Итак, Симонова охватил порыв к развенчанию кумира. Константин Михайлович заговорил о том, что борьбу за власть Сталин выиграл уже в конце 20-х годов. В 30-е годы физически добивал оппозицию. Но именно в 20-е годы он допустил грубый просчёт с Троцким, которого он сам выпустил, а потом целых 11 лет никак не мог догнать его. А Троцкий в это время доставал Сталина своими историческими изысканиями и панфлетами. В каком - то смысле - по убеждению поэта- Троцкий оказался сильнее Сталина, и вождь понимал это.
Вспомнил Симонов и оппонентов Сталина - Гитлера, Рузвельта и Черчиля:
- Что он мог! Посадить Гитлера в кутузку, когда тот в 41-м стягивал свои армии к советским границам, он не мог! Перехитрить Черчиля, заставить его сделать, как надо было ему, Сталину, не мог! Быть умнее, интеллигентнее Рузвельта, не мог!
А у себя, в России, он, что ли, забыл июнь 41 года, когда послал к микрофону Молотова вместо себя, а сам впал, из страха перед Гитлером, в панику, так что Берия приходил его вытаскивать. А в октябре 41, когда Москва чуть не осталась без хозяина, по его приказу подготовлено было всё для эвакуации Москвы, которую готовы были отдать немцам!
Конечно, после 41-го был 45, была победа над Германией и Японией. Слава Сталина никогда не была такой громкой, на весь мир, как в первый послевоенный год, включая 46, когда Черчиль выступил со своей фултонской речью.
Россию боялись, но настроение в стране было неважное. Солдаты возвращались из Германии, из Европы, из Манчжурии и не могли не сравнивать. Сравнение было не в нашу пользу. Сталин знал настроение людей, это задевало его гордость.
В 1947 году Симонова впервые пригласили на встречу со Сталиным. Во время
встречи зашёл разговор об отношении интеллигенции к Западу. Вождь спрашивал, но по прищуру его глаз видно было, что он переживает, понимая, что есть причины, вызывающие низкопоклонство перед Западом, но он, при всей своей власти не в силах устранить их.
...Львова мучил один вопрос, который он хотел задать Симонову, но какое - то время не решался. Вопрос касался убийства Кирова в декабре 1934 года. Тогда Сталин сам приехал в Ленинград, прямо, как воспринималось тогда, из своего кабинета в Кремле, которого давно не оставлял ни для каких оказий. Слух, что вождь причастен к убийству Сергея Мироновича распространился не только в Ленинграде, но и в Москве.
Когда Львов задал свой вопрос, Симонов ответил:
- Я помню разговоры в доме о загадочности всего этого дела, связанного с
убийством Кирова, который и до 17-го съезда партии, а ещё больше после съезда
воспринимался как ближайший соратник Сталина и - по отношению, какое складывалось у многих, скорее, даже не в мыслях, а где - то в чувствах - в какой - то мере соперник Сталина. Думаю, что Киров, при всех своих достоинствах народного трибуна и лучшего, после Троцкого, оратора партии, вообще не годился на первые роли. Но после убийства фигура его как бы выросла в сознании людей, и тот факт, что Сталин остался теперь, когда Кирова нет, один, укрупнил и фигуру самого Сталина, теперь уже не только бесспорно первого, но и бесспорно единственного вождя партии. Партии и народа.
У Львова сложилась уверенность, что убил Кирова именно Сталин, убил не потому, что боялся соперничества, а потому, что не могло быть в стране любимца партии и народа, существующего отдельно от Сталина и, тем самым, пусть не политически, пусть не этически или даже эстетически представляющего собою альтернативный образ
руководителя.
Львову хотелось прямо спросить:
- Кто же убил Кирова?
Он колебался, т.к. по ответу, какого он ждал от Симонова, следовало, что Сталин был убийцей, и Симонов, если он с этим согласен, должен сказать:
- Сталин - убийца.
На дворе стоял январь 1965 года, и такие определения ещё не были в ходу. Как же он ответит? Наконец Львов решился:
- Константин Михайлович, вы верите, что Кирова убил Сталин?
- Это не вопрос веры. Это вопрос знания,- жёстко ответил поэт.- А мог ли Сталин дать задание, чтобы убили? Мог. Это я так думаю теперь, а что думал тогда, не помню. Если бы думал, что мог, наверное запомнил бы. Скорее всего всё - таки не думал. Не допускал.
...Летом 1946 года Симонова послали во Францию с заданием вернуть на родину писателя Бунина. Тогда Бунин был единственным русским писателем - лауреатом Нобелевской премии.
Товарищи из ЦК передали Симонову задание. Конечно, имя Сталина не было названо, но ему дали понять, от кого исходит поручение. Недомолвки в инстанциях показались Симонову странными: он думал, что в таких случаях не принято играть в прятки. Оказалось, что принято.
Константин Михайлович знал, что контакты с Буниным уже устанавливались раньше, но всё было напрасно. А теперь, видимо, считали, что Симонов будет удачливее. Но могло и не сложиться. Симонов решил, что именно это обстоятельство было ключом к тому, что поручение насчёт возвращения Бунина, с одной стороны, имело своим источником самые высокие сферы, а с другой стороны, на случай неудачи, должно
было представляться как инициатива какой - то не очень высокой инстанции.
За год до этого посол России во Франции, Богомолов, пытался поговорить с Буниным, но ему это не удалось. Кремль, видя, что у посла ничего не получилось, решил послать молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта - классический тип! Кремль думал, что у Симонова есть больше шансов обольстить своего строптивого коллегу по цеху и склонить к возвращению в родные пенаты.
В посольстве России в Париже Симонову не говорили, делали ли прямо предложение Бунину вернуться, но он полагал, что делали. Может быть, на свой, дипломатический, манер, чтобы, смотря по результату, можно было повернуть так или этак.
- Ну, а я не дипломат, мне дипломатничать не надо было. Мне надо было связаться с Буниным и договориться о встрече.
Но получилось так, что первая встреча произошла случайно в каком - то большом парижском зале, где собралось тысячи полторы народу. Богомолов официально выступил, как посол, а Симонов читал свои военные стихи. После окончания официальной части поэта познакомили с Буниным. Бунин повёл себя несколько отчуждённо, разговаривал в странном тоне. Он как будто хотел установить дистанцию: вот это, дескать, я, Бунин, а это вы, оттуда, из большевистской Москвы.
Симонов понимал, что Бунин - очень большой писатель - злой, жёлчный обыватель с сильной личной нотой. Поэт предложил Бунину пообедать в один из ближайших дней, какой он сам выберет. Бунин сразу согласился, но насчёт выбора ресторана взял прежнюю ноту, объясняя Симонову, что в Париже всё неимоверно дорого и хороший
ресторан недоступен. Симонов ответил, что сейчас как раз он при деньгах, что во
Франции вышли только что две книжки его стихов, и он получил гонорар.
Дело в том, что перед поездкой в Париж Симонова пригласил к себе Молотов, пригласил, естественно, по указанию Сталина, и сообщил о решении правительства выделить надлежащую сумму, чтобы "вы имели достаточно средств на все расходы, включая гостиницы, разъезды, частные приёмы и оплату переводчиков." Суммы Симонов Львову не назвал, но сказал, что она поразила его своей величиной.
Но вернёмся к Бунину. Он назвал ресторан и через несколько дней состоялась встреча. Ещё до ресторана Симонов решил, что сразу заговорит о деле. Бунин тоже понимал, какого рода разговор будет и приготовился. Но поначалу разговор не получился. Стали говорить об отношении Бунина к советскому подданству.
- Можно, конечно, принять советское подданство, но остаться во Франции. А для
чего, какой резон? Франция не чужая, за четверть века я полюбил её, привык к
парижским улицам, к здешним людям, к образу жизни.
- Как же вы, Иван Алексеевич, привыкли к французской жизни, если живёте эмигрантом и вся ваша жизнь здесь в русской колонии?
Бунин выслушал, долго молчал, а потом сказал:
- Да, это так, но и в России я буду, как в колонии. Кто остался из моего поколения?... Нет, нет мне резону туда ехать, всё чужое.
Симонов в порядке продолжения контактов предложил устроить на дому у Бунина русский обед. Тот согласился. Наши лётчики каждый день в то лето летали в Москву. Симонов объяснил ребятам, что надо угостить старейшего русского писателя по - русски, чтобы вспомнил своё, родное. Лётчики привезли из Москвы( из магазина Елисеева): чёрный хлеб, колбасы, селёдку, водку, калачи, икру, грибы, пирожки, кулебяку, свежую осетрину, копчёную севрюгу, анчоусы, даже масло...
Бунин был в восторге: ел с аппетитом и приговаривал:
- Хороша большевистская колбаска!
В этот вечер состоялся и отдельный разговор с писателем, и потом были ещё встречи и разговоры.
Симонов приехал с женой, актрисой Валентиной Серовой, которая очень понравилась Бунину. Он охотно общался с супругами, но никак не мог решиться дать Симонову ответ на его вопросы. Он, конечно, понимал, что в России ждали его материальные блага, но за них , он и это понимал, надо было дорого заплатить. Не просто дорого, а заплатить самым главным:
- Душу я не продаю ни чёрту, ни большевикам. Если бы я согласился ехать туда, они бы воспользовались моим именем, чтобы завлечь других. Я бы служил им вывеской, меня бы заставили говорить то, чего я не думаю.
Когда Симонов вернулся в Москву, там взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, и Бунин отпал сам собой. А почему отпал? Симонов объясняет это так:
- Совершенно очевидно, он возвращаться в Россию, где своих, блокадных ленинградцев били чем попадя, квалифицируя Ахматову "полу - монахиней, полу - блудницей", а Зощенко, боевого русского офицера, георгиевского кавалера, "дёгтемазом, пасквилянтом и подонком", доведя его до сумасшествия, возвращаться в ТАКУЮ Россию Бунин, конечно, не согласился бы ни на каких условиях. Нет, в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию. Ничего он не пересмотрел.