Единственный раз мать отлупила меня ремнем в возрасте 6 лет. За непослушание. Уже не помню - каким образом я осталась дома одна. Судя по трескучим морозам, зима была в самом разгаре. Пересмотрев подшивку детского журнала «Мурзилка», который мне выписывали, я страшно заскучала. Подышав на оконное стекло, соскребла с него пальчиком изморозь – и стала разглядывать улицу. Но и там, кроме редко порхающих с ветку на ветку красногрудых снегирей, смотреть было не на что. Когда и зимние узоры на оконном стекле все были детально изучены и зарисованы цветными карандашами в альбом, я поняла, что заняться больше абсолютно нечем. В голову закралась мысль – пока дома никого нет – сходить на горку и покататься на санках.
Обув валенки, и надев черную фуфаечку, (предмет моей особой гордости, так как мать шила ее для меня специально на старой ножной машинке «Зингер», и отстрочила ее «елочкой», а не обычной «полоской», как у взрослых), я выбежала на улицу.
После выпадающего снега обычный склон на краю поселка детвора укатывала до такой степени, что он превращался в горку. Никого, кто бы составил мне компанию, там не было. Так уж случилось. На самом верху склона росла одинокая сосна, лапы которой раскинулись во все стороны, как бы охраняя его. «Здравствуй»! - крикнула я ей, задрав голову к самой кроне. Сосна приветливо помахала мне руками-лапами, слегка осыпав снегом.
То, скатываясь со склона, то, поднимаясь на него, таща за собой санки, я отвела душу по полной программе. Решив скатиться в последний раз, и пойти домой, я оседлала санки и поехала вниз. Но удача изменила мне, и санки, попав на какой-то бугорок, подскочили подо мной, как резвый конек. Я перевернулась в воздухе и плюхнулась прямо на спину.
Не знаю – через какое время очнулась, но как ни странно, в мире за это время ничего не изменилось. В низком небе надо мной плыли белые облака, откуда-то тянуло дымком от топящейся печи. Я попробовала сказать слово «облака». И мне даже показалось, что я его произнесла, но не услышала сама себя. Губы прошептали это слово как-то беззвучно.
Наверху склона раздалось чье-то радостное повизгивание. Через несколько секунд надо мной нависла собачья голова, и теплый шершавый язык стал лизать мое лицо. Это была соседская собака Найда. Я потихоньку перевернулась на бок – пошевелила руками-ногами, собирая себя «в кучку». Получилось. Сначала я встала на четвереньки, а затем поднялась в полный рост. Спина болела, в голове шумело, уши как бы заложило ватой. Подобрав санки внизу склона, еле переставляя ноги, я поплелась домой. Найда бежала рядом со мной, иногда забегая вперед и заглядывая мне в лицо, как бы спрашивая: «Все хорошо"?
Мать к тому времени уже была дома. Отперев входную дверь ключом, который я предусмотрительно оставила в потайном месте, она готовила на печке обед. Осмотрев меня, вываленную в снегу, со всех сторон, хотя перед входом в дом, я как могла, обмела уличным веником валенки и фуфайку, она молча стащила с меня одежду, на которой уже начал таять снег и повесила ее на веревку над печкой. По ее движениям, я поняла, что она очень зла на меня и слезы сами потекли из глаз. Я призналась ей, что перевернулась и выпала из санок на горке. Мне очень хотелось, чтобы она обняла меня и пожалела. Мать же, осмотрев меня, и не обнаружив видимых повреждений, молча сняла с раскидистых лосиных рогов над умывальником отцовский солдатский ремень, и, держа меня за руку, полоснула им несколько раз по заднице. При этом приговаривала: «Будешь еще на горку без разрешения бегать? Будешь»? Мои негромкие всхлипывания и молчание не произвели на нее никакого впечатления. Считая свою миссию исполненной – она отпустила меня и продолжила свои поварские хлопоты. Я же, не получив от нее никакого сочувствия, хлюпая носом, поплелась в комнату и легла на старый диван, обитый черным дерматином. Кое-где дерматин потрескался, и в продольных его полосках виднелась желтоватая ткань. От своей несчастной жизни, я стала изучать эти трещинки на диване, похожие на старческие морщинки. Так, разглядывая и колупая их, незаметно для себя и заснула. Только пришедший с работы отец пожалел меня, уложив к себе на плечо, но, все-таки твердо сказав при этом, что из дома без разрешения никуда уходить нельзя. С ним вдвоем мы досмотрели по телевизору какой-то художественный фильм, и я снова уснула.
Прошла зима. Растаял снег, а вместе с ним и моя детская обида на мать.
Больше ремнем меня никогда не лупили. То ли не за что было, то ли родители решили, что меня достаточно будет за провинности ставить в угол. Поскольку в доме было три комнаты, все свободные углы в них я изучила, как свои пять пальцев. Самый любимый был возле теплой голландской печи.
Спустя четыре десятка лет, в магазине, торгующем экзотическими товарами, я увидела лосиные рога, стилизованные под люстру, стоила она баснословных денег. А мне вспомнился отцовский солдатский ремень, висевший на таких же рогах в нашем доме. Кстати, висел он там совсем не для порки непослушных детей. Отец каждое утро точил на нем свою опасную бритву, наносил на лицо помазком мыльный раствор, и глядя в осколочек зеркала над умывальником, соскабливал лезвием бритвы отросшую щетину. После бритья он наливал на ладошку тройной одеколон, похлопывал ладонями по лицу, и долго смешно фыркал. После его ухода на работу в воздухе еще долго висел запах тройного одеколона.