Бастилию взять не удалось

               
Авторы не очень-то рвались писать в свою любимую многотиражную газету. Кокетливые девицы-текстильщицы в почтовый ящик, предназначенный для писем трудящихся, бросали фантики из-под дешёвых конфет. Я имел право не рассчитывать на визиты внештатных корреспондентов, и часа за два до окончания рабочего дня вышел за проходную, пересёк площадь с бездействующим, как принято, фонтаном, украшенным гигантской коробочкой хлопка, и встал возле автобусной остановки. Странно, почему-то народу на ней скопилось, точно в пиковое время. Оказывается, транспорта не было уже несколько часов кряду. Но мне повезло: из-за поворота неторопко, я бы сказал, вальяжно, вырулил автобус, и мне удалось втиснуться в него. Миновали Старый город с его многочисленными лавчонками, мастерскими ремесленников и непременной чайханой, завернули к Верхнему базару, помещавшемуся на холме, где ещё лет пятнадцать назад находилось заброшенное казахское кладбище, и автобус неожиданно остановился недалеко от одноэтажного глинобитного здания городской милиции.

Мне показалось, что базарная площадь выплеснулась на проезжую часть улицы, примыкавшую к стенам милиции. Возле входа в неё стояли, как на посту №1, обратясь друг к другу лицом, два солдатика в лихо заломленных широкополых шляпах (пижонская принадлежность неказистой солдатской формы, дозволенная лишь южному контингенту войск). По всему чувствовалось, что они тяготились своей ролью и, безоружные, в вольных позах, добродушно-вяло отвечали на возмущение толпы.
– Мало того, что мы их кормим, так теперь нас же и убивают по вытрезвиловкам!
Мне тут же удалось выяснить, что якобы минувшей ночью в вытрезвителе забили до смерти пьяного водителя автобуса, попавшего туда в свободное от рулёжки время, и вот теперь шофёры пришли сами поговорить с представителями органов. Возмущение пухло и ныло, как гноящийся нарыв. Солдатики по-прежнему лениво стояли при дверях, из которых подозрительно долго не появлялся ни один милицейский. И тогда кто-то, самый догадливый, предположил, что хозяева грозных кабинетов оставили их, уйдя подземным ходом за крепостные стены тюрьмы, стоящей всего-то за полквартала от милиции. Один из разъярённых шофёров зажёг факел и, выбив стекло, забросил его внутрь здания. Реакции не последовало. Факелы полетели и в другие окна. Шоферня, не встречая сопротивления, выкатила со двора милиции «раковую шейку» (так называли расчерченную красной полосой по синему автоклетку, предназначенную для нарушителей правопорядка) и несколько мотоциклов с колясками. Ах, как они эффектно заполыхали, обдавая жаром трепещущую листву пирамидальных тополей. Магия языческих костров сопровождалась не менее впечатляющими шумовыми эффектами – то, словно новогодние хлопушки, взрывались бензобаки.
В р е м я  ш л о,  о б к о м  с о б  р а л с я  н а  э к с т р е н н о е    з а с е д а н и е.
Я понял, что в моё отсутствие обком так и не вынесет решения, и пошёл домой, благо и он находился за полквартала от места разворачивающихся событий: нужно было успокоить маму, которая не могла не волноваться за своего неуравновешенного, исходящего необузданными страстями мальчика. Я её заверил, что не буду принимать участия в хулиганских действиях, и при этом постарался убедить, что быть в гуще событий – это мой профессиональный долг.

Когда я выходил из квартиры, к нам на второй этаж взлетел малолетка с горящими зенками, за ним, тяжело дыша, торопились возбуждённые юноши.
– Чего ищете, ребята? – участливо спросил я.
– Знаем чего! – нелюбезно ответил малолетка, но ломиться в открытую дверь они не стали и, так же торопясь, выкатились из подъезда.

Уже на следующий день я узнал, что они гнались за милиционером, следы которого неопытные преследователи тут же потеряли. А он скрылся в учреждении, примыкающем к нашему двору, куда моя соседка, как раз работавшая в этой конторе, снесла поношенные штаны и рубашку своего мужа. Милиционер переоделся в цивильное и ушёл, растворившись в толпе.

А пламя над милицией уже занялось, опаляя горячим дыханием верхушки тополей. И народу поприбавилось. В толпе вертелся плюгавенький дед: «Правильно, – убеждённо  говорил он. – Дайте им, ребята, как следует! Я – красный партизан. Но я не за такую власть боролся».

Уже весь город – интеллигенция и бичи, граждане с пропиской и бомжи, законопослушные и хулиганы – был у дымящихся стен бывшей городской милиции. Только почему-то шофёры, что так волновались вначале, куда-то исчезли.
С о л н ц е  с п е ш и л о  н а  з а к а т.  О б к о м  п р о д о л ж а л   з а с е д а т ь.
Стало известно, что между делом успешно сожжена и областная милиция, находящаяся в нескольких кварталах от основной горячей точки. Оставалась нетронутой тюрьма, чётко вписавшаяся своим квадратом между двумя поверженными милицейскими зданиями. Необходимо было взять её штурмом по трём причинам: во-первых, в ней засели неотмщённые убийцы в милицейских погонах, которые, как вы помните, по предполагаемому подземному ходу, обманув доверчивый народ, улизнули в эту цитадель, во-вторых, в ней томился не один кореш тех, кто сегодня ещё ходил на свободе, и в-третьих, все революции классически начинаются со взятия Бастилии (можно и Зимнего).

Известно, булыжник – оружие пролетариата. Но следует учесть, что пролетариат, как спирт у дошлого спекулянта, куда более чем наполовину разбавлен – в нашем случае крестьянским элементом, большим любителем «красного петуха». Потому в ход опять пошли факелы. Ловкие юноши норовили перебросить их через величественные крепостные стены, но факелы достигали лишь деревянного наращения, венчавшего каменную преграду. И деревянный забор заполыхал.

Вскоре прибыла пожарная команда. Не успели бойцы огненного фронта раскатать брезентовые рукава, как те были без промедления перерезаны. Зато мощная пожарная машина стала просто подарком судьбы – лучшего тарана и не придумать!

Конвойные на вышках молчали: они, как и обком, ждали команду сверху. Поэтому герой из толпы, так и оставшийся неизвестным, вёл могучую машину на штурм тюремных ворот, не чувствуя ни страха, ни смертельной решимости камикадзе. Он неторопливо и деловито исполнял своё земное предназначение: вперёд – грохочущий удар, задний ход – и опять, с упорством, достойным ударника коммунистического труда, мощным бампером – в ту же точку. И ворота не выдержали.

– Ур-р-а! Наша взяла! – ликующе неслось из тюремных камер.
Но ликование было преждевременным. Уж они-то, сидящие за решёткой, должны были знать, что одолеть внешние ворота – это  полдела. Оказывается, на небольшом расстоянии от снесённых возвышались  не менее крепкие вторые ворота.

Мотор пожарного тарана вновь ровно взревел, но тут его гул был распорот беспорядочной стрельбой – это, рискуя поплатиться за собственную инициативу, не дожидаясь указаний вышестоящих органов, открыла огонь тюремная охрана: возможно, не выдержали нервы, или вспомнился профессиональный долг, или просто взыграло чувство самосохранения. И всё же огонь вёлся не «на поражение». Поэтому толпа, отхлынув от ворот, приходила в себя и вновь бросалась на штурм местной Бастилии. Крики «ура!», несущиеся из тюрьмы, – и нервные, огрызающиеся выстрелы – оттуда же.

На город неожиданно опустилась иссиня-чёрная ночь, неожиданно, как бывает только на юге. В обкоме кое-где зажглись окна. Из темноты, едва подсвеченной фонарями и догорающими зданиями двух милиций, уже зловеще звучало «ура» и, как аккомпанемент к нему, синкопами – выстрелы. Всё это уже походило на затянувшееся театральное действо: и скучно (сюжет явно пробуксовывает), и не уйдёшь – всё же интересно, чем кончится.
В р е м я  б ы л о  з а п о л н о ч ь.  О б к о м  п р о д о л ж а л  з а с е д а т ь.
Когда многие, так и не дождавшись развязки, разошлись по домам (назавтра ждал новый трудовой день), когда водители автобусов, не предупреждённые дорожным знаком о крутом повороте событий, но вовремя затормозившие, теперь поуютнее пристраивались к своим жёнам, над городом завис далёкий гул, накатывающийся всё ближе и ближе. Так бывает перед многобалльным землетрясением – благородная Природа громогласно объявляет: «Иду на вы!»

На городские улицы со стороны братского Ташкента ворвалась колонна бронетранспортёров. Вскоре они были возле опалённых огнём, но не дрогнувших стен тюрьмы. Засидевшиеся от долгой дороги солдаты, жаждущие размять затёкшие мышцы, лихо спрыгнули со своих машин и, обратя к толпе приклады, как скальпель в назревший нарыв, врезались в неё. Ни резиновых палок (в просторечии – дубинок), ни нервно-паралитического газа типа «Черёмуха», ни, наконец, сапёрных лопаток они при себе не имели – времена были ясные, идиллические. Однако народ их сразу послушался и поверил, что это и есть конец спектакля.


Утром над городом, как ни в чём не бывало, поднялось радостное летнее солнце. Оно осветило руины сожжённых зданий милиции – над ними ещё продолжал куриться дым. На перекрёстках людных улиц стояли солдаты патрульной службы, кокетливо-небрежно держа в руках автоматы; во дворах горкома и обкома отдыхали после бессонной ночи бронетранспортёры.

А возле больницы стояли многочисленные родственники, цветом волос и разрезом глаз свидетельствующие о нерушимой дружбе народов. Горе их объединило ещё больше: у кого-то сына продырявила шальная пуля, чей-то сын не досчитался ребра при столкновении с тупым прикладом. Вместе с их детьми в тех же палатах лежали милиционеры, которых всё-таки достал гнев народный. Среди них был один, кого осатанелая толпа бросила в разбушевавшийся костёр. Через пару недель он скончался. В газетном некрологе с завёрстанным в него снимком юноши-казаха всё было сказано до пресноты верно – и о начале геройского пути в славных рядах доблестной милиции, и про отданный долг, и про память в наших сердцах. Между строк, за кадром осталась только живая жизнь аульного мальчика, который приехал в большой город и, надев красивую форму, сразу почувствовал себя уважаемым человеком, перед которым на всякий случай трепещет и ни в чём неповинный интеллигент, и любитель пьяного куража заводской работяга (а кроме того, незнакомая кызымка * с полными степного таинства раскосыми очами с боязливым любопытством ненароком поглядывает на него). Он приезжал в родной аул на такси и просил шофёра подольше погудеть, чтобы все видели, что он приехал – красивый, наделённый властью, при кобуре. И что же в итоге? – удачно начавшаяся жизнь, в которой, может, и предстояли героические подвиги, отмеченные орденом и фотографией в красном уголке управления милиции, так бессмысленно оборвалась…


Суд был скорым и закрытым. На него были допущены только избранные представители прессы. Не знаю, каким образом, но я тоже сподобился приобщиться к избранным.
Судья был напорист до наглости. Когда медсестра, служившая в вытрезвителе и приглашённая в качестве свидетеля, заявила, что шофёр поступил в их спецучреждение без следов побоев и ни на что не жаловался, судья её резко прервал – она никак не хотела играть по сценарию.

Судья её больше не тревожил: режиссёр должен был ещё поработать с нею над ролью; она, конечно же, не сумела вжиться в образ.

А, по версии сценариста, шофёра смертельно травмировал, ещё до поступления последнего в вытрезвитель, сын одного из городских профсоюзных номенклатурщиков (наверное, попавшего в опалу), тунеядец (как раз шла кампания по искоренению тунеядцев), на свою беду занимавшийся модным в ту пору самбо. Шофёр, по несчастью, жил в одном доме с этим тунеядцем, и в поисках собственной жены шарахался по дому и стучал в любую дверь. Другой бы не заметил, а самбисту нужно было в деле применить отточенные в спортивной секции приёмы, хотя тренер его и предупреждал о недопустимости подобных вольностей. И он спустил шофёра с лестницы, отчего тот зашиб затылок о бетонные марши.

(Впоследствии я узнал, что адвокат осуждённого опротестовал решение суда в вышестоящих инстанциях,  и его подзащитному,
убийце-тунеядцу, скостили срок заключения до двух лет. Для успокоения общественности всё же нельзя было отказаться от козла отпущения.)
И ещё на скамье подсудимых оказался плюгавенький дед, который не за такую власть боролся. Следствие торжествовало: дед-то до революции мыловаренный заводик держал! (Выходит, пользу приносил людям, а тут расхвастался: я – красный партизан!) Через год я его снова увидел: шёл он, словно крадучись, притихший, мимо пустыря, где когда-то страстно колыхалось, как знамя на ветру, пламя над поверженной милицией. Наверное, вспоминал звёздный свой час…


А наш город в связи со случившимся посетил сам Кириленко – кремлёвский деятель, убей бог, не припомню, кем он там был – да мало ли их на нашем веку перебывало! Он провёл за закрытыми воротами душеспасительную беседу с водителями автобусов, а с городской общественностью не встретился.

В Союзе, сколько я ни спрашивал, никто не слышал о происшедшем
в нашем городе. Зато самые дотошные поклонники вражьих голосов сквозь утробный вой глушилок подслушали: в китайском городе Чимкенте состоялись беспорядки. Вот смеху-то – китайском… Но чимкентцы всё равно гордились: хоть таким образом их город снискал мировую известность.

Прошло время. На видных местах возвели новые солидные здания городской и областной милиции – разумеется, уже не из самана. Кто знает, когда бы их смогли построить, не случись такого несчастья. О происшедшем долго ещё напоминали обуглившиеся пирамидальные тополя, как стелы из базальта возвышавшиеся над памятными местами.

Жизнь вернулась в наезженную колею. Водители автобусов опять стали попивать – однако не за рулём, прошу это особо отметить. Милиционеры, когда те по-прежнему попадали к ним в вытрезвитель, стали вновь их побивать – однако уже аккуратнее, не доводя клиента до летального исхода.


Вот и все воспоминания. Так на окраине великой державы когда-то давно пытались пробиться первые ростки нашей перестроечной демократии – с её митинговщиной и экстремистскими проявлениями. Эпоха застоя только вызревала в бермудских глубинах нашего общества. Но мы о том не подозревали. Шёл 1967 год. Перестройкой ещё и не пахло.
_____________
*  Кызым – девочка (каз.).