В Чите женщины образуют небольшую колонию. Жили они вблизи тюрьмы в простых деревянных избах, сами готовили еду, ходили за водой, рубили дрова, топили печь. Общее горе и тяжелая участь сплотила их. Все стали одной семьей. Не теряя бодрости духа, поддерживали друг друга и особенно заботились о тех, чьи жены не смогли последовать за мужьями.
Часами душевного отдыха стали вечера у окружавшего Читинскую тюрьму частокола. Женщины часами сидят на большом камне против тюрьмы, чтобы иногда перекинуться словом с каторжниками. Это были настоящие мгновения счастья. В первое время часовые не разрешали женам подходить к частоколу, и однажды солдат грубо оттолкнул Трубецкую: «Ты что тут делаешь? Разве не знаешь правил?» Декабристы пожаловались, солдата наказали. А Трубецкая с тех пор демонстративно устраивает перед тюрьмой настоящие приемы: усаживается на принесенный с собой складной стул и беседует с арестантами. Здесь образовался своего рода клуб. Единственное неудобство – приходилось громко кричать. Но сколько радости доставляло это заключенным.
Вечерние встречи у частокола Одоевский запечатлел в стихотворении, которое посвятил М.Н.Муравьевой:
Был край, слезам и скорби посвященный, Восточный край, где розовых зарей Луч радостный, на небе там рожденный, Не услаждал страдальческих очей;
…Вдруг ангелы с лазури низлетали С отрадою к страдальцам той страны, Но прежде свой небесный дух одели В прозрачные земные пелены.
И вестницы благие провиденья Явилися, как дочери земли, И узникам, с улыбкой утешенья, Любовь и мир душевный принесли.
Вскоре жены декабристов выстроили себе в Чите простые удобные жилища, образовавшие целую улицу, которая так и стала называться Дамской. Но декабристам разрешалось посещать жен только в случае их серьезной болезни.
С приездом женщин наладилась и постоянная связь заключенных с родными. Сами они не имели права писать, и это делали женщины. Больше всего писем, иногда по двадцать–тридцать, почтой и оказией отправляли Волконская и Трубецкая.
Корреспонденция из Читы проходила через цензуру коменданта, иркутского губернатора, иногда даже самого Николая I, и все же большею частью доходила по назначению. Декабристы начали получать из России письма, деньги, посылки.
Письма с родины приносили и радости и печали. За годы пребывания в Читинском остроге Мария Николаевна понесла три тяжкие утраты. Умер двухлетний Коля Волконский, оставленный на родине на попечении родственников. Она тяжело пережила смерть своего Николино. «Я замкнулась в самой себе, я не в состоянии, как прежде, видеть своих подруг, и у меня бывают такие минуты упадка духа, когда я не знаю, что будет со мною дальше».
На смерть Николеньки Пушкин написал «Эпитафию младенцу кн. Н.С.Волконскому»:
В сиянии и в радостном покое, У трона вечного творца, С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
Эти строки высечены на надгробной мраморной доске Николеньки. Мария Николаевна была благодарна поэту за эпитафию, которая прекрасна, сжата и полна мыслей, «за которыми слышится столь многое» - попытка Пушкина напомнить царю о декабристах, находившихся «в изгнании земном».
Могила с течением времени затерялась. И лишь в 1952 году на Лазаревском кладбище в Александро-Невской лавре в Ленинграде нашли повалившийся набок и глубоко ушедший в землю саркофаг, на котором удалось прочесть только две последние буквы первых двух пушкинских строк. Саркофаг выкопали и восстановили в прежнем виде.
Но судьба немилостива к ней. Через полтора года после смерти сына умирает любимый и уважаемый отец, простивший перед смертью непокорную дочь, последними словами которого были: «Вот одна из наиболее удивительных женщин, какую я когда-либо знал». А менее чем через полгода умирает родившаяся в Сибири дочь Софья, не прожившая и двух дней… «Во всей окружающей меня природе одно только мне родное – трава на могиле моего ребенка…», - пишет Мария Николаевна родным.
Почти у всех жен декабристов рождалось много детей, в том числе и в Сибири, хотя не все остались в живых. Даже у Трубецкой, не имевшей раньше потомства и долго по этому поводу лечившейся в лучших клиниках Европы. Но трое умерли. Умирали не только сибирские дети, и оставшиеся у родных тоже.
Наверное, для того времени и тогдашнего состояния медицины - это неизбежно. Ведь даже у моей матери умерли в младенчестве трое детей – два моих брата и сестренка. Помню и рассказ бабушки, как она одна с полуторагодовалой дочкой плыла на пароходе по Енисею. Ребенок в дороге заболел и умер. Бабушка вышла на ближайшей, неизвестной ей, маленькой, с несколькими домами, пристани и похоронила девочку. Можно, а, скорее всего, невозможно представить, что она пережила тогда. Но всю жизнь бабушка оставалась жизнерадостным, бодрым и необычайной доброты человеком.
И все же Мария Николаевна старается держаться. Говорят, Бог дает испытание человеку по силам. Сколько сил нужно было этим светским изнеженным барыням, сколько вообще нужно человеку сил, чтобы вынести такое? Если я, простая женщина, в обыденной жизни иногда падаю в бессилии?.. Может быть, эти силы им давала любовь?! Та самая – Высокая любовь, которая выпадает на долю не каждого человека.
И вдруг у меня словно что-то переменилось в сознании, как будто в мой мыслящий аппарат, как в компьютере, установили новую программу. Погрузившись глубоко в судьбы своих героинь, остро сопереживая, почти сроднившись, я стала смотреть на них не «снизу вверх», а как бы на одном уровне – «глаза в глаза». И их жизнь, которая почиталась за подвиг, показалась мне обычной человеческой жизнью, какой живут миллионы русских женщин, которой живем все мы и сейчас: в разваливающихся избах, с дымящими трубами, таская на себе воду, заготавливая дрова, терпя грубость и унижения со стороны чиновников всех мастей, жестокость окружающего мира…терзаясь «мильоном терзаний», неизбежных для каждой души: болезни и смерть родных, собственные болезни… Потому что всякая жизнь – это подвиг.
Жизнь – это тяжелый труд, говорил Тургенев. Жизнь – это терпение… «Терплю жизнь» - последние слова Виктора Бокова, поэта. И прежняя, «барская», жизнь декабристок показалась мне не настоящей, а искусственной: с балами и заграничными вояжами, в роскоши, с десятками всевозможных слуг: поварами, горничными, «дядьками», няньками, кормилицами, лакеями всех рангов. Ведь даже в Сибири они держали слуг. Настоящей же считали жизнь духовную. Как искусственна, на мой взгляд, жизнь и нынешних «жен олигархов», тратящих на туфли по сто тысяч рублей, при прозябающей в нищете страны (в большинстве своем).
А, может быть, настоящая жизнь и есть самореализация, духовная и творческая, человека? Только не все имеют возможность осуществить это.
Столь желанное социальное равенство, за которое ратовали декабристы, утвержденное, более декларативно, чем в реальности, коммунистами, обрекло нас жить по принципу: «землю попашет, попишет стихи…», сочетать духовную и физическую жизнь, не всегда без ущерба для той или другой. Ведь биологическая природа у людей одинакова. А нынешнее социальное устройство общества, еще более расслоившее людей, опустило духовную интеллигенцию едва ли ни на самую низшую общественную ступеньку…
И если жизнь декабристок – подвиг, то подвиг скорее нравственный. Возможно, права Александра Ивановна Давыдова, сказавшая после возвращения из ссылки: «Какие героини? Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за нашими мужьями…»
«Жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою» - говорила о Марии Николаевне Зинаида Волконская. А сама она считала, отправляясь на каторгу, что «счастлива потому, что довольна собой». Да и позже писала: «С тех пор как я уверена, что не смогу вернуться в Россию, вся борьба прекратилась в моей душе. Я обрела первоначальное спокойствие, я могу свободно посвятить себя более страдающему. Я только и думаю о той минуте, когда надо мной сжалятся и заключат меня вместе с моим бедным Сергеем; видеть его лишь два раза в неделю очень мучительно; и верьте мне, что счастие найдешь всюду, при любых условиях; оно зависит прежде всего от нашей совести; когда выполняешь свой долг, и выполняешь его с радостью, то обретаешь душевный покой».