или ОТЦЫ И ДЕТИ
История по АУ "Звонка" и "Счастливого числа 13"
Душу бередит листопад.
Жизнь перевалила за... «за».
Перестань глядеть на закат.
Лучше погляди мне в глаза.
Мы могли сто раз умереть,
но могли и не умирать.
Осень: время листьям гореть.
Осень: время людям терять.
Клавиши рояля, как жизнь,
чёрно-белой зеброй звучат.
Не печалься, кореш, держись.
Это очень длинный закат.
И красив — чего не отнять.
Посмотри, какой колорит!
Просто у тебя и меня
прожитое время болит.
Те цветы, что ночью цветут,
чаще пахнут лучше дневных.
Кореш, наши дети растут.
Может, наша музыка в них.
Может, в их незрелой душе
отзовётся наша струна.
Блюз стареющих корешей -
музыка на все времена.
- Роб! Робби! Ну, ты совсем нас позабыл! - пожилой импозантный мужчина, сильно хромая и опираясь на трость, сделал несколько шагов и крепко обнял кудрявого, худого и долговязого парня, мокрого с дождя и, по всей видимости, весьма этим смущённого. - Проходи скорей, вешай куртку вот сюда. Сейчас будем с тобой обедать... А может, и по чуть-чуть ради встречи, а? - он подмигнул.
- Не могу, - поспешно отказался парень, стаскивая с плеч модную серо-голубую - в тон глазам — куртку. - Я за рулём. Извини, дядя Джеймс.
- Правда? Ты тихо подъехал, я...
- Я не на байке, дядя Джеймс. - почему-то виновато признался Роб.
Лицо мужчины на миг словно омрачилось мимолётной тенью.
- Значит, Майкл Триттер всё-таки купил тебе машину? - спросил он, словно продолжая прежний разговор - И ты всё-таки принял?
Виноватости в глазах Роба стало больше. Он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать — похоже, в оправдание - но из-за прикрытой двери соседней комнаты раздался недовольный ломающийся басок:
- Па-а, кто там ещё? - и, зевая во весь рот, в прихожую вышел заспанный мальчишка лет пятнадцати-семнадцати, взлохмаченный и полуодетый.
- Привет, - сказал ему Роб - при этом в его голосе прозвучала лёгкая снисходительность, как всегда у старших мальчиков при обращении к младшим. - Я смотрю, ты занимаешься в поте лица...
- Занимался я ночью, - добродушно и обстоятельно поведал мальчишка. - Я — сова. Это ты, Роб, легкомысленная птица. Потому что всё даётся тебе на-раз. Но заслуги твоей в этом нет — это наследственное, так что не задирай нос... Па-а, у нас молоко есть?
- Может быть, ты надеешься, что с утра пораньше к нам заходила подоиться какая-нибудь особо щедрая и сообразительная корова? - с ядовитым сарказмом откликнулся мужчина, чьё настроение после сообщение о новоявленном автомобиле несколько «заострилось». - Или ты думаешь, что Роберт уже бросил медвуз ради карьеры молочника?
- Ой, да ладно тебе, - сморщил переносицу мальчишка. - Я просто забыл... Сейчас сбегаю. Роб, можно взять твой байк?
- Ты уверен, что точно понимаешь смысл глагола «сбегаю»? - продолжил язвить отец.
- Я не на байке, я на «Форде». - снова повторил Роб, с готовностью вытаскивая ключи из кармана уже повешенной куртки. - Дядя Джеймс, ему ведь уже можно водить?
- Ни в коем случае! К тому же, гиподинамия — бич современного социума. Не грех потратить четверть часа в день на борьбу с ней.
Парень покладисто вернул ключи в карман.
- Ух, ты! Твой зампапаша всё-таки расщедрился на тачку! - восхитился мальчишка. - Круто! Эксплорер? С тюнингом?
- Сейчас сам увидишь это чудо. Только накинь что-нибудь — в майке и боксёрах под дождём ты выглядишь идиотом. Не говоря уж об опасности промокнуть.
- Я твою курточку накину, - решил мальчишка, устремляясь к выходу. Роб поморщился, но ничем не возразил.
- Грэг! - спохватившись, окликнул мужчина. - А деньги?
- А у него карточка в кармане, - беззаботно откликнулся Грэг, без особенных церемоний изучая содержимое чужих карманов. - Я знаю твой пин-код, Робби, не парься, - и дробно застучал кроссовками по лестнице.
Мужчина всё ещё осуждающе качал головой, глядя ему вслед, но хозяин кредитной карточки неожиданно улыбнулся немного насмешливой и, в то же время, очень весёлой улыбкой.
- Тебя это что, совсем не напрягает? - подозрительно спросил мужчина, тоже уже невольно начиная улыбаться в ответ.
- Иногда... - но тут же засмеялся. - Нет, дядя Джеймс. Он прикольный, и умный - мне с ним хорошо...
- Он всё время попадает в истории, - пожаловался мужчина. - Я устал за него бояться...
- Он начал в них попадать ещё до рождения. - напомнил Роберт. - Тебе пора привыкнуть, дядя Джеймс.
Отец Грэга задумчиво улыбнулся, но тут же тряхнул головой, словно стряхивая с себя непрошенную задумчивость:
- Тебе кофе или чай? Ну, давай, рассказывай: как там твои? Как отец?
- Плохо. Сейчас почти не встаёт. Такая погода, - Роберт кивнул на залитое слезами дождя окно, - не для его ноги. Боль усилилась, и cам он мягче от этого не стал — мы с мамой теперь уже и не знаем, как сказать ему о Рэйчел...
- А что с Рэйчел? - насторожился мужчина.
- Собралась замуж. Жених — тот классный парень, ты его видел, но он же афроамериканец, да ещё и священник методистской церкви.
- Ничего себе! - рассмеялся мужчина. - И, ты говоришь, у них всё серьёзно?
- Ещё как серьёзно. Поэтому мы и боимся. Если папа сгоряча запретит, его ведь потом и не уломаешь.
- Рэйч совершеннолетняя — как он может ей запретить?
- Юридически, наверное, не может, но перечить ему Рэйч побоится. А ей сейчас нельзя волноваться — у неё защита проекта. Дядя Джеймс, это совершенно фантастический проект, ей так повезло. Дизайн мультстудии — джек-пот для любого выпускника, и она вытянула его по жребию, представляешь? Если сумеет занять одно из призовых мест, это будет таким трамплином для карьеры, что лучшего и желать нельзя.
- Ну, я думаю, ей всё удастся — она талантливая девочка, - успокаивающе сказал мужчина. - А как твои собственные успехи, друг? Уже выбрал специализацию?
- Да. Онкология.
Мужчина удивлённо и недоверчиво вскинул густые с проседью брови:
- А ты хорошо подумал?
- Да, дядя Джеймс. Кстати, и папа сказал, что это — хороший выбор.
- Так и сказал? - недоверчивости в тоне мужчины ещё прибавляется. - А дословно?
Роберт понимающе усмехнулся. Но ответил честно:
- Ну, если по правде, он сказал: «При твоём перфекционизме и обострённом чувстве ответственности это — единственная специальность, на которой умирание пациентов не доведёт тебя до сумасшествия. Ты будешь радоваться маленьким победам, а при больших неудачах утешать себя тем, что рак всё-таки неизлечим. И, возможно, это тебя в какой-то мере спасёт от бездны уныния и сомнений в собственной полноценности». Мне кажется, я правильно запомнил...
- Ну что ж, - тоже усмехнулся мужчина. - Во всяком случае, он знает тебя, и знает, о чём говорит... А к твоему новому автомобилю он как отнёсся?
- Сказал, что от сидения на двух стульях может быть анальная трещина на разрыв, сказал, что ласковое теля вообще-то сосёт двух маток, но когда речь идёт о родителях мужского пола, поговорка приобретает какую-то неприятную двусмысленность... В общем, думаю, он не в восторге...
- М-м... - только и промычал впечатлённый цитатой мужчина. - Да уж... Похоже, что не в восторге... Чёрт! Это ещё что такое?
Последнее восклицание спровоцировал резкий звук автомобильного гудка прямо под окном.
- Это Грэг! - подскочил с места Роберт. - Дядя Джеймс, я сейчас!
Он торопливо сбежал по лестнице и, действительно, увидел Грэга, вальяжно расположившегося на водительском сидении новенького «Форда».
- Ты вскрыл мою машину или успел спереть ключи? - осведомился новоиспечённый автовладелец, судорожно обшаривая карманы джинсов.
- Я встретился с ними в твоей куртке, - Грэг продемонстрировал ключи. - Ничего тачка, годная...
- «Годная», - передразнил Роберт. - Можно подумать, что у тебя есть круче.
- Я свой байк на коробку на колёсах в жизни не променяю, - фыркнул Грэг. - При езде нужен лютый драйв, а сидеть, развалившись, как на диване — это не моё.
- Ну и пошёл вон, - Роберт несильно пихнул его в плечо.
- Подожди, - Грэг подался вперёд, лёг грудью на руль, и постарался заглянуть стоящему рядом Роберту в глаза. - Так что отец... знает?
- Ещё нет... - Роберт тяжело вздохнул.
- Ты… говорил ему?
- Он думает, что я отказался...
- Я бы на твоём месте на глаза ему с этой штукой не показывался. Хочешь поставить в наш гараж?
- Я никогда не вру отцу.
- Все врут родителям, Робби.
- А вот я не вру.
- Ну и дурак.
- Не дурак, а просто всё равно раскусит — ещё хуже будет. А ты что, своему часто врёшь?
- Да на каждом шагу. Для его же спокойствия. Если бы не известный процент вранья, я бы его давно похоронил. Мой отец — не самый здоровый человек, но зато самый беспокойный на свете. А очищать свою совесть ценой его инфаркта, по-моему, не слишком красиво. Ты иначе думаешь?
- Я думаю, что ты, Уилсон-джуниор, демагог, прикрывающий заботой об отце заботу о своём спокойствии.
- Ладно. А ты? Зачем ты всё-таки взял эту тачку у Триттера? Он тебе никто. Не хочешь быть плацдармом для локальных войн - встань на какую-нибудь сторону. Он, реально, тебе никто, и вы оба не хотите это признать.
- Он мне бывший отчим, а не никто. И бывший муж мамы. Между прочим, одинокий больной человек...
- Ой-ой-ой, какие мы жалостливые... Милосердие — вкусное блюдо, когда в приправу идёт автомобиль. А когда мой отец хотел подарить тебе такую, ты что сказал?
- Это - совсем другое дело. Твой отец... он не может делать мне такие дорогие подарки... Он... ты просто не понимаешь, Грэг...
- Я понимаю, что Триттер покупает твою любовь, как всегда покупал, а ты с готовностью продаёшь. За железную дорогу с вагончиками, за велосипед, за вот эту тачку, - Грэг ударил по рулю ладонью, и гудок снова коротко вякнул.
- Ты чушь несёшь, - холодно проговорил Роберт, сразу и сильно бледнея. - Я не торгую любовью, я только принимаю подарки от человека, который... которому...
- Которому твой отец сломал жизнь, да? - кривляясь, подсказал Грэг. - А ты её всё пытаешься загипсовать своей пасынковой благодарностью?
- Грэг, ты что, поссориться со мной решил? - в голосе Роберта появились нотки усталости.
- Нет. Просто в этой истории я не на твоей стороне.
- Нет никакой истории, Уилсон! Вообще никакой! Это ты всё превращаешь в историю! Не я. Не мать. И не отец.
- То есть, ты хочешь сказать, что с лёгким сердцем предстанешь на этом «Форде» перед дядей Грегори?
- Не с лёгким... Но предстану.
- О`кей! Ты по какому обряду похороны предпочитаешь? Кремацию?
- Отвяжись.
- Спорим на сто баксов, что побоишься ему сказать, пока идут дожди?
- Скажу сегодня же.
- Когда твоя сестра окончательно сговорилась с Рэем, она тоже говорила «сегодня же». Сколько прошло? Третий месяц, кажется...
- Ты хочешь сказать, что я боюсь своего отца?
- Именно это я и хочу сказать, Бобби.
Роберт неожиданно обошёл автомобиль и уселся на пассажирское сидение. На мгновение он закрыл лицо ладонями, как человек, старающийся сосредоточиться или прогнать усталость, а отведя руки от лица посмотрел Грэгу в глаза.
- Не всё так просто, дружище. Если бы я его боялся, я просто свёл бы общение к минимуму или переехал в общежитие. Я очень люблю его. Очень! Если хочешь знать правду, я люблю его больше, чем даже маму. Но с ней мне легко, а с ним — нет. Я всё время чувствую себя, как не умеющий кататься на льду. И хочется получить свой, как ты его называешь, «лютый драйв», и боюсь костей не собрать, если хлопнусь со всего маху. Возьми хоть мед...
- А-а, так я был прав! Я подозревал, что ты в мед не от души подался...
- Теперь-то уже от души. И опять получается, что он был прав, а я - нет. Вот это меня, если хочешь знать, немного, действительно, пугает. Почему он всегда прав? Неужели он не только жизнь больше меня знает, но и меня самого тоже знает больше меня? Это ведь... это не очень хорошо...
- Почему, Роб?
- Потому что я чувствую себя марионеткой. Потому что никогда не могу с уверенностью сказать, просто болтает он со мной о бейсболе или за ниточку дёргает.
- И давно это с тобой? - сочувственно спросил Грэг, словно доктор при сборе анамнеза.
- Наверное, всегда, но раньше я не обращал внимания, а сейчас меня это давит. И не меня одного — и Рэйч, и мама чувствуют то же самое...
- Почему бы тебе не поговорить с ним?
- А как ты себе представляешь этот разговор, интересно?
Грэг задумался, чуть наклонив голову и приоткрыв рот, словно слово вот-вот сорвётся. В этот миг он сделался так похож на своего отца, как будто это Джеймс Уилсон вдруг перенёсся на пятьдесят лет назад — в те времена, когда сам ещё только готовился поступать в мед и мечтал найти средство для лечения рака на поздних стадиях. И когда ему ещё в голову не могло прийти, что это средство однажды встретится ему на занудной конференции в виде длинного и кудрявого ехидного типа с голубыми глазами, в зрачках которых почти всегда таится страдание и глубокая, до отвращения, мудрость. Роберт похож на него, но такое выражение ему слабо... Они оба с Грэгом — почти точные копии своих отцов. Внешне, разумеется. Вот тут не стоит обольщаться: характер Грэга Уилсона похож на характер Джеймса Уилсона примерно так же, как характер Роберта Хауса на характер Грегори Хауса, а ещё так же, как похожи помидор и баклажан — вроде и из одного семейства, а вот овощи разные.
Ничего не придумав, Грэг засмеялся и полез из машины.
- Но пари остаётся в силе, - погрозил он пальцем Роберту.
- Как хочешь.
- То есть, завтра я могу прямо с утра позвонить дяде Грэгу и спросить его, как он находит твой новый «Фордик»? Да?
- Можешь.
- Так кремацию? Или закопать тебя честь по чести?
- Да пошёл ты! Молоко не забудь...
Джеймс Уилсон отступил от окна и поспешно вернулся к столу — ему не хотелось, чтобы мальчишки поймали его за подсматриванием. Поэтому, когда они вошли, Уилсон-старший пил чай и, казался поглощённым этим занятием.
- Ну, как машина? - спросил он Грэга, одновременно с этим перехватывая коробку с молоком, которую отпрыск попытался сунуть в дверку холодильника. - Во-первых, налей в молочник, во-вторых, сколько раз тебе повторять, что молоко в дверке прокисает быстрее. И помой руки прежде, чем хватать печенье, не то подхватишь вместе с ним сальмонеллёз или ещё чего похуже.
- Па, ты — чемпион мира по занудству, - жизнерадостно сообщил Грэг, невозмутимо продолжая жевать печенье. - Дядя Грегори его за эту тачку убьёт. А так — ничего машина.
- «Дядя Грегори» слова против не скажет — можешь быть уверен. - успокоил Роберта Уилсон-старший. - Есть определённые области твоего существования, в которых его политика — нейтралитет и невмешательство. И твои отношения с Триттером как раз отсюда. Конечно. он не будет в восторге, но ты от него ни одобрения. ни возражения не услышишь. И в машину эту его не зазовёшь. А так... пользуйся.
- А ты тоже думаешь, дядя Джеймс, что я взял у Триттера эту машину ради самой машины?
- Нет, Робби, я так не думаю — я тебя, сдаётся мне, неплохо знаю, и если ты поступаешь так или иначе, значит ты убеждён в том, что поступаешь правильно.
- «Убеждён в том, что правильно» и «правильно» - разные вещи, - с набитым ртом известил Грэг — он уже успел плюхнуться в кресло, перекинув ноги через подлокотник.
- Ну, конечно. Ты один прозрел истину во всём её сиянии. - ехидно заметил его отец, тоже протягивая руку за печеньем, но в сомнении завешивая её над вазочкой.
- Ешь, давай! - заметив его колебания, прикрикнул Грэг. - И так уже язву нажил на одних таблетках! Тебе меня ещё поднимать, в ум вводить — знаешь, сколько здоровья понадобится?
- Да уж, представляю себе, - с усмешкой пробормотал Уилсон-старший.
- Вот и поддерживай себя в форме. Молока налить? Будешь макать — ты же так любишь это печенье.
- Люблю... - Уилсон-старший рассмеялся. - С тобой полюбишь... Было время, мы с тобой одним этим печеньем только и питались...
- Великая депрессия? - хмыкнул Грэг.
- Хуже. Молочные зубы...
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Молочные зубы.
Доктор Хаус редко уходил с работы последним, но сегодня выдался как раз такой вечер. Важнейшая мысль вдруг посетила вне расписания, не считаясь с тем, что рабочий день подошёл к концу, потребовала сначала консультации в сети, потом нескольких минут любования самим собой, таким умным, таким памятливым и неординарно мыслящим — словом, гением медицины... В общем, кончилось тем, что именно ему пришлось запирать дверь и гасить свет. Прежде, чем проделать это, он добросовестно проверил, выключены ли электроприборы, заперты ли в сейф те документы, которым надлежало храниться в сейфе, и надёжно ли закрыто окно в комнате для дифдиагнозов— ночью обещали штормовой ветер. Сейчас, когда в отделе никого не было, не было и нужды прикидываться пофигистом, поэтому Хаус проделал всё спокойно и тщательно, выключил ноутбук и подошёл к окну, чтобы задёрнуть жалюзи и... замер с протянутой рукой.
Из соседнего кабинета на балкон падал неяркий прямоугольник электрического света. Выходило одно из двух: или Уилсон здесь, что маловерятно, или он забыл выключить свет, запирая кабинет, что вообще невероятно.
Мог быть, конечно, и третий вариант: космические пришельцы или захват кабинета завонкологией и самого завонкологией интервентами, или, наконец, то, что Форман решил: «министра без портфеля», каковым Уилсон являлся сейчас, работая без лицензии, логично оставить и без кабинета, а следовательно, выключением света распоряжается теперь кто-то другой.
Однако, Хауса не устраивал за стеной ни пришелец, ни гипотетический интервент, ни вполне себе реальный коллега-захватчик, поэтому он решил провести рекогносцировку тотчас же и, привычно поддерживая рукой больную ногу, махнул через перила на смежный балкон.
Ещё несколько недель назад он мог бы проникнуть в кабинет Уилсона, вообще не напрягаясь — просто приподняв движущуюся по принципу двери-купе смежную стену, но после того, как Уилсон едва успел заклинить стулом её край, опускающийся прямо на голову чёрт знает. как успевшего оказаться под ней шестимесячного Грэга, Хаус зарёкся пользоваться механизмом подъёмника — до сих пор стоит перед глазами молочно-белое лицо Уилсона, прижимающего сынишку к груди с таким видом, словно он, Хаус, мастер по гильотинированию младенцев.
- Да что я, виноват, что ли, что он у тебя везде лезет! - испуганно возопил Хаус, пытаясь трясущимися пальцами свинтить крышку с флакона с успокоительной настойкой — не суть, что там за травы, но, по крайней мере, на спирту. Воображение уже рисовало ему хрустяще-хлюпающий звук, с которым стена размозжила бы голову малыша, и он сам не знал, чего ему больше хочется — тоже, как Уилсону, прижать к себе ревущего мальчишку или дать ему, как следует, чтобы не лез, куда не надо.
-Чего ты его притащил? Опять нянька заболела?
- Притащил сделать прививку, - оскорблённо поджав губы, откликнулся Уилсон. - По срокам, как положено... Дай мне пульт!
Хаус послушно протянул кнопочник дистанционного управления, уже зная, что больше он его не увидит. Уилсон бросил пульт в окно.
- Не логично, - сказал Хаус, ничем больше не смея возразить.
- Заткнись. Дай мне тоже глотнуть. Уф, чуть сердце не разорвалось!
Свет настольной лампы мягко разливался по кабинету, освещая фигуру «министра без портфеля», сидящего за столом. Руки Уилсон сложил на столе, как примерный ученик, на руки щекой положил голову и тихо размеренно похрапывал, приоткрыв рот.
Несколько мгновений Хаус любовался идиллической картиной. Затем посмотрел на часы и лишний раз убедился в том, что время перевалило за восемь часов вечера. Учитывая, что нянька Уилсона-младшего уходит от своего подопечного в семь, ситуацию спящий Уилсон явно не контролировал. Хаус протянул руку и легонько хлопнул приятеля по плечу. Никакой реакции. Тогда, хмыкнув, он несильно взмахнул тростью и грохнул ею по крышке стола, справедливо ожидая, что уж после этого-то Уилсон подскочит, как ужаленный, и с вытаращенными от внезапного испуга глазами набросится на него, но не тут-то было. Уилсон не проснулся. То есть, звук удара он услышал, даже вздрогнул во сне. Но головы не поднял и глаз не открыл.
- Интере-е-есно... - протянул Хаус, заинтригованный таким странным поведением знакомого, как любой из пяти пальцев, Уилсона. - Ну-ка, спящая красавица, кто тебя заколдовал? - и он взялся будить друга уже всерьёз, на победу до результата. Дёрганье за ухо в сочетании с щипанием за шею, наконец, возымело успех — Уилсон поднял голову и, ошалело хлопая глазами, уставился на Хауса.
- Я заснул? - спросил он с изумлением, которое, учитывая силы и время, потраченное на приведение его в состояние бодрствование, Хаус готов был счесть за оскорбительное.
- Сведи меня со своим дилером, - попросил он. - Трава отменная. Что вообще с тобой?
- Я не спал трое суток, - сказал Уилсон, зевая. - Просто не могу уже...
Хаус смерял приятеля внимательным взглядом, пытаясь догадаться о причинах такого пренебрежения сном. Выглядел Уилсон уставшим, но вполне здоровым, и едва ли он собирался увековечить себя на странице книги идиотских рекордов, известных, как «книга Гиннеса», поэтому Хаус в конце концов сдался и просто спросил:
- Почему?
- Зубы режутся, - со вздохом сообщил Уилсон.
- У тебя?
- У Грэга.
- Ну, ты знал, на что подписывался, - развёл руками Хаус.
- А я жалуюсь? - вызывающе вздёрнул подбородок Уилсон.
- А разве нет?
- Я не жалуюсь...
- Ты не жалуешься?
- Я не... Да, - снова вздохнул он. - Жалуюсь... Я выдохся, Хаус. Запланировал долгую карьеру отца-одиночки и сдох на седьмом месяце.
- Ты сказал про трое суток. Трое суток — это ведь семьдесят два часа. Что, твой спиногрыз может бодрствовать семьдесят два часа подряд, или тебе не хватает ума подстроиться?
- Ну... - замялся Уилсон. - Он, например, спит днём, когда я работаю, а он с нянькой. И ночью он тоже спит... на руках. Когда я ношу его по комнате.
- Сколько он весит? - деловито поинтересовался Хаус. - Просто интересно, какая у тебя грузоподъёмность в килограмм-часах.
- Ха-ха-ха, - ледяным тоном сказал Уилсон. - Очень смешно... Делать-то чего?
- Да просто не подходи к нему. Дай нареветься — и он уснёт, как миленький.
- Ему нельзя реветь — у него слабое паховое кольцо.
- Ну вколи ему успокоительное. Чтобы паховое кольцо не пострадало.
- Ты что?! - ноздри Уилсона затрепетали от праведного гнева. - Это же вредно!
Хаус завёл глаза:
- О, господи! Ладно, поехали домой — твоя нянька ждёт тебя уже два часа, если, конечно, не плюнула и не ушла, оставив твоего зубастика в одиночестве. Будешь ей теперь платить сверхурочные. Или она натурой предпочитает? Сколько ей лет?
От перспективы возможного ухода няньки и оставления Уилсона-младшего в одиночестве в пустой и тёмной квартире Уилсона-старшего кинуло в холодный пот. Он взглянул на часы и, даже не огрызнувшись на хаусово зубоскальство, лихорадочно заторопился, только перед дверцей собственной машины заметив, что Хаус почему-то продолжает присутствовать в непосредственной близости.
- А ты куда? - подозрительно спросил он.
- С тобой.
- Зачем?
- Ты же говоришь, трое суток не спал. И в таком состоянии собираешься вести машину? Хочешь оставить крошку сиротой? А ну, пошёл на пассажирское место, соня! Руки прочь от руля!
Примечательно, что Уилсон без возражений уступил водительское место. Значит, и правда вымотался — дальше некуда.
По дороге он, разумеется, предсказуемо дремал, то и дело роняя голову на грудь, и, пожалуй, вообще повалился бы с сидения, если бы не удерживающий его ремень безопасности.
- Слушай, - наконец, не выдержал Хаус. - Ты что, действительно, по ночам часами таскаешь его на руках? Я было не поверил — думал, преувеличиваешь, а сейчас гляжу на тебя... Похоже, ты и правда порядочно недосыпаешь.
Уилсон приподнял голову и длинно, сонно и укоризненно посмотрел на Хауса, но ничего не сказал.
Они свернули в переулок, до дома Уилсона оставалось несколько сот метров.
- Помочь тебе?
А вот это уже было что-то новое. Теперь он даже слегка проснулся и уставился на Хауса изумлённо и недоверчиво.
- Ты... хочешь помочь? - в его тоне проступила невольная благодарность, но тут он, видимо, спохватился, что имеет дело ни с кем-то, а с Хаусом, помотал головой, отгоняя непрошенное видение в стиле хоррор — Хаус, качающий Грэга, агукающий ему и делающий пальцами «козу» - и осторожно напомнил:
- Ты как-то говорил, что хочешь помочь мне полечить кошку, а предложил мешок и верёвку...
- Там случай был безнадёжный, - пожал плечами Хаус, не отводя взгляда от дороги. - А зубы всё-таки рано или поздно прорежутся... Смотри-ка, в окнах свет. Она просто образец терпения, твоя нянька...
- Спасибо, что подвёз, - Уилсон поспешно принялся выбираться из салона. - Пока, до завтра, машину утром пригони, ладно?
Но Хаус ухватился за дверцу и не пустил.
- Я серьёзно, - веско сказал он, глада на Уилсона, действительно, очень серьёзно, даже проникновенно. - Ты — мой друг. Тебе трудно. Я предлагаю помощь. Друзья обыкновенно так и делают. Никаких подвохов.
Уилсон попытался проникнуть взглядом сквозь зрачки Хауса в его душу, но увидел в голубых чистосердечных глазах только собственное отражение. Тогда совсем по-детски, беспомощно и отчаянно, он спросил:
- Ты меня не обманешь? Действительно, никаких подвохов?
- О, господи! - второй раз за вечер непривычно воззвал Хаус. - Ты что, думаешь, я собираюсь навредить твоему сынишке? - он, кажется, обиделся.
Уилсону сделалось стыдно за свои подозрения.
- Да нет, конечно, я так не думаю, - поспешно отговорился он. - Просто... необычно... Ну, пойдём.
Приходящая нянька уже всерьёз нервничала из-за опоздания своего работодателя, но, безмерно уважая Уилсона — серьёзный человек, врач, и раз задерживается, значит так уж получилось — не позволила себе ни слова упрёка. Она ожидала у окна, держа Грэга на руках и слегка потряхивая, когда он начинал кукситься.
Уилсон-младший не был особенно пухлым, но крепким и довольно длинным для своего возраста. Его ярко-голубые при рождении глаза к семи месяцам потемнели и явственно отливали рыжиной, обещая со временем превратиться в красивые карие, на голове уже образовалась довольно густая, но всё ещё совершенно беспорядочная поросль, а вздёрнутая губа обнажала слегка припухшие дёсны. Весил он, должно быть, немало, да и вертелся порядочно, поэтому няньке приходилось удерживать его на груди, чуть откинувшись назад для равновесия.
- Ух ты! - восхитился Хаус. - Вам и правда идёт работать с детьми. Когда вы их вот так держите, им, по крайней мере, есть, на чём сидеть.
- Хаус, перестань! - сердито зашипел Уилсон. - Одну минутку, Лис, я только вымою руки и возьму его у вас.
Пока он совершал ритуал омовения, Хаус удивлённо оглядывался. Он не был здесь давно, и со времени его последнего визита в квартире произошли существенные перемены. Теперь комнаты были окрашены в светлые тона, все углы мебели обиты поролоном, двери снабжены двойными ограничителями, а ковёр под ногами усеивали игрушки: погремушки, мячики, волчки, неваляшки — словом, всё, чем может заинтересовать семимесячного потребителя соответствующая отрасль промышленности. Отдельно привлекала взгляд игрушка, сделанная на манер лошадки-качалки, только вместо традиционного буцефала роль сидения исполнял чёрно-красный немного зловещий мотоцикл.
- Круто! - хмыкнул Хаус, протягивая руку с тростью и тыкая игрушку в бок из мягкого гипоаллергенного пластика. - Стоит не меньше твоей тачки — а, Уилсон?
- О чём ты? - Уилсон высунулся из ванной. - А-а, мотоцикл... Шикарный, правда? Ничего. Он ещё немного подрастёт — и оценит. Давайте, Лис, его сюда и простите меня за задержку — я вам возмещу потраченное время, на этот счёт не волнуйтесь.
Он подхватил Грэга на руки, и малыш заулыбался и ткнулся ему в лицо обслюнявленной мордочкой с каким-то приветливым, но нечленораздельным звуком.
- Привет, мой сладенький! - разулыбался Уилсон. - Гадкий папа опять задерживается, оставляет цыплёнка одного. Цыплёнку без папы скучно.
- Думаешь, с тобой ему намного веселее? - скептически склонил голову к плечу Хаус. - Чего ты с ним сюсюкаешь — он не слабоумный. Просто ещё не вырос. И откуда, скажи пожалуйста, ты набрался этих пошлых куриных ассоциаций?
- Отстань, ты не умеешь с детьми, - обиделся Уилсон.
- Пока «с детьми» проблемы у тебя, а не у меня. Дай-ка его сюда, - он твёрдо, но бережно отобрал малыша у Уилсона и постарался заглянуть ему в рот. Грэг плотно сжал губы и издал недовольный звук, похожий на «м-мэк». Тем не менее, главное разглядеть Хаус успел:
- Да, пара уже режется, и третий на подходе. Соски на бутылках грызёт?
- А то...
- Смотри, чтобы не проглотил... Да не реви ты, не реви, никто тебя у твоего папы не забирает... Уилсон, возьми своё сокровище. Ему, кстати, нужно памперсы поменять.
- Так в чём будет заключаться твоя помощь? - кротко осведомился Уилсон, закатав рукава сорочки и меняя Грэгу памперсы на пеленальном столике, который становился Уилсону-младшему явно мал.
- Останусь у тебя...
- И?..
- Посижу с ним ночью. А ты поспишь...
Несколько мгновений Уилсон молча продолжал возиться с липучкой памперсов, очевидно, не находясь с ответом.
- Что-то мне не верится, что ты на это способен, - наконец, признался он. - То есть... пойми меня правильно, я не считаю тебя эгоистичным ублюдком... Да и как бы я мог считать тебя эгоистичным ублюдком после всего, что ты для меня сделал. Но... у тебя есть определённый предел бытового альтруизма, и сидеть ночью с чужим ребёнком — вне этого предела.
- Я изменился, - честно моргая, заверил Хаус. - Подожди, ты что это делаешь? Присыпка? Уилсон, как родитель ты — дремучий пень. Эти памперсы со смазкой, а с твоей присыпкой гремучая смесь получается. Не удивляюсь, что он ночи напролёт ревёт — сам бы ревел.
Уилсон замер с флакончиком присыпки в руках, не зная, чему больше удивляться - тому, что Хаус знает о взаимодействии смазки и присыпки или тому, что он вообще знает о том, что памперсы чем-то смазывают, учитывая тот факт, что его-то дети достались ему, так сказать, «в готовом виде».
Хаус правильно истолковал удивление друга и неохотно объяснил:
- Роберт после ранения почти год писался. Памперсы я покупал. Не забуду этого позорища — как в анекдотах с презервативами. Убери свой порошок — просто надень на него памперсы, и давай, пока он не начал концерт, хоть чаю попьём.
- Бдя-а... Кх-х! - сказал Грэг, едва на него надели памперсы, и покакал.
- Что означало: «шиш вам, а не чай». - прокомментировал Хаус. - Давай, Уилсон. Ремейк комедии «Сними с парня штаны».
Уилсон терпеливо повторил процедуру, добавив к ней ещё и обмывание попки сына слабым раствором марганцовки, для чего этот раствор пришлось приготовить. Хаус, покосившись на часы, заметил, что маленькая стрелка застыла на десяти, а большая подбирается к двенадцати.
- Простой водой бы обошёлся, - проворчал он. - Растят оранжерейные цветки, а потом удивляются, отчего ребёнок не вылезает то из простуд, то из поносов.
- У него опрелости. - миролюбиво пояснил Уилсон, снова поднимая переодетого Грэга на руки. Тот, правда, не ревел, но и спать, похоже, не хотел ни капельки. В отличие от Уилсона-старшего.
- Приготовлю чай, - коротко и безапелляционно сообщил Хаус и отправился на кухню. Но прежде, чем заняться чайником, воровато оглянулся и сунул нос в аптечку Уилсона. Мгновение - и пара снадобий перекочевали в его карман. Только после этого он добросовестно занялся приготовлением чая, прихватив из вазочки на столе жёсткое сухое печенье — занятый пациентом, он пропустил сегодня обед, и теперь ему попросту здорово хотелось есть.
Уилсон появился через пару минут — уже не в рубашке, а в растянутой толстовке и босиком. но Грэг по-прежнему восседал у него на руках, для надёжности положения зажав папины отросшие волосы в крепкие кулачки.
- У тебя еда есть? - без обиняков спросил Хаус.
- Манную кашу будешь?
- Издеваешься? - Хаус гневно сверкнул очами.
- Издеваюсь, - Уилсон устало улыбнулся его возмущению. - Давай пиццу разогреем...
Ужинали в гостиной перед телевизором за не слишком приспособленным журнальным столиком. Уилсон, держал Грэга на колене, а тот пытался стащить с тарелки пиццу, снова дёргал папу за волосы, опрокинул солонку и, наконец, неловко повернувшись и стукнувшись ногой о ножку стола, басовито заревел. Уилсон поспешно сунул ему бутылочку с молочной смесью, надеясь, видимо, что пищевая доминанта подавит болевую импульсацию, но Грэг только начал сосать, скуксился и, бросив соску, завыл уже всерьёз.
- А вот это уже зубы, - безошибочно определил Хаус. - Смотри, он порвал резинку.
- Сейчас заменю. Вот так... А-а... Не плачь, мой маленький, а-а... - измученный отец встал и принялся расхаживать по комнате, мерно покачивая постепенно стихающего малыша. Хаус внимательно следил за ним взглядом. Минут через пять Уилсон остановился и привалился плечом к стене. Грэг, который, казалось, уже засыпает, немедленно открыл глаза и хныкнул. Уилсон обречённо вздохнул и глубоко, до слёз, раззевался.
- Опусти ребёнка на пол, - вдруг властно приказал Хаус, - Уилсон, опусти его на пол — уронишь.
- Почему я должен его... - Уилсон осёкся и подозрительно посмотрел на Хауса. Его взгляд даже чуть оживился.
- Ты что... - возмущённо начал он. - Ты... ты меня...
- Опусти ребёнка на пол, - повторил Хаус. - Если ты его выронишь, он сломает себе какую-нибудь кость. Скорее всего, нужную.
На этот раз Уилсон послушался и, наклонившись, ссадил притихшего от удивления Грэга на ковёр. Но когда он попытался выпрямиться, его так шатнуло, что он чуть не упал прямо на мальчика. Хаус твёрдой рукой удержал его, развернул и направил в сторону дивана:
- Ложись и спи, доктор Спок.
- Зачем ты?.. - у Уилсона заплетался язык.
- Чтобы ты не путался под ногами, разумеется.
В засыпающих глазах Уилсона отразилась слабая тень ужаса:
- Хаус! - взмолился он. - Хаус, ты же не...
- Ты снова вспомнил мешок и верёвку? - усмехнулся Хаус. - Думаю, до этого всё же не дойдёт... - но, видя, что перепуганному, уставшему и одурманенному Уилсону чувство юмора изменяет, успокаивающе потрепал его по плечу. - Да не беспокойся ты, никаких чёрных замыслов я не лелею. Просто тебе нужно вернуть адекватность, а с этим ревущим авиадвигателем под боком ты бы всё равно дёргался и толком не выспался. Отдыхай, я справлюсь. Обещаю тебе. Неужели же ты думаешь, что я такой гад, которому ребёнка на несколько часов доверить нельзя? Спи, не бойся. В твоём распоряжении вся ночь до утра.
Внял ли Уилсон голосу разума или просто выдохся, но он прекратил бесполезное сопротивление и, рухнув на диван, отключился. Хаус не поленился даже подсунуть ему под голову подушку и укрыть пледом, после чего повернулся ко всё ещё молчащему Грэгу.
- Ну во-о-от, - многообещающе протянул он. - А теперь мы попробуем тебя на прочность, Уилсон-джуниор. Сдаётся мне, ты — порядком избалованное и эгоистичное существо, привыкшее доставать своего папочку изо дня в день. То есть, из ночи в ночь. Он тебя с рук не спускает, и тебе, конечно, это нравится. А днём ты спишь, и днём зубы тебе не мешают. Интересно, почему...
Грэг, уставший молчать, на пробу снова хныкнул.
- Сколько угодно, - добродушно разрешил Хаус, делая звук телевизора погромче. - Папа не проснётся, а дяде не верится, что ты наорёшься до ущемления грыжи прямо сейчас. Ори на здоровье, разрабатывай лёгкие.
Щедрое позволение пришлось кстати — Грэг набрал в грудь побольше воздуха и снова заревел. Вопреки ожиданию, терпения слушать этот громкий монотонный вой Хаусу хватило только на несколько минут. Сначала крик не очень мешал, потом он начал испытывать нарастающее раздражение, но всё ещё надеялся, что Грэг устанет кричать и в конце концов уснёт. Но время шло, конец концов не приходил, а Грэг не уставал. Хаус почувствовал, что ещё немного, и он будет готов задушить крикуна подушкой. Между тем, его подопечный сообразил, что сидеть на месте не обязательно, и под лежачий камень вода не течёт, встал на четвереньки и пополз к дивану. Вопить он при этом не переставал, явно рассчитывая привлечь на свою сторону отца. Но Хаус неплохо разбирался в фармакологии, так что Уилсона из списка действующих лиц на эту ночь смело можно было вычёркивать.
Что интересно, если бы кто-то спросил Хауса, чего ради он затеял эту игру в ночную няню, Хаус едва ли нашёлся бы с ответом. К Уилсону он напросился на чистой неоформленной интуиции, а теперь искал логику в своих действиях. Кадди с детьми гостила у сестры, одному в пустой квартире... да нет, ему даже нравилось оставаться одному в пустой квартире. Может быть, он просто пожалел измученного Уилсона? Да, пожалуй, и это тоже. Но всё-таки, в большей степени его влекло болезненное любопытство отца, не видевшего своих детей в младенческом возрасте. Грэг был для него существом другой породы, другой цивилизации, общение с ним походило на межрасовый контакт гуманоидов, а не такому любопытному человеку, как Хаус, отказываться от межцивилизационных контактов.
Грэг, пока Хаус отвлёкся на размышления, успел преодолеть расстояние до дивана. Он уже не ревел в голос, а жалобно подвывал — очевидно, процесс передвижения отнимал силы, не позволяя предаваться плачу самозабвенно. Уилсон спал ничком, свесив руку до полу. За эту руку Грэг ухватился, как за ствол дерева, и потянул. Уилсон заворочался, Грэг чуть не упал, но руки отца не выпустил. Он издал какой-то невнятный звук — не то «пх-хы», не то «кх-хы» и попытался встать на ноги. Попытка не удалась — оступившись, малыш тяжело плюхнулся на пятую точку. Хаус ожидал нового вопля, но на этот раз Грэг промолчал. Он только подполз поближе к руке отца и вдруг как-то очень по-взрослому горестно прижался к ней щекой, с опаской поглядывая на Хауса. В его глазах прямо-таки читался упрёк, адресованный Уилсону: «Что же ты меня оставил одного с этим мрачным типом, не любящим детей?»
Хаус засмеялся и с изумлением почувствовал вдруг, что уголки глаз пощипывает от близких слёз. Возможно, это было признаком начинающегося слабоумия, но факт оставался фактом: ему вдруг сделалось до боли жалко малыша.
- Иди сюда. - позвал он.
Грэг ещё сдал назад, к дивану.
Хаус шагнул к нему и довольно резко подхватил на руки. Грэг взвыл пожарной сиреной.
Уилсон снова зашевелился.
- Тебя нужно использовать вместо электроимпульсной кардиостимуляции, - сказал своему юному тёзке Хаус. - Мёртвого поднимешь. Пойдём-ка мы с тобой в другую комнату.
Однако «пойдём» оказалось не так просто претворить в жизнь. Без трости Хаус мог сделать несколько осторожных шагов, мог даже пройти метров пятьдесят-сто, тяжело дыша и обливаясь потом — он проверял это, но проблема в том, что проклятая нога имела привычку отказываться от опорной функции внезапно, вдруг с дикой болью предательски подламываясь, а рисковать упасть, имея на руках десять килограмм живого — и даже очень живого. активно сопротивляющегося — веса, Хаусу не хотелось. Поэтому он дотянулся-таки до трости, перехватил вопящего Грэга под мышку, как портфель, и заковылял с ним в соседнюю с гостиной спальню, которая когда-то была его.
Там он лёг на кровать на спину и пристроил ревущего мальчишку у себя на груди, одной рукой пресекая попытки последнего уползти, а другой поглаживая его макушку.
- Ну вот чего ты орёшь? - почти нежно спросил он, стараясь заглянуть в залитые слезами глаза малыша. - Посмотри, уже поздняя ночь, детям давно пора спать. У тебя что-нибудь болит? Бо-бо? Где у Грэга бо-бо?
- Бо-бо, - неожиданно повторил Грэг, перестав на мгновение подвывать, и резко дёрнув головой приложил Хаусу по переносице, после чего снова громко взвыл.
То, что вырвалось у Хауса после этого, уже слабо напоминало сюсюканье.
- Я не верю, что ты нечаянно, - угрожающе проговорил он, спихивая Грэга с груди на свободное место у себя под боком. - Вообще, мне кажется, ты куда умнее и хитрее, чем о тебе думают... - и тут он увидел на губах ребёнка кровь.
Хаус всегда считал себя человеком рациональным, даже жёстким. Он лечил детей и делал это хладнокровно, прекрасно понимая, что причиняет им боль, порой даже очень сильную боль. Это никогда не останавливало, не было хоть сколько-нибудь существенным аргументом против выбранного образа действий. Но увидев кровь на припухших от рёва губах семимесячного Грэга Уилсона, он неожиданно для самого себя испытал острый приступ ледяного панического страха и не менее острой жалости.
- Да ты мой малыш! - испуганно пробормотал он, поспешно садясь. - Ну, осторожнее же надо, маленький...
«Господи, что я несу! - мелькнуло где-то по краю сознания. - Совсем с ума спятил. Конечно, он разбил губы, ткнувшись так головой — ещё странно, что у меня кровь из носа не хлещет. Нужна перекись водорода».
- Подожди секундочку, - попросил он Грэга так, словно мальчик мог понять и выполнить его просьбу, и кинулся за перекисью к аптечке.
Он был на половине пути обратно, когда Грэг со стуком свалился с кровати, возвестив об этом кроме стука новой порцией рёва.
- О, боже, дай мне силы! - сказал Хаус.
«Отличный дебют, нянюшка, - думал он про себя с досадой, поднимая вопящего Грэга с пола - Разбитые губы, шишка, килограмм рёва и... да, почти полночь. А утром Уилсон увидит эту шишку и эти разбитые губы и, в лучшем случае, убьёт меня, а в худшем поднимет на смех, как редкостного кретина».
Грэг явно чувствовал себя отвратительно — столько отрицательных эмоций подряд ему испытывать ещё не приходилось. Болела шишка на голове, болели разбитые губы, болели и чесались распухшие дёсны, от долгого рёва заложило нос, он устал, а вместо папы его держал на руках незнакомый тип с колючими щеками, жёсткими пальцами и непривычным запахом. Когда Хаус попытался обработать его губы перекисью водорода, он жадно схватил губами ватку, но тут же выплюнул и снова разразился воплем.
- Э-э, да ты пить хочешь, - сообразил Хаус. - Это можно устроить. Только на кровати я тебя уже не оставлю — нетушки. Пожалуйте-ка, сударь, на пол...
Он ссадил Грэга на прикроватный коврик и отправился за водой на кухню, ненадолго инспекционно заглянув в гостиную, но там было всё в порядке: телевизор работал, свет горел, Уилсон спал. Хаус выключил телевизор и свет, гордясь собственной добродетелью — мало того, что помогает Уилсону с ребёнком, но ещё и экономит его деньги за коммунальные услуги. Налив на кухне кипячёной воды в соску и прихватив из вазы ещё несколько печений, он вернулся в спальню... Грэга нигде не было. Хаус заглянул под кровать и остановился посреди комнаты, озадаченный. Если мальчик решил поиграть с ним в прятки, то он явно освоил на этом поприще мастер-класс. Прятаться в спальне было негде. Здесь находилась кровать, две прикроватные тумбочки, стул, платяной шкаф и зеркало в раме на стене. Была ещё настольная лампа.
- Чертовщина, - вслух сказал Хаус, чувствуя, что он в шаге от унизительного зова: «Ау, Грэг, где ты?» Уж не выпал ли пацан, чего доброго, из окна? Хаус кинул взгляд на окна, оценил высоту подоконника и успокоился — слава богу, стул отодвинут далеко, а с полу до окна мальчишке не достать, да и вскарабкаться на стул ему, пожалуй, слабо. Где же он? Уж не вмешалась ли добрая фея, спасающая маленьких детей от хромых монстров и других страшилищ?
«Ладно. Пусть он пока временно не ревёт, но дышать-то он во всяком случае, должен», - решил Хаус и, затаив собственное дыхание, прислушался.
И в этот момент Грэг заревел. Голос его — глухой, искажённый — шёл откуда-то из глубины стенки. Хаус вынужденно превратился в кладоискателя. Несчастный, обливающийся слезами клад кто-то явно замуровал в стену за те пять минут, во время которых он ходил за водой.
Тривиальное простукивание показало наличие пустоты — по всей видимости, внутри стены находилось какое-то коммуникационное устройство, вроде вентиляции или мусоропровода, но как туда попасть, было непонятно. Возможно, ответ на этот вопрос знал Уилсон, но Уилсон был жёстко выключен часов на шесть-восемь, и Хаус, откровенно говоря, даже не знал, огорчаться или радоваться этому обстоятельству: как попасть внутрь стены, Уилсон, может, и знал, а вот известие о том, что внутрь стены попал его сынишка, доверенный няне-Хаусу, могло подкосить не только психику любящего отца, но и отношения между старыми друзьями.
Учитывая это обстоятельство, Хаус решил справляться своими силами. Сообразив, что если входа не видно, но Грэг его всё же как-то нашёл, он решил уподобить своё поле зрения полю зрения Грэга и лёг животом на прикроватный коврик. Ход был правильный — вентиляционное отверстие обнаружилось в стене за кроватью, чуть выше плинтуса. Похоже, прежде оно было забрано решёткой, но - очевидно, во время ремонта - его расширили для каких-то целей, да так и не восстановили, поэтому решётка не была как следует закреплена, а только вставлена в проём и держалась на честном слове. Как это обычно и бывает, «честное слово» не устояло. Как мог Уилсон забыть об этой потенциальной угрозе для вездесущего ребёнка, оставалось загадкой. Но Хаус снова облился холодным потом — он представил себе вентиляционный колодец, уходящий в подвал, и с шорохом летящее по нему вниз головой с высоты десятка метров, как скоростной лифт в шахте, тело малыша. Летящее, чтобы завершить свой путь глухим ударом и тишиной. Ширина колодца, построенного, как Хаус знал, по индивидуальному проекту, видимо, это позволяла, раз уж Грэг сумел туда залезть.
Однако, плач раздавался рядом — видимо, ход имел какое-то колено или выступ, и Грэг в нём застрял. Насколько прочно? Не спихнёт ли он его сам нечаянно в процессе спасательной операции?
Светя телефоном, Хаус попытался заглянуть в отверстие — там копошилось что-то серо-голубое, в цвет комбинезончика Уилсона-младшего. Жалобный плач раздавался сипло и сдавленно — похоже, что мальчик завис вниз головой. «Слава богу, что я не задержался надолго, - подумал Хаус. - Слава богу, что мне не приспичило в туалет, никто не позвонил и воду для соски не понадобилось подогревать».
Он быстро, но осторожно сунул в отверстие руку, ухватил какую-то часть тела Грэга — предположительно ногу — и сильно, но плавно потянул. Грэг пронзительно заверещал. «Хорошо, что когда мы принимаем роды, они ещё не могут так орать», - мелькнула у Хауса циничная мысль, но тут он почувствовал, что живой груз подаётся и воспрял духом.
«Слава богу, что Уилсон в отключке! - думал он продолжая выуживать за ногу Грэга из вентиляции. - Если бы он сейчас вошёл и спросил, что это я такое делаю, меня бы, наверное, инфаркт хватил».
Наконец ему удалось подтащить свою добычу к краю отверстия, он перехватил его другой рукой под грудь, перевернул и облегчённо выкатился из-под кровати, крепко, почти судорожно, прижимая мальчишку к себе, словно боясь, как бы он не вырвался и не нырнул обратно.
Грэг уже не плакал — он немо смотрел широко раскрытыми глазами и так же судорожно цеплялся за Хауса, как Хаус за него. «Идиот, - мысленно обзывал себя Хаус. - Кретин! Возомнил себя великим педагогом! Что бы ты делал, придурок, если бы мальчишка погиб или покалечился?»
- Ты зачем туда полез? - беспомощно спросил он Грэга. - Там кака, фу... там бум. Там бум головой — и совсем бо-бо, понимаешь ты что-нибудь, поросёнок? Совсем, насмерть бо-бо. А твой папа меня пиф-паф. «Даже не пиф-паф — голыми руками задушил бы», - мысленно поправился он. Его затрясло в запоздалой реакции.
Грэг, тихонько скуля и всхлипывая, уткнулся лицом Хаусу в шею. Он явно смирился с неприятным типом, у которого на руках всё же куда удобнее и безопаснее, чем в тёмном и тесном колодце. Его волосы перепутались с пылью и паутиной, но ни царапин, ни ссадин, слава богу, вроде не было.
- Маленький мой, - сказал Хаус, покачивая его на руках и сам чуть не плача от жалости к перепуганному и смертельно уставшему малышу. - Ну что ты, в самом деле... Всё уже хорошо, всё кончилось. Не плачь, мой... мой цыплёнок...
«Как бы не заболел от избытка впечатлений, - подумал он. - Взрослому после такой истории стоило бы предложить стакан виски, а тут что предложишь? Ах, да! Соска-то ведь есть».
Грэг припал к бутылочке, словно страдающий от жажды в пустыне, и почти сразу сонно засопел. Хаус уложил его на кровать к стене, отгородив от края собой и двумя подушками. Электронные часы на столике показывали четыре нуля, и когда они показывали ноль и три единицы, Хаус ещё не спал.
Они показывали два нуля по краям и две двойки посередине, когда Хаус проснулся от плача. Грэг снова обкакался, и пришлось его обтирать и менять памперсы. Ещё через час ему захотелось есть, о чём он известил энергичным протяжным «мня-а-а!». Пришлось вставать и тащиться на кухню разогревать молочную смесь. Причём, с половины пути Хаус торопливо вернулся, вспомнив, что ни на кровати, ни под кроватью оставлять подопечного небезопасно. Слава богу, Грэг успел только найти брошенное Хаусом на тумбочке жёсткое печенье и с восторгом чесал об него дёсны.
- Может, этого и достаточно? - с надеждой спросил Хаус.
- Мня-а... - не согласился Грэг.
Пришлось снова идти на кухню. Он готовил смесь одной рукой, другой умудряясь удерживать одновременно и трость, и Грэга.
«С этим номером я мог бы выступать в цирке», - решил Хаус, убедившись, что он в состоянии, прижав мизинцем к ладони бутылку со смесью, указательным и большим пальцем той же руки просунуть резиновую соску в пластиковое кольцо и навинтить всю эту конструкцию на горлышко. Теперь ему казалась смешной самоуверенная надежда на то, что он легко справится с малышом, если не будет потакать капризам. «Это не капризы, - внезапно пришло к нему понимание, от которого он прежде отмахивался. - Это — необходимое условие выживания для такого хрупкого, неопытного и беспомощного существа, как ребёнок. Если бы не плач, требующий постоянного внимания, они бы все падали в вентиляционные колодцы, разбивали головы об пол, умирали от голода и жажды, замерзали или перегревались. Плач вынуждает нас не спускать с них глаз даже тогда, когда нам кажется, что к этому нет оснований. А основания есть всегда. Минута без присмотра — и мальчишка разбивается насмерть в шахте вентиляционного колодца... А этому кретину нужно сказать, чтобы закрыл люк».
Что интересно, пока Хаус готовил смесь, Грэг, даже неудобно болтаясь у него под мышкой, не заявлял протеста. Он что-то своё лепетал, повторяя отдельные звуки, сливая их в слоги и зачатки слов, но не плакал.
Наевшись, он снова заснул, а Хаус лежал на спине, закинув руки за голову и думал о том, что многое потерял, не видя таким своего Роберта. Снова колыхнулась в душе старая обида на Кадди, скрывшую от него беременность. Но он постарался усилием воли подавить её — не стоило откапывать старых скелетов сейчас, когда всё вроде более или менее утряслось.
Мало-помалу он задремал и снова проснулся от толчка страха — приснилось, будто Грэг перелез через него и упал с кровати, а пол внезапно проломился. Да нет, не внезапно — там, внизу с гудением горел первый этаж. Хаусу нередко снились кошмары с огнём, но никогда ещё он не испытывал такого ужаса, как при виде сгустка пламени, выметнувшегося из пролома на том месте, где только что был Грэг. Он проснулся с криком и тут же почувствовал, будто ему на грудь что-то давит. Оказалось, это Грэг в беспокойном сне развернулся поперёк кровати, и теперь его нога покоилась у Хауса на шее. На часах было двадцать минут четвёртого, Хаус повернул малыша, как нужно, и собирался было снова спать, но почувствовал, что хочет в туалет. Несколько мгновений он потратил на волевое усилие пренебречь этим желанием и всё-таки заснуть, но потребность сделалась настоятельной. Делать нечего, Он нехотя поднялся и недоверчиво посмотрел на спящего Грэга — с ним ведь ничего не случится? Должно быть, нервы у Хауса за этот странный вечер совсем разболтались, потому что он уже дошёл до двери, но вернулся и поплотнее забаррикадировал постель подушками. «Конечно, где-то у него должна быть собственная кроватка и удобный безопасный манеж, - вдруг запоздало пришло ему в голову. - наверное, в той, дальней, комнате. Почему я сразу об этом не подумал? А, ладно, теперь уже не стоит затеваться с их поисками — дело к утру... Не исключено, что поросёнок больше и не проснётся...»
Плач раздался, когда он только-только настроил свой аппарат на работу. Хаус готов был побиться об заклад, что ещё никогда в жизни не справлял малую нужду в таком темпе, и всё же к тому моменту, как он вернулся, Грэг успел перебраться через подушки к краю.
- Я вот тебе! - погрозил Хаус.
- Мня-а!
- Что, опять голодный? А ты знаешь, что ожирение плохо влияет на потенцию? Нет?
- Мня-а!
- Ни за что больше не стану готовить тебе смесь. Я и так все рекорды чадолюбия сегодня побил, хватит...
- Мня-а-а-а!!!
Хаус сунул ему пустую бутылку. Обманутый Грэг зачмокал было, но тут же разоблачил обман и бутылку отбросил.
- Мня-а!
В этот миг Хаусу попалось на глаза очередное печенье.
- О, смотри, что у меня есть! - обрадовался он, демонстрируя находку Грэгу. - Хочешь печенку? У тебя же зубы чешутся, так? Вот и давай.
- Дай!
Кто сказал, что первое осмысленное слово должно быть непременно «мама»? Хаус отдал печенье, и Грэг увлечённо занялся им, совмещая питание, лечение и забаву в одном. Впрочем, довольно скоро измусоленная печенка упала на одеяло — Грэг Уилсон заснул. Было без пяти четыре. В четверть пятого Хаус понял, что не заснёт, хотя заснуть бы не мешало: нога противно ныла, в глаза словно песку насыпали, голова тяжёлая. В шесть двадцать пять Хаус понял, что засыпать смысла уже не имеет — в семь им обоим нужно было вставать на работу. В шесть тридцать он отрубился, как мёртвый, и проснулся от того, что всклокоченный и встревоженный Уилсон тряс его за плечо.
- Что ты с ним сделал? - голос Уилсона выдавал испуг. - Чем ты его накачал, скотина?
Хаус приподнял голову и осмотрелся. Грэг мирно спал на руках у отца. Пустая бутылочка и обсосанное печенье валялись на одеяле. Часы показывали девять часов.
- Няня не пришла? - спросил он, всё ещё приходя в себя.
- Наверное, приходила — кто бы ей открыл! Ты что сотворил, ублюдок, признавайся! Что ты ему дал?
- Отвяжись, параноик. Ничего я ему не давал, кроме молока и воды. Совсем ты спятил, Уилсон.
- Тогда почему он так спит?
- Как «так»? Здоровый детский сон...
Он ещё раз внимательнее посмотрел на бледного Уилсона и хмуро признался:
- Мы с ним почти всю ночь не спали — наверное, он просто устал. Чего ты вскинулся? Всё с ним в порядке, дышит ровно, температура... - он протянул руку и коснулся пальцами мягкой щеки младенца, - нормальная. Молоко я ему давал в полтретьего, водой поил, памперсы менял — чего тебе ещё?
Уилсон выдохнул и сел на край кровати.
- Прости, - пробормотал он, машинально покачивая Грэга. - Я, наверное, действительно, параноик, но ты с вечера накачал меня... А тут уже десятый час, он спит... ты, кстати, на работу опоздал...
- Ты тоже.
- Да я-то... - он махнул рукой. - Извини, Хаус, я не хотел... То есть... я... в смысле... спасибо тебе огромное. Я правда что-то совсем выдохся... - он виновато улыбнулся.
В это мгновение Грэг открыл глаза. Несколько мгновений бессмысленно хлопал ими, а потом тоже улыбнулся и укусил Уилсона за ухо.
- Ай! - Уилсон дёрнулся от щекотки, отстранил Грэга от себя на вытянутые руки. - Нельзя кусаться! Это ещё что такое? Ты что, собачка, что ли?
- Ба-ба-ба, - сказал Грэг, стараясь подпрыгнуть.
- Хаус, - испуганно проговорил Уилсон. - У него губы разбиты.
- Где? Где разбиты? Что ты болтаешь! - возмутился Хаус. - Ничего они не разбиты — просто прикусил.
- Чем он их прикусил? Ты же видишь, у него... Хаус, ты видишь?!
Грэг широко раскрыл рот и запрокинул голову, озоруя. Из десны торчали острыми кромками два молочно-белых резца.
- Ага! - возопил спасённый Хаус. - А говоришь: нечем! А это что, а?!
- Гы-гы-гх-х! - обрадовался и Грэг.
- Ну, слава богу, прорезались! Подержи его, Хаус, я няне позвоню — на работу-то нам всё-таки надо.
- Кстати, - небрежно проговорил Хаус. принимая вертлявого малыша у Уилсона, - у тебя за кроватью открытый вентиляционный колодец — ты знаешь? Если твой отпрыск туда залезет...
- О, чёрт! - Уилсон хлопнул себя по лбу. - Как же я забыл про него! Закрутился: Реми умерла, Грэг родился - вот ремонт так и не закончили. Как ты его заметил?
- Соска закатилась под кровать, - буркнул Хаус, чувствуя, как теплеют его щёки.
- Надеюсь, ты потом её помыл?
- Помыл... - вздохнул Хаус.
Без четверти семь, собираясь домой, Уилсон вспомнил о том, что неплохо бы подвезти Хауса — весь день шёл дождь, дорога могла оказаться небезопасной для мотоциклиста. В отделе Чейза он увидел в кресле неподвижную фигуру знаменитого диагноста. Выронив трость, Хаус крепко спал.
- Хаус, подвезти тебя? - окликнул Уилсон.
Хаус всхрапнул.
- Хаус! Хаус, проснись! Домой пора! - он потряс приятеля за плечо.
Хаус глубоко вздохнул, заворочался, заморгал заспанными глазами и, сев прямо, вопросительно уставился на Уилсона.
- Дождь, - сказал Уилсон, кивнув на окно. - Подвезу тебя.
- А, давай, - хрипло ответил, наконец проснувшийся Хаус. - Только тогда уж и утром заедешь.
- Конечно, - он наклонился и поднял трость. - А кстати, - тут он насмешливо улыбнулся, - как тебе мой дилер? Трава понравилась?
- Знаешь... - задумчиво проговорил Хаус, потирая ладонью замятую обивкой кресла щёку. - Я, пожалуй, решил пока завязать...
ПРОДОЛЖЕНИE ЭПИЛОГА
Роберт Хаус припарковал свой новый автомобиль за углом своего дома, вне поля зрения человека, вздумавшего бы выглянуть из окна. Он заглушил мотор и отстегнул ремень, но оставался сидеть на месте, задумчиво грызя ноготь. Дождь возобновился и мелко барабанил по металлическому верху.
Его отвлекло от раздумий появление из подъезда стоящего напротив дома высокой и красивой девушки лет двадцати в красном плаще, с зонтиком. Остановившись у края тротуара, она посмотрела в одну и в другую сторону, словно ожидая такси. Встрепенувшись, Роберт распахнул перед ней дверцу:
- Мелли! Мелли Райт!
- О, Робби Хаус! Привет! Твоя или отцова? - она сделала движение головой, указывая на машину.
- Отчим подарил. Садись. Тебе далеко?
Сложив и стряхнув зонтик, Мелани Райт с готовностью забралась в салон. От неё пахло духами и дождём — лучший в мире запах, по мнению Роберта.
- Ты знаешь, где живёт Элис Берк? Она мне обещала конспекты, но только если я сама за ними зайду. Отвратительная погода, правда?
- Правда, - сказал Роберт. Он любил дождь, но в нём были свои минусы, да и не мог же он не согласиться с Мелани Райт.
- Так чего же ты ждёшь? Поехали... Так странно у тебя, Робби, - заговорила она, едва они тронулись с места. - Живёшь с отцом, а ещё есть отчим. Так не бывает.
Роб пожал плечами:
- Значит, бывает. Отец сидел в тюрьме, когда я родился. Мать вышла за другого. Потом снова сошлась с отцом — дело житейское.
- За что он сидел в тюрьме? Убил пациента?
- За хулиганство. Статья: «Вандализм и порча имущества».
- А-а... - понимающе протянула Мелани. Она немного знала отца Роберта — мрачного, хромого, небрежно одетого старика с пронзительными яркими глазами и усмешкой, от которой начинает чесаться между лопаток — там, где застёжка лифчика. «Вандализм и порча имущества» вполне подходило — около года назад она видела, как он шарахнул тростью по ветровому стеклу автомобиля какого-то человека, приехавшего к нему в гости. Стекло пошло паутиной трещин, и Мелани замерла на месте, ожидая уличного скандала. К её огромному удивлению, владелец автомобиля не стал поднимать шума — просто покачал головой, сел и уехал с разбитым стеклом — наверное, в автосервис. «Ну и убирайся!» - заорал вслед отец Роберта и взмахнул палкой так, словно хотел бы ещё и заднее стекло ему разбить.
- Ничего не «а-а...», - вдруг разъярился Роберт. - Это совсем не то, что ты думаешь.
- Откуда ты знаешь, что я думаю, Роб? - Мелани даже слегка отстранилась. - Зачем ты кричишь на меня?
- Ты его не любишь, моего отца, ты его боишься. Я знаю — его многие боятся и не любят. Но это потому, что они кретины. А ты же не кретинка, Мелли! Мой отец — лучший в мире, ясно?
- Господи, да успокойся ты. Я же ничего не говорю... Знаешь, когда тебя так взрывает, ты становишься на него похож, Робби. Я тогда и тебя немножко боюсь, - она засмеялась и, протянув руку, ласково потрепала его по кудрям, словно пса или коня. - А скажи, тот наглый симпатичный мальчик, который приходил с тобой в прошлый раз — он кто? Родственник?
- Друг.
- Да ведь он совсем малыш!
- Ему шестнадцать, и он тоже поступает в мед в этом году.
- А он что, уже закончил школу? Надо же!
- За последний год сдал экстерном, - Роберт засмеялся. Едва разговор зашёл о Грэге, его настроение улучшилось на порядок. - Говорит, что пресытился школярством. Он очень умный, Мелли. Если бы он был ещё усидчивым, стал бы великим человеком. А так - только великим раздолбаем.
- Он прикольный. Приводи его ещё.
- Ладно, хорошо. Он, кажется, не против.
Он довёз Мелани до дома подружки, подождал и доставил обратно, к подъезду, уже с толстой тетрадкой конспектов. И только простившись с ней и чмокнув в подставленную с готовностью щёку, вдруг вздрогнул от неприятного ощущения, будто кто-то незаметно и безболезненно, но явственно просверливает дырку у него в затылке.
Роберт резко обернулся и, действительно, увидел сверло — даже два сверла.
- Папа... - растерянно пробормотал он.
Грегори Хаус стоял на тротуаре, тяжело опираясь на трость, дождь капал с его редких волос, джинсовая куртка потемнела от воды.
- Ничего, годная тачка, - одобрительно заметил он, дёрнув углом рта в усмешке. - Решил подрабатывать таксистом? - он указал подбородком в сторону подъезда, в котором только что скрылась Мелани. - Сколько она тебе заплатила? На чай-то хоть дала?
- Отец! - возмущённый Роберт, покраснев, принялся выбираться из машины под дождь. - Мелли Райт — моя сокурсница, и я не вижу ничего плохого в том, чтобы...
- Тогда ты безнадёжен, - перебил Хаус. - Единственная отрада — то, что ты врёшь, и плохое видишь. Мне всё равно, на девчонку мне наплевать. Можешь сколько угодно пускать слюни на её сиськи, но упаси тебя бог хоть на мгновение заподозрить эту свиристелку во взаимности. Так что не умножай мирового зла — бери плату. Ну, или сам ей плати, если хочешь чего-нибудь, кроме чисто эстетического наслаждения. Тогда будет всё по-честному.
Краснота на лице Роберта сменилась бледностью.
- А если я её люблю? - с вызовом спросил он.
- Если б ты её любил, я уже валялся бы на асфальте с переломом челюсти. Но ты знаешь, что я прав, и вся твоя любовь — просто неулегшийся тестостерон. А тачка — шанс напоить и завалить. Поэтому ты не сказал Триттеру «нет», а сказал «спасибо, папа». И если ты не веришь мне, старому хрычу, вот тебе мобильник, позвони Грэгу — он тебе скажет то же самое.
- Почему же он мне этого уже не сказал? Я у него только что был.
- Потому что он не видел, как ты растекаешься перед этой Мелани Райт лужицей розовых слюней. А я наблюдаю идентичную картину то и дело. Вот только раньше она проходила мимо, снисходительно кивнув, а сегодня позволила себя поцеловать. Только, если ты не понял, она позволила это не тебе, а твоему «Форду».
Роберт сделал над собой усилие, чтобы не возразить, потому что спор с отцом — он это знал по опыту - заранее был обречён на полный неуспех.
- А почему ты вышел? - спросил он. - Ты же промок. Опять сляжешь.
- А откуда я знал, что ты теперь — гордый автовладелец? Я думал, что ты на байке.
Роберт закусил губу, догадавшись. Дождь лил не переставая, дорога превратилась в каток, слегка смазанный поверху жидкой грязью. Конечно, у него не хватило бы ума поехать в такую погоду на байке, но, с другой стороны, мотоцикла нет в гараже. Мама, уезжая на работу, могла заметить его исчезновение. Что они должны были подумать?
- Извини, я не предупредил, - пробормотал он. - Я дал мотоцикл покататься...
- Кому?
- Одному приятелю Рэйчел.
- Этому черномазому Рэю Чарлтону? Надеюсь, он не умыкнёт её под венец прямо на твоём драндулете?
Роберт вытаращил глаза:
- Так... ты знаешь?
Хаус фыркнул ему в лицо.
Их вечерний чай — семейная традиция. Одна из заведённых Кадди. «Мы должны хоть раз в день видеться друг с другом», - настойчиво вбивала она в голову мужа, потратив на это не один год, пока не заставила его принять её идею, как обстоятельство непреодолимой силы.
- Ну, хорошо, - сказал, наконец, Хаус. - Если ты так хочешь, пожалуйста. Но никакого «в восемь часов, и не опаздывать» у нас не будет. Ты хочешь, чтобы мы собирались за одним столом? Отлично. Значит, стол будет ждать, пока мы все соберёмся вместе. Ждать столько, сколько понадобится. И если ты хоть раз упрекнёшь Роберта или Рэйчел за опоздание к ужину, я вообще перестану ужинать дома.
- Хорошо, - кротко согласилась Кадди, уже привыкшая к тому, что добиваться чего-то от Хауса, попутно споря с его тараканами, невозможно почти так же, как одной рукой гладить себя по голове, а другой — хлопать по животу. Следующие несколько дней они ужинали отчаянно поздно, потому что Хаус нарочно задерживался на работе, проверяя серьёзность её намерений. Но потом всё вошло в колею и стало привычным. Настолько привычным, что теперь Хаусу не хватало этих семейных чаепитий, а осень стояла промозглая, в левом колене обострился артрит, в правом бедре — ноцицептивные боли, и он порой просто не мог подняться с кровати, чтобы выйти к столу. Консультировал на дому, по-телефону, глотал горстями таблетки, и вдруг открыл для себя, что зачастую своих подросших детей только на этих вечерних чаепитиях и может увидеть. Только тогда он сдался и позвал Роберта в свою комнату, больше похожую на холостяцкую берлогу, чем на кабинет солидного человека, врача с именем и достатком.
- Помоги перебраться в кресло и отвези меня к столу, - сказал он без выражения. - Мы будем пить чай всей семьёй. Это хорошая традиция — не позволю дурацкой левой ноге её нарушать — такого себе и правая не позволяла, а у неё статус повыше.
Иногда к чаю приходили гости. Чаще всего Уилсон с Грэгом, теперь, правда, только один Грэг, реже — сестра Кадди, кто-то из коллег или Рэй Чарлтон. А в тот вечер вдруг пришёл Триттер...
Роберт услышал его голос от двери и натянулся струной от предчувствия скандала. Чего-чего, а скандалов он терпеть не мог — сразу начинала дико болеть голова и хотелось зажмуриться и зажать ладонями уши. У Хауса сузились зрачки, как у кошки, он выпрямился в кресле и сжал в пальцах подлокотники, но уже в следующий миг, сделав над собой усилие, расслабился и проворно катнул кресло к роялю.
- Нажми-ка «форте» и держи, - тихо и жёстко велел он Роберту и «вдарил». Звуки «Тапёра» Джоплина в бешеном темпе загремели, как мячики, отлетая от стен комнаты, заглушая голоса и Триттера, и Кадди.
Кадди вошла в комнату и остановилась, прислонившись к стене. Её выражение лица больше всего могло бы характеризоваться, как «обречённость». Хаус неутомимо «наяривал» регтайм, Роберт держал правую педаль и молча страдал, и боясь отпустить, и жалея маму.
- Грэг, - наконец, решилась она, - ты не мог бы потише?
- Что? - крикнул Хаус, перекрывая грохот и гул.
- Я прошу тебя: потише!
- Что «потише»? Жить потише? Любить потише?
- Играть потише...
Кулаком он ударил по клавишам и крутнулся вместе с креслом, чуть не сбив Роберта с ног. Упавшая тишина, приправленная затихающим отзвуком последнего аккорда, словно придавила их.
- Зачем он опять пришёл? - тихо спросил Хаус.
- Я не смогла расслышать за твоей музыкой.
- Пусть войдёт сюда и внятно скажет.
- Хорошо. Я позову его... - она снова вышла в коридор.
- Па... - нерешительно подал голос Роберт. - Пятнадцать лет прошло, па... Может, вы как-нибудь...
- Как ты его зовёшь? «Папа»? «Майк»? «Папа Майк»?
- Па... ну, не надо...
Триттер вошёл и остановился в дверях — высокий, широкоплечий, светловолосый. Только намётанный глаз мог бы усомниться в его здоровье по едва приметной синеве губ и легчайшей одутловатости энергичного лица.
- Привет, Хаус. Давно не виделись.
- Здравствуй. Чего припёрся?
- Вот ты видишь, - Триттер обернулся к вошедшей следом за ним Кадди. - Эскалация агрессии исходит не от меня.
Кадди молча прошла к столу и принялась накрывать к чаю.
- Триттер, я, если ты заметил, в инвалидном кресле, - напомнил Хаус. - Почему бы это?
- Ну, сколько я тебя знаю, у тебя всегда нога болела, а моложе мы не становимся.
- И то, что этой ноге скучно болеть в одиночестве, тебе не давало покоя, правда?
- Хаус, шестнадцать лет прошло.
- Надо же! Шестнадцать лет прошло, а нога всё болит. И ты всё не уймёшься. Чего припёрся?
- У Роберта скоро день рождения. Хочу сделать ему подарок.
- Делай. Роберт тебя навещает — необязательно было приходить сюда.
- Захотелось увидеть Лизу и Рэйч.
- У тебя скайпа нет или у них веб-камеры сломались?
- Что, жалко чаю налить? Неужели на сахар не зарабатываешь? - Триттер перешёл в контрнаступление.
- Ну, это ты, видимо, не зарабатываешь, если по бывшим семьям побираешься, - усмехнулся Хаус. Роберт поднял руку и потёр лоб.
- Грэг! Майк! - не выдержала Кадди. - Прекратите!
Хаус прикрыл глаза. С эти окриком вспомнилась вдруг Стейси Уорнер с её вторым мужем. Как давно он не думал о ней... Интересно, жива ли она ещё? Можно бы было спросить у Уилсона, если бы они, как прежде, разговаривали. Впрочем, можно действовать и через Грэга. Грэг-то у них частый гость.
- Хрен с тобой, - сказал он Триттеру, - проходи и садись. Кадди, налей ему чаю и дай сахарницу.
- Представляешь, - вдруг проговорил Триттер. - Я ведь и раньше видел у тебя рояль, знал, что ты умеешь играть, а, оказывается, никогда не слышал. Ты здорово умеешь играть.
- Спасибо. Дико рад, что ты оценил. Кадди, что ты возишься? Где Рэйч?
- Шестнадцать лет живёте, -усмехнулся Триттер, - а ты всё зовёшь её по фамилии вместо того, чтобы дать свою...
- Её собственная устраивает.
- И у детей фамилии тоже разные?
- Роберт — Хаус, Рэйчел — Кадди. И что? Заметь себе, никто не Триттер... Сын, иди сядь за стол — нечего торчать у меня за спиной, как ангел-хранитель на сверхурочной работе. Колёса я сам могу крутить — рук он мне пока ещё не прострелил.
Роберт, судорожно вздохнув, прошёл и сел за стол неестественно прямо. Главное, чего он боялся, так это того, что отец и Триттер начнут вовлекать его в свою пикировку, и ему придётся выбирать, кем выглядеть — идиотом, мерзавцем или предателем.
Спасение пришло в виде стука во входную дверь и сразу вслед за этим явления взлохмаченного и раскрасневшегося возбуждённого Грэга.
- Тётя Лиза, дядя Грэг! - завопил он с порога, но, увидев Триттера, подавился криком и захлопнул рот так, что зубы стукнули.
- А это, видимо, как раз и есть знаменитый Грегори Уилсон? - насмешливо улыбнулся Триттер. - Наслышан о тебе, парень, - и он покровительственно, но дружелюбно протянул Грэгу руку для рукопожатия. Грэг, однако, протянутой руки не заметил, а вместо этого сделал шаг назад и отчётливо произнёс:
- Здравствуйте, мистер Триттер, - и ещё и голову наклонил, показывая безукоризненный пробор в своих тёмно каштановых чуть вьющихся волосах.
- Ты принципиально против телесных контактов с малознакомыми людьми или это только меня касается? - настырный Триттер не собирался спокойно глотать то обстоятельство, что шестнадцатилетний мальчишка игнорирует предложенное им рукопожатие.
- Нет, почему... - пожал плечами Грэг. - Девчонку могу и на первом свидании снять. Это только вас касается, мистер Триттер. Извините...
- Гм... Интересно... И за что же это я впал у подрастающего поколения в немилость?
- Не связывайся, тёзка, - лениво посоветовал из своего кресла Хаус. - Мстительный злопамятный тип. Ради реабилитации своих амбиций подкинет тебе травку или оружие, да сам же и настучит.
- Я тебе ничего не подкидывал — ты тогда сам спалился, - напомнил Триттер.
- Ну, конечно, ты не подкидывал. Это я тебе подкинул. Ректальный термометр. Стр-р-рашное преступление. Ты меня за него на десять лет упечь планировал.
- Я хотел тебя «упечь», как ты выражаешься, не из-за термометра, а потому что ты лечил людей, будучи под кайфом, а твоё руководство закрывало на это глаза.
-Ну, нет, Триттер, ты запамятовал. Ты мне наркодилерство шил, а не наркоманию. И кстати, ты снова куришь, правда? А знаешь, что никотин — тоже психостимулирующее вещество, и ты сам под кайфом? Только я начал принимать викодин из-за боли, а ты сосать эти вонючие палочки — ради развлечения и ради стимуляции хреново работающих мозгов. Кстати, прикинь, как забавно: я людей по-прежнему лечу, будучи по-прежнему под кайфом, а моё руководство по-прежнему закрывает на это глаза. И, кстати, знаешь, что я бросал? Бросал-бросал, Кадди не даст соврать. Без больниц, без детокса, на одной амбиции. А снова начал из-за проклятого колена, из-за твоей пули, козёл. Но сейчас твоя задница остыла, и тебя это обстоятельство нигде не царапает.
Пока он говорил — спокойно и даже насмешливо — Роберт низко опустил голову и принялся массировать пальцами виски, а Кадди перестала накрывать на стол и, подойдя к инвалидному креслу сзади, положила ладони Хаусу на плечи.
- Ну, положим, царапает, но в моём нынешнем положении... - усмехнулся Триттер. - А вот всё-таки странное дело, Хаус: я стрелял в тебя, ранил, тебе было так больно, что ты снова на викодин подсел, как ты сам говоришь, а та старая история с термометром всё равно остаётся для тебя определяющей. Хочешь, я тебе скажу, почему?
- Любопытно... Ну, скажи.
- Да потому что в той истории ты прикинул, сколько человек на свете готовы за тебя... да, не жизнь отдать — просто поступиться чем-то. И оказалось, что ни единого. И даже твой лучший друг — вот его отец, - Триттер мимолётно кивнул на Грэга, - сдал тебя с потрохами за кредитную карточку и парковочное место. Положим, парень был трусоват и слишком трясся за свой респект, но ты именно его в друзья выбрал, и тоже знаешь, почему? Потому что он - единственный, кто на это согласился. А потом ты задумался о том, что раз всё оно так обстоит, может, ты только того и стоишь. Ведь даже она, - теперь он кивнул в сторону Кадди, - беспокоилась только о своей больнице, о твоей работе в ней, но никак не о тебе. И вот эта мысль — правильная, между прочим, мысль — жжёт тебе задницу больше двадцати лет. Так что, в отличие от моей, она не остывает.
- Майк, прошу тебя: заткнись, а? - безнадёжно вмешалась Кадди. - Ты мог залезть в карманы, в кредитные карты, но в души-то к нам — ко мне, к Уилсону — ты как бы не вхож. Как же ты берёшься судить о мотивах наших поступков?
- Да наплевать на мотивы. Поступок сам по себе в сто раз важнее мотива. То, что сделал твой Уилсон тогда для Хауса, чем бы он ни руководствовался, осины стоит. А ты разве думала о чём-то, кроме того, что твоё козырное диагностическое отделение придётся закрывать, потому что оно росло на Хаусе, как гриб на дереве?
- Я много, о чём думала. И это не твоё дело.
- Было моим, когда ты плакалась мне о том, что видишь кошмары с его участием. Кошмары, в которых он сначала бьёт тебя, а потом имеет, а потом убивает. Что, скажешь, я сочиняю? Что ты не спрашивала меня, не мазохистка ли ты? Что ты не плакала? Не говорила, что никогда в жизни так не ошибалась?
- Триттер... - Хаус поднял голову, и в его сейчас почти прозрачных глазах застыло повисшее дежа-вю. - Триттер, пошёл вон из моего дома.
Но первым, опередив Триттера, вдруг сорвался с места и выбежал прочь Грегори Уилсон.
- Грэг! - резко окликнул Хаус, невольно подавшись вперёд, словно хотел броситься следом, но резкая боль в ноге отрезвила его, и он вместо этого обрушил свой гнев на сына:
- Роб, ты чего расселся? Верни его!
Роберт вскочил. Бледный, закусивший губу, как от боли, он, похоже, хотел что-то сказать в ответ, но передумал и быстро вышел.
- Тебе не надо было приходить сюда, Майк Триттер, - так же тихо проговорила Кадди. - Уходи, я тебя прошу.
- А что здесь происходит? - раздался от двери голос Рэйчел. - Сначала меня чуть не сбил с ног Грэг, потом Роб. Грэг плачет. Роб, как будто только что из могилы выкопался. Это вы, Триттер, тут порезвились, как хорёк в голубятне? Я же вам говорила уже, чтобы вы больше не смели появляться в доме моего отца. Язык у вас поганый, характер мерзейший, принимают вас здесь, скрепя сердце, и только из-за Роба. Не понимаю, вам что, это нравится? Вы, может быть, мазохист?
- Рэйч! - с ненатуральным возмущением вскрикнула Кадди. И все трое недоумевающе уставились на Хауса.
Хаус, повалившись боком на подлокотник кресла и, забыв о боли, хохотал. Хохотал в голос, хохотал до слёз, от избытка чувств хлопая ладонью по натянутым на колене выцветшим и потёртым джинсам.
Под аккомпанемент этого хохота Триттер, пожав плечами, с независимым видом вышел.
Роберт нагнал Грэга уже около мотоцикла. Мальчишка дёргал ногой стартёр, забыв надеть шлем.
- А ну, стой! - Роберт ухватил его за плечо. - Ты куда собрался?
- Не твоё дело!
- Моё. Мы — друзья.
- Ты так только говоришь. Твой отчим называл моего отца при тебе иудой, а ты сидел и молчал. Так друзья поступают?
- Ты вообще-то тоже молчал... - Роберт отобрал руль мотоцикла у взъерошенного красного Грэга и, заглушив мотор, аккуратно поставил.
- Я молчал потому что боялся, что разревусь, если заговорю, - честно признался Грэг. - Я и так-то... видишь? - он сердито вытер глаза.
- Ну, вот и я тоже, - усмехнулся Роберт.
- Брось, ты никогда не плачешь. Не то, что я. Даже не знаю, что с этим делать. Слёзки на колёсиках. Скоро дразнить будут.
- Не бери в голову, старик. Это — гормоны. Уляжется. Отец говорил, что умение плакать настоящими слезами во взрослом возрасте — подарок. Не всем дано. Так что постарайся сохранить — пригодится... Ну что, успокоился? Пойдём к нам. Пойдём чай пить, Грэг, ты знаешь, что у нас тебе все рады.
- Мне — да. Но не отцу. И дядя Грегори тоже ничего не возразил. Значит... значит, в этом он согласен с Триттером? В том, что мой отец — предатель?
- Ой, Грегори, брось, пожалуйста, - Роберт поморщился. - Если бы отец так считал, они не дружили бы с дядей Джеймсом все эти годы.
- Но они больше и не дружат.
- Но ты же сам знаешь, почему...
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Это моя нога.
Уилсон шевельнулся, и стул скрипит — первый звук, нарушивший почти часовое молчание.
- Решай, - угрюмо говорит Хаус. - Это метастаз, и он пока единственный.
- Ты этого не знаешь...
- Наверняка никто не знает. Рентгенограммы перед тобой. Лимфоузлы интактны.
На рентгенограммах виден голеностопный сустав. Для непосвящённых это просто мешанина тёмных и светлых пятен, но толковому врачу о многом скажет то, что край лодыжки как будто бы изъеден, а светлое пятно вокруг неровное и расплывчатое, как грубая клякса. А Уилсон толковый врач. Даже более того - онколог.
Снова повисает тяжёлая душная тишина. На столе гудит маленький настольный вентилятор, как миниатюрный вертолёт. Таких уже тысячу лет ни у кого не стоит, но Уилсон — сумасшедший любитель старья. Он нажимает на кнопку, и вентилятор останавливается, нажимает снова — жужжание возобновляется.
- Что ты молчишь? - нетерпеливо подстёгивает Хаус. Но Уилсон всё равно молчит ещё долго. Наконец облизывает губы и, приоткрыв рот, заговаривает не сразу, словно что-то мешает ему облечь то, что он чувствует, в слова:
- Хаус, я не спал сегодня... всё думал...
- О`кей... Результатами раздумий поделиться не хочешь?
- Нет никаких гарантий, что это — единственный метастаз, - мягко говорит Уилсон, словно это он — врач, а Хаус — больной, хотя на самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. - Куда больше шансов за то, что они множественные.
- То есть, результаты полного сканирования тебя не убедят?
Уилсон медленно качает головой:
- Ты меня удивляешь, Хаус. Ты же всегда сама трезвость, все шансы взвешиваешь, как на аптекарских весах. Метастаз отдалённый, это по-любому три-четыре... Ну, скажи, какая при три-четыре хотя бы годичная выживаемость?
- С тобой все эти правила не работают. Пятнадцать лет ремиссии, самопроизвольный регресс...
- Очевидно, кто-то там, наверху, решил, что с меня довольно подарков.
- Там никого нет. И решать некому. Решаешь ты. Здесь. Сейчас.
- Ну... а если предположить, - осторожно говорит Уилсон, трогая пальцами лицо, - что я... соглашусь? Какой тут уровень ампутации? До середины голени с культёй под протез? Едва ли...
Теперь головой качает Хаус:
- Ты же сам прекрасно понимаешь, что резать надо выше колена. Вот так, - и он ребром ладони легко проводит по бедру Уилсона, обтянутому тканью тесных джинсов. Уилсон содрогается и смотрит на его руку с ужасом, словно это уже занесённый над ним большой ампутационный нож.
- Зато ты будешь жить, - говорит Хаус. - У тебя сын-подросток — подумай о нём.
- Я думал... Но ты ведь не оставишь Грэга, если я... когда я... - Уилсон замолкает. У него дрожит подбородок.
- Вот ты, значит, как решил... - задумчиво говорит Хаус, но тут же взрывается. - Уилсон, придурок, не сходи с ума! Это просто нога.
Горькая усмешка трогает губы Уилсона.
- Это моя нога, - веско говорит он. - Ты промолчал про выживаемость, Хаус. Я хорошо помню статистику. Пять-шесть месяцев. Фантомные боли, беспомощность, химия...
- Ты мне сам говорил, что не веришь статистике...
- Зато я верю в здравый смысл. Ампутация при вторичной опухоли продлевает жизнь ровно на три дня. Игра не стоит свеч, Хаус. Я не буду оперироваться.
- Грэг знает о плодах твоих ночных раздумий?
- Грэг вообще пока ничего не знает. И я тебя прошу, Хаус, ты тоже не говори ему ничего. Он думает, что у меня артроз из-за той старой травмы — пусть так и думает. Он заканчивает школу, экзамены, нервотрёпка... Не нужно грузить его ещё и этим.
- Классно! И что мне ему говорить, когда у тебя начнутся морфинные боли, интоксикация, самопроизвольные переломы? Что это — нормальное протекание артроза?
- Хаус, мне шестьдесят с лишним. В этом возрасте злокачественные процессы протекают медленно. Он успеет закончить школу и поступить прежде чем что-то станет заметно. Потом он собирался уехать с друзьями во Флориду, ещё какое-то время будет гостить у дедушки...
- Преподнести ему урну с твоим прахом сюрпризом, когда вернётся?
- Нет. Просто молчи — и всё.
- И всё, - без выражения повторяет Хаус. - Ты страус, Уилсон. Пораженец. Ты палец о палец не хочешь ударить ради спасения твоей же жизни. Пятнадцать лет назад было то же самое — помнишь? Я просил, уговаривал, морду тебе бил, интриговал, а ты упрямился, как чёртов баран. А всё-таки прав был я, а не ты. И я тебя переупрямил и заставил играть в эту игру. И ты выиграл.
- Я знаю, Хаус, знаю. Ты мне подарил эти пятнадцать лет жизни. Это были счастливые пятнадцать лет, я очень благодарен тебе за них... за Грэга... Но каждая жизнь должна когда-то закончиться.
- Слишком рано. Ты не готов умереть.
- Я никогда не буду готов.
- И я... не готов, - не без затруднения хрипло признаётся Хаус.
- И ты тоже никогда не будешь готов.
- Грэг ещё совсем ребёнок...
- Он слишком поздно родился. Я — слишком пожилой отец. Но он не пропадёт. У него есть вы... Хаус, пообещай мне не оставлять Грэга, когда меня не станет.
- Конечно, я его не оставлю, - как о само-собой разумеющемся отмахивается Хаус. — Я люблю этого парня не меньше, чем Роберта. Но ты ведёшь себя как идиот, Уилсон. Ампутация может спасти тебе жизнь. Возможно, этот метастаз, действительно, единственный. Ведь тебя проверили вдоль и поперёк и больше ничего не нашли. Откуда ты знаешь, на какой срок запрограммирован своей генетикой? Может быть, восемьдесят, девяносто... Евреи долго живут.
Уилсон чуть улыбается:
- Я — не чистокровный еврей. Статистически...
- Ой, заткнись ты со своей статистикой! Ну на кой чёрт тебе эта нога? Ты что, футболист? Бегун? Мастер велоспорта? Перебираться с кресла на диван и с протезом можно.
- При ампутации после шестидесяти пяти полная реабилитация сомнительна. А из-за рентгенотерапии культя не заживёт под протез. Я не смогу ходить.
- Будешь ездить в кресле.
- Ни за что.
- Ну и дурак!
- От дурака слышу. На себя посмотри. Не напомнишь, почему у тебя в руках постоянно эта палка? Или, может, ты на протезе?
- Кретин! Мне сорока не было, и риск был хоть как-то оправдан. А ты — старый, выживший из ума самоубийца — и всё. И вариантов кроме ампутации у тебя нет.
- Есть. Не делать ампутацию
- И загнуться? У тебя будут боли.
- Выпишешь мне морфий. После ампутации тоже будут боли. А потом, как водится, разовьётся пневмония, куда-нибудь стрельнёт тромб, а на закуску обнаружатся метастазы в позвоночнике или поджелудочной. Я протяну больше года с этой ногой, и боли появятся не раньше, чем через пять-шесть месяцев. И никто, кроме тебя, не будет знать. А если я пойду на ампутацию, мне обеспечены сочувственные взгляды, полный набор всякой медицинской фигни, боли прямо сейчас, инвалидность, а кончится всё, скорее всего, так же и, что самое смешное, через те же год-полтора.
- Ты рассуждаешь, как полный кретин. Нельзя сравнивать оптимум и пессимум — это нерепрезентативно.
Но Уилсон упрямо качает головой
- Это — моя нога. И моё решение. Для онкологического с неоперабельной тимомой я и так недопустимо долго зажился. Всё, Хаус, разговор окончен. В семнадцать пятьдесят финал по спортивному каналу — не хочу пропустить за дурацкими разговорами о протезах.
- Тем более, что до следующего чемпионата тебе всё равно не дожить.
- Вот именно, - говорит Уилсон и, откинувшись на спинку кресла, спокойно раскупоривает «будвайзер».
- Тут у тебя корень из шестнадцати или из восемнадцати? Ничего не разобрать! Все левши, что ли, так царапают?
- Не нравится — решай сама, - Грэг протягивает руку, чтобы забрать тетрадь, но Рики поспешно прикрывает её ладонью. Рики вообще-то умная, только ленивая, и математика ей не даётся. Познакомились они ещё совсем детьми, когда самому Грэгу было лет шесть, а Рики даже меньше — на детском вечере в больнице, где вместе работали их отцы. Сидели на коленях у больничного Санта-Клауса — доктора Хурани - и читали ему стихи за шоколадные яйца с сюрпризом, а потом подрались из-за этих самых сюрпризов, и юная мисс Чейз треснула юного мистера Уилсона по голове пластмассовым оленем Рудольфом, а юный мистер Уилсон плюнул в юную мисс Чейз мятной жвачкой, после чего юные мистер Хаус и мисс Кадди еле растащили их, пыхтящих и пинающихся, по углам лекционного зала, в котором стояла ёлка. Начало дружбы оказалось эффективным — следующие десять лет Грэг попеременно читал Рики книжки, гонялся за ней, чтобы отлупить, учил плавать, дёргал за волосы, учился у неё танцевать, рисовал рожи в её тетрадках, давал списывать математику, доводил дразнилками до слёз, катал на мотоцикле и водил в кино. Но он никак не может её воспринимать, как свою девушку, хотя многие думают про них именно так. И завидуют — Рики очень красивая.
- Эй, Уилсон, ты сдал? - окликает ещё одна признанная красавица школы Венди Твистер, словно рыбами-лоцманами вечно сопровождаемая близнецами Сполдингами. — Дашь конспект?
- Я уже Рики Чейз отдал. Читайте вместе, если хотите — мне он больше не нужен. Для меня отношения со школой закончены.
- Ты что, правда поступаешь в медицинский?
- Правда, только правда и ничего кроме правды.
- Там тебя, кстати, какой-то тип спрашивал, - вдруг вспоминает Джесси Сполдинг.
- Какой тип? Из параллельного?
- Нет, какой-то динозавр — хромой, старый и небритый.
- Это доктор Хаус, - догадывается Рики. - Почему он вдруг пришёл в школу?
- Мой третий глаз, - дурачась, завывает Грэг, - говорит мне, что самый простой путь — пойти и спроси-и-ить... Дождись меня, Крошка Ри. Мой верный конь и я доставим тебя в родные пенаты.
Он проворно выбегает из класса и находит Хауса у фонтанчика для питья — знаменитый диагност развлекается тем, что пытается пристроить на струю шарик от пинг-понга.
- А, привет, орёл, - говорит он невесело. - Ну что, отстрелялся?
- Да вроде бы да, - Грэг настороженно вглядывается Хаусу в лицо. - А что, что-то случилось, дядя Грегори?
- Да, кое-что случилось... Здесь можно где-нибудь посидеть и поговорить?
- Ну, в школьном кафетерии... но там шумно. Ещё есть кафе-мороженое за углом.
- Пошли. Взять тебе шоколадного?
- Если это надолго, я должен позвонить, - виновато предупреждает Грэг, — меня Рики ждёт.
- Ненадолго. Идём, - Хаус властно берёт его за плечо.
В маленькой пришкольной кафешке почти все столики свободны, только в углу активно поедает мороженое компания младших ребят, обсуждая вчерашний финальный матч по бейсболу.
- Садись, - Хаус говорит отрывисто, непривычно, и Грэг чувствует нарастающий мандраж, какого не было и на экзамене. Ему уже не хочется шоколадного мороженого — он чувствует, что Хаус пришёл не о погоде беседовать.
- Грэг, - наконец очень серьёзно, даже хмуро, говорит он. - Ты уже не маленький, не то бы я к тебе с этим не пришёл... Ты знаешь, что твой отец умирает?
- Как это «умирает»?! - Грэг, побледнев, вскакивает на ноги и чуть не опрокидывает столик. - Что случилось? Где он?!
- Сядь, - морщится Хаус. - Не настолько быстро, чтобы нужно было срываться с места. Успеешь доесть своё мороженое.
- Дядя Грегори, - голос Грэга жалобно дрожит, словно он вдруг снова превратился в маленького мальчика шести лет, сидящего на коленях у Санты. - Ты же не шутишь? Ты же так не будешь шутить?
- Нет, Уилсон-джуниор, я не шучу. У твоего отца рак.
- Тьфу, дядя Грегори! - Грэг, кажется готов обидеться всерьёз. - Об этом я знаю. У него шестнадцать лет ремиссии, опухоль не растёт. Да он же месяц назад всего проверялся: контур прежний, кровь в порядке... Чего ты мне голову морочишь?
- Первичный очаг без динамики, я и сам знаю. А ты про отдалённые метастазы что-нибудь слышал?
- Слышал, что после пяти лет ремиссии их вероятность почти нулевая.
- «Почти нулевая» - это не «нулевая», Грэг. И ремиссия ремиссии рознь. Одно дело радикальное удаление, другое, когда опухоль не растёт, но сидит на месте — мы не знаем, какие в ней процессы происходят на микроуровне. Клетка или группа клеток — уже метастаз, и если тканевой иммунитет с ними не справится, где-то ещё может вырасти новая опухоль. Одна или много. Со свойствами первичного очага, с тем же клеточным составом.
- У него — отдалённые метастазы?
- Да.
- Где? В каком месте? Множественные?
- А вот тут-то и начинается самое интересное, - Хаус, видя, что Грэг не ест, как бы между прочим, машинально, протягивает руку к его вазочке, но мальчик успевает прежде и так же машинально отодвигает её на край стола, причём оба совершают эти действия совершенно бессознательно — сейчас им не до игры в «кто скорее схватит». Однако, Хаус вдруг ловит и себя, и Грэга на этой игре и невесело усмехается мелькнувшей мысли — выводу: они знакомы с Уилсоновским пацаном ближе некуда и понимают друг-друга с полпинка.
- Пока мы увидели только один метастаз, - продолжает он. - В ткани голеностопного сустава левой нижней конечности. Возник он не вчера — видимо, там не искали или искали плохо — и успел дать хорошие корни в кость и суставную капсулу. Нога функциональна, болей пока нет, но если дело оставить так, опухоль даст новые метастазы уже третьего порядка.
Грэг смотрит неотрывно и до крови кусает губы.
- Отец не хочет тебя волновать — тебе сдавать вступительные, всё такое... он просил ничего тебе не говорить. И будь дело безнадёжно, я бы, наверное, и не сказал. Но мы два дня назад искали целенаправленно другие метастазы. Искали хорошо — лучше при современном уровне техники мы искать их пока не можем. Мы ничего не нашли. Они, наверное, есть, но маленькие и слабые. Если провести сейчас пару курсов химии, может быть, удастся отсрочить их рост или совсем подавить, даже если они и есть. Понимаешь, раковые клетки довольно уязвимые. При химии здоровые клетки и ткани почти погибают, поэтому люди так плохо переносят химию. Это — яд. Но раковые клетки погибают совсем из-за своей уязвимости, а другие, оставшиеся в живых, потом восстановятся.
- Ну так сделайте ему химию!
- Химии будет мало. Местно нужна ещё рентгенотерапия. Это тоже воздействие на грани фола. Её нужно сделать до операции, а потом ампутировать ногу выше колена. И только в этом случае мы можем надеяться на условную ремиссию. Без гарантий... Не плачь, Грэг, я ведь не просто так тебе всё это говорю.
- А зачем вы мне всё это говорите? - всхлипывает Грэг. - Отец онколог, он же всё знает...
- Да. Но он не хочет оперироваться. И не хочет лечения.
- Почему?
- Ну, потому что это больно. От химии тошнит и рвёт, могут снова выпасть волосы, от рентгена бывают язвы. А без ноги он не сможет ходить.
- Но зато он будет жив!
- Это тоже не наверняка. Но шанс есть.
- Если шанс есть, надо делать.
- Да, я тоже так думаю. Я — человек действия, ты — тоже человек действия, я знаю... Уговори его, Грэг. Он тебя послушает. Это такое дело... тут все средства хороши. Вот, собственно, это — всё, что я хотел тебе сказать... Здесь есть туалет? Пойди умойся, а то Рики спросит, в чём дело.
- Как будто она так не спросит... Видно же...
- Не нужно, чтобы было видно. Ведь ты стать врачом собираешься? Врач должен уметь «держать лицо» перед больным — тренируйся. Только не делайся онкологом, тёзка. Дерьмовая работа.
В ожидании прихода отца Грэг Уилсон прокручивает в мыслях варианты возможных диалогов, машинально швыряя в стенку и ловя теннисный мячик. Сложнее всего начать. Слёзы давно высохли, новость улеглась в сознании, им движет трезвость и холодный расчет, когда он просчитывает слабые стороны отца и ищет брешь для первого удара.
Знакомые шаги на лестнице заставляют его стиснуть мячик в руке так, что пальцам становится больно.
Уилсон слегка прихрамывает, но выглядит совершенно как обычно. С порога бросает в Грэга коробкой пиццы:
- Разогрей. Умираю с голоду.
Грэг не пытается поймать коробку, и пицца падает на пол. Одновременно с этим удивлённо взлетают густые брови Уилсона:
- В чём дело?
- Ты умираешь не с голоду, а от рака. И скрываешь это от меня. Не хочешь травмировать мальчика, да? Хочешь умереть втихаря, и думаешь, что вот это меня совершенно не травмирует?
Уилсон неторопливо стягивает с плеч и вешает плащ, наклонившись, поднимает упавшую пиццу — Грэг прекрасно понимает, что эти неспешные действия — тайм-аут, он всё ещё продолжает сжимать мяч. И Уилсон-старший, глядя на этот мяч, улыбается чему-то своему — с грустной горьковатой насмешкой.
- Дядя Грэг инфу слил? - наконец, небрежно спрашивает он. - Вот уж поистине бюро медвежьих услуг!
- А что, он неправду сказал?
- Да нет, наверное, правду — он редко врёт... Разогрей пиццу, а? Есть хочется.
- Есть хочется? - угрожающе переспрашивает сын. - А поговорить не хочется? Например, о том, что ты умираешь или о том, что вот ты мне как раз врёшь всю дорогу.
- Ну, вообще-то, говорить мне об этом сейчас совершенно не хочется. Придётся, конечно, раз уж дядя Грэг со свойственной ему тактичностью спустил курок. Но в чём, собственно, я тебе врал? Люди, знаешь ли, смертны, мне не двадцать лет, здоровье сам знаешь, какое... Мне кажется, просто нужно смотреть трезво на всё это.
- Нет, я не «сам знаю», какое у тебя здоровье. Я-то думаю, что твой рак в ремиссии, а ты помалкиваешь про отдалённые метастазы и спокойно покупаешь пиццу на ужин.
- Отдалённые метастазы — повод заранее заморить себя голодом? Грэг... Эта штука проявится ещё не завтра. У пожилых злокачественные процессы протекают относительно благоприятно. У меня ещё уйма времени в запасе.
- Ты мне опять врёшь. Будь это так, дядя Грэг не стал бы...
- Ну, конечно. Дядя Грэг — высшая инстанция, разбирается в раке лучше моего. Может быть, тебе мой сертификат показать?
- Знаю. Но только если ты врёшь, сертификат никакого значения не имеет.
- Л-логик! - в голосе Уилсона прорезается злость, но не на Грэга и, пожалуй, даже не на Хауса — так, вообще...
- Почему ты отказываешься от лечения?
- Потому что оно не поможет.
- Ты этого не знаешь.
- Знаю. Я, действительно, хотел с тобой об этом поговорить несколько позже, Грегори, потому что, мне кажется, сию минуту к этому разговору никто из нас не готов. Лечение рака пока очень несовершенно, знаешь ли... Оно крайне мучительно и почти бесполезно. А осложнения от лечения едва ли намного лучше самого рака. Когда речь идёт о молодом пациенте, у которого вся жизнь впереди, а регенерационный потенциал высокий, это одно, а когда...
- Дядя Грэг говорит, это — твой единственный шанс. Химия, лучевая и ампутация — всё вместе.
- А ты хоть себе представляешь, что это такое «всё вместе»? - помолчав, небрежно спрашивает отец.
- Нет, не представляю. Хотя я бы с тобой поменялся, потому что терпеть физическую боль легче.
- Ты не знаешь, о чём говоришь, Грэгги!
- И ты не знаешь, о чём говоришь. Потому что если бы рак был у меня, и я отказывался бы от лечения, ты бы знал, а так — ты ничего не знаешь.
- О боже мой! Ну вот почему я в корне не пресёк ваше общение с этим старым софистом!
- Потому что «этот старый софист» трижды спасал мне жизнь. А потерять меня ты боишься в сто раз больше, чем химии или рентгенотерапии.
- Вообще-то четырежды... Не суть. Тут я уже всё равно ничего не поделаю — влияние Хауса разъедает душу хуже царской водки.
- Давай, вини его ещё и в том, что я не хочу твоей смерти.
- Грэг!
- Чего ты на меня орёшь? Да, я не хочу, чтобы ты сидел и ждал, когда рак тебя сожрёт. Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты сделал хоть что-то. Ради меня. Ради дяди Грэга. Ради всех, кто тебя любит, если уж не ради тех, кого любишь ты.
- Это нечестно, Грэг, ты бьёшь ниже пояса.
- Дядя Грэг сказал, любые средства годятся.
- Я убью дядю Грэга!
- А тебе для этого и усилий делать не надо. Убьёшь себя — как он будет жить? Как я буду жить?
- Грегори, что ты несёшь? У тебя вся жизнь впереди. Я ухожу закономерно, и ты прекрасно без меня обойдёшься, как все взрослые люди рано или поздно обходятся без своих родителей.
- А, вот ты как заговорил! «Обойдёшься»? Значит, я не стою твоих мучений? Значит, тебе плевать? Ну вот что, отец: или борись за жизнь, или...
- Что «или», Грэг?
- Или мне тоже плевать! Дай мне пятьсот баксов.
- Зачем?
- Я здесь не останусь, а за любой другой ночлег мне придётся платить. Дай, я отдам, когда заработаю, если ты всё ещё будешь жив к тому времени.
- Грегори!
- Ладно, займу у кого-нибудь ещё.
- Грэг!!!
Но ответом ему только дробный топот подошв по лестнице.
Кадди приподнимает голову с подушки: нет, ранний стук в дверь ей не приснился. Впрочем, уже и не рано — Хауса ночью мучили боли, они заснули под утро, поэтому ничего удивительного, что на часах половина десятого. Роберт, конечно, уже уехал в институт, Рэйчел — на свою дизайнерскую практику, и то, что их не разбудил мотоциклетный мотор, означает, скорее всего, что внимательный в мелочах Роб сначала откатил свой байк подальше от окон, а потом уж завёл. Ну и пусть. В конце концов, она, как глава амбулатории, может и задержаться один раз, а Хаус всё равно на больничном. Кстати, эти больничные стали что-то слишком часты — надо заставить его сходить ещё раз на обследование, а то вон с Уилсоном как получилось...
Снова стук в дверь. Хаус, проглотивший за ночь половину домашней аптечки, не реагирует — лежит ничком, обняв подушку и ровно сопит в неё. Кто бы это мог быть? Накинув на голые плечи кофту, она нашаривает ногами тапочки с помпонами и, зевая, бредёт к двери.
- Кто? - голос усталый, сонный и недовольный.
- Лиза, открой!
Уилсон. И вот у него голос такой, что, мигом стряхнув сонливость, она распахивает дверь.
- Мой Грэг не у вас?
- У нас только наш. А что случилось?
- Он не ночевал. Уехал на байке по темноте, на звонки не отвечает.
- А что случилось? - повторяет она, но оба понимают, что вопрос уже о другом.
- Мы поссорились. Он ушёл из дома. Не знаю, к кому бы он мог пойти, кроме Роберта. Где Хаус?
- Спит.
- Потом доспит, пусти.
Он стремительно проходит в спальню, несколько мгновений смотрит на безмятежно спящего друга и вдруг рывком дёргает простыню — так яростно, что ткань трещит, а Хаус, потеряв равновесие, валится на пол под испуганный вскрик Кадди.
- Спятил, придурок?! - рявкает он, едва придя в себя. Но Уилсон сгребает в кулак перед его футболки и вздёргивает его на ноги с какой-то бешеной, фантастической силой.
- Слушай, - с яростным придыханием говорит он, подтянув Хауса к себе так близко, что мог бы его покормить изо рта сахаром. - Я ведь тебя просил! Я же просил тебя, а ты, как всегда, наплевал и стал гнуть свою линию. Грэг ушёл от меня, сволочь, понимаешь? Без куртки, без копейки денег, голодный, на своём проклятом драндулете по темноте и по дождю. И я не знаю, где его искать.
- При чём тут я?
- При том, что это ты его науськал. При том, что он за тобой солнца не видит, а ты этим пользуешься.
Но Хаус уже успел совсем проснуться и обрести вместе с привычной болью в ноге утраченное равновесие.
- Значит, солнце хреново светит, Уилсон. Дело не во мне. Ну, и что он тебе сказал? Почему ушёл?
- Потому что я отказываюсь лечиться. И это, по его мнению, означает, что мне на него плевать.
- А по твоему?
- Мне на него не плевать!
- Так согласись лечиться.
На это Уилсон не находится с ответом — стоит, разжав пальцы и выпустив из них ткань хаусовой футболки, и ловит воздух губами, как выброшенная на берег рыба.
- Всё это мы уже проходили, Уилсон. Вывод из третьего закона диалектики о том, что всё развивается по спирали. А мальчишка правильно сделал, - говорит Хаус совершенно спокойно. - Ты же не хочешь ничего делать ради того, чтобы подольше с ним остаться. Вот он и избавил тебя от своего общества заранее, чтобы ты хоть в приближении посмотрел, как оно бывает.
- А если он... если с ним... - он даже боится закончить фразу — настолько чудовищным представляется её смысл.
- Тогда приближение будет близко к идеальному.
Уилсон, закрыв глаза, борется с желанием ударить Хауса в лицо. Очень хочется. А тот вдруг спрашивает мирно:
- Есть хочешь? К кофе рогалики с абрикосами.
И Уилсон не выдерживает — начинает смеяться. Это плохой, злой, просто невыносимый смех. Он замещает им удар кулаком в нос — резкий сочный удар, чтобы хрупнула переносица и потекло сразу из обеих ноздрей.
- Я позвоню Роберту, - говорит Кадди. - Может быть, он что-то знает. Хаус, подай, пожалуйста, телефон, - она могла бы взять и сама, но ей хочется как-то привлечь, приобщить к поискам Хауса, чтобы для Уилсона это перестало выглядеть, как заговор его лучшего друга и его сына против него. Увы, Хаус не желает таких компромиссов:
- Сама дотянешься. И Роберт всё равно либо ничего не знает, либо ничего не скажет.
Уилсон больше не смеётся — в бархатных тёмно-карих глазах его стоят слёзы, выступившие от смеха. Или не от смеха...
- Зачем тебе, чтобы я лечился? Ты же... ненавидишь меня. Или тебе просто легче, когда кому-то больнее, чем тебе? Грэг — ребёнок, а ты превращаешь его в оружие. Ты, действительно, редкая сволочь, Хаус.
Хаус опускает голову, и Кадди, взяв телефон, поспешно выходит из спальни, потому что в её присутствии Хаус скажет совсем не то, что мог бы сказать без неё, а сейчас это попросту опасно.
- Я тебя не ненавижу, Уилсон. Но я тебя не отпущу. И если мне понадобится для этого твой мальчишка, я этим воспользуюсь. И если мне понадобится для этого мой мальчишка, я этим воспользуюсь тоже. Согласись на лечение, и он вернётся.
- Подожди... А откуда он узнает, что я согласился? - Уилсон подозрительно щурится и слегка выдвигает голову вперёд — знакомая гримаса, знакомая привычка. И так же знакомо вздёргиваются брови, и указательный палец обличающе уставляется Хаусу в переносицу:
- Ты ему скажешь. Ты знаешь, где он. Он звонил тебе. Не Роберту, потому что Роберт мне сам бы тогда позвонил — тебе. Значит, заговор, да? Хотите сломать меня? Мой сын и ты...
- То есть, я так понимаю, рогаликов ты не будешь? - вставляет Хаус, протягивая руку к стулу с одеждой.
- Какой альянс! - и Уилсон улыбается пронзительной режущей улыбкой, невозможной улыбкой, на которую больно смотреть, а потом круто поворачивается и идёт к двери.
Хаус, путаясь в штанинах, натягивает джинсы и, поспешно схватив трость, бросается вслед:
- Постой, Уилсон! Да подожди ты!
Он нагоняет Уилсона уже у машины, пытающегося вставить ключ зажигания — руки трясутся, и получается плохо.
- Джеймс, не валяй дурака! При чём тут заговор? Ты нам дорог обоим — мы объединились, чтобы тебя уломать. Это нормально. Ты боишься лечения, боишься боли, боишься рискнуть — тебя надо мотивировать чем-то дополнительно.
- Мотивировать страхом за моего ребёнка? Очень по-доброму Хаус...
- Чёрт! Да мне не до доброты! Ты опять умирать собрался там, где можно бороться, сдаёшься, как последний трус. И чем, кроме страха, мотивировать труса? Я правильно поступаю. И парень твой в сто раз умнее тебя.
- Очень хорошо. Рад, что вы нашли друг друга — я могу оставить его тебя с лёгким сердцем. А теперь отвали, не то задавлю, сукин ты сын!
- Ну и убирайся! - трость Хауса обрушивается на ветровое стекло, он резко отворачивается и, расстроенный, хромает прочь, чуть не сбив с ног зазевавшуюся девчонку из дома напротив.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рояль для пациента из ОРИТ.
Уилсон лежит щекой на сидении унитаза. Привычное место и привычная поза. Он плохо переносит химию — ничего не поделаешь. Кто-то переносит её прекрасно — получает свой пакет амбулаторно и отправляется смотреть бейсбольный матч по телевизору. Ему не повезло — такой организм: падают тромбоциты, лейкоциты, гемоглобин; скачет туда-сюда, как ненормальный, кальций, вызывая судороги и схватки в животе, как у беременной; мечется температура, срывается сердечный ритм и изматывает многократная с кровяными прожилками рвота. Три попытки сменить схему ровно ничего не дали, кроме ложной надежды.
- Всё, сегодня последняя доза. - весело говорит медсестра, входя с очередным пакетом.
- Мне полагается этому радоваться?
Снова волосы лезут пучками, оставаясь на наволочке, на ладонях, в сливе раковины. Надо остричься под машинку. На коже кровоподтёки, словно его били — нарушение свёртывания. Если бы хоть не тошнило так...
Во второй половине дня приходит Грэг.
- Привет, па... Как ты?
- Нормально. Блюю. Как твоя учёба?
- Нормально. Готовлюсь. Кстати, мне предложили поработать при больнице в геронтологии.
Уилсон прекрасно понимает, от кого исходило предложение. Кстати, пятнадцать лет назад это было сенсацией, событием, повергшим больницу в шок, когда при расширении геронтологического отделения резюме на соискание места его главы вдруг подал Грегори Хаус.
- А с какой стати я должен до конца дней работать под Чейзом? - вопросом на вопрос ответил он Форману.
- Но геронтология!
- Это место завотделением с соответствующими полномочиями и заработной платой. Чего тебе ещё не хватает? Или, по-твоему, я не смогу справиться с болезнью Альцгеймера и недержанием мочи? Срок я отмотал, лицензию восстановил, сертификацию по специальности пройду на-раз. Давай, подписывай.
И Форман подписал, качая головой и ворча себе под нос, что Хаус, скорее всего, решил занять эту должность на спор, а теперь там со скуки повесится или сбежит через неделю, а ему снова придётся искать специалиста на свободную вакансию. Не повесился. Не сбежал. Но штуку отмочил: набрал штат сотрудников-инвалидов - слепого врача-отоларинголога и сурдолога, терапевта-колясочника, женщину-невропатолога, страдающую последствиями ДЦП - и с головой ушёл в исследовательскую работу. Консультировал, правда, и Чейза, и других врачей, но хозяином считался в геронтологии.
Уилсон тогда не понял его поступка — поймал в буфете, такой же удивлённый, как все, но старающийся не показывать виду, купил ему картошки-фри с сыром и пристал:
- Ты серьёзно хочешь быть геронтологом?
- Ну, если это шутка, то она зашла слишком далеко — Форман подписал моё назначение.
- Я этого и боюсь. Знаю, как далеко ты можешь заходить.
- Успокойся. Я серьёзно.
- Зачем тебе это? Ты же диагност, ты же жить не можешь без своих диагностических головоломок. Что, самолюбие заело?
Вопреки ожиданию, Хаус как-то сразу настроился на доверительность:
- Наверное, и это тоже... - задумчиво проговорил он. - Но это — не главное. Знаешь, иногда мне начинает казаться, что всё, что мы здесь делаем — мышиная возня, пустяки...
- Спасать жизни — это пустяки? - удивился он.
- Человек смертен, и он всё равно умирает от болезней. Спасаем от одной — умирает от другой. Раковые клетки практически бессмертны — ты это прекрасно знаешь, но во всех других заложены ограничители, вот только настроены они по-разному: у кого-то на девяносто лет, у кого-то на шестьдесят, а у кого-то и на два года. Зажившиеся попадают в геронтологию чаще, чем молодые. У них целый букет болезней, и иногда трудно понять, чем они вообще живут, словно каждый такой человек — полигон битвы между жизнью и смертью. Интереснейшей битвы, Уилсон. Мне любопытно проследить за ней, любопытно понять принцип действия этого ограничителя.
- Так ты, - он похолодел, догадываясь, - хочешь саму смерть поймать за хвост? Лечение тебе уже не интересно — ты на основы замахнулся? Поэтому геронтология?
- Ага, - легко согласился Хаус и спёр у него с тарелки рогалик.
Что интересно, пациенты геронтологии на своего хромого ангела-хранителя буквально молились. Известная всей больнице репутация Хауса неожиданно треснула и пошла разваливаться, когда в книге жалоб и предложений стали одна за другой появляться вдруг сделанные трясущимся старческим почерком записи типа: «От всего сердца хочу поблагодарить доктора Хауса за его высокий профессионализм, внимание и любовь». Притом все прочие пациенты, с которыми он имел дело, продолжали жаловаться, судиться и угрожать Форману расправой, если он не избавит их «от этого гада». Форман пыхтел, потел и в сотый раз доказывал, что «этот гад» лучший врач больницы, а самая скандальная из зануд — восьмидесятипятилетняя мисс Молли Грэндлоу кормила Хауса шоколадом и вязала Роберту модный звёзднополосатый свитер.
- Послушай, я ничего не понимаю, - сдался, наконец. Уилсон. - Что ты с ними делаешь, что они в тебя все повлюблялись? Эротический массаж? Подсадил их на метамфетамины?
- Просто иногда напоминаю им, что они всё ещё люди. А ты, гений онкологии, не задумывался о том, что после определённого возраста к старику вообще перестают относиться, как к равному, загоняют в своеобразную духовную резервацию: вместо серьёзного разговора сюсюкают с ним, повторяют по сто раз, словно уверены, что всё равно забудет, повышают голос, потому что старик обязан быть туг на ухо, что, кстати, не всегда так - априори считают олигофреном. Будь уверен, я и с ними такая же сволочь, как со всеми прочими, вот только им, может быть, как раз этого и не хватает. А на то, чтобы пропускать мои колкости мимо ушей, у них довольно мудрости и жизненного опыта.
- То есть, тебе впервые встретились не идиоты?
- Да брось. Они такие же идиоты, как и все. Просто я не отказываю им в праве быть идиотами. И ещё, они знают, что такое боль — у них у всех что-нибудь болит: суставы, поясница, что-то ещё. Горстями глотают кетопролак и говорят, что это — дрянь по сравнению с гидроксикодоном.
- Хаус... ты же не...?
Он понял недовысказанный вопрос и усмехнулся:
- Так... изредка.
- Хаус!
- Но ведь кетопролак, действительно, дрянь... Что ты смотришь на меня глазами больного лемура, Уилсон? В этом и разница между тобой и каким-нибудь восьмидесятилетним плейбоем из моих — их наркотической зависимостью не напугаешь, потому что ты боишься не того, что есть, а того, что будет или может быть. А они — нет.
- О`кей, я перестану бояться, когда тебе стукнет восемьдесят.
Завгеронтологией невесело усмехнулся, и тогда Уилсон сказал то, что думал, и что, по сути, являлось разгадкой загадки, загаданной Хаусом больнице:
- Ты — очень хороший человек, Хаус. Жаль, что для того, чтобы это понять, нужно сделаться восьмидесятилетним.
Хаус не пришёл в больницу, когда Уилсон лёг на предварительный курс лечения, не позвонил. Первое время он всё ещё злился на Хауса за его комбинацию с Грэгом, и злость держала его на плаву, но когда после пятого, кажется, вливания сделалось совсем плохо, на высоте жара и озноба он призвал к себе виртуальную голограмму в потрёпанных джинсах, кроссовках «найк» и вечно мятой голубой рубашке с распущенными манжетами, надетой поверх чёрной футболки со «спасателями малибу» - лет десять, наверное, этой футболке.
« - Ты опять оказался прав — видишь, я делаю по-твоему.
- Знал, что ты прогнёшься.
- Потому что я — тряпка?
- И поэтому тоже. Но в основном потому, что ты хочешь жить. Не кокетничай со смертью, Уилсон, она тебе не пара.
- Мне больно, Хаус.
- Мне тоже. Это не повод отказываться от жизни.
- Нет, это как раз повод. Причина в другом.
- Причина у всех одна: смерть.
- Причина — бесполезность.
- А у тебя есть сын.
- Он вырос.
- Значит, будут внуки.
- До них я всё равно не доживу.
- Ты этого не знаешь.
- Знаю. У меня рак. Ампутация не поможет. Лечение не поможет.
- Ты этого не знаешь.
- И ты не знаешь. Но ты всегда готов рискнуть, а я — нет.
- Так я тебя заставлю рискнуть.
- Уже заставил. Ты победил. Ты меня победил.
- Ну, значит, всё хорошо. Я пойду?
- Нет! Не уходи! Не оставляй меня!»
Но он повернулся и пошёл, длинный, сутулый, со слегка перекошенными плечами — из-за трости. Шёл по длинному-длинному больничному коридору, и Уилсон видел его, как в тумане, всё более неясно, он словно растворялся.
Уилсон очнулся с чётким ощущением того, что в эту ночь Хаус умер. С чего это втемяшилось ему в голову, он понять не мог, и все рецепты самоуспокоения не возымели ровно никакого действия. Он схватился за телефон. На другом конце связи сбросили звонок. Тогда он стал звонить Кадди, и она, слава богу, взяла.
Конечно, ничего с ним не случилось — это, должно быть, химиопрепараты так подействовали на центральную нервную систему Уилсона, что у него началась лёгкая паранойя. Разговор с Кадди его успокоил. Но потом пришла обида. Он получал уже второй курс химии, и на утренней врачебной конференции про него должны были упоминать, как про оставленного под наблюдение, потому что в рвоте примесь крови, потому что фебрильная температура, потому что уровень тромбоцитов — на нижнем пределе, а лейкоцитов — ниже этого предела, потому что, чёрт возьми, коллега, и его место на этой самой конференции, место главы онкологии, пустует между местом главы диагностического и главы гериатрического отделений. Впрочем, глава диагностического, он, кстати же, и потенциально его лечащий хирург, заглядывал регулярно, хоть и мимолётно. Завгериатрией — ни разу.
- Кем поработать? Санитаром? - спрашивает он Грэга.
- Главврачом, - смеётся тот в ответ. - Дядя Грегори сказал, эта должность называется: «Водитель судна и охотник на уток». Но он обещал, что будет меня привлекать к исследовательской работе. Это же здорово, правда, па?
- Да, - односложно отвечает он и закрывает глаза.
Оживление, вызванное приходом сына, постепенно уходит, оставляя место тупой апатии. К тому же, он устал. По-настоящему устал, словно от длительной и нудной тяжёлой работы.
- Сегодня последняя капельница, да? - виновато спрашивает Грэг. - Они тебя отпустят домой до операции?
- Не отпустят. У меня плохо с кровью, будут поднимать гемоглобин, переливать эритромассу, тромбоциты. Может быть, сделают диализ. С операцией не хотят слишком тянуть, пока капсула не проросла. Как только почувствуют, что я могу выдержать, сразу возьмут на стол.
- А кто будет делать?
- Чейз и Вольцмен. Они — лучшие.
- Но ведь это же хорошо...
- Ве-ли-ко-леп-но, - насмешливо отвечает он, но даже насмешка получается плохо, потому что снова подкатывает тошнота. Грэг держит лоток, в который он пытается блевать, но желудок пуст, и даже это не получается.
- Я принёс тебе клюквы, - говорит сын. - Она снимает тошноту. И ещё плеер.
- Спасибо.
На кой чёрт ему плеер? Ему не до музыки.
- Дядя Грэг сказал, чтобы ты непременно послушал вечером.
Он удивлённо вскидывает взгляд: Хаус? Не отвечает на звонки, ни разу не зашёл, хотя от гериатрии до его палаты шагов пятьдесят — не больше, но зачем-то передал через Грэга плеер.
- А клюкву Кадди передала? - угадывает он.
- Да, тётя Лиза.
- Ну, хорошо... Ты иди, Грэг, иди — я устал...
Последняя капельница — самая трудная. Организм, пропитанный ядом, словно самого себя пытается отторгнуть. Это, наверное, похоже на ломку — он вспоминает, что Хауса так же непрерывно рвало, когда у него не было викодина, и боли, которые выворачивают ему суставы, наверное, похожи. Правда, Хаус не облысел, и у него не качались все зубы в воспалённых кровоточащих дёснах.
Пока в больнице дневная суета, он ещё как-то держится. В палату заходят люди: медсестра, врач-интерн из онкологического отделения, Чейз. Однажды ему чудится в коридоре стук палки, и он, вздрогнув, долго прислушивается, пока не убеждает себя в том, что это иллюзия. Наконец, сдавшись, он подзывает медсестру, чтобы спросить её о том, о чём не спросил Грэга:
- Доктор Хаус сегодня в больнице?
- Ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. У него что-то с коленом - вроде обострился старый процесс, так что он на больничном. И его бабушки-дедушки уже всех достали расспросами, когда их солнышко опять взойдёт. А «солнышко» ещё в понедельник так плевалось ядовитой слюной во время консиллиума, что двух докторов пришлось валерианкой отпаивать.
Уилсон чуть улыбается — образ плюющегося ядовитой слюной «солнышка» доставляет.
Но потом наступают сумерки, и в палатах зажигаются лампы, по недоразумению называющиеся лампами дневного света — на самом деле, это свет мертвецкой: бледно-зелёный, кожа в нём выглядит, как покровы полуразложившегося трупа. Уилсон начинает задыхаться от тоски. Предстоит ещё одна ночь бессонницы и тошноты, страха смерти и сожалений о том, что было в жизни не так, воспоминаний, разрывающих душу. Постепенно больница стихает, только иногда чьи-то одинокие шаги по длинному коридору нагоняют ещё большее уныние.
Уилсон вспоминает про плеер и, вставив в уши маленькие наушники-ракушки, нажимает кнопку.
Несколько мгновений шелеста, и вдруг негромкий голос Хауса:
- Привет. Все разошлись, в палате тоскливо, как на кладбище, и ты вот-вот расплачешься. Давай, ложись удобнее, закрывай глаза и просто слушай — может, уснёшь. Качество, конечно, не студийное, но ладно, сойдёт...
И вступает рояль.
Уилсон представляет себе, как Хаус сидит на своём вертящемся табурете всё в той же футболке со «спасателями малибу». Босая нога — узкая, с немного застойными, выпуклыми на тыле стопы, венами - придавила педаль, длиннопалые кисти на клавишах смотрятся органично и красиво, словно они — кисти и клавиши — предназначены друг для друга, а на верхней крышке — неизменный бокал бурбона. Глаза Хауса закрыты, голова чуть запрокинута, а брови изломились высокими дугами — он весь во власти музыки, и даже его сердце, как метроном, поймало, наверное, музыкальный ритм.
Это та самая мелодия — его собственная, сочинённая ещё в детстве, концовку которой придумал музыкально одарённый савант, но теперь она обросла вариациями, и звучит красиво и печально для него, для Уилсона...
Больница засыпает, свет ламп становится слабее, тихо попискивают мониторы, на посту дежурной сестры горят маленькие лампочки наблюдения за палатами. Может быть, эта ночь пройдёт спокойно, и никому не понадобится экстренная помощь — так тоже иногда бывает. Очень тихо. И только для ракового пациента из палаты ОРИТ играет никому больше не слышимый рояль.
Пациент спит. Лейкоциты больше не падают, сатурация не снижается, температура субфебрильная, рвота не повторялась. С ним всё будет хорошо — к утру можно перевести из ОРИТ в обычную палату.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА
- В тот вечер Грэг вернулся непривычно молчаливый, сразу прошёл и заперся в своей комнате. Уилсон долго прислушивался, но сын даже музыку не включил. Правда, в последние полтора года он несколько охладел к своему музыкальному центру — после того, как обожаемый «дядя Грегори» объяснил, на какую именно помойку следует вынести «лажовую аппаратуру, не способную донести низкие частоты без хрипа удавленника в петле». Разумеется, аппаратуру покупал Уилсон, который «до диез от ре бемоль отличить не может без слухового аппарата» - интересно, а кто-нибудь, включая самого Хауса, может, что ли? Шутку Грэг понял и вежливо посмеялся, но к постоянному музыкальному сопровождению во всех повседневных делах охладел. Может, и к лучшему — от непрекращающегося грохота стереоаппаратуры разило легкомыслием, а легкомыслие вообще висело над Грегори Уилсоном постоянной угрозой - во всяком случае, так казалось его отцу. Что самое досадное, при всей своей растревоженной ревности, Уилсон не мог не признавать, что прививая Грэгу вкус к, действительно, хорошей музыке, Хаус делает доброе дело. Это из-за него мальчишка в шесть лет без принуждения сел за рояль, а к пятнадцати вполне мог себе позволить сыграть с «дядей Грэгом» в четыре руки, почти не получая от последнего негативного фидбека — разве что ироничный взгляд искоса.
И всё-таки, что он там затаился?
- Грэгги! - не выдержал Уилсон.
Сын не откликнулся. Не услышать не мог, если только не воспользовался берушами. Значит, не хочет разговаривать. Что-то случилось?
- Грэг, - снова окликнул он. - Я таблетки уронил — подай, пожалуйста, - и рассчитано бросил оранжевый пузырёк с викодином на середину комнаты — укатился далеко, с кровати не достать.
Не сразу, но появился. Бледный, с застывшим выражением лица. Молча наклонился, молча поднял, молча подал. Избегая смотреть в глаза.
- Я не уронил, а нарочно бросил их на пол, - сказал Уилсон. - Что произошло, скажи мне пожалуйста? Ты был у Хауса и Кадди?
- Я был у Триттера, - сказал Грэг и, так и не дождавшись, что он протянет руку за флаконом, бросил таблетки на одеяло и повернулся, чтобы идти.
- Хочешь, чтобы я бегал за тобой по всему дому? - резко сказал ему в спину Уилсон. - Тогда подай костыли.
Грэг замер.
- Будешь молчать? Мне что, загонять тебе иголки под ногти, чтобы ты заговорил? - мягко, почти укоризненно спросил отец.
- Триттер назвал тебя предателем и трусом, когда мы случайно столкнулись у Хауса, - не поворачиваясь, проговорил Грэг. - Я сел ему на хвост — хоть он и бывший коп, хвоста он не заметил, при том, что я был на ревущем и ярком, как акварель, байке — значит, это всё не было шуткой даже для него. Я проследил за ним до его дома и вошёл следом. Я хотел знать, что он имел в виду, когда так сказал. Я потребовал подробностей, хотя и не думал, что он захочет говорить со мной. Но он словно даже обрадовался...
- Я представляю себе всё, что он мог рассказать, - перебил отец. - Ну и что?
Вот теперь Грэг повернулся и посмотрел ему в глаза.
- Я надеялся, что это неправда, - тихо сказал он.
- Нет, это правда. Триттер мог дать фактам такое освещение, которое нужно ему, но искажать факты он бы не стал — он же не идиот.
- Но ведь тогда, выходит, что он прав, и ты — предатель.
Грэг ожидал хотя бы лёгкой вспышки гнева или протеста, но отец только спокойно кивнул:
- Допустим. А разве от этого что-то изменилось?
- Ты что, притворяешься? От этого всё изменилось!
Но Уилсон медленно покачал головой:
- Ничего не изменилось. Я — такой, как есть, и ты меня знаешь такого, какой я есть, и я есть именно такой, независимо от того, что ты знаешь о моём прошлом.
Грэг оторопело молчал. Это соображение как-то не приходило ему в голову.
- То есть... - наконец, пробормотал он, - что бы ты ни узнал о человеке, оно уже по определению не имеет значения?
- Ну почему... Может закрепиться негативный условный рефлекс, как у собаки на лампочку. Ты смотришь на человека или общаешься с ним, при этом вспоминаешь его прегрешения, формируется условная связь. осознанно или неосознанно начинаешь избегать этого человека, как источника негатива. Со временем общение сходит на нет. Но если ты, скажем, любишь человека и узнаёшь о том, что он совершил что-то не вяжущееся с твоим нравственным чувством, за одну ночь любовь не вытравить. Поэтому мы и страдаем, узнавая что-то дурное о тех, кого любим. Мы вступаем во внутреннее противоречие с собственными эмоциями. Если бы это было не так, да не плевать ли нам? А вот получается, что далеко не плевать. Поэтому и ты сейчас в таком раздрае. Дело не во мне, а в тебе. И выпутаться из этой ситуации я тебе никакими оправданиями не помогу — любой разговор со мной всё только усугубит. А лучше ты знаешь, что... Поговори-ка ты об этом с Хаусом.
- Ты думаешь, он займёт твою сторону? - с сомнением и даже лёгким презрением спросил Грэг.
- Нет, но я думаю, он видит всё это несколько иначе, чем Триттер.
- Хорошо, я попробую, - почти совсем шёпотом сказал Грэг.
- Не веришь? - мягко спросил Уилсон, выдавливая из себя эту мягкость и чувствуя, что ещё чуть-чуть, и его маска доброжелательного спокойствия пойдёт кривыми безобразными трещинами.
- Ты поступил по его, - неуверенно, вопросительно проговорил сын, - а он всё равно не сделал ни одной попытки помириться с тобой... Поэтому я думаю...
Уилсон чуть шевельнул уголком рта в усмешке.
- Сделал, - возразил он, отводя взгляд в угол комнаты. - И даже не одну. Это я не стал налаживать отношения.
- Ты?! - Грэг вытаращил глаза. - Почему?!
- Не кричи. Ты не поймёшь.
- Господи! А ты-то сам понимаешь?
- Я? Да, понимаю. И даже Хаус, возможно, понимает — в последний раз его голос звучал совсем безнадёжно, - последнее Уилсон сказал, скорее, уже сам себе, чем Грэгу.
- Ну так и мне объясни, сделай милость!
- Мне не хватит слов... Вернее... Под одними и теми же словами мы зачастую понимаем разное... Ладно, попробую... Дружба с Хаусом — кабала, я чувствую себя невольником, заложником его личности. Никто в этом не виноват — ни он, ни я, но это просто так — и всё. Я не могу чувствовать себя свободным, когда он где-то поблизости. Во-первых, я ему слишком многим обязан, а во-вторых, каждую минуту, с первого дня, я всё время только и делаю, что жду звонка от его ангела-хранителя — у нас с ним, похоже, прямая телефонная связь... И я задолбался отвечать на эти звонки, равно как и ожидать их, независимо от того, работаю я, сплю или сижу на толчке... - Уилсон втянул воздух сквозь зубы, уговаривая себя успокоиться.
- Думаю, и Хаус так же задолбался с моим пернатым другом, - добавил он справедливости ради.
Сын смотрел на него удивлённо — чуть ли не испуганно.
- Ну, вот видишь, ты не понимаешь... - заключил Уилсон почти с облегчением.
- Не понимаю, - Грэг даже замотал головой. - Вы дружите столько, сколько не живут. А теперь ты говоришь, что вам обоим это только в тягость...
- Не только. Но... да. Ну и что? Дружба, как и любовь, всегда в тягость. Если бы это было легко и непринуждённо, на кой чёрт они вообще были бы нужны? Приятельство — легко, флирт — легче некуда, но потом появляются обязательства, и чем люди ближе, чем обязательств больше, и чем у них корявее судьбы, тем эти обязательства невыносимее. А у нас с Хаусом, я думаю, судьбы получились достаточно корявые, чтобы таки-задолбать друг друга.
- То есть, ты хочешь сказать, что от самой дружбы можно устать настолько, что готов всё бросить?
- Бывает...
Грэг, не находя, видимо, достаточно выразительных слов, всплеснул руками, хлопнул себя по бёдрам и нервно прошёлся по комнате взад и вперёд мягким хищным шагом.
- Я тебе не верю, - наконец, сказал он, круто развернувшись к нему лицом. - Ты нарочно говоришь это, словно поворачиваешься ко мне самой гнилой своей стороной. Зачем? Я же всё равно не разлюблю тебя вот так, в один приём.
- Ну, если ты помнишь, мы с этого начали.
- Тогда ты, выходит, и дядю Грэга не мог разлюбить в один приём. А значит, ты врёшь. А значит, ты не считаешь дружбу тягостным обязательством. А значит...
- Я тебя умоляю! - быстро перебил Уилсон. - Ещё одно «а значит», и я поищу у тебя в ухе электронного суфлёра. У тебя даже речь стала его.
Грэг, возобновивший было свои метания по комнате, остановился, изумлённо полуоткрыв рот:
- Ты... ты решил порвать с Хаусом, потому что ревнуешь к нему... меня? Ну, ты даёшь, па...
Густая багровая краска хлынула из-под широкого воротника футболки Уилсону в лицо. Нарочито грубо он сказал, обрывая разговор:
- Мне нужно отлить. Подай костыли.
Костыли казались громоздкими, неудобными, а главное, страшно ненадёжными. Они немилосердно натирали под мышками, а на гладком полу норовили предательски разъехаться или подвернуться. Пару раз такое случалось, и он падал, ударяясь затылком. Встать потом было до смешного трудно. Однажды это случилось, когда Грегори не было дома, и он возился на полу, стараясь доползти до какой-нибудь опоры, крутясь, как перевёрнутый на спину жук и плача злыми бешеными слезами бессилия, боли и уязвлённого самолюбия. Вот когда он начал понимать Хауса - тем труднее было ему заставить себя снова взглянуть в нечеловечески-умные, насмешливые и страдающие глаза старого друга, перед которым Уилсону было теперь нестерпимо стыдно за снисходительное похлопывание по плечу и показную готовность помочь все эти годы. Раковая опухоль словно приоткрыла ему оборотную сторону картины по имени "Грэг Хаус - мерзавец и манипулятор", а ампутация ноги окончательно перевернула зрение, как линза хрусталика переворачивает образы предметов на сетчатку. Прежде-то он думал, что всё будет не сложнее, чем скакать на одной ноге, поджав другую, как при игре в классы. Ни черта подобного — во-первых, сместился центр тяжести, он утратил шестидесятипятилетний автоматизм, а во-вторых, к нему пришла боль — та страшная фантомная боль, когда болит то, чего нет. Вот у него, например, болела щиколотка — так же сильно, как там, в высокой траве крутого спуска к железной дороге, где Грэг чуть не погиб в двухлетнем возрасте — почти по Кингу.
Уилсон припомнил, что «Кладбище домашних животных» вообще пронизывало лейтмотивом всю ту поездку...
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Почти по Кингу.
В конце августа луг в последний раз скосили, и запах преющей травы висел в неподвижном воздухе тяжёлыми пластами. Надвигающаяся гроза подкрашивала край неба тревогой, но времени до дождя ещё оставалось порядочно. Всё это вместе: предгрозовая духота, насыщенный запах травы и монотонная дорога — навевало дремоту.
- Говори со мной, - попросил Уилсон, - не то я засну.
- Пятый раз предлагаю поменяться местами, - хмуро откликнулся Хаус, который, как всегда перед грозой, опять всерьёз засомневался, такое ли благо костно-мышечный аппарат, если за его функционирование приходится так расплачиваться.
- Этого мы не можем сделать по двум причинам, - с обыкновенным своим занудством объяснил Уилсон. - Во-первых, ты выпил, и твои реакции замедлились и исказились под действием алкоголя, что создаёт опасность дорожных происшествий, во-вторых, это не ручное управление, и твоей ноге будет больно, а ей уже и так больно - значит, к концу пути ты сделаешься настоящей скотиной, я не смогу тебя выносить, и мы поссоримся. А вечером я приглашён к вам на праздничный ужин — не хочу его портить ни себе, ни Кадди, - тут он длинно зевнул и с силой потёр свободной рукой лицо, стараясь побороть сонливость.
- Ладно, тогда давай просто остановимся и позавтракаем. Выпьешь кофе — спать расхочется. Говорил же, незачем выезжать в такую рань.
- Незачем было останавливаться в той забегаловке. А выехали мы рано, чтобы застать рассвет на холмах. Грэг ещё ни разу не встречал рассвета на природе.
- Он проспал его на природе не хуже, чем в номере. Как, собственно, и остальные, кроме тебя, несчастного.
- Никто ничего не проспал, кроме тебя. Мы всё видели и восхищались красотой. И восхищались бы ещё больше, если бы ты не храпел и не источал ацетальдегид изо всех пор. Причём, всё это на глазах у детей. Ты разлагаешься, Хаус, и превращаешься в алкоголика — не замечаешь?
Уилсон знал, что сильно преувеличивает: Хаус так и не смог толком уснуть на неудобной кровати в гостинице, где они провели ночь, поэтому неудивительно, что, хлебнув спиртного, в машине, ровно жужжащей мотором, на ходу, обдуваемый ветерком из приоткрытого окна, он отключился на целых три часа. Уилсон, собственно, даже рад был тому, что другу удалось на какое-то время забыть о боли и отдохнуть, и цеплял он его сейчас просто ради тонуса, в котором нуждался, чтобы взбодриться самому.
Вопреки ожиданию, Хаус, однако, в амбицию не полез.
- У меня болит чёртово бедро, - хмуро буркнул он. - и колено ему успешно подпевает. С некоторых пор больных ног у меня стало ровно вдвое больше, чем прежде, а болят они по принципу суперпозиции, и перед грозой — хуже, так что мне просто приходится запивать кетопролак бурбоном, чтобы он хоть как-то действовал.
- При том, что кетопролак нельзя запивать бурбоном...
- За руль тоже нельзя лезть невыспавшимся.
- Не выспался я потому, что ты всю ночь стонал и скрипел зубами.
- Наверное, мне снился праздничный ужин с тобой и Кадди.
Уилсон удовлетворённо хмыкнул: как бы то ни было, пикировка достигла цели — он проснулся. Но остановиться позавтракать всё же стоило. Есть хотелось, и неизвестно, из-за надвигающейся грозы удастся ли это сделать позже.
К тому времени, как они миновали долину луга и оказались снова на вершине холма, на заднем сидении зашевелились, просыпаясь, дети.
- Доброе утро, - зевая, спросонок томно протянула Рэйчел и тут же опасливо спросила: - Будет дождь, да? - в семействе Хауса уже сложилось настороженное отношение к дождю, как к источнику всяческих неприятностей: от отложенной поездки с папой в зоопарк до необыкновенно резкого и унизительного разноса за неубранную постель или школьные неуспехи.
- Расслабься, - буркнул Хаус. - Я про этот дождь знал ещё с вечера — ничего нового.
- П`ивет, - послышался после короткой возни тоненький голосок Грэга.
- П`ивет, - хмуро передразнил Хаус. - В штаны не надул?
- Нет есё.
- А я уже почти, - весело вмешался Роберт, который никогда не просыпался расслабленным или заспанным, но всегда буквально брызжущим энергией. - Дядя Джеймс, можно остановить?
- Сейчас. Пару секунд потерпи, Роб, я вижу вон там какие-то кусты.
- Это канадская мушмула! - приглядевшись, воскликнула Рэйчел. - И на ней ягоды.
- Мушмула — так мушмула, сойдёт, - проворчал Хаус, яростно растирая бедро.
Уилсон аккуратно съехал с дороги на обочину и остановился.
Вниз полого уходил склон холма, покрытый россыпью мелких цветов и поросший этой самой мушмулой с крупными кистями тёмно-синих притуманенных ягод, ниже из травы то тут, то там торчали серые гладкие камни, а в самом низу, как протекающий по дну ложбины ручей, блестели на солнце пустынные железнодорожные рельсы.
Роб, ухватив за руку Грэга, живенько дунул с ним к кустам, по дороге объясняя, с какого возраста маленьким мальчикам уже «стыдно делать это в памперсы», Рэйчел тоже выбралась из машины и огляделась:
- Красивое место...
- Красивое — вот и отлично. Сейчас мы здесь позавтракаем и немножко отдохнём, а потом поедем дальше, - Уилсон открыл багажник и, разложив на траве толстый клетчатый плед, принялся копаться в сумке с провизией.
Хаус отстегнул ремень безопасности, но из машины вылезать не торопился - собирался с духом для решительного рывка, всё продолжая, морщась, скользить ладонью по бедру.
- Эй, иди полежи, - окликнул его Уилсон, приглашающе кивая на плед. - Или тебе тоже надо?
- Успеется... - он, наконец, кряхтя и жмурясь от боли, выбрался наружу и с облегчением растянулся на расстеленном пледе, закинув руки за голову и глядя в небо, всё ещё чистое, только по краям слегка подкушенное надвигающейся грозой.
Поездка случилась внезапно. Класс Рэйчел две недели назад ездил смотреть пейзажный парк Интерстейт, а Рэйчел, давно мечтавшая об этой поездке и надеявшаяся найти в ней источник вдохновения для своих акварелей, за несколько дней до неё вдруг слегла с температурой и болью в горле, напомнившей ей о перенесённой три года назад скарлатине. Оказалось: стрептококковая ангина. Назначенное лечение подействовало хорошо и быстро, но поездку Хаус запретил категорически: «Знаешь, мне кажется, ревматический порок сердца или пиелонефрит — слишком дорогая плата за удовольствие написать бессмертное полотно: «Красивая коряга в окружении красивых булыжников». В таких поездках всегда бывают сквозняки, промокшие ноги и слишком холодная минералка. Выдержи период реконвалесценции и дуй на все четыре стороны, но десять дней ты дома». Кадди попыталась возразить что-то насчёт гиперопеки, однако Хаус ей ответил, что ещё ни разу не слышал, чтобы, забирая из морга детский труп, кто-то из родителей упрекал кого-то из родителей в гиперопеке — скорее, наоборот, и этот факт должен ведь о чём-то говорить, после чего Кадди сдулась, и Рэйчел, скрепя сердце, осталась долечивать ангину в четырёх стенах.
Уилсон узнал о пропущенной экскурсии в пятницу, пытаясь выяснить, почему Рэйч весь вечер молчит, и почему у неё глаза на мокром месте, а в субботу утром просто заехал за ними, не давая Хаусу времени опомниться и отказаться.
- Туда и обратно — всего и дела. Погуляем по парку, заночуем в гостинице, а когда дети уснут, посидим в местном баре и послушаем джаз. Это же не кругосветное путешествие — просто уик-энд. Мы давно никуда не выбирались.
«Со смерти Тринадцатой», - додумал про себя Хаус. Тем не менее, он попытался отвертеться, упирая на возможную - и даже вероятную - обиду брошенной в одиночестве Кадди, но вмешательство самой Кадди пресекло эти жалкие попытки в зародыше, и Уилсон, не слушая больше возражений, попросту вытащил его из дома и упихал в автомобиль.
Уилсон вытащил большой термос с кофе, одноразовые стаканчики, корзинку с бутербродами и коробку засахаренных фиников. Роберт и Грэг всё не возвращались.
- Что они там застряли? - наконец, вслух удивилась Рэйчел, и, словно ей в ответ, раздался звонкий и слегка встревоженный голос Роберта:
- Эй! Идите сюда! Тут могила.
Хаус озабоченно приподнялся на локте:
- Какая там ещё...
- Лежи, я взгляну, - остановил Уилсон.
- Да я и не собирался вставать. Больно надо! Что я, могил не видел?
Те несколько шагов, которые отделяли его от кустов мушмулы, Уилсон шёл с неприятно замирающим сердцем, словно к нему вернулись детские страхи перед мёртвыми, перед кладбищами и вообще всем, связанным со смертью. Трудно было переставлять вдруг сделавшиеся ватными ноги. Это ощущение удивило его, и даже почти напугало — будучи онкологом, он навидался всяких смертей и всяких вскрытий, много раз провожал умерших знакомых в последний путь, похоронил двух любимых женщин и теперь в толк не мог взять, что вдруг стало с ним твориться. «Может быть, это начало манифестации какого-нибудь заболевания? - мнительно подумал он. - Что, если рак вернулся? Или же всё проще, и это всего лишь гроза с её электризацией и перепадами давления?»
С некоторым усилием напустив на себя безразлично-любопытствующий вид, он подошёл к камню, на который указывал Роберт и — с облегчением вздохнул...
Могила, найденная мальчишками, оказалась не человеческой. На камне было выцарапано: «Пёс Кадрусс, попал под колёса товарного вагона 15 мая 2000 года». Надпись стёрлась, но ещё оставалась читаемой. Рядом с камнем лежали засохшие маргаритки.
- Это собака, - сказал Уилсон.
- Я прочитал, - кивнул Роберт.
- Где собака? - спросил Грэг.
- Здесь похоронена собака. Она попала под поезд, и поезд её задавил насмерть. Здесь так написано. Давно. Меня тогда ещё на свете не было, - попытался объяснить Роб.
Но Грэг, кажется, не понял. Его формирующийся разум ещё не усвоил понятия жизни и смерти, поэтому слова «насмерть» и «ещё на свете не было» прозвучали для него пустым звуком. Однако, про собаку он переспрашивать не стал — в отличие от Роберта Хауса, Грэг Уилсон, однажды задав вопрос и не получив на него ответа, больше попыток задать его не повторял, предпочитая додумываться самостоятельно.
«Почему я так испугался? - снова подумал Уилсон. - Словно кто-то прошёл по моей собственной могиле».
Подошла Рэйчел и тоже прочитала надпись.
- Странная кличка, - сказала она. - Кадруссом звали предателя из кино про графа Монте-Кристо. Разве можно называть таким именем собаку? Они же всегда верные. И кто принёс маргаритки? Здесь нет никаких домов — значит, он специально приехал издалека.
- Наверное, это хозяин собаки, - вздохнул Роб.
- Столько лет прошло, а он всё навещает могилу? - в голосе Рэйчел прозвучало сомнение — вряд ли, что она уже становилась по-взрослому циничной, но для неё десять лет было ещё огромным сроком — больше всей её жизни.
- Наверное, очень любил пса, - предположил Уилсон. - Даже надпись на камне выбил, а это не так-то просто. Пойдёмте отсюда, ребята...
Хаус так и не поднялся с одеяла, ожидал их, лёжа на боку, подперев голову рукой.
- Что за могила? - спросил он.
- Собаку сшибло на железной дороге. Давно. Это старая могила.
- Но кто-то принёс маргаритки, - упрямо добавила Рэйчел. Её тоже задело посещение собачьей могилы, и Уилсон уловил это своими странно натянувшимися нервами.
- Здесь проходит шоссе, - мотнул головой в ту сторону, откуда они приехали, Хаус. - Мы же остановились. Могли и другие останавливаться. Простое объяснение.
- Но они должны были привезти маргаритки с собой — здесь нигде не растут маргаритки.
- У них мог быть огромный букет, собранный совсем для других целей, они могли везти цветы на продажу — мало ли что. Все варианты подходят. Почему тебя это встревожило?
- Потому что... Па, мне непонятно...
- Что именно? - серьёзно спросил Хаус. И по обоим видно было, что речь уже не о маргаритках.
- Зачем богу нужно, чтобы собаки или люди рождались, если потом они всё равно должны умереть? Зачем ему это нужно?
- Не знаю. Те, кто регулярно ходит в церковь, пытаются спросить бога об этом.
- И он им отвечает? - удивлённо обернулся Роберт.
- Никто им не отвечает. И, скорее всего, отвечать некому.
- Давайте лучше завтракать, - поспешно перебил Уилсон, опасаясь углубления теософской беседы, но когда он, опустившись на колени, принялся раскладывать на салфетке бутерброды, Хаус, воспользовавшись моментом, вдруг шепнул на ухо:
- А с тобой-то что?
- Что? - оторопело дёрнулся он, до глубины души поражённый ещё одним подтверждением способностей Хауса к чтению мыслей.
- Боишься смерти?
- А ты не боишься? - полез он в контрнаступление.
- Все бояться, - спокойно кивнул Хаус. - Но не каждую минуту... Дай с ветчиной — не терплю я этот овечий сыр, ты же знаешь.
- Зато он полезен.
- Надеешься оттянуть конец, поедая безвкусную дрянь?
- Это здоровье. Кроме вопроса «сколько жить», есть ещё вопрос «как жить».
- А что, он и на потенцию влияет?
- Хаус! - облегчённо возопил Уилсон, в глубине души благодарный другу за предлог возмутиться, предлог отвлечься... от чего?
Роберт между тем почти целиком улез в открытый багажник, что-то разыскивая там.
- Чего ты ищешь? - окликнул Уилсон.
- У тебя там была корзинка — я видел. Мы хотим набрать мушмулы.
- Следите, пожалуйста, чтобы Грэг не объелся, не то придётся останавливаться у каждого куста, - предупредил он.
- О`кей.
Раздался далёкий гул приближающегося поезда. Едва заметный вначале, он нарастал, становясь всё громче и членораздельнее, и Уилсон почувствовал, что уже земля под ними ощутимо дрожит, но движение скрывала залитая предгрозовым светом рощица канадской берёзы, настолько густая, что прямые стволы казались связанными между собой. И снова Уилсон отчего-то похолодел, сам не понимая, отчего.
- Странно себя чувствую, - признался он Хаусу, и пришлось повысить голос, чтобы перекричать грохот состава, ставший нестерпимым. В ту же секунду он с рёвом вылетел на открытое пространство рельсов и загрохотал мимо, завораживая движением — огромные железнодорожные цистерны с яркой маркировкой, от движения мелькающей, как в стробоскопе, контейнеры на платформах, насыпные платформы, вагоны для перевозки техники с металлическими конструкциями крепежа.
Уилсон заворожено следил за движением состава, чувствуя, как от горизонтального нистагма схватывает лёгкое головокружение, пока не ощутил прохладные пальцы Хауса у себя на шее.
- Ты себя странно чувствуешь, потому что у тебя давление повысилось, - сказал Хаус. - Слишком много кофе на твой хлипкий организм. Прими афедитаб и не ищи мистических объяснений там, где есть рациональные. То есть, нигде не ищи.
- То есть, рациональные объяснения везде есть?
- Везде, - Хаус снова повалился на спину, закинув руки за голову. Уилсон подумал — и лёг рядом с ним.
- А регресс моей опухоли рационально объяснишь?
- Пфе! Кто из нас онколог? А вообще-то ничего мистического: капризы тканевого иммунитета. А-а, вот оно что... - он вдруг снова приподнялся на локте и пристально посмотрел на Уилсона. - Боишься, что подарок назад отберут?
- Ну, и боюсь! -краснея, буркнул Уилсон. Но Хаус не был расположен издеваться.
- Ну, и не бойся, - мягко сказал он. - Отберут или нет, от твоих страхов не зависит — чего себя зря дёргать? Да и нормально у тебя всё — проверял же.
- Не знаю... Мне не по себе — какое-то предчувствие сегодня... Не смейся!
- Чего уж смешного! Или ты напитался благодати и прозрел, или мне придётся выписывать тебе нейролептики, а у меня после всей этой фигни с законом ограничения на выписку по списку «А». Ты меня подставляешь.
- Да пошёл ты, - с облегчением фыркнул Уилсон и закрыл глаза. У него отлегло от сердца, и теперь ему снова захотелось спать. Солнце уже ощутимо пригревало, и лежать было приятно. Жужжание пчёл и стрекотание кузнечиков в начинающей желтеть траве сливались в непрерывный гул — всё это усыпляло, а Хаус сорвал колосок и принялся этим колоском щекотать задрёмывающему Уилсону висок и ухо, втайне надеясь, что тот примет колосок за какую-нибудь кусачую шмакодявку и взвизгнет.
- Отстань, - сонно отмахнулся Уилсон.
Но тут появились юные собиратели мушмулы с перемазанными губами и пальцами. Притом, судя по виду Грэга, ему досталась львиная доля ягод. «Придётся всё-таки останавливаться по дороге», - вяло подумал Уилсон, когда липкие губы сына запечатлели на его щеке сине-алый пахнущий мушмулой поцелуй.
- Хотишь? - Грэг протянул в потном кулачке ягодную кашу и, не дожидаясь ответа, затолкал ему в рот. Уилсон — делать нечего — покорно принялся жевать.
- А я ещё видел у тебя в багажнике мяч, - осторожно «закинул удочку» Роберт.
Это точно. Мяч в багажнике был, оставленный там, как и плетёная корзинка, «на всякий случай» - вдруг спустит колесо или что-то ещё, и будет, чем занять детей, пока они чинятся или ждут ребят из автосервиса. Уилсон даже немного гордился своей предусмотрительностью - почему нет?
- Смотрите только: здесь дорога близко...
- Мы осторожно! - ликующе пообещал Роб, почувствовав за предостережением скрытое разрешение, и нырнул в багажник за мячиком.
Уилсон снова закрыл глаза. Теперь весёлые выкрики детей и звонкие удары ладоней по мячу вплелись в шелест травы, стрекотание и жужжание, создавая общую симфонию начинающейся осени и этой автомобильной поездки, в которой было место и мушмуле, и железной дороге, и старой могиле пса, и щекочущему колоску в руке Хауса. Интересно, Хаус мог бы создать из этого фортепьянную композицию?
Словно почувствовав, что Уилсон задумался о нём, Хаус завозился и сел, стал шарить вокруг в поисках трости.
- Куда? - лениво, не открывая глаз, спросил Уилсон.
- Отлить. Там, ниже, очень подходящий куст. Разве что таблички с парой нулей не хватает, - пошутил Хаус, несколько напряжённо, потому что идея встать и идти до кустов его ногам по вкусу не пришлась. Он даже задрал голову и посмотрел в небо, словно рассчитывая взглядом упрекнуть причину их строптивости. Гроза продолжала неспешно наползать, и очень далеко, на грани слышимости, уже зарождался рокот. Но, только добравшись до кустов, Хаус понял, что слышит не гром, а поезд.
Наверное, Уилсон успел задремать, не то при самом отдалённом гуле надвигающегося состава он поднял бы голову и нашёл глазами Грэга. Это была не привычка даже — инстинкт, почти звериный, безусловный, вроде того, который заставляет кенгуру прятать детёныша в сумку, а птицу - уводить от гнезда, прикидываясь больной. И, тем не менее, его вернул к действительности только крик Рэйчел:
- Нет! Грэг, стой! Держи его, Роб!
Совсем не там, где они начинали играть — много ниже — по склону, подпрыгивая, катился прямо на рельсы мяч. За ним, позабыв обо всём на свете, в союзе с земным притяжением мчался туда же, прямо на рельсы, Грэг. А поезд уже сотрясал канадские берёзы, и, конечно, машинист не видел за ними мальчишку, а если бы и видел, всё равно уже ничего не мог бы поделать. Грэг же, озабоченный только упрыгавшим мячом, не обращал на поезд никакого внимания.
Все трое сорвались с места практически одновременно. Только чуть замешкался Роберт — он бегал быстро, но не сразу сообразил, чем грозят малышу нарастающий гул и подрагивание берёзовых крон, поэтому побежал только после окрика Рэйчел. Сама Рэйчел бегала не слишком быстро, к тому же побежать напрямик ей помешала невысокая гряда колючих кустиков. А Уилсон был взрослым, длинноногим и очень чётко осознавшим опасность, но он находился дальше всех, и он вскочил на ноги, толком не проснувшись.
Ближе них - метрах в пятнадцати - был Хаус, как раз выбиравшийся из куста с «двумя нолями». Вот только он не видел Грэга, а если б и увидел, в этом не было бы никакого толку, потому что Хаус совсем, нисколько не мог бегать, и не смог бы пробежать даже те два десятка шагов, что отделяли его от мальчика.
Уилсон летел по склону вниз без дыхания и с остановившимся сердцем. Он уже видел, чувствовал, что никто из них не успевает, но не мог же он не надеяться. Он ставил мировой рекорд по бегу по пересечённой местности — некому только было зафиксировать его спортивное достижение, призом за которое могла стать жизнь его ребёнка. Время словно застыло — вернее, он сжал для себя время, чтобы успеть хоть на сотую долю секунды опередить с рёвом несущуюся по рельсам, грохочущую на стыках, раскачивающуюся на ходу, жаркую, дышащую горячим ветром смерть.
А получилось так, как будто подстроено придуманным кем-то сюжетом: камень, незаметный в траве. Нога попала на его край, неловко подвернулась, и он полетел с размаху лицом вниз, уже зная, что даже если тотчас вскочит и рванётся снова, он опоздал. Безнадёжно. Навсегда. И он взвыл в зверином отчаянии, ни на что не надеясь, зная, что не будет услышан ни сыном, ни богом:
- Грэ-э-эг!!!
Его услышал и обернулся на крик другой человек, носивший то же имя. Человек, который не смог бы пробежать и десяти шагов, но который при этом молниеносно оценивал и молниеносно соображал. Импровизированным бумерангом из-под его руки свистнула и закрутилась в воздухе трость. Она ударила Грэга по ногам, и мальчик, запнувшись, грохнулся и проехал на пузе по щебёнке насыпи, обдирая колени, ладони и подбородок. От его вытянутых рук до грохочущих колёс поезда оставалось около метра.
Застывшее время стояло, и только состав летел сквозь это время с головокружительной быстротой перед глазами четверых бледных, как смерть, людей, которые на миг потеряли все недостатки и преимущества своего возраста — за пятьдесят или чуть больше шести сейчас не имело значения: просто четыре живые души перед приоткрывшимся таинством единства и борьбы жизни и смерти.
И только когда рельсы опустели, и стал виден сдувшийся мяч, отброшенный из-под колёс, и слышен громкий рёв ободранного Грэга, они «отмерли». Рэйчел бросилась к малышу и стала поднимать и утешать его, Роберт поднял и отдал отцу палку, а Хаус обернулся и увидел, что Уилсон неподвижно лежит ничком в нескольких шагах от того камня, о который споткнулся.
- Тьфу, блин! - шёпотом сказал Хаус и захромал вверх по склону.
Машинист поезда, если только локомотив не управлялся роботом-автоматом, видимо, был раззявой, которого опасно подпускать к управлению железнодорожным транспортом — он так ничего и не заметил. Но ещё большими раззявами оказались они, два взрослых человека, не сообразивших, что трое детей, мяч и железная дорога неподалёку — плохое сочетание. Мелькнула даже малодушная мысль; «Хорошо, что это был Грэг, а не Роб — Кадди бы меня убила».
Уилсон не шевелился — его неподвижность оттеняли лёгкие пряди на затылке, колеблющиеся от порывов крепчающего перед грозой ветра.
- Эй! - окликнул Хаус. - Ты в порядке? Эй, Уилсон! Грэг живой, ничего не случилось — пара ссадин не в счёт. Ты слышишь меня? Да ответь же ты! - он встал рядом на колени и потрогал Уилсона за плечо.
Уилсон медленно, как при замедленной съёмке, оперся на ладони и, приподнявшись посмотрел на Хауса пустым, ничего не выражающим взглядом.
- Грэг живой, - повторил Хаус втолковывающе. - Очнись, слышишь? Твоё чадолюбие становится проблемой, чувак. Он просто упал и ободрал коленку в километре от рельсов... Уилсон! Джеймс, да очухайся ты, наконец! - он сильно тряхнул его за плечо, и Уилсон, вскрикнув, со стоном схватился вдруг за щиколотку.
- Ну, зато сразу стал живее, - удовлетворённо констатировал Хаус. - Что там у тебя? Растянул?
- Кажется, сломал...
- Ты нытик и, как всегда, преувеличиваешь. Пусти, - Хаус задрал на нём брючину и спустив носок, увидел, как неестественно вывернутый голеностоп на глазах затекает лиловой опухолью.
- Везунчик... Тут репозиция нужна. - он осторожно тронул щиколотку. Уилсон снова вскрикнул.
Рэйчел и Роб подошли, неся на сплетённых руках всё ещё подвывающего Грэга.
- Не реви, - сказал ему Хаус. - Твои боевые раны подсохнут через пару дней.
- Бо-ой-но-о! — провыл Грэг.
- Это хорошо, что «бойно»,- серьёзно кивнул Хаус. - Значит, ты жив. Да не так уж и «бойно» - просто кровь выглядит пугающе ярко. Вот папке твоему, наверное, больнее — он, похоже, ногу и вывихнул, и сломал одновременно, чтобы два раза не затеваться. Рэйч, посмотри в багажнике - держу пари, Уилсон, ты с собой и шины «Ферно» возишь, а не только автопокрышки. Да, Рэйч, и принеси салфетки — надо же герою дня отереть боевую раскраску с физиономии, не то нас копы задержат.
- Рэйч, там нет «Ферно», - сдавленным от боли голосом проговорил Уилсон. - Зато там проволока есть. Жёсткая. И скотч... Грэг, малыш, ты как?
- Я в пойядке, - мужественно прохныкал Грэг.
Хаус вытряхнул на ладонь продолговатую таблетку и снова повернулся к Уилсону:
- Открой клюв — мамочка червячка принесла.
Грэг засмеялся сквозь слёзы, а Уилсон, послушно открыв «клюв», почувствовал на языке горечь викодина и уличил вслух:
- Я смотрю, ты всё-таки регулярно закидываешься...
- А ведь я мог бы о нём и умолчать, - укоризненно заметил Хаус. - Сейчас не у меня лодыжка болит... Кстати, тебе как, очень дороги эти брюки? Хочу превратить их в шорты — о`кей?
Дальнейшее Уилсон почти не воспринимал. Импровизированная шина держала плохо, машину потряхивало, и он всё видел, как в тумане, из-за боли, викодина и пережитого кошмара. К тому же, у него поднялась температура. Они доехали до Принстона под проливным дождём, и Хаус тихо ругался сквозь зубы, потому что дворники не справлялись со сплошной завесой воды, заливавшей ветровое стекло. Потом был приёмный покой, короткий наркоз с тошнотой и комариным звоном в голове. А потом он вдруг оказался один в палате с застывающим гипсом на ноге и только там впервые осознал — разумом, а не зашкаливающими эмоциями, что несколько часов назад его ребёнок чуть не погиб по его собственной вине. Он осторожно дотянулся до телефона на тумбочке и торопливо набрал номер:
- Хаус? Хаус, где Грэг? - его голос тревожно прерывался.
- Продал на органы на чёрном рынке. Сам-то как думаешь, где ему быть? Отвёз его домой, Кадди за ним присмотрит.
- А ты... где?
- А я пытаюсь купить тебе пончик в больничном кафетерии, но у меня бы лучше получилось, если бы ты перестал мне мешать дурацкими телефонными разговорами ни о чём.
- Пока, Хаус, - Уилсон улыбнулся в трубку. - Спасибо тебе...
- Что, за пончик? - насмешливо хмыкнул Хаус.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА
Нога тогда срослась через месяц, но напоминала о себе ещё долго, принимаясь побаливать осенью или весной, от сырости, от чрезмерной нагрузки — например, после футбола с Робом и Грэгом на пустыре позади дома, где он всё собирался, да так и не собрался разбить сад. Может быть, поэтому, когда начались боли, он на неё и грешил поначалу, пока не подошёл срок очередного обследования.
Трудно забыть выражение лица Хауса, когда он вышел из сканерной. Почти не волнуясь — не в первый раз же. Хаус сам всегда смотрел его сканограммы — так уж повелось — и привычно отпускал похабные шуточки в конце. Но каждый раз — чуть-чуть, самую капельку — напрягался перед тем, как включить изображение. За эту капельку Уилсон был ему благодарен, как и за похабные шуточки, впрочем.
Но в этот раз Хаус не шутил — смотрел пристально и хмуро, сжав губы.
- У тебя, похоже, опухоль в дистальном эпифизе малоберцовой кости, старик, - сказал он серьёзно и спокойно. - Рост инвазивный в кость и полость. Нужна биопсия.
- Насколько инвазивный? - тут же спросил он, тоже становясь серьёзным и спокойным.
- Она готовится прорасти капсулу.
- Делай биопсию.
И даже не удивился, через сутки получив ответ: злокачественная тимома, вторичный метастаз.
- Напрямую ей гадить несподручно, - сказал он Хаусу. - Решила, значит, вот так...
- Ты же понимаешь, - сказал Хаус, - что нужно ампутировать ногу.
- А почему ты решил, что больше нигде нет?
И снова Хаус ответил без раздражения, без тени сарказма:
- Я посмотрел так хорошо, как только смог, Джеймс. - и то, что он назвал его по-имени, почему-то тряхнуло Уилсона крепче, чем сама опухоль.
- Я подумаю, - пообещал он.
Он думал двое суток без перерыва на сон, но плод раздумий не удовлетворил Хауса. И можно было уже не сомневаться: Хаус не успокоится, пока не прогнёт его под своё решение. Он мог пускать в ход всё, что угодно: запрещённые приёмы, подкуп, шантаж — любые средства. Уилсон знал, что прессинг будет жёстким, но всё равно не ждал, что Хаус бросит в бой Грэга. Он воспринял его ход как предательство — ведь открытым текстом просил же, и да, он сам спровоцировал разрыв, но сейчас, когда он прогнулся, и когда всё так паршиво, ему сделался нужен Хаус, а Хаус не появлялся.
В день накануне операции стало известно, что ему нельзя дать общий наркоз: химия и рентгенотерапия так ослабили организм, что это было бы попросту небезопасно.
- Сделаем под спинномозговой анестезией, - успокоил Чейз, в очередной раз заглянув в палату. - Ничего, держись. Я постараюсь оставить как можно больше.
Он бледно улыбнулся в ответ. Ну и ничего, держался, даже пошутил с операционной сестрой, которая делала премедикацию, только дрожь не мог унять. С другой стороны, её можно бы было списать на прохладу операционной.
От анестетика нижняя половина тела отнялась, как при параплегии, и он не понимал, что происходит за экраном. Было тошно, кружилась голова, в какой-то момент он вдруг почувствовал, что забыл, как сделать следующий вдох, и его охватило удушье. Анестезиолог и его ассистентка следили за ним, что-то добавляли в капельницу. Потом сбоку от экрана он выхватил боковым зрением какой-то странный, необычной формы предмет, которому не место в операционной. Предмет казался чужеродным в чьих-то окровавленных перчатках, удерживающих его, как большую рыбу. И только через несколько долгих мгновений Уилсон сообразил, что этот чужеродный предмет — его собственная нога, отделённая от тела. Это настолько потрясло его, что он потерял сознание и не помнил, как закончилась операция, и как его перевезли в ОРИТ.
Ранний послеоперационный период тоже оказался трудным. Его рвало, сердце путало ритм, сознание то улетало, то возвращалось, как на гигантских качелях, и настойчиво звал настырный с австралийским акцентом голос:
- Джеймс! Джеймс, открой глаза! Джеймс, открой глаза!
Сделав усилие, глаза он всё-таки, наконец, открыл, но перед ними плавали только пятна — белые, в цвет потолка, и голубые, как пижамы хирургов.
- Зрачки расфокусированы, - сказал ещё чей-то знакомый голос, а он не мог понять, чей. - Не хочет к нам возвращаться.
«Похоже, вы, ребята, напортачили», - подумал он и, наконец, действительность обрела для него форму и цвет.
Форма была параллелепипедной, а цвет - белым — белое параллелепипедное помещение ОРИТ с функциональной кроватью посередине, чтобы обеспечить подход с обеих сторон, с белым параллелепипедным корпусом монитора наблюдения, успокоительно попискивающим, с задёрнутыми белыми жалюзи на прозрачных стенах-панелях. Из прозрачного мешка по системе трубок что-то капало в вену.
Он не сразу вспомнил, что с ним делали и почему он здесь, а вспомнив, содрогнулся от мгновенного удара ужаса, и снова как будто увидел отделённую от него ногу в руках, обтянутых окровавленными перчатками. Его снова всухую вывернуло, и он, чтобы уж «сорвать пластырь одним рывком», откинул одеяло.
Обрубок заканчивался повязкой. Уилсон попытался привычно напрячь мышцы, сгибающие ногу, и тогда обрубок дёрнулся бессмысленно и некоординированно. Разбуженная боль перехватила дыхание. Но болел не обрубок — болела больше не существующая лодыжка, болела так, словно ему вот только сейчас начали на живую отпиливать ступню. Уилсон закрыл лицо руками и заплакал.
Тотчас же вошла медсестра со шприцем и добавила что-то из него в капельницу, а через мгновение гнусавый голос селектора громко объявил: «Доктора Чейза просят пройти в ОРИТ. Доктор Чейз, пройдите в ОРИТ».
Но появился в палате не Чейз. Уилсон сначала уловил постукивание палки в коридоре, неровный рваный шаг, шорох отодвигаемой створки двери, а потом, ещё не отведя рук от лица, услышал:
- Ну и чего ты теперь ревёшь?
Уилсон убрал от глаз ладони и посмотрел на Хауса. Новый тёплый свитер, связанный артритичными руками пациенток гериатрического, воротник голубой рубашки отглажен Кадди, и даже бейджик небрежно зацеплен за нагрудный карман. Только складки в углах рта выдают боль, простреливающую бедро при каждом шаге и заставляющую морщиться, сгибая колено.
- Мне же ногу отрезали, - возмутился Уилсон, судорожно всхлипнув. - Думаешь, не повод?
И то, что он сказал это вслух, снова ударило словно под дых.
- Думаешь, если хорошенько поплачешь, новая вырастет? - с сомнением спросил Хаус.
- Думаю, если ты пришёл издеваться, то лучше тебе уйти.
Хаус спокойно кивнул, но вместо того, чтобы уйти, взял металлический вращающийся стул и подсел к кровати.
- Боль уже завтра станет меньше, - пообещал он. - А потом ещё меньше. Но даже если она останется такой же сильной, есть анестетики.
- Твой долбанный викодин, что ли?
- Ну, просто для примера. Есть и другие.
- Ты идиот. Думаешь, я плачу из-за боли?
- Ну, я не думаю, что ты скорбишь по левой пятке или оплакиваешь безвременно утраченную опухоль. Это было бы уж совсем глупо.
Уилсон снова попытался шевельнуть обрубком, и снова он как-то странно конвульсивно дёрнулся. Хаус отвёл глаза.
- А-а! - обличающе завопил Уилсон. - Отворачиваешься? А мне не отвернуться!
- Что так? - участливо приклонил ухо Хаус. - Шея задеревенела? Отворачивайся на доброе здоровье. Первое время можешь даже вообще не смотреть ниже пояса, тем более, что твой куцый член стоит визуализации даже меньше, чем твоя злосчастная конечность.
- Ты не понимаешь. Это — не моя конечность.
- Одолжил? Не знал, что ты киборг — починили бы тебя без ампутации.
- Там, в операционной, - сказал Уилсон, помолчав, - я увидел в чьих-то руках свою отрезанную ногу. Хаус, поверь, нет зрелища омерзительнее и... и непристойнее, чем твоя собственная голая нога, но перемещающаяся отдельно от тебя, как посторонний предмет. А эта култышка, как присосавшийся полип, как дохлая рыбина, вросшая в мою плоть. Она не имеет со мной ничего общего. Только болит.
- Да? - Хаус придвинулся ближе, его ладонь вдруг легко легла на бедро Уилсоновой култышки, сухим теплом скользнула по коже. - Ты чувствуешь моё прикосновение?
- Что ты хочешь доказать?
- Ты чувствуешь? Температуру моей кожи, её фактуру, влажность, силу давления? Значит, рецепция работает. И это — твоя нога, просто покалеченная из-за рака. А движениями ты овладеешь. У тебя проблемы, потому что изменился вес, перерезаны нервы, кое-какие мышцы пришлось перекроить, чтобы оставить сгибательную функцию. Всё со временем устроится. - Хаус убрал руку с его бедра.
- Что устроится? - уже спокойнее, но всё ещё безнадёжно спросил Уилсон.
- Чейз постарался оставить как можно больше. Колено удалось сохранить. Он перешил сгибатели и разгибатели — ты сможешь ходить на протезе.
- Я прямо вне себя от радости, - буркнул Уилсон.
- Идиот, - нежно сказал Хаус. - Главное, что ты будешь жить. Мы трижды проверили на метастазы, с подсветкой, послойно — у тебя всё чисто. Первичный очаг едва различим, неактивен. Это какая-то случайность, срыв иммунитета. Может быть, старая травма сыграла не последнюю роль — этого я не знаю. Ты будешь жить, будешь ходить на протезе, водить машину с ручным управлением, ты не сможешь танцевать на свадьбе своего мальчишки и играть в футбол с внуком — придётся просто смотреть, как это делают Грэг и Роб, ты будешь первое время стесняться раздеваться на пляже, поэтому мы выберем какое-нибудь безлюдное местечко. Ты будешь орать на собаку и швырять в неё костылём, когда она уволочёт твой протез погрызть под диван, а Грэг за ней полезет и будет отбирать, ругаясь, на чём свет стоит. Ты будешь знать о перемене погоды лучше всех метеобюро. Ты станешь ворчливее и раздражительнее. Но ты будешь жить.
Уилсон слушал, закрыв глаза, чувствуя, как ладонь Хауса размеренно успокаивающе поглаживает его по голове. Действие этих слов и этой руки, видимо, потенцировало действие введённых ему успокоительных: боль стихла, его клонило в сон. В какой-то момент в палату было сунулась с каким-то назначением сестра, но Хаус свирепо глянул на неё и махнул рукой: «уйдите».
- Всё будет хорошо, с тобой всё будет хорошо, - снова и снова тихо повторял он, пока не убедился в том, что Уилсон спит.
Больше он в палату не заходил, хотя Роб навещал «дядю Джеймса» несколько раз и врал, что «отец передаёт привет». Никто никаких приветов ему, конечно, не передавал —- мальчишка просто проявлял тактичность. А с Хаусом они снова увиделись только в последний день перед выпиской, когда Уилсон уже самостоятельно садился в постели и даже начал слегка заниматься ЛФК, чтобы подготовить культю к протезированию.
Настроение у него всё равно было не солнечным — нога ныла, не переставая, изводя его нудной болью, которую он чувствовал даже во сне, от ЛФК большого толку не было, на викодин он уже подсел довольно плотно. А нарисованное Хаусом будущее с пляжами и футболом представлялось пока таким же сомнительным, как и сам визит Хауса — Уилсон теперь уже не был уверен, что появление в его палате старого друга не было послеоперационной морфиновой галлюцинацией.
Возвестило второе явление Хауса всё то же знакомое постукивание палки в коридоре, и он вошёл, как ни в чём ни бывало, словно их отношения прежние, и обоим ничего не стоит устроиться перед телевизором с банками пива и китайской лапшой. Вот в чём они никогда не совпадали, и что порождало сложности: любую ссору, любое недоразумение, когда оба уставали от холода отчужденности и молчания, Хаус предпочитал забыть без каких бы то ни было сносок, Уилсон — обговорить со всех сторон и вынести вердикт. И как первый при попытке объясниться заходил на новый виток оскорблений, так и второй не мог просто перемолчать критический период и вести себя так, как будто никакого конфликта в помине не было.
- Ты набрал вес, - сказал Хаус. - Больничная еда редко кому идёт на пользу — очевидно, готовишь ты дома ещё хуже больничных поваров.
- Чего тебе надо? - спросил Уилсон. - Зачем пришёл? Ты не приходил все эти дни, а ведь я был в двух шагах. Зачем ты пришёл теперь? Я уже здоров, ухожу домой. Спасибо, что заставил меня согласиться на ампутацию — теперь я буду жить долго и счастливо.
- Откуда в тебе этот ядовитый сарказм? - добродушно удивился Хаус.
- Нога болит, - буркнул Уилсон, и только по повисшей паузе понял, что, похоже, сказал что-то не то.
- Что? - подозрительно спросил он, поднимая взгляд.
Хаус засмеялся.
- Я понимаю, почему ты смеёшься. - сказал Уилсон. - Не смешно. Если это способно калечить, и взять за точку отсчёта тебя, то что будет со мной? Притом, я в худшем положении — у тебя болит реальная нога, а у меня — та, которой больше нет. Я больное место даже растереть не могу — только по одеялу похлопать.
- Хочешь сочувствия? Фантомные боли связаны с вовлечением в рубец нервных образований, если ты ещё что-то помнишь из курса медвуза. Ходи на физио, качай мышцы — и будет тебе счастье. Думаешь, ноцицептивная рецепция лучше? - он снова вдруг рассмеялся. - Уилсон, мы сегодня, как старики, меряющиеся своим геморроем. Всегда поражался, что они в этом находят, а сейчас впервые в жизни вдруг подумал, что это может быть увлекательно. Не хочешь продолжить вечером за пивом?
- Очень хочу, - спокойно, глядя прямо в его глаза, сказал Уилсон. - Но не стану. Я знаю, Хаус, что для тебя цель всегда оправдывает средства, но то, что ты надавил на меня через Грэга, было ударом ниже пояса. И то, что этот удар достиг цели, всё делает только хуже. Так что пиво пить вместе мы с тобой больше не будем. Извини...
- Ему просто нужно время. - сказала Кадди. - По-моему, всё укладывается в норму реакции. Ты вспомни: Уилсон всегда реагирует на ранящие его значимые события, разрывая с ними все связи. Когда Эмбер умерла, когда тебя посадили, когда лекарство от рака не помогло, он всегда первым делом старался закуклиться. Отгородиться от всего того, что воплощало в его понимании «прежнюю жизнь», а значит, в первую очередь, от тебя. Рано или поздно он почувствует, что так не лучше, а хуже — и найдёт повод вернуться. Наберись терпения и не переживай.
- Похоже, что я переживаю? - Хаус опустил глянцевый журнал на колени и посмотрел на неё поверх очков.
- Вообще-то похоже... Хаус, я ещё могу понять, когда мальчишка делает вид, что учит математику, а сам при этом рассматривает порно, но мне недоступно понимание того, зачем зрелый мужчина делает вид, что рассматривает порно, когда на самом деле читает статью по кардиологии, - и, проворно цапнув «Кардиологический вестник», вложенный в «Девочек на пляже», Кадди потрясла доказательством перед носом Хауса.
Хаус, единственной целью которого было подразнить Кадди, в своих побуждениях признаваться не стал, а, довольно метко швырнув глянцевый журнал на шкаф, потянулся так, что задравшаяся футболка оголила поясницу.
- А знаешь что... - задумчиво проговорила Кадди глядя на эту полоску кожи, с которой ещё не совсем сошёл летний загар, - до прихода Роберта ещё не меньше сорока минут, так что если мы поторопимся...
- Я ведь в самом деле читал кардиологию, а не... - предупредил Хаус.
- А разве тебя не возбуждают статьи о... - Кадди подсмотрела в журнал и прочитала томным мурлыкающим голосом, - клинических особенностях протекания септического эндокардита при вшитом искусственном митральном клапане? По-моему, очень сексуально.
- Никогда не надоест смотреть, как ты кончаешь, - Кадди слегка покачала головой, чтобы волосы пощекотали голую грудь Хауса и его втянутый живот.
- Да уж, зрелище: глаза закачены, ноздри раздуваются, зубы сжаты — пре-е-елесть, - насмешливо проблеял он.
- У тебя очень красиво закатываются глаза и раздуваются ноздри, - засмеялась Кадди. - И хорошо, что не пришлось прерываться, а то мы вышли из лимита времени. Даже странно, что никто не помешал — Роберту пора бы уже вернуться.
- Он у Триттера или у Уилсонов. Отдаёт визиты. - презрительно фыркнул Хаус.
Кадди укоризненно покачала головой:
- Глупо убить пятнадцать лет на воспитание сына, а потом издеваться над ним за то, что он хорошо воспитан. И вообще... у вас с Робертом всё нормально?
- Для отношений с недорослем, страдающим от дисгармонии желёз внутренней секреции, вполне.
- Это ты про кого из вас двоих? - сочла нужным уточнить Кадди.
- Ну, по-моему, я только что доказал тебе, что с моим гормональным фоном всё в полном порядке. Слезь с меня, мне нужно в душ.
- Нет. сначала мне нужно в душ, - Кадди живо скользнула к двери в ванную комнату.
- Это нерационально! - крикнул ей вслед Хаус. - Ты могла бы пять минут походить в халате, а мне трусов не надеть.
Обнажённая Кадди снова появилась на пороге комнаты и швырнула в него банным халатом, припечатав безапелляционным:
- И ты бы мог.
- Да он в цветочек! - взвыл Хаус. - Ты мне что, женский дала?
- Я ему под хвост не заглядывала, - насмешливо донеслось из ванной.
- Так останусь! - крикнул Хаус и поспешно схватился за трико, потому что услышал у входной двери позванивание ключей и голоса сына и Грэга Уилсона. Мальчишки говорили, о чём и положено говорить мальчишкам — о мотоциклах. Грегори уже около года увлекался стантрайдингом и собирался участвовать в очередных соревнованиях, накинув себе пару лет, чтобы пройти возрастной отбор.
- Ты поступаешь глупо, - спокойно говорил Роб раскрасневшемуся в запале приятелю. - Возрастные ограничения — не пустая прихоть.
- Именно пустая прихоть. Какая разница, пятнадцать мне или семнадцать — по-твоему, два года существенны?
- Не очень, если речь идёт о семидесяти и семидесяти двух. И очень, если о годе и трёх. Нужно просто подумать, что происходит с человеческим организмом за два года между пятнадцатью и семнадцатью.
- За два года между пятнадцатью и семнадцатью он становится жутким занудой. - сказал Грэг. - Привет, дядя Грегори. Мы тебе помешали?
- Уже нет. Но лучше проваливайте в комнату, не то тётя Лиза выйдет из ванны в неглиже, а это зрелище для неокрепших душ может оказаться чрезмерным потрясением. Проваливайте-проваливайте, к чаю позовём.
Роберт безропотно направился в то, что гордо именовалось теперь уже не детской, а «кабинетом», но Грэг задержался в дверях и, обернувшись, встретился глазами с Хаусом:
- Вам не хочется узнать, как отец?
Хаус заметно помрачнел и ответил не сразу:
- Знаю я, как твой отец. Ноет, жалуется, плачет, смотрит в стенку. Что я могу поделать? Этим нужно переболеть.
- Он не верит, что сможет ходить. И вообще-то пока у него правда не очень-то получается.
- Думаешь, научиться ходить на одной ноге легче, чем на двух? А ты в своё время на эту науку год убил. Правда, с мозгами у него получше, чем у тебя тогда было, но зато и гибкость поменьше, не говоря уж про уверенность в себе. Тебе-то уверенности было не занимать... да и сейчас не лучше. Что за идиотская идея не просто свернуть себе шею на байке, но сделать это ещё и незаконно?
- А что, по-вашему тоже два года — это существенно?
- По-моему... Стой-ка! Возьми табурет. Вон тот ящик на антресолях.
- С рентгеновскими плёнками? Что-то доисторическое...
- Он самый. Скинь-ка его сюда.
Ящик оказался громоздким, но не тяжёлым, а доставая его, Грэг заметил рукоятку не то меча, не то сабли с богатой кисточкой на конце:
- Ух ты! Дядя Грегори, это что у вас, катана?
- Нет. Этой игрушкой Гэндальф замочил барлога. Старая память о старом деле. Не подарю — не проси.
Роберт, уставший ждать Грэга, вернулся и остановился в дверях:
- Там ещё дедушкин клинок есть. Именной.
- И рогатка из венозного жгута, - фыркнул Хаус. - Хватит милитаристских восторгов, тёзка, спускайся с небес на землю. Я хочу тебе показать разницу между пятнадцатью и семнадцатью на костном уровне. Дай сюда, - он принялся рыться в рентгеновских снимках.
- Я думал, таких вещей не в электронном виде уже на свете не бывает.
- Старое всегда прочнее нового по определению. - буркнул Хаус.
- Это почему?
- Потому что старое уже сохранилось сколько-то времени, а про новое сказать пока нечего. Смотри и сравнивай. Вот тебе два года разницы.
Пока Грэг разглядывал снимки, вошла Кадди с тюрбаном из полотенца на голове.
- Что вы делаете? Археология показалась кому-то увлекательнее медицины?
- Археология с медициной — убойный коктейль. - фыркнул Роберт.
- Как прошло твоё собеседование, Грэг?
- Нормально, тётя Лиза. Убедил в том, что моё призвание — медицина, всех, кроме Роба.
- Настоящее твоё призвание — байк и все забавы, где только есть шанс свернуть себе шею, - заметил Роберт.
- Почему тебя это так напрягает?
- Потому что я переживаю за твою шею.
Грэг возмущённо всплеснул руками:
- Я катаю на байке с двенадцати лет. И соревнование в подгруппе начинающих...
Кадди тихонько засмеялась:
- Вообще-то с шести. - сказала она. - Ты, может, уже не помнишь, а вот мы все до гробовой доски не забудем. Ты же не забудешь, Хаус?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Стантрайдинг Грегори Уилсона
Парное катание на сегвее небезопасно, но Кэнди не боялась. Роберт услышал её смех ещё раньше, чем увидел их обоих, но если смех Кэнди заставил его сердце радостно затрепетать, то вид её, стоящей на узкой платформе за спиной Кайла Крэндалла, отозвался в груди сосущей тоской и унынием. Кайлу шёл тринадцатый год, и он утверждал, что запросто поцелует любую девчонку так, что она нескоро забудет. И Кэндра Маски, между прочим, слышала это его хвастовство, но всё-таки стояла у него за спиной, обхватив за пояс руками, и смеялась.
Ну что ж, сегвей был нереально крут, и Кайл мог себе позволить задирать нос. Когда он остановился, и Кэнди, чмокнув его в знак благодарности в щёчку, упорхнула, Роберт обошёл вокруг, с бывалым и даже скептическим видом постукал краем кроссовки по колесу и снисходительно изрёк:
- Ничего, годный...
- Ничего у тебя в кармане, - живо отреагировал Кайл. - Купи себе хоть негодный, умник!
Роберт вынужденно заткнулся. Его семье было сейчас не до покупки дорогих игрушек — скоропостижно скончалась бабушка со стороны матери, родители и Рэйч выглядели расстроенными, а уж после того, как Роберт, подглядывая за отцом, увидел, как тот, стоя лицом к окну, поднял руку и украдкой торопливо вытер глаза, стало понятно, что о сегвеях лучше пока не заикаться. К тому же, похороны, поминальная служба. поминальный обед и приведение в порядок бабушкиных дел потребовали расходов, заранее семейством не запланированных. Они и так весной влезли в долги из-за расширения квартиры, но тут уж случай подвернулся, нельзя было упускать — продавали две комнаты за стеной, отец выкупил их, взяв кредит, и сделал перепланировку, тоже обошедшуюся не дёшево, но прибавившую две спальни и большую светлую комнату для студии Рэйчел. Мама временно не работала — ждала какого-то очередного «перелицензирования на повышение», отец, конечно, получал приличные деньги за консультации, но настоящие случаи попадались не слишком часто, да и были у него то и дело какие-то мелкие убыточные неприятности — штрафы, суды, отпуска за свой счёт, В результате покупка сегвея отодвигалась на неопределённый срок, и Роберт мужественно уговаривал себя, что не в сегвеях счастье.
Но то, что гордо демонстрировал сейчас Кайл Крэндалл, притягивало взгляд мальчика, как магнитом. Во первых, цвет: небесно-голубой с серо-стальным, во-вторых колёса — крупные с таким основательным даже на вид рифлением шин, что хоть по льду гоняй. в третьих, сама экипировка Кайла — тоже голубая, и тоже с серыми вставками, словно Кайл и сегвей просто созданы друг для друга. И от заискивающего «дай прокатиться» удерживал только насмешливый изучающий взгляд следующего за ним по пятам, как хвостик, Грэга.
О, этот мальчик умел смотреть со значением: наклонив голову к плечу, чуть улыбаясь, через определённые промежутки времени доставая из бумажного пакета попкорн, высоко подбрасывая, ловко ловя ртом и с хрустом разжёвывая. Его навязали Роберту в приятели, потому что не с кем было оставить. И дело не в том, что ребёнок боялся оставаться один в пустой квартире или стал бы слишком тосковать, а, скорее, в том, что предоставленный самому себе Грэг Уилсон способен причинить окружающему миру разрушения, сравнимые разве что с ураганом Сэнди.
- Видел в цирке, как обезьяна на таком каталась, - вдруг сказал Грэг, справившись с очередным комочком попкорна.
Реплику можно было принять за наивное простодушие ребёнка, но Кайл, давно знающий обоих мальчиков, насторожился: ни наивным, ни простодушным Грэг Уилсон, не смотря на нежный возраст, не был.
- А у тебя получается? - так же наивно хлопая глазами, тут же спросил он у Кайла, и теперь сравнение прозвучало в интонации несомненно.
- Ах ты, мелкая вонючка! - взвился Кайл, примериваясь, как бы выдать недомерку «леща». Но в этот миг их прервало короткое музыкальной бибиканье — в двух шагах остановился серебристый автомобиль и приглашающе распахнул дверцу.
- Па! - возликовал Грэг. - Раньше освободился?
Роберт тоже увидел своего отца на пассажирском сидении и стеснённо подошёл:
- Здравствуй, пап. Здравствуй, дядя Джеймс, - вполголоса поздоровался он.
- Привет, дядя Грегори, - спохватился Уилсон-джуниор.
- Здорово, ураган, - Хаус потрепал мальчишку по волосам, сухо кивнув Роберту.
- Садитесь, - махнул рукой на заднее сидение Уилсон. - У меня для вас сюрприз.
- Что ты ещё придумал? - недовольно проворчал Хаус. - Я устал — может, ну их к чёрту, твои придумки?
- Стареешь, - после долгого пристального взгляда на него припечатал Уилсон. - Стантрайдинг на вылет, включает, как элемент, отвесную стену, а как антураж, попкорн, орешки, сладкую вату и газированные напитки различного возрастного допуска.
- Вау-у! - восторженно взвыли дети.
- Вот видишь, - укоризненно заметил Уилсон. - Не ломай людям кайф, поехали, - и уже не на «публику», а одному Хаусу, вполголоса добавил. - Ты же сам чувствуешь, что тебе нужно отвлечься.
- Она меня терпеть не могла, - сказал Хаус, потирая бедро. - И, кстати, взаимно.
- Ну, ты же неправду говоришь, - сочувственно вздохнул Уилсон. - Ты ей нравился. Она тебя уважала. А ты — её. И я не понимаю, почему ты высшей доблестью считаешь прикидываться бесчувственной скотиной как раз там, где тебе по-настоящему плохо. Мазохизм какой-то, честное слово...
На это Хаус не ответил, только фыркнул и демонстративно отвернулся к окну.
- Что значит «отвесная стена»? - спросил Грэг.
- Значит, байкер будет ездить по стене, - оторвав одну руку от руля, Уилсон наглядно показал, как будет ездить байкер.
- Но он же упадёт!
- Нет, потому что он будет ездить в замкнутом цилиндре, и центробежная сила не даст ему упасть.
- А что такое центробежная сила?
- Сила, которая рвёт у тебя из рук верёвку с камнем, когда ты раскручиваешь её над головой. Кстати, чтобы я этого больше не видел — не хватало мне платить за разбитые стёкла и выбитые глаза.
- Па, а Кайлу Крэндаллу купили сегвей, - сказал, помолчав приличную паузу, чтобы отец не подумал, будто он пропускает его слова мимо ушей, Грэг. - Он уже катал Кэнди Маски из другого двора.
- И что? Ты мне намекаешь, что неплохо бы тебе купить такой же?
- Нет. Я насчёт Кэнди. Просто у Кайла есть сегвей, шлем, перчатки без пальцев, как у настоящих байкеров, а у Роба ничего нет. Если бы у него тоже был сегвей, Кэнди дружила бы с ним, а не с Кайлом.
Хаус саркастически хмыкнул.
Роберт втянул голову в плечи и покраснел.
- То есть, всё дело только в сегвее? - спросил Уилсон, недоверчиво изгибая бровь, но глаз не отводя от дороги. - ты тоже так думаешь, Роб?
Роберт неопределённо шевельнул плечом:
- Ну... он вообще... крутой. Он же на целых два года старше. На гитаре учится. И он уже ходил с отцом на охоту и стрелял из настоящего ружья... А девчонки вообще... ну, любят, чтобы у парня всё было супер, и чтобы футболка не с Дональдом, а с кем-нибудь из «Сумерек» или со Старком...
- Ты серьёзно думаешь, будто крутость можно просто налепить горячим утюгом на футболку? - подал голос Хаус. - Хочешь, Рэйчел возьмёт батик и нарисует тебя хоть Йоду, хоть Кадара? Вот только на кой чёрт тебе девчонка, которая будет дружить с тобой только за сегвей и дурацкую картинку на пузе?
- Она симпатичная, - сказал хмуро Роберт и отвернулся к окну.
- Завтра я куплю тебе сегвей, - вдруг сказал Уилсон. - Если быстро не раздолбаешь, ещё и Грэгу достанется.
- Тебе что, деньги девать некуда? - покосился на него Хаус. - А если он в другой раз серебристый роллс-ройс попросит?
- Значит, получит серебристый роллс-ройс, - отрезал Уилсон. - Не хочу, чтобы мальчишка чувствовал себя хуже какого-то малолетнего засранца только потому, что тот на два года старше, и у него сегвей, гитара и...
- Усы? - перебил Хаус. - Я ведь уже как-то говорил тебе о твоей субститутивности, Уилсон?
Уилсон засмеялся и ничего не ответил.
- Это из-за имени малолетнего засранца? - продолжал домогаться Хаус.
- А как его зовут? Я не расслышал. В смысле... не обратил внимания.
- Не ври. Всё ты расслышал, и очень даже обратил внимание — именно поэтому и готов осыпать пацана новенькими сегвеями. Вот только ему твоих комплексов не растолкуешь, и он ещё, чего доброго, после первого серебристого роллс-ройса решит что Санта-Клаус это еврей-неудачник в старомодных галстуках. Может, уж и не начинал бы ты?
- Я же сказал, - Уилсон почему-то начал злиться и говорил сквозь зубы. - Я куплю Робу сегвей. Можешь считать это моим подарком к любому из праздников на выбор. Хоть и к рождеству.
- Тогда уж сразу серебристый роллс-ройс покупай, - усмехнулся Хаус. - Я семейство Крэндаллов знаю — с них станется подарить мальчишке луну с неба, так что в этой гонке вооружений тебе - без шансов.
От этих слов Уилсон почему-то разозлился ещё сильнее.
- Я не собираюсь устраивать никаких гонок, - резко сказал он. - Просто хочу сделать Робу подарок... Всё, приехали. Выходи.
Он затормозил, чуть не уткнувшись в металлическое заграждение, и, ещё не глуша мотора, перегнулся через колени Хауса, невольно притиснув его к сидению, и толчком распахнул пассажирскую дверцу:
- Выметайся. Мы на месте.
Хаус с видимым усилием выбрался из автомобиля и остановился, опираясь на капот. Перед ними, напоминая пёстрый табор или цирк шапито, толпились группки людей в разноцветной одежде, возвышались какие-то временные постройки, конструкции, лотки, стояли и лежали на земле растюнингованные лёгкие и тяжёлые байки, пахло выхлопными газами, машинным маслом, бензином, жареным арахисом, уксусом - всё вместе создавало совершенно неповторимый ошеломляющий букет. А ещё трепещущие флажки, рекламные растяжки, провода кинокамер и микрофонов, софиты, мигалки, перебивающие друг друга выкрики, шум моторов, забойный рок из динамиков. Грэг вертел головой, как заводной болванчик. Его тёмно-карие глаза раскрылись так широко, что казалось, у него налицо проявление всех глазных симптомов эндокринной офтальмопатии. Возможно, поэтому он пропустил то, что привлекло внимание выбравшегося следом Роберта: огромный прозрачный шар, сделанный словно бы из стекла, но изнутри выложенный металлической сеткой. Он стоял на опорах поодаль, поэтому и не сразу бросился в глаза Грэгу.
- Что это? - спросил Роберт, указывая на шар.
- Они будут ездить как раз в этой штуковине, - сказал Хаус. - Возьми на случай, если вам захочется сладкой ваты или сосисок, или сфотографироваться с мотоциклами, - он вытащил из кармана пару помятых купюр и сунул Роберту в нагрудный карман.
- Спасибо, пап.
Уилсон между тем запер машину, прижимая плечом к уху телефон и говоря в него:
- ...часа на три — не больше, не волнуйся. И я их потом подвезу.
- Кому ты звонишь? - подозрительно спросил Хаус.
- Кадди. Мы же забрали Роба со двора, и даже не предупредили её.
- Думаешь, у неё не хватило бы ума позвонить самой?
- У неё? - Уилсон выдержал многозначительную паузу. - У неё - хватило бы.
- Эй! Это что, наезд? - деланно возмутился Хаус.
В это время музыка смолкла, динамик покряхтел, и чей-то голос принялся перечислять участников и достоинства и недостатки их байков.
- «Голубой дракон» сделает твоего «Урана». - сказал Уилсону Хаус. - Уже по нику видно. С какой стати он вообще Уран? Пустое сотрясение воздуха. А если у байкера нет логики, значит, он и катает нелогично. А значит, проиграет по тактике.
- А «Дракон» с какой стати дракон?
- Потому что у него на баке голубой дракон — ты что, не видишь?
- Но технические параметры всё равно лучше у «Урана», - с сомнением сказал Уилсон, хотя мало что понимал в технических параметрах — просто не хотелось оставлять за Хаусом последнего слова.
Объявили первый заезд - пары на полосе препятствий. Моторы взревели надсадно, но даже в этой надсаде чувствовался резерв силы, байкеры выглядели хладнокровно, как терминаторы. Роберт испытывал определённое удовольствие, глядя на них, но оно в сравнение не шло с завороженностью Грэга. Рот малыша приоткрылся, он не сводил глаз с мотоциклов, словно это качающийся диск гипнотизёра, даже ритм его дыхания был подчинён ритму движения байка с голубым драконом на красном фоне. Чёрный «Уран», действительно, проходил полосу не так чисто, но байкер хладнокровно выжимал «потолок» и из себя, и из машины, и это хладнокровие вызывало невольное уважение даже у Хауса.
Заезд следовал за заездом, Хаус и Уилсон держали пари, прихлёбывали пиво, грызли сухарики и негромко переговаривались. Уилсон с удовлетворением заметил, что Хаус наконец-то расслабился и разговорился — впервые с похорон Арлин. Даже тон у него сделался другой — мягкий, без горечи последних десяти дней и ядовитости последних десяти лет. Он вдруг вспомнил свой первый мотоцикл и стал рассказывать о нём сочувственно слушающему Уилсону, как рассказывают о первой любви — с нежной ностальгией. Грэг слушал краем уха, не сводя глаз с мотоциклистов, а Роберт почувствовал, что начинает скучать, и понемногу отошёл в сторону — его по-прежнему привлекал прозрачный шар. Он не мог поверить, что мотоциклисты смогут ездить внутри него, не падая, и ему всё казалось, что есть какой-нибудь подвох — например, система зеркал, которая создаст иллюзию движения, и он хотел увидеть этот подвох.
Как вдруг ему на плечо опустилась чья-то тяжёлая, но ласковая рука, и негромкий мужской голос задумчиво проговорил:
- Как ты вырос! Я тебя еле узнал — длинный, тощий... Лиза тебя не кормит? Или у Хауса снова нет денег, чтобы самому платить за еду?
Голос звучал так спокойно, что Роберт даже не вздрогнул от неожиданности — только поднял голову и посмотрел: крепко сбитый мужчина с коротко остриженными светлыми с сединой волосами, свежий запах одеколона, серо-голубые глаза, модный галстук, отглаженный воротник. зажатая в углу рта зубочистка — она шевелилась, когда он говорил.
- Па...? - с сомнением пробормотал Роберт.
- Хорошо, что узнал. Мы слишком редко видимся — тебе не кажется, Бобби? С кем ты здесь? С Хаусом?
- Ага...
- Хочешь мороженого? Или, может быть, сладкой ваты?
- Нет, сэр, спасибо.
- Ты и Хауса сэром зовёшь?
- Нет, он запретил.
- А как же? Папа?
- По всякому, - уклончиво ответил Роберт, незаметно выворачивая плечо из-под руки. - Чаще всего просто Хаус.
- А Лиза как его зовёт? По-имени?
Роберт почувствовал себя на допросе в полиции.
- Нет. Чаще тоже Хаус. Иногда по-имени, а иногда никак.
- Никак? - чуть удивился Триттер.
- Ну, она говорит, например: «Что ты будешь на ужин, сэндвич или курицу?, - или. Ты не вычитаешь мою работу на переаттестацию?». - растолковал Роберт.
- А, понятно... А как сестра? Всё ещё ревнует к тебе Лизу? Или успокоилась?
Роберт удивлённо посмотрел на Триттера. Слово «ревнует» никак не вязалось с характером Рэйчел — энергичным, но неизменно спокойным и доброжелательным.
- Разве ты не знаешь, что она — приёмная дочь у твоих родителей? - спросил Триттер. - Пока ты не родился, большого значения в этом не было, но твоё рождение она восприняла, как угрозу своему месту под солнцем. И даже пыталась тебя убить.
- Рэйчел пыталась меня убить? - не веря своим ушам, переспросил Роберт. - Вы что-то путаете...
- Да что же тут спутаешь.., - невесело рассмеялся Триттер. - История известная — странно, что тебе даже не сочли нужным рассказать...
- Посмотри-ка, кто там, - Хаус подтолкнул Уилсона локтем.
Уилсон посмотрел и сразу встревожился:
- Послушай, ты ведь сможешь обойтись без эксцессов?
- Я? - обиделся Хаус. - Ну да, это ведь я прострелил ему ногу восемь лет назад.
- Ты вынудил его прострелить тебе ногу восемь лет назад. И если задашься такой целью, снова вынудишь. Только на этот раз он, может быть, будет стрелять не в ногу, а в голову... Не подходи к нему!
- Это приказ?
- Просто не подходи к нему, - Уилсон ухватил Хауса за рукав, словно тот рвался из рук, лишь бы подойти к Триттеру. - Хочешь ещё пива? А сэндвич? Давай куплю тебе с беконом и васаби — очень вкусно.
- Но не кошерно, - Хаус дёрнулся и высвободил руку. - Ты пытаешься отвлечь меня конфеткой, как трёхлетнего, а мне, между прочим, уже стукнуло пять.
- Если бы я был уверен, что ты сможешь вести себя хотя бы как воспитанный пятилетка... Хаус, не делай этого! Пожалеешь!
Но Хаус уже целеустремленно направился к человеку, разговаривающему с его сыном. Неизвестно, насколько мирными были его первоначальные намерения, но уже с нескольких шагов он уловил суть разговора и выкопал томагавк войны одним движением.
- Эй! - окликнул он довольно громко. - Отойди от моего ребёнка, грёбаный педик!
Уилсон поднял глаза к небу и осуждающе покачал головой.
Триттер обернулся.
- Добрый день, Хаус, - сдержанно проговорил он. - Как поживаешь?
- Ой, прости, принял тебя за педофила, - Хаус не старался понижать голос, и те, кто стоял поближе, обернулись на них. - Но ты всего лишь членовредитель. И под членом я, понятно, понимаю, не член.
Триттер шагнул к нему навстречу.
- Ну вот чего ты нарываешься? - негромко спросил он. - Я здесь случайно. Увидел сына — захотелось словом перемолвиться. Неужели ты боишься, что он за две минуты настолько меня полюбит, что вышвырнет тебя из своей жизни?
- Кого ты увидел? - переспросил Хаус, делая вид, что страдает расстройством слуха. - Сына? Твоего сына? Ты обознался, бывший коп. Или ты, может быть, забыл, что у тебя нет детей? Или это у тебя в крови, считать чужое своим, будь то машины, банковские счета или дети?
- А у тебя задница горит, - улыбнулся Триттер.
- Да ну?
- Ну, да. Прямо дымится: ещё немного — и в драку полезешь. Столько лет прошло, а ты, наверное, каждый день болячку расковыриваешь. Между прочим, если бы не Лиза, ты бы ещё тогда сел. Сел бы и своего дружка утянул, - движением головы Триттер указал на Уилсона. - И если ты бы в тюрьме выжил - хоть ты и отморозок, но там таких как раз полно, то этот, - снова такой же указующий кивок, - удавился бы на второй неделе, а прежде его успели бы отодрать всей тюрьмой во все отверстия и выбить из него дерьмо, а потом этим же дерьмом накормить. И хоронили бы его в закрытом гробу. Вот какую ты ему уготовил судьбу с лёгким сердцем, когда ставил от его имени корючки на краденых рецептах, а он тебя и тогда покрывал, и сейчас шляется с тобой по мотогонкам и пьёт пиво вместо того, чтобы послать подальше. Наверное, детям ты не рассказываешь, как их папочка крал наркотики из больничной аптеки, подделывал рецепты, врал, вымогал, шантажировал. О том, как он вытирает ноги о своих пациентов, хамит, в грош их не ставит. О том, что ему всё сходит с рук, потому что он, видите ли, светило...
- А ведь ты это из зависти, - вдруг широко улыбнулся Хаус. - Ты же мне кругом завидуешь. Я — сволочь, отморозок, всех подвёл, всем подгадил, а они все всё равно со мной, а не с тобой. И Лиза. И дети. И Уилсон, случись такое снова, опять будет ради меня врать и меня выгораживать. И пить со мной пиво. Не смотря ни на что. А у тебя такого нет и никогда не было. Мне тебя даже немножко жаль, бывший коп.
- Ты лучше себя пожалей. Ты же деградируешь, Хаус. Я смотрел твой график работы за последний год. Ты больше напропускал, чем наработал. Викодинчик-то, видно, сказывается... Вынуждаешь Лизу деньги занимать, сам живёшь за счёт Уилсона. Детей того гляди побираться отправишь. Вон, Роберт совсем исхудал, на селёдку похож. Не можешь плёвый сегвей ему купить — мальчишка соседу обзавидовался. Пособие Рэйчел тоже, конечно, на наркоту уходит? Я знаю — ты возобновил его пару лет назад, для того и удочерял, надо полагать?
При этих словах лицо Хауса заметно побледнело, и Уилсон, внимательно наблюдавший за разговором издали, встревожено двинулся к ним.
- У меня больные ноги, - глухо сказал Хаус, опустив голову. - В суставе хроническое воспаление. В плохие дни мне приходится ссать в утку, потому что я не могу встать. Но я консультирую в сети. В хорошие я хожу на работу, ни на миг не переставая чувствовать боль. Когда она становится слабее, у меня эйфория. Ты можешь считать это приходом от викодина. Может, так и есть. Я только знаю, что Роберт, если получает в школе плохую оценку, прежде всего смотрит в окно, нет ли дождя или тумана. В дождь он боится показывать мне дневник. Рэйчел поступает по-другому — она показывает мне свои «неуды» только в дождь. Ты думаешь, что она мазохистка? Нет. Просто не хочет омрачать мне редкие солнечные дни — понял, скотина?! - Хаус сгрёб в кулак рубашку Триттера, что смотрелось забавно — Триттер был не ниже, а в плечах гораздо шире. - И если я ещё раз услышу, сукин кот, как ты вот так разговариваешь с моим сыном о моей дочери... - он замахнулся.
- Хаус! - Уилсон перехватил его запястье. - Хаус, не смей, не надо!
Он словно бы опомнился — опустил руку, одёрнул рубашку, медленно выдохнул. И вдруг резко обернулся к Робу:
- А ты что стоишь, уши развесил? Чтобы я тебя больше не видел болтающимся в одиночку! И не смей заговаривать, с кем попало! Ты понял?
- Да, сэр, - еле слышно шепнул Роб, отступая и вжимая голову в плечи.
Триттер едва заметно улыбнулся кончиками губ.
- Я пойду, дружище, - мягко сказал он, обращаясь к Роберту. - Увидимся.
- До свидания, - сказал ему Уилсон.
Роберт продолжал молча стоять, не двигаясь с места. Хаус смотрел на него со странным выражением лица — Роб затруднялся интерпретировать это выражение, а потому и не знал, как подстроиться.
- Роб, я там Грэга одного оставил, - наконец, обратился к нему Уилсон. - Будь другом, присмотри, чтобы он под мотоциклы не полез. Мы сейчас.
- Что ты творишь? - тихо сказал Хаусу Уилсон, когда Роберт отошёл достаточно далеко. - Ты потеряешь мальчишку так же, как твой собственный отец потерял тебя.
- Но ты слышал? Он уже нажаловался этому типу, что я не покупаю ему эту чёртову бандуру на колёсах! - возмутился Хаус.
- А это очень тревожный симптом, между прочим - то, что он жалуется фактически постороннему человеку. Ну кто ему Триттер? Они видятся реже раза в год. Значит, ты уже теряешь его. У тебя что, правда нет денег на сегвей? Я дам тебе денег — купи ему сам.
- Не нужно мне твоих денег. Я, знаешь, пока в состоянии заработать.
- Так заработай и купи.
- Да пошёл ты!
- Ты злишься, потому что он тебя сделал. Я про Триттера. Кругом сделал.
- Ты же ни черта не слышал. Он рассказывал Роберту, что Рэйчел стреляла в него, потому что приревновала мать и хотела его убить. Так можно кого хочешь сделать.
- Ну что ж, это почти правда. Ты же так любишь правду, любишь стучать ею по голове, запихивать силой в глотку, когда тебя не просят — чего же ты взвился?
Хаус не ответил. Он закрыл ладонью лицо и принялся массировать ею лоб и виски, словно от усталости или головной боли.
- Хаус, - тон Уилсона сделался мягким, обволакивающим. - Ты как-то говорил, что склонен прислушиваться к моим советам. Прислушайся сейчас, это важно. Извинись перед Робом и купи ему чёртов сегвей. Ты пожалеешь, если так не сделаешь. Лиза выправляет ситуацию, как только может, но ты прёшь, как баран. Если тебе не нужен сын, признай это и скажи своим честно. Если нужен, проанализируй ситуацию. Всё очень плохо, Хаус. Но он тебя ещё любит. Очень любит. А скоро возненавидит. Ты зеркалишь собственного отца: авторитарный тон, разговоры строго по делу, большей частью ты просто не обращаешь на него внимания. Я знаю, что ты умеешь по-другому. С Рэйчел ты другой. Хаус!
- Я не знаю, что делать. - Хаус, вздохнув, убрал руку от лица. - Он меня боится. А Рэйчел сама раскрывалась навстречу.
- То есть, делала за тебя твою отцовскую работу? Ну, знаешь, не всегда так бывает, - но тут же его тон смягчился. - Просто не скрывай своих чувств к нему. Будь честнее с ним. Говори с ним, как со взрослым. Как со мной.
- Называть идиотом и предлагать пива?
- И даже это было бы лучше, чем то, что ты проделываешь сейчас.
- И вот кто мне даёт эти советы? Человек, распустивший своего сына до того, что его на минуту оставить нельзя?
- Да, Грэг подвижный. Может быть, излишне авантюрный. Но сдержанность придёт с опытом. Однако, когда он меня видит, летит со всех ног и виснет у меня на шее. А как ведёт себя соскучившийся по тебе Роб? Я сегодня, между прочим, обратил внимание...
- Просто он сдержаннее твоего урагана.
- Ничего подобного! Когда тебя нет поблизости, он точно так же виснет у меня на шее, как и Грэг. И делает это как раз, может быть, потому, что испытывает потребность повиснуть на отцовской шее, а ты ему такой возможности не предоставляешь. Ты вечно раздражён, вечно язвишь. Мне, конечно, это с гуся вода и чихать, да и остальным, кто тебя знает — тоже. Мы привыкли. Но Роб... Пойми, он по-настоящему страдает.
Хаус оперся на металлическую загородку, возле которой они стояли, так стиснув при этом верхний прут, что, казалось, вот-вот погнёт в руках.
- Мне каждую минуту больно, Уилсон. Ты не знаешь, что это такое.
- Не знаю, ты прав. Но я хотя бы разумом помню о твоих ногах, поэтому безропотно сношу все твои выходки. Роберт не может, пойми. Он — ребёнок, в его возрасте чужая боль в голове ещё не удерживается. Тем более, что ты и не жалуешься.
- Кадди заласкивает его за двоих.
- Она не может за двоих, она — мать. А ты — отец. А Роб, между прочим, уже спрашивал у меня, не перепутали ли вы с Кадди, кто из детей у вас родной, а кто приёмный.
- Он настолько идиот, что думает, будто можно перепутать? - проворчал Хаус, но видно было, что ему не по себе.
- Он настолько идиот, что наивно уверен, будто родных детей любят.
- Я его люблю.
- Тогда, будь добр, донеси эту мысль как-нибудь и до него.
Грэг забрался на верхний прут загородки и стоял, балансируя руками.
- Слезь, - велел Роберт. - Свалишься — шею свернёшь.
- Подержи меня. - попросил Грэг. - Отсюда всё видно.
- Слезай, говорю. - Роб дёрнул его за штанину, отчего выведенный из равновесия мальчик едва не грохнулся, но сам же Роб и подхватил его.
- Ты чего? - обиделся Грэг, но повнимательнее присмотревшись к приятелю, сочувственно спросил. - Влетело, да?
- Вроде того... Хаус не разрешает разговаривать с этим... ну, который бывший отец. Я подумал, он мне сейчас вломит.
- Что, ни с того, ни с сего вломит? Он же к тебе подошёл, а не ты к нему.
- С того и с сего. Эх, Грегори-Грегори... Жалко, что ты маленький. - вздохнул Роберт. - Я бы с тобой дружил...
- Начинай — я же вырасту.
- Я же тогда тоже вырасту. У нас четыре года разницы — целая вечность.
- У папы с Хаусом тоже такая разница — и ничего.
- Да? - удивился Роберт. - Правда?
- Ага. Хаус старше на четыре года. Даже на пять, если по календарю. У папы зимой день рождения, у Хауса — летом.
- Какой ты знающий! Откуда бы?
- У папы на календаре все дни рождения отмечены, чтобы никого не забыть поздравить, - простодушно объяснил Грэг. - И твой тоже. Так что сегвей он тебе уж точно подарит. И ещё покруче, чем у Кайла.
- Мне больше не надо его подарков, - сразу помрачнев, опустил голову Роберт.
- Почему не надо? Подарки — это же здорово.
- Это ничуть не здорово. Ты просто не понимаешь. Брать дорогие подарки от чужих людей — это как... как выклянчивать деньги в переходе.
- Че-го? - переспросил Грэг, сузив глаза. - Это кто тут тебе чужие люди? Это мы с папой чужие люди?
- Но ведь не родственники. Значит, чужие. Значит, брать у вас дорогие подарки всё равно, что...
Он не успел договорить.
- Вот тебе! - крикнул Грэг и, размахнувшись, пнул кроссовкой Роберту под колено. - Вот тебе! Получай!
В другое время Роберт справился бы с мальчишкой без труда, но сейчас он был уже расстроен, а яростный напор Грэга совершенно выбил его из колеи, поэтому он даже не попытался отмахиваться или уворачиваться от пинков — только отскочил и присел, схватившись за ушибленное место. Больно было отчаянно — удар пришёлся по передней поверхности большеберцовой кости, но он не заплакал, потому что вообще плакал очень редко.
Разревелся Грэг. Громко, что-то невнятно выкрикивая, и неудивительно, что подошедший Хаус подумал, что это Роберт как-то обидел малыша.
- Что ты ему сделал? - резко спросил он, хватая сына за плечо. - Почему он плачет?
- Ничего, - буркнул Роберт, цепенея под этой рукой.
- А чего же он тогда ревёт? Лёгкие разрабатывает? Ты что его, стукнул?
Уилсон между тем присел перед подвывающим Грэгом на корточки и взял его лицо в ладони:
- Что произошло, маленький? Вы поссорились? Подрались? Ну, успокойся, не то я так ни слова не пойму, - он вытащил из кармана пачку салфеток и стал вытирать что-то пытающемуся выговорить сквозь слёзы Грэгу мокрые щёки и нос. - Ну, тише, тише, не плачь. Я тебя люблю, - он наклонил голову сына и нежно поцеловал малыша в кудлатую макушку.
Роберт отвернул голову, чуть не свихнув шею — лишь бы не видеть эту ласку. Его лицо сделалось неподвижным, губы поджались горестно и холодно.
Между тем лучи прожекторов скрестились на стеклянном шаре, из колонок донеслось: «Показательные выступления на отрицательной поверхности. Майкл Старлинг и Джоанна Круз», и толпа зрителей взорвалась приветственными криками.
Роберт отметил про себя, что одна из байкеров женщина, и снова подумал о Кэнди Маски и о том, как здорово было бы прокатить её на новеньком сегвее, не хуже, чем у Кайла. Откуда, интересно, Триттер узнал про то, что ему нужен сегвей? Неужели он говорил с Грэгом? А может, с мамой? Они снова встречаются потихоньку от Хауса, и мама жалуется на то, что все по-настоящему крутые игрушки у него дарёные? Но разве Хаус в этом виноват? Зато все фильмы и книги у него от Хауса, и диски, и даже маленькое, но совершенно настоящее фано, а музыкальная коллекция в сто раз круче, чем у Кайла. Хаус тоже мог бы купить Робу самокат и велик, и вертолёт с дистанционным управлением, и робота-кирасира со встроенным магнитофоном, если бы дядя Джеймс всегда не успевал раньше. Уилсоны всегда дарили ему дорогие подарки, иногда даже очень дорогие, как, например, навороченный ноутбук к прошлому рождеству. Почему он никогда раньше не думал, что со стороны всё может выглядеть так, будто Хаус живёт за чужой счёт? А ведь и правда, дядя Джеймс один платит, если они едят мороженое или идут смотреть «гладиаторские игры», или катаются в парке на автодроме. Просто ни он сам, ни Хаус никогда об этом не говорят и даже не задумываются, вот и Роберту не приходило в голову. Ну что ж, он больше никогда ничего у них с Грэгом не возьмёт. Может быть, дядя Джеймс сначала обидится, как обиделся Грэг, но он поймёт, если объяснить. Никто не смеет говорить, что Хаус пользуется пособием Рэйчел или не может обеспечить свою семью. Как только Хаус сам не понимает, что подставляется, позволяя Уилсону покупать ему сэндвичи! - наверное, впервые в жизни Роберт почувствовал досаду на Хауса.
- Так что ты ему сделал? - снова спросил Хаус, слегка встряхнув его за плечо.
- Ничего... Можно я посижу в машине?
- «Ничего» - это не ответ. Если бы ничего, он бы и реагировал «никак», а не ревел.
Но тут Уилсон, оставив всё ещё всхлипывающего сына, очень мягко взял руку Хауса и, глядя ему в глаза, осторожно снял её с плеча Роберта. А мальчику сказал:
- Иди, Роб, иди. Посиди. Можно.
Не поднимая глаз, Роберт медленно пошёл к автомобилю, открыл незапертую заднюю дверцу, забрался на заднее сидение и лёг, подтянув колени к подбородку.
Теперь он думал о Триттере. Триттер любил его прежде, как сына — он не помнит, но мама рассказывала. Может быть, любит и теперь. Просто не может чаще бывать у них, чаще видеться с Робом - он и Хаус, как кошка с собакой, терпеть друг друга не могут. Кто из них перед кем виноват? Мама говорила как-то, что это сложно понять. А вдруг Триттер мог бы вот так... ну, не вытирать ему слёзы — он редко плачет — но хотя бы просто наклониться, спросить: «Ты в порядке, сынок?» - и даже, может быть, чмокнуть в макушку, как Уилсон Грэга. Глупо так думать и даже нечестно, но проще представить такое от Триттера, чем от Хауса. От кого угодно проще. Вот только проблема-то как раз в том, что Роберту не нужен в отцы кто угодно. У него уже есть, спасибо. Лучший в мире отец, но, наверное, он не лучший в мире сын, если никак не может удостоиться колючего поцелуя, как Рэйчел, или насмешливого потрёпывания по волосам, как Грэг, или даже просто того мягкого мечтательного голоса и полуулыбки, с которой он рассказывал сегодня о своём мотоцикле. Мотоцикл-то был явно любим.
Мотоциклисты внутри шара между тем завели моторы и начали свой разгон пока в его нижней части. Роберт заколебался — хотелось вылезти и посмотреть, но не хотелось привлекать к себе внимание. Любопытство победило: он всё-таки выбрался из машины и пошёл ближе к металлической загородке, в стороне от своих.
Моторы неровно взрёвывали. Хорошенько разогнавшись, байкеры уже не крутились в нижней полусфере, а взлетали и падали змейкой, почти задевая верхний полюс шара и словно бы с трудом удерживая своих вибрирующих от надсады монстров. Майкл Старлинг выступал на облюбованном Уилсоном чёрно-зелёном «Уране», девушка — на жёлтом мотоцикле с чёрными полосками — наверняка она звала его «Пчела» или «Оса».
Но это было здорово. По-настоящему здорово. Роберт даже отвлёкся от своих переживаний, наблюдая захватывающее зрелище скорости, побеждающей земное тяготение. Главное, что всё было по-честному, никаких зеркал. Уилсон всё правильно объяснил насчёт центробежной силы — Роберт чувствовал эту силу, проносящую мотоциклистов через купол сферы, словно по земле. «Но если они остановятся, они упадут, - вдруг подумал он. - Если вдруг заглохнет мотор или ещё что-нибудь, и кто-то из них потеряет набранный разгон, эта сила, удерживающая мчащийся байк на отвесной стене, просто исчезнет». Он представил себе, как из верхней точки купола полетит на дно сферы, кувыркаясь, мотоцикл с ещё крутящимися колёсами. И фигурка мотоциклиста мелькнёт в воздухе и с глухим стуком ударится о дно чудесного шара. Неужели эти двое не понимают, что такое может случиться? Нет, наверное, понимают. Но для них, кажется, очень важно суметь вот так: на скорости и под рёв двигателя проехать по «отрицательной поверхности». Очевидно, есть люди, которым это может быть по-настоящему важно.
И снова рука на плече застала его врасплох, наградив, к тому же, острым «дежа-вю». На этот раз он вздрогнул и чуть не отшатнулся, но сдержал себя.
- Пусть Уилсон купит тебе самый крутой сегвей, если хочет, - сказал Хаус.
- Не надо.
- Это будет просто подарок. Не подачка.
- Не надо, - повторил Роберт уже с упрямыми нотками.
- Послушай, - отец кашлянул, чтобы голос звучал не так сипло и переместил руку с его плеча на голову. - Это я виноват перед тобой, а не ты передо мной. Но я, наверное, просто не умею быть отцом, не умею безусловно любить — у меня вообще с любовью как-то... не очень... Если ты хочешь встречаться с этим типом, если тебе это, действительно, нужно, ты можешь... Я не должен тебе запрещать. Я просто... Понимаешь, Роб, у каждой вещи на свете есть много сторон. Ты же знаешь притчу про слепых и слона? Что такое слон - шланг, гора или верёвочка? Я про эту историю с Рэйчел. Мы не рассказывали тебе, а сам ты не помнишь. Но и я не знаю, гора это или верёвочка.
- Она правда хотела меня убить?
Хаус задумчиво провёл ладонью по его волосам, пропуская между пальцев кудряшки.
- Никто этого точно не знает. Роб. Вы были одни. Пистолет выстрелил. Может быть, это получилось совершенно случайно. А может быть, и нет... Мы все иногда ненавидим друг друга, но взрослые знают по опыту, что такая ненависть проходит, а необратимые поступки — необратимы. Дети могут этого не понимать. Рэйчел была младше Грэга, когда это случилось. Сейчас, когда Грэг тебя ударил, он тоже тебя ненавидел...
- Неправда! Он меня любит.
- Теперь уже снова да. Но в тот миг он тебя, - Хаус усмехнулся, - не очень-то любил.
- Я тоже тебя иногда ненавижу, - признался Роб, словно головой в омут кинулся. И испуганно замер, ожидая чего угодно. Хаус снова провёл пальцы сквозь его кудряшки:
- Не казни себя, это нормально. Я тоже тебя иногда ненавижу. Это бывает со всеми и в отношении всех. Таковы люди. Если ненависть не становится проблемой, если она мимолётна, просто забей. И лучше не напоминай Рэйч об этой истории — покоя ни тебе, ни ей этот разговор не добавит.
- Зачем мне нужен покой? Я хочу знать ответ. Хочу знать правду.
Хаус кивнул и некоторое время стоял с опущенной головой.
- Не всегда стоит доискиваться правды, - наконец медленно, словно с неохотой, сказал он. - Потому что правда не всегда бывает сияющей, куда чаще она грязная, да ещё и смердит... Но ты всё равно будешь?
- Я не знаю.
- Я знаю, что будешь. Тут ничего не поделаешь — ты такой, какой есть, другим ты стать не сможешь. Да и не надо... Пойдём, сынок, заезды кончились. Пора домой, - и рука снова переместилась на его плечо и лёгким нажимом направила.
Они пошли к машине, и рука Хауса оставалась на плече Роба, надавливая чуть сильней при каждом следующем шаге.
- У тебя опять нога разболелась? - спросил Роб, и Хаус тут же руку убрал.
- Не больше, чем всегда, - сказал он.
Уилсоны уже ждали в машине. Грэг смотрел напряжённо, его отец — сочувственно.
- Гони бабки, - сказал ему Хаус, плюхаясь на переднее сидение. - твой «Уран» продул по всем статьям.
Уилсон безропотно полез во внутренний карман пиджака, но когда Хаус уже взялся за протянутую купюру, зажал её в пальцах, вынуждая Хауса поднять глаза и посмотреть на него. Роб уже видел такое между ними — некий молчаливый диалог, разговор взглядов, только им двоим и понятный.
- Да пошёл ты, - наконец, беззлобно, даже как-то слегка смущённо огрызнулся Хаус, и Уилсон разжал пальцы — кажется, вполне удовлетворённый.
Сегвей у него появился на следующий же день, но только купил его не Уилсон, а Триттер.
Роберта с самого раннего утра разбудили голоса, спорящие в прихожей. Голос мамы он узнал сразу, но другой поначалу показался просто раздражающе знакомым. Говорили негромко, и Роберт прижался ухом к двери.
- Нет. мне просто интересно: зачем ты это делаешь? - мама говорила так, словно ужасно злится, но старается сдерживать себя. - Что тобою движет?
- Просто любовь. Ну, он всё-таки был мне, как сын, Лиза. Досадно смотреть, что творит с моей, хоть и бывшей, но всё-таки единственной семьёй этот самовлюблённый... гений. Роб ходит в одной и той же куртке, завидует мальчишкам, у которых есть игрушки. И если я, - он выделал голосом «я», - могу это себе позволить, почему не сделать пацану приятное? Ни малейшей надежды, что твой так называемый муж это оценит, но пусть хоть не лупит мальчишку и не отбирает желанную вещь просто из-за того, что это я подарил. Именно поэтому я и обратился к тебе, как к посреднику. Или ты на него даже такого влияния не имеешь? Кстати, он может сказать Робу, что сам ему это купил — обоим пойдёт на пользу, а я претендовать не собираюсь. Мне главное, чтобы мальчишка стал хоть чуть-чуть счастливее.
- Не смеши меня! - нервно воскликнула мама. - Ты воспитывал Роба два года и не видел восемь лет. Не смеши меня! Ты не только не любишь — ты совсем не знаешь его.
- Мы видимся, - сказал Триттер. - Правда, редко. И восемь лет разлуки с сыном мне устроил твой любовник — прости, конечно, но мужем твоим его называть у меня всё-таки язык не поворачивается.
- Да что ты говоришь! - Роберт не видел этого, но уже знал, как мама упёрла руку в бок и вывернула плечо чуть вперёд — вызывающе и независимо. - Хаус оговорил тебя перед судом? На самом деле ты, конечно, не пытался ему яйца отстрелить?
- Лиза, я ведь уже говорил об этом с тобой, и мне казалось, ты понимаешь... Ну, ведь, положа руку на сердце, ты не можешь не признать, что вы меня тогда нарочно спровоцировали. И я своё наказание отбыл, все счёты закрыты.
- Конечно, все счёты закрыты. А инвалидное кресло у нас здесь просто для украшения гостиной.
- Думаю, да. Потому что я видел «несчастного инвалида» вчера на стантрайдинге без всякого кресла.
- День на день не приходится. Его боли метеозависимы.
- Это он так говорит? Ну что ж, мне тоже в дождливые дни больше нравится под тёплым пледом, и я бы тоже мог сослаться на остеохондроз или невралгию. Это называется аггравация — ты же медик, ты знаешь.
Повисло молчание. А Роберт вспомнил недавний единственный случай, когда он стал свидетелем настоящих отцовских слёз, а не только мимолётного движения руки по глазам, как по бабушке. Как раз стояла неустойчивая волглая погода - скачки атмосферного давления, и сырость уже въелась в стены комнаты. Отец весь день почти не вставал, лишь иногда медленно и тяжело добирался до туалета, а всё остальное время лёжал молча, уставясь в одну точку, и тупо, механически растирал и растирал правое бедро. Вечером второго дня появился дядя Джеймс. Он прошёл к отцу, и они вдруг коротко бешено поссорились, обзывая друг друга идиотами и что-то выкрикивая про лекарства, психосоматику, какой-то «очередной эксцесс» и судебный иск — кажется, тогда же прозвучало и имя Триттера. Роберт, слышавший их голоса через дверь, мало что понял, но испугался этих раньше никогда не слышанных необычно резких голосов и вбежал в комнату, чтобы как-то вмешаться, остановить их ссору. У отца были красные глаза и мокрое от слёз лицо, и он как-то странно давился и кашлял, словно старался удержать что-то рвущееся из горла наружу. А дядя Джеймс, обхватив его за плечи, уговаривал необыкновенно взволнованно и даже чуть испуганно: «Хорошо, хорошо, ты прав, я молчу, больше ни слова. Я выпишу, выпишу тебе. Всё, что ты хочешь, выпишу, успокойся...».
Роберт замер в дверях, но отец увидел и рявкнул на него: «Тебе чего? Уйди!», - и он выскочил в коридор и захлопнул дверь. И простоял под этой дверью добрые четверть часа, прислушиваясь к стихающим до шёпота голосам, пока дядя Джеймс не вышел и не потрепал его по кудрям: «А ты что, испугался? Всё в порядке, Роб. Просто ему было очень больно, но теперь он заснул. Не шуми», - и бросил шприц в мусорное ведро.
Роб тогда крадучись проскользнул в комнату. Хаус спал навзничь, широко разбросав руки и ноги и повернув голову набок, словно не лёг спать, а был сбит с ног пулей. На тумбочке лежал рецептурный бланк, заполненный размашистым почерком дяди Джеймса, и синий резиновый жгут. Мама, вернувшаяся с работы, выслушала сбивчивый рассказ сына, тоже прошла в спальню, взяла в руки этот бланк, несколько мгновений простояла, глядя на него и о чём-то глубоко и невесело задумавшись, а потом со вздохом наклонилась и слегка коснулась губами виска спящего Хауса.
Почему-то сейчас при словах Триттера Роберт вспомнил именно этот эпизод и, с лихорадочной поспешностью и беспокойством натянув джинсы и футболку, босиком выскочил из комнаты.
И тут же был жёстко перехвачен стоящей у самой двери Рэйчел.
- Не вмешивайся, - зашипела на ухо сестра. - Только тебя там не хватает!
- О чём они? - тоже шёпотом спросил он.
- Триттер купил тебе сегвей. Уговаривает взять.
- А мама не хочет?
Рэйчел посмотрела на него, как на дурачка — был у неё такой снисходительно-жалостливый взгляд, который буквально бесил Роберта, потому что под ним он неизменно начинал чувствовать себя неполноценным.
- Конечно, она не хочет. Ещё бы! - фыркнула Рэйчел.
- Почему?
- По кочану. Молчи, дурак, Хауса разбудишь.
- А он разве дома?
- «А он разве дома». - передразнила Рэйч, одновременно сменив вопросительную интонацию на утвердительную. - Он опять всю ночь не спал — только под утро наглотался, наконец, таблеток столько, что отключился. А в одиннадцать консиллиум. Он должен там быть. И соображать нормально, потому что случай очень сложный.
- Ты откуда знаешь? Он тебе рассказывает? - против воли в голосе Роба прозвучала зависть.
- Не ловит и не грузит — я сама расспрашиваю. Ух, как я ненавижу этого Майка! - вдруг в сердцах прошипела она, и даже чуть ногой не топнула.
- За что? - Роберт вытаращил глаза.
- За всё. За твой сегвей. За то, что прикидывается таким заботливым. За то, что никак не успокоится. За то, что Хаус снова на викодине. За то, что мама плачет по ночам, когда думает, что никто не слышит.
- Мне ещё дядя Джеймс обещал сегвей. - зачем-то сказал он.
- У дяди Джеймса свои тараканы и деньги девать некуда, но он, по крайней мере, тебя, действительно, любит, а не пытается тобой стрелять в Хауса, как этот...
- Как это мной стрелять?
- Как из пистолета. Вот так. - Рэйчел подняла согнутый палец и нажала воображаемый курок. - Пиф-паф, и Хаус убит. А ты при новом сегвее.
- Ты чем старше становишься, тем «всё страньшее и страньшее», - припомнил он «Алису». - Иногда я тебя даже не понимаю. Почему сегвей — это «пиф-паф»?
- Ш-ш! Давай-ка сюда, - и она снова втащила его за руку в спальню. - Надень кроссовки — пол холодный, простудишься. - она пододвинула ему ногой пару его зелёно-жёлтых «найков»
- Почему сегвей — это «пиф-паф»? - настойчиво повторил он, не обращая на кроссовки ни малейшего внимания.
- Потому что он выставляет нас нищими, а Хауса побирушкой. И делает это под соусом заботы о бывшем пасынке. Я там уже давно торчу. «Ах, у него одна курточка. Ах, у него заплатка на джинсах. Ах, у него нет ни одной игрушки». Врун несчастный! У тебя полный гардероб этих курток — кто виноват, что ты неряха и консерватор? Хаус стребовал задолженность по моему пособию за тот год, пока он был на принудработах. Так проклятый проныра и об этом пронюхал. Как будто не он виноват, что Хаус с весны почти не может работать. А кредит-то надо выплачивать. И бабушкин — тоже.
- Подожди! Почему это он виноват?
- Потому что. - снова фыркнула сестра. Но всё-таки постаралась объяснить: - Хаус давно хромой — у него был инфаркт бедра много лет назад, остались хронические боли. Поэтому на правую ногу опираться он почти не может. Он много лет был на викодине, потом всё-таки сумел бросить. А восемь лет назад вот этот вот Триттер стрелял в него, пуля повредила кость, отколола кусочек. Началось воспаление в коленном суставе. Уже слева. Я как следует не знаю, но у него что-то там изменилось в хряще, поэтому воспаление не может пройти. Мне Уилсон как-то объяснял, вроде понятно было, а теперь уже не помню. В общем, в марте он простыл — боль обострилась. И пока не стихает. А третьей ноги у него нет. Как ходить?
- Подожди ты! Зачем же Триттер стрелял в него? Убить хотел? За что?
- А ты что, не помнишь эту историю? Хотя... откуда тебе помнить — тебе трёх не было. Ну, Роб, ты всё равно мог бы уж сам догадаться. Триттер же из-за этого и сидел в тюрьме. А зачем стрелял, тоже понятно. Из-за мамы, конечно. Из-за того, что она ушла к Хаусу. И не хотел он его убить — хотел покалечить, поэтому и целил нарочно в здоровую ногу.
- Ага, - сказал Роб задумчиво. - Ага, погоди...
- Ты чего хочешь? Эй, Роб! Ты чего хочешь делать?
Роберт нырнул под кровать, где стояла коробка с игрушками, с натугой вытянул этот довольно объёмный короб и, кое-как оторвав от пола и, взяв вес на грудь и живот, шатаясь потащился в прихожую.
И мама и Триттер, едва он вошёл, уставились на него с непониманием. А он, еле дотащив короб, со стуком уронил его на пол.
- Вот, - еле переводя дыхание, сказал он. - Здесь разная мелочь. Я сейчас...
Он метнулся в комнату и, вытащив всё так же, в охапке, огромный ворох одежды, тоже свалил всё горой перед Триттером.
- Носильные вещи, - пояснил он.
За одеждой последовала коробка с дисками, несколько стопок книг, карандаши, конструктор «лего» - он всё таскал и таскал, пока, наконец, первой не «отмерла» мама:
- Роб, что ты делаешь?
- Вот, - сказал тогда он Триттеру. - У меня всё есть. Всё, что мне нужно. Мне папа покупает, вы не беспокойтесь, сэр. И сегвей у меня уже есть — папа купил ещё вчера. Заказал по интернету — скоро привезут. И ещё фано — видите? Папа меня учит играть. Он так замечательно играет, как никто больше. Он вообще всё делает замечательно. И кстати... совсем забыл. На самом деле Рэйч никогда не хотела меня убить. Это же был просто несчастный случай. Люди не всегда стреляют, чтобы убить. Просто хотят сделать больно.
Он повернулся и пошёл в свою комнату, чувствуя, что вот-вот расплачется. Но расплакаться не успел — Рэйчел сразу схватила его за плечи и ни с того, ни с сего вдруг закружила по комнате, напевая не в рифму: «Улыбнись, мой маленький братик! Ты — лучший на свете братик!». Покружив, бросила на перину и принялась щекотать. Плакать расхотелось — захотелось хохотать и повизгивать. Их возню прервало появление в дверях Хауса.
- Поросята, - сказал он хмуро. - Я бы мог спокойно спать ещё полчаса.
Роберт сразу перестал смеяться и привычно втянул голову в плечи.
- И пошёл бы на работу лохматым и с нечищеными зубами, - сказала Рэйчел. - И без завтрака. И даже без кофе. И уснул бы на своём консиллиуме, потому что без кофе ты просыпаешься только к полудню. Куда полез? Ты за ночь уже четыре штуки принял — хочешь вернуться к десяти в день? Эй! Ты слышишь? Маме скажу!
- Говори, - разрешил Хаус, бросая таблетку в рот.
- Хоть бы поел сперва. Язву наживёшь.
- Вот пила, - с удовольствием сказал Хаус. - И кто тебя такую замуж возьмёт?
Как это ни странно, он, кажется, проснулся в неплохом настроении.
- Хаус, на два слова, - позвала Кадди, приоткрыв дверь ванной. Я хочу тебе кое-что... Хаус! Ну что ты зубные щётки грызёшь, как собака! У тебя что, зубки чешутся? Третий ряд прорезается?
- Я пришёл к выводу, - Хаус завинтил крышку тюбика, которую держал профессионально, прижав мизинцем к ладони, - что генетика ничего не объясняет. С Рэйчел у тебя нет ни единого общего гена, но она растёт твоей копией — как внешне, так и внутренне. Я начинаю сочувствовать ассистенткам факиров — у них нелёгкая жизнь.
- Нам нужно поговорить. И да, я оценила, как остроумно и иносказательно ты обозвал нас обеих пилами.
- Это только для тебя. Ей я сделал скидку на возраст и обозвал её пилой открытым текстом.
- Нам нужно серьёзно поговорить.
- Говори. Уши у меня пастой не залеплены.
- Пока ты спал, у нас был Майк Триттер.
- Угу. Что ему нужно? У вас какая-нибудь совместная годовщина или ты обещала ему рецепт яблочного стрюделя?
- Он принёс сегвей для Роберта. Купил ему в подарок. Довольно дорогой. Жёлтый.
- Ясно... Вообще-то ты опоздала - меня втягивать в эту гонку вооружений Уилсон начал ещё вчера. Куплю ему спортивный самолёт, чтобы уж сразу закрыть вопрос. Ты не знаешь, почём сейчас спортивные самолёты?
- Он отказался взять. Сказал, что ты ему вчера заказал сегвей по интернету...
Хаус выпрямился, прекратив полоскать рот и не замечая, что белые от пасты капли оставляют пятна на его футболке.
- Ты ведь не заказывал. - спокойно и убеждённо сказала Кадди.
Хаус вместо того, чтобы выплюнуть смешанную с пастой воду, проглотил её.
- Не заказывал... - даже в такой короткой реплике повисла недосказанность, но он не стал ничего добавлять — отвернулся и принялся тщательно мыть зубную щётку под краном.
Кадди вздохнула, и прекрасно знающий скрытый смысл этих вздохов Хаус внутренне застонал от предчувствия бессмысленного выматывающего нервы разговора.
- Хаус, тебе не кажется, что всё-таки нащупывать правильную линию поведения должен ты, а не Роб? Нечестно перекладывать задачу, с которой не справляешься, на плечи десятилетнего мальчика... Скажи, ну ты же любишь его?
- Ты знаешь, что да. - сказал он тоскливо.
- Почему, в таком случае, ты не можешь показать ему это?
- Я не знаю.
- Попробуй проводить с ним больше времени. Например, завози его в школу.
- Ты прекрасно знаешь, что меня самого завозит на работу Уилсон. Нечестно грузить его ещё и ребёнком.
- Можно подумать, тебя это когда-то останавливало.
- Я работаю над собой.
- Кстати, не обязательно вечно припрягать Уилсона. У тебя тоже есть машина, если ты помнишь.
- Мне нужно ручное управление, - хмуро буркнул Хаус, раздражённо вбрасывая щётку в стаканчик.
- Раньше ты справлялся.
- Раньше я много, с чем справлялся лучше, чем теперь. Ты тоже на шпагат больше не садишься.
- Да? - язвительно спросила Кадди. - Гляди. Опа! - она с некоторым усилием, но довольно изящно опустилась на шпагат.
- Взрослые! - окликнула из кухни Рэйчел. - Опоздаете на работу, и кофе стынет!
Хаус с облегчением двинулся на кухню.
- Что, - окликнула Кадди, - и последнего слова за собой не оставишь?
- Мне так не раскорячиться, - хмыкнул он, поспешно покидая поле брани.
Автомобильный гудок под окном застиг их ещё за кофе.
- Это Уилсон, - Рэйчел поспешно принялась запихивать в сумку книги. - Вы меня возьмёте? У Джона Доплина машина сломалась, так что я рискую опоздать.
- Я тебя подвезу. - сказала Кадди. - И... сколько лет этому твоему Джону Доплину, что он уже разъезжает на собственной машине?
- Тебе не по дороге.
- Сколько ему лет? - повторила Кадди свой вопрос, и в голосе её прорезалось беспокойство.
- Ну, семнадцать. И что из этого следует?
- То, что маме пора поговорить с тобой о контрацептивах, я думаю, - сказал Хаус.
- Прекрати! - рассердилась Кадди. - Она ещё девочка.
- Уже полтора года она девушка, насколько я знаю. И лучше сначала узнать о контрацептивах, а потом превратиться в женщину, чем наоборот.
- Хаус, ты — циник.
- Оставь, пожалуйста, я — реалист, и если бы ты хоть немного изучила статистику подростковой гравидарности...
- Но она — твоя дочь!
- Пока роду homo sapiens не свойственно размножаться партеногенезом, каждая из особей женского пола дочь какой-нибудь особи мужского пола. Се ля ви. И есть несколько вещей, о которых родители узнают последними. Увы, беременность в их числе, и я как-то писал направление на аборт девчонке, которой было двенадцать. Не наркоманка и не полная идиотка — вполне социализированное дитя, мастер спорта среди юниоров.
- Я даже слушать тебя не хочу!
- Тебе и не надо — ты с контрацептивами обращаться, надеюсь, уже научилась, за пятьдесят - то лет.
- Что? - ахнула Кадди. - С какого же возраста я, по-твоему, начала их осваивать?
- Ну-у, если принять во внимание твои стати... - Хаус наглядно показал руками, что именно он понимает под «статями», но углубиться в вопрос не получилось — гудок вякнул требовательнее, и Роберт выскочил из комнаты с полной сумкой, из которой торчала ракетка для лакросса.
- Можно с вами? Я опаздываю.
Кадди выразительно посмотрела на Хауса.
- Скажу Уилсону. чтобы купил прицеп, - буркнул он. - Вместо сегвея.
На заднем сидении вальяжно расположился Грэг, катая по колену инерционный автомобильчик
- На твоём месте, - сказал Уилсону Хаус, не тратя времени на приветствие, - я бы уволил няньку с хроническими очагами инфекции и синдромом иммунодефицита. Она болеет ОРВИ всё время, пока не лечит зубы — ты не замечал? Хочешь, проверю её медкарту — наверняка у неё СПИД или ещё чего похуже.
- Не надо, - спокойно сказал не впечатлённый предположением Уилсон. - Садись.
- Куда ты его денешь?
- Оставлю в игровой.
- Если хотите. - сказала Рэйчел, - заберу его после школы. Пойдёшь к нам. Грегори?
- А видик дашь посмотреть?
- Хоть до посинения.
- Будешь с ним справляться сама. Кадди допоздна. - предупредил Хаус.
- Ничего, справлюсь.
- Садитесь, - поторопил Уилсон, поглядывая на часы. - Консиллиум через двадцать минут, а нам ещё в школу заезжать.
- А вы тоже участвуете в консиллиуме, дядя Джеймс? - спросила Рэйчел, забираясь в салон.
- Это мой пациент. Совместное заседание с комиссией по трансплантации. И Хаус будет против меня, насколько я знаю.
- Точно, - сквозь зубы подтвердил Хаус, с трудом устраиваясь поудобнее. Похоже, викодин вообще перестал работать. Ни Кадди, ни дети, ни даже Уилсон не видят этого, но все последние дни он таскается на работу на одном самолюбии, а по ночам спит урывками, если удастся найти удобное положение. Левое колено не позволяет полноценно опираться на ногу, полностью разгибать или сгибать сустав, а правое бедро, похоже, имеет существенные возражения против возросшей нагрузки. Кадди настаивает, чтобы он показался хорошему неврологу, но какой смысл? «Можно сделать полную денервацию и навсегда избавить тебя от боли, - сказал Форман ещё полгода назад. - Но ходить не сможешь совсем — ноги парализует». «Знаю, - серьёзно кивнул он. - Можно ещё голову отрезать».
- А почему он будет против тебя?
- Потому что речь идёт о пересадке почки от живого донора раковому больному. Трансплантационная комиссия такого союза не одобрит, и Хаус тоже не одобряет.
- У людей нет лишних почек, Уилсон. Как врач, ты это себе, наверное, представляешь.
- Какое твоё дело? Парень её любит, парень готов жертвовать собой во имя любви, парень, слава богу, подходит по антигенам, и у парня есть ещё одна почка в запасе.
- И, главное, парень — не твой пациент. Ты всегда тянешь одеяло на своих раковых, Уилсон, и плюёшь на остальных.
- Мы все это делаем. Ты — тоже.
- Парень надеется, что с его новообретённой почкой она сумеет поехать с ним в Рио. Ты не объяснил ему беспочвенности этих надежд. А значит, ты надул его...
- По-твоему, Рио — важнее жизни?
- Важно не то, что по-моему, важно то, что думает он.
- Если бы это была твоя пациентка... Особенно если бы это была твоя недиагностированная пациентка... Не смей его отговаривать!
- Нет нужды. Я лучше отговорю консиллиум. Пусть она получит свой диализ — это будет по-честному. На диализе живут до двадцати лет, она и трёх не протянет.
- Решать чужую судьбу — это всегда не по-честному, Хаус. Это не может быть по-честному. И то, что сделаешь ты, ничуть не лучше, чем то, что сделаю я. А сколько она протянет, ты не можешь знать. Я десять протянул.
- В этом и беда.
- То есть? - Уилсон от неожиданности дёрнул руль, и машина вильнула. - Ты что, жалеешь, что я не умер?
- Да живи ты, пожалуйста, - хмыкнул Хаус. - Кто тебе не даёт! Я только говорю о том, что ты пытаешься распространить свой личный опыт шире, чем он заслуживает. Тебе фантастически повезло, но это не значит, что другим тоже должно везти — наоборот, это значит, что им теперь может повезти с меньшей вероятностью, потому что счастливый шанс уже истрачен на тебя. А ты со своей идиотской уверенностью в изначальной справедливости вселенной пытаешься не признавать самоочевидных вещей и вселять ложную надежду в своих лысых уродцев, потому что, по твоему мнению, это несправедливо, что тебе повезло, а им — нет... Тебе было бы правильнее уйти из онкологии, Уилсон. А ещё лучше из медицины. И то, что ты не сделал этого — вот что было не по-честному. А теперь ты отбираешь у парня почку для трупа его подруги. И не говори мне больше, что это его решение - я знаю, что ты подталкивал его к этому решению. Ты можешь быть ловким манипулятором, Уилсон. Ты можешь быть беспринципным, безжалостным мошенником, который засовывает руку за чужую брюшину, как в свой карман. Ты можешь шантажировать, запугивать, актёрствовать — всё это ты можешь. И делаешь, потому что у тебя в корне искажены понятия о мироустройстве и справедливости...
- Всё сказал? - неласково спросил Уилсон. - А теперь меня послушай. Я веду эту девочку с десяти лет. Вывел в стойкую ремиссию. Сейчас ей семнадцать. Она забеременела, хотя я предупреждал её не делать этого. На фоне беременности развился рецидив. И беременность пришлось прервать. Она с трудом согласилась на это, она говорила, что хочет родить ребёнка, если уж ей самой суждено умереть.
- Глупо и эгоистично, - вставил реплику Хаус. - Больное потомство заражает генофонд.
- Она тем более этого хотела, потому что ей верилось, будто в ребёнке каким-то образом сохранится частица её.
- Клиническая идиотка.
- И я тогда пообещал ей годы, а смог дать только один месяц.
- Зачем же ты обещал? - изогнул бровь Хаус. - Уилсон, ты не хватаешь с неба звёзд, но ты — вполне приличный онколог. И ты не смог спрогнозировать, десять лет или десять дней? Я в это ни за что не поверю. А значит, ты разучился говорить больным: «вы умираете». И если при этом ценой каждого твоего косяка может стать человеческая почка, то на месте Формана я бы тебя уволил... О чём думаешь?
- Пытаюсь представить, что бы сделалось с нашими отношениями, окажись ты на месте Формана, - не сразу ответил Уилсон.
- И...?
- Оставайся лучше в гериатрическом.
- Ты скотина, - сказал, наконец, Уилсон, не поворачиваясь от окна, но поскольку после окончания консиллиума это была первая адресованная ему фраза, Хаус с готовностью подхватил нить беседы:
-Ты бы всё равно их не уговорил. Даже если бы я молчал.
- Но ты не молчал.
- Я высказал своё врачебное мнение.
- Твоё врачебное мнение? - вот теперь Уилсон обернулся, дыша яростью, - Как бы не так! Вот будь она твоей пациенткой, мы бы услышали твоё врачебное мнение. Будь она твоей пациенткой, ты выцарапал бы у парня для неё эту почку правдами и неправдами.
- Отлично. - кивнул Хаус. - Она твоя пациентка. Что же ты правдами и неправдами не выцарапал эту почку?
- Ты мне помешал!
- А ты бы мне смог помешать?
- А когда я пытался тебе мешать, Хаус?
- Тебе напомнить?
- Напомни! Сделай милость, напомни!
- А аддисонический паралич?
Уилсон даже не сделал вид, будто не понял, о чём речь, но покачал головой, словно укоряя Хауса за злопамятность:
- Это — единственный случай.
- Один больше, чем ноль.
- И я тебе не мешал. Я тебя обманул тогда, я интриговал, но я не...
- ...отговаривал Кадди ввести ему стероиды?
- Это было медицински никак не оправдано. Ты просто пёр, как бык, от абсолютно нелогичного наития. И я знаю, почему. И ты тоже знаешь. Ты тогда и боялся возвращения боли, и подспудно желал её возвращения, потому что всегда в глубине души подозревал, что это боль делает тебя из очень хорошего врача гениальным. Может, так оно и есть, но признать такое значило бы обречь себя на выбор между болью и профессиональной неудачей, а выбирать ты терпеть не можешь, даже еду чаще воруешь с моей тарелки, чем заказываешь. Вот ты и лез из кожи, доказывая сам себе, что твоя гениальность и без боли никуда не делась, сочиняя несуществующие причинно-следственные связи, выхватывая идеи из воздуха. Время тебя поджимало, кетаминовая блокада подходила к критическому сроку, и ты не знал, за что ратовать. А если бы тебе удалось чудом вылечить паралитика, ты уверился бы в том, что непогрешим, что ты — чудотворец, бог, и с твоим упрямством ты неизбежно кончил бы трупами. И разочарованием, которое могло бы тебя убить. Ты остался бы с болью и полным банкротом. А так ты просто признал боль за необходимость, вернул её себе и вновь обрёл свою привычную вывихнутую гармонию.
- Признал боль за необходимость? - Хаус угрожающе перехватил трость за нижний конец. - А хочешь, я и тебе устрою такую гармонию? Может, тоже станешь гениальным врачом и придумаешь, как потырить орган-другой для своих лысых уродцев.
Уилсон слегка отстранился. Он, конечно, не мог думать, что Хаус всерьёз ударит, но...
- Прости меня, - сказал он быстро. - Я тогда не хотел навредить ни тебе, ни твоей ноге. Я старался сделать лучше. Это правда.
- Да. Я понял. Ты всегда стараешься сделать лучше. Всё те же благие намерения — не напомнишь мне, куда они ведут. Джимми-бой?
- Я помню. Хаус. Я там был. Там говорили по-испански, и проклятые чайки орали днём и ночью над голыми и мокрыми камнями. Чем не ад? Я его в твоих глазах видел каждый раз, как ты надо мной склонялся... со шприцем.
- И тебе тогда было больно... - голос Хаус против воли смягчился, но тут же снова окреп и словно бы затвердел: - Но слишком недолго — ты так и не выучил, что такое боль.
- Ну, зато мои пациенты знают этот урок на «отлично», - возразил Уилсон. - И эта девочка — тоже. И отнимать у неё этот шанс...
- Я только изложил свою точку зрения, Уилсон. Это консиллиум. Их для того и собирают, если ты не в курсе.
- Если бы парень настоял, ему бы позволили, но ты и там провёл работу.
- Значит, он хотел этого не по правде.
- Ты запугал его!
- Я объяснил перспективы.
- И наврал про преимущества гемодиализа. Где ты видел эту двадцатилетнюю выживаемость? В книге рекордов Гиннеса? Постоянно привязана к аппарату, постоянные осложнения, потеря гемоглобина, тромбозы, инфицирование...
- А ты видел большую выживаемость после пересадки у онкологических?
- Я не видел! Ну и что? Я читал статьи. Такое бывает. И она хочет надеяться.
- Это ты хочешь надеяться.
- Да! - рявкнул Уилсон. И повторил уже тише: - Да...
Некоторое время оба молчали: Хаус - задумчиво повесив голову, играя тростью, Уилсон - медленно остывая, словно после драки, засунув руки в карманы и стараясь ровно и глубоко дышать по какой-то очередной психологической методике.
Молчание нарушил Хаус:
- Уилсон, ты разве не знаешь, почему комиссия не разрешает трансплантацию, когда речь идёт об онкологии? Только из-за вероятно короткого срока дожития?
Уилсон ответил не сразу:
- Из-за супрессивной терапии...
- Да. И даже радикально прооперированный рак — неоправданный риск. А у твоей пациентки всего лишь нестойкая ремиссия. У тебя уходит почва из-под ног, ты теряешь адекватность. И ведь это же не потому, что девчонку зовут Реми? - и он посмотрел пытливо и остро.
Уилсон вздрогнул, но ничего не возразил — только беззащитно заморгал и вынул руки из карманов.
- Ты никогда не задумывался, в чём корень твоего мистического отношения к совпадению имён? - продолжал Хаус, воодушевляясь. - В этом есть что-то языческое, первобытное. Ты, может быть, держишь дома глиняные изображения идолов пережитых драм, оставивших настолько неизгладимый след, что он заставляет тебя поступать по-идиотски ради символического жертвоприношения тому, что когда-то было реальностью, а теперь до неузнаваемости искажено твоей неверной памятью. Ты поклоняешься обломкам и пеплу, Уилсон. Но в жертву своему «вчера» ты приносишь сегодня, а это не столько грустно, сколько глупо.
- Пожалуйста! - с отчаяньем вскрика остановил его Уилсон. - Пожалуйста, я прошу тебя, перестань! - и упавшим голосом добавил. - Это настолько близко к правде, что уже не смешно...
- Я не смеюсь.
Они снова надолго замолчали. Но теперь их молчание не было отчуждённым, словно они молчали об одном и том же.
- Ло тенемос тодо эн орден?- вдруг спросил Хаус.
- Си, амиго, - чуть улыбнулся Уилсон. - Не говори со мной по-испански. Я его совсем забыл, да толком и не знал — это ты у нас полиглот...
- Есть хочешь? - примирительно спросил Хаус, берясь за трость.
- Пойдём, посидим где-нибудь, - согласился Уилсон.
- Пойдём, посидим где-нибудь, где есть вай-фай. Хочу кое-что купить в интернете...
- Если я, по-твоему, действительно придаю такое уж мистическое значение именам, - вдруг лукаво улыбнулся Уилсон, - ты должен лопаться от гордости — я ведь твоим именем сына назвал.
- Мне лестно, - серьёзно сказал Хаус.
Хаус вернулся заполночь. Роберт узнал об этом, потому что в комнату тихо вошёл дядя Джеймс, поднял спящего Грэга на руки и унёс с собой, мимоходом шепнув:
- А ты что не спишь? Спи, Роб, спи — ночь, - от него сильно пахло вином и слабо одеколоном.
За стенкой приглушённо разговаривали Хаус и Кадди — кажется, мама сердилась, и, кажется, Хаус выпил больше дяди Джеймса.
А следующим вечером, как раз под выходной, в коридоре у входной двери вдруг появился ещё один сегвей — тёмно-красный, без особенных наворотов, но уже видно, что качественный, это чувствовалось во всём: и в строгости форм, и в отсутствии лишнего тюнинга, и в сдержанной окраске.
- Ма, - тревожно окликнул Роберт, возвратившийся из школы. - Это откуда?
Появилась мысль, что мать, не смотря на вчерашний разговор, всё-таки приняла подарок от Триттера.
- Только что привезли из магазина. Ты же сам вчера говорил, что Хаус тебе заказал.
- Но я же...
- Иди мой руки, и скоро будем пить чай, - перебила Кадди, целуя его в макушку. Она выглядела довольной, а Роберт не понимал, почему — неужели ей тоже так уж нравился его новый сегвей?
- Ма, а где Хаус?
- Лежит в спальне. Позови-ка, кстати, его чай пить.
Когда Роберт стеснённо вторгся в спальню, Хаус обернулся и отложил в сторону «Спортивный листок»:
- Как в школе?
- Нормально. Спасибо за сегвей, он замечательный.
- В смысле, на вид? На ходу же ты его ещё не проверил.
- А можно после чая?
- Можно. Но у нас снова ночует Грэг, так что тебе придётся взять его с собой... Роб, я тебя понимаю, он мне тоже до смерти надоел, но ничего не поделаешь — у Уилсона может вот-вот умереть пациентка, и он почему-то непременно хочет лично при этом присутствовать.
- Не в этом дело, - буркнул Роберт опуская голову. После стантрайдинга они с Грэгом так ни разу и не поговорили, и Роб теперь не знал, как считать: в ссоре они или нет. Скажи ему кто-нибудь раньше, что его будет всерьёз беспокоить ссора с семилеткой, он не поверил бы, даже засмеялся бы, пожалуй, а вот что-то гложет и гложет третий день. Вчера в машине Грэг всю дорогу молчал, а вечером, когда Рэйчел привела его с собой, сразу уткнулся в телевизор. Нет, он сказал Роберту: «Привет», - и за ужином попросил: «Дай вон тот пирожок, я не достаю», - но разве это разговор? А когда легли, сразу отвернулся к стене и заснул. Но Роб тоже не мог переступить через себя и помириться первым, да и синяк на ноге всё ещё болел.
- Какая пациентка? - вдруг вспомнил он. - Та, про которую вы говорили? Которой почку должны были дать?
- Как раз не должны были. Да, это она умирает. Сделали первый сеанс сегодня - и осложнение. Ладно, Роб, пойдём. Дверь хлопнула — может, это Рэйчел пришла...
Оказалось, что это не Рэйчел, а как раз Уилсон завёз Грэга. И Роберт даже испугался вида дяди Джеймса. Он казался вдребезги пьяным — лицо красное, влажное, с прилипшими ко лбу волосами, но спиртным от него не пахло.
- Ух ты! - сказал Хаус, появляясь в дверях. - Афедитаб у тебя с собой?
- Нет, - неприязненно сказал Уилсон.
- Хватит тебя паралич как-нибудь. Ладно, подожди. Кадди, принеси из аптечки капотен. Голова болит?
- Хаус, она умирает. Первый сеанс — и сразу реакция. Гемолиз. Возможно, иммунный ответ на компоненты диализата, а теперь в сосудах одни обломки, и их нечем вывести.
- Возьми таблетку под язык. Если тебя хватит удар, много это ей поможет?
- Если бы мы всё-таки пересадили почку... - Уилсон в отчаянии махнул рукой и принялся сосать капотен. - Может, поедешь со мной? - нерешительно спросил он.
- Не поеду. Я там ни для чего не нужен. Ты там тоже не нужен.
- Нет, я поеду. Я должен быть с ней.
- Ничего ты не должен. И какой ей толк в твоём присутствии?
- Не знаю. Но я не могу не поехать. И... я, наверное, останусь там... до конца. Пожалуйста, присмотрите за Грэгом. Лиза!
- Конечно, Джеймс, не беспокойся. Я сейчас напою их чаем, а потом они, наверное, собираются обкатывать эту штуку — Хаус только сегодня купил Роберту.
Только теперь Уилсон заметил новый сегвей, его лицо слегка просветлело:
- Купил? Ну, молодец.
- Да пошёл ты! - привычно огрызнулся Хаус, но как-то между прочим — лицо его оставалось хмурым, а взгляд озабоченным и немного отрешённым.
- Мальчики, идите чай пить, - позвала Кадди. - Джеймс, а может, и ты выпьешь перед уходом?
- Нет, не хочу... Спасибо, Лиза, - он повернулся уходить, но Хаус придержал его за плечо:
- Винишь меня? - спросил он тихо, чтобы слышал только Уилсон один.
- Да...нет... не знаю... - Уилсон исчерпал весь возможный спектр и замолчал, вздыхая, но Хаус ждал, не выпуская его плеча, и он попробовал снова:
- Ты всё делал правильно. Рационально. Тебя не за что винить...
- Но...?
- Да. Вот именно... Случайность. Роковое стечение, которого ты не мог предвидеть... Пусти, Хаус, я пойду...
- Пока, - буркнул он, но, что-то, видимо, было в его голосе такое, что Уилсон снова обернулся в дверях:
- У нас всё нормально, Хаус. Мы не поссорились. Когда она умрёт, я заеду к тебе выпить, о’кей?
- О’кей, Уилсон. Я заготовлю большую пачку салфеток утирать тебе сопли.
Вяло усмехнувшись, Уилсон ушёл, а помрачневший Хаус отказался от чаю и снова завалился на кровать. Ныло бедро, ломило колено, и он всё не мог отделаться от мысли, что в чём-то облажался, хотя решение предпочесть трансплантации гемодиализ в данном случае было абсолютно здравым — это, наконец. признал даже Уилсон. Но, как оказалось, всё равно неправильным. «Я не мог знать, что будет гемолиз», - старался успокоить он свой настырный внутренний голос, который принято называть почему-то совестью. «Не ври, - сказала совесть. - Не мог бы, не мучился. Она только что перенесла аборт на немаленьком сроке. Ты не знаешь, как могла в дальнейшем протекать эта беременность, не знаешь иммунный статус. Ты хотя бы систему гемостаза проверил?»
Хаус болезненно замычал и потянулся к телефону — набрать номер Чейза:
- Сделаешь для меня пару анализов по старой дружбе?
- Если надо, сделаю, - осторожно откликнулся Чейз.
- Только не свети меня перед Форманом и Уилсоном.
- Как скажете... Какие анализы и кому?
Хаус продиктовал, что нужно сделать, досадуя на себя за то, что делает это, и заодно за то, что делает это только сейчас.
- Вы не могли предвидеть реакцию на диализат, - сказал Чейз.
- Я твоего мнения на этот счёт не спрашивал! - вызверился Хаус. - Утешать он меня ещё будет! Сделай анализы и отзвонись.
- Ладно, - сказал, выдержав многозначительную паузу, Чейз и отключился.
Оставалось ждать, и Хаус стал ждать — молча и бесстрастно. Краем уха он слышал, как хлопнула входная дверь — наверное, мальчишки ушли осваивать новую игрушку, потом вернулась, наконец, Рэйчел, и Кадди принялась довольно резко выговаривать ей за опоздание. Хаус поморщился, но вмешиваться не стал. Не сейчас. Он уже как-то говорил об этом с Кадди: «Знаешь, чем родной дом отличается от любого другого места? Тем, что я могу приходить в него, когда хочу, оставаться в нём столько, сколько хочу, и уходить тоже, когда хочу. У меня нет другого дома, кроме этого, как его нет у тебя, Рэйчел и Роберта. Поэтому в этом доме никто не будет наказан и не услышит упрёка за то, что пришёл невовремя». Но Кадди тоже можно понять — она волнуется за детей. Ничего, скоро эти голоса на повышенных тонах сделаются тише, и они отправятся вдвоём пить чай и перетирать косточки тому же семнадцатилетнему Джону Доплину, а то и ему, Хаусу. Вообще-то он успел проголодаться — может, присоединиться к ним?
Телефон напомнил о себе вибрацией, и он схватил трубку до звукового сигнала, даже не взглянув на дисплей, уверенный, что это Чейз. Поэтому и оторопел слегка, услышав задыхающийся детский голос:
- Па, Грэг сорвался с моста...
За столом Грегори сидел чинно и молчаливо. Кадди подкладывала ему на тарелку вкусные кусочки и старалась разговорить. Он отвечал, но без обычной живости и всё поглядывал искоса на Роберта.
- Грэг, как дела в школе? Ты, похоже, там не часто бываешь?
- Раньше бывал часто, тётя Лиза. Но вот уже месяц, как они меня выгнали и просили больше на пушечный выстрел не подпускать, так что я пока беру частные уроки, а потом папа хочет, чтобы я сразу пошёл в третий класс. Говорит, что иначе у меня будет слишком много свободного времени, и я его ре-а-ли-зую не лучшим образом — он так говорит. Учитель приходит по вторникам и пятницам, а потом я сдам экзамены, и меня зачислят в класс мисс Галларт — папа уже договорился.
- Подожди. За что же тебя выгнали?
- Последней каплей была крыса. Мы хотели сделать из неё почтовую, но она, наверное, перепутала сумки, а мисс Белью, как оказалось, не любит никаких крыс, и почтовых тоже. Она даже не стала читать записку, а сразу забралась на стул и, представьте себе, как раз тут и вошёл директор. Ну и... вот.
Кадди расхохоталась и налила ему ещё чаю. Ей захотелось расспросить и о других «каплях», но в кухне запиликал таймер духовки, и она поспешила туда. Роберт не смеялся — он просто глядел на Грэга, склонив голову к плечу, и старательно жевал бутерброд с арахисовым маслом.
- Ты обижаешься, да? - вдруг прямо спросил Грэг. - Мне жаль, что я тебя ударил. Прости меня, Робби.
- Да нет, я уже и не обижаюсь. Просто... - он замолчал, не зная, как выразить словами то, что накопилось у него на душе за эти два дня.
- Я хочу быть с тобой, Роб, - сказал Грэг, не отводя глаз. - Ты... не говори больше, что мы чужие, ладно?
Роберт почувствовал, что у него пощипывает уголки глаз и в носу. Пришлось потратить несколько мгновений, чтобы прекратить это пощипывание. И тогда он ответил — спокойно и твёрдо:
- Ладно, Грэг. Больше не скажу. Пошли покатаемся — видел, какой мне Хаус сегвей купил? Лучше, чем у Кайла, правда?
- Ещё бы! - просиял Уилсон-джуниор. - Кайл теперь от зависти обкакается!
- Грэг, следи за языком! - прикрикнула Кадди. - Не дальше оврага, и как начнёт темнеть, чтобы были дома! Брысь оба!
Ну и что, что четыре года, думал Роберт, выволакивая сегвей на улицу. Грэг прав: чем старше они становятся, тем незаметнее будет разница между ними, а если ему уже сейчас интереснее с малышом, чем, скажем, с тем же Кайлом, зачем обманывать себя и придумывать несуществующие условности? Грэг умный, весёлый, прикольный, он никогда не обидится до конца и не уйдёт. Он — его друг. Ну и что с того, что ему только семь? Рэйчел тоже старше его на четыре года, а они прекрасно проводят время вдвоём, если, конечно, сестрёнка не зависает с этим дурацким Доплином или не убегает потусоваться с одноклассниками. Конечно, пару лет назад, даже в прошлом году, всё было иначе — его слегка тяготил «хвостик», но он всё равно старался не злиться на Грэга за это вынужденное сопровождение, тем более, что дядя Джеймс всегда серьёзно извинялся перед ним, как перед взрослым: «Прости, ради бога, Роб, что я тебя так обременяю, но у меня душа спокойна только тогда, когда я знаю, что Грэгги с тобой. Я постараюсь вернуться как можно скорее». Ну что ж, он входил в положение: у Грэга ведь не было ни сестёр, ни братьев, ни даже мамы — никого, кроме отца и приходящей няни с не самым удобным графиком работы. А Роберту нетрудно присмотреть, и как-то незаметно из обременения «хвостик» превратился в необходимость.
Пробный заезд он сделал вокруг клумбы. Мотор восхитительно мягко жужжал, скорость можно было развить приличную, и, раз уж на то пошло, Кэндра Маски вполне могла бы уместиться сзади, держась за его пояс. Он проверил это, когда сзади прицепился Грэг.
Но минут через десять чистого наслаждения во дворе появился Кайл Крэндалл. Вопреки оптимистическим прогнозам Грэга, «обкакиваться от зависти» он и не думал. Напротив, сделал презрительную мину и протянул снисходительно:
- Ничего-о так... Не высший класс, конечно, но на первое время сойдёт. Только учиться тебе ещё на нём...
- Это чему тут учиться? - не понял Грэг. - Проще только педальная машина.
- Педальная машина — для сопляков, - отрезал Кайл, и Грэг, у которого педальная машина имелась, счёл себя оскорблённым.
- Спорим, я тебя сделаю на сегвее, - предложил он, нагло протягивая Кайлу не слишком чистую ладошку.
- Ещё не спорил я с бактериями!
Грэг перекосил рот, презрительно — и старательно — сплюнул под ноги и проронил с великолепной небрежностью:
- Очкуешь? - ох, слышала бы тётя Лиза.
- Да я тебе... - завёлся Кайл.
- Конечно ты мне надаёшь одной левой, - самокритично признал Грэг. - Ты вон меня вдвое больше. А на сегвее слабо тебе...
- Спорим, инфузория, - с видимой неприязнью согласился вынужденный Кайл.
- Сделаю по скорости и маневренности, - сказал Грэг. - Вот сейчас посмотришь. Тащи свой транспорт.
Кайл отправился за сегвеем, и тогда Роберт, до сих пор молчавший, чтобы не портить малышу игру, спросил вполголоса, тревожно оглянувшись на спину удаляющегося Кайла:
- Грэг, а ты вообще-то на нём умеешь?
Умел Грэг или нет, но за дело он взялся решительно — постукал по колёсам, покачал руль, как заправский гонщик, чуть на зуб не попробовал.
- Ничего, годится. Ну,. - обернулся он к вернувшемуся со своим «боевым конём» Кайлу, - ты готов собирать свои ошмётки с камней? Стартуем по сигналу Роба. Едем вон туда, до овражка любой дорогой, какой хочешь. А потом возвращаемся на это же место. Идёт?
- Ну, идёт, - снисходительно хмыкнул Крэндалл. - Давай, Роб, свисти.
- На старт, - скомандовал мучимый нехорошим предчувствием Роберт. - Приготовились... Марш!
Соперники сорвались с места. Несмотря на мрачные предчувствия Роберта, Грэг управлялся с сегвеем хорошо — огибая скамейки под фонарём, выиграл по траектории, раньше Кайла набрал скорость после вынужденного притормаживания, но потом трасса пошла под уклон, и тут уж тяжеловесный Кайл стал понемногу сокращать разрыв.
У Грэга был хороший глаз — он живо сообразил, что если так пойдёт дальше, Кайл Крэндалл обгонит его, но они ведь условились о свободном выборе дороги, а справа по краю оврага проходила навесная дорожка — этакий мостик, огороженный верёвочными перилами. Ходить по нему было небезопасно, о чём и уведомляла табличка на столбе — бог знает, почему, никто не принял никаких мер к тому, чтобы разобрать его или обезопасить, но он существенно сокращал путь, и Грэг решил, что проскочит.
- Не-е-ет!!! - заорал Роберт, едва сообразив, что Уилсон-джуниор собрался сделать. - Стой, Грегори, стой! Туда нельзя!
- Стой, дурак! - завопил и Кайл.
Однако, Грэг, никого не слушая, вылетел на мостик и помчался по нему с разгону. Возможно, ему бы даже удалось проскочить, если бы не щель в деревянном настиле. Колесо попало туда, сегвей вильнул и стал заваливаться. Не прошло и мгновения, как он полетел вниз, в овраг, и закувыркался по склону под отчаянный, почти девчоночий визг Роба.
- Он разбился! Разбился! - закричал Кайл. - Не смей меня впутывать — я не подстрекал его! - и, громко плача, он бросился бежать прочь.
По видимому, он не успел заметить, да и Роб не сразу сообразил, что сегвей падает без седока. Однако, и на мосту упавшего Грега не было. Куда же он делся?
Роберт взбежал на мост, чувствуя, как сердце колотится у него где-то прямо в горле.
- Грэг! - звал он, чуть не плача. - Грэгги!Где ты?
- Роб... - сдавленным хрипом донеслось до него откуда-то снизу. - Помоги мне, Робби!
Доска, образовавшая щель, вылетела, похоже, уже давно. Падая, Грэг выбил ещё одну, и она, полупровалившись, увлекла его с собой. Он висел, зацепившись своей лёгкой курткой и руками, фактически под мостом, ноги болтались в пустоте.
Роберт плюхнулся на живот и ухватил его за запястье и воротник куртки:
- Держись, я тебя вытащу, - пообещал он, но почти тут же понял, что не сможет — Грэг был слишком тяжёл для него. То есть, он мог поднять его и немного протащить на руках по ровному месту, распределив вес на корпус и сильно прогнувшись, но вот так, почти вертикально, за руки, он бы его и на десять дюймов не сдвинул. Опора была ненадёжной — куртка могла не выдержать, если Грэг разожмёт руки.
- Я подтянусь, - пообещал Грэг и попытался качнуться, чтобы зацепиться коленом за край доски.
- Нет! - испугался Роб, слыша опасный треск ткани. - Не пробуй — ты сорвёшься, если попытаешься.
- А что делать?
- Держись. Держись изо всех сил. Мне нужен телефон, и я должен достать его из кармана, поэтому твою куртку я сейчас отпущу - так что держись изо всех сил.
Продолжая удерживать Грэга за запястье одной рукой, другой он дотянулся до телефона:
- Па, Грэг сорвался с моста, - прокричал он, едва услащав щелчок соединения, - через овраг позади нашего дома — ты знаешь, где это. Он висит на руках и зацепился курткой — я тоже держу его, но не могу вытянуть. Это прямо на середине моста. Папа!
- Я понял, - услышал он отрывистый голос отца. - Я еду. Давайте друг другу отдохнуть по очереди и держитесь там. Я сейчас!
Иногда несколько ступенек могут стать серьёзным препятствием. Время убегало. Если Хаус правильно понял, жизнь мальчишки равно зависит сейчас от силы детских рук и скорости передвижения хромого калеки. Неплохой расклад.
Он вскочил задом на перила и ухнул вниз, оживив ощущения, забытые ещё в детстве — от скольжения джинсовой ткани по полированному дереву. Хорошо ещё, что этаж первый. Дверь распахнулась от удара настежь. Кого тормознуть? Как назло, ни одного автомобилиста. Зато припаркован у соседней двери чей-то облегчённый «Кавасаки». Беззаботный владелец, похоже, не рассчитывал, что за те пять минут, которые он собрался потратить на уговоры подружки прокатиться с ним, его «коняшка» может кому-то понадобиться. Во всяком случае, когда мотор взревел, и он выскочил на этот звук, выражение его лица, с которым он смотрел вслед удаляющемуся мотоциклу, казалось больше удивлённым, чем разгневанным.
Хаус проскочил на красный свет на углу, услышал сзади чьи-то гудки, заливистую трель свистка и сразу резко вывернул к оврагу. Здесь дорога шла под уклон, при этом довольно круто поворачивая, и он невольно сбросил скорость — ещё не хватало упасть. Мотор зачихал, фыркнул, но, слава богу, не заглох.
Мост и какое-то копошение на нём он увидел издали. Тормознул у самого края, взвив из-под колёс облако пыли с клочками вырванной травы, соскочил с мотоцикла и бросился туда, на середину, передвигаясь каким-то немыслимым полусумасшедшим хромающим аллюром.
Руки онемели и болели страшно. Если бы не подсказка отца, он бы не удержал.
- Грэг, расслабь руки — я тебя держу, - крикнул он, покрепче вцепляясь в куртку и запястье мальчишки — телефон он выронил, и тот отлетел куда-то — сейчас это было неважно. - Я крепко держу тебя, ты не упадёшь — расслабь руки, дай пальцам отдохнуть. Слушайся меня, чёрт возьми, не то тебе крышка, понял? Ты висишь на куртке, и я держу тебя. Ты не упадёшь. Расслабь пальцы, я тебе сказал!
Грэг, наконец, послушался, и Роберт с новой силой ощутил его тяжесть.
- Я буду держать тебя, сколько смогу, - уже не кричал, а сдавленно хрипел он. - Но когда я скажу: «Хватайся», - ты снова вцепишься изо всех сил, понимаешь? Не то мы не справимся.
«Скотина Кайл, - подумал он. - Вдвоём мы бы втащили Грэга на мост».
Боль в руках нарастала слишком быстро. Их ломило, словно в сосудах оказалась не кровь, а что-то ледяное и твёрдое. Кисти, предплечья, плечи, спина — всё ныло. «Только бы пальцы сами не разжались», - подумал он, плача от боли. На какой-то миг стало страшно, сможет ли он хоть что-то протолкнуть сквозь стиснутые зубы.
- Хватайся, Грэг!
- Я не могу, - простонал мальчишка.
- Нет, это я не могу, а ты можешь! - прикрикнул он. - Держись — у меня же пальцы разжимаются. Держись сам!
«Если бы он не зацепился курткой, он бы давно упал, - подумал Роберт, чувствуя, что тяжесть стала чуть меньше. - Но полностью его вес куртка, наверное, не выдержит».
- Я не могу! - снова сдавленно пискнул Грэг.
- Ты можешь!
Грэг закричал, и по этому крику Роберт понял, что у него тоже сами собой разжимаются пальцы. Тогда он снова попытался сжать свои и сквозь звон в ушах услышал треск мотоциклетного мотора.
Хаус упал на живот и перехватил тонкое запястье мальчика:
- Роб, пусти! Роб, я его держу, отпусти!
Другой рукой он насильно разогнул пальцы сына и оттолкнул его руку. Потом перехватил Грэга удобнее и потянул вверх. Куртка затрещала.
- Вот так, осторожнее... - он выпустил запястье и перехватил под мышки. - Всё, порядок. Это вы сломали мост? - спросил он просто для того, чтобы что-то сказать — ему казалось, с мальчишками нужно говорить, чтобы привести их в порядок, они немного выпали из реальности из-за своего приключения: Грэг остался стоять на коленках, бледный до синевы и какой-то пришибленный, Роберт молча стоял, обхватив себя за плечи. Его трясло..
- К-колесо п-попало в щель, - заикаясь, постарался объяснить Грэг. - Дядя, Грегори, прости меня, но сегвей Робби — он разбился. Он упал туда, вниз, в овраг.
- Ничего, парень. Лучше он, чем ты, - Хаус поднялся на ноги. - О-о, у нас ожидается крутой флеш-моб...
Возле поворота притормозила полицейская машина, из неё выскочили копы и владелец «Кавасаки».
- Я всё объясню! - крикнул Хаус. - Я — не профессиональный угонщик. Это форс-мажор! - он поднял руки вверх и продемонстрировал открытые ладони. - Тут мальчишки попали в беду. Извини, парень, что взял без спросу твой мотор — кстати, ты содержишь его в совершеннейшем дерьме, я на спуске чуть не угробился — но просто некогда было спросить.
Когда всё закончилось, и полицейские уехали, а парень увёл свой мотоцикл, Роберт неожиданно расплакался. Он старался сдержать себя, помнил о том, что Хаус не выносит слёз и всегда высмеивает за них, но у него ничего не получалось. Грэг уже вполне пришёл в себя, и он ни капельки не плакал — его интересовало только, расскажет Хаус о происшествии его отцу или не расскажет. По понятным причинам он предпочёл бы второе. Правда, отец почти никогда не наказывал его и, уж точно, никогда не бил, но всегда страшно расстраивался, если Грэг «попадал в истории». А в том, что висение под мостом относилось к разряду «попасть в историю», сомнений у Грэга практически не было. С другой стороны, Хаус мог и не рассказать — ведь формально на момент происшествия Грэг находился под опекой самого Хауса, а было уже проверено, что подобные инциденты дядя Грегори предпочитает «не обострять». На всякий случай Грэг прямо спросил:
- Папа об этом узнает?
- На твоём месте я бы ему не говорил, - сказал Хаус, критически осматривая повреждения на куртке Грэга. - Если бы ты просто упал с сегвея, даже если бы при этом разбил сегвей, было бы лучше. Ты ведь не хочешь довести своего отца до инсульта, рассказывая ему, как болтался десять минут над пропастью, глубиной в двадцать пять ярдов, правда?
Вот в этом месте Роберт вдруг и заплакал. Сразу. Сильно. Так, как будто слёзы находились где-то у него внутри под страшным давлением, а потом плотина вдруг рухнула. Он сжимал зубы изо всех сил и старался прекратить это безобразие, но всхлипы сотрясали его раз за разом.
- Ничего, - услышал он голос Хауса и почувствовал его руку у себя на голове — Ничего, Робби. Ничего, малыш, плачь. Теперь ты имеешь полное право хоть плакать, хоть смеяться — всё, что тебе хочется.
Роберт удивлённо поднял голову. В голубых глазах отца светилось какое-то странное, незнакомое ему чувство — сильное, но Роб не мог понять, со знаком «плюс» или «минус».
- Па, прости меня, - всхлипнул он. - Я должен был следить за Грэгом, и мой сегвей разбился, а я...
- О чём ты говоришь? - нахмурился Хаус. - Что за нелепые и дурацкие извинения? Ты... ты что, сам не понял. Роб? Ты спас жизнь человеку, спас жизнь твоему другу. Это дорогого стоит, мальчик. Я горжусь тобой, - он наклонился и поцеловал Роберта в макушку. - Плачь, сколько влезет — тот, кто проявил силу, может позволить себе демонстрировать слабость.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА
- Я этого не помню, - смущённо пробормотал Грэг. - А ты помнишь, Робби?
- Смутно. Ты же у нас почти медик — слыхал про охранное торможение?
- Если так, странно, что тебя, Грэг, вообще кто-то узнаёт по утрам, - рассмеялась Кадди. - Охранное торможение должно постоянно сопутствовать всем, кто с тобой хоть поверхностно знаком.
- Ну, тётя Лиза, - заканючил мальчик, ответно смеясь глазами. - Вы из меня прямо какого-то крокодила делаете. Я рос подвижным ребёнком — только и всего. А теперь я вырос и хочу показать класс на байке так, как могу, как умею — почему нет?
- А твой папа об этом знает?
- Мой папа не пытается вставать на авторитарные позиции. К тому же, ему сейчас и не до меня. Он, мне кажется, и про собеседование пропустил мимо ушей.
Мальчишки и Кадди ещё продолжали «поддерживать контакт». Но Хаус отвлёкся: воспоминания о знаменитом стантрайдинге Грэга потянуло за собой целую цепочку. Он вспомнил, как Уилсон появился только вечером на следующий день, когда уже все страсти улеглись.
Как это нередко у него бывало, пациентка умерла, крепко держась за его руку и в агонии сжимая её до синяков.
- Когда-нибудь, - заметил Хаус, критически разглядывая небольшие кровоподтёки на уилсоновском запястье, - кто-то из них просто не разожмёт пальцев и утащит тебя с собой. У тебя предосудительная страсть к последним рукопожатиям.
- Человеку всегда бывает страшно умирать. Неудивительно, что он изо всех сил цепляется, за что придётся, - равнодушно, как о само-собой разумеющемся, пожал плечами Уилсон и устроился с ним рядом на диване перед телевизором пить коньяк. После третьей рюмки его голова тяжело легла на плечо Хауса — он не спал пару ночей до этого и, кажется, не ел пару дней, так что опьянел стремительно и сильно.
- Кадди, - позвал Хаус. - Уилсоны ночуют у нас — устрой Грэга в детской и помоги мне разложить диван, отягощённый механическим препятствием. «Механическое препятствие» на это всхрапнуло и потёрлось ухом.
Происшествие со стантрайдингом Грэга таким образом благоразумно замолчали, а на следующий день Кадди уговорила его уговорить Роберта принять вместо разбитого сегвея подарок Триттера:
- Пойми, он до двух лет считал Роба сыном, - терпеливо втолковывала она. - Этого нельзя просто выбросить. Да, у него характер — не сахар, он языкат и резок, но у тебя характер тоже не сахар, и ты тоже языкат и резок.
- Я в него не стрелял, - сказал Хаус.
- Зато ты врезался в мой дом на автомобиле — тебе не кажется, что это из одной папки?
- Нет, - отрезал он.
Кадди выдержала паузу и снова перешла в наступление:
- Да, он ревнует меня, и он терпеть тебя не может, как и ты его...
- Он подлец. - перебил Хаус, - если называть вещи своими именами.
- Но он одинок и несчастен - может быть, это — его единственная возможность о ком-то заботиться. Мы не должны делать из Роберта оружие междоусобицы.
- Предлагаешь сделать из него флаг мирных переговоров?
- Нет, но, мне кажется, мы должны предоставить ему возможность самому решать, как быть. А то, что мы пока проделали, сильно смахивает на прессинг. И не лучших его чувств.
- Полагаешь, Триттер научит его милосердию?
- Я хотела бы... надеялась... что это ты научишь его.
- Ты фантастику писать не пробовала? - спросил он, опешив от такого заявления и с трудом подавив приступ фырканья. - Между мной и милосердием больше различий, чем между конём и иголкой.
- Ты себя недооцениваешь, - сказала она, повергнув его тем самым в тягостное недоумение, и, должно быть, под его временный ступор протащила эту поправку.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Последний из данайцев
К его удивлению, непримиримая Рэйчел заняла сторону матери.
- Братишка уже вслух определил свою позицию, - заметила она вечером, подкрашивая перед зеркалом губы «свиснутой» у Кадди помадой. - Теперь нужно показать Триттеру, что Роб не близок с ним не потому, что ему это запрещают. Пусть возьмёт сегвей и скажет «спасибо» - надеюсь, они с Грэгом расколотят его так же быстро, как и первый.
- Лишь бы не так драматично, - добавила Кадди, которой Хаус рассказал о происшествии почти правду.
Он дал себя уговорить. Возможно — только возможно — он, действительно, иногда испытывал перед Триттером что-то похожее на вину. Правда, появление Триттера «in vivo» сводило все усилия его совести прикинуться больной на нет. При виде него у Хауса начинало рефлекторно ныть колено, а в голове крутилось, как склеенная кольцом лента: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Ибо Триттер приносил дары. Воодушевлённый поддержкой Кадди, сначала он принёс Роберту на день рождения железную дорогу, потом — на следующий год - подростковый велосипед, и Кадди пригласила его за стол и угостила чаем с тортом. Хаус к столу не вышел.
- Ты проигрываешь по очкам, - предупредила Рэйчел, заглядывая в спальню с прилипшей крошкой глазури в углу рта.
- Отстань, - сказал он. - Я ни во что не играю.
Кадди и Триттер танцевали медленный вальс в гостиной. Это могло испортить какой угодно вечер. Но совсем поздно пришли Уилсоны, и Грэг, задрав голову, спросил у Триттера:
- Я тебя узнал. Это же ты стрелял в дядю Грэга, а потом сидел за это в тюрьме? Тогда что ты тут делаешь? - и Хаус чуть не расцеловал тёзку, которому Уилсон-старший тут же сердито зашипел на ухо — должно быть, что-то о правилах приличия. Но зашипеть-то зашипел, а позже, прижав Хауса к стене на кухне, сам спросил с недоумением:
- Что он тут делает?
- Молчи, - сказал Хаус. - Это тренажёр милосердия и человечности. Кадди подобрала в магазине подержанных вещей по дешёвке.
- Зачем?
- Откуда я знаю? Что-то доказать себе, что-то доказать мне...
- Хаус, послушай, не может же быть, что она... что они... - забеспокоился Уилсон.
- Не знаю, - отрезал он с горечью. Но Уилсона его «не знаю» не устроило.
- Поговори с ней. Спроси.
- Уилсон, ещё раз ты мне посоветуешь с ней поговорить - и я тебе морду разобью, - сказал Хаус. - Знаю я, к чему ведут все разговоры. У меня нет третьей ноги для этого тира. Я и так, как кошка на горящей крыше. Только я ещё — хромая кошка, Уилсон. Отвяжись от меня — я задрался уже разгребать все ваши житейские косяки. Оставьте меня в покое.
- Ладно, - покладисто сказал Уилсон. - Пошли в бар через дорогу. Им там и без нас весело.
- Пошли, - вздохнул он.
В баре он неожиданно для себя надрался и попытался снять проститутку — Уилсон уволок его почти силой, и утром он проснулся на своём диване, плохо помня, как сюда попал, тягостно соображая, видел его возвращение Триттер или нет.
Кадди вошла в домашнем халате со стаканом воды и парой таблеток аспирина.
- Я не хотела делать тебе больно, - сказала она виновато. - Выпей аспирин.
- И всё пройдёт?
- Я не люблю его. Да и не любила, наверное. - она села рядом, поставив стакан на подлокотник, и, подняв колено, охватила его пальцами «в замок». Ей уже было давно не тридцать и даже не сорок. Но колени всё ещё производили впечатление, не говоря уж о некоторых других частях тела.
- Тогда к чему эти брачные игры бесхвостых мартышек? - спросил он.
- Я не люблю его, но и бояться не хочу.
- А ты его боишься? - удивился он.
- Его или себя — какая разница?
- Разница огромная, - начал заводиться он, - и если ты этого не понимаешь, ты просто дура!
- Ты... ты... - у неё перехватило дыхание, и она немо смотрела на него несколько мгновений, а потом швырнула ему в лицо аспирин и вылила воду ему на голову.
За эту непредсказуемость он главным образом и любил её — с ней не было скучно и, пожалуй, даже не было надежды, что с ней когда-нибудь станет скучно - и, молча и ошеломлённо ощущая, как струйки воды сбегают по шее за воротник, он машинально отвечал на её яростные поцелуи. заодно представляя себе, какой густоты перегар ей приходится при этом вдыхать.
С Уилсоном он увиделся только на работе и внутренне ахнул: на скуле друга предательски просвечивал сквозь маскирующий его крем сдержанный, но несомненный кровоподтёк.
- Только не говори, что это я тебе врезал. - тревожно предупредил он.
- Ты что, - тихо спросил Уилсон, - совсем ничего не помнишь?
- Чтобы мы катались по полу, осыпая друг друга градом ударов, точно не помню.
- Мы не катались по полу. - вздохнул Уилсон и посмотрел на него с мягким упрёком. - Хочешь есть? Может, сходим в кафетерий? Или ты не хочешь... со мной?
- Подожди, - Хаус нахмурился. - Я не притворяюсь — я в самом деле не помню ничего, что могло бы объяснить такой твой светильник. Что у нас произошло?
- Алкоголь — зло, - Уилсон снова вздохнул. - Кадди, действительно, вряд ли заслуживает сравнения с типичной самкой, проявляющей повышенную сексуальную активность ввиду угасания репродуктивной функции.
- Я так сказал? - опешил он.
Уилсон как-то странно всхлипнул и замотал головой.
- Что?
- Не ты, а я. Это я так сказал.
- Ты?!
- Ну да, я, - теперь он выглядел совсем убитым. - Я сказал, она заплакала, а ты мне врезал...
- За что же я тебе врезал? Наверное, я, действительно, был здорово пьян... - Хаус пожал плечами.
Уилсон смотрел на него с нескрываемым состраданием, и это ужасно злило — настолько, что он угрюмо набычил лоб, словно собираясь бодаться.
- Триттер к тому времени уже ушёл, - всё-таки догадался успокоить его Уилсон.
- Меня это должно как-то волновать? - фыркнул Хаус, хотя и почувствовал облегчение.
- Вообще-то, я подумал, что тебя это могло волновать.
- А вот думать ты можешь всё, что хочешь, хоть до полного коллапса мозговой деятельности, - с удовольствием припечатал он.
Уилсон неловко затоптался на месте:
- Хаус, послушай меня... Может быть, Кадди просто...
- Ну? - поспешно и резко перебил он. - Какую ты ещё красивую брехню придумаешь ей в оправдание? Атавистическую склонность к полигамии? Ты только будь осторожен с языком, Уилсон, а то вон грунтовка уже не спасает мою живопись от взглядов истинных знатоков.
- Что, здорово видно? - обеспокоился Уилсон, хватаясь за скулу.
- Ну, видно...
- Дело не в полигамии... - снова начал Уилсон. - Вообще не в чувствах. Мне кажется, Кадди просто боится.
- Чего она боится?
- Напряжения, нестабильности... Боится, что вы с Триттером начнёте активно глотки друг другу перегрызать, что втянете в свои разборки Роба, Рэйчел, может быть, её саму...
- Ага. И чтобы предотвратить это, сталкивает нас лбами?
- Под своим присмотром. Надеется, что вы, может быть, привыкнете воспринимать друг друга, как объективную данность, и ты примиришься с её прошлым, а Триттер — с настоящим.
На это он промолчал, допуская, что Уилсон может быть прав, и чувствуя себя несколько лучше от этого допущения.
- Крем у тебя с собой? - даже спросил он, испытывая некоторую благодарность. - Помочь заштукатуриться?
И помог, и потом они спустились в больничное кафе, болтая о вещах приятных и лёгких — о корпоративном праздновании дня всех святых, на котором Чейз был пойман женой на флирте с симпатичной девушкой-медрегистратором, о художественной выставке, на которую взяли пару работ Рэйчел, о чемпионате по бейсболу и о том, что новая прислуга Уилсона, похоже, его «клеит». К Триттеру больше не возвращались.
Вернуться к нему пришлось вечером, когда пришедший из школы Роберт — странный, какой-то встрёпанный, не похожий на себя, вошёл в комнату и остановился перед ним, заслоняя экран телевизора.
- Ты не стеклянный, - миролюбиво напомнил он, но Роберт не отошёл, а продолжал стоять, утвердив растопыренные пальцы на крыльях подвздошных костей и медленно краснея — вылитый Уилсон, готовящийся произнести тронную речь.
- Дальше что? - наконец, подстегнул он.
- Не будешь больше никогда орать и замахиваться на маму, - отчеканил Роб. - И на дядю Джима.
- Так, интересно... Не то что?
- Не то перестану тебя считать отцом, - и сжал в нитку побелевшие губы.
Несколько мгновений между ними повисела напряжённая пауза.
- Хм... - сказал Хаус, расслабляясь и откидываясь на спинку дивана. - Получается, я орал и замахивался... Я не помню этого, Роб.
- Ты был пьяный. Но это ничего не меняет. Даже хуже.
- А тебе не кажется, что... - он помолчал, собираясь с мыслями... - что это вообще не твоё дело — наши взаимоотношения с твоей мамой или дядей Джимом? Понимаешь, тебя ещё не было, а они — отношения, я имею в виду — уже были. И если не развалились за всё это время, может быть, нас они устраивают — ты не думал об этом?
- Вас, может быть, и устраивают. Меня — нет. - снова отчеканил Роб. - И если ты так и продолжишь, я перестану считать тебя отцом, как и сказал. Мама может продолжать считать тебя мужем, а дядя Джим — другом. Это уже, действительно, не моё дело.
Хаус в глубине души восхитился безупречностью логики сына — крыть было нечем. Но он всё-таки спросил — так, для информации:
- А отцом вместо меня начнёшь считать Триттера?
- Триттер — мой отчим. Я не могу и не хочу относиться к нему, как к постороннему. Но он — не отец. Я буду с ним общаться, если ты разрешишь. Но если ты ещё раз попробуешь ударить маму или наорать на неё, мне уже будет плевать на твои разрешения.
- Интересно... - повторил Хаус. - А если я тебя, допустим, выдеру? - он не собирался этого делать, просто прощупывал почву.
- Я не знаю, что тогда будет, - честно сказал Роберт. - Может быть, я убегу из дома, может быть, попрошу помощи, но одно точно: тебя я стану ненавидеть.
Хаус на несколько секунд закрыл глаза — честно говоря, он чувствовал сейчас перед Робертом полную растерянность — он даже не мог понять, что это между ними происходит - ссора, выяснение отношений или что-то ещё.
- Думаешь, я на это способен? - наконец, спросил он. - Я тебя хоть раз ударил, Роб?
Роберт опустил голову и отрицательно помотал ею. Совсем тихо, почти шёпотом, сказал:
- Тогда зачем грозишься, раз всё равно так не сделаешь?
- А ты разве грозишься тем, что сделаешь? Мало ли, что бывает, Роб. Не надо ультиматумов. Я тебя понял. Я постараюсь... Иди-ка сюда, мой маленький. - и притянув к себе сразу сделавшегося покорным Роберта, прижал его голову к своей мятой рубашке, нежно перебирая кудрявые волосы. - Ты молодец, ты всё делаешь правильно. Но, боюсь, на самом деле всё гораздо сложнее, чем кажется...
То, что всё сложнее, подтвердилось ещё через несколько дней. Притом произошедшие события тряхнули и самого Хауса, и Кадди, и Роба, и Уилсонов, не говоря уж о Рэйчел.
Всё началось с того, что Рэйчел не вернулась вовремя из школы. Телефон не отвечал, только бубнил голосом автоответчика: «оставьте сообщение после сигнала». Поначалу Кадди больше разозлилась и лишь слегка забеспокоилась — Рэйчел отнюдь не была послушной домоседливой девочкой, но когда электронные часы пропиликали одиннадцать, а дочка всё не появлялась, она начала уже всерьёз нервничать и принялась обзванивать её приятелей, включая подозрительного и великовозрастного Джона Доплина, чей телефон, наконец, отозвался голосом заплетающимся и нетрезвым, сообщив, что после занятий у школы они с Рэйчел поссорились, и он поэтому не стал, как обычно, подвозить её, а она взяла такси, при нём назвав таксисту домашний адрес. Причём, произошло всё это около семи часов вечера, то есть больше четырёх часов назад. Сообразив это, Кадди ахнула, чуть не выронила трубку и, наскоро, но толково — помог многолетний навык сбора анамнеза - расспросив подростка о деталях, бросилась к Хаусу, который и сам уже, приглушив звук телевизора, тревожно прислушивался к разговору, обернувшись в её сторону всем корпусом, а рукой машинально нашаривая трость.
- Нужно что-то делать! Какого чёрта ты расселся тут? Вставай! - потребовала Кадди, стараясь агрессивностью заглушить панику. - Как найти этого шофёра? Мальчишка не запомнил номера.
- Она вызвала такси по телефону?
- Нет, взяла на стоянке.
- Водителя он разглядел?
- Сказал только, что чёрный.
- Ещё того не легче. Подай телефон. Какая это стоянка?
- Ну, та, что около их школы — ты же сам знаешь. Хаус, нужно звонить в полицию.
- Звони. Я попытаюсь узнать насчёт машины.
В дверях появился уже успевший было заснуть и разбуженный их встревоженными голосами Роберт.
- Что случилось? - хриплым спросонок голосом спросил он, потирая глаза. - А где Рэйч?
- В этом и проблема, парень.
- Девочка пятнадцати лет, - уже говорила в трубку Кадди, и её голос дрожал и прерывался. - Тёмная шатенка. Одета в голубые джинсы и серую курточку из искусственной замши. Волосы до плеч. Её видели садящейся в такси около семи часов вечера. Её парень Джон Доплин. Нет, я не знаю, где он живёт — только телефон. И, по-моему, он нетрезв. Да, конечно, я уже звонила ему... Первый раз, да. Нет, знаете что, вы мне лекций сейчас не читайте — вы делайте свою работу и ищите пропавшего подростка... А у вас дети есть? Сколько-сколько? Пять лет? Вот когда дорастите до пятнадцати, тогда мы и вернёмся к этому вопросу — о’кей? - она раздражённо даванула «отбой». - Мне нужно лучше знать друзей своей дочери, слыхал? - почти выкрикнула она, повернувшись к Хаусу. - Она уехала с каким-то чёрным таксистом, и всё только потому, что я не знаю её друзей! Где тут вообще подобие логики, скажи мне? И потом, не знать и не одобрять — разные вещи...
- Не оправдывайся — я тебя ни в чём не обвиняю, - сказал Хаус, прислушиваясь к своему телефонному собеседнику.
- Рэйч что, пропала?, - теперь уже напряженным до звона голосом спросил Роберт.
- Подожди, родной, мы пытаемся это выяснить, - стараясь говорить спокойно, откликнулась Кадди. Хаус между тем закончил свой разговор энергичным «да» и набрал другой номер:
- Ты мне нужен вместе с тачкой, - после довольно долгой паузы, в течение которой невидимый собеседник не отвечал на вызов, резко сказал он. - Что? Плевать. Ты мне нужен вместе с тачкой и прямо сейчас... Я же сказал: плевать. Я тебя жду... Ты что, глухой? Я же сказал два раза: ты мне позарез нужен сию минуту и вместе с твоим долбанным автомобилем! Ну, вот это другое дело... Жду!
- Ты вызвал Уилсона? - догадалась Кадди.
- Я узнал, из какого парка там могла быть машина. Сейчас поеду подниму владельца, попробую узнать, кто тот парень. Набери ещё раз Рэйчел, перезвони Доплину, поезжай к нему и приведи его в порядок, если он нарезался — может быть, нужно будет опознать этого парня.
- Ты думаешь... - голос с трудом повиновался Кадди. - Думаешь... что-то случилось... что-то плохое?
- Если она назвала таксисту наш адрес, то он должен был высадить её у наших дверей через двадцать минут после этого. Не задавай идиотских вопросов, Лиза.
Кадди взяла себя ладонью за шею, словно собиралась попробовать сама себя придушить и сдавленным шёпотом с нарастающим ужасом в глазах спросила:
- Почему... ты назвал меня Лизой, Грэг?
- Йуд, ламед, йуд, заин, бет, тет, эй. Или ты хочешь, чтобы я сказал «Элишева»? Тебе это подходит, врушка.
- Перестань! - она уже с трудом удерживала себя в руках. - ты прекрасно понимаешь, о чём я!
- Ты меня тоже прекрасно понимаешь. Ты меня всегда прекрасно понимала. Успокойся и просто делай, что нужно. И я тоже буду делать всё, что нужно. Потому что ничего другого мы поделать всё равно не можем.
- Нужно позвонить Майклу, - вдруг сказала Кадди — вдохновенно, словно её только что озарила идея на уровне открытия. - Он бывший коп, у него методы, у него старые связи. Хаус?
Несколько мгновений он смотрел ей в глаза, воочию наблюдая процесс рождения новой надежды, её взросления и перехода в половозрелое состояние. Он был врачом гериатрического отделения, он хорошо знал, что следует за периодом половой зрелости — угасание, старость, смерть. Он не хотел видеть процесс инволюции надежды в глазах своей жены. Поэтому он сказал деревянным голосом:
- Умница. Отличная мысль. Звони ему.
Пока Кадди набирала номер и говорила с Триттером, появился Уилсон. С заспанным Грэгом, разумеется — не оставишь же мальчишку ночью одного в квартире.
- Мне из-за тебя пришлось ребёнка разбудить, - сварливо начал Уилсон-старший. - И если это какая-нибудь очередная...
- Джеймс, Рэйчел пропала! - кинулась к нему Кадди.
- Как пропала?
- После школы села в такси. Уже двенадцатый час... - Кадди, наконец, изменила сдержанность, и она начала проваливаться в самую что ни на есть махровую панику.
- Ну, тихо, тихо, - Уилсон прижал, обхватил её голову, стал гладить по волосам, а в сторону Хауса вопросительно дёрнул подбородком.
- Надо ехать, - хмуро сказал Хаус. - Найти этого таксиста. Её приятель — как его... Доплин - видел, к кому она садилась. Может, вспомнит... Одевайся, Кадди, хватит сопли распускать. Что там Триттер?
- Сказал, что пробьёт по базе и перезвонит почему-то тебе, а не мне... Хаус, это какая база?
- Не знаю я его полицейских штучек. Собирайся, - поторопил Хаус.
На самом деле он догадывался, о чём идёт речь — просто не хотел пугать Кадди. Похоже, Триттер собирался «пробить» Рэйчел по «базе» городского реестра несчастных случаев и неопознанных трупов. Поэтому и перезвонить обещался Хаусу, а не Кадди. От этой мысли сделалось нехорошо. Но возразить было нечего — мысль при всей своей чудовищности оставалась здравой. И Уилсон тоже угадал эту мысль — тёмно-карие глаза словно отразили его, Хауса, боль и тревогу.
- Кадди обязательно ехать? - спросил он шёпотом.
- Довезём её до дома этого Доплина — пусть расспрашивает его, звонит другим ребятам. Если он протрезвел, он ей поможет. Если не протрезвел, она его вытрезвит — по себе знаю, что уж это-то она умеет. По моргам я её не повезу. И здесь оставаться одной в четырёх стенах — это пытка. Я знаю.
«А что чувствует Триттер?» - вдруг подумал Хаус. Нет, тёплых отношений с Рэйчел у него никогда не было, но ведь жила она с ним два года, и если уж Роберта, носившего с рождения ненавистную фамилию Хаус, Триттер считал сыном, то, уж наверное, и Рэйчел вполне мог считать дочерью. «Чёрт побери, я готов начать сочувствовать этому мудаку!» - про себя чертыхнулся Хаус.
- Ты же не думаешь... - прошептал Уилсон, косясь на дверь, за которой скрылась Кадди.
- Я ничего не думаю. Я не знаю.
Кадди появилась быстро — натянула джинсы и красный вызывающе-броский свитер, как будто надеясь, что так Рэйчел скорее заметит её и найдётся, как нашлась однажды, потерявшись на шумной площади во время новогоднего фейерверка.
- Роб, ты с нами. Ты готов?
Роберт молча кивнул — он выглядел здорово напуганным и, здороваясь с Грэгом, просто молча пожал ему руку, а Грэг так же молча ответил на рукопожатие. Это было странно для обоих — не переброситься хоть словом.
- Садись с детьми на заднее сидение, Лиза, - распорядился Уилсон. - Где он живёт, этот Доплин?
- О, господи! Я не знаю адреса! - спохватилась Кадди. Её лицо снова исказилось бесслёзным и беззвучным плачем.
- Не паникуй. Позвони ему, узнай — ты же звонила недавно, у тебя есть номер.
- Давно они дружат? - спросил Уилсон.
- Пару лет.
- И ты не знаешь, где живёт этот парень? - у него вытянулось лицо.
- Поехали, - буркнул Хаус — не хватало ещё и ему выслушивать лекции о родительском невнимании.
Пока Кадди связывалась с Доплином, позвонил Триттер:
- Похожий труп в дорожном морге, - деловито сказал он. - Я тебя жду. Приезжай.
- Да. - ответил Хаус и нажал «отбой».
- Что там? Что он сказал? - не отрываясь от дороги, спросил Уилсон.
- Проверка связи. Сказал, чтобы я не отключал телефон. Дашь мне ключи, останешься пытать этого Доплина с Кадди и мальчишками — мне пришло в голову съездить в тот таксопарк, откуда такси. Если что, я на связи.
Доплин открыл после третьего звонка — небритый и лохматый, в красных спортивных трусах и дурацких тапочках с помпонами. Но особенно пьяным или обдолбанным он не выглядел.
- Вы же — родители Рэйчел? - сразу сообразил он. - Есть новости?
- Мне нужно задать тебе несколько вопросов, Джон. - строго сказала Кадди — сейчас никому бы и в голову не пришло, что минуту назад она была на грани истерики. - Ты один? Позволь войти.
Парень отступил от двери, и Грэг первым проскользнул мимо него, а затем и Кадди с Робертом.
- Возьми, - Уилсон протянул Хаусу брелок с ключом и собирался войти вслед за Кадди, Грэгом и Робертом, но Хаус неожиданно цепко ухватил его за плечо:
- Нет. Я переоценил... Поедем со мной.
- Куда, в парк? Хаус, оставлять Лизу одну с детьми...
- В морг. - сказал Хаус. - Ты мне нужен.
Уилсон вздрогнул, слегка побледнел и молча пошёл к машине. Кадди, кажется, даже не заметила их ухода.
- Триттер позвонил, - отрывисто сказал Хаус. - Мы едем в дорожный морг. Я не смогу вести. Придётся тебе. Кадди позвонит, если что-то узнает.
- Конечно, - одними губами ответил Уилсон, заводя мотор.
Дорога, которой они ехали, выпала из восприятия. Хаус чувствовал себя заторможенным, почти дремал и очень удивился, когда Уилсон, не отводя взгляда от скользящего перед лобовым стеклом полотна, протянул руку и сильно сжал его пальцы:
- Подожди психовать — ещё ничего не известно. Просто девочка похожего возраста — мало ли...
«Похоже, что я психую?» - хотел насмешливо спросить он и — не смог: вдруг сильно затошнило.
- Останови, не то я заблюю салон. - прохрипел он.
Уилсон тормознул, прижавшись к тротуару, и он, распахнув дверь и придерживаясь за неё, перевесился наружу. Теперь не стоило спрашивать, похоже ли, что он психует — было похоже.
- В бардачке минералка, - сказал Уилсон, когда они снова тронулись. Хорошо хоть, что больше ничего не прибавил.
Триттера они увидели издалека — стоял, курил и кашлял, то и дело поглядывая на часы. Увидев их машину, пошёл навстречу.
- Вы долго.
Не позвонил, не дал «отбой» - ждал их. Неужели...?
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался Уилсон.
- Здравствуйте.
- Ну? - спросил Хаус, с трудом разжимая челюсти, словно при тризме, и чувствуя, как кровь в сосудах превращается в колкие гранёные кристаллы льда. - Что, она?
- По приметам похожа. Нашли на рельсах. Вроде самоубийство.
- Так ты что, до сих пор ещё не посмотрел?
- Сам смотри, - Триттер бросил окурок и вытер лоб. - Она твоя дочь.
- Я посмотрю, - вызвался Уилсон. - Куда пройти?
- Я сам. - сказал Хаус. - Где она?
- Сюда.
В небольшом помещении морга на столе лежало тело, прикрытое простынёй. Рядом находились ещё какие-то люди - один в синем халате и фартуке, двое в штатском. Хаус заметил их краем глаза, но не запомнил, не отложил. Вещи, сложенные аккуратной стопкой, лежали рядом: серая замшевая куртка, перемазанная кровью, джинсовые сапожки, брючки-капри, белая футболка с кошачьей мордочкой.
- Это не её вещи, - сказал Хаус и рывком сдёрнул простыню. - Это не она.
Триттер за спиной шумно выдохнул.
У девочки — высокой, выше Рэйчел - волосы были светлее, а лицо уже. Да и выглядела она постарше — наверное, лет семнадцать. Висок окровавлен и вдавлен внутрь. Больше никаких травм не было.
- Пойдём, - сипло сказал Уилсон и потянул его за плечо. - Идём, Хаус. Это горе — не наше.
Они вышли из морга под лиловое ночное небо и остановились рядом с машиной.
- Куда вы теперь? - спросил Триттер.
- В таксопарк. Нужно найти этого парня, к которому она села.
- Сейчас ночь — там не будет ни кадровиков, ни администрации. Номер вы знаете?
- Нет. Если Кадди выпытает, позвонит.
- Нужно поднять диспетчера, узнать, кто дежурил на стоянке около школы, - предложил план действий Уилсон.
- Подожди. А какой это таксопарк? - вдруг насторожился Триттер.
Хаус назвал.
- Знаю. У них хозяин — убеждённый расист, чёрных на работу не берёт. Ваш свидетель или путает, или врёт. Или ещё хуже...
- Что ещё хуже? - насторожился Уилсон.
- Ну, например, он вообще не таксист, а машину угнал. Найдут её где-нибудь на загородном шоссе, брошенную. Что, думаете, не бывает?
- Всё равно плясать надо от машины, - решил Уилсон. - Поехали, спросим диспетчера.
- Поезжайте, - сказал Триттер. - Я посмотрю угоны за последнее время и позвоню. Хаус, а самой Рэйчел ты ещё набирал?
- Я ей всё время набираю. И, думаю, Кадди тоже.
- У неё без «маячка» телефон? Ничего, теперь поставишь, если всё обойдётся.
- Звони, - коротко сказал Хаус и полез в машину на своё место.
Уилсон набрал телефон Кадди:
- Лиза, это Джеймс... Да, мы вместе... Нет ещё... Номер машины... нужен номер машины... он не вспомнил? Да?! Ну-ну, говори! - он обернулся к Хаусу. - Мальчишка вспомнил две последние цифры — семьдесят семь.
- Давай-давай, поехали, - подстегнул Хаус. - Можешь и на ходу разговаривать.
Уилсон послушно завёлся и выжал сцепление.
- Что? - спросил он в телефон. - Ну, и пусть спят — оставайся и ты с ними пока. Мы позвоним... Мальчишки заснули, - сказал он Хаусу, убирая телефон в карман и потихоньку отпуская педаль, при этом плавно выжимая газ. Автомобиль тронулся.
- Последнее — офигенно полезная информация, - фыркнул Хаус. Он старался казаться спокойным, но ещё до посещения морга у него дрожали руки, а теперь после слов Триттера о расизме в таксопарке дрожь только усилилась. Он припоминал статистику — скольких пропавших детей, особенно девочек, удаётся найти живыми, и цифры не утешали. Уилсон бросал на него сочувственные взгляды, но, слава богу, хоть с утешениями больше не лез.
Они были примерно на полпути, когда снова позвонил Триттер:
- Есть три угона такси за последний месяц. Два возвращены, но одна машина до сих пор в бегах. Я тут попросил старых приятелей дать ориентировку. Номер не узнали?
- Вроде на конце две семёрки.
- Чёрт! Не подходит. А стоянку, что возле школы, ликвидировали три дня назад, запретили — там вообще не должно было быть никаких такси. Ладно, буду дальше копать...
Они машинально проехали ещё пару кварталов.
- Стой! - велел Хаус.
Уилсон послушно остановил.
Нет смысла спрашивать диспетчера, Уилсон. Триттер сказал, что такси у школы больше не тусуются. И в угоне наше авто не значится.
- Куда же мы теперь поедем? - растерянно спросил Уилсон и, не получив ответа, окликнул громче:
- Хаус! Куда мы теперь?
- Подожди.
Хаус закрыл руками лицо и наклонился вперёд, почти упершись лбом в бардачок.
- Я не знаю, что дальше делать. Дай мне подумать...
Грэг Уилсон проснулся от того, что ему захотелось пить. Из соседней комнаты доносились голоса тёти Лизы и этого длинного парня — приятеля Рэйчел. Грэг осторожно поднялся с дивана, на котором спал одетым вместе с Робертом, и подкрался к двери — ему не хотелось обнаруживать своё присутствие — почему-то казалось, что тётя Лиза не обрадуется тому, что он встал.
Сквозь щель он видел парня — тот сидел у стола и заметно нервничал. Видно это было по рукам — руки его не хотели оставаться в покое: то принимались дёргать бахрому скатерти, то что-то царапали на джинсах, которые он натянул на свои красные трусы. Дядя Грегори говорил как-то, что человека больше выдают руки, чем лицо; «За лицом он ещё постарается следить. Лицо на виду, его не спрячешь. Уследить сразу за лицом и за руками — трудновато, и если человек прячет руки или сцепляет их или всё время что-то делает ими, значит, он или сильно нервничает, или врёт». В тот же вечер Грэг проверил правило на папе, спросив, как именно получаются дети и какова в этом процессе роль мужчины: «Только не говори про капусту и аистов — надоело. Скажи, как по правде, и не ври мне». Папа врать не стал - разъяснил толково и подробно, но в процессе изложения изорвал бумажную салфетку, сложил из другой бумажного голубя, а из почти такой же бахромы на скатерти, как здесь, наплёл штук семь-восемь длинных косичек.
Итак приятель Рэйчел либо врал, либо нервничал. Разумеется, он мог нервничать из-за Рэйчел, Грэг и сам сильно беспокоился — он уже кое-что знал о маньяках и насильниках, и ему жутко было подумать, что проворная, весёлая, насмешливая, такая умная Рэйчел Кадди, сестра Роберта, быть может, лежит уже сейчас где-нибудь в заброшенном колодце или в кустах на обочине загородной дороги окровавленная, в разорванной одежде, закиданная камнями... мёртвая. Да от одной этой мысли Грэг чуть в голос не взвыл и стиснул изо всех сил кулаки — вот, кстати, ещё подтверждение словам дяди Грегори — поранив ногтями ладони. В общем, беспокойство парня можно было понять.
Грэг чуть сдвинулся. И ему стали видны руки тёти Лизы, лежащие на столе. Но не её лицо. Вот эти руки выглядели безнадёжно плохо — они лежали, как сухие тряпочки, как снятые и брошенные перчатки, лишённые признаков жизни. Они не рвали бумагу, не крошили хлеб, они словно спали или, скорее, были без сознания. Но получалось, будто тётя Лиза нервничает из-за Рэйчел меньше Доплина. «Неверный посыл», - подумал Грэг, опять, даже и в мыслях, воспользовавшись словами дяди Грегори.
- Что ты там высматриваешь? - шёпотом спросил со своего места Роберт — оказывается, он или не спал, или тоже проснулся.
- По-моему, он врёт, - прошептал в ответ Грегори, продолжая присматриваться к Доплину.
- С чего ты взял.
- Он всё время что-то делает руками. Сам посмотри.
- Ну и что? - Роберт соскользнул с дивана, и Грэг ощутил его дыхание на кончиках зашевелившихся от этого волос.
- Верный признак.
- О чём же он врёт?
- Не знаю.
- Послушай, Грэг, а может, он врёт о самом главном? Ну об этом чёрном таксисте, вообще о такси...
- Зачем?
- Ну, а зачем вообще люди врут?
- Не знаю...
- Чтобы не говорить правды.
- Значит, он что-то знает?
- Если он и правда врёт, то да.
- А как узнать?
- Не знаю. Подожди... - Роберт вдруг как-то странно зашмыгал носом.
- Ты чего?
- Это мамины духи. В комнате пахнет мамиными духами.
- Ну и что? - не понял Грэг. - Вон она, твоя мама, за столом сидит.
- Вот именно, что она сидит за столом, - возбуждённо зашипел Роберт, стискивая плечо Грэга повлажневшими от волнения пальцами. - А духами пахнет здесь. Она сюда даже не заходила — ты заснул за столом, и сюда тебя перенёс этот парень. Дверь была открыта, но она не заходила. Потом я зашёл и лёг рядом с тобой. И всё. Откуда тут запах духов?
- А сам что думаешь?
- Рэйчел часто берёт мамины духи.
- Ну и что? Она же наверное здесь бывала.
- Но не сегодня. Он так говорит. А запах сильный. И он выпил.
- Ну и что, что выпил?
- Он здоровый, конечно, но всё равно он ещё не взрослый по-настоящему. Вряд ли он пьёт каждый день.
- А при чём тут...
- Значит, что-то случилось — и он напился. А может, что-то случилось с ним и с Рэйчел? Что-то такое, о чём нельзя говорить...
- А как узнать?
Должно быть, Джон Доплин уловил их шёпот, хотя они и старались понижать голос. Во всяком случае, он вдруг обернулся и посмотрел прямо на дверь — так, что Грэг едва не встретился с ним глазами. Мальчик инстинктивно чуть не прикрыл щель, подавшись назад, но Роберт успел шепнуть: «Замри! Не шевелись!»
Несколько мгновений Доплин смотрел в их сторону, потом Кадди что-то спросила, и он отвернулся, отвечая ей.
- Он смотрел со света в темноту, - еле слышно прошептал Грэгу на ухо Роберт. - Он нас не видел.
- И что теперь, сказать тёте Лизе про духи?
- Духи — это мало. Он скажет, что нам показалось, он придумает, что соврать, а она ему поверит. Потому что сама ничего не почувствует — это же её духи.
- Позвони своему папе, - предложил Грэг. - Позвони, скажи ему — он придумает, что делать.
- Если я позвоню, он услышит — я же не могу шептать по телефону. У него будет время сочинить враньё.
- Пошли сообщение.
- У меня клавиши пикают.
- Отключи.
- Буду отключать — всё равно пикнет.
- Из туалета, - предложил новую идею Грэг. - Потри глаза, сделай вид, что только проснулся и хочешь в туалет.
- Не умею притворяться. Мама сразу раскусит.
- Горе моё, - по-взрослому вздохнул Грэг. - Давай телефон и ложись, как будто спишь.
- Он врёт, - неожиданно сказал Хаус и поднял голову.
Поскольку молчание перед этим длилось не меньше десяти минут, Уилсон вздрогнул от неожиданности.
- Кто врёт? - спросил он.
- Не нравится мне эта история с таксистом. Во-первых, если этот чернокожий угнал машину, какого чёрта он делал на стоянке, где его заметит любой коп? В самом деле собирался таксистом подработать?
- Может, специально девочку снять... Может, маньяк... - Уилсону не очень хотелось предполагать это вслух, но делать было нечего — мяч, бросаемый Хаусом, следовало отбивать.
- И снимать её среди бела дня у школы, где все на виду? Будь Рэйч шесть лет, это имело бы смысл, но она — подросток. Почему не подъехать через пару часов по темноте к какой-нибудь молодёжной тусовке, где такие же девчонки, но нет ни учителей, ни возможных родителей? И потом, мы забыли ещё один важный пунктик: человеческий фактор. Рэйчел вряд ли села бы в такси, не испробовав сначала других вариантов: позвонить мне, Кадди или тебе, чтобы кто-то из нас заехал за ней.
- Какой смысл говорить про «бы», когда мы уже знаем, что она так именно и поступила?
- Мы этого не знаем. Мы знаем только то, что сказал Кадди Доплин.
- А зачем ему врать?
- То, что мы не знаем, зачем, ещё не означает, что незачем. Давай предположим, что у него есть причина врать.
- Ладно. И как ты планируешь его уличить?
- Не знаю пока. Но ничего другого у нас всё равно нет... Давай, поехали.
- Телефон, - сказал Уилсон, услышав в кармане Хауса тонкий зуммер.
- Это сообщение. Наверное, какая-нибудь рекламная рассылка... - он всё-таки вытащил телефон и отколупнул крышку. Но, едва лишь взглянув на экран, как-то сразу подобрался и нахмурился.
- Что? - нетерпеливо сунулся Уилсон. - Это не от Триттера?
- Нет. Это от Роберта. «В спальне пахнет духами Рэйчел. Он врёт. Что делать?» Это не от Роберта...
- Подожди... Ничего я у тебя не понимаю: то от Роберта, то не от Роберта...
- Поехали, Уилсон, поехали — дело, кажется, становится тухлым.
- Никуда не поеду, пока не объяснишь своё «от Роберта — не от Роберта», - упёрся Уилсон.
- Телефон Роберта, - сдерживая нетерпение, послушно растолковал Хаус. - Стиль — не его. Неважно. Я думаю, это Грэг...
- Как это «неважно»? Почему он посылает сообщения с телефона Роберта? Где сам Роберт? Где Кадди?
- Ты слышал, что я прочитал, Уилсон? Твой малыш сообщил нам, что Доплин врёт, и Рэйчел, кажется, была у него сегодня в спальне. Если ты пофантазируешь и представишь себе возможную причину его вранья при таком раскладе, ты закроешь рот и быстренько тронешься с места... Чего ты смотришь на меня?! - наконец, не выдержал он. - Поехали, Уилсон, поехали!
Грэг сунул телефон в карман и, зевая, слегка пошатываясь и растирая глаза кулаком, вывалился в освещённую комнату.
- Тёть Лиза... писать... - сонно пробормотал он.
Не сразу Кадди очнулась и подняла голову.
- Грегори?
- Писать... - повторил Грэг и потянулся к молнии на брючках.
- О, господи! Вон в ту дверь.
Роберт проследил, как Грэг зашёл в то самое помещение и попытался вернуться к дивану. Однако, глаза, пока он смотрел в щель, успели отвыкнуть от темноты, и он чуть не промахнулся мимо дивана. Споткнулся, упёрся рукой, замер, опасаясь, не нашумел ли. И вдруг понял. что ноздри обоняют странный и неприятный запах.
Он несколько мгновений принюхивался, стараясь понять, что именно обоняет, и ему становилось всё страшнее, причём это был холодный, липкий страх. Пахло кровью, но и ещё чем-то чужеродным, неприятным, просто омерзительным. Роберту сделалось страшно. Неверными, одеревеневшими пальцами он зашарил на поясе, нащупывая свой маленький брелок-фонарик, а в груди толчками нарастала паника, готовая сорваться с цепи, как хорошенько раздразнённый пёс.
Бледный лучик зеленоватого света выхватил из темноты что-то бело-красное, кружевное. И Роберт даже не сразу понял, что за диван засунуты скомканные девчачьи трусики, все в крови и в какой-то слизи.
Роберт потушил фонарь. Первый порыв — с воплем кинуться к матери — был некстати. Так некстати, что он сжал руки в кулаки изо всех сил и прижал их к губам, чтобы удержаться. Он соображал, сидя на корточках, сжавшись в комок. Джон Доплин, конечно, ещё не взрослый, но он высокий и, наверное, сильный. Справится ли с ним мать? Физически — вряд ли. Сумел ли Грэг послать сообщение отцу? Да, наверное. Встревожится ли из-за одного только запаха духов отец? Поспешит ли сюда или не обратит внимания? Самое жуткое: где Рэйчел? Жива ли? Где он её прячет? Может быть, ей срочно нужна помощь? Может быть, счёт на минуты?
С колотящимся сердцем он лёг на диван лицом вниз и стал ждать Грэга. Несмотря на четыре года разницы, Уилсон-джуниор мог иногда быть неплохим советчиком, особенно когда охватывает вот такая парализующая жуть.
Он вернулся скоро, по-прежнему изображая сонного, и успокаивающе шепнул:
- Всё в порядке.
- Ничего не в порядке, - прошептал Роб в ответ. - Здесь, за диваном, трусики Рэйчел, и на них полно крови.
Грэг еле слышно сдавленно вскрикнул — по-видимому, успел зажать себе рот.
- Тише ты! - Роберт уткнул друга лицом в подушку.
- Откуда кровь? Он что, поранил её? А может быть... может быть, он убил её? - возбуждённо зашептал Грэг, едва снова почувствовал себя свободным. Его широко раскрытые глаза блестели в темноте.
- Ох, Грегори, кровь - это совсем другое... А вот где Рэйч теперь? Что же делать? Я не могу просто крикнуть маме — он тоже услышит.
- Да, так просто нельзя! - подтвердил его опасения Грэг. - Если он услышит, он с твоей мамой справится. И с нами справится. Вон он какой здоровый.
- Так что же, ждать? А если нельзя ждать?
- Сейчас, - Грэг решительно поднялся. - Надо их развести.
- Ты что задумал?
- Я его отвлеку, а ты тогда всё скажешь тёте Лизе.
- Как ты его отвлечёшь?
- А вот, - сказал Грэг и вышел из комнаты. На свету он остановился, решительный и побледневший, и молча ощупал глазами Кадди и Доплина.
- Роберт спит? - спросила Кадди, подняв голову. У неё был бесцветный тусклый голос.
- Прочти мне, что у тебя в туалете написано, - попросил Грэг.
- Чего-чего? - опешил Доплин.
- Там, в туалете, на стенке. Помадой. Это не Рэйчел писала?
- Где? - первая вскочила с места Кадди, нарушая их план.
Но Роберт был начеку:
- Ма-а! - закричал он. - Меня тошнит!
- В туалете на стенке, - настаивал Грэг. - Я такими буквами не умею.
- Ма-а!!!
- Может, что-то важное. А ты и не видел!
- Меня сейчас вырвет!
- Может, там написано, где её искать?
- Ма-а, мне ужасно плохо!
Доплин, не выдержав, метнулся в туалет. Грэг - за ним и быстро щёлкнул задвижкой.
Кадди вбежала в комнату:
- Роб, что с тобой? - вспыхнул свет.
- Здесь кровь, кровь Рэйчел! - закричал он, выставив перед собой найденную улику. Она была здесь!
- Я его запер в сортире! - донёсся ликующий вопль Грэга. И сразу же сокрушительный удар.
- Роб, ты в порядке? - Кадди, кажется, всё ещё не поняла, в чём дело.
- Я — в порядке, мам... Рэйчел... она... Он её изнасиловал и куда-то спрятал!
Из туалета раздался звон разбитого стекла.
- Он сейчас вылезет! - завопил Грэг. - Он окно разбил! Тётя Лиза, звони скорее в полицию!
Кадди, однако, не спешила звонить в полицию. То есть, она потянулась было за телефоном. Но почему-то передумала. Вместо этого протянула руку и взяла со стола полупустую бутылку виски.
- Ни кладовки, ни ниши, - бормотала она, озираясь, - ни большого шкафа...
Она вдруг резко стукнула бутылкой по дверному косяку — со звоном осыпались осколки. В её руке осталось ощетинившееся острыми краями горлышко. С этим горлышком Кадди пошла к двери в туалет.
- Где моя дочь? - незнакомым ледяным голосом спросила она и отодвинула щеколду.
Роберт чуть не взвизгнул, представив себе, как Доплин вырвется сейчас — большой и обозлённый. Но он не вырвался. Он колотил в дверь и ругался только до первых звуков голоса Кадди - едва она заговорила, он сделался беззвучен, а когда она открыла дверь и шагнула к нему, держа перед собой разбитую бутылку, высокий спортивного вида парень в страхе отступил назад.
- Где моя дочь? - повторила Кадди ещё более нечеловеческим, каким-то мёртвым голосом — таким могли бы разговаривать зомби из лучшей в мире страшилки. Доплин пятился, пока не сел на унитаз. Он принялся шарить рукой — не то за что-то ухватиться, не то что-то ухватить. Роберт снова стиснул кулаки — он чувствовал висяшее в воздухе напряжение, как что-то чужеродное, но до невозможности материальное, вроде отравляющего газа. Мать казалась непохожей, совсем непохожей на себя, и это пугало больше, чем всё, что могло случиться с Рэйчел.
Они были слишком напряжены, поэтому только Грэг услышал звук открывшейся входной двери быстрые шаги и стук трости следом...
- Папа, - закричал Грэг. - Там, в спальне, ещё и кровь! Этот парень врёт, что не знает, где Рэйчел! Он с ней что-то сделал!
Кадди хрипло зарычала: она теперь не была похожа на женщину, скорее, на разъярённую пантеру — пантеру, у которой отняли детёныша.
Доплин дёрнулся на стульчаке — меньше всего он походил сейчас на крутого мачо, а больше на насмерть перепуганного тощего ощипанного петуха-подростка.
- Отдай мне это... отдай мне, - Уилсон мягко, но настойчиво вывернул из пальцев Кадди бутылку. И тут же Доплин захрипел, как приколотый к стене жук — трость Хауса упёрлась ему в солнечное сплетение.
- Что здесь происходит? - спросил Хаус.
- Хаус, пожалуйста, - кротко попросил Уилсон. - Если будет рефлекторная остановка сердца, мы его даже ни о чём расспросить не успеем.
- Где Рэйчел? - Хаус чуть поднажал.
Говорить пришпиленный к сливному бачку Доплин не мог — только хрипел и мотал головой.
- Отпусти его, задавишь. Хаус, я тебе серьёзно говорю, - Уилсон силой отвёл трость в сторону.
- Ты думаешь, здесь с тобой шутки шутят? - мягко спросил он съёжившегося на толчке и словно потерявшего половину своего роста и размаха плеч парня. - Ты давай, говори скорее, где Рэйчел, пока я ещё могу удерживать её родителей от бесчеловечной расправы с тобой. Ну, давай-давай, соберись. Где?
- Я не... не знаю.
- Знаешь. Не то мы не застали бы всей этой картины. Что у вас тут произошло?
- Он изнасиловал её и убил. - сказала Кадди, глядя перед собой остановившимися глазами.
- Неправда! - взвизгнул Доплин. - Она сама... я не хотел... она... Я не убивал её!
Он не успел договорить — Кадди механическим движением, но с размаху, влепила ему пощёчину и всё тем же бесцветным голосом повторила:
- Где Рэйчел?
- Подожди-подожди... - Уилсон обнял её за плечи. - Ну почему сразу «убил»? Почему сразу самое худшее? Лиза... ну, успокойся... - и парню: - Ты долго будешь свой язык жевать?
- Она ушла, - наконец, выпалил Доплин. - Сама ушла...
- Куда?
- Не знаю.
- Подробнее, - потребовал Хаус. - Да перестань ты трястись! Если бы я решил тебе яйца оторвать, сделал бы это сразу, как вошёл. Ну?
- У меня был день рождения... - выдавил из себя Доплин.
- Да? - Уилсон иронично вскинул густые брови. - Ну, поздравляю тебя. Дальше? Лиза. Успокойся, я тебя прошу... Роб!
Каким-то шестым чувством Роберт догадался, что от него требуется, и хотя его собственные ноги всё ещё тряслись, он подошёл и обнял мать:
- Мам, не бойся, Рэйчел жива. Мам...
- Пришли друзья... Мы выпили...
- Так ты её не один трахал? - спросил Хаус. - Сколько вас - прыщавых похотливых козлов — пришлось на одну девочку?
- Подожди, Хаус, не заводись, - Уилсон явно взял на себя роль модератора. - Сейчас не это главное. Ты говори, говори, парень. Что дальше? Подробности можешь опустить. Она куда потом пошла?
- Ну, когда она вырвалась от нас, она плакала. И сразу побежала на улицу. Я её догнал, - теперь слова уже не застревали а лились из Доплина лихорадочным потоком — только успевай ловить. Кадди, наконец, словно очнулась — Роберт почувствовал, что её рука обняла его, прижимая к себе.
- Я выбежал за ней. Хотел остановить, уговорить, чтобы... чтобы...
- Чтобы что? - Роберт теперь не узнавал голоса отца так же, как перед этим не мог узнать голос матери. - Чтобы вернулась? Чтобы простила? Чтобы позволила ещё раз трахнуть? Сколько вас было, я тебя спрашиваю?
- Хаус! Говори, парень, говори. Она выбежала, ты побежал за ней... Дальше!
- Остановилась какая-то машина.
- Такси?
- Нет, просто машина. Он открыл дверцу и спросил... я не слышал, что он у неё спросил, но она села к нему.
- Чёрный? - рявкнул Хаус, замахиваясь тростью, но задерживая удар в ожидании ответа.
- Аф... афроамериканец.
Хаус с размаху врезал тростью о стену. Доплин дёрнулся.
- Хаус! - Уилсон схватил его руку. - Не надо, Хаус!
- Быстро говори: какая машина? Номер? Марка? Цвет?
- Жёлтая. Жёлто-зелёная... «Форд-фокус». Я не запомнил номер.
- Куда он поехал? В каком направлении?
- К этому... ну... как его...
- Да не умничай ты - пальцем ткни, навигатор! Куда?
- Туда.
- Сколько времени было?
- Часов девять.
Хаус снова взмахнул тростью — он впервые казался полностью лишённым самообладания, словно это самообладание содрали с него, как кожу, обнажив кровоточащую плоть, которой больно так, что нет сил терпеть. И снова Уилсон удержал его:
- Не надо. Пойдём. Нужно найти Рэйчел, а здесь её нет.
- Я звоню Майку, - сказала Кадди. Её голос всё ещё оставался механическим
- Ну, конечно! - горько сказал Хаус и, развернувшись, похромал прочь. Растерянный Уилсон метнулся туда-сюда, не зная, оставаться в поддержку Кадди или идти за Хаусом. Раздавшиеся на лестнице грохот падения и отборная сквозь зубы брань решили дело — он бросился на шум.
- Ты цел?
Хаус сидел на полу внизу короткой лестницы у двери, вжавшись затылком в каменный холод стены, пережидая боль. Его трость переломилась у рукоятки и щетинилась девственно-чистым деревянным сколом.
- Ты сломал трость, - глуповато констатировал Уилсон.
- Точно, мистер Очевидность, - проскрипел Хаус. - Ещё какую банальность собираешься изречь? Давай, не стесняйся.
Уилсон предпочёл больше не «изрекать», но подошёл и протянул руку:
- Вставай.
Хаус руку проигнорировал — встал, цепляясь за стену. Гримаса исказила его лицо, на миг вышедшее из-под контроля, но тут же он замкнулся, оставив чувства вне досягаемости постороннего взгляда.
- Ты сможешь дойти до машины без трости? - спросил Уилсон. - Знаю, что тебе любое упоминание о твоей неполноценности — нож острый, хотя сам ты о ней трындишь на каждом шагу, выпрашивая привилегии, но если ты свалишься по дороге, лучше никому не будет, так что уж засунь свою гордость... и ответь, пожалуйста.
- Подставь плечо, - хмуро сдался Хаус.
Уилсон молча подставил.
Хлопнула дверь — из квартиры вышла Кадди, на ходу убирая в карман телефон. Роберт и Грэг следовали за ней, как пажи-шлейфоносцы. Роберт, ухватив двумя пальцами, словно прищепкой, нёс окровавленные трусики.
- Брось, - сказал устало Хаус. - Мы же не собаки — след не возьмём.
- Мистер Триттер сказал, что может «подтянуть» проводника-кинолога с собакой, - оправдывающимся тоном объяснил Роберт, и Хаус оценил «мистера» и даже почувствовал благодарность к мальчишке. Но вслух фыркнул:
- Как только ему удалось сделать карьеру, твоему отчиму — он же идиот.
- Если они уехали на машине, - развернул мысль Уилсон, - собака ничем не поможет. На дороге тысячи отпечатков протекторов, бензин, масло...
- Нужно найти машину, - предложил Грэг.
- Как? Думаешь, в Принстоне мало жёлто-зелёных «Фордов»?
- Давай всё-таки дождёмся Майка, - кротко, но упрямо попросила Кадди и добавила: - Ты трость сломал.
- Опоздала с заявкой, солнышко. Патент на это офигительное открытие уже у Уилсона.
Триттер появился очень быстро — так быстро, что они ещё не успели бы уехать, даже если б хотели. На полицейской машине с мигалкой — очевидно, и впрямь активировал старые связи. Он вышел через переднюю дверцу, а из открытой задней выбрался невзрачный парень с огромным косматым псом на поводке — нечистопородный бобтейл.
- У него лучший в мире нюх, - сказал парень голосом бесцветным, как и он сам.
- Ничего не выйдет, они уехали на автомобиле, - вздохнул Уилсон и пересказал выдавленные из Доплина показания.
- Сейчас ночь — движения почти нет, - всё ещё без выражения заметил парень. - Мы попробуем вынюхать протектор и подержать хоть пару поворотов. А это — её вещь? Дайте.
Роберт не без видимого облегчения избавился от «вещи», и парень поднёс её к собачьему носу.
- Молодец, Дон, работай, - сказал Триттер и потрепал собаку за ухом.
- Есть, взял, - сказал парень. - Теперь ещё след шин понюхаем, а потом побегаем.
- Спасибо тебе, Дэн. - сказал Триттер парню, а Грэгу стало смешно, и он подтолкнул Роберта локтем:
- Дон и Дэн. Как название фирмы...
- Скорее, клоунского дуэта.
- Ты говорила, что парень вспомнил две цифры, - обернулся Триттер к Кадди. - Кажется, две семёрки на конце?
- Парень всё наврал. Это вообще было не такси.
- Но специально выдумывать цифры номера... Пожалуй, я проверю для начала именно «семёрочные» «Форды». Сейчас буду много звонить — подождите.
Хаус прислонился задом и спиной к машине Уилсона, наблюдая, как Триттер набирает номер и негромко говорит в трубку. Его рука машинально, неосознанно скользила по джинсовой ткани, нога конвульсивно подрагивала.
- Сядь в машину, - сказал ему Уилсон. - Сядь, ты еле стоишь.
Но он упрямо мотнул головой и остался стоять, не сводя глаз с Триттера. Кадди, как на костыли, опиралась на плечи мальчиков. Время шло, но чувство времени они все словно бы потеряли. Уилсон, взяв из бардачка нож, полез в щетинящуюся ветвями темноту и вернулся со срезанной более или менее прямой толстой веткой. Молча протянул её Хаусу.
- Винтаж, - фыркнул тот, примеривая импровизированную трость к руке.
- Кончишь пользоваться — загонишь через «Сотби», - хмыкнул Уилсон, и снова повисло молчание, прерываемое лишь случайными звуками: Роберт переступил на месте, Грэг зевнул и потёр ладошкой лицо, Уилсон кашлянул и шумно проглотил слюну.
- Ну что там, Майк? - не выдержала Кадди.
- Дэн позвонил — они потеряли след в пяти кварталах отсюда. Я ещё буду звонить.
Хаус, задирая пиджак, съехал спиной по дверце автомобиля и сел на корточки. Уилсон открыл заднюю дверцу:
- Лиза, иди с детьми. Хаус...
- Так! Есть! - вдруг повысил голос Триттер, и все повернулись к нему со вспыхнувшими от надежды и страха взглядами.
- Они в участке. Задержаны. Едем, - Триттер полез в свою машину.
- Майк, - окликнула Кадди. - Подожди, я с тобой.
- Мы — следом. Поехали, - Уилсон тоже уселся на водительское место. - Хаус, поехали! Ты — с ними или со мной? Мальчишки!
Хаус, однако, ещё на несколько мгновений задержался, словно, действительно, не зная, к кому присоединиться, но через эти несколько мгновений решительно обогнул машину и, усевшись рядом с Уилсоном, так хлопнул дверцей, что в другой ситуации Уилсон ни за что не удержался бы от замечания, а тут только сморщился, как от зубной боли, и тронул с места.
Ехать пришлось довольно долго — за красными задними фонарями Триттера. Грэг задремал, устроившись головой у Роберта на коленях. Сам Роберт вымотался, как никогда в жизни — у него болела голова и пекло и резало глаза, но заснуть сейчас он не смог бы ни за какие пирожные.
- А сколько времени, па? - спросил он, заметив, что темнота улиц сделалась словно бы другого оттенка.
- Четвёртый час, - вместо отца откликнулся Уилсон. - Поспи, Роб.
Впереди идущая машина свернула за угол и встала у кромки тротуара возле серого здания с жёлтыми колоннами. Уилсон припарковался сразу за ней, чуть не въехав в бампер. Кадди, распахнув дверцу настежь, первой, как из клетки, вырвалась из машины и решительно поднялась на крыльцо. Так решительно, что Роберту из-за этой решительности на миг показалось, будто в её руке снова зажато отколотое от бутылки горлышко.
- Сидите здесь, - торопливо сказал Уилсон. - Мы скоро.
Он взбежал по пяти каменным ступенькам, но на миг приостановился, поджидая Хауса и Триттера.
- Где моя дочь?! - услышали они ещё прежде, чем смогли увидеть небольшой вестибюль и стойку дежурного.
- Фрэнк? - удивлённо ахнул Триттер. - Привет, Фрэнк!
- Привет, Майк, - полный одышливый полицейский в форме поднялся навстречу. - Кто это с тобой? Почему ночью? Ничего я не понял — что происходит?
- Вечером задержали чернокожего парня с девушкой на жёлто-зелёном «Форде», правильно?- как только Триттер перешёл к делу, его голос зазвучал сухо и отрывисто.
- Правильно. Малолетняя шлюшка со своим дружком, и оба пьяные. Она ему не дала, так он ей навешал.
- Что ты сказал, толстяк? - надвинулась на него Кадди. - Это ты мою девочку назвал шлюшкой?
- Лиза! Лиза! - привычным комаром зазудел бесконфликтный Уилсон. - Подожди, послушай...
- Это — мать задержанной, - кивнул Фрэнку на Кадди Триттер. - Где они?
- А... а... - дежурный, видимо, растерял слова.
- Закройте рот — работайте ногами, - посоветовал Хаус. - Отведите нас к ним.
- Послушайте, - «отмер» полицейский. - Они задержаны, автомобиль в угоне, оба в кровище, а вы слишком много себе...
- Нет, это вы послушайте, - Хаус опёрся о стойку и перегнулся, нависая над полицейским. - Моя дочь — не преступница. Моей дочери пятнадцать, и она до сих пор в рот спиртного не брала. У неё был тяжёлый день сегодня, и если вы ещё раз...
- Заткнись, - резко оборвал его Триттер. - Заткнись, Хаус, ты не у себя в больнице. Не качай здесь свои права, если хочешь выйти так же легко, как вошёл.
Лицо Хауса перекосилось, глаза вспыхнули. Как на шарнире, он резко повернулся к Триттеру лицом...
- Заткнись, - быстро сказал ему Уилсон, сильно, до боли сжав его руку выше локтя. - Прошу тебя, пожалуйста... Эта ночь и так длинная — не делай её ещё длиннее.
Кровь отлила от лица Хауса, но он медленно покорно опустил голову.
- Пропущу к ней тебя и ещё одного, - сказал, подумав, Триттеру, подозрительно поглядывая то на Хауса, то на Кадди, Фрэнк. - Вот этого, - он указал на Уилсона. - Он выглядит адекватнее.
Уилсон виновато посмотрел на Хауса.
- Чего пялишься? - грубо огрызнулся тот. - Иди.
- До конца коридора, откроете щеколду — и войдёте, - проинструктировал Фрэнк — самому покидать пост ему было нельзя. Правда, и пропускать к задержанным посетителей тоже было нельзя, но для Майкла Триттера можно было сделать исключение — несмотря на всю эту гнусную историю с ревностью, покушением и тюрьмой, о которой в управлении не болтал только ленивый, Майкл продолжал пользоваться в полицейских кругах определённым авторитетом.
По правде говоря, Уилсон ожидал увидеть Рэйчел глубоко подавленной, забившейся в угол в тихих слезах — он помнил её детские страхи и депрессии. Но действительность показала, что подросшую дочку Кадди и Хауса он совсем не знает. Едва отворилась дверь, Рэйчел метнулась к нему навстречу и повисла на шее:
- Уилсон! Ну, наконец-то! Они нас схватили, заперли! Звонить не дают! К Рэю не пускают! Я говорю, мои там с ума сходят, а этот толстый... Мы же просто попали в аварию — Рэй голову разбил, а они говорят...
- Тихо-тихо-тихо... - Уилсон обнял её, прижал. - Давай по порядку. Ты цела?
- Я цела... Ну, как цела... Вообще-то стукнулась немножко — распухло, да? Вот здесь. На щеку не смотри, это меня... - она вдруг осеклась. - Стой! Вы меня как нашли? Доплин всё-таки позвонил?
На Триттера она не обращала ровно никакого внимания — говорила только с Уилсоном.
- Доплин не звонил — твоя мама сама ему позвонила. Он сказал... сказал, что... - Уилсон замялся.
- Ну да, - без тени слёз или отчаянья, только очень возмущённо воскликнула Рэйчел. - Я, конечно, брыкалась изо всех сил, но их там трое было — они меня просто порвали, как шавки, а уж исцарапали... Где папа, Уилсон?
- Здесь.
- А мама? Вы ей позвонили?
- Мама тоже здесь.
- Как «здесь»? А кто с мальчишками остался? Они же что хочешь сделают, они же дом подожгут!
- Не подожгут. Они тоже здесь. Ждут на улице в машине.
- Уилсон, нужно посмотреть, что с Рэем. Они решили, что мы пьяные, потому что Рэй потерял управление, и потому что от меня пахнет виски, которое мне пролили на блузку. Я всего бокал шампанского выпила. А Рэй вообще не пил.
- Подожди. Кто такой Рэй? Ты его знаешь?
- Да ну, видела пару раз. У него отец — священник в методистской церкви, а он раньше тоже в нашей школе учился. Я когда на улицу выскочила, он притормозил, сказал, что подвезёт. Мы поехали, я попросила у него телефон, чтобы домой позвонить, потому что свой куда-то задевала с этими кретинами. Он дал, я стала набирать, и всё никак не могла вспомнить номер — ну, я ещё ревела, конечно - ты же понимаешь. А потом он вдруг выпустил руль и стал падать на сторону. И машину развернуло, юзом проволокло — и в ограду. Ограда помялась, тут полиция, стали спрашивать... Он без сознания, я вся изодранная, с этим синячищем, и сказать ничего не могу — только зубы щёлкают, как у голодной крысы.
Тут она, наконец, заплакала, но не как он подозревал, а как-то весело и зло. И продолжала, улыбаясь сквозь слёзы:
- Они меня, по-моему, за проститутку приняли, а Рэя — за сутенёра. За себя-то я не беспокоилась — знала, что дома уже переполох, что меня всё равно скоро найдут, а вот Рэй... Я даже не знаю, врача ему вызвали или нет. Уилсон, узнай. А? Если нет, может, вы с папой его посмотрите?
- Может, мы сначала с тобой разберёмся? - предложил Триттер. - ты вообще-то пока задержанная.
- Пусть сначала объяснят, с какой стати. Мы ничего не нарушали.
- Пойдём, - мягко сказал Уилсон. - Если там нужны какие-то формальности, тебя это не касается. Тебе самой необходим осмотр врача.
- Из-за пары царапин — врача? - удивилась Рэйчел.
- Я вообще-то имел в виду гинеколога, - густо краснея, уточнил Уилсон.
- Не надо, я... - запротестовала было Рэйчел, но Триттер жёстко прихватив её за плечо, почти силой направил к выходу:
- Пошли, там разберёмся. Ты и так уже наворотила дел с твоим приятелем.
- Он не приятель мне, он...
- Угонщик автомобилей, судя по всему. Хорошенькая компания для дочери врачей — насильники и угонщики, - он подтолкнул её и пошёл следом, говоря:
- Девушка всегда должна быть умнее парня. Открытая одежда, провоцирующее поведение — твоя вина, не их. Ты путаешься со взрослыми парнями, приходишь к ним в дом, выпиваешь с ними, как будто сама их просишь: «изнасилуйте меня». Ну вот, твой призыв услышали... Сама виновата.
Уилсон, отгороженный от Рэйчел широкой спиной Триттера, шёл последним. Он странно чувствовал себя. Вообще-то он очень редко доходил до бешенства — за всю жизнь несколько раз, а руку на человека поднимал и того меньше. Но сейчас ему до боли хотелось врезать Триттеру по зубам — так, чтобы сладко заныла ушибленная кисть. И ещё его раздирали два противоречивых желания: он хотел, чтобы Хаус тоже услышал то, что говорит Триттер, а с другой стороны, боялся, что Хаус это услышит, потому что не всегда мог предвидеть реакцию Хауса.
Но он и через плечо Триттера увидел, как Хаус с обузданным неподвижным лицом поднялся им навстречу, и как Кадди бросилась было вперёд, к дочери, но остановилась, наткнувшись на взгляд бывшего мужа, как на рогатину.
- Слава богу, всё обошлось, - сказал Триттер. - Смотрите за ней лучше. Распустили...
Рэйчел, выскользнув из-под руки Триттера, подошла к Хаусу — остановилась перед ним.
- Всё в порядке? - тихо спросил Хаус.
- Почти.
- Пойдём домой?
- Ещё нет. Па, там парень, который был со мной, Рэй Чарлтон... Я его немного знаю, его отец — священник, а он учился в нашей школе, закончил в прошлом году. И он не угонщик. Он хороший парень. Па, может, ты посмотришь, что с ним? Он не разбился — он раньше потерял сознание — мы поэтому и врезались.
- Боже мой! Надо же позвонить его родителям, - спохватилась Кадди. - Ведь они же тоже, наверное, не знают, что с ним. Рэйч, у тебя есть его телефон?
- Где этот парень? - резко спросил Хаус с интересом прислушивающегося к их разговору Фрэнка. - Мы врачи, идиот. Если парень отключился за рулём, вряд ли это простой насморк. Особенно прикольно будет, если что-то инфекционное. Где он?
Сообразив, что порядка в отделении сегодня всё равно не будет, дежурный махнул на всё рукой и позволил навестить второго арестанта. Тот помещался в общей камере-клетке в другом конце коридора в соседстве с двумя длинноволосыми типами в татуировках и пирсинге и лысым негром среднего возраста с длинным мазком крови на щеке.
- Парень без сознания, - сказал Хаус, едва взглянув на скорчившуюся на полу фигуру. - Интересно, кого-нибудь это взволнует до того, как он умрёт? Здесь, я вижу, оказывать медицинскую помощь задержанным не принято. Интересно, как это согласуется с законодательством штата? Надо будет спросить. Уилсон, у тебя ведь есть адвокат? Может позвонишь ему, спросишь, как расценить неоказание помощи в такой ситуации? - и Фрэнку: - Вызывайте «скорую» - что вы на меня смотрите? Я не собираюсь разворачивать тут филиал больницы ради защиты ваших задниц от нахлобучки.
Фрэнк, наконец, оценил состояние парня и бросился звонить.
- Впустите нас к нему, - попросил Уилсон. - Мы хотя бы ориентировочный осмотр произведём.
- Ну и бардак в твоей полиции, - весело сказал Хаус Триттеру. - Впрочем, она ведь уже и не твоя — ты теперь по другую сторону. Ну, тем более, значит, тебе политкорректность не помешает признать, что в ней бардак.
- Это не типичная ситуация, - сказал Триттер.
- Ах, значит, всё-таки помешает...
- Перестань, - поморщившись, тихо попросил Уилсон. - Парню, действительно, плохо. Не время сейчас...
- У этого невинного агнца, - подал голос освободившийся от телефона Фрэнк, - машина третий год в угоне.
- Да вы что, это его отца машина, - возмутилась Рэйчел. - Она у них лет десять — какой угон? У них у самих её угоняли, когда Рэй ещё в школе учился, а потом нашли...
- Ну, работнички! - всхохотнул Хаус. - Это вы её, значит, по протухшей ориентировке опознали? У вас что, сведения раз в сто лет обновляются?
Теперь уже Триттер ничего не возражал — на его лице появилось презрительное выражение.
- Не ожидал от тебя, Фрэнк, - процедил он сквозь зубы.
- И петух ещё трижды не прокричал, - подытожил Хаус.
- Вот не вам бы это говорить! - резко обернулся Триттер, но не к Хаусу, а к Уилсону. - Обстоятельства нашего знакомства ещё не изгладились в памяти?
Уилсон чуть побледнел, но сказал мирно:
- Довольно. Давайте просто осмотрим парня.
Фрэнк загремел ключами в замке.
- Лицом к стене, руки за спину!
Осмотр произвёл Уилсон, комментируя вслух:
- Брадикардия, тоны ясные, кожа влажная, тонус глазных яблок повышен, дыхание в норме.
- На нём, часом, браслета не было? - спросил Хаус, наблюдавший за процедурой издалека. - В карманах посмотри.
- Мы его обыскивали, - сказал Фрэнк, продолжая бдительно держать под прицелом остальных задержанных. - Вынесите его отсюда — я и так с вами сегодня все инструкции нарушил.
- Это потому, что своя задница тебе важнее инструкций, - растолковал Хаус. - А то, я смотрю, тут у вас главный закон твоё «неохота».
- Я дозвонилась, - вдруг сказала Кадди. - Узнала телефон по справочнику. Священник по фамилии Чарлтон в Принстоне в единственном числе. Он уже едет сюда.
- Не спросила заодно, чем он болел?
- Они сами сказали.
- Сахарный диабет?
- Да. Видимо, забыл поесть.
- Сахар есть? - спросил Хаус Фрэнка. - Лучше кусковой. Да ладно, ты тут наверняка весь день чаи гоняешь. Давай сюда.
Он вдруг опустился перед неподвижно лежащим парнем и принялся жестоко, до синяков, мять и нащипывать его ягодицы.
- Что ты делаешь? - изумился Триттер. - Что это за...
- Молчи! - прикрикнула на него Кадди. - Всё он правильно делает. Умница, Хаус!
Уилсон тоже присоединился к этому театру абсурда и принялся за бёдра Рэя. Через пару минут лежавший пластом парень пошевелился и что-то попытался пробормотать.
- Сахар под язык, - велел Хаус, словно командуя медсестре. Но Кадди тут же взяла на себя роль медсестры и, оттянув челюсть вниз, всунула Рэю в рот кусок сахара.
- Слава богу, приходит в себя. Значит, отёк ещё не развился.
- Синяки ему обеспечены, - заметил Хаус. - И неприятные разборки со своей девушкой. Она же всё это увидит — подумает, что он мазохист.
- Обойдётся, - утешил Уилсон. - Он в аварию попал — синяки закономерны.
- На заднице?
- Нет у него девушки. - вмешалась Рэйчел.
Подъехала «скорая». Оставив её разбираться с полицейскими и оказывать парню помощь, Хаус, Рэйчел, Кадди и Уилсон вышли. Мальчишки, конечно, успели заснуть в машине и не проснулись даже когда Уилсон открыл дверцу.
- Не поместимся, - сказала Кадди. - Может, мне сесть с Майком?
Хаус, уже успевший занять переднее сидение, резко повернулся:
- Может быть, тебе тогда прямо сразу уже жить с Майком?
Рука Уилсона замера на ключе зажигания. Рэйчел приоткрыла рот. Вспышка застала их врасплох — неожиданная и яркая. А лицо Хауса сохраняло выражение непроницаемости, только чуть вздрагивали пальцы свободной руки, а суставы той, что сжимала ветку, побелели.
Несколько мгновений царило напряжённое молчание, и нарушила его Кадди.
- Я понимаю, - спокойно сказала она. - Ты перенервничал... Хаус, к Майку я обратилась только потому, что он — коп. Это не реанимация отношений. И сейчас я не горю желанием поехать с ним, но, уверена, что тебе, Рэйч или Уилсону хочется этого ещё меньше, а нас в машине шесть человек на четыре места. Больше ничего.
- Возьми Грэга на колени, - посоветовал Уилсон. - Вы поместитесь, если ты его возьмёшь на колени.
- Отлично. Я так и сделаю. Поехали.
Он довёз их до дома почти в полном молчании. Осторожно вытащил с заднего сидения и отнёс в кровать так и не проснувшегося Роберта.
- Спасибо. Джеймс, - поблагодарила Кадди, снимая с сына кроссовки.
- Знаешь... - проговорил Уилсон, косясь на дверь. - Это, конечно, не моё дело, но то, что он бывает у вас и дарит подарки Роберту и тебе...
- Нет, - поспешно перебила Кадди. - Только Роберту.
- Хорошо, пусть так. Мне кажется, это очень расстраивает Хауса.
- Он ревнует. Знаю.
- Нет, это не ревность. Мне не слишком просто объяснить. Я знаю Хауса почти так же давно, как ты, но в каких-то аспектах я ещё знаю его лучше, чем ты. Я не могу сейчас сказать, любит он тебя, как прежде, или нет, считает детей своими или нет. Но я знаю одно: впервые за много лет у него есть в жизни опора, тихая гавань, в которой можно перевести дух, а в Триттере он видит угрозу этой гавани. И как бы не оказались все эти игрушки: железная дорога, сегвей, что там ещё... - троянским конём. Знаешь же пророчество «Бойтесь данайцев, дары приносящих»...
- По-моему, ты преувеличиваешь, - прохладно откликнулась Кадди. - Я не даю никакого повода для ревности, а Хаус слишком умён, чтобы ревновать без повода. То, что ты видел сегодня — минутное раздражение, и только. За ним нет никакого конфликта на самом деле.
- Я просто предупредил, - виновато закончил Уилсон. - Прости, что вмешался... Пойду...
- Постой. - Кадди удержала его лёгким прикосновением. – Ты, в самом деле, так думаешь? Это не потому, что он зацепил тебя этой старой историей?
Уилсон покачал головой:
- Нет, Лиза, это не потому. Но это его тоже характеризует.
- Он не сказал неправды. Не обижайся, Джим, но он же не сказал неправды.
- Уверяю тебя, я ни капельки не обижаюсь. И это вообще не имеет значения. Со стороны всё выглядит так, словно ты до сих пор всё ещё не решила, правильный ли сделала выбор. А Хаус... он не настолько самоуверенный, чтобы просто успокоиться.
- Что? - Кадди деланно рассмеялась. - Да самоувереннее Хауса...
- Ты что, совсем не знаешь человека, с которым спишь вот уже десять лет? - перебил Уилсон. - Прости меня, я этому не верю... Ну, всё, я пошёл. Пока...
- Хочешь поплакать? - мягко спросил Хаус, поглаживая лежащую на кровати Рэйчел по плечу. Он уже напоил её настойкой пустырника, а теперь подумывал, не добавить ли ещё чего-нибудь посерьёзнее.
- Да нет, наверное, хватит... - она вытерла глаза. - Ты же не скажешь, что я сама виновата, па?
- Ты так не думаешь, - он едва заметно качнул головой.
- Это был день рождения моего парня... ну, то есть, я думала, что он мой парень, я думала, что так и бывает... Получается, ему просто хотелось трахнуть, и всё равно, кого и какой ценой.
- Ты тоже не любила его, - сказал Хаус. - Тебе было лестно, что за тобой ухаживает взрослый парень - можно перед подружками покрасоваться, он тебя угощал мороженым, катал на машине, дарил всякие пустяки... Это приятно и ни к чему не обязывает. Когда он предъявил счёт, ты оказалась не готова. Сколько их было, трое? Как же ты с ними справилась?
Рэйчел резко села и удивлённо посмотрела на него:
- Странно... Они все подумали, что меня всё-таки изнасиловали. Даже Уилсон, даже мама...
- Если бы тебя изнасиловали, ты бы вела себя иначе. Ты не выглядишь ни униженной, ни побеждённой. Так что там произошло? И чья кровь была на трусиках?
- Ну, частично, наверное, моя. Они меня повалили на кровать и стали стаскивать трусы. Я вырывалась — мне поцарапали щёку, бедро. У кого-то было кольцо с оправой, край острый — видишь, вот здесь... Потом, когда они меня всё-таки вытряхнули из трусов, я ударила ногой. Сильно. Попала одному в нос. Крови было столько, что я даже испугалась. Она же такая яркая. Красная... Ну, он уже больше не лез — сел на стул и зажимал ноздри. А я схватила нож со стола. Вряд ли им кого-то можно зарезать — столовый же, мягкий и не острый. Но Доплин испугался. Тот, третий, меня ещё пытался схватить, и я ударила его по руке лезвием. Плашмя. Даже не поцарапала, но он тоже отступил, а я встала и пошла. Шла и ругалась. Так ругалась, па — ты бы покраснел, если бы слышал. Ты бы, наверное, рот мне с мылом помыл. Я даже не знала, что могу так ругаться. А заревела уже потом, на улице, - она снова всхлипнула, и Хаус обнял её и прижал к себе:
- Ну, всё-всё, довольно уже. Ты сможешь уснуть или дать тебе ещё успокоительное?
- Не надо, - всхлипнула она. - Па, а зачем ты стал щипать Рэя?
- Что? - переспросил Хаус, не ожидавший такой смены темы, и тихонько рассмеялся.
- Ну, правда, па? - казалось, любопытство Рэйчел нарастает в геометрической прогрессии.
- У твоего Рэя было гипогликемическое состояние из-за диабета: упал уровень глюкозы, и мозг отключился. Мог начаться отёк, а это уже опасно. Мышцы — депо глюкозы, при массаже она выделяется в кровь. Чем больше мышца — тем больше глюкозы. Я «выжал» его ягодичные мышцы, а Уилсон — бедренные, и он стал приходить в себя, ясно? А теперь спать. Ты всё сделала правильно — не слушай никого, кто будет тебе говорить, будто ты в чём-то виновата. Девчонки должны вызывающе одеваться и хотеть внимания мальчишек — это ваша природа... Ну, всё, дочка, спи... - и он коснулся губами её лба, сухо и коротко — максимальная степень ласки, на которую он был способен.
Кадди не досталось и этого.
- Ну, как она там? – спросила она Хауса, когда он вышел из комнаты дочери.
- Нормально.
- Мне пойти к ней?
- Нет.
Это было сказано безапелляционно, и Кадди сжала губы от короткого укола боли и уязвлённого самолюбия. Она всегда ревновала детей к Хаусу, и те, надо признаться, давали повод, но Хаус обыкновенно щадил её.
- Её не изнасиловали. – сказал Хаус. – Не смогли. Она не далась. А ты этого даже не поняла… мать.
Кадди чуть не разревелась от его слов, но удержалась — на одном самолюбии, которого ей было не занимать. Она ушла в спальню, разделась и легла, глотая слёзы. Она не чувствовала за собой вины из-за Майка – её прошлое больше не имело для неё значения. Здесь был её дом и её семья. Она поступала рационально, позволяя «бывшему» видеться с Робом и дарить ему подарки – впоследствии, поступай она иначе, это могло бы дать почву для упрёков и сожалений, например, в опасном подростковом возрасте. И воспользоваться навыками, пусть и уволенного, но всё-таки копа при поисках пропавшей дочери – это ещё не в постель к нему залезть. Сейчас нерационален был Хаус – непривычно, пугающе. Ничем, кроме ревности, объяснить эту нерациональность она не могла, а ревности Хауса она боялась. Памятуя, как он может быть страшен в приступе острого разочарования, если, что называется «сорвётся с тормоза». Следовало бы, пожалуй, обсудить это с ним. Но в том-то и проблема: Хаус - не из обсуждающих. А звон осколков, как вариант, треск ломающейся оконной рамы и стук падающей штукатурки – можно ожидать услышать в любой момент. Поэтому, не делая попыток объясниться, Кадди легла в постель и затаилась, как мышка, опасаясь резких движений. И с не самым приятным чувством вдруг подумала, что похоже вела себя и с Майком, когда чувствовала собирающуюся грозу. Что же и на что она сменяла, в таком случае?
Хаус пришёл и лёг рядом, вытянувшись на спине и не делая попытки её обнять — вообще не касаясь. Она притихла, притворившись спящей. Но уснуть не могла — лежала и слушала дыхание своего мужа. А оно не было спокойным — Хаус дышал коротко и неровно, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. И не мог расслабиться — она, и не касаясь, чувствовала его напряжение.
- У тебя нога болит? – наконец, не выдержала она.
Плохой вопрос, на грани дурацкого. Нога у него, конечно, страшно разболелась после такой ночи, после падения на лестнице, без удобной трости, и он понимает, что она это понимает. Но точно так же она понимает, что на самом деле дело не в ноге, и снова он понимает, что она понимает. Совсем ненужный вопрос, так что он и не ответил – только отчётливо скрипнул зубами.
- Хаус? – она потянулась к нему и обняла, запредельно рискуя быть раздражённо отброшенной. Нет, он не шевельнулся. Но, коснувшись его, она почувствовала, что он не просто напряжён – он вибрировал, как штанга высоковольтной линии. И едва ли привычная боль в бедре могла вызвать этот непрекращающийся зуммер.
Кадди помолчала, прислушиваясь к нему, настраиваясь на его волну, становясь на какие-то мгновения им самим, чтобы почувствовать, понять, и выбрать, как повести себя, чтобы всё не испортить. Её ладонь легко, едва касаясь заскользила по его плечу – поверх футболки, сместилась на грудь. Она поглаживала его, молча – легко, нежно долго. И постепенно он задышал чуть глубже, чуть ровнее. Тогда одна рука нырнула в темноту под одеяло, а другая стала гладить колючую кожу щёк и тонкую нежную – на скулах, ерошить волосы, разглаживать поперечную складку на лбу.
Ресницы его закрытых глаз затрепетали, он приоткрыл губы.
Рука Кадди нащупала страшный грубый рубец на его бедре, и он сильно вздрогнул, почувствовав это, как вздрагивал всегда, и за двадцать лет не умея привыкнуть, но не отстранился и промолчал. Она гладила и потирала его бедро, выгоняя боль, потом скользнула выше, под кромку его спортивных трусов, к сухой и горячей паховой складке, её касания при этом сделались ещё нежнее, а он уже дышал в звук, на грани стона.
- Хочешь кончить? – наконец, шепнула она. - Или будем спать?
Он открыл свои невозможные голубые глаза, уже затуманенные дымкой нарастающего удовольствия, глянул пристально и испытующе, и она не отняла у него своего взгляда, стараясь без слов, одними глазами, сказать ему о любви.
- Хочу кончить, и будем спать, - решил он.
И тогда она тихо с облегчением засмеялась и, накрыв его губы своими, уже решительно стянула с него под одеялом боксеры.
Он отключился, ещё не кончив содрогаться в последней конвульсии, уткнувшись лицом ей в волосы, и хотя Кадди было мокро, горячо и липко, она, плюнув на всё, тоже покрепче прижалась к нему и уснула. Это была, как совершенно справедливо заметил Уилсон, слишком длинная ночь. Она измотала всех, но, слава богу, уже кончилась – солнце золотило щель между штор на окне.
Хаус ещё спал, когда она из ванной, включив воду, чтобы никто из домашних нечаянно не услышал, позвонила Триттеру:
- Майк, я ошиблась в Хаусе. На самом деле он слабее, чем я думала.
- Что ты говоришь? – она уловила ликующие нотки в его голосе, и поняла, что он ничего не понял. Поэтому следующие слова дались ей труднее:
- Я не хочу снова делать ему больно. Ты… ты не должен больше приходить к нам, Майк.
- Постой! – возмутился он. – Так ты сама меня вчера позвала.
- Верно. Я допустила ошибку. Прости меня за это.
- Лиза, ты хорошо подумала? Ты… - теперь он занервничал, засуетился.
- Хаус всегда старался защищать меня. Думаю, будет нечестно, если я хотя бы не попытаюсь защитить его.
- От меня?
- Может быть, от себя. Это неважно.
- Но…а… Роберт? Мы же, кажется, говорили… договорились… Он – мой сын.
- Он твой пасынок, Майк. Он – сын Хауса.
- Я… я люблю его, Лиза. Я люблю его, тебя и… и девочку. У меня же никого нет, кроме вас.
- Скажи, - она сделала паузу. Но всё-таки спросила. – Ты сказал «девочку», потому что не можешь вспомнить, как её зовут?
- Что… что за глупости! Я помню, как её зовут. Рэйчел. Её зовут Рэйчел. И уж она-то точно не дочь Хауса.
- Они оба на этот счёт другого мнения, Майк. Мне кажется, это важно, какого они мнения. Мне кажется, это важнее всего.
- Тогда почему ты плюёшь на мнение Роберта и на моё?
Он припёр её к стенке, пережал в полемике. И она сдалась:
- Хорошо. Ты можешь звонить Роберту и можешь встречаться с ним, если он захочет. Но на своей территории. В дом Хауса – в наш дом – ты больше не ходи.
Они помолчали, сжимая каждый свой мобильник возле уха.
- Скажи, - наконец, хрипло проговорил Триттер. – Я не возьму в толк. Этот Уилсон, он – ваш друг, да?
- Он – наш друг.
- Почему Хаус терпит его рядом? Он ведь трусливый, подловатый, предал его однажды и ещё предаст. Ты можешь мне объяснить?
- Я могла бы попробовать, - подумав, кивнула Кадди. – Но ты не поймёшь.
- Ну, а ты всё-таки попробуй. Может, я тогда хоть немного научусь разбираться в логике ваших привязанностей.
- Хорошо, я попробую. Но… понимаешь, никакой логики нет. Просто… людям бывает хорошо вместе, плохо и никак. А больше тут ничего значения не имеет. Хаусу хорошо с Уилсоном. И мне – тоже.
- И тебе хорошо с Хаусом?
- Очень хорошо. Майк.
- А со мной – никак?
- Не никак. Мне было с тобой хорошо, потом никак, а теперь плохо. И если для тебя это имеет хоть какое-то значение... если я для тебя имею хоть какое-то значение, ты больше не придёшь.
- Ты… имеешь для меня значение, - сказал Триттер и нажал «отбой».
-Откуда он догадался, что я отказала ему от дома с твоей подачи? – несколько позже спросила Кадди Уилсона – в том, что Триттер догадался, у неё не было ни малейших сомнений.
- Сама ты до этого не додумалась бы, - спокойно ответил тот, неторопливо размазывая ложечкой апельсиновый джем по вафле. – А Хаус ни за что бы не попросил… Строй свои бастионы, Лиза, и меньше думай о «как должно».
- То есть, советуешь не делать того, что постоянно делаешь сам? – улыбнулась она, забыв рассердиться.
- Потому что прекрасно знаю теперь, к чему это приводит. Мне часто снится один сон. Знаешь, когда он снится, я, Грэг мне говорил, кричу во сне. Мне снится Мексика, тот отель – помнишь? И прилив, когда вода накатывает на камни. Я понимал тогда… чувствовал, что это – всё, что мне осталось в жизни. Серые камни, шум прибоя, удушье и боль. И я лежал и думал, что всегда старался делать всё «как должно». А в результате почти всё упустил, упустил всю жизнь: ничего не создал, ничего не оставил, даже никого не спас – я ведь онколог, мои больные, если и выживают, то больше чудом, чем моим искусством. Я думал, что если бы меня вообще не было, никогда, ничего бы не изменилось. И когда я умру, тоже ничего не изменится. Нет даже ни одного человека, которому я по-настоящему дорог. Ну, Хаус… На какое-то время это его расстроит, а потом он вздохнёт свободно и начнёт новую жизнь, потому что я перестану вязать его по рукам и ногам. Мне стыдно сейчас за эти мысли, но я, действительно, так думал. И мне было страшно не от близости смерти. А вот от этого. Так страшно, что я начинал задыхаться.
Потом мне стало хуже. Боль и удушье завешивали моё сознание – я мало, что воспринимал из вне. Но однажды я в какой-то разрыв этой пелены увидел Хауса. По-настоящему увидел и… ты знаешь, я ужаснулся собственному эгоцентризму. Потому что он умирал вместе со мной. Это было видно совершенно отчётливо. Мне кажется, он даже в Мейфилде не был так близок к сумасшедствию, как в те несколько недель, когда я… выздоравливал. Я и раньше знал, что он не такой толстокожий, как может показаться на первый взгляд. Но только тогда я впервые увидел, его… совсем без кожи. Меня это… зацепило. Я увидел все его выходки под другим углом: и этот героин в горящем доме, и то, что он въехал к тебе в гостиную на автомобиле, и историю с канализацией – вот уж дурь, действительно. Я сделал усилие и взял его за руку – серьёзное усилие, потому что мои пальцы не слушались, но я всё-таки смог. Он посмотрел на меня с надеждой, потому что за последние несколько дней это было первое волевое усилие, первая попытка какой-то коммуникации с моей стороны. А я просто хотел попросить у него прощения за свою слепоту. Но не смог. По техническим причинам, - Уилсон тихо засмеялся и, наконец, откусил от вафельки. – Вообще-то ничего не изменилось. Но я стал осторожнее, когда речь идёт о Хаусе. Тот звонок тебе из Мексики… Ты, кажется, до сих пор не веришь, что это не было злой шуткой. И он сам не хотел бы верить, но, я думаю, что это был психотический эксцесс. Что-то вроде галлюциноза, когда реальность путается со страхами. Я не могу поклясться, что он сам не поверил на какое-то мгновение в то, что говорил тебе, что у него не сложилась двойная реальность, как тогда, перед Мейфилдом. Я выбил телефон у него из руки, и он словно проснулся и сразу стал торопливо притворяться, что это всё – просто злая выходка… Я почти поверил, не то потащил бы его к психиатру. Но потом это «почти» сильно разрослось. К чему я сейчас всё это рассказываю тебе? Я просто хочу, чтобы ты не верила в то, что ему легко обходится вот это всё: история с Рэйчел, Триттер, Роберт… Щади его, Лиза. Больная нога, викодин – это всё, конечно, так, но это всё ерунда. А вот сердце он себе спалит насмерть. Щади его, если любишь, не ведись на те глухие заслоны, которые он ставит – они, как тонированные стёкла, в одну сторону. Поверь мне, я знаю, о чём говорю. Щади его. И делай это понезаметнее – он ведь гордый идиот.
- Ладно, замолчи уже и жуй, - пробормотала она в задумчивости. – Ты опаздываешь. И раньше семи за Грэгом не заезжай – они будут смотреть бейсбол…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА
В день памятного чаепития, когда Триттер всё-таки после долгого перерыва вновь появился в доме Хауса, Грегори Уилсон, наконец, был зачислен в юниорскую команду байкеров медицинского университета, даже не будучи ещё студентом, разве что слушателем подготовительных курсов – честь, оказываемая впервые. Эта новость как раз и кипела у него на губах, когда он ворвался, как вихрь, и тут же был осажен и остужен намёком на то, что его отец – трус и предатель.
Возвращаться с Робертом в тёплую гостиную Хауса, к чаепитию и мирной болтовне он отказался, но всё же заметно успокоился, и Роберт, скрепя сердце, отпустил его.
- Только отзвонись, чтобы я знал, что ты не навернулся со своего мустанга где-нибудь по дороге.
- Ладно, - сказал Грэг.
Его задний фонарь ещё маячил в конце улицы, когда Роберт услышал над ухом сухое покашливание Триттера.
- Не очень хорошо получилось, правда?
Роберт оглянулся, его глаза вспыхнули неприязнью:
- Не очень хорошо, - неласково подтвердил он. – Зачем вы это сделали?
- Я понимаю, - мягко сказал Триттер. – Ты осуждаешь меня. Я ведь тебе рассказывал, с чего начался мой конфликт с твоим отцом. Я пытался помочь ему справиться с наркоманией, шёл на уступки, но он пёр, как бык – ты же знаешь, каким может быть твой отец. Закончилось всё сумасшедшим домом. И хорошо ещё, что не смертью. Можешь спросить отца этого парнишки, как было дело – он, конечно, хлипковат душой, но врать не будет.
- Уилсон – порядочный человек, - резко сказал Роберт. – И, в любом случае, это было подло по отношению к Грэгу.
- Правда не может быть подлостью, Боб. Сын должен любить отца – это так, но без слепого поклонения. Ты говоришь: порядочный? Да я соглашусь – он, конечно, вполне порядочный. И поступить хотел тогда, как порядочный человек – выгородить своего друга. Но я на него нажал, и он сломался. Я ведь полицейский, я знаю, как нужно нажимать. А с Уилсоном и трудов не стоило – он ведь помешан на респектабельности. Ты будешь тонуть, но если он увидит на берегу плакат «купаться запрещено», он за тобой и не поплывёт. И потом, он ценит уют, комфорт, уверенность, защищённость. Как только почувствовал угрозу своему благополучию, мигом нашёл аргументы, чтобы сдать своего друга. И даже не для других аргументы – для себя. Чтобы совесть была спокойна. Потому что спокойная совесть – одно из необходимых условий его существования.
И проблема в том, Бобби, что так он будет поступать каждый раз, снова и снова. Как только жизнь положит перед ним альтернативу. И лучше, чтобы его мальчишка об этом знал, потому что когда-нибудь, возможно, и ему придёт время оказаться на одной чаше весов, а респект и спокойствие будут на другой. И его отец выберет не его.
- Не думаю, - Роберт упрямо качнул головой.
- Ерунда. Эта байка про весы недаром придумана, поверь мне. Возьми Фемиду, возьми представления разных народов о страшном суде – везде весы играют основную роль. Потому что каждый время от времени оказывается перед выбором, перед весами. И если ты знаешь, какой выбор сделан однажды, то и все остальные будут таковы же. Нужно просто знать, кому и из чего предоставить выбор. И Уилсон-старший выберет респект, даже если на другой чаше будет жизнь.
- А вы?
- Я? Я выбрал бы оставаться собой.
- Хаус… отец тоже бы выбрал это.
- Ты поправился, - удовлетворённо заметил Триттер. - Что, привычнее не называть его отцом?
- Это неважно, как я его называю, Майк. Так принято у нас в семье, но это наша семья.
- Ну что ж, когда-то мы были одной семьёй. Без Хауса. Но твоя мать тоже сделала свой выбор. И тоже в полном соответствии со своей натурой.
- Что вы имеете в виду? – Роберт снова слегка ощетинился.
- Твоей матери не нужны ни защищённость, ни даже любовь – она достаточно сильная женщина. Но она выбирает страсть, остроту парадокса. Если секс, то до ожогов, если страх, то в визг, если ненависть, то лёд. Хаус – худшее, что ей могло прийти в голову, когда нужна семья, очаг, определённость, и вполне закономерно, что она выбрала именно его. И он устраивает её именно потому, что даёт ей пока что всё нужное – страсть и парадокс. Но только мы не становимся моложе, Боб. И страсть редко переживает шестой десяток. В конце концов останется только пепел. Хаус уже немощный старик, и сколько там он ещё сможет хорохориться? А потом в один прекрасный день – ну, или в один прекрасный год – всё рухнет. И тогда любовь к парадоксам может сослужить им обоим плохую службу. Я не желаю счастья Хаусу – что уж греха таить – но я желаю, чтобы были счастливы вы с Рэйчел и ваша мать. Видишь, я честен с тобой. И я был сейчас честен с твоим маленьким другом Уилсоном. Потому что если бы я врал, он прекрасно понял бы, что я вру, и не заплакал бы. Но он, вот именно, чувствует, что я говорю правду. И ты это тоже чувствуешь, Боб, не то давным-давно послал бы меня с моими проповедями куда подальше… Так что, отрезали ногу его отцу? – спросил он вдруг.
- Да.
- Выше колена?
- Вот так, - Роберт чиркнул себя по джинсам ребром ладони
- Давай угадаю. Сначала он ерепенился и говорил, что предпочтёт умереть, лишь бы не калекой, потом прогнулся, потому что умирать страшно, а теперь обвиняет всех вокруг в том, что на него надавили, целыми днями оплакивает себя и жалеет. Наверное, и не разговаривает с вами, про свой рак уже и думать забыл, и это вы отняли у него ногу, а заодно и счастье.
Роберт промолчал, потому что в словах Триттера что-то было. А Триттер вдруг сказал:
- В тебе есть многое, чтобы сделаться таким же, Боб. Не впадай в эту ошибку, не позволяй себе плыть по течению. Я ведь видел сейчас, как тебе хотелось вмешаться в наши «тёрки» с Хаусом, растащить нас по углам, но ты смирно сидел и терпел. Это – не поступок, Боб. Неважно даже, на чьей ты стороне – ты мог заткнуть рот Хаусу, мог вытащить за шиворот меня, но ты терпел. А потом, когда этот парень выбежал, ты мог догнать его или предоставить самому себе. Но ты ждал команды Хауса, как собака, которая ждёт, пока не крикнут «пиль»… Я хочу тебе добра, парень, но если ты в ближайшее время не пересмотришь свои позиции, ты тоже будешь по каждому поводу только размазывать сопли и предоставлять другим решать, отрезать тебе ногу или сохранить. В этом ты – не Хаус, тот чётко определился, что делать со своей ногой, и его, даже обманув и одурманив, не решились по-настоящему заломать – пошли на половинчатое решение. Хреновое решение, между нами, опять же худшее из всех – он сам выбрал бы лучше.
- Откуда вы знаете про его операцию? – ревниво спросил Роберт.
- Собирал в своё время досье. Да и сейчас не кончил… Что ты смотришь так испуганно? Думаешь, я затаил против него какую-то тайную мерзость? Мне это не надо – я же сказал, что не хочу вам зла. Каждый делает свой выбор, Роберт, нужно только не позволять другим делать его за себя… Я хочу подарить тебе автомобиль на день рождения, - вдруг сменил он тему. – Я для этого и заходил – подарок дорогой, хочу быть уверенным, что никто не разобьёт его со злости о первый же дорожный столб.
- Но… - Роберт растерялся. – Вы же договаривались с мамой, что никогда больше…
- Это было давно. И я выполнял условия до последнего времени. Но сейчас ты стал взрослым, Боб, и договариваться нужно уже с тобой. Матери было, за что на меня обижаться, Хаусу, наверное. тоже, хотя он напоролся на то, за что боролся. Но ты… Тебя я ни разу не обидел, Боб, тебя я любил, как сына, и продолжаю любить, хоть мы и редко видимся. Так за что же ты меня презираешь? Потому что только презирая отказываются от подарков на день рождения.
- Я не… не понимаю. Вы всё как-то не так говорите, - потерянно забормотал Роберт. – И, в любом случае, автомобиль – слишком дорогой подарок…
- Я понимаю, - кивнул Триттер. – Выглядит так, как будто я покупаю твою любовь. Со стороны выглядит так, как будто я её покупаю, а ты продаёшь, поэтому ты откажешься. Ведь нет ничего важнее того, как выглядит – именно об этом я тебе и говорил. Сохранить внешнюю пристойность – важнее всего, правда, Боб?
- Нет. Важнее то, что чувствуешь, чем то, как это выглядит.
- Хорошо. Тогда постарайся понять, что чувствую я. Ты – мой сын. Да, приёмный, по сути, пасынок, но я жил, считая тебя сыном, а Рэйчел – дочерью, питая иллюзию, что моя жена меня, возможно, любит…
- Всего три года, Майк! Прошло и шесть раз больше.
- Да, но за всё это время у меня не появилось другой семьи и других детей. Однажды твоя мать мне сказала, что моё присутствие поблизости делает её несчастной, и я перестал присутствовать поблизости. Она сказала, чтобы я больше не дарил тебе подарков, и я не дарил. Но сейчас, когда ты уже вырос, когда, действительно, столько лет прошло, какая может исходить от меня угроза вашему благополучию? Хаус просто идиот, что так напрягается от одного моего вида. Это не психология победителя.
- Послушайте, - нахмурился Роберт. – Я не хочу, чтобы вы…
- Всё, – Триттер протянул к нему руки ладонями вперёд. – Я не буду больше касаться Хауса. Я о себе. Я – одинокий человек. Роберт. Я, конечно, ещё крепкий и всё такое, но перед смертью многие становятся беспомощными. Я боюсь этого времени, Роберт, и мне важно знать, что на свете есть хоть кто-то, кому я могу попросить своего врача сделать последний звонок.
- Я всё равно чувствую определённые обязательства, - пробормотал Роберт. – При чём тут ваш подарок?
- А при том, что и я испытываю определённые обязательства по отношению к тебе. Но реализовать их я могу только вот в таком материальном эквиваленте. Пойми, для меня важно знать, что ты можешь с чистым сердцем принять от меня хоть что-то.
- Автомобиль – не «хоть что-то», Майк. Это дорого.
- У меня есть на это средства. И не дарить же мне на день рождения юноше самокат или мобильник. Самокат тебе не по возрасту, а мобильник у тебя и так есть. Навороченный, кстати. Уилсон подарил?
- Да, но…
- Вот видишь. Ты принимаешь подарки от других людей, но не от меня… Хорошо. Я иду ва-банк. Расскажи Хаусу всё это, передай ему наш разговор, и пусть он тебе посоветует, как поступить. Он, конечно, меня терпеть не может, но тебе он даст хороший совет. И спроси его заодно, что он думает о Уилсоне и о тебе. Возможно. ты будешь удивлён..
Роберт не заговорил с Хаусом ни о подарке Триттера, ни о Уилсоне. Когда он только вернулся, чувствуя себя после разговора с Триттером словно слегка отравленным – по крайней мере, выбитым из колеи, Хаус спросил неприязненно и резко:
- Почему один? Где Грегори?
- Уехал домой.
- Ты его отпустил?
- Я ему не конвой, - огрызнулся Роберт. – Он захотел уехать – и уехал.
- Садись, Робби, выпей чаю, - мягко попросила Кадди.
- Не хочу, мама, спасибо.
- Ты говоришь своё «спасибо», как гарсон, когда ему дают чаевые, - насмешливо заметил Хаус.
- А ты вообще не говоришь «спасибо», как гарсон, которому не дают чаевых, - отбрил Роберт.
- Потому что никому не прислуживаю.
- А мне приходится. Твоё кресло само не ездит.
- Да ну? – сказал Хаус и резко крутанул колёса, направив кресло прямо на Роберта.
Подставка для ног крепко ударила по голеням. Роберт потерял равновесие, взмахнув рукой, ухватился за стол, сбитая чашка полетела на пол, вдребезги разлетелась и плеснула чай на его кроссовки. Боль от удара выжала слёзы.
- Ой! – сказал Хаус. – Оказывается, ездит.
Несколько мгновений Роберт просто смотрел на него мокрыми глазами, после чего молча повернулся и, прихрамывая, ушёл в свою комнату. Кадди уже поджала губы, готовая вмешаться, но Хаус снова резко крутанул колёса, и кресло, отлетев назад, с маху врезалось в стену, причём сам Хаус крепко приложился затылком.
- Давай, - сказала Кадди. – Круши. Бей. Тебе ведь это так помогает. Палку дать?
Хаус зажмурился, дыша сквозь зубы тяжело и шумно. Его руки стиснули подлокотники. Кадди, присев, стала собирать осколки с пола, давая ему время успокоиться.
- В конце концов, с чего ты взял, что лучше уже не будет? – проговорила она, наконец, словно продолжая начатый разговор.
- Я – врач, - тихо сказал он, не открывая глаз.
- Ты – замечательный врач, Хаус, но когда речь заходит о тебе самом, ты, извини меня, ведёшь себя, как осёл. Позвони Чейзу.
- Он подберёт мне новые ноги?
- Он, по крайней мере, посмотрит, что можно сделать со старыми. И, пожалуйста, не срывайся на детях. Роберт не сделал тебе ничего плохого.
- Ты что, не слышала, как он со мной разговаривал?
- Ты первый начал.
Несколько мгновений они вызывающе смотрели друг другу в глаза. Пока Хаус обречённо не уронил голову с коротким вымученным:
- Да.
Кадди, осторожно приблизившись, взялась за поручни, откатила его кресло от стены.
- Не делай этого, - тихо попросил он.
- Чего «этого»? Хаус, ты о чём?
- Не катай меня в этой инвалидной коляске. Никогда. – в его голосе прорезались нотки настоящей муки.
- Перестань. Я люблю тебя.
- Жалеешь, - поправил он.
- Хаус! – Кадди оставила поручни и утвердила руки на бёдрах с видом непреклонным и воинственным. – Вот ни на кончик ногтя я тебя не жалею, потому что ты только и делаешь, что злишь и бесишь меня. Я бы тебя сейчас с удовольствием треснула по голове. Но твоя голова – достояние отечественной медицины, и я подписала обязательство не наносить ей вреда. Поэтому если ты не уймёшься со своими дурацкими инсинуациями насчёт своей беспомощности и моей жалости, я врежу тебе не по голове, а между ног так, что ты взвоешь и вскочишь с этого кресла, как молодой и здоровый.
- Это должно меня приободрить? – скептически спросил он.
- Ещё как приободрит.
- Нет. Я о твоих словах. Это деланное возмущение, нарочитая шутливая грубость – они должны меня приободрить? Курс психологии?
- Ты становишься зануднее Уилсона! - в сердцах сказала она. – Если не хочешь позвонить Чейзу, я ему сама позвоню.
- Уилсон сможет в футбол играть на своём протезе. А я теперь прикован задницей к креслу.
- Значит, осваивай шахматы! – разозлилась Кадди. Она хотела катнуть его в сторону спальни, но Хаус вцепился в обода колёс и не пустил:
- Я же тебе сказал, - прошипел он. – Ты не будешь меня катать на этой штуке.
- Ну и катись сам! – рявкнула она. – Не хочешь даже попробовать что-то сделать. Заведу резиновое судно, как у твоих подопечных старух, и можешь вообще не шевелиться. Лежи и пускай слюни, если роль калеки – это твоё.
Они оба задохнулись эмоциями, и как две пластины заряженного конденсатора, замерли, снова прожигая глазами друг друга.
- Дай телефон! – наконец, тоном приказа потребовал Хаус.
Кадди протянула ему мобильник. Почти не глядя, он ткнул несколько кнопок на клавиатуре и поднёс телефон к уху:
- Что ты там говорил о новой методике лечения ноцицептивной боли?
- Включи громкую связь, - потребовала Кадди.
Хаус нажал на кнопку, и австралийский акцент Чейза прорезался во вне:
- Она не такая уж и новая, Хаус. Сочетание малой хирургии с жёсткой фармацевтической схемой. Мы могли бы обсудить это.
- Хорошо. Заходи завтра – обсудим.
- Чтобы сказать что-то определённое, мне нужно будет томографическое исследование и анализ суставной жидкости. Давайте я заеду за вами с утра, и тогда к середине дня мы уже будем располагать всеми данными, чтобы принять решение.
- Не надо за мной заезжать – сам приеду, - буркнул Хаус.
- Хаус… - осторожно проговорила Кадди. – Ты не сможешь вести машину…
- Ты что, меня не отвезёшь?
- Ты забыл? У меня перелицензирование в девять. И освобожусь не раньше одиннадцати. Томограф столько ждать не будет.
- Что-нибудь придумаю, - буркнул он и, с усилием повернув кресло, отправился в комнату Роберта.
Подножка зацепилась в дверях, и он долго дёргал колёса и сам дёргался всем телом, стараясь протиснуться в проём. В другое время Роберт давно пришёл бы ему на помощь, но сейчас он равнодушно лежал на кровати и смотрел поверх спортивного журнала.
- Завтра мне нужно рано утром на томограф, - сказал Хаус. Роберт не ответил.
- Ты меня слышишь?
- Да.
- Кадди не сможет отвезти меня. Придётся тебе.
- Нет, - сказал Роберт.
- Что «нет»?
- Я тебя никуда не повезу. Я занят. Триттер пригласил меня позавтракать с ним, чтобы обсудить его подарок мне на день рождения. Я завтракаю с моим другим отцом – это важно. Твой томограф подождёт.
Он говорил скрипучим механическим голосом, как робот, продолжая глядеть в одну точку.
Хаус поднёс руку к губам и принялся покусывать сустав, глядя исподлобья:
- Ты злишься на меня, - сказал он, наконец, примирительно. – Ну, извини. Я сорвался на тебе.
Роберт замотал головой, сразу обмякнув:
- Я не злюсь...
Он выдержал паузу, и видно было, что ему трудно, что ему не хочется говорить дальше. Но он всё-таки пересилил себя и, сев на кровати, заговорил с опущенной головой:
- Мне просто обидно, что ты за что-то презираешь меня, заставляешь чувствовать за собой какую-то вину.
-Что-что? – поднял голову Хаус. – Ты это о чём?
- Вот видишь… И сейчас. Эта твоя интонация… И так было всегда. С самого моего детства. Просто я раньше не мог понять и не мог сформулировать…
- Роб… - в интонации Хауса прорезался лёгкий страх.
- Подожди, не перебивай – надо же мне когда-то… - в его голосе послышалось приближение слёз. – Я должен когда-то это сказать. Мне кажется, тебе хотелось, тебе было удобно, чтобы я постоянно чувствовал вину. Но никакой вины на самом деле нет – просто я тебя раздражаю, потому что не соответствую каким-то твоим идеалам. Я не такой, каким ты хотел бы меня видеть. Я – слабак, не боец, я легко сдаю позиции, - он всхлипнул. – Иногда я боюсь обидеть кого-то, задеть, и молчу там, где мог бы сказать. Я строю себе иллюзии, а потом разочаровываюсь и всё равно ничему не учусь… Но мне так лучше, потому что я – не ты. Я не хочу, чтобы меня называли гадом, даже если это неправда, и – да – мне важно, что кажется, больше, чем то, что на самом деле.
Хаус теперь смотрел на него почти с ужасом.
- Я знаю, за что ты так любишь Грэга – тебе хочется, чтобы твоим сыном был он, а не я. И дядя Джим иногда смотрит на меня так же, но дядя Джим всё равно влюблён в Грэга, он его ни за что не променял бы ни на кого, и он ни за что не сделал бы ему больно, - его уже трудно было понимать, он давился рыданиями. – Ну, может быть, может быть, я - бракованный вариант. Я не прогоняю Майка, когда он приходит, я не хочу ссор, не отстаиваю своё мнение, прогибаюсь… Но я же… Я же не только твой сын, Хаус. Я ещё и просто я. Я не обязан соответствовать твоим идеалам. Почему я должен всё время быть виноват? Я не хочу!
- Роб…
Роберт вопросительно вскинул залитые слезами глаза.
- Не надо… - хрипло попросил Хаус.
- Я должен был… когда-то… - он снова всхлипнул, и снова вина исподволь прорезалась в его голосе.
Хаус закрыл глаза…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Смерть за нами вернётся.
Он постучал в окошко автомобиля, а когда Уилсон опустил стекло, погрозил грязным заскорузлым пальцем и хрипло захехекал, покашливая и источая густую вонь перегара, немытого тела и гнилых зубов.
- Что вам нужно? - неприязненно спросил Уилсон.
- Смерть ушла ненадолго, - сказал этот чёрный бродяга. – Она скоро за вами вернётся, мистер.
- Да подите вы к чёрту, пьяный дурак! – вскрикнул Уилсон и поспешно снова поднял стекло.
- Что он сказал? – спросил Грэг с заднего сидения. Он сосал леденец и даже не вынул его изо рта, поэтому вопрос прозвучал, строго говоря: « `О он `казах?»
- Пьяный бред – и всё, - раздражённо буркнул Уилсон.
- Тогда почему ты так испугался? – спросил Хаус – «О`да `очему ты так иуга`ся?» - тоже аналогичный леденец.
- Я ничего не испугался.
Но с места он тронул раздражённо и слишком резко – мотор чихнул и заглох.
А начиналась поездка здорово. Её девиз: «Никаких женщин» - приветствовали все участники. Настоящая мужская поездка на север, сквозь лиловые и дымные зимние закаты, с ночёвкой в машине, спальными мешками и запасами кофе в пятилитровом термосе. Два Хауса, два Уилсона и «никаких занудных девчонок». Правда, первопричина поездки была невесёлой – где-то там, в неведомом мальчикам Денвере, скончался в ночлежке дядя Грэга, брат Уилсона, Дэниел, и Уилсон должен был оформить какие-то документы, получить какие-то разрешения на кремацию, перевоз урны с прахом, что-то подписать – в общем сделать всё то, что уже однажды на глазах Роберта проделывали мама и папа после смерти бабушки Арлин.
Сообщение пришло в конце рабочего дня. Дэниел скончался в одном из социальных приютов Денвера, и, только обыскивая тело после смерти, при нём нашли записную книжку с несколькими телефонными номерами. Позвонили по нескольким из них.
Перед уходом домой Хаус заглянул к Уилсону в кабинет, чтобы сказать, что он был прав, и что опухоль у старухи Ханны в подреберье – ничто иное, как киста яичника, но едва открыв рот, осёкся и, присмотревшись повнимательнее, спросил:
- Что у тебя случилось?
Уилсон замялся: эмоционально-значимые события было небезопасно отдавать острому языку и отточенному уму Хауса на поругание. Но всё-таки сказал:
- Ты помнишь моего брата Дэни? Того, который… ну, ты помнишь… В общем, сообщили, что он умер в Денвере.
Вопреки его опасению, Хаус ничего не сказал – опустился на диван, утвердив свою трость между коленей, положил на рукоятку подбородок.
- Мы нечасто виделись, – сказал Уилсон после пары минут молчания, не то извиняясь перед кем-то, не то утешая кого-то.
- Хочешь, я побуду с тобой?
- Ты? – казалось, предложение застало Уилсона врасплох.
- Я подумал, что тебе одиноко и невесело. Друзья как раз и нужны для того, чтобы поддержать в такие минуты.
- Да, конечно… - Уилсон словно бы устыдился своих подозрений и вдруг вскинул глаза с опасливым нахальством:
- Слушай, Хаус, съезди со мной в Денвер. Нужно кое-что уладить… кое-какие дела… - он почувствовал, что всё больше волнуется, потому что Хаус не говорил «нет», не говорил «это уже чересчур», а смотрел как-то задумчиво и непонятно.
- Смерть – всегда такая волокита… Мне, действительно, будет… ну, то есть, одному это как-то… Ты же сам говоришь: друзья как раз и нужны для того, чтобы… - он, наконец, окончательно смешался и замолчал.
- Ладно, - спокойно сказал Хаус.
- Ладно? – Уилсону показалось, что он ослышался, и он покосился на Хауса подозрительно с прицельным прищуром. – Ты сказал «ладно»?
- Да. Давай съездим вместе. Прокатимся по холодку туда-обратно. Мальчишек прихватим. Ты как?
- Ты серьёзно? Там… там вряд ли будет весело. И я… я же повезу обратно урну… с прахом…
- Места она не займёт и прекрасно доедет в багажнике.
- Мальчикам… может быть неуютно…рядом…
- «In the deathcar, we're alive», - пропел Хаус, слегка дурачась, и добавил: - Мой пацан не боится раскрашенной керамики и смеси органических оксидов. А твой?
- Хорошо, – он немного помолчал и снова вскинул свои тёмные глаза, как всегда, чуть грустноватые и чуть растерянные – или это кажется из-за косоглазия. – Спасибо, Хаус.
- «Спасибо» в карман не положишь, - философски заметил его приятель. – Подвези лучше меня до дому. Можешь даже остаться на ужин, если будешь себя хорошо вести.
- Но… я ещё должен Грэга из школы забрать… - виновато напомнил Уилсон.
- Не проблема, чувак.
И они, действительно, заехали за Грэгом, а потом был ужин с пончиками «от Кадди» и немного бурбона после ужина, и короткий и неглубокий, но сладкий сон перед телевизором, головой у Хауса на плече, и отклоненное предложение переночевать, и лёгкий озноб от холодного ночного воздуха , и осторожный повод к отступлению:
- Ты уверен, что хочешь поехать?
- Завтра заезжай, - сказал Хаус, почему-то вопреки обыкновению вышедший проводить его. – Мы будем готовы часам к десяти, о`кей?
К десяти – не к десяти, но к полудню они выехали. И хотя цель путешествия не была весёлой, отправились все четверо в слегка приподнятом настроении. Впрочем, причины для большой печали не было – с братом Уилсон общался мало, а Грэг его и вовсе не знал, и только терпкий вкус давней, настоянной, как хорошее вино, вины отравлял Уилсону время, которое он, по правде сказать, очень ценил – время, проведённое в компании с сыном и с другом. Ну, и ещё с Робертом Хаусом, в котором он, пожалуй, видел и капельку того, и чуточку другого.
Хаус тоже выглядел довольным: вдали от женской диаспоры ему было легче находить общий язык с подросшим Робом. Они делались ближе друг к другу, между ними исчезала привычная натянутость. Что касается остальных спутников, Грэг Уилсон ему откровенно нравился, а его отец был, пожалуй, единственным человеком, с которым Хаус хотя бы иногда мог позволить себе совершенно раскрепоститься — человеком, при котором он не стеснялся ни справлять нужду, ни жмуриться и стонать от боли, глотая таблетки, когда дождливая погода собакой вгрызается в кости и мясо, ни говорить серьёзно и честно о том, о чём не решился бы говорить ни с кем другим, ни просыпаться с криком и в холодном поту от приснившегося ночного кошмара в захудалом отеле в двухместном номере на четверых, где они провели первую ночь пути.
Ему снился берег какой-то мрачной каменистой бухты. По песку, по камням – серым и рыжим – медленно, царапаясь клешнями, шёл краб-бокоход – уродливый, в бугристом, с наростами и впадинами, панцире. Он подкрадывался к человеку лежащему на песке. И этим человеком был одновременно и он сам, и Уилсон, и почему-то Роб. И он вроде бы не видел краба, но при этом чётко понимал, что стоит хоть краю панциря коснуться горячей от солнца кожи, произойдёт что-то совершенно жуткое. Но ничего предпринять – ни отодвинуться, ни отшвырнуть краба – никак нельзя. Нельзя даже повернуть голову и посмотреть на него, и остаётся только, затаив дыханье, ждать исполнения приговора…
Он проснулся, поперхнувшись собственным криком, и почувствовал руку, сжавшую плечо:
- Проснись, слышишь? – настойчиво звал Уилсон. – Ты детей разбудишь… Хаус!
Сон медленно отлипал от сознания, как паутина от лица.
- Ты не заболел? – теперь рука переместилась на лоб, тёплая и твёрдая. – Что тебе такого приснилось, что ты орёшь и хрипишь, и скрежещешь зубами?
- Не помню, - соврал он, хотя отлично помнил.
- Врёшь, - уличил Уилсон. – Я разбудил тебя в фазу «быстрого» сна, а значит, ты должен помнить хотя бы в общих чертах содержание твоего сновидения. Ты просто не хочешь говорить – ну, так бы и сказал…
- Кто-то из нас скоро заболеет и умрёт. – перебил его Хаус.
- Что?! – Уилсон так опешил, что даже забыл рассердиться.
- Я видел это во сне. Кто-то из нас умирает, но я пока не знаю, кто.
- Разве не ты говорил, что толкование снов – туфта и предрассудок? – напомнил Уилсон, посмеиваясь слишком старательно и слишком нервно.
- Это совсем другое, - досадливо отмахнулся Хаус. – Сны – беседа с подсознанием в чистом виде. Нужно только уметь понимать, о чём оно говорит.
- Хочешь примерить на себя венец оракула?
Но Хаус не был настроен пикироваться.
- Мне кажется. я увидел что-то, может быть, какой-то симптом, но не отложил в сознании, забыл, чем-то сразу отвлечённый. Но подсознание помнит об этом и пытается мне сказать во сне. Как это иначе толковать?
- Ты пока не сказал, что тебе снилось, - напряжённо напомнил Уилсон.
- Клешнястая тварь, которая подползает к кому-то из нас. Я не разобрал, к кому. Не к Грэгу – его там не было. Но, может быть, отсутствие здесь важнее присутствия…
- Заткнись! – теперь в голосе Уилсона прозвучал уже настоящий страх. – Может быть, имеет значение место? Где это было? - он сел на край продавленной гостиничной койки, обхватив себя за плечи, словно ему вдруг сделалось холодно, хотя в гостиничном номере было тепло, даже душновато. В темноте слышалось размеренное сопение детей.
- Не знаю. У океана. Может быть, Окинава, а может, и Кампене.
- Кампене? Что ты хочешь этим сказать? Ты… ты думаешь, у меня рецидив?
- Такое решение слишком уж на поверхности. Не знаю, Уилсон. Я ничего не думаю – это сон, голос подсознания. С другой стороны, как я мог бы увидеть признаки рецидива?
Уилсон снова немного нервно рассмеялся:
- Ничего ты не видел, вечно всё рационализирующий дурак. Ты едешь со мной, чтобы забрать прах моего брата, ты знаешь, чувствуешь, что я расстроен, и просто эмпатируешь, хотя даже под расстрелом не признаешься в этом. Твоё подсознание тебя обманывает. Спи.
- Ладно, - Хаус повернулся на другой бок. – Извини, что я тебя разбудил.
- Что? – снова ошеломлённо ахнул Уилсон.
- Я говорю: извини, что разбудил. Давай, вали спать.
Уилсон больше уже не уснул.
Ему тоже нередко снился Кампене – всегда одно и то же: серые мокрые камни и чайки. Он просыпался от их голосов и лежал, закинув руки за голову. И думал. Думал, за что ему сделал бог - или кто там есть – такой необыкновенный подарок: самопроизвольный регресс смертельной опухоли. И когда и как придётся расплачиваться. Потому что в подарки он верить перестал тогда же, когда перестал верить в Санта-Клауса, то есть годам к двенадцати. Потом появилась спасительная мысль, что, может быть, это не подарок, а отсрочка. Ради Грэга. Чтобы успеть поднять, обучить, направить. Казалось бы: ну, что спасительного в такой мысли? А он успокоился. Стало легче, потому что… да, потому что стало правильнее. Он не мог жить, не опираясь хоть на какие-то правила, не чувствуя почвы под ногами. И теперь сон Хауса оказался катализатором страха. Он вдруг подумал, что Грэг уже достаточно взрослый, а значит, его отсрочка вполне может закончиться. Может быть даже, она уже закончилась, только он ещё об этом не знает. Эта мысль скрутила ужасом – до тошноты. Страх был липкий и обволакивающий, от него сделалось трудно дышать, и, словно только этого и ожидали, призраки Кампене покинули свой тёмный и пыльный уголок в его душе, выбрались на свободу и развернулись трёхмерно и стереофонически. Теперь он не просто слышал голоса чаек, он готов был узнать каждую из них по тембру.
Чайки всегда орали истошно и горестно. Они начинали этот концерт, едва рассветало, и продолжали до темноты под аккомпанемент ударов прибоя и завываний ветра.
В шесть часов в комнату, хромая, заходил Хаус. Быстро, молча, аккуратно менял бельё, выбрасывал мокрый обгаженный подгузник, обтирал розоватым раствором старой доброй марганцовки, намачивая в тазике большую мягкую губку, сбривал щетину с сухих ввалившихся щёк. С тех пор, как он со скандалом забрал его из местной больнички, Хаус делал всё сам: ставил капельницу и назо-гастральный зонд, обрабатывал пролежни, кормил с ложечки – терпеливо, по часу, даже вёл историю болезни, фиксируя показания кардиомонитора, температуру, лейкоцитоз. Но всё это молча. Говорить было не о чем – оба понимали, что состояние Уилсона достигло шаткого равновесия между жизнью и смертью, и каждое утро могло быть последним.
Вечерами ему становилось страшно – больничное равнодушие сменилось чувством страха, он боялся ночи, боялся засыпать, потому что не был уверен в том, что проснётся. А ещё ночью приходило и наваливалось на грудь мучительное удушье, сердце и лёгкие стискивало болью, как панцирем, и однажды, окончательно измучившись, он признался в этом Хаусу тихим от слабости сиплым шёпотом.
- Это хорошо, что ты боишься, - подумав, сказал Хаус. – У тебя восстанавливается эмоциональная сфера. До сих пор ты только терял.
Но вечером он не ушёл, как уходил обычно – впрочем, чтобы всё равно не раз вернуться среди ночи - а остался сидеть возле постели Уилсона.
- Ты же не можешь совсем не спать, - виновато прошептал Уилсон. Он уже чувствовал знакомое стеснение в груди, преддверие ночного удушья, и говорить поэтому было ещё труднее, чем обычно.
Хаус не ответил. Он протянул руку и положил Уилсону на грудь. «Зачем? – в первое мгновение захотелось возмутиться тому, - я и так еле дышу!», - но во второе он с удивлением осознал, что стало легче. Ладонь Хауса, то легко поглаживая, то чуть надавливая, навязывала ему размеренный ритм дыхания, согревала, успокаивала. Он закрыл глаза и заснул. А проснувшись, увидел, что Хаус никуда не уходил всю ночь и дремлет на стуле, свесив голову. Он попробовал дотронуться до него. И ему впервые за много дней удалось удержать свою руку на весу. Хаус шевельнулся и открыл глаза.
- Иди и ляг, - сказал ему Уилсон. – У меня всё хорошо, мне ничего не надо, а ты иди – и ляг.
И такую длинную фразу он сказал впервые.
Очередная визгливая чайка вскрикнула за окном. Хаус пристально посмотрел на него мутноватым невыспавшимся взглядом. Уилсон попробовал улыбнуться.
- Ты не умрёшь, - сказал Хаус. – Ты вышел в ремиссию. Не знаю, надолго ли, но у нас опять появилось время.
- Па, - окликнул из темноты шёпотом Грэг, и он вздрогнул, очнувшись от своих грёз-воспоминаний.
- Ты что не спишь? Чего тебе? – спросил сердитым шёпотом.
- Па, у тебя ничего не болит?
- С чего ты взял?
- Давление как? В норме?
- Я выпил таблетку. Да чего ты вдруг встревожился? Спи.
- Так… - пробормотал виновато Грэг. – Приснилась какая-то ерунда…
- Какая ерунда? – насторожился Уилсон.
- Ну, как будто мы на берегу, и чайки орут, а по камням лезет какая-то дрянь, вроде каракатицы, только в панцире.
- К кому лезет? – непослушным голосом спросил Уилсон.
- Да не к кому. Так. Ерунда… - Грэг зевнул и отвернулся к стене.
«Не к кому – это хорошо, - подумал Уилсон. – Но почему, в таком случае, он первым делом спросил: «Па, у тебя ничего не болит?»».
А вот теперь этот оборванец у заправки…
Могут ли у двух человек полностью совпасть сновидения? Уилсон снова попытался газануть – на этот раз удалось, но машину всё равно дёрнуло.
- Ты в порядке? – Хаус, наконец, вытащил изо рта леденец – огромный цветной и совершенно не полезный для здоровья диск на палочке, который он уже успел основательно обсосать.
Он молча кивнул и постарался сосредоточиться на дороге.
В мексиканской «дыре», как Хаус называл приютивший их третьеразрядный отель, они зависли надолго. Уилсон выздоравливал мучительно медленно, осложнения химиотерапии переносил плохо, Хаус ухаживал за ним с бесконечным терпением, но продолжал оставаться молчаливым, усталым и преувеличенно спокойным. В какой-то момент ему даже показалось, что Хаус серьёзно надломлен и потерял всякую веру в благополучный исход. Тогда Уилсон, постепенно всё-таки окрепший до некоторой самостоятельности передвижения, задумал грандиозный розыгрыш-сюрприз, к которому начал готовиться за неделю, потихоньку от Хауса расширяя двигательный режим. Для Хауса он продолжал оставаться беспомощным лежачим, требующим ухода, но тайком от него начал самостоятельно подниматься, осторожно пробуя пол трясущимися от слабости ногами и вцепляясь в спинку кровати, чтобы тошнотворное головокружение не повалило обратно. К третьему дню пошло легче, он прошёлся до окна и, наконец, смог полюбоваться на крикливых зараз, мечущихся над мокрыми камнями. Бенефис был запланирован на субботу, когда Хаус должен был отлучиться надолго – получить почтовый перевод от доверенного лица, кое-что купить из продуктов и переговорить с бывшим лечащим врачом Уилсона.
- Если что-то понадобится срочно, звони, - сказал он перед уходом, бросив на одеяло телефон Уилсона. – Воду я тебе оставил, не забудь принять таблетки.
Таблетки Уилсон выпил, после чего позвонил в доставку пиццы и кое-как, путая английский и испанский, заказал большую пиццу и пиво в номер. Он разыскал в рюкзаке свои скомканные джинсы и футболку с «ливерпульской четвёркой», включил телевизор и уселся ждать Хауса, мокрый от напряжения, но довольный в предвкушении впечатления которое произведёт. Дорого бы дал за сигару – в довершение картины – но сигары, к сожалению, не нашлось.
В общем, когда Хаус вернулся, Уилсон встретил его, сидя перед телевизором с задранными на столик ногами, с банкой пива в одной руке и надкусанным ломтем пиццы в другой. А на экране перед ним прыгали по рингу, нещадно лупася друг-друга, два лиловых негра в ярких трусах.
Хаус остановился в дверях, словно с разгону налетел на стену, и выронил трость.
- Пива хочешь? – спросил невозмутимо Уилсон. – Иди сюда, - и ладонью похлопал по дивану рядом с собой.
А дальше произошло непредвиденное. Хаус, действительно, подошёл, забыв трость на полу – деревянной дёргающейся походкой, как хромая кукла – и Уилсон близко увидел его лицо с остановившимся взглядом. И понял, что его сейчас, наверное, ударят – даже немного настороженно отстранился.
Хаус оперся коленом здоровой ноги на край дивана и, протянув руки, бережно, трепетно, как бабочку, взял в ладони его лицо.
- Шутник… - сказал он хриплым, не своим голосом. – Разводила хренов… чтоб тебя на том свете, куда ты, в конце концов, всё равно попадёшь, так развели, как ты меня сегодня.
И Уилсон даже не сразу понял, что это доброе пожелание — догадался, только почувствовав своей щекой мокрую и колючую щёку Хауса. И точно так же – только тогда – догадался ещё, что на самом деле пришлось вынести Хаусу за время их мексиканского тур-де-форса. И теперь уже он сжимал друга в объятьях и шептал ему на ухо, что всё будет хорошо, всё у них теперь будет хорошо – просто великолепно.
Правда, ночью ему было совсем не хорошо, а очень даже плохо – сожжённый химией желудок не смог вынести даже символических количеств пива и пиццы, его рвало, но Хаус, ухаживая за ним, снова, как в старые добрые времена, называл его пижоном и идиотом, и выражение бесконечного терпения наконец-то исчезло с его лица.
- То, что ты встал – фигня, - сказал он Уилсону наутро. – Я и так догадывался, что ты можешь. Важно, что ты захотел меня развести, захотел убить на подготовку развода время и силы. А вот это уже показатель.
Едва они выехали на трассу, пошёл снег. Да что там пошёл – повалил. Видимость упала почти до нуля, и скорость тоже пришлось сбросить почти до нуля.
- Разверзлись хляби небесные, и пронесло их на головы несчастным автолюбителям, - сказал Грэг.
- Не кощунствуй, сын мой, искажая священное писание в духе шоу Бенни Хилла, - погрозил пальцем Хаус. – Не то сейчас ка-а-ак…
Его «ка-а-ак» сбылось почти тотчас же – лёгкий ветерок вдруг начал крепчать и – засвистело. Теперь снег не просто валил – его мокрые хлопья неслись косо, залепляя лобовое стекло. Дворники агонально дёрнулись – и отказали.
- Ничего не вижу, - пожаловался Уилсон. – Как бельма на лобовом стекле, чтоб их!
- Метеосводка не обещала перемен, - заметил Роберт, тоном осуждая неточность бюро погоды.
- Надо им мою ногу подарить, - буркнул Хаус, потирая бедро.
- Как же, подаришь ты кому такое сокровище! – фыркнул Уилсон – низкая видимость в сочетании с пророчеством оборванца с бензоколонки его всё больше нервировала. А тем более, когда из-за сплошной снежной пелены вдруг внезапно плеснул прямо в лобовое стекло слепящий свет фар встречного автомобиля, и он почти не успел среагировать,– преувеличенно резко крутанул руль, чтобы уйти от столкновения, ударил по тормозам. Их занесло юзом, и какие-то доли секунды он, зажмурившись, ожидал удара и звона осыпающихся осколков. Но, слава богу, автомобиль просто сполз на обочину и встал – припарковался, стало быть. Уилсон откинулся на спинку сидения, чувствуя во всём теле противную слабость и дрожь.
- Ты чего распсиховался. ас автомобильных дорог? – подозрительно спросил Хаус. – Боишься, если нормально ехать, смерть за тобой вернуться не успеет?
- Я вас всех только что чуть не угробил, - хрипло сказал Уилсон. – Откуда он взялся?
- Катафалк?
- Да брось ты прикалываться, Хаус! Реально опасно ездить в такую погоду. Где мы хоть находимся-то? Грэг, карта у тебя?
- Я не прикалываюсь, - действительно, совершенно серьёзно сказал Хаус. – Это и был катафалк. Чёрный такой лимузин, на котором гробы возят, даже с ленточками. Ты что, не видел?
- Ничего я не видел – он меня ослепил. Вот чёрт! Только нам ещё не хватало быть сбитыми катафалком!
- Что, примета плохая? – нет, он всё-таки слегка прикалывался.
- Уж лучше катафалк, чем «фредлайнер», - глубокомысленно заметил Грэг, разворачивая карту на коленях. – Погодите… - он повернул лист боком, потом другим, - что-то я тут не совсем… Па, ты у развилки куда свернул?
- Куда ты и сказал. Направо.
- Гм… я сказал направо? – в голосе Грэга послышалась виноватость.
- Та-а-ак… - зловеще протянул Хаус.
- Придётся вернуться до развилки.
- Это почти пятнадцать миль. Да по такой погоде…
- Ну, хорошо, а ты что предлагаешь?
- Я предлагал контрацептивы, как радикальное решение, но кто меня слушает? Вот получите теперь этого… навигатора. Как ты собираешься школу экстерном кончать, если до сих пор «право-лево» путаешь?
- Это оттого, что я обоерукий, - заявил Грэг, втайне очень гордившийся своим умением писать как правой, так и левой рукой.
- Обоекриворукий, - поправил Хаус. – Чего сидишь, Шумахер? Поехали.
- Нас развернуло, - проговорил напряжённо хмурящий лоб Уилсон. – Ты не помнишь, на сколько градусов?
- Чего-чего?
- Я… мы откуда ехали – оттуда или вон оттуда?
Хаус уставился на него немо и вместе с тем красноречиво.
- Оттуда, - указал Грэг.
- Уверен, обоерукий?
- Сейчас посмотрю по следам, пока их совсем не засыпало, - Роберт открыл дверцу и вдруг с воплем исчез, словно под землю провалился, а машина странно нырнула боком и закачалась.
- Сидеть на месте!!! – страшным голосом рявкнул Хаус на дёрнувшегося было Грэга и повернул побледневшее лицо к Уилсону: - Мы висим над краем. Над краем чего, я пока понятия не имею. Сиди – не шевелись… Ро-о-об!!! – закричал он во всю силу лёгких, не делая, однако попытки сдвинуться с места, только опустив стекло. – Ро-о-обе-е-ерт!!!
Никто не отозвался.
- Я чувствую, что там глубоко. И хорошо, если снег смягчил… Ро-о-об!!!
- Я сейчас… - Грэг сделал попытку открыть дверцу.
- Сиди, кретин, не шевелись! – прикрикнул Хаус. – Мы качаемся – не чувствуешь?
- Хаус, отстегнись и смещайся ко мне. Только осторожно, - сказал Уилсон тоже побледневшими губами. – Нужно посмотреть, что с Робом. Я вылезу.
- Если любой из нас вылезет, машина может слететь ему на голову, - Хаус отстегнул ремень и очень осторожно, очень медленно принялся перебираться на водительское место – практически Уилсону на колени.
- У тебя трос есть в багажнике? Да нет, дурацкий вопрос. Конечно, есть у тебя трос. И хороший наверняка. Надёжный. Да ведь?
- Не волнуйся, Хаус. Может, он за ветром просто не слышит, а может, и мы его не слышим… - постарался Уилсон успокоить друга.
- Кой чёрт, я волнуюсь? Я тебя про трос спросил.
- Трос есть. И что? Чем это поможет?
- Надо зацепиться к чему-нибудь. К дереву.
- Хорошая мысль. Как?
- Грэг вылезет и зацепит.
- Ага. А машина свалится, когда он будет вылезать.
- Попробую перебраться на его место. Он легче меня.
- Ты не сможешь. А если и попробуешь, расшатаешь машину так, что она по-любому свалится.
- Значит, ему придётся рискнуть и выйти, уповая на то, что мы с тобой уравновесим и отсюда. Наляг на дверцу. А ты, тёзка, сними куртку и ботинки – оставь в машине. Только осторожно.
- Он простудится, - запротестовал было Уилсон.
- Это хорошо. Покойники не простужаются. Давай, Грэг. На то, что кто-то проедет мимо и поможет, надежда слабая. Да, кстати, если машина всё-таки кувыркнётся, надеюсь, у тебя хватит ума не пытаться удержать её за трос?
Уилсон закрыл глаза, очевидно, представив эту картину.
Грэг. Оставив куртку на сидении, осторожно приоткрыл заднюю дверцу.
- Только без резких движений, - предупредил Хаус. - Вылезешь, зацепишь трос, заведёшь за дерево петлю и закрепишь – всё понял?
- Понять-то понял… - задумчиво откликнулся Уилсон-джуниор, не слишком торопясь со своей миссией, - только… дядя Грегори, мы, кажется, нависли больше передом, чем задом, так что вы там зря на переднем сидении акробатикой занимаетесь. Если я отсюда вылезу, как раз можем и кувыркнуться – у нас крен на нос. Лучше вы сами вылезайте и цепляйте трос.
Хаус попробовал, но тут же понял, что сам загнал и себя, и Уилсона в ловушку – выбраться со стороны водительской двери мимо Уилсона было невозможно – мешал руль, а самому Уилсону теперь мешал выбраться навалившийся на него Хаус. Сообразив это, Хаус попытался вернуться на своё место, но машина угрожающе закачалась, и все трое замерли, боясь вздохнуть, пока она не успокоилась.
- Я же минуту назад там сидел, и равновесие было, - наконец, пропыхтел Хаус. – Похоже, мы скользим всё ближе к проклятому краю.
- Мы свалимся, - тоскливо сказал Уилсон. – Если вернёшься на прежнее место, точно свалимся – мы и так качаемся.
- Ну и что, будем здесь сидеть, пока тектонические пласты не сдвинутся? – Хаус заметно нервничал, что было для него необычно и даже пугало. – Грэг, пошёл вон из машины!
- Не пойду – вы тогда точно свалитесь, - заупрямился Грэг.
- Свалимся мы по-любому - вопрос времени. Причём недолгого. Выметайся!
Но Грэг не успел ни «выместись», ни снова заспорить, как телефон Уилсона бодро возвестил о прелестях жизни в жёлтой подводной лодке.
- Роб… - изумлённо выдохнул Уилсон. – Это же его рингтон, - он поспешно выцарапал из кармана телефон. – Роб! Роберт! Что с тобой?
- Я – в порядке, - голос Роберта задыхался, он почти кричал, но за ветром, и в трубке завывавшим на голоса, его почти не было слышно. – Вы надо мной – я вас вижу. Склон метров двадцать, и у вас переднее колесо висит.
- Роб, уходи оттуда – похоже, мы вот-вот кувыркнёмся, - тоже возбуждённо, в крик, приказал Уилсон.
- Я не могу – у меня нога подвернулась.
Уилсон вполголоса чертыхнулся.
- А знаете, где мы? – вдруг жизнерадостно спросил Грэг, снова обративший своё внимание на карту. – Это как раз край каньона Одинокой Собаки. Шикарное название – наверное, ещё со времён сиу. Теперь, если выберемся, я знаю куда ехать.
- Если выберемся, - хмыкнул Хаус, - куда-нибудь и без твоей обоерукости доедем. Тем более, что здесь были племена пауни, а не сиу, краевед. Пошёл вон из машины – я с тобой не шучу. Не сможешь закрепить трос, хоть сам вместе с нами не кувыркнёшься. Уилсон, открой ему багажник!
- Ладно, я пошёл, - Грэг осторожно принялся сползать с сидения в сторону открытой задней дверцы. Хаус и Уилсон постарались откренить качающийся на обрыве автомобиль влево и назад. Что то скрежетнуло по дну. На мгновение их посетило чувство невесомости, автомобиль снова качнулся – сильнее, размашистее – и все трое одновременно почувствовали момент прохождения критической точки крена.
- Прыгай! – крикнул Хаус Грэгу.
- Отползи, откатись – живо убирайся оттуда! – завопил в телефон Уилсон, чувствуя, как автомобиль краем заскользил вправо. – Мы па-а-адае-е-ем!!!
Хаус коленями упёрся в руль, обхватил голову руками. Уилсон стиснутый между ним и дверью, сдавленно вскрикнул, и всё завертелось – небо, снежный склон, ветви деревьев, по корпусу застучало, заскребло, сильный удар вдавил крышу, другой прогнул дверцу вовнутрь, треснуло лобовое стекло, взметнулся гребень снега – и всё стихло. Воцарила какая-то противоестественная сдавленная тишина, словно кто-то вдруг проткнул барабанные перепонки. Близко-близко перед собой Хаус увидел покрытое паутиной трещин стекло с налипшими комьями снега. На стекло упала красная капля, другая, третья. Хаусу понадобилось время, чтобы сообразить, что это кровь, капающая из его собственного разбитого носа.
Он попытался разобраться со своими руками и ногами и вскрикнул от боли. Вся грудь была, кажется, сплошной синяк, руки – в порезах, колено разбито. Но, что немаловажно, он был в сознании, дышал свободно, острой боли в животе не чувствовал и сознания не терял. Ещё раз трепыхнувшись, он попытался вытянуть своё тело через какую-то дыру, которая при ближайшем рассмотрении оказалась рамой вдребезги разбитого лобового стекла. После определённых усилий ему это удалось. И только оказавшись снаружи, он вдруг, словно затычки выпали из ушей, услышал все окружающие их звуки: ветер, почти заглушённый им вопль Грэга сверху, с обрыва – значит, всё-таки успел выскочить, молодец, и отчаянный срывающийся голос его собственного сына, который не просто звал – орал в ужасе:
- Дядя Джим! Дядя Джи-и-им!
Хаус обернулся на голос. И первая мысль была идиотской: как так получилось, что пока они летели, кувыркаясь с обрыва, кто-то взял и вставил в глазницы Уилсону стеклянные глаза? И зачем он так пристально и слепо смотрит этими стеклянными глазами прямо Хаусу в душу и даже не пытается высвободиться, зажатый между сидением и вдавленной дверцей, которую изо всех сил старается, но не может отогнуть плачущий Роб.
- В багажнике, - прохрипел Хаус – кровь в горле забулькала, он откашлял её и плюнул на снег, рванулся к помятой дверце, просунул руку через выбитое окно. Пульс на сонной артерии не прощупывался. Но когда он прижал пальцы под угол челюсти, Уилсон сморгнул и уронил голову вперёд. – Он жив, но это ненадолго, если мы его не вытащим в считанные секунды. Давай чёртов лом!
Объединёнными усилиями они отжали дверцу. Уилсон накренился набок, как сломанный манекен – Роберт подхватил его.
- Осторожнее, позвоночник не сгибай. Клади сюда, на твёрдое.
Из угла рта у Уилсона выкатилась красная бусинка, потянула след по белой щеке. Хаус наклонился, прижался ухом к груди. Пальто было распахнуто, и сквозь тонкую вязку дорогого свитера Уилсона он уловил, что сердце не бьётся, а словно бы дрожит, как щенок на морозе. Хаус ударил в грудину кулаком и снова прижал ухо. Показалось, что скрежетнуло сломанное ребро. Тогда он постучал над лёгкими, опасаясь услышать характерный звук напряжённого пневмоторакса. Слава богу, хоть этого нет. Значит, скорее всего, фибрилляция от удара грудью. А ну-ка ещё! И массаж. Он нанёс сложенными руками несколько толчков в грудину. Хлопья снега падали и неспешно таяли на запрокинутом лице Уилсона. Скоро перестанут таять…
- Он не дышит, - нервно сказал Роб.
- Вижу. Дыши за него – у меня и за себя-то пока хреново выходит. На мои пять толчков одно вдувание. Давай!
Секунд через пять сверху с лавиной снега обрушился Грэг.
- Папа! Папочка!
- Смени меня, - прохрипел Хаус.
Уилсон всегда был законопослушным. Но он был ещё и запасливым, осторожным, предусмотрительным. Хаус знал, что в багажнике в коробке у него всегда спрятано кое-что из средств первой помощи. В частности, эпинефрин.
Ампулы даже не разбились при падении – надёжно упакованные в фольгированный блистер и картонную коробку. Хаус зубами разорвал упаковку, вытащил ампулу, с хрустом надломил стекло, набрал эпинефрин в шприц, снова выплюнул кровь, которая заливалась в горло, вернулся. Мальчишки успешно проводили реанимацию – Грэг «качал» сердце, Роберт делал искусственное дыхание – то и другое эффективно – грудная клетка поднималась, пульс на сонной появился.
- О`кей, - прохрипел Хаус, снова давясь кровью. – Притормозите на секунду – я уколю.
Он ввёл эпинефрин щедрой рукой и сам взялся за массаж. И почти сразу Уилсон «оказал сопротивление навязанному вдоху» — всхлипнул, хватанул губами воздух и задышал, закашлял, замычал, приходя в себя, открыл глаза.
- Что… - большего выговорить пока не смог.
Грэг хотел было приподнять его, но Хаус не позволил:
- Сначала проверить, нет ли переломов… Особенно шеи…
- Нет, - прошептал Уилсон. – Рёбра сломаны… кажется…
- «Кажется» ему – я отсюда скрип слышу. Мы их тебе, похоже, ещё и сместили. Погоди, не вертись – плевру пропорешь, - Хаус бесцеремонно задрал на нём свитер, принялся ощупывать без лишней нежности – Уилсон громко вскрикнул от боли. Роберт страдальчески сморщился и отвернулся, Грэг шумно проглотил слюну и зашмыгал носом.
- Всё правильно – новорожденный и должен орать, - поощрил Хаус. – Разлитой кровоподтёк в эпигастрии - так я и понял: был удар в солнечное сплетение, поэтому сердце смандражировало – жить будешь, - он закашлялся – кровь брызнула струйкой изо рта и носа.
- У тебя кровотечение, – голос Уилсона чуть окреп.
- О-о, вокал прорезался – вот чего стоит первый полноценный вопль. Лёгкие расправились, меконий отошёл… Живи, малыш.
– Брось шутить! Откуда кровит? Носоглотка? Гортань? Подожди! А мальчишки целы?
- Ну, судя по тому. как они только что отплясывали на твоих рёбрах…
- Я успел выскочить, - виновато сказал Грэг. – Шустро спасался – ничего мне не сделалось, ни царапинки.
- Всё ты правильно сделал – хоть один остался полноценным в этой инвалидной команде, - кашляя, прокомментировал Хаус. - Роб, что с ногой?
Роберт осторожно подвигал ступнёй, сморщился, втянул сквозь зубы воздух, сдавленно сказал:
- Сперва показалось, что вывих. Но, наверное, связки. Деформации нет – только распухло всё.
- Во! Узнаю лаконичную речь будущего студента-медика. Телефон не потерял? Вызывай спасателей. Наш обоерукий считает, что это – каньон… - он не смог договорить, снова закашлявшись, и на высоте кашля его вдруг обильно вырвало кровью.
- Откуда кровит? – снова, уже тревожнее, повторил Уилсон. – У тебя что-то сломано? Челюсть? Перегородка? Хаус, ты с этим не шути. Сам знаешь, переломы лицевого скелета со смещением…
- В порядке мой скелет, это всё мелочи, - Хаус прикрыл глаза, тяжело привалившись к колесу покалеченной машины. – Сейчас перестанет.
- Ты что это, сознание теряешь? Хаус! Хаус, не отключайся – бери снег, глотай. Грэг, прижми ему к переносице. Голову выше. Роберт, в багажнике фонарик с динамкой – посвети, я попробую осмотреть.
- Господа умирающие, соблюдайте очерёдность при реанимации друг друга – не толкайтесь, не отпихивайте соседа локтями, - пробормотал Хаус. – Что-то я не к добру спать захотел…
- Открой рот, дай взглянуть. Ух, ты, прямо хлещет. У тебя что, свёртываемость низкая?
- А ты с собой аминокапронку не возишь? Слабо тебе заднюю тампонаду в полевых условиях?
- Ты меня не подначивай, а то сделаю. Голову наклони – чего ты её глотаешь, вампирюга? Опять сблюёшь. Лучше снег глотай. Слышишь, Хаус? Не отключайся! Будь с нами! Звони в «спасение», Роб, - он прижал горсть снега Хаусу к лицу. – Хаус! Хаус, не спи!
- С тобой поспишь, - проворчал тот, ёжась от подтаявших капель, бегущих по шее за воротник, – не успели оживить идиота, он уже сам в доктора играет.
Роберт набрал телефон службы спасения и теперь пытался объясниться с диспетчером. Судя по всему, название «каньон Одинокой Собаки» спасатели слышали впервые.
- Спроси, может, у них есть кто из племени пауни, - ехидно посоветовал Хаус, сплёвывая талую воду цвета красных чернил.
- Очень смешно, - укоризненно прокомментировал Уилсон. – Ещё смешнее будет, если они так и не сообразят, где нас искать. Ты как?
- С каждой минутой всё лучше и лучше. Роб, дядя Джим всерьёз решил в доктора поиграть – перетяни ему грудную клетку, чтобы насмерть не заигрался. Грэг, помоги… Да ем я твой снег, ем – не психуй, – он снова сплюнул талую воду – розовую, со сгустками. - Шарфом стяните на выдохе и зафиксируйте. Слышишь, Уилсон, надо было не этих недоучек, а Чейза с собой брать.
- Точно, - с энтузиазмом подхватил Уилсон. - И ехать на машине «скорой помощи» с полной укладкой... Сильнее затягивай, Роб – не жалей ты меня, чем туже повязка, тем меньше боль при дыхании, и плевра целее будет. Ну-ка, давай сейчас ещё раз, без халтуры… - он сдавленно закашлялся, проскрипел с болью, но удовлетворённо. – Да, вот так, точно… Хаус, вроде, у тебя поменьше кровит, а? Тебе же лучше?
- Я — в порядке. Сколько там вылилось?
- Кубиков семьсот - восемьсот. Я смотрю, ты неженка – из-за такой мелочи в обморок падаешь. Или… подожди, голова-то цела? Может, ликворея?
- Ну, не своя-то кровь тебе, конечно, мелочь… Да всё в порядке со мной, Уилсон, дыши ровно, а то рёбра погнёшь.
Роберт снова набрал службу спасения.
- Они не могут понять, где мы.
- Неудивительно – мы сами не можем понять.
- Сказали, что пробуют найти по пеленгу. Они спрашивают, не ранены ли мы.
- Скажи, что мы не нуждаемся в экстренной помощи и не будем в ней нуждаться ещё пару часов. Потом замёрзнем к чертям. У меня и так зубы синкопу выстукивают.
- В самом деле, очень холодно. Может, разжечь костёр? – предложил Уилсон. – У меня есть спички в кармане.
- Может, у тебя и дрова есть в кармане?
- Наломаем веток. Даже нарубим – у меня есть топор.
- В кармане?
- В багажнике.
- Много ты нарубишь со сломанной грудной клеткой!
- Ничего, мальчишки справятся.
- Хлещет мокрый снег. Думаешь, твои дрова загорятся?
- Обольём бензином.
- Из пробитого бака?
- Из запасной канистры.
- У тебя просто фантастического размера карман, Уилсон. А ты не боишься, что и мы заодно полыхнём? Я подозреваю, что бензин из пробитого бака может оказаться у кого-то из нас на куртках.
- Ещё немного, - стуча зубами, признался Уилсон, - и я предпочту полыхнуть.
- У меня телефон садится, - сообщил Роберт. – Они сказали, чтобы я оставался на линии, но у меня заряд просто тает. Перезвоните кто-нибудь со своего. Дядя Джим, перезвони.
- Послушай, Роб, - вдруг вспомнил Хаус. – А почему ты позвонил на телефон Уилсону, а не мне? Ну, когда свалился сюда, я имею в виду…
Роб обернулся к нему удивлённо – даже растерянно. Пожал плечами:
- Да я не знаю даже... Позвонил – и позвонил. Какая разница, кому? Я свалился вниз, ногу подвернул. Попробовал встать – понял, что если и встану, по склону мне пока всё равно не залезть. Я сначала крикнул – и даже сам себя не услышал. Подумал, что лучше будет позвонить. Взял – и позвонил. Что не так-то?
- Да нет, всё нормально, - буркнул Хаус, но морщина, заломленная у него поперёк лба, словно бы сделалась глубже.
Грэг между тем полез инвентаризировать багажник и уже через минуту весело сообщил:
- А термос не разбился. Кто хочет горячего кофе?
- Горячее тебе нельзя, - быстро предупредил Хауса Уилсон. – Может снова кровь пойти.
- Но ты же мне подуешь, мамочка? – спросил Хаус, который всё это время продолжал понемножку глотать кровь – темп кровотечения сильно снизился, но совершенно оно не прекратилось.
Уилсон снова зябко поёжился:
- Ветер тебе за мамочку подует – вон он как снова засвистывает. Ладно, всё, я перезваниваю спасателям.
- Скажи им, что место называется «Перро Солитарио», - посоветовал Хаус.
- Откуда ты знаешь?
- От конкистадоров.
- Это и есть «одинокая собака», только по-испански, - сообразил Роберт.
- Умный мальчик.
- А разве тут были испанские завоевания? Это же не Центральная Америка.
- Испанцы поднимались с юга до Великих Озёр, - сказал Грэг. – Или это были португальцы…
- Вот если бы мы слушали таких школяров, как ты, - назидательно сказал Хаус, стараясь снова не закашляться, - до сих пор плавали бы в Европу через Тихий океан… на вёслах. Звони, Уилсон.
Роберт, хромая, принялся стаскивать и складывать друг на друга ветки.
- Костёр-то всё равно нужен, - виновато ответил он вопросительному отцовскому взгляду. – Холодно же. И дым скорее смогут заметить.
- Ну, конечно, а нас четверых возле перевёрнутой машины заметить, конечно, куда как сложно…
- Холодно же, - повторил Роберт.
Грэг налил кофе в стаканчик, сразу окутавшийся паром, словно жидкий азот, нерешительно замялся, не зная, предложить стаканчик Хаусу или послушать отца.
- Давай сюда, гарсон, – вмешался в его сомнения Хаус. - Нечего слушать поломанных онкологов, которые ничего не понимают ни в свёртываемости, ни в конкистадорах… Ни в телефонной связи, кажется – да?
- Не знаю. Не могу найти сеть. А что твой звонок, Роб?
- Да, тоже прервался, - прижав телефон к уху, огорчённо сообщил Роберт.
- Или УФО, или ретранслятор накрылся, - озвучил две версии Хаус, который за это время словно выцвел, сделавшись цветом лица как плохая по качеству писчая бумага. Но тут Уилсон, наконец, закричал в трубку:
- Служба спасения? Мы потерпели аварию в районе Перро Солитарио. Автомобиль упал в овраг... Нам нужна помощь… У моего товарища кровотечение. Нет, умеренное, но… Послушайте, мы оба – врачи, без вас знаем, что делать – подумайте лучше о том, что можете сделать для нас вы. Да, именно, это мы и были – прерывание связи… Как? Чао Солитарио? Ну, да, наверное... С нами несовершеннолетние мальчики. Тринадцать и шестнадцать… В порядке… Они нас уже ищут, - сообщил он. – Но сказали, что место, скорее всего, не Перро, а Чао Солитарио – вроде такое встречается иногда на картах.
- Значит, всё-таки португальцы, - самодовольно заключил Грэг. – Эх, надо было спорить с тобой, дядя Грегори… Дядя Грегори, ты чего, опять?
Хаус снова закашлялся, наклонившись вперёд, сплюнул тёмный венозный сгусток.
- Ничего… Видишь же: сворачивается.
- Как раз вижу, что плохо сворачивается, - нахмурился Уилсон. – Что у тебя со свёртываемостью?
- Ничего. Немножко много ибупрофена.
- «Немножко много» - это сколько? – тон Уилсона сделался подозрительным.
- Два грамма, - неохотно признался Хаус.
- В сутки? – теперь лицо Уилсона стало несчастным. – Хаус, ты идиот! У тебя в крови тромбоцитов, наверное, совсем нет. Интересно, о чём ты думал?
- Думал о том, чтобы больно не было. Ещё думал, что в ближайшее время тромбоциты мне так остро не понадобятся, - он снова сплюнул, но уже не сгустки – жидкую кровь - и опять прикрыл глаза и прислонился к машине. Похоже было, что у него кружится голова.
- Ну, ты и кретин! – взвился Уилсон. - Ведь подохнешь сейчас. Кровь не свёртывается.
Он, действительно, напугался и перестал выбирать выражения, даже невзирая на присутствие пацанов.
- А ты со мной поделись, - не открывая глаз, вдруг предложил Хаус.
- Чем? Тромбомассой? Ты, может, думаешь, я и портативную центрифугу с собой в багажнике вожу?
- Цельной кровью. Сам говоришь: кубиков семьсот-восемьсот – не потеря. Ну, не надо восьмисот - дай хоть четыреста. У тебя перелом, факторы активные – уступи по сходной цене.
- Вот так, без проб? Агглютинацию хочешь?
- Пробу на стекле сделаем – стекла тут, слава богу, хватает.
- Тебе неодногруппную вообще хоть раз переливали?
- Всё когда-то бывает впервые. Первая отрицательная – самое то.
- Четвёртая положительная самое то.
- Ну, хорошо. Но первая отрицательная – не самое не то.
- А технически как ты себе это представляешь? Через бензиновый шланг?
- Один шприц и две иглы.
- Шприц – «двадцатка». При отсоединении иглу пальцем затыкать?
-Ну, конечно, сколько-то прольётся…
- Половина прольётся.
- Жгуты…
- Игла вылетит. Работать-то пацанам придётся.
- Ладно, два шприца и две иглы. У тебя что, второго нет?
- Даже третий есть.
- Ну?
- И по заражению крови на каждого?
- Выберемся – зальёмся антибиотиками хоть по колено. Решай, Уилсон – времени нет. Ещё с четверть часа – и я отключусь. Может, меньше…
- Кретин… - тоскливо сказал Уилсон. – Роб, Грэг, слушайте внимательно. Слёзы и сопли утереть. Вытаскивайте подушки из машины, там в багажнике плед и большая коробка. Хаусу в вену я войду, а в мою придётся тебе, Роб. Раньше такое когда-нибудь делал?
- Один раз. Мама дала попробовать на себе. Страшно было.
- Но вошёл?
- Вошёл.
- Значит, справишься – у меня вены хорошие, и я – не мама. Слушайте дальше: у вас будут два шприца со съёмными иглами. Тут главное – синхронность. Иглы вы с места не трогаете – отсоединяете шприцы. Аккуратно, чтобы игла не вышла из вены, но и не проткнула её. Один у меня медленно набирает кровь, другой тоже медленно вводит Хаусу, по счёту быстро меняете шприцы. Придётся проделать это не меньше двадцати раз… - он прервался, потому что снова зазвонил телефон. – Да! Да-да, я понимаю. Хорошо, не теряем… Они так и не могут нас найти – выслали две машины приблизительно в этот район, просят прислушиваться к звуковым сигналам и не терять надежды. Говорят, как только стихнет ветер, поднимут вертолёт. Советуют развести костёр.
- Я пытаюсь, - Роберт чиркнул очередной спичкой, прикрывая её ладонями.
- О, господи! – сказал Хаус. – Неандерталец. Хотя нет, неандерталец давно добыл бы огонь. И чему вас в скаутах учат!
- В жизни не был скаутом, - буркнул задетый Роберт.
- Да? А вот тёзка был.
Нужно пропитать бензином ветошку, - сказал Грэг, - и накрыться пальто, когда зажигаешь – тогда ветер не задует.
- Теоретики, - хмыкнул Уилсон. - Из каньона Одинокой Португальской Собаки. Заканчивайте скорее с костром – у нас тут станция переливания крови открывается. Техника на грани фантастики – если сразу на месте не подохнем оба, нас всё равно лишат лицензий за головотяпство со взломом.
- Перестань, – поморщился Хаус. - Мы действуем в рамках нестандартных условий – здесь не может быть стандартных рекомендаций. Никто тебя за это лицензии не лишит.
- Тебя-то уж точно надо лишить. За ибупрофен. Додумался: в полтора раза максимальную дозу превысить.
- Горит, горит! – радостно возвестил Грэг.
Через четверть часа в крови было всё – их рукава, пальцы мальчишек, подтаявший от костра снег. Уилсону очень хотелось надеяться, что в вену Хаусу хоть что-то попало. Во всяком случае. выглядел Хаус бледно – в прямом и переносном смысле: сидел, привалившись к покорёженному крылу застывшего в немыслимом пируэте автомобиля, дремал, запрокинув голову, вяло реагируя только на громкий окрик. По всем параметрам такое состояние называется сопор – пока, правда, неглубокий. Но в очереди уже нетерпеливо топталась кома, и Уилсону это было прекрасно известно.
Мальчишки – даже тринадцатилетний Грэг - действовали прекрасно: слаженно, без лишних эмоций, в полную меру своего умения. Другое дело, что сама безумная идея такого переливания крови в полевых условиях не выдерживала никакой критики. Но это была та соломинка, за которую цепляешься, когда больше не за что – вот Уилсон и повёлся.
- Всё отлично, - сказал он, в очередной раз подбадривая ребят. – У вас получается.
- Дядя Джим, а не чересчур? – обеспокоенно спросил, наконец, Роберт. – Тебе самому-то кровь, наверное, тоже нужна, а это уже двадцать первый шприц.
- Ничего, вы не быстро забираете – объём успевает восполняться.
- А форменные элементы?
- Тоже восполнятся… через пару дней, - он снова тревожно покосился на Хауса, свободной рукой довольно резко похлопал по щеке:
- Хаус, не спи – замёрзнешь.
Кровотечение вроде прекратилось – наружу не течёт, а по горлу видно, что и не глотает. Глаза раскрывает с усилием.
- Пожалуй, достаточно. Дело не во мне, но кровь неодногруппная – чёрт его знает. А эффект вроде уже есть – довольно.
- Мы теперь одной крови, - криво усмехаясь, через силу шепчет Хаус. – Как в «Книге джунглей», помнишь?
- Ладно, я буду звать тебя Лягушонком Маугли. Не спи только, не теряй сознание. Всё, зажми вену. Слышишь меня, Хаус. Крепче зажми. Вот, выпей кофе ещё – в самый раз, тёплый.
- Холодно…
- Терпи. Роберт, подбрось в огонь веток. Нас ищут. Слышишь, ветер стихает – они обещали послать вертолёт, как только стихнет.
Хаус дрожит, стуча зубами, на лбу выступает пот. Это не холод – реакция на переливание. Всё-таки первая группа – не четвёртая. Но кровотечение нужно было прекратить любой ценой – это сейчас главное.
- Тебе повезло, что я – врач, - говорит Уилсон. – Не то бы ты здесь загнулся. И ещё тебе повезло, что я – универсальный донор. Тебе вообще со мной повезло.
- Ага, - соглашается Хаус, пристраивая голову на его плечо. – А главное, повезло, что машину ты водишь, как полный кретин. Она хоть застрахована у тебя?
- Застрахована.
- Ну, конечно! Глупо было и спрашивать.
- А всё-таки круто, - вдруг заговорил жмущийся поближе к костру Грегори. – Настоящее приключение – хоть книгу пиши... Роб, расскажешь своей девчонке?
- Больше не на книгу, а на компьютерный квест похоже, - хмыкнул Хаус. - Только в компьютерных квестах, чтобы убить гепарда, необходимы кочерга из стеклянного ящика, горсть изюма и сиреневый цветок.
- Ты это о чём? – не понял Уилсон.
- О переливании неодногруппной крови с помощью двадцатикубового «бояна», гипсовом корсете из шарфа и кулаке-дефибрилляторе. Можно, конечно, и девчонке рассказать, но приёмной комиссии медфака я бы на твоём месте, Роб, не стал этого рассказывать.
- Я смотрю, тебе получше, – удовлетворённо заметил Уилсон. – Такую длинную речь родил, и посередине не заснул. Дай-ка... – он сунул ему руку за пазуху. – Горячий…
- Это у тебя руки холодные. Решил погреться за мой счёт?
- Тише! – вдруг вскочил на ноги Грэг.
- Что… - начал было Уилсон, но сын нетерпеливо цыкнул на него:
- Тс-с! Мотор, слышите? Машина!
- Кто-то по дороге едет.
- Кричите, чего ждёте? Мы с Уилсоном сегодня не в голосе.
Закричал Роб. Грэг бросился к обрыву, рассчитывая, видимо, успеть вскарабкаться наверх до того, как автомобиль проедет мимо. Но получалось плохо – снег, перемешанный с липкой грязью, цеплялся за ноги, подошвы скользили.
Звук работающего мотора нарастал, и вдруг смолк где-то почти над самой головой. Уилсон, Хаус и Роб переглянулись.
- Остановился?
- Услышал…
- Эй! - ещё громче закричал Роберт. – Помогите-е!!! Э-эй!!!
У края обрыва показалась чья-то фигура. Человек был весь в чёрном, худой и длинный.
- Привет, - окликнул он. – Это вы в меня чуть не влетели здесь часа три назад? Я видел, что вас занесло, но не видел, что вы в овраг навернулись, не то бы сразу остановился. Такие, как я, таким, как вы, в любом случае нужны, горе-автолюбители. Это я в том смысле, что я из похоронной конторы. Сейчас, - он принялся осторожно спускаться по склону, придерживаясь за сухие ветки, торчащие здесь и там - склон был, действительно, очень крут. Следом за ним съехал на пятой точке оставивший попытку выбраться наверх Грэг.
Вблизи неожиданный спаситель оказался ещё и сутулым, лет сорока пяти- пятидесяти, насквозь прокуренным – до землистого цвета лица и въевшегося запаха табака. Латинос или потомок краснокожих, а может, помесь. Увидев пятна крови, он нахмурился:
- Кто-то из вас ранен? Я в машине услышал по радио, что ищут пострадавших в аварии в каньоне Одинокой Собаки, только тогда сообразил, что это вы могли свалиться с обрыва, когда разминулись со мной. Из молодых, кстати, этот каньон мало кто знает – сейчас у него другое название. Но мои предки – индейцы-пауни, и отец ещё когда рассказывал мне про этот каньон. Здесь раньше добывали глину – красную глину.
- Какого же года у тебя карта, Уилсон-джуниор? – скорчил рожу Хаус. - Наверное, её ещё Альмагро или Васко Нуньес де Бальбоа набрасывал при свете свечи после очередной попойки.
- Как романтично! – хмыкнул Уилсон.
- Настоящая романтика будет, когда мы все подхватим пневмонию и остеомиелит, - Хаус сильно закашлялся и снова сплюнул прожилки крови.
- Это у вас кровотечение, мистер? – неожиданный спаситель участливо наклонился к нему. – Как вы? Сможете идти?
- Без трости не смогу.
- Перелом?
- Да это не из-за аварии. Дядя Грегори давно хромой, - сказал Грэг. – А трость была, но сломалась. Вот, - и показал обломки. – Хотя, дядя Грегори, по такому склону ты бы по-любому не влез - хоть с тростью, хоть без трости. И Роберт со своим растяжением не влезет.
- Лучше, если вы, мистер, знаете, что это за место… - вмешался Роберт. - У нас тут на связи были спасатели – они только не могут понять, где мы находимся, чтобы прислать помощь. Самостоятельно выбираться небезопасно, – он воровато оглянулся на Хауса, постарался отвести водителя катафалка в сторону и продолжал, понизив голос. - У отца едва остановилось сильное кровотечение из носоглотки, снижена свёртываемость, у другого мужчины сломаны рёбра – может развиться пневмоторакс, и у него была фибрилляция – нам пришлось его реанимировать. Мне кажется, при таких условиях лучше не заниматься альпинизмом.
- Гм… - водитель катафалка оценивающе глянул на паренька. – Здраво рассуждаешь. Прямо как профессионал.
- Немного есть. Я работал в больнице, а теперь поступаю на медицинский.
- А ты здорово похож на своего отца, парень. Особенно глаза. Такое редко увидишь: светлые, но яркие.
- Сейчас, наверное, необычность наших с отцом глаз – второстепенная проблема, - перебил Роб.
-Да это вообще не проблема, парень, как и рассказать спасателям, где вы находитесь. Дай-ка телефон. Я, кстати, Локки, если интересно. Кличка такая. Так и зови – я привык.
- Я – Роберт Хаус, - назвался Роб просто потому, что после слов водителя катафалка неудобно было не назваться.
- О`кей. Значит, твой отец – мистер Хаус?
- Доктор Хаус. Он врач.
- Подожди-ка… - рука Локки с телефоном замерла. – А вы из какого штата, парень?
- Нью-Джерси. Округ Мерсер.
- Ну да! Всё сходится: доктор Хаус из Нью-Джерси. Я слышал о докторе Хаусе из Нью-Джерси. Это он?
- Наверное... да
- Ну да, да, конечно, и хромой, с палкой… Мне так и говорили. Да твой отец, оказывается, знаменитость, парень… нет, серьёзно: это он?
- Да-да, он, - быстро пробормотал Роб. – Вы, пожалуйста, позвоните, скажите спасателям, как называется это место, ладно? Здесь слишком холодно, и мы уже давно практически неподвижны. А отцу никак нельзя простужаться.
- Да я звоню, уже звоню, - успокоил Локки. – Чего ты? Сейчас… - он заговорил в трубку: - Служба спасения? Я по поводу людей, потерпевших автомобильную аварию в каньоне Одинокой Собаки… это поворот четырнадцатого шоссе перед мостом, где брали глину – знаете? Они сорвались со склона, разбили машину. Поскорее, есть пострадавшие. Двое взрослых и мальчики. Примерно шестнадцать и четырнадцать. Я просто ехал мимо, но подняться на шоссе они и с моей помощью не смогут. Хорошо, жду! – он повернулся снова к Роберту. – Они будут, не переживай. Я останусь с вами, пока они не приедут.
- Хаус потерял сознание, - нервно сказал Уилсон. – Крови больше не видно, но он потерял сознание. Это может быть реакция на переливание, а может быть и что-то ещё. Вдруг есть внутренние повреждения, которые так же кровят, как в сито, а мы о них ничего не знаем? – он задрал на Хаусе рубашку и свитер, пытаясь прощупать напряжение брюшной стенки, но определённости так и не получил.
- Вертолёт, - вдруг сказал Роберт.
- Где? Где? Я не слышу.
- Я слышу. Сейчас… - он медленно повернулся, словно радар и уверенно указал рукой. – Там.
- Ну, у тебя и уши, парень! – восхитился Локки. – Ага, вот и я тоже услышал. Вон они!
Силуэт вертолёта появился из-за верхушек деревьев. В таком ракурсе он казался висящим на месте, только словно вырастал. И в то же мгновение – не раньше – они вдруг поняли, что ветер стих. Поняли по замершим верхушкам дальних деревьев, потому что ближний воздух уже разгонял толчками винт.
Маленький вертолёт плавно, как могут только вертолёты спасательной службы, опустился, поднимая снежный колючий вихрь, от которого оба Уилсона, Роберт и Локки, болезненно морщась, отворачивались, старались прикрыться локтями. Хаус оставался безучастным, даже когда снежные брызги запутались в его волосах и заплясали по щекам. Уилсон прикрыл его лицо растопыренной ладонью и покачал головой – он беспокоился всё больше.
- Что здесь? – молодой мужчина с немного обезьяньим ртом и лихими глазами драчуна, пригибаясь, выскочил из вертолёта и склонился над ними. – Опа! Старикан в ауте, Джо! Носилки! Ба! Да это доктор Хаус, кажется. Слышишь, Джо, это сам хромой доктор-гад Хаус. Жив, значит, старикан, не смотря на наркоту.
Уилсон смотрел на спасателя, приоткрыв рот. Его манера бесила, но в лице было что-то неуловимо-знакомое, и Уилсон напрягал память изо всех сил, стараясь вспомнить. У него была хорошая память на лица, но здесь пахло чем-то мимолётным и прошлым, а ещё он чувствовал, что разгадка где-то в манерах. Именно в этом необычном поведении парня.
Джо, видимо, привыкший к своему странному напарнику, молча доставал из брюха вертолёта носилки.
- Как вы сюда попали? – спросил спасатель. – Слетели с трассы? Почём права покупали? Сколько кровищи-то вокруг. Дрались, что ли? Я на вас ран не вижу.
- У Хауса было кровотечение, - не вдаваясь в подробности, буркнул Уилсон. – Из носоглотки. Остановили.
- Мне что, каждого из вас щупать или сами скажете? Ещё повреждения есть? У вас самого что, рёбра?
- Да, перелом. Послушайте, просто отвезите нас в больницу.
- А парень почему хромает? Папашины гены?
- А ты глазастый, сукин сын, - сказал Роберт, сузив глаза, так явно выдававшие его родство с Хаусом. – Я связки потянул – не парься. Так мы летим или как?
- Мы летим, - спасатель тоном выделил «мы». – Я, Джон, твой папаша и папаша твоего сопливого приятеля. Вертолёт не резиновый. А ты берёшь пацана в охапку - ну, или он тебя, если с ногой совсем погано - и Смерть тебя подбросит в ту же больницу на своей карете.
- Смерть?
- Это меня зовут Смерть, - неохотно объяснил Локки. – Поехали, парни. Нэт, конечно, козёл, но на него можно положиться.
На это своеобразный спасатель засмеялся и стал помогать хмуроватому белокурому напарнику уложить Хауса на носилки. Уилсон тоже сунулся было помочь, но «козёл»-Нэт негрубо отпихнул его локтем:
- Не лезьте под руку – без вас справимся. Давай, Джон, взлетаем, я ставлю физраствор и кислород в маску. У тебя десять минут за всё про всё. Анальгетик надо? – это уже Уилсону, проворно обшаривая карманы Хауса.
- Неплохо бы.
- У вашего кореша гидрокодона полны карманы – что, жадный, не поделился?
- Поделился. Одну таблетку я принял.
- Ну и хватит пока – болевого шока уже не будет, а ваш кайф – не моя проблема. Ты чего копаешься, Джон? Всегда сонный, если тебе жена перед полётом не дала.
И снова Уилсон почувствовал, что ему не хватает только одного маленького усилия, чтобы вспомнить, где он уже видел этого обезьяноподобного парня.
В вертолёте под капельницей Хаус очнулся – молча повёл глазами, словно что-то искал, и встретился взглядом с Нэтом.
- С возвращением. – сказал Нэт. – Что потеряли? Викодин или своего парня?
- Гадёныш, - тихо сказал Хаус, отодвинув от лица кислородную маску. – Бить людей надоело – спасать заделался?
- Узнали, - неожиданно расплылся в улыбке парень.
- Такой экземпляр не забудешь. Уилсон, ты помнишь его? Натан Харрисон – самый сволочной гроссмейстер во всех Соединённых Штатах. Как же ты в спасатели попал, Харрисон?
- Всё интереснее, чем в конторе сидеть. Вот и с вами сквитался. Вы же мне тогда типа жизнь спасли…
Наконец-то Уилсон вспомнил нахального школьника, из которого, как он тогда думал, точно не вырастет ничего, кроме пожизненного клиента муниципальной тюрьмы. Ну, надо же! Спасатель.
- Я очень рад за вас, Харрисон, - искренне сказал он.
- В гробу и в заднице у негра видел я твою радость, старый сморчок, - сказал Нэт. – На вот тебе ещё викодинку – пососи и заткнись. Подлетаем.
- Вот что он хотел сказать! – воскликнул Грэг, оказавшись в катафалке, так, словно его внезапно осенило. – А отец всерьёз напрягся – ты заметил?
- Когда напрягся? Кто что хотел сказать? – не понял Роберт. – Ты это о чём?
- Да тот тип на заправке, бродяга – ты что, не помнишь? Он сказал: «Смерть за вами вернётся». А ведь это Локки зовут Смерть, и он был на этом самом катафалке, когда мы слетели вниз и чуть не разбились. А теперь он вернулся за нами. На том же самом катафалке. То есть, Смерть вернулся за нами – всё точно.
- Подожди… ты что, хочешь сказать, что бродяга мог обо всём этом знать заранее? Но это же чистый бред, Грегори! Ты что, серьёзно?
- Ну, может, я и несерьёзно. А только так ведь оно и вышло – разве нет?
- Совпадение…
- Ладно, совпадение, - согласился Грэг, но согласился слишком легко, и Роберта это не устроило:
- Ты что, серьёзно думаешь, будто там, - Роберт поднял глаза кверху, - что-то есть?
- Ты про бога? А почему именно «там». Нематериальная сущность не должна нуждаться в материальном вместилище – разве нет? Все норовят пристроить бога повыше, а может правильнее было поискать за пазухой или в кармане?
- Или в голове? – предложил свой вариант Роберт. – В одном из желудочков мозга, например, устроена такая часовня вне конфессий.
- Часовня не может быть вне конфессий, часовня – это христианство.
- Ну да, ты же у нас – ума палата, даже знаешь, как будет «одинокая собака» по-португальски.
- Нервничаешь? – понимающе спросил Грэг. – Да не нервничай – он же столько крови потерял. Просто обморок.
- А если, действительно, внутреннее кровотечение?
- Был бы «острый живот».
- Много ты понимаешь в «острых животах», - вздохнул Роберт. – Даже доктор Чейз говорил, что его не всегда просто поставить при первичном осмотре, да ещё у врачей всё всегда не по стандарту. А если всё-таки агглютинация?
- На коже пятна бы были.
- Как у тебя всё просто! – слегка разозлился Роб. - Было бы всё так просто, на фига больницы? Лечили бы всех школяры вроде тебя.
- Ну ладно, тогда нервничай, - разрешил Грэг, тоже слегка выведенный из терпения. – Сейчас приедем в больницу – всё узнаем. Не вижу смысла изводиться, пока ничего не известно.
- Не видишь смысла, потому что его нет. Это бессознательно.
- Так подключи сознание.
- Ты так говоришь, потому что не твой отец… - в сердцах буркнул Роб.
Карие глаза Грэга потемнели:
- Серьёзно так думаешь? У моего отца два часа назад сердце останавливалось, и тоже пока ничего не известно – ни рентгена, ни… Дядя Грегори мне тоже, как отец, чтоб ты знал. И если с ним что, я… Но бессмысленно перебирать лепестки этой ромашки я не буду. Можешь считать меня хоть каким бессердечным, но бегать и руки заламывать – не моё. Я – не блондинка с одной извилиной.
Он замолчал, тоскливо понимая, что они с Робом, кажется, поссорились, но и взять свои слова назад не хотел. Локки свернул с шоссе на мощёную дорогу, запутался в каких-то беспорядочных насаждениях и вдруг катафалк въехал уже в настоящий городской переулок – с домами и газонами, сейчас припорошёнными снегом, с запаркованными у обочин автомобилями, с газетным киоском и неоновым фонарём.
- Вон там больница, - указал Локки. – Видите: вертолёт уже на площадке.
Действительно, между голых деревьев виднелось казённого вида здание с плоской крышей, на которой застыл похожий на странное насекомое маленький спасательный вертолёт. Локки свернул к воротам.
- Грэг, у нас всё нормально? – спросил вдруг Роберт.
- Ну… да. Думаю, да, - с облегчением выдохнул Уилсон-джуниор.
В городишке пришлось застрять. Им сошло с рук отчаянное, сумасшедшее, не укладывающееся ни в какие каноны переливание крови, но от переохлаждения воспалился суставной хрящ левого травмированного колена Хауса. Первые сутки он ещё попытался самостоятельно добираться до туалета, но тут же и правое бедро обрадовано откликнулось на возросшую нагрузку бодрой болевой импульсацией. Ощущения в конечном итоге сделались такими, что Хаус почти трое суток не мог даже разговаривать, часами молча и монотонно перекатывая по подушке голову с мокрыми от пота волосами, покрытым испариной лицом, сжатыми зубами и зажмуренными глазами. Затихал ненадолго после очередной инъекции морфия, но приходил в себя, и всё начиналось снова. Только когда в палату заходил Уилсон, он разжимал зубы и с облегчением начинал орать на него и ругаться. Уилсон тоже орал и ругался в ответ, но между делом заставлял Хауса немного пососать через трубочку бульон или молоко в дополнение к ежедневным переливаниям крови.
На четвёртый день консиллиум в составе хирурга, хирурга-ортопеда и рентгенолога пришёл к решению удалить суставной хрящ с проксимальной головки бедренной кости и провести массированную внутрисуставную противовоспалительную и антибактериальную терапию.
- Но ведь сустав потеряет подвижность, - сказал Уилсон лечащему врачу Хауса, едва узнав результаты обсуждения.
- Нога не потеряет опорную функцию – только перестанет сгибаться в колене.
- Вы же знаете. он хромой, у него резецирован квадрицепс бедра. Правая нога с трудом выполняет опорную функцию. Он совсем не сможет ходить с неподвижным коленом.
- Увы, на другой чаше весов сепсис. Температура держится высокая, несмотря на массированные антибиотики. Боюсь, что это решение – единственное.
Хаус выслушал соображения консиллиума, не перебивая. Его глаза сухо блестели от температуры и застоявшихся слёз боли.
- Нет, - сказал он, выслушав.
- Это – ваш единственный шанс. Вы же врач, вы должны сами понимать, что…
- Нет, - повторил Хаус и закрыл глаза.
Уилсон вздохнул – разумеется, он предвидел именно такой ответ. Но почему-то спорить с ним не стал - молча сел на стул рядом с кроватью, влажной салфеткой обтёр пылающий лоб Хауса, поправил капельницу. Кардиомонитор фиксировал частые экстрасистолы – на очереди стоял срыв ритма в мерцание. Уилсон долго смотрел на экран прежде чем решился заговорить:
- Ты можешь умереть, - сказал он негромко.
- Знаю.
- Боль не стала слабее?
- Нет.
- А сильнее?
Хаус отрицательно качнул головой.
- Температура тридцать девять и три, если по Цельсию.
- Хорошо.
- Что «хорошо»?
- Жар притупляет боль…
- «Притупляет боль», - не сдержавшись, передразнил Уилсон. - У тебя сепсис. Сепсис, не смотря на то, что тебя утопили в антибиотиках. И знаешь, что притупляет боль ещё лучше? Смерть.
- Я не хочу быть прикованным к койке калекой! - Хаус шевельнулся, словно бы пытаясь приподняться, но замычал от боли и снова повалился на подушку, почти потеряв сознание, но продолжая говорить в забытьи тихим прерывающимся голосом: - Не хочу инвалидного кресла, не хочу писать в «утку», не хочу секса из жалости…
- Да я тебе его и не предлагаю, - буркнул Уилсон, чувствуя эту самую жалость, густо приправленную досадой. Хауса он понимал, но что делать, не имел ни малейшего представления. Все остальные способы терапии, кроме предложенного, были не просто на грани фола – уже за гранью. Снова он вспомнил ночной кошмар, посетивший одновременно и Хауса, и его сына – про клешнястую тварь. Неужели эта тварь нацеливалась на колено Хауса? Но тогда при чём тут Грэг? Простое совпадение? Не верится в такие совпадения – ну, ладно катафалк и странный парень по прозвищу Смерть, но увидеть в одну ночь двоим один и тот же сон – это чересчур даже для небывалого совпадения. И если сон означал, что Хаус умрёт от сепсиса, то при чём тут Грэг? Фу, чёрт, лезет же дрянь в голову!
Ему позвонили на мобильник насчёт похорон – он сбросил звонок и заблокировал номер – праху брата придётся как-нибудь обходиться без него.
Надо всё-таки как-то уломать Хауса. Может, уменьшить морфий? Допечь болью так, что станет на всё плевать? Да нет, не выйдет, он же упрямее чёрта, и сердце нагружать опасно. Что же делать? Ну, будь они хоть в Принстоне – дома стены помогают. Там слетелись бы его орлы – может, или выход бы нашли, или развели бы всё-таки его на согласие. Но в Принстон не поедешь – он же нетранспортабельный сейчас: сердце частит, давление еле держится, а заденешь ненароком ногу – болевой же шок будет…
- Ты спишь? – очень тихо, на грани слышимости, потому что, хоть на это надежда и слабая, а вдруг?
- Да какой там…
- Кадди звонила.
- Что ты сказал?
- Что с похоронами дело затянулось.
- Врун…
- Слушай, я ночевал здесь – отлучусь на полчаса, взгляну, как там мальчишки.
- Разве я тебя держу?
- Смотри, не выдай тут фатальную аритмию.
- За мной присмотрят. Ну, чего встал? Иди. Я выздороветь собираюсь, а не подохнуть – не смотри на меня прощающимся взглядом.
- Я скоро вернусь.
- Свободно можешь не возвращаться.
- Я скоро вернусь, - повторил Уилсон и вышел из палаты.
Мальчишки, по правде говоря, в присмотре не нуждались – это самому Уилсону нужен был глоток воздуха, не пропитанного запахом больницы, и предлог его вдохнуть. В другое время, при других обстоятельствах, он провёл бы пару недель в постели, лелея сломанные рёбра, но сейчас он о них и думать забыл – снова на первом месте у него был Хаус. Впрочем, рентген показал, что не всё так плохо: смещение переднего конца с отрывом от грудины подтянули на проволоку, две трещины вообще ни о чём. Наложили корсет, прописали обезболивающее – и гуляй. Хоть в сиделки, хоть в лётчики. Но в лётчики после полёта в «вертушке» спасателей он не рвался.
Роберт и Грэг в гостиничном номере, отнюдь не пятизвёздочном, играли в шахматы и на его появление дружно повернули головы:
- Па, ну как там дядя Грэг?
- Уилсон, что отец?
- «Что-что», - Уилсон попытался скорчить рожу, но он так устал, что у него не вышло. - Заладил, как попугай: «Это моя нога». У него «бзик» с этой собственностью на нижние конечности. Воет от боли, мозги плавятся, но стоит на своём, как упёртый… - он вдруг осёкся, сообразив, перед какой аудиторией произносит свой монолог и махнул рукой: - Да не слушайте вы меня, мальчики. Я просто выдохся. Если бы мы сейчас были дома. в Принстоне… Это я виноват во всём: я сманил вас всех в эту поездку, я не удержал машину на трассе.
- Ну. а что дома? – безнадежно спросил Роберт. – Лечение же не помогает.
- Там могли бы придумать другое лечение.
- Какое?
- Если бы я мог его здесь придумать, я бы так и сделал. Ну ладно, Роб, я только зашёл взглянуть, как вы тут.
- Да что нам сделается! А к отцу всё ещё нельзя? Почему?
- К нему никого не пускают, мне позволяют только потому, что я сам числюсь пациентом, не то бы тоже прогнали. Интенсивная палата – ничего не поделаешь. Всё, мальчики, я пошёл.
Он направился было к выходу из гостиницы - по длинному покрытому линолеумом коридору, но, заслышав за спиной торопливые шаги, остановился и обернулся.
Его догонял Роб – непохожий на себя Роб. Бледный и решительный:
- Доктор Уилсон! – окликнул он. – Постойте! Подождите!
- Ты что, Робби? - слегка испугался Уилсон. – Ты что ко мне так… официально?
- Я хочу знать, насколько всё-таки опасно его состояние? – он смотрел требовательно, и уже не в первый раз Уилсон отметил про себя, что при таком твёрдом выражении Роберт становится очень похож на Хауса – того Хауса, саркастичного, но не желчного, и азартного, но не отсидевшего срок в тюрьме, которого он знал давным-давно, Хауса до инфаркта, Хауса без боли. Хауса, которого не бывает.
- Ты не ребёнок, - сказал он, глядя в эти требовательные глаза – сказал Хаусу, а не Роберту. – Ты должен знать. Если воспаление не снять в ближайшие двое-трое суток, он умрёт. От сердечной недостаточности, от сепсиса, от усталости – он ведь даже под морфием не спит и не теряет сознание.
- Разве нельзя его отключить? Ввести большую дозу?
- Они не могут решиться. Они боятся, что сердце не справится.
- Они что, идиоты? Ведь сердце не справляется как раз из-за боли.
- Не идиоты, Роб. У всех препаратов есть предписанные дозы, высшие дозы, летальные дозы. Хаус слишком долго употреблял наркотики – лекарства действуют на него искажённо. Никто не станет превышать предписанные дозы.
- Так не спрашивай их – введи ему сам.
- Я здесь пациент – кто мне позволит? Это во-первых. Во-вторых, если возникнут проблемы, а врачи не будут знать, на какой он дозе в реальности, может случиться беда. И в-третьих, я тоже боюсь превысить дозу.
- Вот это и есть «во-первых», - жёстко сказал Роберт. – Зачем ты мне заговариваешь зубы всем остальным, Уилсон? Ты просто боишься.
Уилсон опустил голову:
- Ну, хорошо. Допустим даже, что это главное, - и снова быстро взглянул в светлые, но яркие глаза, которые, по словам Локки-Смерти, так редко встречаются.- А ты мне скажешь то же самое, если я решусь и отравлю его насмерть? – и видя, что Роберт не отвечает, несильно хлопнул его по плечу. – Я пошёл, Роб.
Роберт медленно, в глубокой задумчивости, поплёлся в гостиничный номер, где его ожидал Грэг, бесцельно и бездумно переставляя фигурки по доске.
- Ну? – спросил он.
- Плохо.
- И нельзя ничего сделать?
- Только что-то запредельное. Здесь этого делать не будут.
- А что папа сказал?
- Сказал, что не выходя за рамки, ничего не сделаешь. В Принстоне могли бы попробовать выйти за рамки, отец сам сколько раз выходил за рамки…
- Тогда надо в Принстон.
- Его нельзя везти в Принстон – он умрёт дорогой.
Несколько мгновений Грэг напряжённо думал, глядя в пол и задумчиво потирая ладонью шею. Наконец, всё ещё так же задумчиво проговорил:
- Если гора не идёт к Магомету, то можно позвонить Магомету по телефону.
Он вытащил из нагрудного кармана джинсовой курточки свой мобильник и принялся тыкать в кнопки.
- Рики, это я. Как мне набрать твоему папе? Ах, так? Ну, это даже и лучше… Как это «зачем»? Просить твоей руки и сердца, разумеется… - и уже другим тоном, после паузы: - Здравствуйте, доктор Чейз. Это Грэг Уилсон. У нас проблемы. Большие проблемы…
Этот вертолёт был не маленькая «стрекозка» местных спасателей – солидная машина, при посадке поднявшая небольшой ураган, и крыша – посадочная площадка санавиации - слегка заныла под его тяжестью. Уилсон закрылся рукой – его волосы рвал ветер, полы куртки захлопали, как крылья. Дверца распахнулась, и из вертолёта спрыгнул на крышу Чейз. Его отросшие золотистые кудри тоже тотчас вздыбило ураганом винта. Щурясь от ветра, выбрался Форман. Шмыгнул, как мышка, маленький Тауб. «На коленях у Формана сидел, что ли?» – подумал Уилсон. Но и это было ещё не всё. Четвёртого человека Уилсон узнал в лицо, хоть тот и не работал в Принстоне – член ААОS Джейкоб Байклес. Уилсону и в голову не приходило, что их когда-нибудь сведёт вместе судьба. Круче было только выпить пива с Оззи Осборном.
- Привет! – окликнул Чейз, стараясь перекричать смолкающий, правда, уже шум винта. – Пошли – не будем времени терять. Где он?
- Идёмте, - Уилсон пошёл вперед, чувствуя, как от усталости и облегчения слегка качается пол под ногами.
Хаус был не в том состоянии, чтобы узнать вошедших – он только понял, что их много.
- Пришли… краболовы? – слабым голосом спросил он. – На тухлое мясо…
Чейз сунул ему в ухо электронный термометр:
- Тридцать девять и три. Что капает?
Тауб, старательно шевеля губами, прочитал надпись на пакете, перекрыл капельницу, пакет снял и заменил своим, вытащив из саквояжа – с саквояжами были все четверо.
- Я добавлю морфий… - полувопросительно произнёс Чейз. – Оксигенация вроде позволяет…
- Только осторожно, - предупредил Форман. – Без наглости, - он уже тоже рылся в своём саквояже. – Для транспортировки лучше сделаем перидуралку.
- Подождите! – Уилсон чувствовал себя слегка ошеломлённым их напором. – Его нельзя сейчас трогать – он нестабилен.
- Стабилизируем, - как от мухи, отмахнулся Чейз. – Потом, в вертолёте есть дефибриллятор, а у меня даже есть аортальный водитель ритма, проводник, катетер – все дела, - и, видя, как Уилсон переменился в лице, поспешно добавил. – Но, надеюсь, до этого не дойдёт.
Байклес откинул одеяло, взялся длинными белыми пальцами за распухшее колено. Хаус закричал, широко раскрыв сразу затопленные расширившимися зрачками глаза.
- Нужна иммобилизация. Гипс с окошком, чтобы вводить внутрь сустава капельно, поставим постоянную канюлю с отводом для промывания, - Байклес обернулся к Уилсону. – Понадобится вода для гипсовых бинтов. Попросите у них, пожалуйста – вы тут уже всё знаете.
Уилсон, однако, не успел даже шевельнуться – в палату стремительно вошли лечащий врач Хауса и заведующий отделением.
- Что здесь за балаган? – сухо, но резко, спросил последний.
- Консультация. Мы – врачи из Принстона, - спокойно ответил Чейз, выпрямляясь с термометром в руке и глядя разгневанному завотделением прямо в глаза.
- Да откуда вы взялись?!
- Прибыли по санавиации. Вот, коллега нас пригласил, - он кивнул в сторону Уилсона.
- Вы не можете здесь самоуправствовать!
- К сожалению, здесь, действительно, не можем. Поэтому забираем пациента с собой. И должен заметить, коллеги, вы порядком запустили болезнь. Ну-ка… - он потянул к себе закреплённый в держателе лист назначений.
- Не перегибай, - одёрнул Форман. – Ты – не лицензионная комиссия. Лечение проводится по стандарту, а индивидуальные особенности пациента – не вина врачей. Здравствуйте, - несколько запоздало поздоровался он. - Я – декан клинической больницы «Принстон-Плейнсборо» Эрик Форман, люди со мной – врачи нашей больницы: доктора Чейз и Тауб, и доктор Джейкоб Байклес из Нью-Йорка.
- Ну, вот почему такие нежные дозы? – не унимался Чейз, продолжая, не смотря на протест Формана, изучать лист. - Вам бактерицидность нужна или устроить бактериям военную игру для скаутов?
- Надо было его отравить? – ехидно уточнил палатный.
- У него температура под сорок – надо же понимать, что и обмен ускорен. Дробить дозировки и уменьшать интервал. Но бактерицидности добиться.
- У него наркомания. Функция печени и так страдает.
- А на хрена оба антибиотика с печёночным выведением, когда есть ещё почки и кишечник?
- Здесь была массированная кровопотеря несколько дней назад.
- За несколько дней могли сто раз восполнить. И потом, почему не вмешались местно?
- Потому что больной не согласен на операцию.
- Это хрящ ободрать? И я бы не согласился. А просто вмешаться в сустав? Лаваж с антибиотиком, противовоспалительные местно?
- Чейз, уймись! – нахмурился Форман.
- Да пойми ты! – Чейз возмущённо обернулся к нему. – Хаус чуть не умер, а может, ещё и умрёт от сепсиса – что мне в стандартизации лечения? Лечи он сам по стандартам, в Принстоне пришлось бы второе кладбище открывать. И, слава богу, что он в этом смысле нас всех кое-чему научил! А Уилсонов мальчишка соображает лучше папочки – не обижайся, Джим – раз догадался вызвать нас сюда.
- Да мне не до обид, - пробормотал Уилсон, он чувствовал такую опустошённость и вместе с тем такое облегчение, что вынужденно придерживался за стенку – голова кружилась, и всё плыло.
- Но почему вы вот так, – возмутился лечащий, - через нашу голову. без предупреждения? Это нарушение корпоративной этики, притом грубое. Почему вы себе позволяете…
- Потому что он погибает, - вмешался Уилсон, - и у нас нет времени на формальности и соблюдение буквы закона. Его нужно как можно скорее доставить в Принстон для интенсивной терапии.
- Но он нетранспортабельный. И… и мы, наконец, проводим интенсивную терапию. Какого чёрта?! Такая ваша методика – лечить летальными дозами и на вскрытом суставе?
- Доктор Байклес, - примирительным тоном пояснил Форман, - лучший специалист-ортопед в пределах досягаемости. – И в «Принстон-Плейнсборо» просто больше аппаратуры, мы можем себе позволить некоторые риски, которые вы при вашем оснащении позволить себе не можете. Давайте оформим поскорее перевод – нам ещё нужно стабилизировать пациента для транспортировки, а вертолёт – слишком дорогой вид транспорта для пустого простоя… Уилсон, ты с нами полетишь?
- Нет, ребята, - с сожалением покачал головой Уилсон. – У меня тут пацаны – я их тоже должен отвезти домой.
- Седло на спину положишь? – спросил Тауб. – Машину вы ведь разбили.
- Знаешь, Крис… есть такие штуки на колёсах – автобусы…
- А-а, это такие тормозные, вроде черепах? Ты нужен Хаусу сейчас, а не через неделю. Кто будет коктейли смешивать без нашего наркосомелье?
- Ребят доставлю я, - вызвался Форман. – Всё равно я здесь больше с представительскими целями. И к ортопедии имел отношение только когда мне трепанацию черепа делали и перелом шинировали.
Насчёт талантов наркосомелье Тауб не соврал – Уилсон умел одним чутьём составлять такие обезболивающие смеси, что даже самая дикая боль на время отступала, давая пациенту подремать. Коктейль ввели Хаусу внутривенно, а в спинномозговой канал – лидокаин, из-за чего нижняя половина тела у него онемела, прекратив изводить мозг непрерывной болевой импульсацией. Высокие дозы антипиретиков тоже сделали своё дело, и шальные от боли и бреда глаза, наконец, немного прояснились:
- Златовласка, Карлик-Нос и Большое Чёрное Страшилище, я вас уже где-то видел, - пробормотал он. – Мудрому Гудвину негде начерпать вам мозгов, но мы рады вам в стране Оз.
- Он бредит? – спросил подозрительно Байклес.
Чейз покачал головой:
- Он шутит.
- А вы кто, лицо с плаката? – спросил Хаус, переводя взгляд на Байклеса. – Вы ведь - лицо с плаката? «Ваш хитиновый панцирь…» - как там дальше?
- О чём ты? – наклонился к нему Уилсон. – Это доктор Байклес, ортопед…
- Может быть, он имеет в виду плакат: «Корсеты Байклеса – ваш хитиновый панцирь»? – предположил Тауб. – Их развесили на бензозаправках специально для автомобилистов. Целевая аудитория – часто травмируют грудную клетку во время аварий.
- Да уж, - невесело усмехнулся Уилсон.
- Сейчас наложим гипс, прокапаем – и можно будет лететь, - сказал Чейз. – Вы как, готовы, Хаус?
- Он заснул, - сказал Форман и во внезапном порыве покровительственной нежности погладил бывшего босса по голове, вызвав этим у присутствующих лёгкую оторопь. Заметил реакцию по лицам и, закашлявшись, поспешно отдёрнул руку.
В вертолёт еле впихнулись. Носилки с Хаусом заняли большую часть места, Чейз и Байклес устроились в креслах, Тауб и Уилсон примостились, где придётся. Уилсон, в частности на мягком тючке с какими-то не то матрасами, не то спальными мешками.
- Уилсон, у тебя же рёбра сломаны, - звал Чейз. – Давай поменяемся – здесь удобнее.
- Не надо, - отмахнулся Уилсон, - мне хорошо, мягко.
На самом деле он просто не хотел терять Хауса из виду, а в кресле оказался бы к нему спиной. Хаус спал, и его ровное дыхание в сочетании с лёгким попискиванием пульсоксиметра успокаивало, но Уилсон понимал, что когда они взлетят, за рёвом мотора звуков мониторирования слышно не будет – зрительный контроль надёжнее.
И – проспал всё на свете, неудобно привалившись к носилкам и отключившись незаметно для себя. Да и не мудрено – почти за четверо суток он спал чуть больше десяти часов. Проснулся только, когда Чейз потрепал его по плечу. Мотор, урча, сбавлял обороты, закрываясь от ветра, им навстречу катили пустую каталку ребята из приёмного.
- Тебя тоже надо госпитализировать, - сказал Чейз. – Хоть выспишься. Пошли.
- А Хаус? Как Хаус? – встрепенулся он.
- Спит. Не просыпался. Боль скоро вернётся, пусть пользуется моментом и отдыхает.
- Думаешь, Байклес сумеет спасти ему колено?
- Если Байклес не сумеет, никто не сумеет. Тут он ювелир.
- А что у него за методика на открытом суставе? Я прежде не слышал.
- В суставную полость ставят постоянную канюлю – вход-выход. И капают, как в вену, по нескольку часов в день с оттоком. Опасность анкилозирования, конечно, тоже есть, но это лучше, чем просто введение в сустав – тем более, когда организм так ослаблен. Что он ещё над собой сделал, Уилсон? Откуда такая анемия?
- Ятрогенная, конечно. Аутоятрогения – синдром долбаного гения Грегори Хауса, м.д.
- Ну, кто бы сомневался! А конкретнее?
- Ибупрофен в запредельной дозировке, сколько не живут. Снова пытался слезть с викодина. И снова мимо, как я понимаю. А теперь – на морфии.
- Ладно, не грусти, Уилсон, - оптимистично хмыкнул Чейз. – Прорвёмся.
В коридоре сразу налетела Кадди:
- Ты почему мне врал по телефону? Я хочу знать всё, что происходит с моими мужем и сыном!
- С сыном ничего не происходит, - устало сказал Уилсон. – Его конвоирует Форман, скоро приедут, - и, не удержавшись, вдруг широко зевнул ей в лицо.
- Паршиво выглядишь, - тут же сказала она. – Брата похоронить, конечно, тоже не успел? Что у вас там произошло?
- Авария.
- Авария? И я узнаю об этом от Чейза!
- Да ничего страшного, Лиза. Слетели с трассы, немного машину помяли, немного сами поцарапались. Плохо, что помощи долго ждать пришлось – он простыл, поэтому и обострился процесс в колене. Не волнуйся, подлечат.
- Майк ведь ему в колено даже не попал, - роняя руки, как-то обречённо сказала Кадди. – Ну, за что ему всё это? Может быть хоть ты мне скажешь, Уилсон, чем он грешнее других, что должен терпеть боль изо дня в день?
- Он говорит: «каждый получает не то, что заслуживает, а то, что получает». Пуля отколола кусок кости рядом с суставом – сотрясение, травматический артрит, кровоизлияние. И ты сама помнишь, как он лечился.
- Он в сознании сейчас?
- Нет, он загружен.
- Температурит?
- Сейчас уже лучше, не дёргайся.
- Я пойду к нему.
- Иди. Я тоже зайду попозже.
Хауса разбудило чувство незаконченного решения. Он не мог найти ответ какой-то задачи. Иногда бывало, что отгадка приходила к нему во сне, но сегодня он не мог вспомнить условия.
- Это я где? – спросил он, тщетно пытаясь сообразить, как оказался в белом параллелепипеде палаты интенсивной терапии?
- Дома, в Принстоне, - сказала Кадди. – Температура упала критически – ты мокрый насквозь. Надо переодеться.
- А где Роберт?
- Пошёл на занятия.
- На занятия? – удивился он. – Сколько же дней прошло?
- Тебя доставили позавчера, Хаус. Вертолётом.
- Я был без сознания два дня?
- Ты спал. Уилсон «убил» тебя очередным своим анальгетическим ноу-хау, и ещё два раза подкалывал, чтобы ты не просыпался и не мешал своими ехидными замечаниями тебя лечить..
- Что они со мной сделали? – Хаус попытался сесть, чтобы увидеть ногу, но Кадди не позволила:
- Лежи, не дёргайся – тебе капают прямо в суставную сумку. Давай сменим футболку – и я позову Чейза, скажу ему, что ты проснулся.
- Мне вскрыли сустав?
- Да, но внутри ничего не трогали. Просто поставили систему для лаважа. Тебя лечит Байклес из Нью-Йорка. Сейчас больно?
- Да какая это боль… - хмыкнул он.
- Хаус, не диссимулируй, - нахмурилась Кадди. – Твоя привычка не жаловаться создаёт проблемы твоим лечащим врачам. Больно, спрашиваю?
- Терпимо. А как Уилсон? Ты знаешь, он ведь едва на руль не наделся. Сердце пришлось запускать – от удара зафибриллировало.
- Он не рассказывал…
- Тебя это удивляет, что ли? Можно подумать, Уилсон – сама ходячая откровенность. Да поганый удар. Я в его позиции предпочёл бы куда угодно, но не в грудину. Если капсулу повредил, метастазы так и брызнули.
Кадди трагически поджала губы, и на её щеках заломились от этого ямочки
- Думаешь, он этого не понимает?
- Чего? Того, что пятнадцать лет сидит на ящике с нитроглицерином? Думаю, он это лучше нас всех понимает... Слушай, женщина, ты веришь в пророческие сны?
- С чего вдруг?
- Откуда я знаю, с чего женщины верят во всякую ерунду. Так ты веришь или нет?
- В пророческие сны не верю. А вот в то, что сон может нести в себе информацию из подсознания к сознанию, вполне верю.
- Правильно, - хмуро сказал Хаус и задумался.
Видно было, что что-то не даёт ему покоя, но Кадди никогда прежде не видела, чтобы её муж переживал из-за сновидений, поэтому не могла ни понять, ни поверить, что его беспокоит всего лишь случайный ночной кошмар и пара неожиданных совпадений. А Хаус мучился не меньше, чем из-за неясного диагноза. «Смерть вернётся за вами», - сказал тот тип на бензозаправке, и Локки по прозвищу Смерть, действительно, вернулся на своём катафалке и спас им жизнь. И если дело дошло до толкований смутных предсказаний, то как быть со странным сном, приснившимся ему в отеле, тем более, что и Грэгу снилось то же самое – он знает, он ещё не успел заснуть тогда, когда Уилсон заговорил с сыном, а от услышанного сон и вообще, как рукой сняло. Хаус не терпел неразрешённых загадок и не верил в мистику. То, что случилось с ними в дороге, стоило кошмара, а ещё ему казалось, что опасность всё ещё нависает над Уилсоном, хотя сам Уилсон – бледноватый, но вполне бодрый, зашёл к нему под вечер живой и почти здоровый:
- Привет. Как ты? Я смотрю, у тебя меньше болит?
- Болит так же, жить мешает меньше. А ты талантлив, старик Борджиа. Если попрут из медицины, иди в «варщики».
- Да ты на минимальных дозах уже, - улыбнулся Уилсон.
Это радовало. Значит, действительно, лучше.
- Сядь, - Хаус похлопал по краю постели.
Уилсон пододвинул стул, сел и насторожился – что-то физиономия у друга-Хауса сделалась чересчур задумчивой.
- Что там с прахом твоего брата?
- Кремировали без меня. Заказал урну пересылкой. Вошли в положение.
- До чего дошла коммуникативная связь - скоро по интернету начнут покойников пересылать.
Шутить на эту тему не хотелось – Уилсон пожал плечами.
- Грэгу тогда, в гостинице, приснился тот же сон, что и мне? – вдруг спросил Хаус, и взгляд его сделался требовательным, пристальным.
Уилсон отвёл глаза:
- Да.
- Пройди курс химии.
- Че-го?
- Ты слуховой аппарат потерял? Я сказал: пройди ещё один курс химии.
- Из-за того, что вам с Грэгом приснилась морская раскоряка?
- Нет, идиот. Из-за того, что ты ахнулся грудиной об руль так, что рёбра оторвались. Где гарантия, что не оторвалось что-нибудь ещё?
- Хаус, химиотерапию не делают просто потому что «ахнулся». Её делают по строгим показаниям, и не только потому, что лечение не из приятных.
- Да что ты говоришь! Ты что, доктор, что ли?
- Хаус, это просто сон.
- Сон, что тебя покрутило, как на карусели в падающей машине, а потом приложило о рулевое управление? Прикольный сон. Очень реалистичный.
- Сон о том, что какая-то клешнястая тварь лезет на берег. Возможно, Грэгу это приснилось, потому что он сквозь сон слышал, как ты мне об этом рассказываешь. А у тебя и раньше бывали кошмары, особенно когда приходилось уменьшать дозу.
- Сон здесь не при чём, Уилсон. Я – реалист, и как реалист, советую: пройди курс, пока цел.
Несколько мгновений Уилсон молчал, обдумывая услышанное. Поднял серьёзные и даже немного отчаянные глаза:
- Я не хочу. Хаус, ты знаешь, я не переношу, я… я боюсь.
- Детский лепет, Уилсон.
- Да? А лечить химиотерапией наобум лазаря по совету осьминога из ночного кошмара – это не детский лепет?
- Это интуиция, Уилсон. А ты знаешь, что моя интуиция кое-чего стоит.
- Отличное показание к курсу «химии»: интуиция доктора Хауса.
- Ну, уж какое есть…
Позже Хаус не раз задумывался: что бы было, если бы он настоял и заставил Уилсона пройти курс химиотерапии. Думал об этом и Уилсон – бессонными ночами, глядя в потолок глазами, припухшими и горячими от слёз. Не ругал себя, не досадовал на свой выбор – он был в значительной степени фаталистом, поэтому принимал состоявшееся, как неизбежность, просто от памяти отделаться не мог.
Тогда он отказался от химиотерапии, а через пару дней влетел в палату Хауса и с торжествующим видом развернул перед ним глянцевый плакат:
- А ты говоришь… Нашёл! Вот твоя разгадка. Ты сам не сообразил, а ведь мы даже упоминали об этом. Я проверял – такая штука висит на первой же заправке, где мы останавливались, да и на всех последующих тоже. Ну? Ты забыл? «Корсеты Байклеса – ваш хитиновый панцирь».
- Когда это мы упоминали об этом? – нахмурился Хаус.
- Вообще-то, неудивительно, что ты не помнишь – ты ведь почти без сознания был, но я-то отчётливо помню: это же ты сам заговорил про корсеты, когда Байклеса увидел. Ну и… тем более, значит, этот образ тобой владел, раз всё практически на подсознательный уровень спустилось. Да ты посмотри, посмотри-ка, кто тут.
На плакате был очень реалистично изображён автомобиль – точь-в-точь Уилсонов, и даже цвет такой же. За рулём победоносно восседал большой отвратительного вида омар. Художник, похоже, имел отдалённое представление об омарах, и несчастное ракообразное дыбилось и бугрилось добрым десятком отвратительных отростков, что в сочетании с огромными клешнями неприятно раздражало воображение. Надпись: «Корсеты Байклеса» изгибалась волной ухабов под колёсами нарисованной машины.
Хаус протянул руку и задумчиво провёл по плакату пальцем.
- Отсюда и приснившаяся тебе тварь, - возбуждённо продолжал Уилсон. - Да и потом, он, в самом деле, довольно мерзкий. Чья-то воспалённая фантазия. Или этот тип рисовать не умеет. Я и раньше видел, знаю, тебе неприятны все эти, с щупальцами… Откуда мне знать, может быть, они тебя на Окинаве покусали. Это уже к старику Фрейду – не ко мне. Ты и пауков боишься.
- Бред, Уилсон. Не боюсь я пауков.
- А тот, который тебе за воротник упал, когда мы ездили на пикник ещё до твоего инфаркта на том раздолбанном пикапе – помнишь? Ты всю дорогу строил из себя крутого мачо, а когда этот монстр свалился тебе за шиворот… - Уилсон немного нервно рассмеялся своим воспоминаниям.
- Ну, он же, действительно, монстр был, - немного смутился Хаус. борясь с непроизвольной улыбкой. – Можно подумать, ты сам не завизжал бы.
- Я-то точно завизжал бы, а вот о том, что ты умеешь визжать, я и не подозревал до того случая… А знаешь, что ещё я тебе скажу, чтобы ты уж окончательно выбросил из головы всю эту дрянь и перестал изводиться?
- Ну? – нехотя спросил Хаус, снова мрачнея.
- Форман рассказал. Когда они проезжали бензозаправку, они снова увидели того оборванца – помнишь? Он постучал в окно и сказал, что смерть за ними вернётся. Грэг не выдержал – пошёл к хозяину бензоколонки, чтобы навести справки об этом парне.
- Ну? – повторил Хаус – теперь уже глаза его загорелись неподдельным интересом. – И что нарыли?
- Этот парень – уборщик. Пьяница, и с головой у него беда. Так он всем – понял – всем говорит эту фразу и грозит пальцем. Пугает. Ну, нравится ему пугать. Ты понимаешь, Хаус? Просто совпадение – и всё. Совпадение, понял? А у тебя уже устои, я смотрю, пошатнулись…
- Да пошёл ты! – с облегчением огрызнулся Хаус. – Давай, проваливай с этим клешнястым уродом – я спать хочу. А то ещё снова приснится.
Однако, вместе с облегчением он и позже чувствовал подтачивающую душу беспокойство. Решение загадки вроде бы было найдено, но решение нашёл не он, а Уилсоны. Это не могло не задевать. Хаус старался думать, что именно это и посасывает под ложечкой, как слабый червячок, чувством неполной удовлетворённости, но даже в этом у него не было совершенной уверенности.
И весь период реабилитации червячок продолжал тихонько посасывать, как ощущение, что чего-то он, Хаус, не допонял, не доделал.
И только через полтора года, впервые заметив, что Уилсон прихрамывает, он вдруг почему-то снова вспомнил противного омара с плаката и ткнул приятеля локтём, спросив вроде бы в шутку, но уже с легчайшей тенью тревоги:
- Дразнишься?
- Да что-то сустав ноет, – беззаботно отозвался тот. - Может, старый перелом на погоду откликнулся.
- Раньше не откликался?
- Раньше я и помоложе был. Ну, что ты так смотришь, словно тебе не терпится меня на операционный стол уложить? Я – в порядке. Через пару дней пройдёт.
Но хромота через пару дней не прошла, а, наоборот, становилась всё сильнее, и, наконец, жёстко прихватив Уилсона в коридоре больницы, Хаус тоном, не терпящим возражений, приказал:
- А пошли-ка, друг, на визуализацию.
И Уилсон пошёл – обречённо и облегчённо.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА.
Лента воспоминаний стала расползаться, но Хаус не торопился открывать глаза.
- Ты не прав, - наконец, глухо сказал он.
- В чём? – всхлипнул Роберт.
- Во-первых, вытри сопли и перестань реветь – тебе не десять лет, да и в десять стыдно. Тем более по такому идиотскому поводу: «Папа меня не лю-у-би-и-ит», - передразнил он.
- А, по-моему, это как раз один из немногих поводов, по которому и старше десяти плакать не стыдно, - снова в голосе Роберта, всё ещё сыром от слёз, прорезался вызов. – И мне больно как раз оттого, что ты этого не понимаешь и не признаёшь.
- Во-вторых, кое в чём ты, действительно, прав, - продолжал Хаус более задумчиво. – Мне нравится пацан Уилсона больше, чем мог бы на его месте нравиться ты, мы с ним на одной волне, можем друг за другом слова договаривать. И он жизнерадостный и энергичный, чего тебе существенно не хватает. Но дружу я всю жизнь с Уилсоном, а не с его пацаном – как думаешь, почему?
- Ну, и… почему?
- Потому что Уилсон – зануда и педант, обращающийся с каждым подонком, как с хрустальной вазой – подходит мне, как пазл, а с Грэгом мы – два пластиковых кубика. Когда нас сдвинут вместе, трудно различить, где заканчивается один и начинается другой, но никаких сцепок не предусмотрено, и если любой сопливый пацан толкнёт такую конструкцию, она развалится. Будут просто два отдельных кубика. Но тебе… тебе Грэг Уилсон – лего, а я могу только научить тебя строить свои конструкции из подходящих кубиков. И чем раньше ты это поймёшь, тем нам обоим будет легче. Я не случайно сказал «на его месте», потому что ты – не на его месте. Ты мой сын – как это ни банально звучит, кровь от крови и плоть от плоти. Генетический код. Мы похожи друг на друга больше, чем может показаться на первый взгляд, и в этом наша беда.
- Любопытно, в чём ты видишь эту похожесть?
- Да мало ли в чём… Ну, вот, например… Грэг Уилсон согласился бы отвезти меня завтра на обследование. Уилсон – тоже. Сделал бы обиженную морду, но прогнулся бы сразу. Ты – нет. И я бы - нет.
- Ты мной манипулируешь. Надеешься, что я захочу доказать тебе нашу непохожесть и прогнусь. Я не повезу тебя никуда. Ты вёл себя сегодня со мной, как скотина – выместил на мне злобу на Триттера и на свою боль. Всегда так делаешь. Всем прилетает, когда тебе плохо. А с какой стати? Я в тебя не стрелял. Я всегда любил тебя, уважал больше всех на свете, хотел завоевать твоё расположение, старался справиться с робостью, с трусостью, ломал свою натуру тебе в угоду. Мне надоело. Или принимай меня таким, как есть, или не принимай. Но если ты ещё раз сыграешь на своей инвалидности и больно ударишь меня ни за что – просто потому, что тебе тоже больно, я… нет, я не перестану возить твоё чёртово кресло, не перестану перетаскивать тебя с него в ванну и на толчок, но я перестану даже в глубине верить в то, что ты больше притворяешься инвалидом для своего удобства, чем на самом деле являешься им, и стану относиться к тебе, как к немощному калеке, старику, с которого спрос невелик, и обижаться на которого – недостойно взрослого сына. Так и знай! – последние слова он буквально выплюнул.
Хаус даже чуть отшатнулся, словно его ударили, и сильно побледнел. Роберт, напротив, весь был покрыт красными пятнами, как скарлатинозный.
- А если я и есть калека и немощный старик? – хрипло проговорил Хаус. – Мне восьмой десяток – сколько там жить-то осталось? Я не могу ходить, не могу встать, почти сорок лет как на раскалённой сковороде. И кто бы мог подумать, что ты просто назвав вещи своими именами можешь так… так… - ему перехватило горло, и он замолчал, снова на несколько мгновений закрыв глаза, но теперь его дыхание было тяжёлым - он старался справиться с собой.
Роберт тысячу раз успел пожалеть о своих словах, и теперь смотрел на него растерянный, не зная, как всё вернуть: отец казался не просто расстроенным – на мгновение Роберт почувствовал себя настоящим предателем.
- Иногда меня охватывает панический страх, - снова заговорил Хаус после паузы – тихо и хрипло. – Страх того, что я повторяю с тобой собственного отца. Он был, наверное, хорошим человеком, но совершенно дерьмовым отцом – настолько дерьмовым, что лет с четырёх я перестал его любить, а лет с двенадцати возненавидел. И вот иногда я смотрю на тебя и думаю… - он криво усмехнулся и перевёл взгляд на Роберта, причём глаза его сделались сильно покрасневшими, как от усталости, сосудистая сеть опутала белки. - А не пройдём ли мы снова этот никуда не ведущий путь и не захочешь ли ты над моим гробом, как я над гробом отца, доказать себе, что был прав, считая меня скотиной… или находя мне оправдания… Ну, или, как вариант, находя мне оправдания именно в том, что я – скотина...
- Никогда я тебя не считал скотиной, а теперь уж и начинать поздно, - Роберт вдруг немного насильственно улыбнулся. – Па-а, ну, что ты завёл волынку: «над моим гробом», «восьмой десяток»? Я, между прочим, вчера проснулся и пошёл ночью на кухню за колой…
- И что? – беспокойно дёрнулся Хаус, сразу «выходя из образа».
- Ничего… Просто такой разговор у нас получился… ни ты, ни я не умеем такие разговоры говорить, и не начинать бы, а я…
- Ну, вот видишь. Ещё одно доказательство – «ни ты, ни я не умеем»… Постой! Неужели на кухне слышно было?
Роберт фыркнул и рассмеялся.
Наутро на свидание с Чейзом Хауса отвезла Рэйчел. Но Роберт всё равно поехал – нужно было помочь отцу выбраться из автомобиля и пересесть в кресло. Впрочем, он мог бы и не трудиться – Чейз выскочил навстречу сам, вытащил кресло из багажника, одним движением встряхнув, разложил, ногой стабилизировал колёса, наклонился, предлагая Хаусу ухватиться за свою шею, вместо этого по шее получил леща, а Хаус, кривясь и скрипя зубами, кое-как выбрался сам и, обессилено рухнув в кресло, приказал:
- Но-о, поехали! И не тряси – уволю из кучеров, пойдёшь конюшни чистить.
С ветерком прокатили по больничному коридору до сканерной, где в дверях едва не столкнулись с другим креслом, в котором восседал седой, как лунь, негр – из геронтологического.
- Прихватило, парень? – сочувственно спросил он Хауса. – Ты давай, выздоравливай, да возвращайся скорее – без тебя эти криворукие и катетер нормально поменять не могут.
- А знаешь, - сказал Хаус Чейзу, запрокидывая голову, чтобы видеть его лицо. – Пока хоть кто-то из живущих на земле говорит тебе «парень», можешь не грузить нотариуса своей последней волей.
После нескольких часов распятия на всевозможных пластиковых столах Хаус вымотался настолько, что под капельницей крепко заснул, и разговор троих медиков – Чейза, всё того же Байклеса, приглашённого из ортопедии Нью-Йоркс - клиник и его собственного сына Роберта - таким образом, прошёл мимо его ушей.
- Для семидесяти лет общее состояние отменное, - сказал Чейз, разглядывая длинные хвосты распечаток. – Сердечно-сосудистая система функционирует, как у пятидесятилетнего, ФВД отличная, небольшие проблемы с печенью и почками, формула крови без блеска, но всё в пределах. Что скажете? Это ведь даже не операция.
- Он наркоман, насколько мне помнится? – осторожно спросил Байклес.
- Викодинозависим. Хотя наркоманом его трудно назвать - последние пятнадцать лет употреблял умеренно, без повышения дозировки, бывал и чист по нескольку месяцев, когда боль уменьшалась.
- Но потом всё-таки начинал снова?
Чейз вздохнул.
- А сколько таблеток сейчас?
- До шести в сутки, - виновато сказал Роберт. – Сейчас очень плохо – так уже давно не бывало.
- Я думаю, он переживает из-за Уилсона, - сказал Чейз. – Его друг перенёс ампутацию на уровне верхней трети голени. Рак. Было психологически тяжело и, похоже, там ситуация ещё не выправилась – взаимные обвинения, непонимание… А боль у Хауса всегда была эмоционально-зависима.
- Не взаимные, - поправил Роберт. – Отец ни в чём не обвинял дядю Джеймса. А ухудшение началось, когда начались дожди.
- У него была температура?
- Несколько дней. А левое колено вообще было очень горячим. Он проколол себе линкоцин курсом, и стало лучше. Но боль всё равно не даёт ни сгибать колено, ни толком опираться.
- Этот сучонок Триттер, - с неожиданной злостью сказал Чейз, - сделал то, что хотел. Изгадил ему весь остаток жизни. По-моему, десять лет за это – пустяки, да он ещё и не досидел срок.
- Вы очень близко к сердцу принимаете здоровье доктора Хауса, - с удивлением проговорил Байклес. – Он – ваш друг?
- Больше, чем друг. Он – мой учитель. А я надеюсь стать учителем для вот этого молодого человека, тем самым исполнив наставления Гиппократа.
Байклес задержал на лице смутившегося Роберта внимательный взгляд и медленно кивнул:
- Ясно. Значит, вы предлагаете постоянную блокаду, доктор Чейз? А не боитесь, что она замаскирует воспаление?
- У воспаления есть, кроме боли, ещё, как минимум, четыре признака, но… - Чейз замялся.
- В чём дело?
- Случай необычный, и я хотел бы произвести блокаду и с другой стороны тоже.
Байклес посмотрел на Чейза, как на сумасшедшего:
- Предлагаете лишить его чувствительности обеих ног? Вы же понимаете, что мы рискуем оставить его в кресле навсегда?
- А что мы теряем? Он и так в кресле, и он испытывает жуткие боли. В худшем случае он останется в кресле, но без боли. В лучшем, может быть, сможет ходить.
- На костылях?
- Да, на костылях.
- Вы забываете, что может ещё быть и такой вариант: он останется в кресле, а боли мы не снимем.
- Тогда мы просто не изменим существующую ситуацию.
- Или он сможет ходить, но боль останется.
- И снова это будет лучше, чем сейчас… Что скажешь, Роб? А твоё мнение каково? Ты же представляешь себе, что мы хотим сделать. Что ты об этом думаешь?
- Что я об этом думаю? – Роберт ещё больше растерялся – впервые такие корифеи, как Чейз и Байклес интересовались мнением его, студента медвуза. Это было лестно, но это было… неправильно.
- Я думаю, - сказал он, – решающим мнением тут должно быть мнение отца.
- Конечно, - мягко, успокаивающе согласился Чейз. – Его мнение будет решающим, но мы пока что просто оцениваем риски.
- Трансаминазы? – спросил Байклес, стараясь отыскать нужную строчку в распечатках.
- Чуть повышены. Печень увеличена, но всё в пределах. Нагрузочные пробы в норме. Креатинин – в норме, мочевина – по верхнему пределу. Белка в моче нет, даже на микроуровне. Сахар крови чуть понижен, присутствует ацетон, но это пустяки – думаю, ему последнее время не до еды.
- А формула? – спросил Байклес, снова роясь в бумагах.
- Небольшой сдвиг влево. Но он объясним воспалением. Гемоглобин понижен, но несущественно, низкие тромбоциты – надо свёртывание поподробнее посмотреть.
- Лучше немного подстраховаться и перелить. Какая группа?
- Четвёртая плюс.
- На всякий случай закажите с запасом.
- Есть, - кивнул Чейз. – Сделаю. Ну что, будить и спрашивать? Мы пришли к соглашению?
- Чёрт с вами, - кивнул Байклес. – Будите…
- Какие мои перспективы? – спросил Хаус, выслушав Чейза с лицом непроницаемым и спокойным. – Если речь идёт о денервации, и эта денервация будет постоянной, то, как я понимаю, ноги можно с тем же успехом отрезать? Не чувствуя ног, я не смогу ходить.
- Это не совсем так. – осторожно проговорил Байклес. – Ваши нервные стволы, которые, как вы знаете, больше всего напоминают толстые пучки проводов, вовлечены в хроническое воспаление. В результате изоляция перетёрлась, их коротит, и вы испытываете боль. Полная денервация, действительно, обездвижит вас, но современные технологии позволяют распутать этот пучок проводов и выделить отдельные проводки. Те, которые несут болевые сигналы, мы попробуем склерозировать, привести к их полной дисфункции, остальные – не тронем. Конечно, со временем соседние пучки частично возьмут на себя функцию повреждённых и, скорее всего, у вас снова будут боли, но это не наверняка и не настолько сильно, как сейчас. К тому же, склерозирование снимет воспаление – сам склерозирующий агент имеет свойства бактерицидности и снижает общую проницаемость ткани. Я не хочу давать пустые обещания: мы ещё не наработали такой опыт, чтобы проделать всё уверенно и с гарантией. Но если вас не пугает риск, попробовать можно. В случае удачи вы сможете ходить с костылями или палкой, не испытывая боли.
- А в случае провала всё останется, как есть? – Хаус перевёл взгляд с Байклеса на Чейза. – Вот что, парни, не играйте со мной в кошки-мышки. Возможный исход и процент вероятности – тогда я решу.
- За успех процентов шестьдесят, - сказал Чейз. – В случае полного провала боль останется, а чувствительность исчезнет, и вы не сможете не только ходить, но и самостоятельно перебираться с кресла на унитаз.
- И процент этого?
- Около двадцати пяти.
- Лихо, - прищёлкнул языком Хаус. Его лицо помрачнело. Глаза из голубых стемнели в густую синеву – он глубоко задумался.
- Когда ты в самый первый раз не дал себе резать ногу, - напомнил Роберт, - шансов на удачный исход у тебя было меньше.
- Потому что мне было тогда за тридцать, а не за семьдесят.
- И ты – наглядная иллюстрация этой разницы, - улыбнулся Чейз. – Сейчас именно ты был бы готов рисковать. Старание свести риски к минимуму – первый признак старости.
- Или здравомыслия. Потому что у тебя седые волосы, - злорадно сказал ему Хаус, - а ума это не прибавило.
- Где это у меня седые волосы? – насторожился Чейз и, оттянув золотистую прядь, принялся её с пристрастием рассматривать на просвет. В свои пятьдесят пять он выглядел поразительно молодо и поседеть ещё ничуть не успел, чем слегка гордился.
Хаус засмеялся.
- Мы ждём вашего слова, - напомнил Байклес.
- Как говаривал старина Тауб, лучше самому совершать ошибки, чем позволять другим ошибаться, решая твою судьбу, - вспомнил вдруг Чейз.
Хаус свёл брови, и привычная складка рассекла лоб, как глубокий порез: воспоминание о Таубе задело в нём те струны, которые он предпочитал не трогать. – старый коротышка-профессор скоропостижно скончался меньше года назад прямо во время лекции по трепетно любимой ринопластике. Хаус прекрасно понимал, что и его срок не за горами, но чувствовал в себе достаточно силы для плодотворных ещё лет пяти – повезёт, десяти. У него пока всё работало – и мозг, и органы чувств, и даже то, о чём намекнул вчера Роберт, рассказывая про ночной поход на кухню. Но боль, которая и всегда-то мешала ему жить, сделалась теперь уже серьёзным ограничителем – в том числе и в работе, которую он считал сейчас главной – генная инженерия в борьбе за продолжительность жизни. Если повезёт, это будет революционным прорывом не только в медицине, но и в биологии вообще. Но даже для закладки основ, на которых сможет базироваться идущий следом, не меньше трёх лет упорного труда. И если он снова начнёт глотать горстями викодин, где гарантия, что его органы чувств, его фантазия не предадут его, как уже было однажды? Хаус почувствовал вдруг, что ему нужен совет. Позвонить Кадди? Но он и так знает, что она скажет. Кадди скажет: «Конечно, делай. Если есть хоть один шанс, что станет лучше, надо пытаться. В конце концов, что ты теряешь? Свободу перемещения с кресла на толчок и обратно?» - «Секса у нас в случае неудачи тоже больше не будет» - «Его и так скоро не будет. Тебе становится хуже, и ты не молодеешь», - про себя она при этом скромно умолчит.
- Дайте мне пару минут на «подумать», - сказал он. – В одиночестве…
Телефон он отдал Роберту перед тем, как лечь в сканер, и теперь молча протянул за ним руку. Роберт улыбнулся и так же молча отдал.
Хаус набрал номер.
В трубке щелчок и долгое молчаливое дыхание. Наконец:
- Да, я слушаю, - голос. Хрипло, тихо, словно через силу, словно ему больно или очень грустно.
- Ты как?
- Нормально. А ты?
- Да тоже нормально… Слушай, мне тут предлагают частичную денервацию обеих ног. Могу остаться парализованным. Но, если повезёт, смогу ходить с костылями, и будет не больно. Вот, прикидываю, согласиться или нет… Какая-то новая технология – я отстал от жизни, пока болел.
Снова долгое молчание. Потом:
- А тебе ответить скоро надо?
- Прямо сейчас.
-Ты на викодине?
- Да.
- Соглашайся.
- А если…
- Соглашайся, оно того стоит.
- Ты думаешь?
- Да. Потому что… знаешь, Хаус, викодина всегда немножко меньше, чем нужно, и поэтому его со временем становится больше, чем можно.
- У тебя голос какой-то странный. Ты… Серьёзно: как ты там?
Усмешка – толчок воздуха в телефонной трубке:
- Пока у меня есть викодин, неплохо…
- Козёл! Ты что, подсел? Плотно?
- Мне больно, Хаус, - тихо говорит Уилсон. – Никогда раньше не думал, что отрезанная нога может так болеть. В хорошие дни боль просто невыносима, а в плохие такая, что жить не хочется… Ты прости меня, Хаус…
- За что? – слегка пугается он.
- Неважно. Есть за что. Соглашайся на денервацию. Пусть тебе будет не больно.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВСТАНЬ И ИДИ.
Викодин вызывает сны – ретроспекции. Уилсон раньше не подозревал о таком его свойстве, но теперь он рад этому, потому что ощутить полноту жизни может сейчас в большей степени во сне, чем наяву. Во сне у него две ноги, и он может ходить, и бегать, и ездить на велосипеде. Во сне он молодой и ловкий. Во сне он может танцевать с красивыми женщинами, и у него не болит постоянной надоедливой, невыносимой, тупой болью голеностопный сустав. Несуществующий голеностопный сустав.
Протез оказался обманом. После первых двух дней культя вдруг страшно отекла и побагровела, у него взлетела до небес температура. Приезжал Чейз, взял пробы – оказалось, стрептококк. Ну, что ж, откапали – стало легче. Он пробовал ходить на протезе ещё несколько раз, и каждый раз воспаление возвращалось. Вот только повторные анализы ничего не дали. Отчаявшийся Чейз сунулся было к Хаусу, но бывший диагност вынес вердикт быстро и безапелляционно:
- Истерия. Психосоматика. Пусть ходит через «не могу».
Узнав о диагнозе Хауса, Уилсон позвонил ему и бешено полаялся в трубку – последнее время, кстати, этим заканчивались почти все их разговоры – странно ещё, что то у одного, то у другого хватало духу снова набрать знакомый номер. Слава богу, что хватало. Они по-прежнему нуждались друг в друге – два обломка прошлого, лишённого способности самостоятельно передвигаться дальше туалета, да и до туалета-то не всегда – возможно, поэтому в комнате Уилсона мало-помалу поселился устойчивый затхлый запах лежачего больного.
Он по-настоящему страдал, видя, как расстраивает это Грэга – сын словно погас, сделался тусклым, печальным, всё чаще Уилсон слышал, как он играет на своём органе не разухабистые джазовые композиции, а что-то тягучее и, в то же время, тревожное, выматывающее душу. Уилсон понимал, что связывает Грэга, что сын не может надолго оставить его одного, потому что за беспомощным инвалидом надо ухаживать. Это положение бесило его и приводило в отчаяние.
Это ради Грэга Уилсон пытался освоить проклятый протез снова и снова, но каждый раз терпел неудачу и валялся – в лучшем случае, на постели, в худшем – на полу, грызя в лучшем случае подушку, в худшем – собственную руку, в ожидании, когда подействует очередная таблетка викодина. Он, как и Хаус, начал находить своеобразную прелесть в её горьком вкусе на языке, он, как и Хаус, начал понемногу делать заначки в пределах досягаемости – например, оторвав у кровати спинку, засунул флакон с таблетками в углубление, а спинку потом пристроил на место.
Грэг оживлялся только когда приходил Роберт Хаус. Оживлялся и Уилсон. Роб приносил с собой запах дождя и бензина, больничного кафетерия и операционных – Уилсон жадно втягивал этот запах, и ноздри его трепетали, как у старого сеттера, почуявшего дичь. Ещё он приносил рецепты на викодин, выписанные Чейзом с некоторым нарушением процедурала.
- Тебе нравится работать с Чейзом? – спросил Уилсон как-то.
- Да, очень, - с энтузиазмом откликнулся Роб. – Он, правда, не щадит никого, у него море сарказма, но эти его шутки такие шикарные, что мы порой ухохатываемся друг над другом, и даже тот, кого он зацепил, сам смеётся. А врач он великолепный, просто класс!
- Твой отец был лучше.
- Почему «был»? – искренне удивился Роб. – Он и сейчас великолепный врач. Мне только вчера случайно попалась на глаза рецензия на его статью – похоже, Хаус совершает переворот в науке. И доктор Чейз консультируется с ним чуть не каждый день.
«Со мной-то вот никто не будет консультироваться, - с горечью подумал Уилсон. – Да и науку мне не перевернуть. С некоторых пор мне и самого-то себя не перевернуть».
- Как у тебя с ним? – вмешался вдруг Грэг. – Всё ещё «Великая Китайская стена»?
- Не совсем, - Роберт улыбнулся. – Мы уже предприняли кое-какие двухсторонние шаги к демонтажу. Но притворяться, будто её и не было, я не могу. И Хаус тоже не может.
- Твой папахен – классный мужик, - серьёзно сказал Грэг. – Не понимаю, чего вы не поделили.
- Да это не они с Хаусом, это Хаус с Триттером самого Роба не поделили, - Уилсон поморщился. – Дурацкая история – от начала до конца дурацкая. Началась ректальным термометром, закончилась… ещё не закончилась. Знаешь, есть такая притча про двух козлов на узеньком мосту…
- А ты на чьей стороне? – жёстко спросил вдруг Грэг и посмотрел требовательно. Так требовательно посмотрел…
- Ну и дурак, - обиделся Уилсон. – Конечно, я на стороне Хауса. И, кстати, не только потому, что мы с ним друзья. Хаус – игрок – играть он любит, а проигрывать не умеет, поэтому ради выигрыша готов на многое. Но откровенных подлостей он не позволял себе даже ради очень крупного выигрыша. Он – хороший человек, только почему-то стыдится этого всю жизнь. Как он там, кстати? Восстанавливается после денервации?
- Вчера в первый раз встал на костыли – говорит: странное ощущение, будто идёшь на ходулях. Но до туалета дошёл. Давайте-ка сейчас и мы с вами немножко походим, пока мы с Грэгом оба здесь.
Он «немного походил», а вернее сказать, сымитировал жалкие попытки ходить, опираясь на протез и костыли, пока ребята вдвоём таскали его по комнате. Когда все трое выдохлись, ему ещё хватило сил сказать Роберту «спасибо» и «заходи, не забывай», но потом, когда Грэг пошёл проводить приятеля до его мотоцикла, а там, конечно, и обсудить достоинства собственного, и поехидничать о неравнодушии Роба к Мелли Райт, и самому отбиться от намёков на отношения с Рики Чейз, Уилсон сбросил маску любезности и скривился от боли, поспешно выцарапывая из флакона таблетки. Чувством, владеющим им, была бессильная злость и досада. Он страшно злился на себя за то, что повёлся на игру Хауса и позволил отрезать себе ногу. Без операции у него было ещё несколько месяцев – может, даже год-полтора - активной жизни, пока рак не приберёт к рукам все его внутренние ресурсы, а боль не сделает невозможными попытки ходить. Он бы работал, мог наслаждаться мелочами вроде поездки на бои грузовиков или посиделок в уютном баре с тем же Хаусом, Грэг спокойно учился бы, не думая о том, что отцу пора подать утку или протереть задницу от пролежней. А что теперь? Та же смерть, только медленная и мучительная – от застойной пневмонии, от тех же пресловутых пролежней, от викодина, доза которого нарастает в геометрической прогрессии, грозя задержкой кала и мочи. И всё это – на глазах у сына. И получается, что на этот раз прав был он, а не вечно непогрешимый Хаус, сволочь, которой всё сходит удачно, хотя он частенько дёргает смерть за усы, не думая о последствиях. Вот и теперь: денервация вместо ожидаемого паралича принесла существенное уменьшение боли, и Хаус уже встал на костыли, в первый же день дойдя до туалета. Глядишь, ещё в футбол играть научится, а он, Уилсон, сгниёт в опарышах, как кусок тухлого мяса, потому что культя распухает и горит огнём, и никакой силы воли не хватает снова застегнуть проклятый протез и встать «через «не могу»». Он попробовал ходить вообще без протеза, опираясь только на костыли. Получалось чуточку лучше, но здесь таился другой подводный камень: иногда, вынося ногу вперёд, он словно спотыкался о невидимую преграду, как будто кто-то вдруг прерывал нервно-мышечную передачу, костыли, чиркнув по полу, вылетали из внезапно ослабевающих рук, и он падал навзничь, ударяясь затылком обо что придётся. Однажды утром у него кружилась голова, и равновесие было особенно трудно сохранять, но Грэга дома не было, и он решился на самостоятельный переход до ванной. На этот раз всё получилось ещё хуже – он вдруг почувствовал, что вообще не может шагнуть, словно кто-то незаметно отпилил ему и вторую ногу, пока он переносил вперёд костыли, шатко побалансировал мгновение и, не удержав равновесия, ахнулся так, что провалялся без сознания несколько часов, пока не вернулся с консультации в институте Грэг. Сын перепугался до заикания, потому что не смог сразу привести его в себя, и, очнувшись, Уилсон увидел у своей кровати целый консилиум, возглавляемый Чейзом.
- Ты знаешь, что перенёс инсульт? – спросил Чейз.
- Да ладно, быть не может… - сказал, и тут же сам почувствовал, что язык слушается не так, как всегда, а как будто ему удаляли зубы с анестезией.
- Может. Слушай, ну неужели ты не заметил никаких предвестников? Голова не кружилась, в глазах не темнело? Ладно. Воздержись от нагрузок несколько дней, a я тебе покапаю кое-что. И следи, наконец, за давлением, чувак. На этот раз всё вроде обошлось, но у тебя не так много осталось конечностей, чтобы лишиться ещё пары из-за паралича.
Вот тут он по-настоящему испугался – если откажет другая нога или хоть рука, он не сможет не только ходить, но даже поворачиваться в постели. Его всегда пугала зависимость – он боялся её больше, чем Хаус, говорил «не хочу быть обузой», но имел в виду «не хочу зависеть от чужой воли», пусть даже это была бы воля горячо любимого Грэга. Это болезненное отвращение к зависимости отравляло ему жизнь больше всего, больше боли, он, например, мучительно стеснялся позвать сына, когда ему была нужна «утка», терпел до болезненных ощущений, никогда не напоминал, что хочет есть или пить, что тело чешется и хорошо бы помочь ему помыться. Правда, надо отдать ему справедливость, Грэг редко забывал о таких вещах, но ведь он оставался мальчишкой. А нанимать постороннего человека не хотелось, да и – что греха таить – было не по карману – его медстраховка оплачивала многое, но не всё, и он не работал больше. Было и ещё одно, мучившее его: беспомощность инвалида могла существенно затруднить его возможный последний побег.
Поэтому, когда режим, назначенный Чейзом, был расширен, он снова принялся пытаться, но теперь стало труднее, и с каждой неудачной попыткой безнадежность всё больше овладевала им.
Уилсон ошибся, предполагая, о чём мальчики будут беседовать, оказавшись на улице. Грэг расплакался почти сразу, едва за ними закрылась дверь. На площадке не было никого, и некого было стесняться – разве что опасаться, что отец услышит, но и то вряд ли - спальня находилась в дальнем конце дома. Правда, сначала он плакать не собирался – так уж вышло.
- Я не знаю, что делать, - начал было он говорить, с трудом выталкивая слова. – Он отчаялся, он не хочет жить. Я боюсь оставить его одного. Викодина стало так много, и он не ест, и молчит… Робби, он умрёт. Покончит с собой или просто угаснет… Если бы дядя Грэг хоть как-нибудь вмешался, хоть по телефону… Почему он не хочет? Они ведь дружили раньше, всегда им было лучше вместе – это же видно было. Ну, неужели ему всё равно, если папа… - и вот тут он не договорил, ткнулся лбом Роберту в плечо и затрясся
- Ну, тише, тише, не плачь, - Роберт ладонью обхватил кудлатый затылок Грэга, стал гладить по голове, словно младшего брата. – Всё с твоим папой будет нормально. Он же перенёс инсульт – нужно время на восстановление. Конечно, он устал от боли, от беспомощности. И ты тоже устал. Если бы отец мог сейчас ходить, он бы, точно, приехал к вам. Но он сам пока еле-еле… А по телефону они созваниваются – я знаю, слышал. Только всё время ссорятся… - он вздохнул. – Держись, Грэг. А хочешь, я сегодня останусь у вас? Помогу тебе?
Грэг всхлипнул, помотал головой:
- Не обижайся, Робби, но папа не хотел бы – он и меня-то стесняется. Ладно, поезжай – это я просто немного… знаешь… расклеился. Давай, не бери в голову, - он хлопнул Роберта по плечу и ушёл, пряча глаза. Роберт посмотрел ему вслед, задумчиво ероша рукой встрёпанные кудри – в его глазах застыло отрешённое выражение, словно он прислушивается к чему-то вроде собственных мыслей. Наконец, встряхнувшись, он, как будто решившись на что-то, проворно оседлал мотоцикл и рванул с места.
Хаус осваивал ходьбу, как неведомую терру инкогнита. Все навыки его семидесятилетнего существования при новых условиях не годились – ходьба, при которой стопа как бы нащупывает равновесие, утратила актуальность, и Хаус задумался над самой механикой - так сказать, инженерикой ходьбы. Мышцами он мог управлять не хуже, чем раньше – даже лучше, потому что боль теперь гораздо меньше мешала ему, но вот фидбек был слабоват. Постановка стопы в правильную позицию требовала визуального контроля, а это было неудобно. С другой стороны, он знал, что многие люди ходят – и прекрасно ходят, даже бегают – на протезах. Там тоже нет должного фидбека, но его учатся заменять чем-то другим, например, должным образом преобразовывая сигналы с культи. Это происходит постепенно и почти неосознанно. Что, если подключить к процессу сознание и волю? Дело должно пойти быстрее.
- Ты про уколы не забываешь? – спросила Кадди, заглянув в комнату, когда он, оставив костыли, как канатоходец, балансировал на её середине, пытаясь сообразить, как, опираясь на одну ногу, не потерять равновесия и перенести вес на другую.
- Не нужно. У меня ничего не болит, - отмахнулся он.
- Это же противовоспалительные. Хочешь, чтобы заболело снова?
- У них побочные действия. Меня тошнит и дёсны кровоточат, как у недокормленного вампира… Опа! Получилось!
- Следи за коленями – они у тебя подгибаются. Забудешь об этом и… ну, так я и знала!
Хаус с грохотом обрушился на пол.
- Главное, не забывать про очерёдность, - сказал он снизу, не пытаясь встать. – Шаг левой, шаг правой – а там пойдёт.
Кадди присела рядом на корточки, положила ладонь на его изуродованное бедро – он был в шортах. Шрамов ещё добавилось – передняя поверхность выглядела, как перепаханное и изрытое минами поле.
- Совсем не болит?
- Ну, по сравнению с тем, как было, можно сказать, что совсем.
- Странно, - вздохнула она.
- Что именно тебе странно?
- Странно, что ты мучился столько лет, и оказалось возможным исцелить тебя одномоментно.
- Просто прервали рецепцию, - ворчливо откликнулся Хаус, не желая признаться в том, что говорить об операции мешает суеверие, боязнь спугнуть удачу. – То же самое когда-то сделал кетамин. Это временно всё так радужно. Мышца новая не вырастет, и хрящ в колене уже не станет девственником.
- А что, - продолжала любопытствовать Кадди, не переставая поглаживать его ногу, - ниже колена ты, действительно, ничего не чувствуешь?
- Зато выше колена кое-что чувствую, - с намёком в голосе проговорил он, наблюдая за крепнущим доказательством того, что семь полных десятков – ещё не старость.
Кадди тихо засмеялась, потянулась и поцеловала его в висок, в край глаза, без намёка на продолжение.
- Кое-что чувствую и ниже колена, - тогда ответил он. – Просто всё искажено… не так. Не знаешь, как люди осваивают протезы?
- Судя по Уилсону, никак.
- Уилсон – тряпка, - резко ответил он. – Жизнь – каждодневная боль, и если не готов с ней спорить, лучше не рождаться, потому что рождаться – это тоже больно.
- Ты к нему несправедлив, - упрекнула Кадди.
- Нет, я к нему как раз справедлив. И называю вещи своими именами. За всю жизнь хватило на два пятиминутных рывочка, а всё остальное время готов болтаться, как дерьмо в проруби, не проявляя ни малейших волевых усилий.
- Ну, что ты на него злишься? Он – такой. Раньше же тебя это устраивало.
- Никогда меня в нём это не устраивало. И злюсь я не на него. Это церковники выдумали, что бог взваливает каждому на плечи ровно такой крест, который тот сможет нести – ни больше, ни меньше.
- Это мудро.
- Это брехня. Потому что будь это правдой, не было бы сломавшихся. А их в реальности до чёрта. И Уилсон – как раз из той команды.
- Хаус… Может быть, ему можно как-то помочь?
- Как ты поможешь человеку, который сам себе помогать не хочет? Я звонил ему вчера.
- До чего договорились в итоге?
- До того, что его протез, торчащий из моей задницы, мог бы послужить украшением гостиной в стиле «Ампир»… Ладно, помоги встать, я, кажется, понял, в чём фишка. Надо опорную ногу выпрямлять до конца и оставлять так, пока…
Звонок телефона не дал ему договорить.
- Уилсон? – хмыкнул в трубку он. – Лёгок на помине – мы как раз…
Звонил не Уилсон. То есть, Уилсон, но не Джеймс – Уилсон-джуниор. На другом конце линии он пытался что-то выговорить в трубку, но заикался и всхлипывал так, что было трудно понять.
- Возьми себя в руки! – рявкнул Хаус. – Давай одним словом: что там у вас случилось?
- П-передоз… - выдохнул Грэг.
- Без сознания?
- Не дышит.
- Давно?
- Не знаю.
- Он тёплый?
- А…а…
- Возьми себя в руки!!!
- Он… да… Есть пульс на сонной. Еле-еле… пропадает…
Хаус даже застонал от облегчения. Но особенно долго стонать было некогда.
- Откуда взял, что передоз, а не что-то ещё? Быстрее, Грэг, сосредоточься – некогда сопли жевать.
- Флакон почти пустой. А утром…
- Так, ясно. Попробуй вызвать рвоту. Открой ему рот, надави несколько раз чем-нибудь на корень языка.
- Не получается. Я пробовал.
- Ладно, отставить это. Тогда просто качай сердце и дыши за него. Помнишь, как?
- Да… я…да!
- Всё. Ни о чём больше не думай. Качай, дыши и жди… - он надавил отбой. Повернулся к Кадди:
- Звони своим реаниматологам, пусть выезжают с машиной. Я звоню Чейзу. Нет, вот же сука!!!
Когда Роберт подлетел на своём взмыленном мотоцикле к подъезду приёмного отделения «Принстон Плейнсборо», всё самое страшное уже было позади – реанимобиль остывал на стоянке, и машина матери неловко приткнулась ему под бок. Охранник как раз препирался с Хаусом по поводу того, что частным автомобилям останавливаться здесь нельзя.
- Ты же видишь, идиот, что я – в инвалидном кресле, - шипел на него Хаус. – Прикажешь мне сюда через весь двор тащиться?
- Вы мешаете подъезду служебных автомобилей.
- Ну, так возьми и отгони, когда я вылезу. Кадди, дай ему ключи – пусть отгонит.
Поскольку в руках и у отца, и у матери были их телефоны, а препирался Хаус неспешно и со вкусом, Роберт понял, что главная опасность миновала, и дядя Джеймс, по крайней мере, жив.
Служитель принял у Кадди ключи, и Хаус начал выбираться со своего пассажирского сидения, рассчитывая явно больше на руки, чем на ноги.
- Давай я помогу. – подскочил Роб. – Что там? Вы уже знаете?
- Ничего там, - проворчал отец, скрывая за сердитым тоном облегчение. - Шухера на доллар, а дела – на полцента. Сердце завели, желудок промыли. Откапают - оклемается, - придерживаясь за шею сына. Хаус выбрался из автомобиля, шагнул, неуверенно закачался на почти бесчувственных ногах, ухватился за распахнутую дверцу рукой. Роберт поспешно, тряхнув, разложил кресло, ногой привычно стабилизировал колёса, опустил подножку:
- Давай, садись. Покатайся напоследок – скоро лафа закончится. И можешь не притворяться – ты уже ходишь, я видел.
Он, видимо, выбрал верный тон – Хаус одобрительно хмыкнул, усаживаясь. Ноги на этот раз удалось поднять на подножку, не помогая руками. А ещё вчера не мог.
- Грэг там? – спросил Роберт.
- Грэг как раз сейчас, наверное, пытает Чейза о дальнейших перспективах. Тебе, кстати, он позвонил?
- Мне Чейз позвонил… Па…
- Знаю, о чём ты спросишь, - предупредительно перебил Хаус.
- Правда, знаешь? Ну, и о чём?
- Передоз или суицид – я прав?
- Ну и…?
- Не знаю. Главное, чтобы Грэг думал, что передоз.
- Ты с ним поговоришь?
- С Грэгом? Может быть, позже. Сначала сам проясню для себя этот немаловажный вопрос. Давай, поехали.
- С Грэгом я лучше без вас поговорю, - вызвалась Кадди. – По крайней мере, сделаю это не как слон в посудной лавке… Два слона, - добавила она, скептически оглядев по очереди мужа и сына.
Грэг нашёлся в нескольких шагах от палаты интенсивной терапии – в коридоре у колонн с видом падающей воды в обществе Чейза. На его лице ещё видны были следы слёз, но он казался спокойным и сосредоточенным, что-то записывая в блокнот.
- Свежего сена не давай. – сказал ему Хаус. – От свежего сена их пучит. Что, записываешь рекомендации по уходу за старыми идиотами, не знающими, чего хотят?
Кадди метнула на него укоризненный взгляд, а Грэга ласково взяла за плечо:
- Пойдём-ка, Грэгги. Хочу кое-что сказать тебе. Роб, пойдём и ты.
Оглядываясь через плечо, Грэг позволил себя увести. Роберт тоже послушно последовал за ними, понимая, как и Кадди, что отцу сейчас его общество будет помехой.
- Ну, как он? – немного помолчав, негромко спросил Хаус у Чейза.
- Физически неплохо. Энцефалограф, кардиомонитор, оксиметр – всё показывает норму. Сердце стояло всего несколько секунд – мальчику удалось наладить реанимацию адекватно: когда мы приехали, пульс на сонной определялся, грудная клетка экскурсировала нормально.
- Он без сознания?
- Он немного загружен – на окрик реагирует, ориентируется в месте и времени адекватно, - и не удержался, добавил с прорвавшейся досадой. – Ещё бы в своём поведении адекватно ориентировался…
- Ты знаешь, как адекватно жить без ноги и с постоянными болями? – уточнил Хаус без нажима, но как-то так, что Чейз смутился и покраснел. - Сколько таблеток было в желудке?
- В смысле… что вы имеете в виду?
- Я, кажется, ясно спросил: количество потреблённых викодинок в промывных водах сосчитать удалось?
- Они частично растворились – вы же понимаете…
- И тем не менее, сколько их могло быть? Пять? Десять? Тридцать?
- Скорее тридцать, чем пять.
- Значит, это никакой не передоз, Чейз. Ты же тоже понимаешь.
- И что мне делать с этим пониманием? Новую ногу ему пришить?
- Если бы был такой вариант, мы бы попробовали. Ладно… - Хаус крутнул туда-сюда колёса, разворачивая кресло ко входу в палату. – Всё, Чейз, можешь проваливать – я останусь с ним.
- У него вообще-то индивидуальный пост, - заикнулся было Чейз.
- Иди, я ещё помню, где находится кнопка вызова девочки по вызову. К тому же не уверен, что штопальная игла и лоскутки для заплаток на душевные раны найдутся в процедурной в достаточном количестве.
- Хорошо, – не стал спорить Чейз. – Что мне сказать вашим родным? Они захотят знать…
- Скажи, что кнопки мобильного телефона я тоже освоил. Пусть убираются домой и. главное, пусть увозят отсюда с собой джуниора – парню явно нужна передышка. Не надо меня ждать – я всё равно не уеду, пока не поговорю с ним.
- Он может проспать довольно долго.
- У меня удобное кресло и целый вагон времени. Разве что отлить приспичит, но и на этот случай в ОРИТ масса полезных и удобных приспособлений. Так что вали и до сигнала не являйся.
Ну. как хотите, - сдался Чейз, и Хаус несколькими рывками вкатил своё кресло в палату интенсивной терапии.
Фотосенсорные двери, пропустив его, бесшумно затворились за его спиной, сразу отгородив от внешнего мира – от коридора больницы, от улицы, от жизни, от холодного, но, слава богу, сегодня хоть не сырого вечера, от Чейза, Кадди, от детей. Здесь был свой особый мир, и Хаус сильно вздрогнул – на него вдруг пахнуло солёной влагой, и где-то в глубинах мнемонической зоны эхом откликнулись чаячьи визги. Мерно попискивал монитор, лицо Уилсона, лежащего на высокой функциональной кровати, ничем не отличалось цветом от казённой сероватой наволочки, к охваченной мягким браслетом руке подходила трубка капельницы с отводом для «смешивания коктейлей», на среднем пальце белел зажим-фиксатор пульсоксиметра.
Хаус не видел своего друга уже несколько месяцев, и теперь мог только порадоваться тому, что Уилсон спит и, следовательно, не может видеть выражения его лица, потому что Хаус в первое мгновение прикрыл глаза и отшатнулся: лежащий перед ним человек мог быть отцом Уилсона, а не самим Джеймсом.
Он не просто похудел – он исхудал, и добропорядочную округлость лица грубо взрезали непривычно выступающие скулы. морщины – настоящие старческие морщины – залегли в углах рта, опуская их в выражении страдания, между бровями, частой сетью сыпанули от глаз к вискам. В «соли с перцем» многострадальных уилсоновских волос, трижды выпадавших от химиотерапии и вновь отрастающих после её окончания ещё несколько месяцев назад безусловно преобладал перец - теперь же за сединой их первоначальный цвет просто не угадывался, поседели и густые широкие брови. Глаза словно кто-то нарочно обвёл фиолетовыми чернилами, а потом очень небрежно постарался смыть, истончённые веки выглядели воспалёнными.
- Хреново выглядишь, амиго, - мысленно пробормотал Хаус, подъезжая ближе – совсем близко. Уилсон, словно почувствовав его присутствие, глубоко вздохнул и перекатил голову по подушке. Повинуясь порыву. Хаус протянул руку к его волосам. Но в последний момент удержался и не дотронулся – положил ладонь рядом на подушку. Теперь он чувствовал дыхание Уилсона кожей запястья и просто, молча, сидел и ждал. Ждал долго. Пока Уилсон не открыл глаза. Он обвёл взглядом потолок ОРИТ, сосредоточенно хмурясь, восстанавливая в памяти последние сознательные минуты, выстраивая причинную связь между ними и этим потолком, потом перевёл взгляд на человека в инвалидном кресле.
- Хаус?
- Это я, - сказал Хаус. – Ты хотел покончить с собой?
- Неправильное употребление времени, Хаус. Прошедшее несовершённое тут решительно не подходит.
- Подходит прошедшее недоделанное? Кретин! Ты о сыне подумал? Так издеваться над пятнадцатилетним парнем!
- Именно о нём я и думаю. Я, как гиря, на нём повис. Ему нужны девчонки, учёба, дискотеки, поездки куда-нибудь, а не быть сторожем у постели обоссанного пердуна. Ты же видел его – он на себя не похож. Это же ты звал его «ураган» - где теперь этот ураган? Он погас, он сам в старика превращается, в пятнадцать-то лет. Я умру – он оплачет меня и будет жить дальше. Ты его не оставишь – ты мне обещал.
- Ты и в самом деле старый дурак, Уилсон! Он тебя любит – для тебя это странно, что ли? Твой сын тебя любит и старается ухаживать за тобой, коль скоро ты решил строить из себя беспомощного калеку. Он стал таким, потому что боится за тебя, боится тебя – вот этих твоих фокусов… Уилсон, ты знаешь, что ты меня выбесил? Я бы тебе сейчас с удовольствием по зубам дал, не лежи ты в ОРИТ. Надо же так проявлять заботу о близких, блин! Если бы тебе, действительно, был сын важнее твоей собственной любимой персоны, ты не ныл бы и не глотал викодин, а хватал костыли и вставал, и ходил бы до полного осатанения, чтобы хоть немного разгрузить его и дать ему возможность шляться по девочкам, учиться, посещать дискотеки или поехать куда-нибудь, оставив тебя дома одного без риска, вернувшись, найти валяющимся на полу в состоянии клинической смерти!!! – Хаус вдруг поймал себя на том, что орёт до взбухших жил на лбу, орёт, подавшись в кресле вперёд, к самому лицу Уилсона, стиснув подлокотники так, что на них, кажется, вмятины должны остаться.
- Перестань, - одними побелевшими губами прошелестел Уилсон и, сжав эти сухие бескровные губы в одну нитку, закрыл глаза. Хаус понял, что сейчас он заплачет – тихо и безнадёжно.
- Давай, хлюпай, - остывая, проворчал он. – Только это и можешь…
Грудь Уилсона задёргалась от беззвучных спазмов.
Хаус чувствовал беспомощность, словно перед ним была толстостенная устрица. Как достучаться? Жалость превратит устрицу в слизняка, уже превращает. Безжалостность убьёт – уже убивает. Как дозировать точно? Как не ошибиться?
- I'll be back, - сказал он. - Astala vista, baby! – и задним ходом выкатился из палаты.
Поиски Чейза затянулись. Потому что его останавливали несколько раз – даже чуть не произошло столкновение инвалидных кресел, когда член его команды – инвалид-спинальница – попыталась отловить начальника для приватной беседы, невзирая на его попытки уклониться от оказии. Она подрезала его на повороте, пользуясь большим опытом вождения, и прижала к стене, насильственно внедряя в мозг Хауса информацию по результатам последнего эксперимента на престарелых мышах, которые лично ей казались обнадёживающими.
- А если мне именно сейчас некогда? – безнадёжно попробовал уклониться он.
- Некогда миллионам, потому что жизнь коротка, а от эксперимента зависит, станет ли она длиннее.
- Люди – странные твари, - сказал он. – Все жалуются на краткость жизни, и все веками учатся её сокращать и даже не пытаются продолжить.
- Ну, а мы что делаем? – обиделась коллега.
- Вот сейчас, сию минуту, сокращаете мою жизнь, заставляя нервничать и сжигать нейроны гневом. Результаты ваши недоверительные, потому что кое-кто не умеет считать до десяти. Сначала перепроверьте допустимость сигмальных отклонений в обе стороны, а потом создавайте дорожную пробку и капайте мне на мозги. Ну? Кыш с дороги, не то я полисмена позову.
Он протиснулся мимо неё и, наконец, увидел Чейза, сворачивающего в конце длинного коридора в одну из палат. Хаус сложил пальцы кольцом и пронзительно свистнул. Чейз обернулся, осуждающе покачал головой по поводу свиста, но подошёл.
- Я – старик, - сказал Хаус. – Я не могу в инвалидном кресла изображать «формулу-один» и гоняться за тобой по всей больнице.
- Звуковой сигнал тоже работает, - вздохнул Чейз. – Будем надеяться, что вы никого не довели им до инфаркта… Ну, что он? Как?
- Хуже, чем я думал. Слушай, Чейз, мне нужна твоя помощь.
- Помощь… какого рода? – завидев электрический огонёк в глазах бывшего босса, Чейз невольно начал осторожничать.
- Я хочу совершить киднеппинг.
- Хотите получить выкуп? – кажется, Чейз утратил способность удивляться поступкам, а тем более, словам Хауса, ещё будучи его сотрудником.
- Хочу, чтобы один кретин вспомнил, что полторы ноги – это больше, чем ничего.
- Понятно. Кого будем красть?
- Его и будем красть. От тебя требуется усыпить жертву до состояния полной невменяемости, засунуть её в мешок и передать доблестной шайке похитителей.
- Мешок – это чересчур, - подумав, заметил Чейз.
- Хорошо, обойдёмся без мешка.
- И что будет дальше?
- Дальше или мы придём к тебе оба на ногах того качества, какое имеется, или реально понадобится мешок, чтобы утопить кое-кого в ближайшем прудике.
- И куда вы собираетесь его увезти?
- А вот это – главная фишка, Чейз. Я никому не скажу, куда собираюсь его увезти. И он тоже не будет знать, где находится. Отпуск на двоих – мы это уже проходили и, кажется. успешно выкрутились.
Некоторое время Чейз молчал, что-то про себя обдумывая. Наконец, спросил:
- А это не окажется вдруг опасным? Если вы будете там только вдвоём. Вы ведь и сами пока не можете ходить.
- Да? А мой сын мне говорит, что могу. И знаешь, Чейз? Я ему верю.
- Вы – опасный авантюрист.
- Знаю. Но я спасаю жизни. Всё ещё спасаю жизни, Чейз, вот и сейчас собрался одну спасти. Ты мне поможешь?
- Ладно. Но оставьте мне хотя бы телефонную связь. Пожалейте мою совесть. И ещё… Ваши близкие. Кадди, Рэйчел, парни… Они в курсе вашей затеи?
- Пока нет, но я введу их в курс. Более того, я распределю все роли. Может быть… может быть, это будет лучший отпуск в нашей жизни. А может быть, худший… В любом случае, я не стану сидеть и ждать, пока викодина не станет столько, что это ветхое корыто осядет ниже ватерлинии, хлебнёт бортом и сдохнет.
- Как долго он должен быть без сознания?
- О-о, вот это разговор не мальчика, но мужа. Просто дай старт, а я сам поддержу загрузку столько, сколько потребуется. И собери нам с собой кое-какие медицинские прибамбасы, ладно?
Уилсон просыпается медленно, словно ловец жемчуга, постепенно всплывающий к верхним просвеченным солнцем слоям воды. То, что он не дома, он уже знал раньше, а сейчас вдруг почувствовал, что он и не в плате ОРИТ – не было привычного белого света, не было запаха медикаментов. Пахло дождём, и не только пахло, но и брызгало, попадая на щёку через полуопущенное стекло автомобиля. Итак, автомобиль… Обшарпанный салон, на стекле болтается и подпрыгивает игрушечная обезьянка. Знакомая обезьянка. И знакомый автомобиль – серо-голубая раздолбайка Хауса с ручным приводом. Сам Хаус за рулём, виден в профиль, спокоен, собран, сосредоточен на дороге.
Та-а-ак. Теперь дорога… Справа тянутся спутанные, совершенно негородские кусты, дальше которых поросшие травой холмы, слева, насколько ему видно, высокие и прямые красноватые стволы сосен, в просветах блестит вода. Да и сама дорога больше похожа на просёлок, чем на респектабельный асфальт городских улиц.
- Может… - начинает Уилсон, но выходит так сипло, что он останавливается, прочищает горло и пробует снова: - Может, объяснишь, что происходит?
- Ага, объясню, - говорит Хаус, не отводя глаз от дороги. – Я тебя похитил.
- То есть… как это «похитил»?
- Запросто. Накачал снотворным до полной отключки, усадил в машину и увёз в неизвестном направлении.
Несколько мгновений Уилсон молчит, переваривая информацию. Наконец, стараясь, чтобы голос звучал язвительно, а не растерянно и беспомощно, спрашивает:
- А на хрена?
- Хочу устроить тебе экстремальный отпуск, чувак. Ну, и себе заодно. Ты, часом, не читал когда-нибудь в розовом детстве «Морского волка» Лондона, нет? Там об этом как раз доходчиво написано. Кое-кто тут у нас разучился стоять на собственных ногах – ладно, на собственной ноге, если ты так любишь точность, не зыркай на меня сычом — и ещё возомнил себя крутым наркоманом. Я собью с тебя эту спесь, мистер Ван-Вейден.
Некоторое время Уилсон молчит, сжав губы, потом резко хватает Хауса за локоть – так, что автомобиль, вильнув, чуть не слетает с дороги:
- А ну, поворачивай назад – тоже мне, Волк Ларсен нашёлся!
- Ага-а, всё-таки читал! Пусти руку, дурак, врежемся же!
Уилсон выпускает его локоть, но продолжает кипеть гневом. Его лицо выглядит куда живее, чем выглядело в палате – в нём появилась энергия, пусть это пока энергия злости.
- А когда ты меня двадцать лет назад таким же манером поволок на похороны моего отца, тебе казалось, что всё правильно.
- Потому что тогда и было всё правильно.
- Сейчас тоже правильно. Я не буду сидеть, сложа руки, и смотреть, как ты себя убиваешь.
- Ну и глупо. Я же уже сказал тебе, в интересах Грэга было бы разумнее и правильнее…
- Послушай, - резко перебивает Хаус. – Мне нравится твой пацан – он славный парень. Но для меня важен не он, а ты, Уилсон. Ты. И даже если ты готов ради подрастающего поколения жертвовать собой, то я тобой жертвовать не готов. Поэтому я сделаю всё, чтобы ты забросил викодин и подружился с твоей искусственной ногой. А наедине с тобой, без свидетелей и сочувствующих, мне будет легче это сделать. Можешь считать себя моим другом, можешь – заложником, это ничего не изменит. Я всё равно своего добьюсь – ты меня знаешь.
И тут Уилсон начинает смеяться очень нехорошим смехом. Хаус знает этот смех, так Уилсон смеялся после смерти Эмбер, когда говорил ему, что он, Хаус, притягивает несчастья, и поэтому им больше не нужно оставаться друзьями.
- Чего ты ржёшь? – неласково спрашивает Хаус, опасливо косясь, не прихватил ли Уилсон под одеждой пояс шахида, и не собирается ли прямо сейчас нажать кнопку взрывателя.
- Меня веселит, как ты ловко и тщательно всё спланировал. Я понимаю: меня спрашивать, конечно, нечего – я уже давно просто бессловесный кусок биомассы, но хотя бы для виду ты мог?
- Ладно, - неожиданно мягко говорит Хаус и тормозит. – Просто выслушай меня. Ты же с собой собирался покончить, верно? Значит, это всё. Предел. Хуже быть не может. Но ведь это от тебя всё равно не уйдёт. А я хочу, чтобы ты передумал. Тебе ещё лет десять только так отпущено – может, больше. Десять лет – ерунда, конечно, и не стоит свеч. Вот только за эти десять лет ты сможешь съесть кучу китайских обедов, выпить море пива, посмотреть тысячи километров мыла по телику, слетать на Мальдивы, поздравить своего парня с новой должностью и придумать, как назвать свою внучку – Рахиль или Ребекка. Сможешь похоронить меня, если доведётся. Или пропустить рюмочку за моё восьмидесятилетие, если повезёт.
Уилсон слушает, не перебивая, только сдвинув густые брови, словно Хаус вот только теперь задал ему очень сложную задачу, и он пока не знает, как подступиться к решению
- Мы здесь одни, - продолжает Хаус. - Зато у нас полный багажник всякой дряни, которая может нам понадобиться, и заднее сидение тоже ею завалено. Ещё несколько километров, и мы съедем с этой дороги. Ты увидишь дом, который, может, не совсем заслуживает такого названия, но в нём можно провести три недели, а можно и больше. Там есть камин и плита, которая топится дровами. Дрова придётся наколоть, а воду наносить. Но мы как-нибудь сделаем это, потому что нам придётся это сделать. У нас три с четвертью ноги на двоих, если их суммировать простой арифметикой. Это не так много, но этого может оказаться достаточно – почему не попробовать? Тебе, наверное, будет больно, но по-настоящему ломать уже не будет – тебе провели детоксикацию, пока ты был без сознания. У меня нет с собой викодина, зато есть сколько угодно бурбона и виски. Ещё целый багажник полуфабрикатов, и портативный телик, и дивидишник на аккумуляторах. Здесь сухая земля, а у дома она убита так, что наконечники костылей не будут втыкаться и застревать. В кустах – резиновая лодка – надеюсь, она цела. Вёсла и удочки тоже найдутся. Если мы сможем продержаться здесь три недели, мы сможем продержаться десять лет на Большой Земле, если не сможем – ну что ж, ты хотел себя убить, тебе терять нечего.
- А тебе?
- А я не хочу потерять тебя – я же уже сказал. Не хочу так сильно, что остальное уже не будет иметь значения. И если я тебе тоже дорог, ты постараешься, приложишь усилия.
- Они назвали тот остров – «Остров усилий», я же правильно помню? – задумчиво говорит Уилсон.
- Знаешь, хотя я и не люблю плагиата, но мы тоже назовём так свой дом на эти три недели. Смотри: протез на тебе, я его пристегнул. Костыли сзади. Мои и твои. Не перепутай – мне нужны те, что повыше.
Только теперь, после его слов, Уилсон чувствует тесное гнездо и ремни протеза. Надо же, кажется, всё подогнано правильно – не больно и не туго. Впрочем, он помнит, что это кажущееся благополучие: стоит ему попробовать встать – и затаившаяся боль выскочит из-за угла, чтобы вцепиться ему в щиколотку.
- Ну, хорошо, - наконец, говорит он. – Это всё так заманчиво, и пугающе, и романтично. Я прямо соблазниться готов, если бы не одно «но».
- Какое «но»?
- А вот такое «но». Ну, вот посмотри: дождь. Что, если сырость предъявит тебе счёт за эйфорию, или, может быть, у меня случится криз или нервный срыв? Ты предусмотрел пути к отступлению, если из твоей затеи с этим дурацким отпуском ничего не выйдет? Есть какое-то тайное слово, по которому Кадди или Роб кинутся сюда с командой спасателей? Ведь есть же, правда? Ты просто выдумал новые правила игры, ты забавляешься, а попутно решил спасти мир, поставив на ноги старика Уилсона. И я был бы не против, честно, Хаус, но я не люблю, когда в меня играют – такое вот «но».
- Я не играю.
- Да ну? Где-нибудь в машине нет заначки викодина для твоего личного пользования, если припрёт? В багажнике не лежит ракетница? Ты не продумал пути к отступлению, когда этот фарс в духе «последний герой» тебе надоест?
- Пути к отступлению нет, Дэви. Тебе придётся самому вести самолёт, если твоего старика покусают акулы.
- Я тебе не верю.
- У тебя будет случай убедиться.
- Поворачивай назад!
- Нет смысла. У меня осталось бензина только километров на пять, а до ближайшего населённого пункта – тридцать, и проезжающих мимо здесь можно не встретить несколько недель.
- Я тебе не верю, - повторяет Уилсон, но теперь в его глазах плещется тревога.
- Лучше не проверяй, Джеймс. В доме у нас будет вода и топливо, а если ты решишь возвращаться, скрутив и связав меня как-нибудь, мустанг заглохнет посреди пустыни, где ни капли воды и ни одного жареного пирожка в округе больше восемнадцати миль. Мы съедим друг друга, и нам придётся пить собственную мочу, когда закончится бурбон в багажнике. Но потом, имей в виду, моча тоже закончится.
- Вот тогда и настанет момент прошептать в телефон секретное слово.
- У меня нет телефона с собой.
- Что? Да ладно…
- У тебя тоже нет. Можешь не обшаривать карманы – я их давно обшарил.
- Хаус, ты…
- У меня нет с собой ни одной таблетки викодина. Есть морфий. Очень мало. На крайний случай. Прятать я его не буду, но если ты его сопрёшь и попытаешься поймать кайф, имей в виду, ты рискуешь нашими жизнями. Мы – пожилые сушёные члены, Уилсон, а значит, не застрахованы от инфаркта, перелома шейки бедра и тому подобных случаев, когда без морфия никак. Проникнись.
- Не могу проникнуться, - Уилсон мотает головой. – Я тебе не верю. Не верю, что у тебя нет запасного варианта. Стой-стой! А где ты возьмёшь бензин, когда пройдут три недели? Или ты решил записаться в робинзоны навсегда?
- Ровно через три недели за нами приедут мои или твой и заберут либо нас, либо наши тела.
- Значит, они всё-таки знают, где нас искать?
- Нет. Узнают через три недели, когда получат е-мэйл.
- Так… А до тех пор будут беспокоиться и не находить себе места?
- До тех пор они будут думать, что ты – в закрытой наркоклинике, где запрещено общение с родственниками, но каждый вечер Грэгу будет звонить заботливый врач и сообщать, как твои дела, а также объяснять, почему от общения с тобой ему пока следует воздерживаться.
- А о тебе они что будут думать?
- А меня пригласили наблюдать одну высокопоставленную шишку по линии ЦРУ. Однажды Кадди уже не поверила в такую возможность – потом долго извинялась, так что теперь семя пало на благодатную почву, она и не подумает перепроверять. Разумеется, никаких переговоров оттуда вести я не смогу – я демонстративно выложил телефон на столик.
- Послушай… Но… а есть хоть один человек, который в курсе твоей затеи?
- Есть. Чейз. Но он не проболтается, пока не истекут три недели.
- Ты сошёл с ума, - помолчав, заключает Уилсон. – Нет, ты, точно, сошёл с ума.
- Ну что, поехали?
- А у меня есть варианты?
- Нет у тебя вариантов.
- Поехали, - вздыхает он и плотнее запахивается в куртку.
- А знаешь, что я думаю? – задумчиво проговорил Грэг, в последний раз пройдясь тряпкой по подоконнику - он убирался в опустевшей комнате отца, и считалось, что Роб Хаус помогает ему. Хотя на самом деле тот большей частью перебирал книги и диски.
- Ну? – проявил сдержанный интерес приятель, не отводя глаз от альбома Профессора Лонгхайера – он как раз изучал список композиций. – Здорово, Грэг! Я и не знал, что твой отец так увлечён джазом.
- Да, у него полно записей. Но ты слышишь, что я говорю? По-моему, твой папахен скормил нам дезу.
Интерес Роберта возрос сразу на порядок.
- Почему ты так решил? – он поднял голову и пристально посмотрел на Уилсона-джуниора. Грэг пожал плечами:
- Ну, как-то… Клиника закрытого типа – читай: тюрьма - для лучшего друга – это не его стиль.
- Не знаю… Когда он сам был на грани, дядя Джеймс ведь отвёз его в почти такую же клинику.
- Это другое дело. Для отца такой шаг естественен. Он всегда старается поступать по правилам, если дядя Грэг его не собьёт с толку.
- По твоему, так лучше, да?
- Лучше или хуже – не в этом дело. Если отец начнёт играть в гейм-бой или смотреть порно с комментариями, я решу, что он свихнулся. Ты то же самое подумаешь про своего, если он наденет галстук, начнёт посылать открытки дальним родственникам и учить испанский язык.
- Он знает испанский язык, - слегка обиделся Роб.
- Ну чёрт с ним, с языком. Начнёт читать сборник воскресных проповедей.
- У него есть.
Грэг даже тряпку выронил:
- Да ладно…
- Честно, есть.
- Ну, значит, это мой их ему подарил. Я о чём говорю… Если всё, действительно, так плохо, и папе самому уже не выкарабкаться, дядя Грэг не повёз бы его ни в какую клинику, а взял бы дело в свои руки сам. И знаешь, что я думаю? Я думаю, он так и сделал, и они смотались вдвоём в какой-нибудь частный реабилитационный центр с вывихнутыми порядками или ещё куда похуже, причём идея дяди Грэга, а отца он или связал и кляпом заткнул, или, ещё вернее, вырубил, чтобы копы не привязались, а нам наврал и про клинику, и про ЦРУ.
- Подожди. Доктор Чейз же оформлял перевод в эту клинику. Он-то врать не станет.
- Станет, если дядя Грэг его попросит.
- Ну и… что ты предлагаешь?
- Выяснить истину.
- Как? Он никаких записок не оставил, даже телефон не взял.
- Телефоны. – поправил Грэг. – Отцов мобильник в коридоре на тумбочке. Скинул их, чтобы маячок не запеленговали.
- Тьфу ты! – сказал Роб. – Шпионские страсти какие-то, - но в его голубых глазах уже зажёгся опасный огонёк сыскного азарта.
- Для начала давай прикинем, центр это или что-то ещё, - предложил он. – Что они взяли с собой, кроме денег?
- Я посмотрю отцовы вещи, - кивнул Грэг. – А ты дуй домой и посмотри, что взял Хаус.
Через мгновение мотоцикл Роба взревел под окном. И прошло не больше часу до того, как он обернулся. Грэг как раз успел вымыть пол и сейчас заканчивал список вещей, азартно грызя кончик ручки.
- Роб, зачем в наркоклинике дождевик и тёплая куртка?
- Не знаю… на прогулки ходить.
- А сапог?
- Какой?
- Высокий, резиновый.
- Один?
- А на черта ему два?
- Да ладно, брось, это мелочи, - махнул рукой Роб. - Лучше скажи, зачем для наблюдения за какой бы то ни было ЦРУшной шишкой топор и бензопила?
- Врагов отгонять, - с ухмылкой предположил Грэг. – Смотрел «Газонокосильщика»?
- А плащ-палатки?
- А у дяди Грэга и плащ-палатки есть?
- У «дяди Грэга» в мусорной корзине чек на них. Новёхонькие, две штуки. И ещё офигенный счёт на заказ из продуктового. Должно быть, он как-то не подумал, что я могу порыться в корзине. Джентльменский набор: полуфабрикаты, крупы, мука, соль, мыло, спички, репелленты. Да, ещё аккумуляторы. Слушай. Грэг. А из одежды? Ну, кроме куртки? Например, рубашки или…
- Никаких рубашек. Пять футболок, два свитера, спортивный костюм, такой тёплый, фланелевый, носки, джинсы, кепка, ветровка с капюшоном.
- Точно знаешь?
- Я папин гардероб весь на память помню.
- Ну, я не так хорошо, но зелёной ветровки тоже нет. И кроссовки такие высокие, непромокаемые, на толстенной подошве – в городе в них ходить не будешь. И ещё машина.
- Какая машина? Ваша?
- Да отцова старая. Она стояла в гараже, а теперь тю-тю. Потом, там ещё сапёрная лопатка была, запасные камеры – всё исчезло.
- И лотки, и вашгерды?
- Точно. Такое впечатление, что наши папаши внезапно захворали золотой лихорадкой и отправились мыть золото. Осталось выяснить, где находятся эти золотые прииски.
Но тут Грэг как-то стушевался. Задумчиво потрогал лицо, ладонью потёр шею, поерошил волнистые пряди на темени.
- Слушай, Роб, а может, пусть всё идёт, как идёт? В конце концов, если твой отец не хотел, чтобы мы знали…
- Так они наверняка там одни на своих золотых приисках. Дядя Джеймс еле ходит, отец тоже пока не бегун. А если что случится?
Грэг засопел носом, опустил голову, упрямо набычив лоб.
- Я не собираюсь им мешать, - успокоил его Роберт. – Просто хочу быть в курсе и контролировать ситуацию. Ну? Ты со мной?
Уилсон-джуниор медленно поднял на него тёпло-карие, чуть укоризненные глаза. Роберт смотрел хмуро, пристально, с вызовом. Грэг тяжело вздохнул, и вдруг улыбнулся своей неотразимой солнечной и озорной улыбкой, несомненно, унаследованной от отца:
- Ну, конечно, я – с тобой, Робби. Разве когда-то было иначе?
Уилсон, проведший столько времени затворником в затхлой комнате, а потом в воняющей медикаментами больничной палате, жадно вдыхал пропахший запахом дождя, мокрых листьев и мокрой земли воздух. От его прохладной свежести, от урчания мотора и непрерывного движения, от странного чувства свободы он словно опьянел. К тому же, в его крови ещё бродили остатки снотворного. Его то и дело уносило в лёгкий сон, и он то ронял голову на грудь, то откидывал её на подголовник.
- Чего ты мучаешься? – проворчал, наконец, Хаус. – Сядь удобнее и поспи, пока едем.
- Я не мучаюсь, - откликнулся он зыбким и туманным, как в полузабытьи голосом. – Я тащусь… - и сладко раззевался.
- А-а, хорошо, - с довольно странной интонацией согласился Хаус, и сам тоже судорожно зевнул – зеркальный рефлекс, тем более, что ночью спать не пришлось.
- Ты устал, - обеспокоенно тут же заметил Уилсон. – Будь внимательнее, пожалуйста, не хотелось бы, чтобы моим последним в жизни поцелуем был поцелуй с сосной.
- Я – в порядке, - успокоил Хаус. – Скоро приедем.
Успокоенный его уверенным тоном, Уилсон снова закрыл глаза, а проснулся от внезапно врезавшегося ремня безопасности. Автомобиль дёрнулся вперёд, назад – и заглох.
- Ну, в сосну ты не врезался, - бегло оценив обстановку, констатировал Уилсон, потирая на груди след от ремня. – Что-то с мотором?
- Хуже, - мрачно буркнул Хаус. – С бензином. Похоже, я малость не рассчитал, на сколько его хватит.…
Несколько мгновений Уилсон потратил на то, чтобы осознать глубину задницы, в которую они попали. Всю его благость, как ветром сдуло. И он набросился на Хауса с обвинениями:
- Ну, вот какого ты думал, персонаж Фоглиа? Предлагаешь нам теперь сдохнуть в этом железном ящике? Ты посмотри вокруг – здесь же необитаемый остров. Лет через сто найдут наши трупы.
- Да ладно, не паникуй. Всего от силы метров пятьсот осталось – не больше. Дом, о котором я тебе говорил, вон там, за деревьями. Там такая широкая поляна расчищена, даже огород есть. Ты морковку любишь?
- Хаус, - Уилсон, призвав всё своё самообладание, немного успокоился и теперь говорил убедительно и веско. – Хаус, какая, на хрен, морковка! Пятьсот метров или пятьсот километров – для меня всё равно. Хоть пятьсот парсеков. Насколько я понимаю, тащить меня на плечах тебе тоже слабо, повалить и катить ногами не выйдет, потому что футболист из тебя хуже, чем из меня мяч - ты толком ног не чувствуешь. Так какие у тебя ещё есть предложения по поводу дальнейших действий, только, я тебя предупреждаю, это должны быть разумные предложения – я Манна ещё в школе начитался.
На это Хаус ничего говорить не стал, а потянулся через спинку сидения и достал костыли. Молча протянул Уилсону и так же молча, перегнувшись через его колени, открыл переднюю дверцу. Укоризненный взгляд Уилсона было непросто выдержать, и Хаус отвёл глаза.
Уилсон пробормотал ругательство и полез из машины. И, конечно, едва он встал на протез и костыли, боль немедленно толкнулась в несуществующей щиколотке. Он сжал зубы, пережидая первые мгновения в надежде, что притерпится, и тут Хаус добил:
- Ничего не поделаешь, Джимми, - мягко сказал он. – И возьми хотя бы рюкзаки, а я тогда потащу тюк с продуктами.
- Хаус, я тебе английским языком говорю: я не могу. Понимаешь? Я. Не. Мо. Гу!
Лицо Хауса изменилось – губы сжались, в глазах появился холодный металл.
- Тебе придётся, - жёстко сказал он. – Я один не дотащу всего снаряжения, а больше двух ходок мне тоже не сделать. Рюкзаки не тяжёлые – там только вещи и консервы в пластике. И я – такой же хромой инвалид, как и ты, мне тоже не в удовольствие совершать долгие пешие прогулки.
- Но ведь это твоя идея! Твоя долбанная идея! – Уилсон с трудом сдерживался, чтобы и в самом деле не послать Хауса в долгую пешую прогулку.
Хаус тяжело вздохнул и посмотрел ему в глаза снова печально и виновато, но с достоинством:
- Что же делать, если так вышло, Уилсон? У нас нет связи, и мы должны добраться до дома. Сейчас, конечно, ещё не осень, но дождь идёт, и ночи уже прохладные. Останься мы здесь – обоих так скрючит, что будет только хуже. И три недели в машине точно не проживёшь.
Спорить было не с чем, делать тоже нечего. Уилсон опустил голову и закусил губу:
- Подай мне рюкзаки, - глухо сказал он.
Это было путешествие, достойное саги, исход народов, великое переселение. Дождь продолжал накрапывать – спасибо, хоть земля, покрытая толстым ковром хвои, не скользила под ногами и наконечниками костылей. Хаус, который навьючил на себя большую часть скарба, всё равно оказался куда проворнее на ходу. Он умело и ловко пользовался костылями, как лыжными палками, поочерёдно и, кажется, вообще только для устойчивости и страховки. Уилсон тащился за ним, завидуя форме друга, превозмогая боль, стискивая зубы и рискуя каждую минуту упасть.
- Ты останавливайся и отдыхай, - посоветовал Хаус. – Просто висни на костылях, разгружай ноги.
- Под мышками режет, - прохрипел Уилсон. – Где твой чёртов дом?
И именно в этот миг как раз и увидел – посреди ровного квадрата, окружённого самым обычным невысоким плетнём, усаженного рядами помидоров, картофеля и крыжовника, среди которых ярко и беспорядочно цвели астры, стоял деревянный бревенчатый дом с покатой крышей, крытой жестью и окружённой наклонным жестяным жёлобом, со свободного конца которого бежала тонкая струйка воды в большую дубовую бочку под окном. Два узорных витых столба удерживали такой же покатый козырёк над открытой верандой, увитой синим виноградом. Над крышей торчала печная труба. Окна были большими, с на удивление чистыми стёклами. Но имелись и ставни – деревянные, складные, как допотопные жалюзи. Выше крыши торчал колодезный журавль, обращая мысли куда-то к первым переселенцам, к ранчо овцеводов и хлопковым полям.
Уилсон привалился спиной к красноватому мокрому стволу сосны, любуясь всей этой картиной, больше напоминающей декорацию для какой-то задуманной Хаусом кантри-пьесы, чем живую реальность двадцать первого века.
- Электричество есть, - сказал Хаус над ухом, словно угадав его мысли. – Тебе нравится?
- Пока, пожалуй, да… Кровать там тоже есть?
- Кровать, постельное бельё, даже пианино... Ты отдохнул? Ну, давай ещё рывок. Я знаю, что тебе больно. Но с болью можно жить. Привыкнуть нельзя. Смириться тоже нельзя. Но жить-то можно… Давай, Уилсон, пошли. Каждый шаг приближает тебя к цели – думай об этом.
Прошло, должно быть, не меньше часа, пока он добирался до плетня и потом ещё фактически висел на нём, восстанавливая дыхание. Боль, действительно, отошла на второй план – на первый победоносно выбралась усталость. Он устал, как лошадь, как Сизиф, проделывающий трюк с камнем в миллионный раз, как устала Земля держать на себе человеческий род. До изнеможения. До смерти. До потемнения в глазах. До того, что готов был уснуть, вися на этом самом плетне, как тряпочка.
Хаус оторвал его от плетня и подтолкнул к дому:
- Последнее усилие, старикан. Твоя перина взбита и ждёт тебя. Я разожгу камин и сварю какао. И сделаю тебе массаж твоего обрубка – только не упади, пока не окажешься внутри этого ковчега. Сбрось к чёрту рюкзаки вот сюда, под навес – потом подберу. Ты только ползи. Давай-давай. Идёшь на рекорд, Уилсон… Ступени, осторожно… Я понимаю, что это уже запредельно, но давай, держись за меня. Не споткнись. Ещё пять шагов, давай! Ну! Четыре! Три! Два! Один! Йе-е-ес!!! Он сделал это!!!
Уилсон, тяжело дыша, упал лицом вниз на мягкий диван в единственной комнате дома.
- Ладно, располагайся, - совсем другим тоном сказал Хаус, сбрасывая свой тюк с плеча на пол и прислоняя к дивану костыли – свои и Уилсона. – Я пойду, пригоню машину. Конечно, мало вероятности, что кто-то на неё позарится, тем более, в такой глуши, но всё-таки…
- Что?! – ахнул Уилсон, резко, как от удара током, вскидываясь. – Ты же сказал, что бензин…
- Я соврал, - ухмыльнулся Хаус. – Бензина там ещё на пару километров – не меньше… А как бы я тебя иначе заставил оторвать задницу и попробовать шевелиться?
Уилсон, как опрокинутый на спину жук, суетливо пыхтя, пытался встать, одновременно нашаривая глазами что-нибудь тяжёлое – вдруг кто-то забыл у дивана бейсбольную биту – бывает же такая удача.
- Зато ты прошёл полкилометра с грузом – это как, а? – увещевающим тоном продолжал Хаус. – Прошёл без дураков. Не стоило маленького вранья?
Уилсону, наконец, удалось подняться и броситься на Хауса с кулаками, но он сразу же потерял равновесие и, наверное, полетел бы на пол, если бы Хаус не удержал его и, продолжая удерживать, не усадил на диван. Уилсон дёрнулся раз, другой, стараясь высвободиться, но внезапно перестал. У Хауса были тёплые руки, и агрессивного приятеля он удерживал ими бережно и надёжно. К тому же, усталость, отложенная ради идеи врезать дорогому другу по зубам, снова мягко растекалась по телу, все мышцы поднывали, веки слипались. Уилсон притих, уткнулся лбом Хаусу в плечо и поплыл, поплыл в полусне.
- Ты устал, - сказал Хаус, ероша его седые пряди, чью седину он, кажется, перестал замечать, как и вообще перестал замечать их возраст. – Ты спишь совсем. Давай-ка, укладывайся. Ты сегодня молодцом – я тобой горжусь.
Под шум дождя Уилсон спал, как убитый. Он кое как стащил с себя просторные джинсы и куртку, но оставил тонкий, но тёплый, свитер и забыл отстегнуть протез,– было похоже, что сон просто свалил его в процессе раздевания. «А вот это зря, - подумал Хаус. – Если сейчас не дать культе отдохнуть, его ещё не скоро поднимешь на ноги». Он присел на край дивана и осторожно, стараясь не разбудить Уилсона, взялся за ремни.
Культя выглядела плохо – тонкая кожа покраснела и отекла. Психосоматику не очень-то напоминало. Может, аллергия? Чем там выстлано гнездо? Надо поставить пробу. Ладно, это потом.
Из рюкзака Хаус достал тюбик крема с противовоспалительным и анестезирующим эффектом – ноу-хау головной фармацевтической компании концерна, с которым «Принстон-Плейнсборо» давно и прочно сотрудничал. На тюбике даже этикетки не было – опытный образец. Хаус фыркнул, представив себе, как разозлился бы Уилсон, узнав, что на нём используют не прошедшие рандомизированное исследование препараты, и выдавил полупрозрачную колбаску на ладонь.
Уилсон проснулся от его прикосновения – вернее сказать, полупроснулся. Во всяком случае «что ты делаешь?» – он простонал ещё во сне.
- Спокойно, - сказал Хаус. – Я же обещал тебе массаж. Молчи и наслаждайся.
Уилсон послушно замолчал, но сон отступил, потому что чувства, испытываемые им сейчас, раздирали противоречием. По поводу отрезанной ноги он жутко комплексовал. Возможно, это началось в операционной, когда он увидел свою ногу отделённой от тела и похожей на бледную дохлую рыбу. Тогда он вырубился от отвращения, но и теперь одна мысль об обрубке заставляла его вздрагивать. Ему казался отвратительным, тошнотворным вид этого надругательства над красотой человеческого тела – тупого куска мяса, без формы, вернее, напоминающего по форме толстую палку колбасы, но при этом подвижного, способного сгибаться и разгибаться, шевелиться. Возможно, в этом была определённая закономерность – Хаус тоже не очень-то любил показывать постороннему глазу своё изрытое шрамами бедро. Но в случае Уилсона это чувство брезгливого отвращения к собственному телу, даже, пожалуй, некоторого омерзения – зашкаливало, и он даже дома, даже в постели не позволял себе быть без длинных штанов с аккуратно подвёрнутой штаниной. К тому же, нога болела – болела в несуществующем месте: отчаянно ныла щиколотка. И ещё, наряду с болью, он почти постоянно испытывал страшный зуд, словно сунул обрубок в комариное гнездо. Не ежеминутно, но стоило это вспомнить - и зуд оживал, набрасывался на него и терзал так, что он расчёсывал культю до крови, хоть и старался сдерживаться, зная, что будет хуже.
Сейчас прикосновения Хауса тоже будили зуд, но они же одновременно и усмиряли его. Это сочетание ощущений неожиданно оказалось до чёртиков приятным. Но осознание того, что Хаус держит в руках его покалеченную плоть, приятным не было. От этого осознания к горлу подкатывала тошнота.
- Перестань, – попросил он.
Хаус не перестал.
- Это в медицинских целях, друг. И не ври, что тебе неприятно
Он чуть усилил нажим, потирая большим пальцем какое-то особенно зудящее место. Уилсон с шипением втянул воздух сквозь зубы и не удержался – замычал от удовольствия, прикрыв глаза.
- Послушай, - решившись, наконец, спросил он прямо. – Разве тебе не противно держать ЭТО в руках?
- Ты про свою культю? – уточнил Хаус, не переставая массировать. – Потому что твоё ЭТО я пока не трогал.
Уилсон покраснел. Ему было сейчас так приятно от Хаусового массажа, что едва ли прикосновение к ЭТОМУ могло бы быть намного лучше. Но цинизм приятеля почему-то по необыкновению немножко бесил. И, проанализировав свои чувства и мысли, Уилсон пришёл к неутешительному выводу: почему-то именно сейчас ему хочется серьёзности и нежности. Серьёзности и нежности! От Хауса! Да он спятил! Хотя… руки Хауса сейчас не назвал бы грубыми даже самый взыскательный кинестетик.
- Конечно, я про свою культю, - сердито буркнул он. – И не увиливай – ответь. Тебе не омерзительно? Не противно?
И стал ждать ответа, затаив дыхание.
Хаус выдавил на ладонь новую порцию крема – теперь он массировал глубже, разминая мышцы, и Уилсон почувствовал, что боль растворяется в поднимающемся от колена к паху тепле.
- Ты молчишь? – тем не менее, не сдаваясь, подстегнул он.
- Ну, конечно, противно, - спокойно сказал Хаус, не прерывая своего занятия. – Омерзительно – это, пожалуй, сильно сказано, но неприятно. А вот тебе, похоже, приятно. Ведь приятно?
- Очень, - выдохнул Уилсон, капитулируя. – Ещё немного – и я кончу.
- Сможешь это сделать – запатентую метод.
- То есть, остро выраженный альтруизм?
- Удивлён? Да вся моя сознательная жизнь – остро выраженный альтруизм, если ты заметил. А если взять тебя, то вообще здесь поле непаханое для приложения моего человеколюбия. Я привёз с собой море пинков, тычков и зуботычин, и ты их все получишь – не сомневайся. Притом, из чистого альтруизма. Вернёшься другим человеком. Человеком, для которого жизнь не делится на «до отрезанной ноги» и «после отрезанной ноги».
- А у тебя не так? – справедливости ради заспорил Уилсон.
- А я не изводил всех вокруг и не пытался себя убить, - парировал Хаус.
- Врёшь по обоим пунктам.
- И мотивы у меня были немножко другие. Боль.
- Мне тоже больно.
- Но у меня-то существующая нога болела, а не фантомная. В этом ты весь. У тебя всегда болит то, чего вообще не существует. Ты никогда ни одну безделушку от своих лысиков не выбросил, портреты всех жён хранишь, и от отрезанной ноги тоже избавиться не можешь. Ты оброс этими комплексами, как Санта Клаус бородой, Уилсон. Можешь не психовать – мне достаточно противно брать в руки твой обрубок, и это нормально. А теперь просто заткнись и получай удовольствие без приправы в виде терзаний и рефлексий – можешь ты хоть раз в жизни расслабиться?
- Могу, - сказал Уилсон и закрыл глаза. В самом деле, какого чёрта! До него только сейчас дошло, что, по сути, он проделывает то, за что всегда упрекал Хауса: позволяет своей ноге, да ещё отрезанной, управлять своими поступками, желаниями радостями - своей жизнью. И всё из-за дурацкой привычки усложнять и раскапывать. А нужно просто научиться ходить на протезе или на костылях, научиться терпеть боль и жить с нею, а не посвящать ей себя всего. Вынести за скобки свою боль, а не себя. Убрать её из жизни Грэга, из жизни других людей, как… как Хаус. Именно поэтому Хаус часто был для всех гадом и скотиной, что умел держать свою боль при себе, делиться скотством, а не ею.
- Если бы мне отрезали ногу тридцать лет назад, а не только теперь, - вдруг сказал он, не открывая глаз, - мне бы было намного легче понимать тебя.
Руки Хауса на миг прекратили двигаться. Но, помолчав, он спокойно ответил:
- Ничего бы хорошего из этого не вышло, Уилсон. И для меня тоже… Послушай, - вдруг совсем другим, резковатым тоном спросил он. – Ты почему ничего не говорил о том, что культя чешется?
- И чешется, и колет, и дёргает, и ноет целыми днями – мне что, только об этом и говорить?
- Идиот! По шкале от одного до десяти насколько сильно чешется?
- На восемь, - подумав, оценил Уилсон.
- А боль?
- На восемь, - с некоторым удивлением откликнулся он.
- Это при нагрузке. А в покое?
- Шесть.
- Ну, ты сам видишь, какой симптом преобладает.
- То есть, ты хочешь сказать… - Уилсон приподнялся на локтях.
- Пока я хочу проверить. Подожди-ка. – Хаус встал, вышел и через минуту вернулся с куском наждачной бумаги и мокрой ватой. – Дай-ка запястье. Малость царапну, если не возражаешь. Не стерильно, конечно, но она новая, только из упаковки.
Уилсон сел в постели – медленно, как загипнотизированный, закатал рукав свитера, протянул руку. Хаус провёл шкуркой по его руке, повреждая поверхностный слой, но не до крови, и тут же потёр ссадину мокрой ватой.
- Мы решаем проблемы старения и смерти, - назидательно сказал он, - и пасуем перед обыкновенной стрептококковой инфекцией, придавая ей чуть ли не мистическое значение. Подождём немного…
- Ты ходишь по дому без костылей? – вдруг с ещё большим удивлением проговорил Уилсон.
- Чувствительность стала намного лучше, - неохотно откликнулся Хаус. опуская голову и глядя исподлобья.
- И ты этому, похоже, совсем не рад, - проницательно заметил Уилсон. - Думаешь, вернётся чувствительность – вернётся боль?
- Это было бы закономерно.
- А ты подожди, не паникуй. Тебе же обещали, что ряд волокон сохранится – что, если это просто отходит операционный шок и отёк тканей? Что, если это хорошо, а не плохо, Хаус?
- Может быть, - вздохнул тот без особенного оптимизма. – Какао хочешь?
- А ты что, и какао сварил? Правда? Сегодня снег пойдёт.
- Дождя достаточно, и он уже идёт. Я же не пирожки испёк. Что, чешется? Ну-ка, покажи.
Уилсон, машинально только что почёсывающий запястье, повернул руку – на месте скарификации кожа покраснела и вздулись мелкие волдыри.
- Quod erat demonstrandum, - сказал Хаус. – Что в переводе на английский означает: я опять был прав. Твоя реакция на протез – всего лишь реакция на протез. Вернее, на ту дрянь, имитацию плюша, которой идиоты-гринписовцы выстлали уютное гнёздышко остатку твоей голени. Поскольку между ним и кожей остаётся ткань – бинт, прокладка – аллерген срабатывает не всегда, но при нагрузке выделяется пот, который смачивает все слои, и тогда получи красивый отёк, зуд и боль.
Уилсон недоверчиво смотрел на него, широко раскрыв глаза:
- Ты уверен, что дело именно в этом?
- Ну, если ты не можешь просто посмотреть на свою руку… Я смочил вату и потёр сначала эту мягкую выстилку, а потом – твоё запястье.
- И что же мне теперь делать?
- В идеале поменять протез или хотя бы выстилку. Как паллиатив, сделать дополнительную прокладку – желательно непромокаемую - и принять антигистаминное.
- А у тебя есть с собой антигистаминное?
- Уилсон, ты меня прямо обижаешь. Мы – два широких аллергика, как и большинство ныне живущих – одни в лесу, наедине с природой. Неужели ты думаешь, что я не взял с собой кое-какие медикаменты? Они в бауле в двух шагах от тебя. Костыли – вот. Встань и возьми.
Уилсон насупился.
- Хаус, а не мог бы ты…
- Конечно, мог бы. Но не буду. Здорово чешется, да? Кстати, туалет во дворе, подкладного судна я тоже не взял, но банку могу предложить. Подозреваю, что скоро понадобится.
- Уже, - буркнул Уилсон. – Но при тебе я этого делать ни за что не буду.
- Ну, в виде поблажки сирым и убогим, можешь пописать с крыльца. Но только один раз, Уилсон. Я уже упоминал про пинки, тычки и зуботычины?
- Ты – редкая сволочь, Хаус, - сказал Уилсон, протягивая руку за костылями.
Хаус, обхватив его за пояс, помог подняться. Его губы пришлись при этом как раз на уровне уха Уилсона. И он шепнул в это ухо, заставив Уилсона замереть от странного ощущения, будто вдруг его молчаливая просьба о нежности нашла отклик у высших сил:
- Я тебя всё равно верну к жизни, как ты не брыкайся. Я тебе не дам заживо похоронить себя.
В тот первый вечер закат сыграл с нервами Уилсона странную штуку. Выйдя на крыльцо, он просто вдыхал запах мокрого сада, глядя, как в горизонтальной прорези уходящих туч цвет неба сделался багрово–жёлтым, пронзительным, и от этого тона тревожная желтизна разлилась по красноватым ровным стволам сосен, и по некрашеным доскам крыльца, и по дорожкам, присыпанным песком и хвоей. И вдруг он почувствовал острую, как приступ стенокардии, нестерпимую щемящую грусть, одновременно и сладкую, и мучительную – настолько, что, не в силах обуздать захлестнувшие его эмоции, прислонился лбом к резному столбу и безудержно разрыдался.
Собственно, в самих слезах его не было бы ничего необычного – он то и дело принимался плакать последнее время, и Чейз считал это проявлением депрессии, но в том-то и дело, что депрессивное нытьё по поводу собственных неудач и несчастий не имело ничего общего с этим очищающим, искупительным, как казнь Христа, всеобъемлющем плачем – не за себя и не из-за себя, а просто по уходящему солнцу, по человеческой жизни, её нелепости и краткости, её глубокой трагичности и, в то же время, прекрасной неповторимости, по красоте агонии прощания солнца с умирающим днём, по ушедшей молодости – своей, Хауса, Кадди, по проклятой несправедливости и глубинной справедливости закона сохранения вещества и энергии и перехода состояний, по вселенной и даже, возможно, по богу, в чьём существовании он всегда всерьёз сомневался.
- Что с тобой? – пытался пробиться к нему перепуганный Хаус. – Ты устал? Тебе больно? Может, я слишком высокий темп взял?
Он только мотал головой, и лишь страх того, что Хаус сочтёт его внезапно спятившим, заставил попытаться объясниться:
- Какие же мы старые с тобой, Хаус! Как уже мало осталось – как этот закат. Но ты посмотри, ты только посмотри, как красиво! Это же больно, это уму непостижимо; ты тридцать лет живёшь, стиснув зубы от боли, и только теперь, на закате… но сколько и что там осталось? А я? Ты скажи ты мне, только скажи: зачем я всю жизнь ждал и никогда, никогда не жил в полную силу? А эти последние месяцы? Я ведь их просто выбросил – смял и выбросил, как черновик, как будто кто-то может позволить мне переписать. А ведь это уже закат, Хаус! Эпилог. Наша книга почти прочитана. Почему же так быстро? Почему так быстро заканчивается эта книга, Хаус? Я не хочу!
Он замолчал, чувствуя, что попытка выразить свои чувства словами бесславно сорвалась и, пожалуй, только усугубила ситуацию. Но оказалось, что главное Хаус всё-таки понял.
- Смотри на это так, - помолчав, заговорил он. – На черта кому-то нужна была такая жизнь, о которой не приходится сожалеть перед смертью? И на черта была бы нужна смерть, если в жизни было бы не о чем сожалеть?
- Парадокс, - всхлипнул Уилсон.
- Просто рациональный порядок вещей. Этот мир обошёлся без творца, и именно поэтому в нём всё уравновешено и правильно. Ничья ущербная логика не вмешивалась в естественный процесс, и портачить тоже было некому. А солнце тоже лжёт: сегодня устраивает себе пышную панихиду, а завтра с такой же помпой взойдёт, как ни в чём не бывало… Слушай, если тебе всё ещё хочется плакать, глядя на закат, может, давай я принесу сюда кресла, и ты сможешь, по крайней мере, делать это с удобством, не то ты же вот-вот съедешь по этому омытому твоими слезами ужасно скользкому столбику и ляснешься челюстью о перила.
Уилсон рассмеялся сквозь слёзы, а успокоенный Хаус и правда пошёл за креслами, и через минуту из дома раздался его голос:
- Эй, ты, ещё один кирпич в стене плача, может, поможешь?
- Я?
- Ну, а кто? Мы здесь одни. А кресел, между прочим, два.
Если бы у него была склонность к писательству, Хаус вполне мог бы издать узкоспецифические руководства и мемуары – например «как жить с болью» или «как обходиться одной ногой», или даже «воспоминания человека, не умеющего сидеть на корточках» - он ведь, действительно, этого не может. На полу – пожалуйста, вскочить, оттолкнувшись рукой и опираясь на одну ногу – тоже можно, сейчас это даже не больно, а на корточки – нет, дудки, без квадрицепса фемори никак. Но это, пожалуй, одно из немногих, к чему он не притерпелся, не приспособился, у него огромный опыт замены элементов повседневной жизни на равноценные, но без участия правого бедра. А если есть опыт, почему бы не поделиться? Вот например: как отнести на веранду кресло, если у тебя одна нога и два костыля? Не так-то просто.
- Смотри, как надо: оба костыля в одну руку. Да не в эту, в другую, так устойчивее. Теперь прыгаешь на одной ноге, но у тебя ещё есть опора – проще, чем в классики играть. Ты что, в детстве в классики не играл? Бери кресло в свободную руку. Теперь это кресло – твой второй костыль. Опёрся – переставил. Настоящие костыли не урони – поднимать сам будешь… Молодец. У тебя всё получится.
И у него, действительно, получается. По крайней мере, до тех пор, пока плетёное кресло не подворачивается под рукой, он теряет равновесие и падает, притом неудачно, ушибая неуклюжий свой обрубок о перекладину костыля.
- Ну, без этого не обойдёшься, особенно на первых порах, - назидательно говорит Хаус, напряжённо вглядываясь в побледневшее от боли лицо Уилсона. - Чем меньше ног, тем чаще приходится падать. Вот будь ты паукообразным вида оpiliones, тебе было бы проще, а будь ты сentipede, ампутации одной конечности даже не заметил бы… Стой, не так встаёшь. Так ты вообще не встанешь. Где у тебя центр тяжести, соображай. Ногу под центр тяжести. Теперь резко толчок – и хватайся руками. Знаешь, зачем у тебя противопоставленный большой палец? Правильно, чтобы хватать. Пользуйся.
Пока они сражались с креслами, а потом ещё с лёгким кофейным столиком, солнце успело скрыться. Сделалось сумеречно и спокойно, тревожащий пронзительный свет угас. Теперь их пристанище окружала тишина, какой никогда не бывает в городе – тишина звучащая, живая, наполненная щекотным стрекотанием сверчков, шелестом листьев, редкими всхлипывающими выкриками ночной птицы, трубным кваканьем лягушек у воды. Недаром меж сосен, когда они ехали, то здесь, то там мелькали проблески водной глади – должно быть, они огибали озеро или пруд. Даже звёзды, казалось, звучат где-то не грани слышимости тихим далёким звоном.
Сидя на веранде, они пили какао из пузатого закопченного котелка и заедали его печеньем в шоколаде – знаменитым «орео» со сливочной начинкой, и Хаус таскал кусочки сахара из жестянки из-под кофе, заменявшей им сахарницу, и с хрустом разгрызал их.
- Стоматологи на тебе не наживутся, - с завистью сказал Уилсон, у которого уже стоял мост из металлокерамики, штифт и две коронки. У Хауса имелась детская пломба и дырка на месте выбитого в драке клыка. То есть, он тоже ставил когда-то на это место штифт, но, похоже, у медиков, раз уж случаются пьяные драки, то и они подчинены непреложному закону парности случаев.
- Ага,- с удовольствием согласился Хаус. хрумкая сахаром. – не наживутся. Кстати, твой парень признался мне, что хочет стать стоматологом.
- Он врёт. Мне он признался, что пошёл в медицину, только подражая тебе. Заметь, не мне – своему отцу, а тебе, записному раздолбаю, со своей скандальной известностью вошедшему в мифологию «Принстон-Плейнсборо».
- Я польщён, - буркнул Хаус. – Значит, у нас растёт диагност или геронтолог?
- Или нефролог, или инфекционист, или просто всеобщая заноза в заднице – чем не вариант?
Хаус засмеялся, подбросил очередной кусок сахара и поймал его ртом.
- Как твои поиски бессмертия? – вдруг спросил Уилсон – не то к разговору, не то просто так.
- Бессмертие в принципе невозможно. Речь идёт о сколько-нибудь существенном продлении жизни.
- Ну, и?
- На крысах результаты обнадёживающие. Хотя… иногда это немного пугает. Читал «Зелёную милю»?
- Да. Я помню: «Иногда Зелёная миля бывает слишком длинной». Ты ведь так не думаешь?
- Пару дней назад так думал ты… Уилсон?
- Что, Хаус?
- Ты не жалеешь о том, что я притащил тебя сюда?
- Я жалею о том, что ты не притащил меня сюда год назад.
- Тогда ты был с двумя ногами.
- Какая разница? Я говорю не об этом.
- Я тебя понимаю... Тебе опять грустно, Уилсон?
- Странно… - Уилсон посмотрел на него поверх чашки с какао. - Ты – взрослый, умный, даже искушённый, я бы сказал, человек, до сих пор не научился называть вещи своими именами. Ты меня, действительно, понимаешь, как никто больше, но ведь твоё «грустно» - на самом деле не грустно, и твоё «весело» - не весело. Почему вместо этого «весело» просто не сказать: «Я тебя люблю, и мне хорошо с тобой»? Какая-то дурацкая подростковая стеснительность и бравада.
Хаус насмешливо наклонил голову набок:
- Ты сам-то хоть раз так говорил? То есть, первую половину фразы не раз, наверное, а сто раз – под её аккомпанемент, я так думаю, каждый твой адюльт проходил, и при этом она была больше чем наполовину ложью. Поэтому и не дотягивал до «хорошо».
- О`кей. Я тебя люблю, и мне хорошо с тобой, - спокойно сказал Уилсон, глядя ему в глаза. – Видишь: у меня получилось. И – да – мне грустно, потому что…
- Знаю, почему. Не начинай.
- Ты начал.
На это Хаус не ответил, снова принимаясь грызть сахар.
- Слипнется у тебя, в конце концов, - пообещал Уилсон.
- Я себе представляю, как ты отбирал конфеты у своего пацана всё его детство, сатрап, - в отместку проворчал Хаус.
На это Уилсон не ответил – притих устало. День переполнил его впечатлениями: и запахом – дождя, душистого табака, мокрой хвои и горячего шоколада; и вкусом – какао, шоколадного печенья со сливочной начинкой и горьких крошек лоратадина на языке; и цветом – режущий жёлто-розовый в щели заката, красноватый золотистый – сосновых стволов, тёмно-зелёный – листвы и хвои; и звуком – сверчки, всхлипывающая птица, хруст разгрызаемого Хаусом сахара. И ещё усталостью. И сожалением. И покоем. И нежностью. И умиротворённостью. И немного виной.
- Откуда ты знал, что мне нужно? – спросил он Хауса.
- Всем нужно одного и того же: дышать свободно, двигаться без боли, делать своё дело, продолжить род, любить себя больше, чем других, жалеть других больше, чем себя. И ещё я знаю, где у тебя кнопка – сколько раз видел, как ты копаешься в том жалком загончике у себя на заднем дворе, который пышно именуешь садом. Но, надо отдать тебе справедливость, у тебя это получается. Розы довольно красивые – особенно те, цвета мочи, разбавленной гноем. Чайные, кажется…
Уилсон захохотал так, что чуть не опрокинул какао.
- Я тебя люблю и мне хорошо с тобой, - вдруг сказал Хаус. глядя куда-то мимо него. – В этом всё дело – не надо искать ничего лишнего.
- Смотри, - Роберт пробежался пальцами по клавиатуре ноутбука. – Вот он, его счёт…
- Так ты всё-таки хакнул его, Бобби? – восхитился Грэг, только что раскачивающийся на запрокинутом на две задние ножки стуле, но при последних словах Роберта с грохотом вернувший свой спортивный снаряд в исходное положение полного сцепления с полом. – Стари-и-ик, я тебя уважаю! Твоя голова, хоть и простреленная в детстве – самый совершенный компьютер нашего времени. И что там?
- Что мы и ожидали – две крупных траты за последние три дня. Как раз получается аванс и окончательная выплата.
- И кому?
- Фирме «Уик-Энд» - не правда ли, оригинальное название? – Роберт рассмеялся. – Сейчас открою договор. Та-а-ак… Знаешь, что это такое? Доктор Грегори Хаус, именуемый в дальнейшем «клиент» заключает с фирмой договор о трёхнедельной аренде летнего домика, полезной площадью бла-бла-бла, уединённо расположенного вдали от шоссейной дороги, с ухоженным участком, включающим в себя цветник, сад, огород, вид на озеро, целебный воздух, обязательное условие – пандус и отсутствие порогов между внутренними помещениями. Ну, что ты на это скажешь, Грегори?
- А что я могу сказать? Похоже, «бинго», старик. В таком домике применение найдётся и плащ-палаткам, и сапогам, да и репеллентам тоже…
- Значит, Хаус решил устроить себе и твоему отцу отпуск… настоящий отпуск, чтобы никто не доставал.
- А что? Может быть, это лучший выход. Папа всегда любил такие вылазки, особенно с Хаусом. Если это его хоть немного… ну, взбодрит, я имею в виду…
- Это же была попытка самоубийства, верно. Грэг? – вдруг спросил Роберт, качнувшись на стуле. – Не ошибка, не передоз. Он себя убить хотел. Ты же это понимаешь, Грегори?
Грэг упрямо мотнул опущенной головой.
- Не понимаю: ну, отчего он так расклеился? Тысячи живут без ног. У людей миллионы разных проблем и болезней. А у него ведь даже колено сохранено – ну, что тут такого?
- Дело не в его колене, Роб. Доктор Чейз мне говорил: это депрессия. Он просто вбил себе в голову, что станет обузой для меня, что никогда не сможет ходить. И у него, и в самом деле, пока что плохо получается. От неуверенности, после инсульта и ещё из-за этих неотвязных мыслей. Он так боится быть мне в тягость и так не верит в свои силы, что ему проще развязать мне руки, пусть даже такой ценой, чем начать жить, оставив то время, когда у него было две ноги, в прошлом. Может быть, говорит Чейз, как раз в этом его беда: он не может осознать, что это всё, во-первых, необратимо, а во-вторых, не фатально.
- Знаешь… Хаус, может, это ему и объяснит – он такое умеет. Я был ещё мальчишкой, в начальной школе учился - так один идиот из невротиков вылез на крышу больницы и хотел броситься вниз. Там пока все собирались: ребята из «спасения», пожарники, полисмены - отец сам поднялся на лифте и вылез на крышу. Я не знаю, что он там этому типу наговорил, но парень передумал бросаться с крыши, а бросился вместо этого его бить, – Роберт снова коротко засмеялся. - Чейз и дядя Джеймс их вдвоём растаскивали. А потом они все вместе пили пиво в кафетерии. То есть, там пива не продаётся, но дядя Джеймс потихоньку пронёс в бутылках из-под колы.
- Я этого не помню, - улыбнулся Грэг.
- Ты маленький был. Тебе, наверное, и не рассказывали. А я слышал, как мама с дядей Джеймсом вспоминали.
- Мама твоя не волнуется насчёт их отсутствия? – спросил Грэг, у которого в семье, кроме него, волноваться было просто некому.
- Не знаю. Мне кажется, она о чём-то догадывается, но со мной она этого не обсуждала. Я слышал только, как она по телефону сказала Чейзу: «Надеюсь, что они на этот раз не в Мексике».
- Всё равно, наверное, беспокоится, - вздохнул Грэг. – И я чего-то беспокоюсь, Робби? Как они справятся одни?
- Знаешь, - сказал Роб, снова поворачиваясь лицом к экрану монитора, - мы могли бы присмотреть за ними.
- Как?
- Поехать и встать лагерем поблизости. Только скрытно. Чтобы они нас не засекли.
- Что, как бойскауты, что ли? – Грэг фыркнул.
- А что? В скаутском движении, кстати, немало хорошего. Кому-то пригодилось умение разжигать костры на ветру, например.
- Ну, ладно, допустим. А что ты скажешь дома и в больнице?
- Дома скажу, что хочу устроить каникулы. А Чейзу намекну, что он сам заговорщик, и пригрожу рассказать отцу, что это он их и сдал. Он тогда меня, точно, отпустит.
- А на чём поедем?
- Да на вашей же тачке и поедем. Она на ходу?
- Надо проверить, - сказал Грэг.
Кончились их вечерние посиделки тем, что окончательно переполненный впечатлениями Уилсон положил руки на стол, а голову – на руки, и так заснул, как ребёнок, которого забыли вовремя отправить из-за стола в постель.
В этом, пожалуй, не было ничего удивительного – денёк у него выдался насыщенный впечатлениями, и короткого дневного сна было попросту мало, чтобы справиться с усталостью.
Хаус не торопился заканчивать какаопитие только потому, что его сотрапезник временно выбыл – он продолжал сидеть, прихлёбывая из своей чашки и задумчиво глядя на спящего Уилсона. Его немного беспокоило то, как легко друг Джеймс прошёл путём от «никогда не смогу» к «у меня всё получится». Не исключено, что успех достигнут только на высоте куража, а что будет завтра, когда кураж уйдёт, а боль и разбитость – расплата за непривычную нагрузку – навалятся на него? О. Хаусу это было знакомо, когда за хорошим днём приходит плохой, и ты, который вчера мог смотреть шоу грузовиков и сидеть в баре за кружкой пива, слушая эстрадных лабухов, едва проснувшись, катаешься по постели, вцепившись сведёнными пальцами в бедро и стараясь не заорать, чтобы не напугать Кадди и детей, и из всех благ мира готов предпочесть кусочек мыла и полтора ярда верёвки покрепче.
Нужно продумать тактику. Найти способ балансировать между строгостью и уступчивостью, не дать раскиснуть, не дать замкнуться. Не дать разувериться в своих силах, а с этим у Уилсона и в лучшие-то времена были большие проблемы. Он упрям до упёртости, но он легко ломается, и тогда упрямство начинает играть против него, не позволяя просто поступиться возможностью провала и попробовать снова. Чтобы такого не случилось, его нужно всё время незаметно подначивать и подталкивать, не позволять останавливаться, не позволять задумываться. И никто не обещал, что с этим будет легко.
К тому же, общаясь с Уилсоном, Хаус заметил ещё одну проблему, которую назвал для себя дисморфоманией. Кстати, её решением можно будет заняться прямо с утра, если Уилсон будет чувствовать себя слишком разбитым для побития рекорда в беге на костылях или футболе ампутантов. А сейчас, пожалуй, пора в постель. Он тоже устал.
В комнате было, строго говоря, два спальных места, но неравноценных: роскошный диван – из тех, к которым подходит непристойное, но меткое название «траходром», и узкая койка, способная вызвать слюну вожделения у монаха, решившего застолбить себе местечко в раю путём умерщвления плоти. Хаус, разумеется, предпочёл бы диван, но, умиляясь на собственное бескорыстное человеколюбие, всё же предназначил его Уилсону – диван был выше и с подлокотниками, с него попросту удобнее будет вставать.
Хаус застелил оба лежбища нашедшимся на полке шкафа, согласно договорённости с фирмой, бельём, бросил в ноги по махровому халату, взбил подушки и отправился будить Уилсона.
Передислокация разоспавшегося друга отняла время и силы – ошалевший и заспанный Уилсон еле управлялся с костылями, рискуя завалиться на спину. Хаусу пришлось его буквально тащить на себе. Вытянувшись на своей спартанской койке и заложив руки за голову, он ещё некоторое время прислушивался к мерному похрапыванию друга и думал о странной истерике, приключившейся с Уилсоном на закате. В конечном итоге он решил, что просто перегрузил приятелю гиппокамп, и реакция закономерна. «А интересно, - подумал он, засыпая. – Пацаны уже напали на наш след? Их присутствие поблизости было бы нелишним. И хорошо бы, чтобы им не захотелось действовать «в лоб». Хотя… Нет, «в лоб» они не станут – не их стиль».
Уилсона под утро разбудило некое естественное желание, грозившее сделаться вскоре настоятельной потребностью. Было уже светло, но ещё очень рано. За окном прочищали горло первые нетерпеливые пташки, из форточки тянуло сыроватой свежестью.
Уилсон приподнялся на локтях и поискал глазами Хауса. Приятель нашёлся почти на расстоянии вытянутой руки на соседней узкой, худшей(!) по сравнению с его, Уилсона, постели. Он спал, лёжа на боку, лицом к Уилсону, спокойно и безмятежно, положив одну руку под голову, а другую бросив свободно свисать, так, что узкая кисть с полусогнутыми в самом физиологичном положении пальцами казалась почти античной.
Уилсон привык щадить сон Хауса – его друг страдал бессонницей, частенько принимающей злокачественное течение, но идти одному в туалет до противоположного конца двора было страшновато. Вчера по милости Хауса он получил непривычно большую нагрузку, и сейчас чувствовал, что ноги не отдохнули. А это значило, что, во-первых, будет больно, а во-вторых, возрастает риск упасть.
- Хаус… - на пробу позвал Уилсон очень тихо.
Пальцы на руке дрогнули, Хаус сопнул носом, выдохнул со звуком, больше всего напоминающим «мня», облизал губы и чуть улыбнулся во сне. Уилсон понял, что у него ни за что не хватит духу повторить попытку.
Он сел на своём диване, спустив ногу на пол, и дотянулся до костылей. А вот вставать с низкой постели, опираясь на них, он ещё самостоятельно не пробовал – ему всегда помогали Грэг или Роберт, даже вчера Хаус страховал его. Но, с другой стороны, почему с этим должны быть сложности? Значит, так: взять костыли, упереть в пол, взяться за рукоятки и, опираясь на них, толкнуть себя, вытянуть вверх, выпрямить колено, выпрямиться самому, и, уже стоя, перехватить костыли под мышки. Теоретически всё просто. Теперь время приступать к практической части. Раз-два-три! – он рванулся вверх, налегая всем весом на перекладины костылей, концы их скользнули по полу в стороны, и Уилсон, потеряв равновесие, полетел на пол, вернее, на спящего Хауса.
Удар грудью пришёлся о край кровати, он выбил из лёгких воздух, а лицом он ударился о плечо Хауса, и Хаус взвился с воплем на грани сердечного приступа.
Уилсон лежал на полу и не мог вздохнуть, как ни старался. Он хватал ртом воздух, как умирающая на песке рыба, а в грудную клетку протолкнуть его не мог, и от удушья уже начинало темнеть в глазах.
- Уилсон, дыши! – испуганный Хаус, опустившись с ним рядом на пол, растирал ему грудную клетку, потом стал сгибать и разгибать руки, как это показано в руководстве по проведению искусственного дыхания. А он всё равно никак не мог вдохнуть и задыхался. – Уилсон, ты – старый козёл, какого ты полез без меня геройствовать? Да дыши же ты, господи! – и сквозь меркнущее сознание Уилсон почувствовал, как пальцы Хауса больно зажали ему ноздри, а губы обхватили губы, как при страстном поцелуе, и выдох Хауса стал его невольным навязанным вдохом. Он подавился им, закашлялся и, наконец, задышал.
- Ну как ты? – с беспокойством спросил Хаус, оставляя его нос и отстраняясь.
- У тебя изо рта воняет вчерашним какао, - просипел он, одновременно пытаясь этим и выразить благодарность, и успокоить, кажется, не на шутку переволновавшегося Хауса.
- Подумал, пока буду чистить зубы, ты без воздуха подохнуть успеешь, - радостно парировал Хаус. – Да и твои гнилые клыки тоже не шанель номер пять. Будешь вставать или полежишь, придёшь в себя? Скажи, чего ради ты решил расширять твой двигательный режим втихаря и без моей помощи?
- Понадобилось в туалет, - честно признался Уилсон. – Не хотел тебя будить.
- Не хотел меня будить обычным способом, - поправил Хаус. – Предпочёл свалиться на меня.
- Костыль подвернулся.
- Потому что слишком широко их ставишь – я потом покажу, в чём твоя ошибка… Ну что, отдышался? Готов вставать? Значит так… Поворачивайся лицом вниз. Группируйся, руки и колени под себя. Ты на левом колене хоть сколько-нибудь можешь удерживаться?
Уилсон попробовал и с удивлением убедился в том, что может, хотя это и больно. «Ладно, плевать на боль», - бодро подумал он.
На боль было не плевать, и он был не из терпеливых – не при Хаусе он бы раскапризничался, пожалуй, разохался и разнылся, но при Хаусе не смог. Перед Хаусом было стыдно.
- На руках и левом колене правую ногу под себя, – продолжал командовать Хаус. – Знаешь, как будто собрался бежать с низкого старта. Толчок – и вставай.
Уилсон оттолкнулся и выпрямился, ловя ускользающее равновесие. Хаус поддержал его и подал костыли:
- Вперёд. У тебя дело было - надеюсь, надобность не отпала?
Надобность не просто не отпала – она сделалась острой, и сейчас, после напоминания Хауса, заявила о себе во весь голос, но…
Уилсон вытаращил глаза:
- Ты хочешь, чтобы я после такого падения, после фактически рефлекторной остановки дыхания, прошагал добрых полмили до толчка?
- Боюсь, у тебя нет выхода. И там меньше, чем полмили.
- Хаус, я не дойду… Я не успею дойти.
- Тебе придётся. Альтернатива – напустить в штаны. Кстати, остановиться посреди дороги и вообразить, что уже дошёл – не альтернатива.
- Хаус, ты… Послушай, ты хочешь после нашей поездки записать меня в параолимпийскую сборную уже в этом сезоне?
- Бог подаст, Уилсон.
- Палач, - укоризненно заклеймил Уилсон. – У меня аденома.
- У всех аденома. Не трать драгоценных мгновений. Вперёд!
- Идиотизм, - ворчал Уилсон, пыхтя и торопясь, - строить туалеты на другом конце города, почти за границей.
- Варвары, - согласился Хаус. – Безногому инвалиду приходится планировать свои физиологические отправления чуть ли не за неделю. Уилсон, ты за неделю доберёшься? Может, составим график, как для движения поездов? Я сам буду переводить стрелки – за столько лет общения с Кадди научился.
- Не смеши меня, - всхлипнул смехом Уилсон. – Я и так еле держусь.
- Тебя можно понять: сначала чуть сердце не выбил, теперь этот кругосветный круиз с полными баками, а гадкий Хаус с плёткой семихвосткой и рулоном туалетной бумаги, подвешенным перед твоим носом на удочку… знаешь, как на Аляске обучают ездовых собак?
- Пожалуйста, Хаус, пожалуйста, я тебя как человека прошу, - простонал Уилсон. – Перестань меня смешить!
- Ну, если твоя аденома хохочет вместе с тобой, я тебе сочувствую, чувак…
- Ха-а-аус!!!
- Но тебе ведь больше не хочется умереть? – спросил Хаус, слегка кривляясь, но очень серьёзно.
- Во всяком случае, писать мне хочется сейчас куда сильнее. О,чёрт! Наконец-то! – с последним усилием он ворвался в вожделенную будку.
- В жизни вообще полным-полно приятных ощущений, - сообщил Хаус, дождавшись из-за двери стона облегчения. – Только успевай срывать.
- Да пошёл ты! - весело огрызнулся Уилсон.
- Я там попросил поручни прибить. Удобно? Можно будет поднять или опустить, если хочешь.
Уилсон не ответил, а через пару минут показался в дверях, какой-то немного странный и задумчивый.
- А теперь ты о чём? – чуть сдвинул брови Хаус.
- Ты всё предусмотрел…
- И что? Я просто знаю, что такое одна нога. Ну, приблизительно представляю, я хотел сказать.
- Когда ты нанял этот дом?
- Когда узнал о твоём титровании викодина до смертельной дозы включительно.
- Чтобы спасти меня?
- Медленно же до тебя доходит, гений. Ладно, расслабься, ты мне ничего не должен. Я для себя старался. Дохлый ты мне не интересен – не пива попить, не в боулинг сходить.
- В боулинг с одной ногой я всё равно не смогу…
- Уилсон, ты удивишься, когда узнаешь, сколько ещё всего ты сможешь с одной ногой. Я тебя для начального образования в этой отрасли знаний сюда и притащил. Итак, пиши в свой блокнот: ходить с одной ногой ты можешь. Сейчас проверим, можешь ли ты с одной ногой печь блинчики на завтрак.
- Блинчики? – переспросил Уилсон.
- Ингредиенты на кухне. Плиту я растоплю. Не смотри на меня с таким изумлением, Уилсон, я ведь не стриптиз станцевать тебе предлагаю. Знаю же, стриптиз ты танцуешь хреново, а вот блинчики у тебя получаются отменные.
- Ладно, - вздохнул Уилсон, который уже понял, что спорить со своим тюремщиком-сиделкой-инструктором ЛФ-другом и занозой в заднице – короче говоря, с Хаусом – бесполезно. - Только минутку полежу. Всего одну минутку, хорошо?
Доковыляв до крыльца, он еле осилил его и рухнул на диван. Нет, всё-таки ненормально, если простой поход в туалет будет отнимать столько сил. Здесь что-то не так. Почему он так выматывается, почему у него нет уверенности в том, что следующий шаг не повергнет его на землю?
И – вздрогнул от прикосновения рук Хауса к своей культе. И только теперь осознал, что все утренние подвиги совершал не в привычных длинных штанах, а в зелёных, как весенняя травка, боксерах, в которых спал, забыв надеть пижаму – так устал накануне.
- Не переживай, - сказал Хаус, лёгкими движениями массируя обрубок. – И не отступай от начатого – всё придёт в своё время. Ты помнишь, сколько я убил недель на то, чтобы просто встать на костыли? А я был моложе вдвое… Что ты дёргаешься? Опять за ЭТО волнуешься? Не напрягайся – мне по-прежнему умеренно противно – когда мне станет приятно, сам обращусь к сексопатологу, о`кей?
- У тебя была боль, - тихо сказал Уилсон. - Не чета моей.
- Значит, у тебя пойдёт быстрее… Отдохнул? Вперёд – на штурм блинчиковой пустоши!
- Кажется, это где-то здесь, - неуверенно пробормотал Грэг, поглядывая то по сторонам, то на карту, разложенную на коленях.
- А мне кажется, - насмешливо заметил Роб, - что это называется «географическая тупость» и, увы, не лечится.
- Мимо вон того расщепленного дерева, - сказала Рэйчел, - мы четвёртый раз проезжаем. Ты тоже заметил, Рэй?
- Рэй Чарлтон молча постучал по датчику бензина, чтобы привлечь к нему внимание Роберта.
- Заметь, старик, если нам не встретится в ближайшее время бензозаправка.
- В багажнике есть запасная канистра, - сказал Грэг. – Двадцать литров.
- Умница, пацан!
- Ты – просто вылитый дядя Джеймс. – засмеялась Рэйчел и взъерошила ему волосы.
- Тихо! Вот она – ткнул пальцем в карту Роберт. – Боковая дорога, а мы не заметили. Сейчас направо должен быть овражек, а потом, сразу за ним… Стой!
Он крикнул это так резко, что Рэй вдавил педаль тормоза в пол, и автомобиль, дёрнувшись, заглох, а Грэг чуть не впечатался в переднее стекло носом.
- И если ты не объяснишь, какого сейчас заорал… - тихо и угрожающе начал Уилсон-Джуниор.
- Смотри. Там что-то есть! – указал Роберт.
- Что?
- Вон там, у дерева.
- Это бейсболка, - углядела Рэйчел. - Жёлтая. С буквой «даблью».
- Это папина, - Грэг хлопнул дверцей, выскочил из машины. – Точно, это его. Я помню. Он выиграл два года назад в беспроигрышной лотерее на ипподроме. Ещё смеялся, что буква – первая в его фамилии, как нарочно, - он надел бейсболку на голову и принялся оглядываться по сторонам. Остальные тоже вышли размять ноги.
- Надо заправиться, - сказал Рэй. – Где твоя запасная канистра?
- Смотри-ка, здесь следы протектора, - указал Роберт. – Зуб даю, что это – отцова раздолбайка. Смотрите: шины лысые.
- Когда был дождь? - деловито спросил Грэг, присаживаясь над следом протектора на корточки.
- Три дня назад.
- И с тех пор по дороге никто не проезжал. Да… Не сказать, чтобы здесь был оживлённый район.
- Оно и к лучшему, - философски пожала плечами Рэйчел. – Ну что, Грэг, куда нам теперь?
- Теперь – никуда, потому что если дом там, где я думаю, они услышат мотор. Рэй, тебе придётся идти на разведку.
- Почему мне? – добродушно удивился Рэй
- Потому что ты – чёрный, вернее, даже коричневый. Тебя будет меньше видно, если разденешься.
- Разденусь?
- И не только разденешься. Мы нанесём тебе на тело маскировочную краску, чтобы ты мог подкрасться ближе незамеченным.
- Грэг, - робко подала голос Рэйчел. – Если всё равно мазаться краской, какая разница, чёрный Рэй или белый?
- Разница есть, потому что краски мало. И потом, папа и дядя Грэг могут его не узнать, даже если заметят, а нас они знают, как облупленных – по тени догадаются.
- Да ладно, - пожал плечами Рэй, стаскивая с себя футболку. – Мне нетрудно. Где там твоя краска? Мажь.
- Ты похож на Сидни Пуатье в молодости, - сказал вдруг Роберт.
- Любишь старое кино?
- Мама любит. Отец – тоже, но только боевики. Он говорит, что старые боевики – лучший способ релаксации.
- Ладно, не тратьте время, - нахмурился Грэг.
Он вытащил из багажника две банки с краской и кисть. И тут выяснилась непригодность Рэя к навязанной ему роли – как оказалось, молодой священник ужасно боится щекотки. От первого же прикосновения кисти он фыркнул, и сначала просто хихикал и дёргался, придерживаемый Робертом, а потом расхохотался и вырвался:
- Извини, малыш, - вытирая слёзы, виновато сказал он. – Не могу терпеть – уж очень щекотно.
- Ты слабак, - возмутился задетый обращением «малыш» Грэг. – Как ты, интересно, с Рэйчел тискаешься, если от каждого прикосновения тебя на ржач пробивает?
От этих слов «на ржач пробило» Рэйчел.
- Да ладно, - снисходительно сказал, рассматривая недокрашенного Рэя, Роберт. – Сойдёт. Сейчас уже темновато. Пусть так сходит. Насколько я понимаю, их дом должен быть вон там, за деревьями. Попробуй выяснить обстановку, Рэй. А мы пока заправимся.
- Ну, я пошёл, - вздохнул Чарлтон и ужом скользнул в ближайший куст, тут же растворившись в листве.
- Ух, ты! – восхитился Грэг столь внезапному исчезновению. – Как это он?
- А вот так, - фыркнула Рэйчел. – Это тебе не в бойскаутов играть.
Готовить Уилсон умел и любил – даже пользовался этим, чтобы отвлечься, когда всё валилось из рук: дело шло к разводу с очередной женой, пациент не реагировал на химиотерапию, а Хаус повышал дозу викодина – и всё это одновременно. А блинчики вообще были его коронным блюдом. И он соскучился по готовке – с того самого момента, как подписал согласие на химиотерапию и ампутацию голени, он ни разу не пытался сделать ничего более грандиозного на этом поприще, чем положить сахар в чай, заваренный Грэгом из пакетика. А ведь и чай он раньше заваривал особенный: с корицей, кардамоном, верхним листочком мяты и апельсиновой корочкой. И чайник у него был особенный – настоящий китайский.
Хаус предусмотрел все ингредиенты для, как он их называл, «особых блинчиков Джей-Эй-Уилсона», - и почему-то всегда добавлял: «овцевода из долины Шелудивого Осла». Уилсон долго ломал голову над этим овцеводом, пока ему случайно не попал в руки томик рассказов О`Генри с историей про то, как незадачливый ухажёр попался на развод с рецептом чудодейственных блинчиков. То, что Хаус читает О`Генри, почему-то очень понравилось Уилсону, и он проштудировал книгу от корки до корки, чтобы на следующий раз быть во всеоружии.
Итак, Хаус всё предусмотрел – и муку с небольшими добавками гречневой и кукурузной, и пищевую соду, и соль – непременно крупную, и свежие яйца – никакого порошка, и ванилин, и мускатный орех, и даже кленовый сироп в бутылочке тёмного стекла, откуда он поблёскивал таинственно и золотисто. В кухонном шкафчике нашёлся венчик. Метёлочка для смазывания сковородки и сама сковородка – тяжёлая, с толстым дном, из пористого чугуна, что ещё усилило ощущение какой-то нереальности, прошедшего времени, словно они, как пассажиры боинга у Стивена Кинга, внезапно попали в прошлое, но только не стремительно убывающее, поглощаемое прожорливыми лангольерами, а ленивое, готовое ждать их столько, сколько будет нужно, сколько им захочется.
Уилсон вылил яичные белки в миску с сахаром и принялся взбивать венчиком в крепкую пену. Хаус пристроился рядом, время от времени таская у него из-под рук крошки арахиса.
- Почему ты не пристёгиваешь протез? – вдруг спросил он.
- Странный вопрос – ты же сам диагностировал у меня аллергию.
- А я убрал прокладку, заменил пока мягкой фланелью.
- Когда же ты успел?
- Вчера. Ты так внезапно отключился, что я заскучал и решил попробовать себя в нелёгком деле протезиста. Кстати, классная штука.
- Быть протезистом?
- Да нет, твой протез, конечно. Подожди, я его принесу.
- Не надо! – вырвалось у Уилсона прежде, чем он успел подумать, резко и болезненно.
- Дело не в аллергии, - безжалостно уличил Хаус. – Твоя ненависть к протезу иррациональна и граничит с фобией. Она не имеет никакой логической основы, а значит, и права на существование. И ты справишься с ней, как только отдашь себе отчёт в том, что это – фобия. Ты не то ненавидишь, Уилсон. Ты должен бы ненавидеть свой рак, а вместо этого жалеешь о его потере и дуешься на то полезное, что у тебя осталось. На кой чёрт тебе нужна была гниющая кость со злокачественной опухолью – ходить ты бы всё равно не смог, она бы болела всё сильнее. И сначала ты спасался бы ибупрофеном, потом оксикодоном, потом подсел бы на морфий, а потом и морфий перестал бы помогать – лежал бы, воя от боли, с вонючей разлагающейся некротической массой вместо ноги, с потрясающими ознобами и с постоянной тошнотой, пока бы не подох или я из жалости не убил бы тебя – ты этого хотел?
Хаус говорил безжалостно, резко, и Уилсон перестал взбивать яйца – замер, остановив на нём неподвижный взгляд, и слушал, чуть приоткрыв рот, так, что из под верхней губы влажно блестели крупные передние резцы.
Несколько мгновений Хаус помолчал, давяще глядя на него, словно и впрямь рассчитывал получить ответ, после чего встал и вышел из кухни, всё ещё слегка покачиваясь на ходу и прихрамывая, но явно наслаждаясь возможностью ходить, не чувствуя боли. Вернулся он почти сразу с протезом в руках. Уилсон посмотрел на своё вспомогательное средство реабилитации с откровенной гадливостью и чуть ли ни со страхом. Сейчас, не пристёгнутый к культе, а удерживаемый в руках Хауса, он казался ещё омерзительнее, ещё гаже. «А ведь Хаус прав, - тоскливо подумал Уилсон, чувствуя подступающую тошноту. – Иррациональна. И это фобия». Ему казалось, что протез – не приспособление для ходьбы, а жалкая попытка притвориться, будто у него всё ещё есть нога, только живущая отдельно от тела. Нога, которую надо ночью прятать под кровать, а утром опять пристёгивать на место ремнями и делать вид, будто всё в порядке.
- Ты посмотри, как всё продумано, - сказал Хаус, вертя протез в руках и явно любуясь им. – Вес точно соответствует тому, что от тебя отрезали, чтобы мышцы не почувствовали разницы. Крепление мягкое, но с эластичной подгонкой – похудеешь ты или поправишься, гнездо будет обхватывать культю так же крепко, но не сдавливая. Чейз – молодец, сэкономил тебе сарториус, да ещё и перешил так, чтобы ты мог легко управлять коленным суставом. И шов сделал грамотно – на внутренне-задней поверхности, он тебе мешать не будет. Ты посмотри, посмотри, как всё удачно сделано. Голеностоп имитирует шарнир с амортизацией, не подвернётся, не сломается – ты сможешь прыгать и бегать, не ушибая кость. Кожа почти настоящая. Можешь покрасить её автозагаром под цвет другой ноги и ходить в шортах – не вблизи никто не заметит разницы. Ты подожди – тебя ещё комары за него покусают – не разберутся.
Шутка про комаров была последней каплей – Уилсон, который и без того уже сильно побледнел и облизывал губы, вдруг застонал, резко нагнулся, едва не слетев с табурета, и его вырвало на пол.
- Упс! – сказал Хаус. – Я, видимо, был чрезмерно красноречив.
- Извини, - прошептал Уилсон, сообразив, что убирать за ним придётся Хаусу – сам он не смог бы вымыть пол. – Извини, я не думал, что… Как-то внезапно вышло. Ты прав, я – просто псих. Но я не могу – правда, не могу.
Достигнутый успех стремительно катился псу под хвост.
- Давай сюда ногу, - резко сказал Хаус, рывком распуская ремни крепления протеза.
- Хаус, не надо…
- Надо.
Уилсон побледнел сильнее:
- Нет, Хаус, не сейчас, я не хочу, я… - и, опешив, замолчал, потому что Хаус вдруг. оставив протез, взял его лицо в ладони – бережно, словно это лицо возлюбленной, на которое не надышаться, и Уилсон вспомнил, как в Мексике после памятного развода с пиццей и телевизором Хаус точно так же взял его лицо и посмотрел в глаза длинным, слишком прозрачным из-за слёз взглядом.
Но сейчас слёз в глазах Хауса не было. Только нежность и сострадание, и даже понимая, что при помощи этой нежности и сострадания им манипулируют, Уилсон почувствовал, что успокаивается.
- Если бы меня тогда уговорили на ампутацию, ты уже не дружил бы со мной? – спросил Хаус.
- Что за чушь! Конечно, дружил бы. Если хочешь знать, мне было бы даже легче – ты был бы беспомощным, а не такой занозой в заднице.
- Я не был бы беспомощным, - возразил Хаус. – Я бы сразу умер или убил себя, и ты, прекрасно это зная, не позволил бы мне стать беспомощным. Уилсон, ты тоже не стал хуже из-за ампутации. Это только нога – и всё. А это, - он кивнул на лежащий на табурете протез, - просто приспособление, которое поможет тебе лучше ходить и освободить руки. Это не фантом твоей ноги, не её близнец, не живое существо.
- Хаус, заткнись, - тихо попросил Уилсон. - Не то меня снова вырвет – тебе же больше убирать.
- Че-го? – Хаус выпустил его лицо из ладоней, и вся нежность мигом улетучилась из его взгляда. – Это через почему? В мире причинно-следственных отношений кто наблевал, тот и убирает.
- Хаус. – укоризненно посмотрел на него Уилсон. – Ты же понимаешь, что мне до пола не дотянуться…
- А так? – насмешливо спросил Хаус и выбил из-под него табурет, придержав, правда, чтобы не грохнулся копчиком об пол со всего маху, и опустив довольно бережно. – По-моему, так у вас с полом прямо-таки интимная близость. Так что, я схожу за ведром и тряпкой, раз уж ты всё равно на полу?
Он, действительно, сходил и принёс, но когда вернулся, увидел, что Уилсон сидит на полу, буквально вжавшись в угол между столом и холодильником, согнувшись, даже съёжившись и закрыв руками лицо.
- Что с тобой? - испугался он. – Уилсон! Ты что, обиделся? Да брось, я сам уберу…
- Я – в порядке, - сказал Уилсон и поднял голову. Хаус испугался ещё больше: из обеих ноздрей Уилсона тянулись тонкие дорожки крови. В первое мгновение он даже подумал было, что Уилсон как-то незаметно для него всё-таки ударился обо что-то при падении, потом до него дошло:
- Рвота, головная боль, носовое кровотечение, слабость в руках – вот почему ты не удержал костыли и упал. Ты перестал принимать афедитаб и пропранолол тоже бросил. Ты идиот, Уилсон! У тебя опять криз.
- Сам знаю, - буркнул Уилсон. – Давай сюда тряпку.
- Ага, щаз-з! – с непередаваемым сарказмом откликнулся Хаус. – Чтобы тебя хватил паралич как раз, когда ты будешь отжимать её в ведро. Сиди, где сидишь.
- Если кровь носом пошла, паралич уже не хватит, - сказал Уилсон. – Назальный шунт очень мощный. Лучше кровопускания.
- Лучше скажи, что у тебя есть все эти таблетки в нагрудном кармане.
- У меня нет таблеток в нагрудном кармане. Я же не знал, что ты меня похитишь, не то собрался бы заранее.
- У меня вообще-то есть кое-что для управляемой гипотонии, - задумчиво потыкав себя в лоб оттопыренным большим пальцем, признался Хаус. – Но если палить из пушки по воробьям, пушек не напасёшься… Ладно. Начнём с уборки.
Он принялся подтирать пол, не подпуская порывающегося отнять у него тряпку Уилсона и молча досадуя на себя: как он мог забыть, что Уилсон - гипертоник на постоянном лечении и не захватить его таблеток? Всё предусмотрел, а такую ерунду – нет. Видимо, всё-таки сенильные изменения уже начались – впору как Уилсону, пойти повыть на закат. Это же элементарно: при резком прерывании гипотензивной терапии криз неизбежен, как менструации у женщины, забывшей принять свои противозачаточные. А Уилсон часто при даже умеренном эмоциональном напряжении выдавал кра-а-асивейшие кризы. Гипертония развилась у него ещё в Мексике после того самого непроверенного, экспериментального, на свой страх и риск лечения. Когда они рискнули – и победили. Уилсону было сорок семь, когда он заболел раком. Неплохой срок выживаемости – почти двадцать лет до метастаза, и метастаз, кажется, удалён радикально – даже последнюю химиотерапию отменили… Чейз объяснил, что «онкологи никакие не идиоты, Хаус, просто анализы в норме, а вы же видите, как он переносит химию – по-вашему, стоит рисковать умереть от лечения, раз уж от болезни не удалось?» И он признал правоту Чейза, почувствовав, что просто необъективен и перестраховывается. Ну что ж, когда речь идёт о Уилсоне, он всегда немножко необъективен, - Хаус, несмотря на мрачные мысли, улыбнулся и посмотрел на переставшего, наконец, лезть под руку друга.
- Если уж ты не позволяешь мне с места двинуться, - сказал Уилсон, размазывая ладонью кровь, – дай хоть платок или салфетку, не то рубашку отстирывать придётся. Надо думать, щёлоком – как-то не вяжется весь этот антураж со стиральной машиной-автоматом. Даже странно, что люди совсем недавно обходились без современных средств.
При этих его словах Хаус выпрямился и, с плеском уронив тряпку в ведро, уставился невидящими глазами в пустоту.
- Знакомый симптом, - с нервным смешком сказал Уилсон. – Я тебя осенил? В чём, интересно? У тебя нет ни одного пациента – неужели вспомнил о своих подопытных крысах?
- А вот и неправда, - замедленно отозвался Хаус. – У меня есть пациент. Ты. И я теперь знаю, как нам обойтись без афедитаба, - он шагнул к подвесному ящичку и, немного порывшись там, швырнул в Уилсона пачкой салфеток. – Утрись.
К приготовлению блинчиков Уилсон смог вернуться только через час – сорок минут Хаус выдержал его в постели, несмотря на горячие заверения, что «голова совсем не болит» и вообще «всё уже прошло». Но, вставая, Уилсон уже сам – хмуро и неловко, как проспоривший школьник - попросил:
-Дай протез, - и, сопя, завозился с ремнями.
Хаус, молча, наблюдал за ним, готовый прийти на помощь – как морально, так и физически.
- Дай костыли.
Уилсон не просил – приказывал, коротко и отрывисто. И Хаус слушался. Он вдруг вспомнил, как когда-то давным-давно Уилсон сказал по поводу их тандема: «Конечно, я главный. Да захоти я, ты бы мне барахло из прачечной забирал». Пожалуй, это было похоже на правду даже на тот момент, а уж теперь и подавно.
Стуча костылями, Уилсон направился на кухню.
- Приятно сознавать, что свой общественный долг ты ставишь превыше мелких личных выгод, - догнал его Хаус. – Всё-таки, решил приготовить нам блинчики на завтрак?
Он, по своему обыкновению, дурачился и болтал, но Уилсон видел, что взгляд его чётко сфокусирован на его, Уилсона, лице, подмечая малейшие признаки дурноты, и взгляд этот по-прежнему тревожен, а руки готовы подхватить и поддержать.
- На обед, - поправил он, - В качестве завтрака они себя не оправдали. Перестань бояться за меня – я в порядке.
- Бояться? Очень нужно мне за тебя бояться! – фыркнул Хаус, но не расслабился.
А Уилсон, действительно, почти пришёл в порядок, занимаясь любимым делом – даже начал насвистывать. Но Хаус и тут не утерпел:
- Фальшивишь. Причём, безбожно. Можно подумать, что ты кузнечик, и Чейз, препарируя твою коленку, повредил слуховой нерв.
- Тебе обязательно меня шпынять? – мирно спросил Уилсон. – Проверяешь, насколько хрупко и неустойчиво моё кажущееся благополучие, или ты настолько переполнил меру человеколюбия на сегодня, что непременно хочешь получить немножко обратно?
- Точно. Можешь расплатиться блинчиками, - великодушно позволил Хаус, принюхиваясь к поплывшему по кухне аромату.
- Да ешь, пожалуйста. Только не забывай, что горячее тесто оказывает повреждающее действие на слизистую пищевода и желудка.
- Сиропом полью – он холодный, - решил Хаус. – Тебе оставить?
- Ты всё равно столько не съешь.
- Поспорим, что съем всё, что ты напечёшь?
Но Уилсон благоразумно воздержался от пари – от природы худой, чтобы не сказать тощий, Хаус был довольно-таки ёмким в отношении провизии, даже без всякого спора, а в азарте способен был не только оставить Уилсона без блинчиков, но заодно и обобрать на пару сотен долларов.
- Не буду спорить, - сказал он, откладывая несколько штук на тарелку и поливая сначала маслом, а потом сиропом. – Ешь так, без спора.
- Так неинтересно, - вздохнул Хаус.
Уилсон, молча, потянул тарелку обратно к себе, но Хаус поспешно перехватил:
- А вот так уже чуть интереснее, - и сунул свёрнутый блинчик в рот.
После чая, заваренного на этот раз Уилсоном по всем правилам, Хаус изъявил желание выйти на плэнер.
- Куда именно? – спросил Уилсон, прекрасно зная, что всем прогулкам на свете его друг предпочитает телевизор.
- Хочу припомнить генетический код, вообразить себя пещерным человеком и заняться собирательством. Ну, знаешь: цветочки-листочки, дикая петрушка, первобытная марихуана…
- Хочешь сделать антигипертензивный сбор? – догадался Уилсон, хотя, по правде говоря, не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы додуматься.
Хаус знал о лекарственных травах довольно много. Начало этому было положено ещё в детстве, когда отец затолкал его на все каникулы в военно-патриотический лагерь, на взгляд отца полувоенного, а по мнению самого Грэга, полутюремного типа. Мускулистые поджарые парни – лидеры, вожаки или, тут уж как посмотреть, надзиратели – прорабатывали с мальчишками курс: «Основы выживания». Спортивный, выносливый, Грэг умудрялся оставаться на хорошем счету, несмотря на то, что с первых же дней возненавидел лагерь, мускулистых лидеров и «Основы выживания», но раздел о лекарственных и ядовитых свойствах растений его заинтересовал. И он почти с удовольствием листал определитель, стараясь запомнить, как отличить ромашку аптечную от ромашки непахучей, а наперстянку шерстистую – от наперстянки пурпурной. В медвузе он уделил травам особое внимание, подходя к вопросу с чисто практической стороны. И никогда бы не спутал болиголов с дикой морковью.
Сосновый бор не изобилует травами, но возле озера флора должна быть разнообразнее, а дикорастущих трав, обладающих гипотензивной активностью в природе не так уж мало. Он лишь задумался, стоит ли тащить с собой только-только перенесшего криз Уилсона, но решил, что не стоит – до озера было чуть меньше километра, но всё-таки нагрузка.
- Я сейчас приду, - сказал он, пихая в рюкзак сапёрную лопатку. – Сиди в пещере, женщина, и чтобы к моему приходу мамонт был зажарен, а шкура выделана.
Он взял один костыль, чтобы освободить руки, да и то больше для проформы, чем для опоры – ноги воспринимались лишь чуть онемевшими, но слушались исправно, хотя, конечно, он продолжал хромать – что бы там ни говорили фанаты реабилитационной терапии, новый квадрицепс не вырастить никакими упражнениями. А костыль, по крайней мере, помогал равномерно распределить нагрузку.
Первый компонент для его гипертензивного чая нашёлся, впрочем, всего в нескольких шагах от крыльца.
- Боярышник кроваво-красный, – прокомментировал Хаус. – Сойдёт.
Он набрал пару пригоршней, ссыпал в рюкзак и двинулся дальше, подумывая о том,что завтра неплохо бы обновить резиновую лодку, а потом нечаянно опрокинуть её и заставить Уилсона плыть.
Постепенно почва под ногами сделалась сырой, а там и вовсе захлюпала. Сухолюбивые сосны сменились сначала вязами, потом ивами. Стеной желтоватых режущих листьев потянулся камыш. Вот только он не годился для лекарства, а ничего более подходящего Хаус что-то пока не видел. Как вдруг чуть в стороне нашлось как раз то, что он искал: хрупкий пыльно-зелёный сухостой заболоченных низин. Невзрачная сушеница входила почти во все противогипертонические сборы, найти её было удачей.
Хаус сошёл с тропы и, не глядя под ноги, сделал несколько шагов к объекту охоты. Захлюпало сильнее. И вдруг при очередном шаге он потерял опору под ногами и ухнул в жидкую грязь по пояс. Странно, но при этом первым делом у него родились сразу две почти репризные мысли: «Хуже ощущения отсутствия опоры под ногами только отсутствие ощущения этой опоры» и «Так вот, значит, почему сушеница называется болотной». Он подумал, что каждая из этих мыслей, высказанная вслух несколько лет назад, заставила бы улыбнуться, по крайней мере, Чейза. Чейз всегда любил его шутки, и даже направленные в свой собственный адрес воспринимал зачастую с довольной ухмылкой.
В следующий миг он попытался выбраться, но вместо этого погрузился глубже. И мысль о том, что он на самом деле, кажется. тонет в болоте, тоже могла бы быть репризной, не будь так сильно похожа на правду.
- Уилсон! – закричал он, непонятно, на что надеясь. - Уилсон!
Грязь казалась просто ледяной – очевидно её порождал какой-нибудь подземный родник. Странно. Насколько Хаус помнил из курса географии, родник и болото редко состоят в столь неразрывном симбиозе.
Он попытался лечь плашмя и опираться на края ямы – жидкая грязь просачивалась между его пальцев и скользила. Притом, весь размер по периметру ямы, я которую он провалился, едва ли достигал полутора ярдов. Хаус вспомнил французскую комедию с Ришаром и Депардье, в которой неудачливый герой чуть не утонул на таком же смешном пятачке зыбучего песка посреди огромной ровной площадки. Как же назывался тот фильм? Они смотрели его у Уилсона дома, и мальчишки, милостиво допущенные к экрану, заливисто хохотали, падая на спины и роняя попкорн.
География всё-таки не подвела – погрузившись до основания мечевидного отростка, Хаус вдруг осознал, что стоит на более твёрдой опоре, чем болотная грязь. Он снова попробовал, уложив на края костыль, как-нибудь подтянуться, но опора буквально расползалась под руками, и больше всего эти жалкие попытки напоминали известную сказку о бароне Мюнхгаузене, пытавшемся вытащить себя за волосы из болота. Наступила патовая ситуация: Хаус больше не тонул, но и выбраться не мог.
Основная опасность таилась в температуре воды – не просто холодная, а очень холодная, она быстро отнимала у Хауса тепло, и если сначала он дрожал, стуча зубами, то уже через несколько минут нижняя половина тела стала терять чувствительность. Чтобы отвлечься от этого малоприятного ощущения, он принялся перечислять про себя все возможные заболевания, которые запросто обеспечит ему пребывание в такой воде по алфавиту: артрит, бронхит… - на миг запнулся на букве «в», но тут словно кто-то невидимый ехидно подсказал – почему-то с австралийским акцентом: «волчанка», - и он чуть не засмеялся, хотя смеяться в его положении было, вообще-то говоря, нечему. Дойдя до буквы «П» (пневмония, пиелонефрит, пиелит, простатит) он почувствовал, что засыпает. И задёргался в грязи, как гальванизируемая лягушка, стараясь хоть немного вернуться к жизни. Несколько раз он снова принимался звать Уилсона – без перспектив на то, что будет услышан. Потом постарался высчитать, через какое время наступит смерть от переохлаждения – просто так, без какой-либо практической цели, потому что сокращение или продление этого времени от него сейчас не зависело.
Уилсон не беспокоился около двух часов. На то, чтобы перейти от «что-то он долго» к «похоже, что-то случилось» ему понадобилась ещё четверть часа, после чего он, тяжело, до рези в подмышках опираясь на костыли, вышел на крыльцо.
- Хаус! Хаус! – закричал он во всю силу лёгких и замер, прислушиваясь, хотя был почти уверен, что ему никто не ответит.
«Может быть, это опять развод? – подумал он. – Вроде как с закончившимся бензином. Что, если Хаус сейчас сидит, притаившись где-нибудь поблизости, и слышит его, и ждёт, как он в панике начнёт рыскать по округе, наматывая километры совершенно особой ЛФ - ЛФ по Хаусу.
- Хаус, это не смешно! – крикнул он. – И это не работает! Ладно, чёрт с тобой, я пройду километр без нытья, только выходи! Хаус, не пугай меня! Ха-ус!!!
Но то самое, никакому измерению не поддающееся чувство, которое называют интуицией, подсказывало ему, что Хаус не откликнется. И что та самая, фигурально выражаясь, задница, о которой он начал беспокоиться, узнав, что Хаус сжёг мосты на все три недели, похоже, как раз настала.
В конце концов, Хаусу за семьдесят. Да, он крепкий, даже спортивный, если не принимать во внимание больные ноги – он кладёт Уилсона в армрестлинге, хотя у Уилсона сильные руки, он подтягивается двадцать раз без особенного напряжения, но ему всё равно за семьдесят, и, значит, с ним может случиться всё, что угодно: инфаркт, инсульт, перелом шейки бедра – да просто падение. Чёрт возьми, сам Уилсон упал не далее, как сегодня утром так, что вышиб дух, и ещё неизвестно, если бы не Хаус, задышал бы он снова или нет. А если головой о камень или лицом на острый корень? А если болевой шок? Укус какой-нибудь твари и стремительный аллергический отёк, плотно перекрывающий гортань? А если… А если он ещё жив, но вот именно сейчас умирает, а единственный человек, на чью помощь в этой глуши он мог бы рассчитывать, стоит на крыльце и жуёт сопли?
Итак, куда он пошёл? Сначала – до ворот, в любом случае, до того самого плетня, на котором Уилсон висел, отдыхая после полукилометрового марш-броска. Сейчас бросок может получиться больше, и отдыхать не придётся – плевать.
От дома тропка, постепенно расширяясь, уходит в бор. Подстилка из хвои – плотная, упругая штука, почти не хранящая следов. Но Хаус-то пошёл за лекарственными травами – значит, ему прямой резон свернуть вниз, к озеру. Например, здесь, где между сосен пройти можно довольно свободно, и костыли не путаются в высокой траве. Уилсон немного прошёл, но там, где почва сделалась сырее, остановился, вглядываясь, ища характерные круглые отпечатки. «Я – прямо бойскаут», - насмешливо подумал он, стараясь не замечать нарастающую боль в несуществующей щиколотке.
Отпечатки костыля Хауса он нашёл довольно скоро. Дальше отследить его путь было проще – почва ещё больше сырела, отпечатки стали глубже. Уилсону самому уже сделалось трудновато переставлять костыли – они вязли, но он медленно и упорно, как специально натасканный, шёл по следу, время от времени окликая Хауса. Но всё-таки первый отклик он почти пропустил. То есть, тот скользнул по краю сознания, не задев настроенную антенну восприятия, а вот подсознание откликнулось, и Уилсон замер оттого, что сердце вдруг стукнуло не в ритм.
- Хаус! – снова закричал он, выждав несколько напряжённых мгновений, и, наконец, услышал – слишком тихо, слишком обессилено:
- Помоги мне!
Но он не видел его и вынужденно покрутился, ориентируясь на шелестящее тихий, но непрерывный зов, как в игре «горячо-холодно». «Умница, Хаус, умница, - думал он, скорее интуитивно, чем по слуху нащупывая путь. – Зови меня, зови, только не умолкай». И даже крикнул ещё раз:
- Не умолкай, Хаус! Я иду! Где ты?
Зацепился протезом, упал – слава богу, благополучно, долго поднимался, матерясь сквозь зубы, но, наконец вышел туда, где в камышах увидел слабо шевелящуюся кучу, в которой не с первого взгляда опознал голову и плечи Хауса.
Хаус не то, чтобы был без сознания, но явно дезориентирован. Однако, услышав своё имя, открыл глаза и посмотрел почти осознанно.
Уилсон сразу же задал самый главный вопрос – без вскриков и восклицаний, без глупых «что с тобой» и «как ты туда попал» - вопрос совершенно практический:
- Ты продолжаешь погружаться?
- Нет, - сонно ответил Хаус, и по этой сонной заторможенности Уилсон оценил температуру жидкой грязи с точностью до градуса.
- Попробуй двигаться.
- А чем я тут, по-твоему, битых два часа занимаюсь? – откликнулся Хаус так по-Хаусовски, что стало легче. Он всё-таки попытался подвигать руками и торсом и заизвивался в грязи, как червяк.
- Ноги чувствуешь?
- Нет.
- А выше?
- Думаешь, у меня стояк? – с сомнением спросил Хаус, чуть оживляясь – его оцепенение проходило, и он снова застучал зубами.
- Хорошо, - с чувством сказал Уилсон.
- Что хорошо? Что стояк?
- Что ты дрожишь. Может, ещё не отморозил себе кишки. Цепляйся – я потащу, ты попробуешь подтягиваться, – он лёг на спину, создав себе плечо силы, и протянул Хаусу конец костыля.
Хауса не слушались руки, он не мог уцепиться.
- Растирай ладони, - сказал Уилсон – я не собираюсь тащить тебя за шиворот. Двигайся, Хаус, двигайся, чёрт возьми! Мне одному не справиться.
Хаус послушно принялся растирать и разминать руки. Успев отчаяться за время одинокого застывания в случайной луже, успев изозлиться на нелепую смерть, уже подобравшуюся к нему довольно близко, успев даже смириться с ней, с появлением Уилсона он ожил и теперь уже отыгрывал своё с обычным азартом. Со второго раза ему удалось вцепиться в костыль. Сцепив зубы, кряхтя и шипя от натуги, он стал подтягиваться, Уилсон потянул, так же пыхтя и хрипя – оба выкладывались по полной. Но зато и результат не заставил себя ждать – разочарованно чавкнув, липкая грязь выпустила добычу.
Спасательная операция вымотала обоих, и несколько мгновений они просто дышали, вцепившись мёртвой хваткой в уилсонов костыль, не в силах разжать пальцы. Уилсон очнулся первым:
Разлёживаться можешь, если метишь в покойники, - сказал он, пытаясь отнять у Хауса костыль и подняться. – Вставай, тебя скорее нужно согреть. Вставай!
Хаус попытался – и упал. Он снова совершенно не чувствовал ног, как в первый день после нейротомии.
- Снимай штаны, - велел Уилсон. – Нужно растереть тебе ноги.
Хаус попытался сострить что-нибудь колкое в ответ, но говорить пока тоже не мог.
- Живее! – прикрикнул Уилсон. – Я не могу тебя тащить – понимаешь ты это? Нужно восстановить кровообращение, нужно шевелиться – твоё время убегает. Давай, Хаус. терпи, будет больно.
Он принялся растирать ему ноги без всякой жалости, сопя от усердия, на лбу у него выступил пот. Больно не было То есть, Хаус чувствовал жжение в растираемых Уилсоном ступнях и сам пытался растирать бёдра, не жалея кожи. но это жжение оставалось каким-то невоспринимаемо далёким. А всерьёз донимал холод. Холод проник глубоко внутрь его тела - он чувствовал его диафрагмой и селезёнкой, сигмовидной кишкой и аппендиксом, почками и предстательной железой и, судя по ощущениям, весь припомненный им алфавитный список простудных хворей теперь запросто мог оказаться в его полном распоряжении.
Наконец, боль от растирания начала подёргивать всерьёз.
- Я попробую встать, - сказал Хаус. – Где мой костыль?
- Я туда за ним не полезу, - опасливо предупредил Уилсон.
- Не смогу идти без него.
- Я поделюсь.
- На одном ты тоже не сможешь.
- У меня сейчас почти две ноги, - он кивнул на протез.
- Да хоть почти три, идиот, ты и на двух-то костылях еле-еле ползаешь!
- Есть другие варианты?
Хаус посмотрел на гладкую поверхность грязи, похоронившей его костыль, и после паузы вынужденно признал:
- Нет.
-Я сломаю себе сосновую ветку, - сказал Уилсон. – Будет полтора костыля. Полторы ноги, полтора костыля – гармония. Идём, Хаус, идём, тебя нужно согреть.
Эта мысль на время превратилась в его навязчивую идею. Он прикидывал в уме, хватит ли уже готовых и сложенных в поленницу у крыльца дров для того, чтобы хорошенько нагреть котёл, и довольно ли в нём воды. И досадовал, что на всё это понадобится время, стремительно уносящее шансы Хауса остаться здоровым. За всем этим ни боль, ни рефлексия по поводу «отдельной ноги» или «дохлой рыбы» не беспокоили его. Он только старался двигаться, как можно быстрее, и почти пинками гнал с собой измотанного и замёрзшего обессилевшего Хауса, стучащего зубами так, что под этот стук можно было плясать, как под кастаньеты, зажигательный испанский танец.
-Зачем ты вообще туда полез? – только один раз спросил он.
- З-за с-сушеницей б-болотной, дробно отбил в ответ Хаус.
Уилсон только вздохнул – о гипотензивных свойствах сушеницы он знал не хуже Хауса.
Пока Хаус отмокает в кипятке, Уилсон готовит чай, с трудом управляясь с чайником большим, чайником заварочным, пакетиками и баночками из кухонного шкафчика и двумя костылями.
- Хоть боярышника себе завари! – кричит из ванной Хаус, оставивший в пасти случайного омута не только палку, но и сумку. – Он в двух шагах от крыльца растёт.
- Я – в порядке, - нетерпеливо откликается Уилсон. – Ты только не заболей, пожалуйста.
- Да обойдётся, я уже согрелся.
- Держи ещё вот это. Пей.
Хаус, глотнув, выпучивает глаза и часто шумно дышит, открыв рот, как собака в жару:
- Это же кипяток, блин! Любишь отварной язык?
- Если тебя хватает на остроты, и они не звучат гугниво, значит, всё с твоим языком в порядке, - строго говорит Уилсон. - Пей, не капризничай. Тебя нужно согреть.
- Согреть? Да у меня уже пар из ушей валит.
- Ну конечно. Уже ведь целая минута, как ты перестал стучать зубами. Пей и давай сюда кружку – налью ещё.
Уилсон непреклонен, и Хаус смиряется с этим, только жалобно просит:
- Можно я уже вылезу, а? Понимаешь, Уилсон, варёный язык – хотя бы деликатес, но варёные гениталии пожилого мужчины… Такого тебе в приличном ресторане не предложат.
Уилсон фыркает смехом, но он остаётся встревоженным и словно ожидает чего-то плохого.
Впрочем, остаток дня проходит у них неплохо, даже весело. Хаус устанавливает видеоаппаратуру – к доисторической хижине, как это ни странно, подведено кабельное – пытается выйти в интернет, наконец, находит спортивно-развлекательный канал, и они с Уилсоном смотрят бои газонокосилок и бейсбольный матч. Но потом начинается футбол ампутантов, и Хаус беспокойно косится на Уилсона, потому что не может истолковать выражения его лица. Джеймс смотрит на играющих, весь уйдя в глаза. Его губы плотно сжаты, словно от боли, руки тоже вцепились в колени до побеления суставов, и он бледен, как будто им только-что плотно позавтракал какой-нибудь молодой вампир.
- Ты в порядке? – на всякий случай спрашивает Хаус, а отвечает Уилсон на этот простой вопрос так, что Хаус совсем теряется. Он протягивает свою руку к руке Хауса и сжимает его пальцы, не отводя глаз от экрана. Сжимает сильно, до боли, и больше уже не отпускает.
Игра техничная, напряжённая, в движениях игроков, несмотря на болтающиеся обрубки и костыли, лёгкость и изящество танцоров. Одного из парней роняют, но он, спеша подключиться к атаке, тут же подскакивает, как на пружинах, и с лёгкостью устремляется к мячу. Уилсон при виде его падения быстро с шипением втягивает в себя воздух и прикрывает на миг глаза, словно испытывая мучение. Он определённо не в порядке, но Хаус не может понять, куда склоняется стрелка весов, поэтому просто тихо сидит, незаметно морщась от боли в стиснутых пальцах. В какой-то момент по воротам красных назначают пенальти. Игрок синих аккуратно укладывает мяч, опирается на костыли, примеривается и, резко качнувшись, как на параллельных брусьях, пушечным ударом засандаливает мяч прямо в девятку. Однорукий вратарь касается мяча кончиками пальцев, но отбить ему не удаётся. Уже слегка захваченный азартом Хаус еле слышно вскрикивает, ударяя кулаком по дивану рядом с собой, но тут Уилсон вдруг щёлкает пультом и выключает телевизор.
- Ты чего?
- Ничего. Надоели твои душеспасительные подставы.
- Мои подставы? Мои? – возмущённо вопит Хаус. – Это ты выбирал программу, ты щёлкал битый час этим чёртовым пультом, и ты не дал мне досмотреть матч, а они, между прочим, только что сравняли.
Уилсон растерянно переводит взгляд с Хауса на пульт в своих руках. В самом деле, программу выбирал он. Хаус прав. Ему нечего сказать, и он молчит, растерянно теребя пресловутый пульт в руке. Потом швыряет его на диван.
- Чёрная зависть – разрушительное чувство, Уилсон, - назидательно говорит Хаус. – От неё образуется кариес. Ну, потому, главным образом, что, скрежеща зубами, ты стираешь эмаль.
- А смысл завидовать? – горько усмехается Уилсон. – Я так всё равно никогда не смогу.
- Поэтому я и говорю: «чёрная».
- Да мне и не двадцать лет всё-таки…
- Индиго, Уилсон!
- Да ну тебя. – сдаётся, наконец, Уилсон и берётся за костыли. – Пойду пройдусь.
И хотя пройтись ему, скорее всего, надо только до будки в конце дорожки, Хаус одобрительно кивает:
- А вот это уже – проявление белой зависти, являющейся силой созидательной.
Он выходит во двор и, остановившись, вдыхает полной грудью сосновую свежесть нежаркого, но тёплого дня. Как бы он ни был хорош, этот день, для Уилсона он навсегда останется днём, в который чуть не погиб Хаус. Он, только сидя перед телевизором, осознал, глядя на этих ловких безногих парней, как близок был его друг сегодня к смерти. Оказалось, он отвык от вечной готовности к этому, и воспоминания о всех случаях, когда Хаус бесшабашно и безбашенно рисковал собой, теперь вдруг ударили по нему с силой конца лопнувшего корабельного троса. Это было вечным кредо Хауса: недоверчиво, как меняла золотой, пробовать на зуб всё: дружбу, любовь, ум, преданность, жизнь – свою и чужую, смерть… Он словно не понимал, что может однажды сломать зубы на особо прочной подделке. Но Хаус никогда не пытался всерьёз свести счёты с жизнью, он лишь играл и манипулировал смертью, не испытывая к безносой никакого пиетета, словно она – просто его коллега или шлюха, снятая на часок. А он, Уилсон, так трепетно относившийся к вопросам жизни и смерти, так серьёзно взвешивающий все «про» и «контра» прежде, чем даже просто пробить чек в «Макдоналдсе», пробовал это сделать не один раз. И ни разу Хаус не дал ему по морде, чего он, по правде говоря, заслуживал, а всегда, издеваясь и насмешничая, вытаскивал его из депрессивного дерьма, согревал, отчищал, сердил, смешил, выворачивал наизнанку, как лучший психолог, и… оставался рядом, позволяя засыпать головой на своих коленях и поливать слюной из расслабленных во сне губ свои брюки. Уилсону следовало быть благодарным, испытывать признательность, а не злость и досаду. Почему же его бесит, до тошноты бесит хаусов альтруизм, и эта поездка напоминает русские горки, то вознося его душу почти к блаженству, то стремительно низвергая в ад. За что, например, он только что психанул на Хауса, мирно развалившегося перед телевизором? Но он сам понимал, что «за что» - неправильный вопрос. Поднялась к горлу нестерпимая, как рвотный позыв, тоска отчаяния – вот и всё. Была ли ей причина? Может быть. Гипертонический криз, усталость, боль, остывающий глоток ужаса из-за Хауса, но… положа руку на сердце, те ли это причины?
Уилсон прошёл дорожкой до конца и обратно, к дому, даже подумал, не набрать ли, в самом деле, боярышника. Не стал. Зато увидел, как среди пыльных грубых плетей у забора желтеют три прекрасных экземпляра сucurbita pepo. Глаза Уилсона сузились, он торопливо заковылял к тыквам и долго наконечником костыля тыкал в черешок, стараясь отделить круглую зеленовато-жёлтую голову от плети. Наконец, ему это удалось, и он немного отдохнул, разглядывая гигантскую тыквенную голову. «Я буду звать тебя Пепо», - подумал он про себя с – мысленной же – усмешкой. Расставив костыли попрочнее, но не широко, Уилсон повис на них подмышками, проверяя, сможет ли оторвать единственную свою опорную ногу от земли и качнуться, опираясь только на руки. После пары осторожных попыток ему это удалось, и тогда он вдруг, качнувшись изо всех сил назад, на обратном движении врезал носком ботинка по несчастной сucurbita. Импровизированный снаряд со свистом рассёк воздух и ахнулся в забор, и точно так же Уилсон ахнулся на спину со всего маху, снова, как и утром, выбив воздух из лёгких, но хоть остановки дыхания на этот раз не произошло – он только закашлялся и потянулся щупать ушибленный затылок. К счастью, упал он на мягкую землю, помяв и изломав какие-то цветы, так что обошлось без черепно-мозговой травмы.
Откашлявшись, он, снова перекатился на спину, не спеша подниматься, всё ещё ошеломлённый падением, как и своей неожиданной выходкой. Разбитая тыква беззащитно желтела у забора, ошмётки её требухи зацепились за неровности реек. «А приличный удар, - сказал сам себе Уилсон с некоторым оттенком самодовольства. – Значит, кое-что я ещё могу, несмотря на ампутацию». И тут же голос Хауса словно откликнулся у него в голове: «ты удивишься, когда узнаешь, сколько ещё всего ты можешь… но, кстати, старик, имей в виду: слышать голоса – это плохо». Уилсон улыбнулся и сощурился, чтобы солнечный свет не так слепил глаза. Он уже забыл, когда лежал вот так, бездумно и бессмысленно глядя на облака, уже постепенно пропитывающиеся предзакатной охрой. Снова ему было просто хорошо, несмотря на гудящий затылок, несмотря на отбитую спину. «Я хочу задержаться в этом состоянии, - подумал он. – Почему я должен снова соскальзывать в депрессию? Может быть, стоит просто сделать над собой усилие и не даться?» Он ещё не понял, что принятие такого решения по сути уже означает выздоровление от депрессии – просто снова перекатился на живот и стал вставать. И, хотя костыли вязли в рыхлой земле, ему это удалось.
- Где ты валялся? – удивлённо спросил Хаус, когда он появился в дверях, перемазанный землёй и с каким-то травяным мусором в волосах.
- На тыквенной грядке, - честно признался он.
- Ты упал?
– Да, но сначала я забил красивый гол.
- Ты бредишь? – понимающе кивнул Хаус.
- Ничего подобного, - обиделся Уилсон. – Я повис на костылях, как парни в этом чёртовом телевизоре. Я вообще не думал, что смогу. Шестьдесят с большим хвостом – это же не двадцать, и я даже в уме не держал ничего подобного ещё час назад. Но я ударил ногой по тыкве, и она вписалась в забор, пролетев добрый десяток ярдов по воздуху. А я вписался спиной в грядку, естественно, но это уже – дело десятое. Тыква раскололась на восемь кусков – я сосчитал, а к забору прилипли мокрые крошки и семечки. Скажешь, это не удар?
- Скажу, что не стоит нам больше с тобой смотреть «монстр-трэк», да и от «дискавери» я бы воздержался – мало ли, что там покажут, а мне не хочется проснуться с перегрызенным горлом.
Уилсон усмехнулся, придумывая какой-нибудь репризный ответ – не смотря ни на что, он был горд собой - но вдруг похолодел, заметив, что ладонь Хауса привычно скользит по выцветшему дениму, потирая правое бедро.
- У тебя нога болит? – быстро спросил он.
- Нет, - так же поспешно и словно бы испуганно откликнулся Хаус, быстро отдёргивая руку. – Просто привычка…
Ночью Уилсон вдруг проснулся с заколотившимся, как после бега, сердцем. Несколько мгновений он просто лежал, стараясь понять, что это – кошмарный сон или какой-то тревожный раздражитель из вне, но тут же услышал, как Хаус резко втянул сквозь зубы воздух и что-то среднее – не то застонал, не то захрипел. Уилсона подкинуло, как будто разрядом тока – он быстро сел на постели, зашарил в поисках выключателя.
- Хаус?
- Пош-шёл ты-ы…
Свет ударил по привыкшим к темноте глазам. Уилсон заморгал, протирая их, замотал головой, посмотрел на соседнюю кровать. Даже хуже, чем представлялось: Хаус, потный крупным горохом, с цветом лица от мертвенно-землистого до багрово синюшного, пятнами, вкогтился в своё несчастное бедро так, словно хочет как-нибудь выцарапать, выдрать из него кость. Голова запрокинута, затылок стирает последние волосы о насквозь промокшую наволочку, глаза зажмурены, зубы стиснуты и ощерены, губы искусаны в кровь. Он мечется – лежать не может. Говорить, кроме вот этого, выдавленного хрипом «пошёл ты» - не может. Дышать тоже почти не может. Приступ боли редкостной силы – на памяти Уилсона всего три-четыре таких было. Значит, всё снова. Всё насмарку. Сложное лечение, реабилитация – всё псу под хвост. Из-за маленькой, глубокой лужи с ледяной водой. Из-за сушеницы болотной. Из-за Уилсона. Если бы срочно не надо было что-то делать, он, наверное, треснул бы кулаком по стене, сломал что-нибудь и, может быть, снова разрыдался – громко и зло, такое отчаяние охватывает его при мысли о том, что все надежды рухнули, и его друг снова сброшен в ад.
Хаус горячий – температура. И озноб. Стучал бы зубами, если бы смог их расцепить.
- Где у тебя морфий, Хаус?
- Н-не надо морфия, я пере… терплю…
Как же! Перетерпит он!
- Не валяй дурака. С наркотической зависимостью будем бороться, когда тебя отпустит. Где ампулы?
- В м-моём рюкзаке, в а.. аптечке…
Стуча костылями, Уилсон добрался до рюкзака. Всё просто. Он их и не прятал. Это Уилсон бы не доверял, закапывал бы в самый дальний угол, с оглядкой, как собака кость. А у Хауса коробка с лекарствами, и с пятью ампулами подотчётного наркотика небрежно всунута между тренировочными штанами и микрофлэш-фильмотекой. Так. Шприцы тоже здесь. Даже жгут есть. Синий – на днях закупали такую партию для «Принстона», и Хаус, по мнению Уилсона, страдающий лёгкой формой клептомании, не удержался – спёр.
- Потерпи, сейчас уколю – полегчает. Разогни руку – дай мне до вены добраться.
Морфий действует быстро – Уилсон ещё и иглу не вытащил, а Хаус уже начинает расслабляться – зубы ещё сжаты, но уже нет опасности превратить их в крошево, рука всё ещё когтисто жмёт бедро, но уже не выковыривает из него кость. И дышать он начинает ровнее, а с дыханием вырывается то, что при других обстоятельствах не выпустил бы, удержал:
- Уилсон… Неужели всё опять… Я не вынесу…
- Хаус… Это простуда. Возможно, регресс временный, возможно, просто… - он врёт вдохновенно, прекрасно понимая, что врёт. Понимает это и Хаус:
- Ну, кому ты заливаешь, Уилсон? Это моя нога – я её знал раньше, чем с тобой познакомился. Правда… - он вдруг широко раскрывает голубые глаза и смеётся таким смехом, от которого Уилсона продирает морозом по спине, - с тех пор она переменилась. Сильно переменилась… Можно сказать, стала законченной стервой.
- Ну, вот смотри: сейчас же уже не так больно, - бессильно и безнадежно лицемерит Уилсон.
- Это морфий. И всё равно больно.
- Опять будешь принимать викодин. В твоём возрасте уже можно не опасаться зависимости. Раньше ведь он тебе помогал.
- Ни хера он не помогал. Что за бодряческую ересь ты несёшь, Уилсон? Ты ещё скажи, что это даже хорошо, что у меня снова заболела нога, потому что я всё ещё не научился смирению. Ну, давай, попробуй, начни, и я вколочу эти слова тебе в глотку.
- Я всё равно ничего не могу поделать, - виновато говорит Уилсон. – Даже если бы я захотел взять твою боль, мне не отдадут.
- Ты никогда бы не захотел.
Это не обвинение – Хаус просто констатирует факт. Ему уже намного легче – в глазах появляется морфиновая муть, он скоро уснёт. Он не замечает, как больно ударил Уилсона этой бесстрастной констатацией. Впрочем, не будь она правдой, не причинила бы такой боли. Но сейчас-то Уилсон не лгал и не кидался высокопарными лозунгами – он сказал, что подумал, и на сегодняшний вечер эти слова были правдой. «Ты никогда бы не захотел», - отрезал Хаус, и Уилсон отводит захолодевший взгляд.
- Засыпай, - тихо говорит он. – Всё равно с этим уже ничего не поделаешь. Ты, видно, обречён боли. Но ты справишься... Знаешь, говорят, бог никогда не взваливает на человека крест, который тот не в силах нести…
- Бога нет, - говорит Хаус, закрывая глаза. На его лбу глубокая морщина, переносица тоже пересечена складкой. Маска страдания ложится на лицо привычно, как будто никуда не исчезала. Уилсон снова лезет в аптечку, проверяя их арсенал, и остаётся недоволен – есть и антибиотик, и противовоспалительный препарат, но и то, и другое не лучшего выбора, взяты просто «на всякий случай». К тому же, в таблетках. И морфия крайне мало.
«Чёрт бы тебя побрал, Хаус, - думает Уилсон, - с этой твоей дурацкой игрой в «Робинзоны»» Он делает инъекцию, заваривает чай, ещё раз проверяет котёл – от боли Хаусу помогает горячая ванна, а в голове всё время, не переставая, крутится: «Ты никогда бы не захотел».
Хаусу снится Мексика. Кто-то говорил, что по климату это тёплая страна. Чёрта с два! Всё время, пока они были там, ему было чертовски холодно – холодно от бесприютного пустынного берега, от лижущих его пенных языков, от дурацких чаек, вопящих хрипло, как удавленники. И нога у него там болела сильно и нудно, не переставая даже во сне, а ходить приходилось много – делать покупки, мотаться на консультации в онкоцентр, ухаживать за Уилсоном, таким слабым, что каждое привычное действие – поесть, умыться, сходить в туалет – превращалось для него в маленькое преодоление. Он хорошо помнит день, когда впервые вытащил Уилсона на воздух, закутав в два одеяла. Худенький, жёлтый, лысый, его друг был жутко похож на одного из своих умирающих «онкомонстриков», сходство довершали огромные на ссохшемся лице тёмные глаза. Хаус из кожи лез, чтобы растормошить, рассмешить его, но добился только кроткой доводящей этой кротостью до слёз улыбки. Ещё не было никаких гарантий – только чуть сдвинувшаяся с мёртвой точки стрелка весов, он и представить себе тогда не мог, что Уилсон снова будет носить галстуки, бегать по утрам, пить пиво перед телевизором, смеяться и сердиться, ерошить волосы и тереть ладонью шею, водить машину и играть в футбол с мальчишками. Но, в конце концов, тогда Уилсон всё-таки рассмеялся – тихо, как ключи в кармане звякнули – это когда одна из пролетающих чаек вдруг заорала дурниной и выпустила из-под хвоста кляксу прямо Хаусу на кончик носа – надо же, наверное, прицелилась, гадина. Засмеялся он так же невольно, бестактно и неприлично, как смеются над упавшими в лужу, и Хаус – тоже невольно - с обиженной ноткой сказал: «Чего ты ржёшь, идиот!» и скосил глаза на кончик носа, чтобы оценить ущерб. И тут уж Уилсон захохотал по-настоящему, сразу ослабев от смеха почти до потери сознания, но в этом смехе Хаус впервые уловил призрачное обещание того, что всё может ещё быть хорошо, и подумал, что если бы он хоть капельку верил в ангелов, то в тот день поверил бы и в то, что ангелы хрипло орут, таская рыбу из воды и гадят на лету.
Он часто видел такие сны-ретроспекции и уже не удивлялся им. Только, проснувшись, несколько мгновений лежал, молча, приходя в себя, и был в такие минуты даже капельку благодарен боли – она возвращала его к действительности. Вот только на этот раз действительность не радовала именно в связи с наличием привычной, как чистить зубы по утрам, боли.
- Как ты? – Уилсон прохладно тронул рукой его лоб.
Не нашлось сил ни на остроту, ни даже на раздражение:
- Плохо…
Боль в бедро вернулась, в колено – тоже. Не запредельно, терпимо, но и морфий ещё не отошёл.
- Что ты мне вводил? Я смутно помню укол…
- Кроме морфия? Спазмолитики. Ещё нашёл у тебя линкомицин. Ты, оказывается, ретроград, раз до сих пор им пользуешься.
- Он работает. Проведи мне курс. Ещё не разучился шприц держать?
- Хаус… нам нужно возвращаться.
- Нет, не нужно.
Уилсон поджал губы, покачал головой осуждающе.
- Это было хорошей игрой, пока было игрой. Сейчас реальная опасность. У тебя жар, может быть, пневмония или нефрит…
- Ни то, ни другое. И это не было игрой. Нам, действительно, просто так не выбраться отсюда.
- Послушай, у тебя всё равно должен быть запасной вариант, ты никогда не сжигаешь мосты. Я в это не поверю.
- Не сжигал. Раньше. Все что-то когда-то делают в первый раз… Послушай, линкомицин должен помочь. Он снимет воспаление.
- Но боль он не снимет…
- Нет, боль не снимет.
В его глазах холодная обречённость, и Уилсону снова хочется заорать, ударить кого-то, в его груди одновременно и тесно, и сосуще пусто. Отчаяние.
- Хаус… Я не знаю, что сказать тебе.
- Помолчи, Уилсон.
- Я тебя понимаю… Но давай надеяться, что всё будет всё-таки лучше, чем до операции.
- Я же сказал тебе: помолчи.
Уилсон на это, действительно, замолкает, закрывая руками лицо. Бледные, незагорелые запястья, вылезают при этом из рукавов его толстовки. На предплечье правой руки навсегда остался шрам от пореза бритвой. Ещё одно напоминание о Мексике. Хаус вдруг понимает, чего он боится – меряет на себя чужую шкуру и боится…
- Брось, я не такой идиот, как ты. Этого, - он, протянув руку, касается пальцем памятного шрама, - не будет.
Уилсон удивлённо вскидывает брови:
- Мысли даже такой не появилось… - он снова закусывает губу, глаза прицельно всматриваются в лицо Хауса с догадкой. - Но у тебя, видимо, появилась… Хаус, послушай, подожди совсем-то уж падать духом.
- Это я падаю духом? Это ты падаешь духом. Я собираюсь провести курс линкомицина, а ты падаешь духом.
- Ты не падаешь духом? Да я даже грохот слышал, когда он сверзился с высоты твоего самомнения. До сих пор извёстка не осыпалась… Он не падает духом!
- А сейчас ты говоришь, как настоящий еврейский втирала.
- Потому что я и есть настоящий еврейский втирала. Давай-ка померяем температуру.
Измерение температуры – акт ИКД, имитации кипучей деятельности. И так ясно, что высокая. У Хауса розовое лицо, глаза лихорадочно блестят, и от руки, прижатой ко лбу, он не отдёргивается раздражённо, как обычно в ответ на проявление заботы – напротив, прижимается, прикрыв глаза.
- Тебя надо послушать. Жаль, что здесь нет рентгена, хоть такого же допотопного, как котёл и плетень.
- У меня нет пневмонии. Дышать легко, кашлять не хочется, в груди ни тяжести, ни саднения. Не ищи загадок, Уилсон – это не твой профиль, и здесь их нет.
- Не хватало мне тут с тобой ещё моего профиля, - суеверно плюясь, ворчит Уилсон. -- Ладно. Пей нурофен, сейчас принесу запить.
К утру температура снижается, Хаус спит спокойно, и Уилсон тоже немного успокаивается. У него осталось четыре ампулы морфия – это не бог весть, что, но всё-таки, так что очередную волну депрессии он насильственно перехватил на подходе и загнал в глубину подсознания – сейчас у него просто не было права ни рефлексировать, ни впадать в уныние – продержаться две недели с воспалённым суставом, с больным бедром и без викодина Хаусу будет трудно и без его нытья. С другой стороны, если он продержится, возможно, удастся и после обходиться вообще без наркотиков – на нестероидах. Когда они вернутся домой, у него там будут в этом союзники: Кадди, Рэйчел. Главное, чтобы Хаус пережил очередное крушение надежд не слишком тяжело. Не показывать жалости, не дразнить его сочувствием – постараться, как можно скорей вернуть всё на круги своя, в привычное русло.
С этими мыслями Уилсон и сам, наконец, засыпает от усталости, а просыпается поздно от звона посуды и запаха кофе. Значит, Хаус встал. Значит, смог. Уилсон облегчённо вздыхает. Но зачем этот идиот снова выжимает из себя все соки?
С костылями он уже теперь управляется куда проворнее и ловчее. Но перегруженные вчерашней ходьбой ноги сводит судорога, и приходится, кривясь от боли, растирать и здоровую ступню, и ненавистную культяпку. Поэтому, когда он, наконец, добирается до кухни, кофе уже готов, и Хаус, стоя над шипящей маслом сковородой, взбивает яйца с молоком – так уютно, по-домашнему, даже фартук надел – Уилсон вспомнил, вчера висел тут на крючке, красный, в крупную шотландскую клетку. Температуры у него, похоже, так и нет. По крайней мере, высокой. И снова Уилсон обольщается надеждой: может, всё не так страшно? Но начинает с выговора:
- Хаус, ты какого чёрта…
- Мне лучше. Спасибо, что спросил.
- Зачем ты встал? Я бы сам кофе…
- Да вот, вспомнил вдруг, что у тебя ноги нет – подумал, может, ты тоже подустал вчера…
- Не нагружай ноги, дурак!
- От дурака слышу.
- Даже если боль сейчас прошла, она в любую минуту может…
Взгляд Хауса становится нестерпимо пристальным:
- Кто тебе сказал, что она прошла?
Уилсон смотрит в его глаза завороженно, и вдруг понимает, интуитивно вычисляет причину, по которой его друг встал, несмотря на боль, чтобы сварить кофе и приготовить омлет. Это – то же самое, чем там, в мексиканском отеле с видом на берег, было поедание пиццы перед телевизором, после которого Уилсон провёл ночь, обнимаясь с унитазом. Хаус расстроен, ему хуже, чем когда-либо, но он всё равно старательно разыгрывает сценку: «Я справляюсь». Где-то и для себя, но, в основном, для Уилсона, пытаясь, насколько это можно, уберечь депрессивного нытика Джеймса от погружения в отчаяние беспомощного сострадания. Понимание этого накрывает Уилсона тоже внезапно и сильно, в груди теплеет, слёзы признательности щиплют глаза, и ему стоит трудов, не подавая виду, просто усесться за стол и налить себе кофе.
- Линкомицин должен помочь, - говорит он равнодушным тоном светской беседы. – Кстати, хочу спросить… зачем ты его взял? Неужели предвидел, что нога снова воспалится? Ты не мог это предвидеть. Значит, просто, как всегда, надеялся на худшее?
- Не пытайся корчить из себя психолога – у тебя получается паршиво. Линкомицин я на случай кариеса захватил.
- Ну, кому ты очки втираешь? Что я, не знаю, как кариес лечить? А линкомицином твоим уже лет пятнадцать никто не пользуется, и смысл у него один – хорошее проникновение в костную ткань. Ты запрограммирован на неудачу, Хаус. Ты ненавидишь свою боль, но ты сроднился с нею, и тебя пугает перспектива остаться без привычного костыля. И я имею в виду не только твою трость. Уже трижды ты выбирался из этого омута, но снова оказываешься в нём, не успев и глазом моргнуть. И этому может быть одно объяснение: так для тебя лучше.
- Что ты несёшь? – у Хауса становится злое, напряжённое лицо. – Если ты считаешь, что жить с болью лучше, чем без боли, я могу тебя прямо сейчас осчастливить – только скажи.
- Я о тебе говорю – не о себе. Ты никогда не будешь жить без боли. Найдёшь ей везде – одолжишь, даже купишь, причём заплатишь, не торгуясь, откопаешь в себе самом, в пациентах, в своих стариках из гериатрического – даже в лабораторных крысах. Ты уже давно усвоил, что пропускная способность стволов для импульсов боли небезгранична, и более сильная заглушает более слабую. Чёрт! Да не случись у тебя этого инфаркта, ты бы сам себе эту ногу надпилил тупой пилой. Потому что когда болит нога, можно строить из себя циника, сколько влезет, и не чувствовать ничего другого. Я не знаю, повезло тебе родиться без кожи, или твой отец нечаянно содрал её в детстве, выстругивая из тебя нужную деталь под свою конструкцию, но с этой ногой, когда твоё лицо перекашивает от боли, у тебя хотя бы есть, благодаря ей, наготове правдоподобное объяснение причины перекоса. И ты это ценишь больше, чем хочешь показать.
Он замолчал и приготовился к любому ответу, включая прямой удар в челюсть. Но Хаус не рассердился – шевельнулся, скрипнув стулом, отпил кофе из своей чашки и вдруг медленно кивнул:
- Последнее время я всё чаще задумываюсь об этом. Как изменилась бы моя жизнь, если бы не больная нога. Я же был ещё почти сопляк, когда это случилось. Сначала просто боль: болезнь, операция, реабилитация. Я мучился и злился. И только потом ко мне пришло осознание того, что проблема несколько шире. Пришло в тот вечер, когда Стейси собрала вещи – помнишь?
Уилсон поспешно кивнул – он помнил.
- А сейчас я начинаю подозревать, что разыграл махрового идиота со своими тогдашними соплями, да и потом, когда был уверен, что нога главным образом и определяет мою жизнь… Ну и не будь этого инфаркта, ни черта ничего бы не изменилось – разве что, может, в лакросс бы играл…
- Ты врёшь, - со спокойной убеждённостью сказал Уилсон. – Это монолог из твоей программы реабилитации меня.
- Даже если это – монолог из моей программы реабилитации тебя, почему он не может быть правдой?
- Потому что ты так не думаешь.
- А зачем я тогда взял линкомицин? И это уже опровергает твой первый тезис, будто я жажду боли. Какого чёрта я бы её жаждал, если она ровным счётом ничего не меняет?
- Подожди. Но если она не меняет ничего в одну сторону, то есть жизнь без боли не делается существенно лучше, то и в другую это тоже должно работать, и жизнь с болью не может стать существенно хуже? То есть, не более, чем на размер боли?
- Я тебе об этом твержу битое утро. И это – часть моей программы реабилитации тебя, так что не халтурь, реабилитируйся, пока я её «на бис» не исполнил. Моя жизнь стала хуже на пару головок квадрицепса фемори и ту раскалённую спицу, на которую мне каждый день по нескольку раз наматывают нервы передней бедренной группы. Твоя – на одну голень, пластиковую хрень вместо неё и нытьё в иллюзорной пятке. В первые дни потери это представляется огромным куском жизни, но через тридцать лет, особенно если викодин под рукой, а дождь будет нескоро, иногда просто не можешь вспомнить, что потерял, а чего никогда не имел.
- У тебя омлет горит, - сказал Уилсон. – Ещё тридцать лет я не проживу.
- Мафусаил тоже так думал, а вы с ним всё-таки почти соотечественники. Ты будешь булочку с корицей или с маком?
И Уилсона почти не удивляет то, что после завтрака Хаус предлагает, не смотря ни на что, отправиться на озеро и опробовать лодку и удочки. На его взгляд, хмурая, но тёплая погода идеально подходит для клёва.
- Я не собираюсь залёживаться, - упрямо говорит он Уилсону, только что выразившему сомнения в его здравом рассудке. – Ты пробовал эту тактику – сам видишь, что из этого выходило, пока я не тряхнул тебя за шиворот. Теперь ты пинаешь тыквы, а три недели назад не мог поссать без помощи твоего парня. По-моему, это прогресс, хотя, конечно, грохаться с размаху на спину и затылок – идиотизм чистой воды. Тебе повезло, что обошлось без сотрясения мозга. Ну, или перелома копчика – я не знаю, что там для тебя более ценно. Мы же только что говорили о том, что каждый инвалид, становясь инвалидом, прежде всего – в качестве травматической реакции, вероятнее всего - проводит идею своей инвалидности в сознание. Он проникается этой идеей о своей неполноценности не на техническом, даже не на практическом, а на теоретическом уровне и, в конечном итоге, ограничивает свою жизнь сам гораздо жёстче, чем это сделала бы его инвалидность, дай он себе труд отключить комплекс беспомощности. Нога – это просто нога. Ну, будь же последователен! Признай, что я прав.
Но Уилсон никак не может быть последовательным и признать, потому что прекрасно понимает, что вся эта бравада, в том числе и словесная, – в значительной степени страх, смешанный с нежеланием его показывать. Страх перед возвращением боли, возвращением беспомощности, неподвижности. Страх перед инвалидным креслом и зависимостью от других. Раньше он знал об этом страхе, постоянно преследовавшем Хауса, всю жизнь с момента инфаркта. Сейчас он не только знает, но и чувствует. И это не эмпатия, как таковая – не эмпатия, ни к чему не обязывающая, считающаяся даже в большей степени доблестью, чем злом. Это чувство непрочности собственной шкуры, стайный инстинкт, заставляющий волка завывать от боли при виде окровавленного сородича – фактически, уже не примеривать на себя его драную шкуру, а чувствовать её на плечах – от запаха, до движения крови в надорванных сосудах. Всё, что он знал о Хаусе, выглядит теперь по-другому, словно он в трёхмерном стереоскопическом кинотеатре, вдоволь налюбовавшись на цветные пятна и наугадывавшись об их значении, вдруг надел очки и увидел. Неудивительно, что порой прозрение это причиняет боль и стыд, и ему хочется искупления, вот только торговля индульгенциями – не Хауса стезя, никак. Он не винит, поэтому и не прощает. А Уилсону иногда жизненно необходимо принять епитимью. Да и есть, за что. Он слишком хорошо помнит, как Хаус, понадеявшись на избавление от боли в период кетаминовой блокады, бегал, как одержимый, почти наплевав на то, что в качестве разгибателей бедра работает худо-бедно одна неповреждённая головка квадрицепса. Бегал, почти не прихрамывая, как окрылённый, пока вернувшаяся боль не приложила его, что называется, «мордой об стол». Почему тогда, глядя на него, он, Уилсон, не задумался не о нравственном смысле преображения, не о последствиях – просто о самом Хаусе? О том, что всё это значило для него – не для госпиталя, не для Кадди, не для пациентов, не для медицины в целом. Почему брошенная тогда с досадой фраза: «Бог не хромает», - доходит до него только сейчас? И – да - он хочет повторения истории не больше, чем сам Хаус, но он не может не отдавать себе отчёта в том, что возвращение на круги своя уже загружено, и автозапуск состоится – наплевать, что об этом думает пользователь. Впрочем, и Хаус это понимает, но он, совершенно по-Хаусовски предпочитает игнорировать проблему, а не решать её. Уилсон так прямо и говорит ему, и Хаус неожиданно взрывается:
- Да, я игнорирую проблему! – орёт он. – Можешь называть это страусиной политикой, если хочешь. Но я игнорирую проблему не вместо того, чтобы её решать, а тогда, когда её решение от меня не зависит. А ты предпочитаешь обныть её и обрыдать, но тоже ни черта не решаешь – так какое ты право имеешь упрекать меня?
- Я в мыслях не держал тебя упрекать, но у нас нет викодина. И у нас очень немного морфия. Что мы будем делать, если твоей ноге станет по-настоящему плохо, и ты больше не сможешь её игнорировать?
- Ночью ей было по-настоящему плохо, если ты заметил.
- Ночью у нас был морфий, если ты заметил. А если твоя нога начнёт повторять этот дивертисмент каждую ночь, на пятый день морфия уже не будет, и ты свихнёшься от боли и расколешь голову обо что-нибудь – или свою, или мою.
- Ты же сам мне тысячу раз говорил, что моя боль – проявление психосоматики, а теперь боишься, что я её раздразню движением?
-Ты застудил ноги, и теперь к психосоматике добавилось воспаление. А воспаление ты запросто раздразнишь движением.
- Я буду просто сидеть в лодке. Это – не велосипед. Гребут вёслами, вёсла держат руками… - и, словно отчаявшись, убедить, взрывается второй волной – уже тише: - Уилсон, операция моя, похоже, провальная, боль уже такая, что хоть на стену лезь. Если я сейчас послушаюсь тебя и лягу, я не встану больше, приду к тому, от чего бежал. Ты мне этого хочешь? Я тебя из дерьма вытащил, ты меня в него толкаешь. Это честно?
Несправедливость его обвинений такая вопиющая, что Уилсон задыхается и не может ни слова выдавить – только часто моргает, приоткрыв рот. И тут же изумляется ещё больше – Хаус сгребает в кулак ткань футболки на его груди, рывком подтягивает ближе, почти удерживая на весу и горячо, с напором, почти умоляет:
- Отвлеки меня, уболтай меня, сделай что-нибудь, поддержи – я же… - и замолкает, отводя глаза. «Что «я же…»? – думает Уилсон. – Устал? Отчаялся? Потерял веру в себя? Или… или просто «я же боюсь этой боли!»».
- Откуда ты знаешь, что тут вообще рыба есть? – спрашивает он, сдаваясь.
- Рыба входит в контракт. И я видел круги на воде. Ты червей копать умеешь?
- Тыквенная грядка была достаточно сырая, - припоминает Уилсон. – Думаю, черви там найдутся…
Черви находятся. Уилсон копает их, неловко зажав костыль под мышкой, а другой пока положив на землю, чтобы не мешал. Нечем нажимать на лопату, и копать получается плохо. Уилсон пробует нажимать на лопату протезом и несколько раз чуть не падает, но колено у него сохранено, и он представляет себе, что упирается коленом в палку, поставленную на лопату – такой цирковой номер. Начинает что-то получаться, хотя здорово больно, но Хаусу, наверное, больнее, и он справляется.
- Я тут ещё хлопья для прикорма нашёл, - кричит Хаус из окна – он остался изучать содержимое шкафов. – И котелок. Знаешь, как в тех старых фильмах, ещё с Гойко Митичем? Мы будем варить уху на костре – круто?
Он притворяется бодрым, продолжая свой дивертисмент «я справляюсь». Уилсону хочется спросить, как он себя чувствует – не повышается ли снова температура, насколько сильно болит бедро, насколько сильно колено – лучше, чем до операции? Наверное, лучше – перед самой операцией он не мог ходить. Насколько лучше? Насколько беспощаден регресс? Но он боится спрашивать, да и слабо представляет себе, как можно ответить на все эти вопросы – чем измерять боль? Как дать понять другому? Эта спонтанная рыбалка – уже в какой-то степени ответ. И он просто огрызается с насмешкой:
- Ты её сначала поймай, эту уху. Я – не француз, чтобы варить лягушек.
Набрав в консервную банку – жестяную, в лучших традициях шестидесятых, откопанную здесь же, среди кухонной завали - достаточное количество длинных, присыпанных землёй червей, он подхватывает второй костыль и… останавливается, изумлённый. До него вдруг только что доходит, что он удерживаясь с помощью одного костыля, только что копал лопатой, без труда нагнулся и подобрал предмет с земли, вчера он прошёл больше километра, разыскивая Хауса, а потом притащил его в дом практически на себе, за всё утро он почти не присел, он может пнуть единственной ногой мяч, пусть даже и грохнувшись при этом затылком, он может, придерживаясь за костыль, присесть и выпрямиться, и у него уже появилась привычка зажимать костыли так, чтобы освободить руки. «Мне нужны другие, которые крепятся скобами, - думает он». Потом ему приходит в голову ещё кое-что. Придерживаясь, чтобы не потерять равновесие, он осторожно чуть подпрыгивает. Так. Получилось. А ну-ка ещё, повыше…
- Хаус! - кричит он, адресуясь всё тому же окну. – Я могу играть в классики, Хаус!
- Я же тебе говорил, - голос Хауса звучит удовлетворённо, но Уилсону вдруг чудится в нём скрываемая непомерная усталость. – Я говорил, что ты до чёрта всего сможешь делать без ноги…
- Ты тоже сможешь, - неловко говорит он. – Но, может быть, ты не станешь доказывать себе это прямо сейчас? Я могу попробовать пожарить этих червей в традициях китайской кухни или собрать садовых улиток, или мы разожжём костёр на полу и поиграем сначала в вигвам, потом – в пожар, а потом – в потоп. Хаус… Хаус, ты слышишь меня? С этой рыбалкой ты ведёшь себя, как истеричка, а я тебе потакаю.
Хаус появляется на крыльце с удочками и скатанной в толстую колбасу лодкой на плече.
- Я спокойнее коматозника, Уилсон. Просто хочу раз и навсегда показать моей ноге, кто из нас хозяин. Не суетись, а смотри и бери пример. Я, можно сказать, просветляюсь и пересматриваю жизненную позицию – не мешай мне.
- Тебе больно… - тихо говорит он, сдаваясь.
- Мне всегда больно. Передышка закончилась. Судья уже дал свисток, и мяч над полем. Ты сам как?
- Не думай сейчас обо мне. Я – в порядке.
- Квот эрат демонстрандум, Уилсон. Дай мне время – я тоже буду в порядке.
- Это ты не даёшь себе времени.
- Ты неправ. Рыбачить и варить уху на костре – это и есть «давать себе время». Лечь в постель и закинуться викодином – не давать себе времени.
- У тебя здесь нет викодина.
- Да, у меня здесь нет викодина. Поэтому и времени очень мало.
- Ты какими-то парадоксами говоришь – я знаю тебя столько, сколько не живут, но всё равно я не всегда могу тебя понимать. Ты хочешь бежать от мыслей о боли, причиняя себе боль?
- Уилсон, когда мне было двенадцать, и у меня был новый велосипед, я впервые задумался о неотвратимости смерти. Эта мысль поразила меня. Поразила так глубоко, что я понял: додумай я её до конца, что-то произойдёт: или я умру, или свихнусь, потому что выдержать этой мысли я тогда не мог. И знаешь, что я сделал?
- Знаю. Ты сел на велосипед и помчался изо всех сил.
Во взгляде Хауса лёгкое восхищение тем, что он угадал:
- Да, верно. Так я и поступил. Штанина попала в цепь, я здорово грохнулся, завосьмерил колесо, порвал джинсы, мне влетело от отца, но я победил. Я не умер и не свихнулся. И насущные проблемы отодвинули моё прозрение на задний план.
- Понимаю… Сейчас ты делаешь то же самое. Ты хочешь, чтобы боль в ноге мешала думать о боли в ноге. Ты – гений, Хаус, сумасшедший гений, и всегда таким был. Кто-то сунул тебе в мозг булавку, едва ты родился, и её острие делает тебя… необычным.
- А когда я подрос и попал на одну занудную конференцию в штате Луизиана, кто-то сунул такую же булавку мне в задницу.
И Уилсон с облегчением смеётся.
Ничего плохого не происходит. До озера они добираются уже привычной дорогой, таща на себе разделённую пополам ношу: удочки, наживку, подкормку, котелок, лодку, вёсла и насос для лодки. И там, на берегу, Хаус накачивает её, время от времени кулаком проверяя упругость. Уилсон то и дело бросает на него тревожные взгляды, но выглядит Хаус нормально - похоже, ночной приступ был эпизодом, который, слава богу, закончился. Температура, вроде, не поднимается, боль не так сильна - опирается на костыль – да, но не виснет на нём, стискивая зубы и запрокидывая голову – а ведь бывало и такое раньше - спокойно работает, делая вид, что не замечает пристального наблюдения друга. Только говорит:
- Слушай, индивидуальный пост у моей палаты – занятие почётное, но не разобрать ли тебе лучше снасти и не уложить ли их в лодку так, чтобы мы не переловили на крючки задницы друг друга.
Уилсон спохватывается и начинает помогать.
Высокие сапоги предохраняют ноги от промокания, и они забираются в лодку без особенных приключений под не особо смешную подначку Хауса: «Смотри, костыли с вёслами не попутай». Хаус, действуя веслом, как багром, снимает лодку с мели, вставляет вёсла в уключины и парой сильных гребков буквально выбрасывает их из-под завесы камышей на чистую воду.
- Ты раньше байдарками не занимался? – восхищённо спрашивает Уилсон. – К старости вдруг замечаю новые грани твоего таланта.
- Вышей мой портрет мулинэ и натяни на картонный кубик. В студенчестве развлекался греблей, только это всё фигня. Инвалидное кресло без электропривода – вот истинная тренировка для гребца. Давай, включайся – тебе тоже нужно набить руку перед жонглированием костылями, - и, перегнувшись через борт, вглядывается в воду, горстью бросая хлопья.
А Уилсона вдруг завораживает покой. Вокруг тихо-тихо – слышно даже, как потревоженная вёслами вода слегка плещется о берег, тонко зудят комары. За линией камышей розовеют всё те же прямые сосновые стволы. Солнца нет, небо мглистое, но мгла такая тихая и тёплая, что кажется одеялом, защитным коконом, укутывающим их лодку. Озеро неподвижно, безветренно, только дрожит лёгкой рябью и словно слегка покачивается, как вода в чашке, поставленной на карусель. Лениво шевеля вёслами, Уилсон выравнивает лодку в тени раскидистой плакучей ивы и сушит вёсла. После всех забот и треволнений, тревоги за Хауса, собственных страданий, попытки самоубийства – он словно погружается в эту тёплую озёрную мглу, как в тёплую ванну.
- Боже, как же здесь… спокойно! – говорит он, и вдруг, не удержавшись, длинно зевает, делая вялую несостоятельную попытку прикрыть рот тыльной стороной кисти.
- Ты не выспался или зябнешь? – тут же с присущей ему дотошностью реагирует Хаус. – Смотри, там, под банкой, одеяла.
Потом он вдруг говорит:
- Отстегни пока протез.
- Зачем? – недоумевает Уилсон – до сих пор Хаус всё больше настаивал на том, чтобы протез был, именно, пристёгнут к нему.
- Если перевернёмся, с протезом можешь утонуть.
- Да я и без протеза запросто утону, - пугается он. - Давай лучше не переворачиваться.
- Ты же умеешь плавать.
- Я умел плавать с двумя ногами. Всё изменилось: вес, форма… Пока я приноровлюсь, сто раз на дно пойду.
Хаус задумывается. Наконец, кивает головой:
- Ты прав. Отложим это пока…
- Стой! Ты собирался, да? – взвивается Уилсон, забыв, что едва не задремал минуту назад. – Собирался лодку перевернуть? Ах, ты… Хаус, ты – идиот! Мало тебе вчерашнего?
Хаус склоняет голову к плечу и смотрит на него насмешливо, не соглашаясь, но и не возражая. Помолчав и немного выждав, протягивает удочку:
- На. Поплюй на червячка и закидывай.
Как раз в этот момент вода вокруг плавающих порошинок подкормки начинает рябить кругами.
- Да здесь же чёртова прорва рыбы! – восхищается Уилсон. – Ты только посмотри!
- Везде чёртова прорва рыбы, Уилсон, даже в гнилом болоте. Только нужно уметь её правильно подкормить.
- Так… - встряхивает он головой. – Я, кажется, слегка торможу… А сейчас ты о чём?
Хаус, перегнувшись через борт, опускает в воду руку, зачерпывает в горсть, одним движением, как кошка лапой, обмывает лицо и только потом неопределённо отвечает:
- Да обо всём. О себе… о тебе… о жизни. Смотри, у тебя клюёт. Упустишь. Подсекай.
Они не жадничают, наловив с десяток мелких рыбёшек, оставляют удочки. Лодка чуть покачивается на ветреной зыби. Уилсон закутался в одеяло. Хаус, обхватив колени, задумчиво смотрит в никуда. Костыли на дне лодки перепутались и выглядят отчуждённо.
- Мне сейчас хорошо, - задумчиво говорит Уилсон. – А тебе?
Хаус вздёргивает брови, но всё-таки отвечает:
- М-м… пожалуй.
- А… а боль?
- Да, боль… - он слегка щурится, но продолжает смотреть куда-то вдаль. В детстве мама говорила Уилсону про такой взгляд: «видит Бога». Судя по всему, Хаус нередко видит бога.
- Мне никогда с тобой не расплатиться, - тихо говорит Уилсон.
- Можешь.
- Как?
- Переживи меня. Избавь от необходимости толкать евлогию над твоим гробом.
- Хочешь, чтобы я толкал над твоим?
- Ага. – Хаус вдруг веселеет. – Законное, между прочим, желание, ты меня младше.
- На пару лет.
- На две пары.
- А у меня рак.
- А у меня заноза в заднице. Может заражение быть.
- Да я заразить тебя всю жизнь мечтал. Хотя бы элементарной порядочностью.
- Уилсон, порядочность через третьих лиц не передаётся, а у тебя к ней стойкий иммунитет. Хотя сам факт, что ты узнал в этом образе себя, греет.
- Вот только это, кстати, тебя сейчас и греет. Руки холодные какие. Давай-ка грести к берегу – простудишься.
Показалось ему или Хаус чуть сжимает пальцы, словно бы стараясь задержать его руку в своей.
Рэй вынырнул из кустов так же внезапно, как исчез – Грэг вздрогнул и чуть не уронил канистру.
- Ну, что там? Что-то разведал? – накинулись на юного пастора все трое.
- Значит так. Дома их нет – я сначала туда сунулся. Автомобиль там. В окошко видел вещи, постели – значит, расположились надолго. Потом на тропинке увидел следы костылей. Попробовал проследить – и оказался около озера, только вон с той стороны, - Рэй махнул рукой, указывая направление. – У них там костёр, уху варят.
- Так далеко! Как они туда попали?
- Переплыли озеро в лодке.
- А до лодки как добрались? – озадаченно нахмурился Грэг. - Отец двух шагов самостоятельно сделать не может.
Рэй энергично помотал головой:
- Не думаю. Я только что видел, как он тащил с пол-ведра воды, опираясь на один костыль.
- На одной ноге?
- На протезе.
- На протезе? Да ведь он… Он же его терпеть не может.
- Хаус говорил: «Стерпится – слюбится», - вмешалась Рэйчел. – Видимо, стерпелось – слюбилось. Они тебя не заметили?
- Не думаю. Доктор Хаус был у костра, в мою сторону не смотрел. А доктор Уилсон был слишком сосредоточен на своей миссии водоноса. Кстати, об ухе... Если мы разбиваем лагерь, надо поторапливаться. Хороший скаут должен быть сыт. Вдруг нападение на лагерь вражеских сил, а мы голодные.
- Но не торчать же на тропе у всех на виду, - пожал плечами Роберт. – Давайте хоть тачку в укрытие поставим.
- У кого «у всех»? Здесь и людей-то не бывает.
- Папа с дядей Джимом тоже так думали, - резонно возразил Роб. – Ты поручишься, что за нами не захотят проследить, например, Кайл, или Рики, или хоть доктор Чейз?
- Не могу себе представить доктора Чейза, рыскающего по лесам в поисках своего студента.
- Да? А я могу. И не в поисках студента, а в поисках маячка, который он подвесил к Хаусу в нашем лице. За нами же проследить проще. Одно дело – папина раздолбайка с двумя взрослыми мужчинами без особых примет, другое – эта такая тачка с чёрным парнем за рулём. Да на нас от Принстона редкая собака не оглядывалась.
- Потому что меня нужно было пустить за руль.
- Ага. А потом оправдываться перед твоим папой за разбитую машину. И, кстати, малолетка за рулём тоже привлекает внимание.
- А без ноги и с костылями на заднем сидении – это, конечно, не приметы? – тем не менее, не сдаётся Грэг.
- Хаус не стал бы светиться с этими костылями – наверняка положил так, чтобы в окно не виднелись. А что «без ноги», с протезом тоже не видно.
- Ладно, хватит препираться, - остановила их Рэйчел. – Рэй прав – нужно убирать машину с дороги и ставить палатку. И поосторожнее с огнём – увидят.
- Никто ничего не увидит – я умею жечь костёр без дыма, - заверил её Грэг.
- Костёр будет без дыма, если не допускать гнилых или непросохших дров для топлива. Вот эта – не пойдёт, - Уилсон отбросил в сторону покрытую мхом корягу.
Хаус наблюдал за ним, зябко обхватив себя ладонями за плечи. Его снова познабливало, но того, чего он боялся сейчас больше всего – болевого приступа – пока не ощущалось. Бедро ныло вполне терпимо, колено налилось горячей тяжестью и слегка пульсировало – неприятно, но не больно.
- Выглядишь так себе, - заметил, бросая на него короткие беспокойные взгляды, Уилсон. – Температура?
- Только не начинай своё: «я же говорил», - поморщился Хаус. – Это была хорошая рыбалка, но без ритуала поедания ухи она не может считаться полноценной.
- Почисть рыбу – будет тебе ритуал.
- Чистить рыбу? Да ты что, старик, это – кощунство. В чешуе самый навар.
- Где ты этого нахватался? В Японии? Тебя обманули. Рыбу с чешуёй даже камикадзе не едят… Послушай, тебя знобит, да?
- Ничего меня не знобит, - отмахивается Хаус и тут же вздрагивает всем телом.
- Давай кружку и садись ближе к огню… Вот чёрт! Хаус, как ты со своей ногой управляешься, если нужно что-то делать вприсядку – никак в ум не возьму.
- Вприсядку, Уилсон, только пляшут гопак соотечественники моей русской вдовы. Настоящий мужчина берёт одеяла и подстилает под задницу.
- Да мне так нога мешает.
- Думаешь, стоило и вторую ампутировать?
- Вот ампутированная и мешает.
- Опять тебе мешает нечто несуществующее – ты живёшь в мире фантомов, Уилсон. Смотри, не доиграйся с призраками людей и предметов до психиатрической клиники. Имею опыт, как оно бывает.
- Ты на всё дерьмо в жизни имеешь опыт.
- Кроме рака. Тут ты мне дашь фору.
- Да… - Уилсон гаснет и обхватывает себя руками за плечи, словно и ему тоже вдруг стало холодно.
- Ну, ты чего? – отчего-то пугается Хаус.
- Нет-нет, всё в порядке, - успокаивает его Уилсон. – Я просто подумал… Выходит, я уже почти двадцать лет болею раком. Треть жизни. Я - онколог в квадрате. Знаешь, что такое онколог в квадрате, Хаус?
- Знаю. Не начинай.
- Я не начинаю. Что ты! Наоборот. Мне ведь даже в лотерею никогда не везло, даже в монетку, я уж не говорю о картах – неужели всё только для того, чтобы подготовить меня к такому небывалому везению?
- Прожить двадцать лет со злокачественной опухолью – это везение, по-твоему?
- Да нет, - отмахивается он. – При чём тут опухоль? Знаю, выживали и дольше, и при куда более безнадёжных случаях. Я-то, честно говоря, сам виноват, что чуть не загнулся в Мексике – запустил болезнь. Можно было рискнуть прооперироваться ещё в апреле, не смотря ни на что. Можно было провести лучевую. У меня же на второй стадии верификация была. Любому пациенту предложил бы комбинированную и убеждал в том, что статистически его шансы высоки.
- А я твои статистические выкладки помню. Или пан, или пропал – и вся статистика.
- Сглупил… Столько видел этой дряни, что реально трухнул. Запаниковал. А потом Мексика, и мне было совсем хреново, и твоё лечение, рисковое, как ты сам. И вдруг регресс… В одной десятой случаев так бывает – вот тебе и статистика. Только я сейчас не об этом говорю «повезло»… Мне с тобой повезло, - и, вдруг, быстро и воровато ухватив руку Хауса – так быстро, что тот не успевает начать сопротивляться – подносит к лицу и сухо прижимается губами к тому месту, где обычно щупают пульс. Так замирает на миг, прикрыв глаза, и тут же, словно испугавшись своего внезапного порыва, отбрасывает, отталкивает эту руку от себя и, сильно вывернув шею, отвернув лицо, пристально смотрит в огонь.
Хаус, как рыба, ловит ртом воздух и не может произнести ни звука. Да и, слава богу, что не может – звуки бы из него сейчас вырвались совершенно ненужные, неуместные, портящие всё непоправимо. Но он молчит, внезапно онемев. Закатное солнце высвечивает его лицо оранжевым медальным профилем и блестит на ресницах, и его широко раскрытые глаза кажутся от этого света сиреневыми и почему-то совсем по-детски беззащитными. А Уилсон застыл каменным изваянием. Он очень-очень напряжён – до него страшно дотронуться.
- Да почищу я эту рыбу, - нетвёрдым голосом говорит, наконец, Хаус после минутного молчания. – Только не надо, не делай больше так…
Уилсон молчит, но ни о чём не жалеет, потому что, очень возможно, что эти несколько часов у костра - то, ради чего стоит прожить несколько лет, и ещё, очень возможно, эти несколько дней в уединённом домике в стиле кантри прошлого века – те последние дни, когда они могут быть откровенны друг с другом, и быть наедине друг с другом, и им не мешает совсем ничего. Он ни о чём не жалеет, потому что они редко говорили друг другу «спасибо», даже когда чувствовали благодарность. Потому что уже закат, и у Хауса всё чаще болит сердце и тянет в правом подреберье формирующийся цирроз, а у него самого всё чаще выскакивают на электронном табло тонометра совершенно недопустимые цифры, и всё дольше приходится стоять над унитазом и напрягать живот, чтобы до конца помочиться. А Хаусово «средство макропулоса» пока ещё апробируется только на крысах, и требует очень серьёзной доводки, а значит им двоим, в любом случае, не достанется. И значит, уже настала такая пора, когда каждый закат может стать для кого-то из них последним. Он молчит, но его молчание красноречивее слов, а Хаус берёт рыбу за хвост и начинает чистить, и его длинные пальцы пианиста дрожат.
- Какой же ты всё-таки старый дурак, Уилсон, - тихо, почти шёпотом, говорит Хаус, и его тон совсем не соответствует содержанию.
- Сам, - обрадовано и беспомощно огрызается Уилсон, которого только теперь чуть-чуть попустило.
Пока вода в котелке закипает, солнце садится. Сразу сыреет, холодает и темнеет. Они постепенно успокаиваются, и пальцы Хауса перестают трястись, а Уилсон, наконец, в состоянии отвести взгляд от огня. Но ночь надвигается неотвратимо, и Уилсон начинает беспокоиться:
- Хаус… Мы же не будем здесь ночевать?
- Почему нет? Ты что, не видел схрон на берегу? Мы же не зря пристали именно сюда. У нас с тобой есть всё, что нужно, я обо всём позаботился – и двуспальный матрас, и полно одеял, и костёр горит.
- Под открытым небом? А если снова дождь?
- А ещё у нас есть палатка-спальник – разве ты забыл наш памятный поход, когда мы ложились в такую палатку, как вампиры в гроб – размеры, во всяком случае, соответствовали – и нам было всё равно, какие назгулы сопят и рычат вокруг? Тем более, что во сне ты сопел и рычал похлеще назгулов, да ещё и пинался.
- Ты опять хочешь меня на сопливую ностальгию развести?
- Почему нет? Давай уже, разводись скорее - антураж подходящий.
- Ну, с тех пор у нас ума стало вроде бы как-то побольше, а ног вроде бы как-то поменьше.
- Ты всё ещё сомневаешься, Фома неверующий, что я тебя разведу на эту ночёвку? Ладно, смотри, - Хаус, кряхтя, встаёт и, тяжело опираясь на костыль, бредёт к лодке. Вскоре оттуда прилетает и плюхается прямо перед Уилсоном, подняв тучу пыли, выцветший бледно-оранжевый тюк с заплатой из синей джинсовой ткани на боку. Уилсон, отпрянув, смотрит на этот тюк почти с ужасом, и его лицо становится странным: оно словно замирает в неподвижности, как в музее восковых фигур, но только, не смотря на морщины и седину, кажется почему-то, что Уилсону уже не под семьдесят, а под тридцать.
- Она не просто такая же, Хаус… Она – та самая? Господи! Где ты её взял? – и он, как слепой, или, словно не веря своим глазам, ощупывает плотную ткань руками.
- Сараи – забавные места, Уилсон. Иногда там находятся неожиданные вещи… Ну что, будем ставить?
- Конечно, будем. Ни за что не упущу такой случай. А ты помнишь, как ты забивал колья, а потом оказалось, что шпагат не дотягивается, и ты сказал, что проще удлинить шпагат, чем снова вытаскивать колья?
- А потом оказалось, что была ошибка в инструкции, и ты ещё сказал, что засудишь производителей...
- …если вообще останусь жив после ночёвки в двухместном гробу, - подхватил Уилсон. – Конечно, помню.
- А потом пришёл тот медведь.
- Который налакался пива?
- Как и я, и справляли мы нужду практически за одним кустом.
- Да, и ты с ним разговаривал.
- Потому что я думал, что это ты.
- Ну и как, он оценил твои шутки?
- Во всяком случае, громко выразил одобрение.
- Настолько громко, что ты чуть не установил рекорд по бегу в мешках. Ну, если за мешок считать спущенные джинсы.
- Какое ещё «чуть»? Обижаешь, старик! Я установил рекорд по бегу в мешках. И если бы ты взял на себя труд зафиксировать время, я был бы в книге Гиннеса.
- Я не мог ничего фиксировать – я как раз на дерево лез.
- А мне соврал, что хотел подвесить продукты повыше.
- Ну, хотел. И что? Просто забыл их внизу от лёгкой растерянности.
Они говорят, перебивая друг друга, и хохочут в голос – в два голоса, хлопая друг друга по плечам, а вода в котелке перекипает и шипит на раскалённых углях. Но и во время этой дружеской возни Уилсон не забывает, словно невзначай, тронуть тыльной стороной ладони кожу Хауса – не слишком ли высока температура? Но нет, ничего – может быть, субфебрильная.
Укол он сделать тоже не забывает – коробка с лекарствами в непромокаемом чехле в кармане. Лечение прерывать нельзя – антибиотики любят точность доз и сроков.
- В какую мышцу предпочитаешь? Побольше или поприличнее?
Хаус молча и безропотно закатывает рукав свитера. Теперь, когда он уже понимает, что надежда на прекращение боли оказалась пустой, ему становится даже как-то спокойнее, стабильнее, как пассажиру, опаздывающему на поезд, бегущему, задыхаясь, последние кварталы до вокзала и вылетающему сквозь все заслоны и турникеты на перрон, становится спокойнее от вида опустевших рельсов. Ходить он может – это основное, то, за что стоило драться, а боль привычна и второстепенна, она уже практически неотделима от его естества, и попытка отделить, возможно, была недопустимым кощунством. С другой стороны, нога – это только нога, и боль – только боль, делающая жизнь хуже ровно на размер этой боли. «Ну и плевать!» - беззаботно думает он, снова распуская закатанный рукав и привычно потирая бедро. В конце концов, ему за семьдесят, и он уже может себе позволить мудрость. И усталость.
Палатка поставлена, уха съедена, но от костра не хочется уходить, тем более уютно примостившись, как на восточном диване, на свёрнутых одеялах и надутом боку своей резиновой лодки. Уилсон отстегнул протез и машинально массирует натруженную культю, глядя куда-то в темноту между сосновыми стволами. На брошенный в сторону протез вдруг садится комар, и, вспомнив слова Хауса, Уилсон беззвучно смеётся – беззвучно, чтобы не разбудить этого самого Хауса, который задремал, пристроив голову на его здоровое колено, и оранжевые блики, как невидимые ладони, разглаживают его лицо, постепенно стирая усталость.
Уилсон думает о том, о чём задумывается нередко и совершенно без всякой пользы – о смысле жизни. Вот сейчас, когда она уже почти прожита – ну, в чём? В чём? Никаких особых научных открытий он не сделал – пара авторских статей не по ключевым вопросам онкологии, метод обезболивания «по Уилсону» - вполне себе, кстати, хороший метод, кое-какие статистические выкладки. Да и не занимался он наукой всерьёз. Десяток-другой спасённых жизней – меньше, чем по одной в год, и несколько сотен не спасённых. Три неудачных брака, дважды вдовство. Грэг… Да, вот, пожалуй, Грэг – это существенно. Гаплоидный хромосомный набор в головке подвижной жгутиковой клетки, один из двух возможных, попавших в фокус судьбы, избежавший наследственной хореи Гентингтона, возможно, не избежавший наследственной предрасположенности к раку. Наглый и нежный, умный и дерзкий, редкий сорвиголова и чересчур рассудительный для своего возраста Грегори Уилсон. Сын. Плоть от плоти, кровь от крови, почти точная копия, только в остроте скул угадывается что-то от Реми. Сын, которого он ни за что не возложит на жертвенник даже под страхом отречения и забвения. Сын, которого он чуть не лишил отца на шестнадцатом году жизни. Так что же, в нём и есть смысл? И этого довольно? Просто продление рода, как цель? Словно бесконечное кольцо или, вернее, спираль, похожая вон на ту, звёздную, перепоясавшую негородское глубокое небо. Но если кольцо бесконечно, значит, и горевать особо не о чем.
Уилсон привычно потёр шею рукой, взлохматил волосы, ненароком провёл рассеянным взглядом по кустам противоположного берега, и вдруг вздрогнул и подобрался, а рука, лежавшая на плече Хауса, отвердела и впилась пальцами в это плечо:
- Хаус, там медведь!
- Что? Где? Что ты болтаешь? – всклокоченная голова Хауса приподнимается с его колен. – Какой-такой медведь? Откуда он здесь?
- Вон там, смотри. Ворочается.
Действительно, в кустах у берега как будто кто-то есть. Но темно, толком ничего не видно.
- Уилсон, здесь нет медведей. Вообще крупных зверей нет.
- Тогда ещё хуже. Значит, это человек. И что ему надо?
- А может, ты галлюцинируешь? Или задремал незаметно для себя и привиделось? Смотри: сейчас-то даже лист не шелохнется.
- Я не дремал. Я посмотрел туда и увидел что-то большое и чёрное. Хаус, говорю тебе, там кто-то есть!
- Ладно, вставай. Пошли, посмотрим.
- Как это «пошли, посмотрим»? Без оружия?
- Я же не сказал «убьём» - я сказал «посмотрим».
- А если он сказал «убьём», а не «посмотрим», как ты будешь его разубеждать? – но, споря, Уилсон уже затягивает ремни протеза – проворно, не глядя, словно занимался этим всю жизнь. Пальцы его дрожат.
- Спустим лодку?
- Конечно. Не вокруг озера же за ним тащиться.
- Слушай, а может, если он на той стороне, и чёрт с ним?
- А вдруг ему как раз и вокруг озера не в лом?
- Подожди, я в последовательности твоих мыслей запутался. Так ты что, хочешь с ним встретиться или, наоборот, не хочешь?
- Не хочу. Но если уж встречаться, то на своих условиях.
- А я слышал, в России, в Сибири, на медведя ходят с рогатиной. Высший шик своего рода. Хочешь попробовать?
- А ты видел еврея, выходящего на медведя с рогатиной?
- А что, медвежатина не кошерная?
- Человечина кошерная для медведя.
Они столкнули на воду лодку, не вполне представляя, что будут делать с гипотетическим медведем, если он окажется не гипотетическим, но оставить дела так просто не могли – оба любопытные, несмотря на возраст, оба привыкшие дожимать до конца, не оставляя неясных намёков, неоконченных фраз.
- Сейчас доберёмся до середины, - сказал Хаус. – И сразу свети. Может, сможем разглядеть, что там происходит.
- Ничего там уже не происходит, - проворчал Уилсон, до боли в глазных яблоках вглядываясь в тёмное переплетение кустов. И вдруг, оставив вёсла, снова схватил Хауса за плечо:
- Дымом пахнет!
- Да от нашего же костра.
- Нет, не от нашего. Ветер в другую сторону.
- Ну, значит, медведь развёл костёр. Сырыми нас есть не хочет – желает кулинарных изысков. Давай, свети.
Мощный длинный луч фонарика зашарил по кустам.
- Эй, медведь! – крикнул Хаус. – Хреново прячешься – мы тебя засекли. Прячься получше, а то тут у Уилсона со страху инсульт будет – гипотоники-то он не взял, старый склеротик!
- Чего ты орёшь? – одёрнул Уилсон. – Думаешь, он посочувствует?
- Думаю, если я ошибаюсь, и это, действительно, зверь, напугается голоса – и уйдёт.
- А при чём тут моя гипертония?
Хаус удивлённо посмотрел на него:
- А не один ли хрен, чего орать? Или, ты думаешь, ему смысловая нагрузка важна? Тогда валяй, расскажи ему про свою вторую жену – это кого хочешь напугает.
- А по-моему, там никого нет… - разочарованно проговорил, наконец, Уилсон, осмотрев мало-помалу весь берег. И, как будто только и ожидая, пока он погасит фонарь, из-за тучи выползла луна, залив всё озеро неверным, но ярким светом. В этом свете всё сделалось голубовато-зелёным, парадоксально контрастным и, в то же время размытым, как на картинах Кинкейда.
- Ну, я не знаю. Медведь – это твоя идея была, - пожал плечами Хаус.
- Может, и не медведь… Что-то большое, тёмное…
- То есть, ты продолжаешь упорствовать в своих галлюцинациях?
- Не в галлюцинациях – я точно видел движение.
- Значит, это было что-то потустороннее.
- Назгулы?
- Я забыл, как там звали этого… медведя-оборотня?
- Гендальф его знает! Хаус, ты можешь прикалываться, сколько хочешь, но я пока из ума не выжил. Там кто-то был.
- Знаешь… Ещё я слышал про такие локальные смерчи... Представь себе явление: вокруг ни один лист не шелохнется, и вдруг в одном месте начинается страшный ветер. Но локально. Что-то вроде шаровой молнии, и настолько же неизученное.
- Тёмная материя вселенной? – Уилсон усмехнулся.
- Да ладно! – поморщился Хаус. - Что бы ты понимал в тёмной материи. Тёмная материя вселенной – это же…
- Не начинай! – Уилсон протестующе вскинул руку. – Про тёмную материю вселенной я точно знаю только одно: мне она не по зубам.
Хаус насмешливо, но и не без лёгкой печали, покачал головой:
- Вот – участь. Ты ещё лучший из возможных, Уилсон, но и с тобой я не могу говорить обо всём…
- О, да! Я понимаю… - притворно запечалился Уилсон, сдерживая улыбку. - Печальная доля гения, никем не понятого, опередившего своё время и обречённого на одиночество среди клинических идиотов, ничего не понимающих ни в фермионах Майораны, ни в работах Шеррера и Хо…
- Отрадно, что ты хоть краем уха слышал. И зря, между прочим, смеёшься. Это не так весело, быть умнее других. У меня даже был один пациент, который предпочёл травить себя, лишь бы снизить уровень зашкаливающей гениальности.
- Не викодином? Нет?
- Декстрометорфаном.
- Ну, в принципе, метод действенный – почему бы тебе не взять на вооружение? Сейчас поплывём обратно, к палатке, там, в твоём схроне, кажется, был бочонок виски, и ты вмажешь ровно столько, чтобы перестать понимать проблему тёмной материи вселенной. А разговор на все остальные темы я с удовольствием поддержу.
Хаус засмеялся, словно бы с облегчением. Но Уилсон на этом не унялся, а, сделав несколько гребков, вдруг спросил – уже серьёзно:
- Когда со мной случилось что-то вроде истерики на закате… ты помнишь?
- Ну? Выглядел ты тогда, прямо скажем, полным идиотом.
- А сейчас с тобой… не то же самое было, а? – и Хаус не услышал в его голосе желания поддеть – только глубокое понимание, ради которого можно было простить небрежение тёмной материей, хотя и не без досады на то, что заставили вдруг раскрыться.
- Что «то же самое»?
- Чувство уходящего времени. Когда каждый день кажется короче предыдущего. Ты Стивена Кинга читал? Тебе не хрупают в уши лангольеры с востока?
- Да греби ты уже, - проворчал Хаус, – ловец мохнатых багов и шаровых молний.
-Хорошее звание, - почти серьёзно кивнул Уилсон. – И всё-таки там, в кустах, кто-то был…
Костёр ещё не погас, но уже и не горел по-настоящему – угли тлели, вскидываясь язычками пламени. Пока выбирались из лодки, пока втаскивали её на берег, Хаус к чему-то прислушивался.
- Всё тихо, - сказал Уилсон. – Всё, как мы оставили. Похоже, мой медведь не наведывался. Ну что, по вискарю? – последнее прозвучало у него несколько фальшиво, и Хаус помотал головой, притворно – а может, и не так уж притворно - зевнув:
- Не-а, спать хочется. Да и потом, чтобы стать глупее, чем ты… - снова зевок. - Столько мне не осилить.
- Ну, ты! – Уилсон засмеялся и толкнул его в плечо.
- Ладно, давай укладываться.
Они полезли в палатку и долго ещё вслух недоумевали, как могли находить такую ночёвку удобной, когда им было на сорок лет поменьше. Но когда Уилсон вдруг, буквально на полуслове вяло стихающей речи, всхрапнул и сонно засопел, Хаус придвинулся ближе к нему, зарыл в его волосы покрытый жёсткой седой щетиной подбородок и подумал, что, в принципе, готов провести так ещё несколько ночей – при условии, что днём можно будет подначивать друг друга, хлебать по очереди уху из одного котелка и говорить без стеснения обо всём на свете – ну, разве что, кроме тёмной материи вселенной. Потом, уже в полусне ему чудились снаружи какие-то шорохи и шаги, но он поленился выяснять их природу. В конце концов, медведь – так медведь – какая разница?
Проснулся он первым – как и обычно, от боли. Вернее, как было обычно до операции по частичной денервации обеих ног методом «химической долгосрочной блокады отдельных аксональных волокон бедренных нервов». Обиженная небрежением боль вела себя несдержанно, и оставаться лежать в её компании оказалось практически невозможно.
Уилсон ещё спал – в правильной позе на правом боку, как предписывают гигиенисты. Полурасстёгнутые спальные мешки вместе с несколькими одеялами на двоих за ночь свились в причудливое гнездо, из которого Хаус выбрался не без труда. Утренний холод тоже моментально вычислил слабое звено и вцепился в больное бедро ощутимой судорогой. Сдержанно мыча, Хаус выполз из палатки и – замер: на плоском камне стояла знакомая оранжевая баночка викодина, лежала упаковка афедитаба, ещё одна упаковка моксонидина и пачка шоколадного печенья «Орео». Всё это было сложено в жёлтую бейсболку, а бейсболка придавливала лист бумаги, формата А4, на котором вкривь и вкось печатными буквами было нацарапано: «Ат мидьведя».
Хаус выпрямился, забыв о боли в ноге. Широкая улыбка раздвинула его губы.
Ночью у костра в лагере «бойскаутов» состоялся короткий военный совет. Но сначала Рэй Чарлтон удостоился выговора от Уилсона-джуниора:
- Ты – самый настоящий медведь. Сопишь и чешешься так, что весь бор трясётся. Скажи спасибо, что у них не было с собой дробовика, не то тебе бы прилетело не по-детски.
- Спасибо, - вздохнул покладистый Рэй.
- Ужин, - окликнула от костра Рэйчел, пробовавшая с ложки разваренный концентрат. – Давай, Рэй, делай себе инсулин – и за стол. Ну, то есть, за эту клеёнку, раз уж она взялась исполнять роль стола. Грэг, давай там галеты из твоей сумки и орахисовое масло, по-моему, тоже у тебя.
Рэй завозился, налаживая шприц-ручку и отмеряя дозу инсулина, Уилсон полез за галетами, Рэйчел принялась раскладывать варево по тарелкам, и только Роберт не сдвинулся с места и даже не шевельнулся – как сидел, обхватив колени руками и мочаля во рту травяной стебелёк, так и остался сидеть.
- Ты заснул? – Рэйчел довольно бесцеремонно толкнула брата локтем.
- Похоже, что у Хауса снова ноги болят, - не шевельнувшись и не выпуская из зубов стебелёк, задумчиво откликнулся Роб. – Недолго ж музыка играла. А мы-то с мамой так надеялись…
- Не думаю, что мама так уж надеялась, - подумав, покачала головой Рэйчел. - Всё это уже было: надежды, новые методики, обнадёживающие результаты, прогресс, регресс, а потом всё возвращалось на круги своя. Если хочешь знать, он и не хотел соглашаться на эту операцию, не верил в неё…
- Но всё-таки согласился…
- Да, под давлением боли. Она и не на такое может спровоцировать.
- Из-за отца, - возразил Грэг, разыскивающий в своём рюкзачке масло. – Он хотел быть полезным моему отцу, а без возможности ходить не видел, как это можно устроить.
- Ну, если дальше не станет хуже, можно счесть эту операцию всё-таки относительно удачной. Он ходит.
- Почему должно стать хуже?
- Например, воспаление в суставе усилится.
- Ему нужны противовоспалительные, нужны антибиотики, болеутоляющие. Дяде Джеймсу нужны гипотоники – о чём они только думали, собираясь в этот вояж без лекарств?
- Почему ты решил, что у них нет лекарств? – Рэйчел никогда не сомневалась в благоразумии и предусмотрительности приёмного отца.
- Ну, не зря же он кричал про забытые гипотоники.
- Но про антибиотики-то речи не было.
- Он должен был все наименования медведю перечислить?
- Какой медведь, Рэй? Он же ясно сказал, что вычислил тебя.
- Тогда это была ясная просьба о помощи, - заметил Рэй, выбирая место на животе, чтобы всадить иглу. – И если он сказал: «гипотоники», значит, и нужны именно гипотоники.
- У нас есть в бардачке пакет, - проговорил задумчиво Грэг, - с лекарствами. Там афедитаб, викодин, ещё кое-что. Наверное, отец возил с собой на всякий случай – он ведь перестраховщик.
- Ничего себе «перестраховщик»! Наркотики в машине – до первого полицейского. Почему ты сразу не сказал?
- Пакет, видимо, давно лежал. Он последний раз ездил на этой машине на диагностику, уже с давлением, с болями… Наверное, боялся, что криз может быть по дороге – вот и взял. Не знал, что его сразу положат. Да у него-то наверняка были все рецепты и разрешения.
- Чёрт тебя побери, Грэг! У нас-то нет ни того, ни другого.
- Тем больше оснований избавиться от них прямо сейчас.
- Ох, Джуниор! У меня крепнет желание избавиться от тебя прямо сейчас! Ты безбашенный.
- Я не безбашенный, - улыбнулся Грэг. – Я рисковый. Так что, нам обнаружить себя и отдать лекарство или… ты чему улыбаешься, Роберт?
Роб вытащил из своей сумки и взвешивал на ладони голубую пачку шоколадного печенья.
- «Орео»… Дядя Джеймс рассказывал: они были в походе – давно, лет сорок назад, и медведь украл у них все припасы, кроме вот такого печенья.
– Ну-ка, - Грэг неуловимо быстрым движением цапнул печенюшку и кинул в рот. -Нормальное печенье, чем оно медведю не понравилось?
- Наверное, он его просто не нашёл, - предположил Рэй.
- Да, оно было в отдельной сумке – они и сами про него забыли. Дядя Джеймс смешно так рассказывал…
- Стой! – Грэг даже жевать перестал. – У меня идея. Нужно только втихаря. Где папина бейсболка, которую мы подобрали? Давай пакет из бардачка, Рэйчел.
- Что ты хочешь делать?
– Отдать им лекарства – вот что. А ты как думал? Гипертонический криз – это серьёзно, может инсульт быть.
- Что, и викодин? – Роберт потряс баночкой. – Послушай, Грэг, стоит ли, если…
- Помнишь, ты руку ломал три года назад? – вмешалась Рэйчел. - Хорошо было?
- У них зависимость. Это – искушение.
- Им не по два года, чтобы мы решали за них. Сейчас они не под кайфом, не в абстиненции и не в стрессе. А если боль у Хауса станет по-настоящему сильной? Ты что, не помнишь, как это бывает? Не помнишь, как он разбил голову об угол стола?
- Ну, ладно, - сдался Роберт. – Пусть они сами решают, как с этим быть. Таблетки – дяди Джеймса, значит, ему и отдадим.
- Ну, не просто отдадим, так неинтересно, - возразил Грэг. - Поскольку наши отцы решили поиграть в дикарей, не стоит портить им игру – как думаешь, Роб?
- Я пока не понимаю, что ты задумал…
- Сейчас поймёшь. Дай сюда остальное печенье. Рэйчел, где твой альбом? Давай тоже сюда. И карандаш… Рэй, свети мне.
Нарочно меняя почерк и делая ошибки, он написал на бумаге пару слов.
- Забавно, - сказала Рэйчел.
Роберт засмеялся.
- Я чувствую, - вздохнул Рэй, - что мне опять предстоит ночная вылазка…
- Сначала поешь, а то гипогликемия будет, - деловито велела Рэйчел.
Про посылку «Ат мидьведя» Хаус Уилсону пока не стал говорить, опасаясь разрушить чары их одиночества вдвоём. Сделал проще: когда Уилсон проснулся, потряс перед ним упаковкой афедитаба:
- Смотри, что я нашёл в кармашке своего рюкзака. Совсем стал без памяти – голову сломал, вспоминая, кто из нас и когда её туда засунул. Но всё к лучшему: теперь у тебя есть шанс обойтись без паралича. Глотай.
Утро ещё только занималось – вокруг сосновых стволов увивался низкий туман.
- Искупаться не хочешь?
- В такую холодрыгу? – Уилсон зябко передёрнул плечами. – Ну, уж нет.
- Ладно, ставь чайник. Нужно позавтракать, да и возвращаться. Смотри, что у нас к чаю, – Хаус продемонстрировал печенки.
- Тоже в кармашке рюкзака нашёл? – насторожился Уилсон.
- Не угадал. Это было задумано с самого начала, - не моргнув глазом, соврал Хаус. – На случай, если одна палатка тебя не проберёт.
- Ты манипулятор, - вздохнул Уилсон, укладывая ветки так, чтобы доступ воздуха катализировал огонь, и доставая из кармана спички.
- Можно подумать, ты это только сейчас понял. Я – за водой.
Он подхватил ведро и, морщась от боли в ноге, стал спускаться к воде. Охватившее его накануне почти отчаяние мало-помалу улетучилось: боль вернулась, но не свирепствовала: бедро болело не больше, чем раньше, а колено, пожалуй, намного меньше. Холод разбудил болевые рецепторы, но, слава богу, антибиотики сдерживали воспаление, и Хаус чувствовал, что в ближайшее время хуже ему, пожалуй, не станет. С опорой на один костыль он вполне мог ходить, не пользуясь инвалидным креслом, а ведь он, в конце концов, именно этого и добивался, так что операцию можно бы было признать успешной.
Он зачерпнул воды и умылся, чувствуя, как приятно свело от холода щёки, зачерпнул воды и, уже выпрямляясь с ведром, снова почувствовал в воздухе лёгкий запах дыма не от своего костра. Он медленно повернул голову, принюхиваясь, лизнул и поднял над головой палец, немного подумал и снова, как утром широко улыбнулся: он вычислил, где находится лагерь наблюдателей.
Надо заметить, мальчишки расположились неплохо – они, должно быть, оставили машину на склоне овражка, замаскировав её ветками, например, а сами спустились чуть в овраг, получив возможность жечь костёр в безветрии и вообще не высовываться.
С трудом управляясь и с ведром и с костылём, он вернулся к костру и увидел, что Уилсон сворачивает палатку, в одиночку, хоть и не без труда, но, в общем, вполне успешно.
- Надо возвращаться, - ответил он, пожав плечами, на вопросительный взгляд Хауса. – Как бы нам ни казалось прекрасно любое мгновение, Грэг, нам всё равно приходит время возвращаться, - он снова назвал его по-имени, и это было значимо, весомо, это придавало его словам уже не бытовой, а философский смысл.
- Мгновения могут быть прекрасны, только оставаясь мгновениями, - с готовностью подхватил Хаус философскую нотку. – И память дана для того, чтобы оставлять эти мгновения при себе на «после обеда».
- В нашем случае, пожалуй, даже на «после ужина», - усмехнулся Уилсон.
Хаус с трудом, кряхтя, уселся на землю, уложил костыль рядом, обхватил руками худые колени, помолчал, глядя в огонь, уже снова поднявшийся из пепла стараниями Уилсона, расцветший на концах подброшенных в костёр веток.
- Постареть не страшно, амиго Джим. И даже не грустно. Грустно и страшно не постареть – как онколог, имеющий дело с преждевременной смертью, ты бы должен это понимать.
- Умом я это прекрасно понимаю, - усмехнулся Уилсон. – Сейчас мне в большей степени стыдно за то, как я провёл последние месяцы. Из-за дурацкой ампутации и ста грамм боли чуть себя не угробил, и пацана истерзал, как истеричная баба. И, что самое дурацкое - думаешь, у меня нога меньше болит сейчас?
Хаус с усмешкой покачал головой:
- Думаю, больше. Ты нагружаешь мышцы, натираешь культю протезом. Я, собственно, и притащил тебя сюда, чтобы объяснить, что не это главное и что ты сможешь жить с болью, если захочешь, ничуть не хуже, чем…
- Хуже на размер боли, - поправил Уилсон, значительно подняв указательный палец.
- Ровно на размер боли, - подтвердил Хаус, и оба засмеялись.
- Это будет отныне нашим общим девизом, - заявил Уилсон. – Надо найти щит и написать.
- Выбить, - поправил Хаус. – Отчеканить.
- Жаль, что времени на его реализацию осталось мало.
- Зато возможностей, сколько угодно. У тебя куча свободного времени, и на твоё пособие по инвалидности…
Но Уилсон, поджав губы так, что на щеках заламываются полукруглые ямочки, отрицательно затряс головой:
- Не хочу инвалидности. Хочу выйти на работу. Как думаешь, Форман возьмёт меня?
- Куда он денется! У меня на него компромата полон стол. Знаешь, когда ты ещё лежал в реанимации, я совершенно случайно оказался с ним рядом в буфете… - следует одна из коронных историй Хауса, фантастически похабных и фантастически же смешных. Уилсон смеётся, и Хаус в который уже раз ловит себя на том, что ему очень нравится слышать смех Уилсона, что звуки этого смеха дорогого стоят, и он не жалеет ничего, чем ради этого пожертвовал.
Потом они пьют кофе с печеньем и плывут через озеро обратно. И, уже вытаскивая резиновую лодку на берег, Уилсон вдруг спрашивает:
- Так откуда взялись лекарства?
- Я же тебе…
- Их не было в кармашке рюкзака – ты его вчера обыскивал при мне. Ты не просто так орал на озере про то, что я забыл таблетки, правда? И мою бейсболку выбросил украдкой из машины тоже не просто так. С кем ты играешь в Мальчика-с-Пальчик, Хаус?
- У тебя снова разыгралась паранойя? – спрашивает Хаус насмешливо и сочувственно. – Не отчаивайся так, от этого лечат. Последнее поколение нейролептиков действует избирательно, так что…
Но Уилсон видит, что его насмешка, его сочувствие – всё это чистой воды блеф. Он совсем уже было решается предпринять окончательный штурм бастионов скрытности Хауса, но вдруг замирает с полуоткрытым ртом, внезапно сражённый вопросом своего внутреннего голоса: «А зачем всё портить? Посмотри: всё ведь идёт отлично, и даже нога у Хауса болит не слишком сильно. Мы ведь в отпуске – почему бы и не поиграть?», - он закрывает рот и, молча, подхватывает рюкзак с вещами.
Весь день Хаус налаживает и настраивает видео, но вечером, не успев им насладиться, засыпает раньше Уилсона. Уилсон в одиночку выбирается из дома – недалеко, только до плетня, и смотрит на звёзды, лёжа на холодной траве, пока над ним не нависает реальная опасность простудиться. Тогда он возвращается в дом, но ещё не ложится некоторое время, сидя в постели и глядя на спящего Хауса.
С утра Хаус, завтракая сырниками, вытащенными из сумки-холодильника, обжаренными в масле и политыми малиновым сиропом, предлагает накачать мяч и пойти «попинать его на полянке позади дома».
- Вообще-то, говоря про футбол ампутантов, я пошутил, - с опаской откликается Уилсон.
- Впредь будешь шутить осторожнее. Но чтобы придать остроты состязанию, сделаем ставки.
- Сколько?
- Не всё измеряется деньгами, Уилсон, - говорит Хаус назидательно. - Поспорим на желание.
- Ну-у… - боязливо тянет Уилсон. Ему страшновато спорить с Хаусом, тем более про футбол, тем более на желание.
- Как ты тыкву раздолбал! – восхищается Хаус. – Стой я в это время на воротах, ты бы отправил меня в нокаут.
- Ты меня нарочно подначиваешь, - уличает Уилсон, но невольно улыбается – и это решает дело.
- Йес! Играем! Возражения не принимаются. Пошли размечать площадку.
Мяч находится в доме, в шкафу.
- Он входил в контракт, как и рыба? – подозрительно спрашивает Уилсон.
- Да, у меня получился длинный список требований. Смотри: вот это будут мои ворота. Твои сделаем поменьше – как человек, сохранивший большую часть ног, дам тебе фору. И костыли – тоже твоя фора, у меня будет только один. Ну что? Понеслась?
Уилсон азартно закусывает нижнюю губу:
- До скольки играем?
- До разрыва в два очка. Меньше может оказаться случайностью.
- О`кей, понеслась!
Хаус подбрасывает мяч и свистит с переливом, как заправский орбитр.
Он почти не играл в футбол. Бейсбол и лакросс когда-то давным-давно, лет сорок назад. Уилсон тоже не футболист – так, попинать мяч за честь больницы на дружеском матче или поучить Боба обводить вратаря. Поэтому сейчас их футбол на костылях со стороны выглядит ужасно медленным, нелепым и жалким, но… собственно, плевать, как он выглядит. А не плевать на то, что у Хауса ощерены зубы в хищной и весёлой улыбке, а Уилсон напряжён и сосредоточен, и губы у него снова поджаты, а глаза перескакивают с мяча на ноги Хауса в ожидании удара, и на щеке у него мазок грязи после того, как упал. Конечно, он падает, и не один раз. Но он встаёт. И упрямо пинает мяч, удерживаясь на костылях и протезе. Оба так увлечены, что не замечают наблюдателей, притаившихся буквально в двух шагах, как раз за кустом боярышника.
- Поверить не могу, - задыхаясь, шепчет Грэг Роберту, и на глазах у него слёзы. – Ты только посмотри, что они вытворяют.
- Они играют в футбол, - тихо говорит Роб. – И, между прочим, мой отец выигрывает.
- Перевес в одно очко ни о чём – они договорились в два.
- Нет, ты посмотри, - возмущённо тычет пальцем Роб. – Это же нарушение. Он пытался подсечку сделать.
- Контакта не было – не считается.
- Слушай, а ты уверен, что твой отец принял свои таблетки? Выглядит не очень…
- Конечно. Думаешь легко играть в футбол без ноги? Ничего, я уверен, что у дяди Грэга всё под контролем.
- У него всегда всё под контролем… Вот только кроме мяча! – вдруг вскрикивает Роб почти в голос. – Ну, что же ты делаешь, па!
- Тш-ш! – Уилсон-Джуниор поспешно заживает ему рот. – С ума сошёл? Услышат.
- Ничего они сейчас не услышат. Можешь свистеть и скандировать… нет, ну куда же он смотрит? Так же сейчас…
- Го-о-ол! – шёпотом орёт ему в ухо Грэг и колотит кулаком по плечу. – Сравнял.
- Мне нужен… перерыв, - еле дыша, хрипит Уилсон-старший. – Тайм-аут, не то я сдохну.
Он валится на траву, и Хаус плюхается рядом, тоже раскрасневшийся и тяжело дыша.
Зажмурившись, сжав зубы, оба энергично растирают несчастные свои больные конечности, натруженные футболом. Уилсон отстёгивает протез, шипя сквозь зубы, яростно чешет культю, натёртую кустарной прокладкой авторства Хауса.
- Не раздирай! – Хаус хлопает его по руке. – Просто потри – эффект тот же, только шкура останется целой. Вот так, - он показывает, как, и, видимо, получается у него удачно, потому что Уилсон втягивает воздух сквозь зубы и стонет с мукой и удовольствием.
- Ходи больше, - наставительно говорит Хаус. – Мозоль загрубеет, перестанет саднить… Ну, всё, кончай валяться – свисток. С ремнями сам справишься?
- Боже, Хаус, больно как! – хнычет Уилсон, снова заправляя припухшую культю в гнездо протеза.
- Засчитываем тебе поражение? – предлагает Хаус, и Уилсон-джуниор вздыхает с облегчением, видя, как отец показывает своему другу «фак» из среднего пальца левой – ведущей своей – руки.
Второй тайм они передвигаются с видимым усилием, стискивая зубы, но упорно продолжают гонять чёртов мячик, словно расписку дали, пока Хаус не забивает второй гол, делая счёт два-один, а Уилсон в попытке отразить мяч, не спотыкается и не падает с размаху в грязь. И остаётся лежать ничком, тяжело дыша.
- Раз-два-три-четыре, - пыхтит Хаус, по одному выбрасывая из кулака выпрямленные пальцы. – Девять... Всё! Нокаут! Я ничего не перепутал?
Уилсон не отвечает – его лопатки ходят ходуном под донельзя перепачканной спортивной курткой
- Ты в порядке? – обеспокоенно склоняется над ним Хаус. – Эй, Уилсон… ты как?
- Я сейчас отключусь, - глухо говорит Уилсон. – В глазах темно… Но самое смешное, Хаус… что я… в порядке.
Тогда Хаус тоже садится на землю и кладёт ему ладонь на спину.
- Не отключайся, - просит он. – Дождь начинается – простынешь. Смотри-ка, как небо затянуло. Пойдём, пока не началось. Слышишь, Джеймс?
- Джеймс? – Уилсон вдруг поднимает голову. – Ты сказал «Джеймс»?
- А ты что, успел имя сменить?
- Ты сказал: «Джеймс», - повторяет Уилсон, садясь – теперь видно, что и лицо его всё в грязных разводах от пота и пыли. – Значит нам, точно, нужно убираться скорее в дом.
- Почему? – оторопело переспрашивает Хаус.
- Да потому что простым дождём теперь не обойдётся – вот увидишь. Разверзнутся хляби небесные, и потоки воды поглотят нас. Твоё «Джеймс» не может остаться безнаказанным – ты вспомни, сколько раз за всю жизнь ты меня так называл.
Словно в ответ его словам первые крупные капли вдруг, как вишни, осыпаются на них, принесённые порывом ветра. Уилсон взвизгивает и втягивает голову в плечи, потому что несколько этих капель попадают ему за шиворот.
- Вставай, - Хаус протягивает руку, а Уилсон-джуниор одновременно с этим толкает в бок Роберта:
– Бежим, сейчас такое начнётся. Успеть бы до палатки.
И, действительно, почти сразу обрушивается ливень. «Наверное, последний в этом году», - думает Уилсон, запрокинув голову и ловя струи губами.
- Ты чего? – кричит на него Хаус, перекрикивая шум дождя. – Смотри, весь вымок! Простудишься. И дожди сейчас радиоактивные с какой-нибудь производственной дрянью – какого чёрта ты воображаешь, что это – мартини?
А вот Хаусу-то как раз и нельзя простужаться, - спохватывается он и, тряхнув головой, как собака, разбрызгивая капли с волос, поворачивается и, хромая, бредёт к дому.
Постепенно ливень тишает и превращается в шелестящий дождь. Устроившись перед экраном, Уилсон больше прислушивается к нему, чем ко звукам фильма, и чувствует, что глаза у него слипаются, а голову неудержимо тянет вниз. Тогда он осторожно придвигается к Хаусу и опирает с каждым мигом тяжелеющую голову о его плечо. Хаус не возражает, даже напротив, обнимает его рукой, притягивая к себе.
- Что, старик, устал? Набегался? Спать охота? – в голосе и насмешка, и нежность.
- Да. А уходить от тебя на свою кровать неохота, - с лёгким вызовом откликается он.
- Кто тебя гонит? Спи. Надоешь – спихну, - и его другая рука лёгким касанием убирает волосы со лба Уилсона, а потом край большого пальца, еле задевая, скользит по скулам, приглаживает густые и уже поседевшие брови, проводит по складке над переносицей, чуть касается сомкнутых век – так приятно и так снотворно, что челюсть Уилсона тут же безвольно отвисает, выпуская тихое размеренное похрапывание.
Неподалёку в овраге в побиваемой ливнем палатке, закутавшись в одеяла, Уилсон-джуниор точно так же размеренно и тихо похрапывает, головой на коленях Роберта Хауса. Рэйчел и Рэй ушли пережидать дождь в машину, и, конечно, времени там не теряют - Роберту даже кажется, что он слышит возню и тихие стоны сестры. «Наверное, скоро они поженятся, - думает Роберт, машинально перебирая волнистые пряди спящего Грэга, осторожно проводя краем большого пальца по его густым бровям, чуть задевая скулы – легонько, чтобы не разбудить. – Интересно, что скажет папа, когда Рэйч объявит ему, что выходит замуж за чернокожего парня, да ещё методиста, да ещё больного диабетом. С другой стороны, Рэй – спокойный и добрый. Сам-то Роберт и не мог бы желать лучшего мужа для сестры. А ребята от смешанных браков бывают красивыми – как, например, молоденькая лаборанточка Кэт Гершен, белая, но чем-то неуловимо похожая на декана «Принстон-Плейнсборо» - настолько неуловимо, что это даже не повод для сплетен – разве что Хаус, которому она помогает исследовать его лабораторных крыс, оговариваясь, нет-нет, да и назовёт её то «мисс Герман», то «мисс Форшен». И, кажется, диабет первого типа не передаётся по наследству, если, конечно, эти сведения не устарели - надо маму спросить.
Постепенно палатка провисает под напором воды, потолок темнеет, наливается влагой. Наконец, первая капля срывается и задевает спящего Грэга по уху.
- М-м… - мычит он, заслоняясь рукой. – Мокро…
- Сейчас ещё мокрее будет – надо воду слить. Вставай – грядёт потоп, а ты насчёт ковчега ещё палец о палец не ударил.
- Нет, - зевая, лениво ворчит Грэг. – У меня есть ковчег, но твоя сестра ушла туда трахаться с этим неуклюжим ниггером.
- Выбирай выражения, несчастный! – возмущённо вопит Роб и обрушивает с промокающего потолка на Грэга целую струйку.
- Уй-й! Коварный негодяй-й! – взвизгивает Грэг, живо вскакивая, но поскольку живо вскакивает он в совершенно не приспособленной для этого палатке, в следующее мгновение оба оказываются закутаны в мокрый брезент, а Рэйчел, глядя из машины и поправляя платье, говорит Рэю Чарлтону:
- Посмотри, эти ненормальные повалили палатку.
- Резвятся… пока молодые, - добродушно усмехается двадцатитрёхлетний «патриарх». – Пойти, что ли, выпутать их?
- Да ладно, дождь кончается, пусть уж… - Рэйчел не успевает договорить – небо вдруг словно вспухает бело-сиреневым и ослепительная щель, как будто сам рай разверзся над их головами, прорезает его с края до края и сверху донизу с оглушительным треском электрического разряда.
Автомобиль подпрыгивает, как живой, и в нём срабатывает противоугонная сирена, почти перекрывая испуганный визг Рэйчел. Близстоящая сосна вспыхивает от верхушки до самых корней – вспыхивает под корой, словно вся внутренность её ствола внезапно превратилась в пламя.
- О, господи, - наконец, снова обретает дар речи Рэй. – А ведь не было грозы…
Замершая в момент разряда шевелящаяся куча снова оживает, из неё появляется всклокоченная голова Грэга.
- Такие одиночные разряды, - немного ошалело говорит он, - вполне могут наблюдаться, если в нижних слоях атмосферы…
- Тише ты, всезнайка! – перебивает его Рэйчел. – Ты ничего не слышишь?
- Слышу, как машина орёт. Выключи уже сирену, Рэй.
Тишина падает на уши – остаётся только тихий монотонный треск горящего дерева.
- Ну? И о чём ты говорила?
- Мне показалось, был ещё один разряд. Или… или взрыв.
- Где?
- Там. Ой! Ой-ой! Посмотрите! – Рэйчел протягивает руку в направлении дома, арендованного Хаусом для «отпуска на двоих». В небо поднимается густой чёрный дым, перебиваемый стихающим дождём в белесый пар.
- Что там такое? – выпутывается, наконец, из палатки и Роберт. – Что горит? Это у них?
- Ну, мы что, гадать будем? – Грэг вскакивает на ноги. – Давай, Робби! Бегом!
И они срываются с места, не дожидаясь, пока Чарлтон заведёт мотор.
Лениво щёлкнув пультом и выключив телевизор, Хаус и сам дремлет под шелест дождя. В открытое окно доносится свежий запах мокрой земли и травы – коктейль, напоминающий о детстве, когда дождь был событием, а открытое окно – не просто деталью интерьера, но кодом доступа, сопричастности малого пространства своей комнаты всему земному пространству. Символом свободы, на которую внезапно покушается время от времени сварливый сосед, раздражённый гитарным треньканьем, обретая союзника в лице бескомпромиссного отца: «Я кому сказал: прекрати дурацкую музыку. Это – не занятие для мужчины. Ещё не хватало, чтобы ты вырос в грязного хиппи с их вечными гитарами и лохмотьями!»
Воспоминание припутывается к дремотным видениям, и он раздражённо открывает глаза. В самое первое мгновение ухо улавливает изменение звуковой наполненности кубического пространства их комнаты. Только недавно вовсю шелестящий дождь, как будто зажал себе рот и смолк. Ни единого ветерка – воздух законсервировался внезапно, превратив их комнату в египетскую усыпальницу. Именно в усыпальницу, потому что присутствие смерти Хаус ощущает явственно. Он знает её вкус, цвет, запах – вернее сказать, все варианты её вкуса, цвета и запаха, привыкнув к постоянным стычкам во время исполнения своей врачебной миссии. Но сейчас смерть сменила ипостась, и тонкие волоски на его руках, на шее, как и волосы на голове вздыбились, как маленькие антенны, поймавшие её зов. А глаза не сразу могут донести увиденное мозгу, потому что зрелище небывалое: нечётко очерченный лучистый шар, размером с детский мячик, цвета несвежего желтка, но слепяще-яркий, бросая призрачно багровые отблески на стены, безостановочно кружится в двух ярдах от его глаз. Кружится, словно играя, как детская юла.
Пальцы Хауса, потеряв доминанту парализованного страхом рассудка, сами собой, как в железных тисках, сжимают плечо спящего Уилсона. Так, что он просто не может не проснуться. Но тут же рассудок возвращается и заставляет пересохшие губы расклеиться, а гортань сдавленно просипеть:
- Не… ше…ве…лись…
Секунды растянуты в часы, и нижняя челюсть отвисла, а глаза прикованы к вращающемуся клубку так прочно, что уже, кажется, больше не смогут смотреть ни на что другое. А тот всё кружится, кружится, играет, танцует, как только смерть и может танцевать за миг до апокалипсиса.
И вдруг за окном небо взрывается вселенским катаклизмом, и тут же лучистый шар срывается со своей орбиты, как кручёный мяч мимо рук вратаря, уходит косо в угол, уши закладывает грохот, а потом начинает взрываться остальной мир малыми порциями – газовый котёл, баллон, трещит и стреляет розетка.
Хаус валится на пол, закрыв руками голову, как под артобстрелом, и чувствует, как тяжестью навалился на него Уилсон, а над головами и вокруг что-то падает, крошится, валится, сыплется, и, наконец стихает – только тихий треск огня и запах дыма.
- Ты живой? – спрашивает Уилсон, и Хаус не узнаёт его голоса.
- Да, - говорит он, не узнавая и своего. – Слезь с меня.
Уилсон сползает с него, и он садится. Вокруг поваленные в беспорядке вещи, экран разбит, оконное стекло в трещинах. Уилсон белый, как бумага, на ширинке – мокрое пятно, но Хаус не чувствует никакого порыва пошутить на эту тему, тем более, что и его джинсы, кажется, мокрые.
- Уникальное явление природы, - говорит он, всё ещё ощущая свои губы, как нечто чужеродное.
- У нас дом горит, - это звучит равнодушной констатацией рядового явления – вроде как: «солнце садится».
- Плевать.
- Плевать,- соглашается Уилсон. - Давай только лучше выберемся из него.
Он поднимается, цепляясь за диван, высматривая костыли, и – падает обратно, потому что пальцы вдруг разжимаются, и его начинает колотить в жесточайшем ознобе.
Хаус замечает один – неизвестно, чей, костыль, и, действуя им, как багром, вытягивает из-под дивана усвиставший туда во время взрыва протез Уилсона, на первый взгляд, невредимый.
- Испугался, маленький? – говорит протезу Уилсон, нежно прижимая свою искусственную ногу к груди. – Убежать хотел? Ну, куда же мы друг без друга!
Хауса тоже уже трясёт так, что зубы стучат. Он слышит, что на кухне что-то, потрескивая, горит, и поспешно озирается в поисках остальных костылей. Один находится в углу комнаты, другой, похоже, вылетел в окно. Только теперь до Хауса доходит, какое фантастическое везение то, что у них обоих никаких серьёзных травм кроме мелких порезов стёклами от плафона и кусками пластмассы.
- Ты цел? – спрашивает Уилсон, тщетно стараясь попасть ремнём протеза в зажим – руки у него ходят ходуном, и операция, ставшая уже привычной, никак не выходит.
- А ты?
- Только обоссался, - честно признаётся Уилсон.
- Не считается. Я тоже обоссался.
Они смотрят друг на друга, а в следующий миг их переламывает пополам от безудержного хохота.
- О, боже! - стонет Уилсон, тщетно стараясь подавить смеховую истерику. – Хватит уже ржать! Надо выбираться – мы тут сгорим к чёртовой матери!
- Ты это мне говоришь? – тоже тщетно силится справиться со смехом Хаус.
Наконец, они вываливаются через окно – дверь уже пылает – и, не предпринимая ровно никаких попыток к спасению дома, валятся на траву – там, где ещё утром гоняли в футбол. В небо валит дым, и дождь кажется им горячим.
- Вещи! – вдруг вспоминает Уилсон.
- Плевать!
- А мы теперь как без них?
- Сдадимся на милость «мидьведей».
- Ты знаешь, где они? – о личностях «мидьведей» Уилсон, похоже, уже догадался.
- Знаю. Вон… - но он осекается, и его протянутая рука зависает. - Уилсон, смотри!
Над местом, куда он показывает, в небо тонкой струйкой поднимается дым.
- Костёр? – с надеждой отчаяния предполагает Уилсон, но сжатые губы Хауса не оставляют места надеждам.
- Если только они сложили его из стволов баобабов. Это бор горит.
- Так чего ты стоишь? Там же наши дети! Давай туда! Давай!!! – и он пихает Хауса костылём, не в силах дожидаться, пока тот подымется. – Давай бегом – может быть, им помощь нужна!
- Как ты собираешься бежать с одним костылём, бегун хренов?
- Да плевать мне, как, если они там в огне без помощи… - он делает несколько шагов, но предсказуемо спотыкается и падает.
- Папа!!!
- Не в огне и не без помощи, - удовлетворённо констатирует Хаус, вглядываясь в бегущих к ним молодых людей. – Вот они, собственными пройдошливыми персонами. Привет, мидьведи!
- На таком количестве две машины до бензозаправки не дотянуть, - со знанием дела резюмирует Уилсон, тряхнув канистру. – Сольём всё Рэю, и пусть он едет за добавкой. Грэг, дай твой телефон.
- Зачем тебе телефон? – тут же вскидывается Хаус. – Будешь мамочке ябедничать?
- Буду ябедничать пожарным, а потом твоей страховой компании – за дом как предполагаешь рассчитываться?
- Шаровая молния – форс-мажор, при чём тут я?
- А за каким лешим было меня «Джеймс» называть? Ты её и вызвал. А ещё орал, что я – ловец шаровых молний. Тебе никто никогда не говорил, что слово материально?
Уилсон смеётся. На лбу у него порез от стекла, на щеке – мазок сажи, волосы и плечи все в меловой грязи, но ему всё равно весело от растерянности Хауса – тот явно не нашёлся сразу, чем крыть – и от того, что мальчишки, живые и здоровые, фыркают рядом.
Бор исходит в небо агонизирующими струями дыма – новая атака дождя прибила пламя, и окна дома, из которых взрывной волной выбило все стёкла, тоже поплёвывают дымом – там, внутри, продолжает что-то тлеть и лопаться, как лампочки – возможно, лампочки и есть. Все шестеро вымокли, у Хауса размокшие редкие кудри оголили блестящую от дождя плешь, и Уилсону смешно на него, такого, глядеть, у Роберта кудряшки тоже распрямились мокрыми стружками и прилипли ко лбу, блузка Рэйчел так облепила груди, что Чарлтон и Грэг каждые две минуты ловят себя на том, что пялятся на её соски, и смущённо отворачиваются, чтобы уже через пару мгновений, снова отвлекшись и потеряв контроль, вернуться взглядом на исходную позицию – так, что Рэйчел, наконец, не выдерживает и показывает Чарлтону на пальцах очень злую «козу», а Грэгу отвешивает лёгкий подзатыльник.
Потом она лезет в бардачок автомобиля, где у запасливого и осторожного Уилсона кроме пакета с афедитабом ещё и бинт, и пластырь, и флакон перекиси водорода.
- Ты, может, и кислородную подушку с собой таскаешь? – издевается Хаус.
- Нет. Кислород взрывоопасен. В случае аварии, понимаешь…
- Хаус, у тебя кровь из уха, - говорит Рэйчел. – Ты уверен, что ничего серьёзного?
- Барабанная перепонка. Наверное, от взрыва, и я теперь на это ухо плохо слышу. Плевать, срастётся. Могло быть хуже.
- Уилсон, а у тебя здоровый порез. Давай перевяжу голову.
- Успеется, - отмахивается Уилсон. – Поищите лучше мой второй костыль – он куда-то улетел.
- Вот он! – Грэг, потрясая костылём, выбирается из куста боярышника. – Целенький. Можно хоть снова в футбол играть.
- Так вы что, видели? – ахает Уилсон. – Нет, вот проныры!
- Жалко, что вы не доиграли, - улыбается Роб. – И ещё жалко, что всё это, - он обводит жестом курящийся дымом бор и пострадавший дом, - случилось так рано. Ваш отпуск только начался, могло быть ещё много… всякого.
- Ещё много всякого? – с ужасом переспрашивает Уилсон. – Ты серьёзно? То есть, это, - он повторяет жест Роберта, - ещё не предел?
- Да конечно, не предел, - пожимает плечами Хаус-старший. – Можно было ещё много чего придумать. Дайвинг, пейнтбол, скайсёрфинг.
- Что? – ахает Уилсон. – Скай… Да ты смеёшься! – с облегчением уличает он.
- Так, самую малость. А ты что, видишь какие-то препятствия к тому, чтобы всё это попробовать?
- Вообще-то, если ты заметил… - сварливо начинает Уилсон, но тут в его глазах вспыхивает лёгкая бесовщинка, и он с улыбкой вскидывает голову, роняя мелкие брызги с потемневших от дождя прядей. – Не-а, не вижу. В конце концов, у тебя ещё две недели отпуска, а я вообще на больничном.
- Вообще-то, - говорит Хаус, поднимая свой костыль и потрясая им. – Я пока тоже на больничном.
Сторонний наблюдатель подумал бы, что они не в себе: стоят под дождём посреди едва утихшего лесного пожара на полянке рядом с домом с выбитыми стёклами два старика-инвалида с кровоточащими порезами на лице и руках, трое молодых парней, один из которых негр, и девушка – все шестеро промокшие, озябшие и перемазанные, и все шестеро отчего-то хохочут.
СРЕДСТВО ПРОДЛЕНИЯ СТАРОСТИ
В учебном госпитале «Принстон-Плейнсборо» снова появляется фигура, от которой с прошлого июля успели отвыкнуть – долговязый и худой небритый старик в растянутом свитере, в ясные солнечные дни с тростью, в хмурые пасмурные – с двумя. Хромая, он передвигается не просто быстро – пожалуй, даже стремительно, походка его дёрганная, рваная, сутулые плечи перекошены, лицо злое, а прозрачные голубые глаза, если он вскидывает их на кого-то, просвечивают насквозь.
- Хаус, стой! – вдруг пригвождает его к полу властный окрик, и он останавливается и покорно ждёт, пока пожилой импозантный врач в белоснежном халате с массивной полированной, очень респектабельной и дорогой палкой, тоже хромая, но хромая не так рвано и бешено, а пристойно, даже, можно сказать, солидно, приблизится к нему и остановится напротив, склонив седую голову немного набок и глядя с мягким укором, как лояльный педагог на набедокурившего школяра. Несколько мгновений длится молчание.
- Если это всё, что ты хотел мне сказать, я пошёл, - наконец, говорит Хаус.
- Ты прекрасно сам знаешь, что я хотел тебе сказать. Испытания на людях – противозаконны.
- Да ну? – на небритом лице Хауса появляется усмешка. – Докажи.
Уилсона выдаёт беспомощный мгновенный побег взгляда в левый угол. Он, впрочем, тут же возвращается на место и сталкивается с торжествующим голубоглазым.
- Что, нет доказательств? Ну, Уилсон, на нет и суда нет. Бывай!
- Хаус! – снова окликает он, едва его приятель делает несколько шагов, но теперь его тон другой, и взгляд другой, и лицо Хауса тоже становится другим.
- Это не только противозаконно, но и аморально.
С лёгким стоном Хаус возвращается обратно:
- Та-ак… Значит, ты серьёзно?
- Совершенно серьёзно.
- А если я просто пошлю тебя подальше с твоей моралью?
Уилсон сжимает губы. Его глаза делаются холодными.
- Если ты это сделаешь, Хаус, я просто уйду.
Теперь и глаза Хауса леденеют. И становится понятно, что то, что казалось в них колючей холодностью – цветочки перед этим абсолютным минусом.
- Уйдёшь? После всего, что… - он запинается, и за него продолжает Уилсон.
- После всего, что ты сделал для меня? Да. Покажу себя неблагодарной скотиной, растопчу светлое чувство, предам многолетнюю дружбу – ты это хотел сказать?
- Не в этих словах, - слегка тушуется Хаус.
- А ещё солью тебя Форману. И потребую консультации психиатра. И я сделаю это, потому что… потому что…
- Что? – в голосе Хауса прорезается неподдельная злость. – Ну, что? Я что, новейший яд хочу испытывать на людях? Я получил результаты на лабораторных животных, я сделал все поправки – в чём моя вина, если комитет тормозит, как сборище малолетних олигофренов, вскормленных тормозной жидкостью вместо материнского молока?
Даже сейчас, когда он рассержен и расстроен, Уилсон не может удержаться от улыбки от цветистых метафор Хауса.
- Тебе же обещали рассмотрение. Просто подожди, - миролюбиво говорит он.
- Пять лет, Уилсон! Пять лет! Ты вообще уверен в том, что у меня они есть, эти пять лет? Вчера ночью минуты не уснул – боли и боли, и аритмия, и хрен знает, что – Роб и Кадди на меня пол-аптечки извели. И я должен ждать пять лет?
Он приводит это, как аргумент, но Уилсон акцентируется совсем не на том.
- Тебе хуже? – хмурится он. – Ты у кардиолога был?
- К чёрту кардиолога! Я сам себе кардиолог. Сердце изношено, как тряпка – какими таблетками ты хочешь это исправить?
- Мне кажется, - скептическое движение бровями. – Это ты хочешь это исправить… таблетками…
- Мой препарат не латает карму – он запускает естественные ассимиляционные процессы. Даже, скорее, просто тормозит саморазрушение, давая организму возможность самому восстановить ресурсы. У него нет побочных действий по определению.
- Ты этого знать не можешь.
- Нет, могу. Потому что у меня есть голова на плечах, и есть мозг внутри черепа, и я представляю себе механизм действия собственной разработки, представь себе!
- И поэтому собираешься тайком подмешивать его в кисель онкологическим больным? Хаус, ты сам-то себя слышишь? Знаешь, желание проконсультировать тебя у психиатра крепнет во мне с каждым мгновением.
Хаус несколько остывает. Он шумно выдыхает воздух – так, что его плечи поднимаются и опускаются.
- Ну, как мне тебя убедить, что это совершенно безопасно, и любой твой пациент подписал бы согласие не глядя, если бы…
- Если бы ты мог предложить ему это, не рискуя оказаться за решёткой? Ты это хотел сказать?
- Идиотские законы для идиотов!
-О`кей, ладно, - покладисто соглашается Уилсон. – Ты даёшь им взамен рака шанс на вечную жизнь.
- Не вечную – просто долгую. Никто не может дать шанс на вечную жизнь. Но лет десять-пятнадцать сверху я могу гарантировать.
Этого Уилсон уже не выдерживает. Он старается подавить гнев – он дышит через нос, но всё равно срывается и, с размаху стукнув палкой в пол, орёт:
- Чем?! Чем ты можешь это гарантировать? Парой трупов крыс, неожиданно зажившихся на свете? Дурацкой статьёй в дурацком журнале? Шрапнелью химических реакций, из которых половина – спорна, а во второй ты и сам ни черта не понимаешь? Где твои долбанные гарантии? А я тебе скажу, где. Их нет. А есть всё та же несусветная самоуверенность и комплекс демиурга. Потому что будь у тебя хоть что-то ещё, ты предъявил бы это «что-то» комитету, и получил бы не пять лет ожидания, а – максимум – год. Но у тебя ничего нет! Ни черта нет! Только гонор!
- У меня ни черта нет, - ответно орёт тоже потерявший терпение Хаус, - потому что мне вяжут руки, и я не могу провести клинический эксперимент, а такие твердолобые идиоты, как ты, никогда и ни в чём не убедятся, пока не пощупают это руками. Ты же понимаешь, что это – замкнутый круг? Дай мне троих, четверых безнадёжных, и я уже через год – максимум два – дам вам пощупать результат руками.
- Не дам. Ты не имеешь никакого права проводить испытания на людях. С той дрянью, из-за которой ты распластал себе ногу в ванной и загнулся бы, если бы не Кадди, тоже поначалу всё было просто блестяще. Но потом все крысы передохли! – он снова срывается и снова орёт прямо в лицо Хаусу.
- Твои крысы всё равно передохнут, - говорит Хаус устало. - Ладно. Не хочешь – валяй, вставляй мне палки в колёса, исполняй роль святой инквизиции при Галилее. Ты, кстати, всегда только этим и занимался.
- Да, я сбивал с тебя спесь пару раз, когда ты слишком зарывался, - Уилсон даже не старается скрыть того, как он уязвлён. – Для твоей же пользы и ради людей, которых ты лечил своими порой хулиганскими, а порой просто дьявольскими методами. И я успешно выполнял свою миссию, между прочим: ни один не погиб по твоей прямой вине. А мог бы. Так что лучше скажи мне «спасибо».
- Спасибо, - с издёвкой говорит Хаус.
- Пожалуйста. И я не позволю тебе проводить испытания, даже если для этого понадобится надеть на тебя смирительную рубашку. Ты меня знаешь, так что даже не сомневайся. Если уж хочешь корчить из себя героя науки, вводи этот препарат себе – по крайней мере, может быть Кадди не откажется снова вытаскивать тебя из окровавленной ванной.
- Я ведь тогда и тебе звонил, - зачем-то говорит Хаус.
- Знаю. У меня определился твой звонок. Нужно было ставить рингтон погромче. Знал ведь, что от тебя можно любой каверзы ожидать в любое время суток, – он вдруг закрывает лицо ладонью, словно уйдя с головой в воспоминания. – Я очень устал тогда… и очень…
- Сейчас у тебя рингтон достаточно громкий? – перебивает Хаус.
- А при чём… стой… - в глазах Уилсона мгновенно вырастает в полный рост внезапная догадка. – Нет!
- Да. А что мне оставалось? Ждать пять лет?
- Хаус, ты идиот!
- Я врач. Я исследователь. Я не могу ждать, пока дебильный комитет раскачается. И мне семьдесят – прекрасный возраст, чтобы развести смерть ещё на десятку-другую.
- О, господи! Нет, в самом деле? Ты сделал это? – Уилсон, кажется, всё ещё не может поверить. – Ложись в ОРИТ, идиот, ложись под наблюдение. Когда ты это сделал? Может быть, твоя аритмия как раз…
- Нет. Не может. И это не твоё дело. Ладно, я пошёл.
И он уходит всё той же рваной и дёргающейся походкой, а Уилсон стоит и смотрит ему вслед, чувствуя, что он не просто уходит по коридору, а уходит от него, от Уилсона.
- Ты же понимаешь, что он тебе этого не простит?
- Уже. Мне нечего терять.
- Гм… А я что должен делать? – Форман задумчиво переставляет на столе мелкие предметы – карандашницу, дырокол, ластик. – Дать делу официальный ход?
- Ни в коем случае. У него не такой чистый бланк досье – его попросту посадят.
- Тогда что? Пальцем погрозить? И он, конечно, испугается и отступится?
- Не отступится... Форман, я сам не знаю – давай вместе думать. В чужие отделения, к чужим больным, он, скорее всего, не полезет – какая-то этика в остаточном состоянии у него имеет место. Даже к онкологическим не полезет после моего конкретного «нет». Но ему остаётся вся его геронтология, где он никому не подотчётен. А это десять стариков, каждый из которых может получить полную дозу не только перорально, но и парэнтерально, даже не подозревая об этом.
- Если уже не получил.
- Нет. Хаус идёт на крайность только , когда не срабатывают остальные варианты, а я его отшил буквально пять минут назад.
- Целых пять минут? Ого! Этого более, чем… Подожди, - Форман протягивает руку к селектору. – Охрана? Заведующего геронтологией доктора Грегори Хауса в отделение геронтологии не впускать ни под каким видом. Непрерывный пост. Да, скажите, что это моё распоряжение… Уилсон, он сейчас прилетит сюда злой, как тысяча чертей. У нас мало времени. Если он застанет тебя здесь и поймёт, что это ты его мне слил…
- Он понял, что я это сделаю, на пару минут раньше, чем я решил это сделать. Так что… - Уилсон пожимает плечами, поджимая губы до ямочек на щеках и отрицательно трясёт головой, одновременно разводя руками – в знак полной капитуляции.
- Знаешь… - доверительно говорит Форман, перегибаясь через стол. – Палкой – это больно.
- Палкой я бы пережил, - вздыхает Уилсон. – Тут хуже. Чувствую себя Иудой и… святой инквизицией при Галилее. Ведь он всё равно гениален, Форман, как бы ни чудил. А вдруг мы с тобой сейчас наступаем на горло человеческому бессмертию? Я как подумаю о таком, мороз по коже.
- Ты всё правильно делаешь, - Форман покровительственно хлопает его по плечу. – Авантюристы двигали науку в позапрошлом веке, сейчас это – коллективный труд, скрупулёзный и в чём-то даже скучный, но настоящий результат только так и можно получить, а всё остальное – случайность, удача – давно перестали работать, масштаб не тот.
Он замолчал и поднял голову, прислушиваясь. Уилсон же, напротив, втянул голову в плечи и слегка побледнел: из коридора явственно доносился приближающийся неровный шаг и стук палки.
Хаус ворвался в кабинет Формана с кипящей на губах первой фразой, но, увидев Уилсона, встал, как вкопанный, и губы поползли на сторону в тяжёлой мрачной усмешке:
- Кажется, мне как раз выпала честь поприсутствовать при передаче из рук в руки тридцати серебренников? Кстати, в «Иисус - Суперзвезда» чёрный парень играл Иуду, а белый – Каифу, так что вы всё перепутали, олухи.
- Я вас временно отстраняю от единоличного заведования геронтологией, - бесстрастно проговорил Форман. – Все назначения согласовывать со мной. Среднему медперсоналу будет дано соответствующее распоряжение. Малейшая попытка – только попытка – обойти этот приказ, и лаборатория будет немедленно закрыта, персонал распущен, финансирование аннулировано. Я понят?
- Да, мой чёрный господин, - сквозь зубы процедил Хаус, но глядел при этом на Уилсона. – Прикажете снова исполнять обязанности санитара?
- Нет необходимости. Санитарами наш штат укомплектован.
Больше ничего не говоря, Хаус развернулся и вышел.
Уилсон вскочил. Постоял. Снова сел.
- Ты всё сделал правильно, - повторил Форман.
Хаус, никуда не сворачивая, направился к офису заведующего онкологией. С сентября Уилсон снова занял эту должность – к вящей радости Формана, уже отчаявшегося найти «толкового парня на твоё место, по крайней мере до тех пор, пока Хаусов пацан не закончит учёбу», и на стеклянной двери офиса красовалось его имя: «Джеймс Уилсон, доктор медицины». Хаус поудобнее перехватил трость и, несильно замахнувшись, ударил прямо по раскоряке «даблью». Стёкла посыпались со звоном. Двумя ударами он добил остатки остекления и шагнул в ограниченный тонкой рамой свободный теперь проём. Стекло на столе оказалось крепким – оно только пошло трещинами, понадобилось ещё несколько ударов, чтобы разбить его вдребезги. Постеры сдались быстрее. Милые сердцу Уилсона безделушки брызнули из-под палки в разные стороны – любимый когда-то маленьким Грэгом фарфоровый медвежонок отлетел в оконное стекло, и по нему тоже пошла сеть трещин, фотография Эмбер опрокинулась с полки, рамка треснула, фотография Тринадцатой, планируя, как осенний лист полетела на пол.
«Милые цветы воспоминаний», - пробормотал Хаус. Его лицо даже не было ожесточённым. Он крушил и ломал кабинет Уилсона спокойно и методично. Истории болезни вспархивали от ударов палки и разлетались, треснул настольный календарь – старомодный и нелепый в век компьютерной техники, как сам хозяин кабинета.
До появления охраны он успел напортить довольно много. И когда его схватили за руки, даже не попытался сопротивляться – только дышал тяжело, и жилы на шее вздулись кручёными верёвками.
Прибежал запыхавшийся Форман, за ним другие. Персонал в коридоре начал собираться в характерную для любого из ряда вон выходящего происшествия небольшую толпу, шелестяще переговариваясь.
«Да с ним вечно одни скандалы», - услышал Хаус чей-то шёпот и поискал глазами, кто это сказал. Какая-то девушка в розовой сестринской пижаме – он не знал её имени, да и вообще сомневался, что видел её прежде.
Подошёл Чейз. Хотел что-то спросить, но передумал. Осторожно поднял с полу фотографию Тринадцатой, сдул с неё стеклянную крошку, вставил между книг. Вдруг вскинул взгляд, метнулся куда-то. Оказалось, из конца коридора подходит Роберт. Чейз выскочил ему навстречу, молча, не говоря ни слова, развернул за плечи, легонько подтолкнул в спину, чтобы уходил. Как это ни странно, Роберт послушался.
Наконец, тяжело опираясь на палку, прихромал Уилсон.
Хаус, уже выпущенный из рук охранников, поскольку никаких поползновений сопротивляться не делал, отступил к шкафу, крепко взявшись рукой за его верхний край на уровне своего роста, прислонился к этой руке лбом, устало прикрыл глаза.
Форман созерцал картину разгрома, поджав губы. Он не знал, как поступить: с одной стороны налицо был акт вандализма, требующий вмешательства полиции, с другой, Хаус с устало опущенными плечами, цепляющийся за шкаф, по всей видимости, чтобы не упасть, меньше всего походил сейчас на вандала.
- Кто за всё это заплатит? – наконец спросил Форман, словно предлагая разгром кабинета завонкологией на аукцион. И покупатель немедленно нашёлся.
- Я заплачу, заплачу, - сказал поспешно Уилсон.
На его голос Хаус вскинул голову.
- А-а, пришёл… - сказал он.
И Уилсон увидел, что глаза у него мутные, словно он напился допьяна.
- Я тут, кажется, что-то разбил, - Хаус скривил губы, думая, что эта кривизна может сойти за усмешку, а не за гримасу боли. – Я такой неловкий последнее время – что поделаешь, старость…
- Послушайте…, - «отмер», наконец, Форман. – Это уже переходит все…
- Ему плохо! – крикнул вдруг Уилсон. – Да поддержите же его – он сейчас упадёт!
Запрокинув перекошенное от боли лицо и стараясь неверной рукой оттянуть воротник своего грубого мешковатого свитера, Хаус сползал по стенке шкафа в руки охранников. Те сделали было движение к дивану, но Чейз оттолкнул плечом замешкавшегося со своим протезом Уилсона и властно велел:
- Нет. Кладите на твёрдое. Кладите на пол.
В несколько рук Хауса подхватили и уложили. Черты его к тому времени уже разгладились, превратившись из печати боли в ещё более жуткую печать бесстрастности.
Встав на колени, Чейз прижал пальцами сонную артерию на шее бывшего босса, тут же рывком задрал его свитер и прильнул ухом к груди.
- Хаус! Хаус! – бессмысленно звал Уилсон. – Роберт, он дышит?
Чейз помотал головой:
- Мерцалка, - решил Форман. - Фибрильнул – и выключился. Дефибриллятор сюда! Портативку! Бегом!
Чейз, не дожидаясь дефибриллятора, с размаху ударил кулаком в грудину лежащего неподвижно Хауса.
– Давай, Форман! Некогда! Я качаю, ты дышишь, - он принялся наносить ритмичные толчки в грудь Хауса.
Теперь уже Форман сунулся пальцами к шее реанимируемого:
– Порядок, эффективно.
Он зажал ноздри Хауса и с силой вдул воздух ему в рот.
- Эффективно, - сказал в свою очередь Чейз. – Экскурсия есть. Продолжаем.
Послышался полушаг-полубег гонца, отягощённого ношей – несли дефибриллятор. Но как раз в этот момент Хаус вдруг словно подавился выдохом Формана, сипло кашлянул и задышал сам, жадно, хватая губами воздух. Пальцы заскребли пол, ища опору.
- Запустили, - с облегчением выдохнул Чейз. – Он приходит в сознание.
- Этот грязный негр целовал меня в губы? Как низко я пал! - прохрипел Хаус. Ему было трудно говорить, но сказать что-то едкое, на грани фола было необходимо - во что бы то ни стало. Чтобы «не расслаблялись», как объяснил бы он сам, на деле – чтобы избежать жалости, чтобы сразу восстановить статус-кво, чтобы немного успокоить снова прибежавшего на шум и суету сына и этого предателя Уилсона, которого всё ещё хочется съездить палкой по морде, но совсем не хочется, чтобы его от волнения парализовало. Вон и так уже рожа красная, как из бани.
- Думаете, мне это понравилось? – фыркнул с некоторым всё же возмущением патологически невозмутимый Форман. – Ладно, в палату его, под монитор. Обо всём этом, - он обвёл широким жестом разгромленный кабинет, - потом поговорим.
- Как вы? – снова склонился над ним Чейз. – Головокружение? Боль?
Хаус, не ответил – он только обессилено прикрыл глаза, не пытаясь сопротивляться внезапной сонливости. Головокружение ему не мешало, а боли он не чувствовал – только ощущение, будто под грудиной, на месте сердца, появился глубокий тёмный провал, где-то далеко, на дне которого, его сердце не бьётся, а, скорее, неохотно ворочается. Почувствовал, как затягивают руку жгутом, почувствовал укол…
- Иглу не выводи, - шёпотом посоветовал кому-то Чейз. – Сейчас в палате капельницу подключим. Давайте сюда каталку.
Когда он снова открывает глаза, у постели сидит Кадди.
- Я спал? – спрашивает он, слегка удивившись слабости своего голоса.
- У тебя опять ритм сорвался. Фибрилляция желудочков.
- Это я помню. Не помню, как снова отключился. Это что, РАО?
- Да. Чейз говорит, тебе нужно, как минимум, неделю…
- К чёрту Чейза с его болтовнёй. Я не собираюсь здесь валяться – у меня запланирована грандиозная манипуляция Форманом. Этот напыщенный индюк вздумал меня контролировать, как будто я – интерн.
- Из-за программы твоего эксперимента?
- Да, такая ерунда… Я не согласовал её заранее – это, видимо, ущемило его большое чёрное эго.
- Хаус, я тебя не первый год знаю, чтобы ты мог запудрить мне мозги канцеляритом. «Не согласовал заранее», ведь, по сути, означает, что ты решил проводить никем не санкционированный эксперимент на людях без их ведома и согласия, а ещё без ведома и согласия руководства? Ожидал, что Форман впадёт в детский восторг от этого?
- Ожидал, что ему не донесут так быстро.
- Ну, и кто тебя сдал?
- А ты, когда шла сюда, не заметила никого, с высунутым языком болтающегося на сухой смоковнице?
- Уилсон?
- Неужели правда висит? –Хаус изображает удивление.
- Здорово злишься?
Он ненадолго задумывается:
- На семёрку…
- Что теперь собираешься делать?
- Не знаю. Времени почти совсем нет, комитету нужны доказательства даже просто, чтобы поставить в план. У меня есть вполне готовая инъекционная «крысиная» форма – я тупо пересчитал дозировку на болюс-пролонг, и, кажется, здесь без подводных камней. Есть таблетки, которые вообще ещё никто никогда…
- Подожди, - перебивает Кадди. – Я спрашиваю тебя не о твоей работе. Что ты собираешься делать с Уилсоном, с Форманом? Ты причинил ущерб в размере… - она замолкает, напуганная выражением глаз Хауса. Два твёрдых, как сапфиры, глаза обливают её льдом.
- Иди отсюда – говорит Хаус. – Иди домой. Я разберусь со своими проблемами сам, без тебя. Уходи.
Лицо Кадди перекашивает сильная и отнюдь не положительная эмоция:
- Ты – чёртов идиот! – говорит она резко, как выплёвывает. – Старый одержимый дурак! Зачем тебе продлённая старость – ты с этой-то не знаешь, что делать. И не ври мне, что решил облагодетельствовать человечество – в это я не поверю. Одинокий жалкий псих, который решил растянуть удовольствие своего одиночества любой ценой, хоть по трупам шагая, лишь бы…
Она замолкает оттого, что кто-то, подойдя сзади, крепко и неласково сжимает ей плечо. Это доктор Чейз.
- Доктор Кадди, я определённо высказался? Вам придётся покинуть палату.
- А ты ещё откуда взялся? – вскидывается Хаус. – Пошёл вон – я не звал на помощь!
- Мне на вас и ваш зов глубоко плевать, - ласково говорит Чейз. – Будь вы здоровы, ваша жена могла бы на моих глазах бить вас по голове всей кухонной утварью, какая под руку подвернётся – я бы и слова не сказал. Но вы – мой пациент, потому что я сегодня дежурю по отделению, как кардиолог – да-да, Хаус, активировал второй сертификат, расту - и если вы разволнуетесь, приступ может повториться, вы добавите мне работы, а я не хочу лишней работы. Так что доктору Кадди придётся уйти, а вам успокоиться – самому или с применением седации, монитор через минуту решит за вас.
Сидя в разгромленном кабинете, Уилсон выглядит чуть ли не безмятежно. Он даже не пытается поднять разбросанные папки или собрать осколки. Только смахнул их с дивана, на который затем и уселся, расслабив галстук.
Роберт входит, и стекло хрустит под подошвами, как ледяная крупа.
- Ничего, скоро придёт уборщик, подметёт тут всё, - говорит Уилсон. – Как отец?
- Лучше.
Он проходит к столу, ступая осторожно, словно эти осколки, которые он давит, всё ещё представляют собой какую-то ценность, садится на угол стола – длинный, худой, кудрявый, голубоглазый. Уилсона вдруг накрывает: на мгновение кажется, что он видит Хауса чуть за тридцать, ещё совсем молодого, подвижного, без инфаркта и хромой ноги, умеющего смеяться не только по первым понедельникам месяца – гораздо, гораздо чаще. Впрочем, Роберт сейчас не смеётся.
- Ты хочешь о чём-то поговорить со мной, Роб?
- Да. Но я не знаю, как начать.
- Ну… начни уж как-нибудь.
- Ладно, хорошо, - он решительно втягивает воздух носом, как перед прыжком в воду. Банальное сравнение, но, ничего не поделаешь - похоже.
– В общем, по-моему, вы совершили подлость, дядя Джеймс, и отец болен из-за вас.
Неизвестно, какой реакции он ждёт, но уж никак не того, что Уилсон, усмехнувшись, опустит голову и нервно примется потирать руки, как будто они у него замёрзли.
- Давай, - говорит он. – Валяй дальше. Высказывайся.
- Это исследование – его мечта. Может быть, последняя. Сейчас в этом вся его жизнь. Он болен, сердце ни к чёрту. Доктор Чейз говорит, что с таким сердцем нужно быть готовым к смерти в любую минуту.
- Я знаю.
Кажется, что это спокойное «я знаю» выбивает у Роберта почву из-под ног – он на какое-то время замолкает. Но потом продолжает снова:
- Как вы могли, дядя Джеймс! Вы – его друг. Я могу понять комитет, могу понять Формана, даже маму – она боится этих исследований, боится нервотрёпки, всяких случайностей, конфликтов. Но она боится за него. А вы?
- Я – тоже.
- Я вам не верю!
- Он – тоже.
- Дядя Джеймс…
Уилсон вздыхает так глубоко, что, кажется, диафрагма опускается чуть ли не в малый таз.
- Мне сейчас плохо, Роб. Я знаю, что поступил правильно, но от этого ни черта не легче. И твой отец меня не простит. Вот только неужели ты думаешь, что я, прожив шестьдесят семь лет на свете, и больше половины из них – рядом с Хаусом, не понимаю, что делаю? Я всё понимаю. И я пока, слава богу, в здравом уме и твёрдой памяти.
- Тогда почему? Зачем?
- Потому что так правильно.
- Нет! – резко говорит Роберт, соскакивая со столешницы. – Так совсем неправильно. Вы должны быть с ним, а не против. Вы – его друг.
- В тебе говорит возрастной максимализм, - качает головой Уилсон. – В жизни есть вещи важнее дружбы.
- Какие же это вещи? – Роб иронично выгибает бровь крутой дугой. – Любовь?
- Долг. Знаешь, мне было бы гораздо проще поступить так, как этого хочется тебе. Душа осталась бы спокойной, руки – чистыми, и вечером можно было бы вместе закатиться попить пивка. И никто-никто не осудил бы, даже в душе, потому что дружба – сильный аргумент.
- Ну? – подстёгивает Роберт. – Тогда почему иначе?
- Потому что может настать такой момент, который никто не предвидел.
- Например?
- Например… ну, например, кто-нибудь умрёт.
- Не хотите быть виноватым? Боитесь ответственности?
- Неправильно понимаешь, парень. Я не буду виноватым, если вовремя умою руки. Ну, или, по крайней мере, утешу себя тем, что умыл руки. Знаешь, такая сакраментальная фраза: «А я же предупреждал!» Обычно помогает.
- Лучше быть Иудой, чем Пилатом? – недоверчиво спрашивает Роберт – до него не совсем доходит, что пытается донести до него Уилсон.
- Лучше.
- Но почему? Почему?
- Потому что Иуда обречён на девятый круг ада. А это, как ни крути, возмездие. И значит, все его счета оплачены сполна. Возможно… возможно, я растоптал мечту твоего отца, хотя я не настолько самонадеян, чтобы быть уверенным в том, что переиграл Хауса. Возможно, я даже ускорил его смерть – время покажет… Но я сохранил его совесть от этой злокачественной опухоли, которую люди называют виной. Она хуже смерти. Она – боль, а как будущий онколог, ты должен знать толк в боли от злокачественных опухолей.
- А… - не сразу находит слова Роберт, - вам теперь как раз и достанется… злокачественная опухоль? Ну… вы же не чувствуете себя героем – как ни крути, вы чувствуете себя предателем…
Уилсон, тихо засмеявшись, похлопывает себя ладонью по протезу:
- А мне не привыкать к злокачественным опухолям, Роб. Я знаю их со всех сторон – изнутри и снаружи, и во всех проявлениях. Переживу.
- Вы врёте, дядя Джеймс. Без радикальной операции злокачественную опухоль пережить не получится.
- Тогда перейду на симптоматическое лечение, - невесело смеётся Уилсон, и Роберт видит у него в руке знакомую оранжевую баночку гидроксикодона.
- Дядя Джеймс! – Роберт повышает голос. – Вы не станете это глотать, не то я солью вас всем сразу – Грэгу, доктору Чейзу, доктору Форману и отцу. И вы проведёте ближайший месяц в смирительной рубашке на курсе детоксикации.
На этот раз Уилсон смеётся по-настоящему – открытым чистым смехом:
- Ну, вот тебе и иллюстрация моих слов – нагляднее не бывает. Да не бойся, не бойся, Роб, пузырёк пустой, - и он поднимает его на уровень глаз Роберта и даёт посмотреть на просвет. – Я не стану. Хотя… это многое облегчило бы.
Когда Хаус снова просыпается, в больнице уже вечер. В коридоре неярко горят лампы, наполняя его таким привычным тоскливым уютом. Монитор негромко попискивает, давая дежурному персоналу понять, что всё в порядке. Хаус слегка потягивается, расправляя затёкшие члены, но, в то же время, стараясь не потревожить свою капризную боль, как вдруг он замечает неподвижную человеческую фигуру, смутный силуэт, почти скрытый за сдвинутыми полосками жалюзи. Кто-то стоит в коридоре – по-видимому, уже довольно долго – и смотрит на него сквозь прозрачное стекло и щели жалюзи.
Хаус не хочет знать, кто это. Но человек, похоже, обосновался там надолго, и вскоре его присутствие начинает по-настоящему раздражать Хауса.
- Хватит пялиться на меня из засады, - наконец, повышает он голос. – Если хочешь что-то сказать, зайди, скажи и проваливай.
- Как ты? – спрашивает силуэт сипло и виновато.
- Лучше всех. Я запустил свою регенерацию, так что если к утру не сдохну, через неделю буду бегать, как Мо Фара.
Уилсон выступает из-за жалюзи, как некстати материализованный персонаж театра теней.
- Чего припёрся? – неласково спрашивает Хаус.
- Я беспокоился за тебя
- Ты запорол моё исследование, - говорит Хаус, глядя не на него, а в стену. – Пять лет – слишком много, я столько не проживу. Забавно, что ты за меня беспокоишься, Уилсон, но, думаю, я буду лучше себя чувствовать, если ты бросишь это занятие и начнёшь беспокоиться за кого-нибудь другого. Компрене ву?
- Да не совсем я тебя «компрене» – тихо говорит Уилсон, не поднимая глаз. – Говори уж прямо.
- Говорю совершенно прямо: пошёл вон из моей палаты и больше не появляйся ни в ней, ни около.
Но Уилсон всё медлит – стоит, опустив голову, трёт ладонью шею – жест настолько привычный, что Хаусу уже кажется, он и в роддоме, лёжа в пелёнках, уже потирал шею при малейшем замешательстве.
- Ты же понимаешь, - наконец, говорит он, - что я не мог поступить иначе…
- Да, - подтверждает Хаус. – Ты не мог поступить иначе.
Это звучит уже как прямое обвинение. Уилсон тяжело переглатывает, словно в горле у него конский каштан.
-Ладно… выздоравливай.
- Проваливай-проваливай.
Повернувшись спиной, Уилсон, наконец, горбясь и сильно хромая, уходит. Хаус смотрит ему вслед, и в глазах у него всё, что угодно, кроме злости или ненависти. Разве что, может быть, немного разочарования, как будто он ждал чего-то другого.
На утреннем обходе Чейз объявляет ему, что он, похоже, угадал «зеро», и сердечный приступ остался без последствий.
- Миокард порядочно изношен и, похоже, я проигрываю Форману – ставил на то, что вы быстрее загнётесь от печёночной недостаточности, чем от сердечной, но сдаваться пока рано – то, что вы пережили сегодняшнюю ночь, всё-таки повысило мои шансы. Можно, кровь на биохимию возьму? Не теряю надежды на зашкаливающие трансаминазы.
- Вот и в кого ты такой циник? – говорит Хаус насмешливо. – Скажи, о, неразумный отрок, тому ли я тебя учил?
- Именно, что тому, о, Великий Гуру, - улыбается Чейз, прикладывая к груди Хауса фонендоскоп. - Все пациенты лгут, и все, как один, идиоты. Например, при пароксизмальной тахикардии не наблюдаются постоянно у кардиолога и не принимают антиаритмики для предупреждения смертельно-опасных желудочковых фибрилляций… Дайте руку.
Он затягивает жгут, прокалывает вену и набирает кровь в вакуумную пробирку.
- Если креатинфосфокиназа в норме, выпишу завтра после обеда. А пока отдыхайте, набирайтесь сил – они вам, точно, пригодятся.
Он направляется к выходу из палаты, но Хаус успевает, дотянувшись, жёстко прихватить за брючину:
- Стоять! Что знаешь? Мне опять шьют вандализм в особо крупных размерах?
-Нет. Уилсон претензий не имеет, повреждены, в основном, его личные вещи, а на покрытие остального ущерба он выписал чек.
- Тогда что?
- Ваше исследование. Кажется, его прикрывают, как бесперспективное.
-Бесперспективное? – переспрашивает Хаус, словно не веря своим ушам. – Ты говоришь: бесперспективное? Перспектива продления человеческой жизни на ещё двадцать-тридцать лет – ничто?
- Комитету нужны ощутимые результаты. Они говорят, что средство Макропулоса, как и вечный двигатель – пустая фантазия, порождающая прорву шарлатанства. И ещё, что это не стоит денег.
- Если бы не этот кретин-правдолюбец, первые результаты были бы уже через несколько месяцев. И, судя по крысам, результаты вдохновляющие.
- По крысам судить никто не станет. Форман до сих пор стоял за вас горой, но после того, что сказал ему Уилсон, он боится, что вы всё равно начнёте самовольничать и страхуется, закрывая проект совсем.
- Вот идиот! Ему нужно было родиться не в рубашке, а в трусах – вечная доминанта по прикрытию собственной задницы.
- Он любит размеренность, пристойность и порядок, а разгром кабинета Уилсона заставляет людей задавать вопросы, больница гудит, и уже поползли слухи, один другого фантастичнее – ваша команда отбивается, но их так достали, что они уже вот-вот запрутся в туалете. Закономерно, что Форман жмёт на паузу. Он не был бы Форманом, если бы поступил иначе.
- Ну а мне-то что теперь делать? Дома лабораторию устраивать? Частным порядком? И кого зазывать в лабораторные крысы? Соседей? За какую сумму они согласятся сохранять всё это в тайне? Я - не Рокфеллер. Как я продемонстрирую ощутимые результаты, если мне не дают их получить?
- Послушайте, Хаус, - Чейз покусывает губы, мнётся в нерешительности. – Если вам, действительно, просто нужен материал для исследований, то я, в принципе, готов побыть вашей лабораторной крысой – мне это даже интересно, как лотерея: вытянешь выигрышный билет в виде довеска к своей жизни или нет.
- Или вытянешь проигрышный. Эксперимент - есть эксперимент. Нежелательные эффекты могут проявиться внезапно и неожиданно.
У Чейза чуть выцветает румянец, но он кивает головой:
- Знаю. Я готов.
Несколько мгновений Хаус, молча, смотрит на него, и Чейз неловко ёжится под внимательным взглядом бывшего босса, как в старые добрые времена.
- Спасибо, - наконец, серьёзно говорит Хаус и первым протягивает руку, вызывая у Чейза лёгкую оторопь необычностью этого жеста. – Без дураков, Роберт, спасибо тебе, только ты не подходишь для исследования.
- Почему?
- А что я увижу по тебе и, главное, когда? Ты молод, ты без всяких средств Макропулоса меня переживёшь, и как мне оценивать результаты?
- Ну, как… Наверное, по какому-то изменению биохимических процессов можно судить…
- Да, это можно, ты прав. Но чем моложе объект эксперимента, тем, во-первых, больше погрешность, а во-вторых, меньше демонстрационность. Нет, мне нужен верный козырь, способный убедить небольшое стадо ослов в полезности продолжения этой работы. Я ввёл болюс-пролонг себе и снял все мыслимые показатели ещё на прошлой неделе. Материал хорош – я гробил свой миокард всеми средствами пять лет подряд, эхограмма и электрическая активность таковы, что разница будет отчётливо заметна.
- Что-что?! Вы… - кажется, Чейзу на какое-то время изменяет дар речи. – Вы специально вызвали у себя дистрофию миокарда, чтобы… Хаус!
- Но этого всё равно мало, – продолжает Хаус невозмутимо. - Нужна группа хоть человек в десять. Стариков или кахектичных, умирающих пациентов с яркими изменениями органов. Рак подходит лучше всего, и результатов ждать недолго – вот я и полез к Уилсону.
- Господи! Вы просто сумасшедший!
- Я – врач, - возражает Хаус, качая головой. – Я - исследователь.
- Если я расскажу об этом любому из тех, кому вы дороги, они вас просто… отлупят.
- Поэтому ты никому ничего не расскажешь.
- Нет, вот Уилсону я как раз…
- Нет! – рявкает Хаус. - Не смей!
- А почему? – Чейз суживает глаза и от этого они становятся у него изумрудно-зелёными, как бутылочные стёкла. - Он же не просто отказал вам, он вмешался, он сдал вас Форману, из-за этого, в частности, прикрывают исследование, и вы хотите, чтобы он ни в коем случае не узнал, чем вы сами жертвуете? Ваша неистребимая жажда скрывать свои лучшие стороны и выставлять напоказ сволочизм начинает в вашем возрасте уже просто бесить!
- Идиот! Бесит его! А если я, не смотря на твои старания, всё-таки подохну, захочешь быть на месте Уилсона с этим чёртовым знанием в нагрузку? – и, видя, как стушевался Чейз, не находя ответа на его вопрос, добавляет негромко. - Может, я и выставляю напоказ сволочизм, но бить ногами лежачих – это чересчур. А уж Уилсона – и подавно. Не согласен?
Чейз осторожно пожимает плечом – не то, чтобы он совсем согласен, в частности с тем, что Уилсона в этой ситуации можно назвать «лежачим», но Хаусу виднее – в конце концов, это его друг.
- К вам тут посетитель просится, - меняет он тему разговора. – Уилсон-джуниор. И какой-то он квёлый. Пустить?
- Пусти. И поторопись с выпиской – я себе уже полспины отлежал.
Хаус старательно хорохорится, словно уже готов встать с постели и с головой уйти в работу, но на самом деле он чувствует, что, пожалуй, не в состоянии: слабость накатывает волнами, и всё время хочется спать. Поэтому он закрывает глаза и открывает их, только услышав старательное громкое сопение.
Грэг выглядит подавленным и непривычно тихим. Он даже кажется младше, хотя обычно выглядит взрослее своих лет. И глаз не поднимает.
- Тебе что нужно от меня, Ураган? – неласково спрашивает Хаус и, пожалуй, сильно преувеличивает – на ураган Грэг сейчас никак не похож. Скорее, он похож на разрушенное пресловутым ураганом одинокое здание.
- Я не знаю, что делать. Получается, что мой отец – предатель, что он тебя предал. И, кажется, не в первый раз, да? Ты должен бы его презирать. А я, конечно, люблю тебя, Хаус, и люблю Роба, и тётю Лизу, и Рэйч, но и от отца я отречься не могу. Какая-то дурацкая позиция получается, на двух стульях. В общем, я думал… наверное, я должен порвать с тобой или с ним, потому что иначе – ложь. Нельзя же быть сразу в двух лагерях. И я не хочу этого, но, если уж так надо, я рву с тобой, а не с ним… Так надо. Прости меня, дядя Грэг, - и его лицо, как молния, пробивает на миг такая знакомая, больная, по живому режущая, слёзная улыбка.
- Чего-чего? Это что ещё за сопливая мелодрама? – Хаус рассмеялся бы, если бы не эта улыбка, но вовремя вспоминает, что мальчишке шестнадцати нет. – Не сходи с ума, тёзка. Зачем ты лезешь в наши взрослые игры? Это не твоего ума дело.
Но Грэг, упрямо поджав губы, трясёт головой, и на щеках у него при этом заламываются тоже до боли знакомые невесёлые ямочки:
- Это – не игры. Ты мог умереть, Хаус. Ты же мог умереть. У тебя сердце остановилось. Вся больница говорит, что если бы не предательство моего отца, если бы не отстранение тебя от заведывания и не прерывание твоего исследования, у тебя не было бы приступа, и ты не лежал бы здесь на мониторах. Я не могу просто слушать это и молчать, и делать вид, что всё в порядке. Но… он – мой отец. Мы друг у друга – одни.
Хаус смотрит на сына Уилсона так, словно успел за пару дней забыть, как он выглядит.
- Я дома не ночевал, - говорит Грэг, не поднимая глаз. – Так, мотался по городу… думал… Мне Роб ещё вчера всё рассказал, и он тоже злится. Но это даже хорошо, что он злится. Так даже легче…
- М-да… Иногда то, что ты умнее сверстников, мешает нормально тебя воспринимать, - говорит Хаус, помолчав. – Школу закончил с опережением, в мед поступаешь не по возрасту. И выглядишь на восемнадцать, поэтому я как-то забываю, насколько ты ещё пока незрелый фрукт, тёзка… Не выдумывай, пожалуйста, своих детских ультиматумов, а дуй сейчас же домой и успокой отца – он тебя, наверное, по всему городу ищет. Потом прими ванну, поешь, отоспись и позвони Робу. Никто не заставляет тебя объявлять войну, и никто этого не хочет на самом деле. Ты глупость выдумал.
- Но с отцом вы теперь в ссоре?
- Это – другое. Мои интересы столкнулись с его принципами, и пока положение патовое, было бы глупо делать вид, будто всё в порядке. Но ты-то тут при чём? А тем более, ваши отношения с Робом? Ни я, ни твой отец не вербуем сторонников во враждующие армии, так что не морочь мне голову.
Как раз во время их разговора Уилсон-старший нервно поправлял галстук и ощупывал сквозь ткань кармана телефон. Беспокойство о где-то болтающемся сыне отвлекало от мыслей о деле и отчаянно мешало ему. Роб обещал перезвонить, как только узнает что-то определённое. А пока в его активе только одна маловразумительная фраза, присланная ещё вечером: «Не ищи меня – мне надо подумать». А погода опять испортилась: льёт ледяной дождь, порывы ветра бросают пригоршни влаги в лицо, и, конечно, кроссовки у него давно промокли, и ноги застыли, да и ветровка совсем лёгкая. Схватит насморк, а у него среднее ухо, и опять будет затяжной вялый отит с температурой, болью и всеми прелестями. Ну, что за дрянной мальчишка – как будто мало без него проблем! Чёртова сырость впивается в ногу, заставляя её нестерпимо ныть, протез давит и мучает, фразы, казавшиеся ещё с утра такими убедительными и правильными, сделались вдруг плоскими, бессмысленными, да ещё Чейз холодным – просто ледяным - голосом сказал, что обнадёжить пока нечем. Конечно, Хауса он выпишет – особой нужды держать его в палате нет, но приступ может повториться в любую минуту, и если это произойдёт не в больнице, сердце просто остановится. «У него миокард не особенно крепкого восьмидесятилетнего старика – я ничего не могу поделать. Хорошо, если он этот год протянет». «Кадди не говори», - сипло попросил Уилсон, а Чейз в ответ почему-то горько засмеялся: «Можешь считать меня кладбищем секретов». Врачебному мнению Чейза можно доверять, и его прогнозам – тоже. И дико, жутко думать, что вот пройдёт год, настанет новая зима с рождественскими праздниками и яркими витринами торгового центра, Рэйчел, наверное, выйдет замуж, его Грэг будет уже учиться в желанном меде, а Хауса уже не будет. Нигде. И придётся стереть из телефона знакомый номер. Как только Уилсон начинает думать об этом, его собственное сердце словно сжимает ледяная рука, потому что, как он будет обходиться на этом свете без Хауса, он пока себе не представляет.
- Какие у вас возражения, доктор Уилсон? – как в тумане слышит он голос председательствующего.
«Возражения? О чём он? Какие у меня возражения против смерти Хауса в течение года? Ах, нет, это он спрашивает моего мнения, как члена научного совета…»
- У вас есть возражения, доктор Уилсон?
Он поспешно встаёт, и поспешность тут же наказывается: он роняет трость. Делает движение, чтобы поднять, и понимает, что ему это не по силам. Виновато и просительно разводит руками – кто-то из молодых торопится помочь ему и подаёт трость.
- Благодарю вас, - тихо говорит Уилсон. – Вы спросили о моих возражениях, господин председатель? Да, у меня есть существенные возражения не только против закрытия научного отдела Хауса, но и против сокращения финансирования на доводку его препарата.
- Философский камень? – насмешливо фыркает кто-то.
- Доводку! – иронично поднимает брови председатель.
- Эксперимент на лабораторных животных, мне кажется, доказал…
- …что крысы поразительно живучие твари, - снова язвит тот же голос, который бросил реплику о философском камне.
- Да… - тихо, словно самому себе, говорит Уилсон. – Хаус уже старик… Попробовал бы ты прежде острить на его счёт, когда здесь сидел Тауб, когда здесь сидел сам Хаус... Знаете, в чём ваша слепота? – вдруг спрашивает он уже громко, и в его тёмно-карих глазах словно вспыхивает на миг отсвет того самого заката в сосновом бору. – Вы все сравнительно молоды, вам кажется, что вы уже владеете философским камнем. Вы просто не понимаете, как коротка жизнь, как быстро она проходит, и как скоро вас уже не станет. Вам кажется, что у вас всё впереди, и вдруг вы приходите к внезапному осознанию того, что впереди-то уже ничего и нет. И в вас только тогда – не раньше – просыпается страшная жажда жить ещё. Ещё год, как предрекают Хаусу, или пять-семь лет, как обещают мне. Жить, опираясь на надежду, подчас призрачную, обманывающую. Ещё совсем недавно здесь, на месте нашего уважаемого председателя, сидел Кристофер Тауб. Я помню его молодым интересным мужчиной, покорителем женских сердец. Помню так, словно это было вчера. А его больше нет. И нет не только его – его научных идей, его новых статей, его учеников, которых он мог бы ещё подготовить, проживи на пять-десять лет подольше. Пройдёт несколько месяцев – и не станет Грегори Хауса, - Уилсон коротко вздыхает, овладевая своим голосом, и продолжает тише. – Не станет нашего скандального гения, из-за разработки которого мы тут сейчас копья ломаем. Он уйдёт, и заберёт с собой свои блестящие идеи, свои расчеты, свой сарказм, который задевает нас, но он же заставляет чувствовать свою ответственность и значимость. Здесь сидит наш декан, доктор Форман. Положа руку на сердце, может ли он сказать, что занимал бы это место по полному праву, если бы не Хаус? Но я сейчас говорю это не для того, чтобы напомнить вам, чем многие из вас обязаны Хаусу, а только для того, чтобы вы поняли, как много мы порой теряем по милости старости и смерти и как мог бы быть ценен каждый потерянный год жизни – активной жизни – чуть ли не каждого из нас. Ведь в старости мы большей частью достигли расцвета, скопили знания, систематизировали их, приобрели опыт, и тут бы нам его и приложить, но приходит смерть и бьёт под вздох, обрывая всё. А разработка Хауса может позволить нам терять не так скоро. И даже если она продлит старику жизнь на два – три года – это уже победа. Огромная победа. Потому что даже год, один год, это очень много, когда это – всё, что у тебя осталось. А ваша беда в том, что вы ещё не знаете, что такое год, когда счёт идёт на дни… - он остановился задохнувшись и стал судорожно растягивать узел на галстуке.
- Вам плохо? – быстро спросил тот же голос, который недавно острил о философском камне и живучих крысах.
- Прошу прощения, я закончу. Доктор Форман тут говорил о дисциплинарных мерах, о том, что Хаус пользуется вседозволенностью, не желает соблюдать правила. Да, это так. Он таков, и он был таким всегда – те, кто давно здесь работают, прекрасно знают. Но когда человек стоит на краю пропасти и должен сделать последний шаг, а дело всей жизни не завершено, время уходит, и всё мешает: мелкие бюрократические препятствия, недостаток финансирования, собственная болезнь – вы же знаете, Хаус не самый здоровый человек, он и сейчас лежит с сердечным приступом в РАО – уже не до соблюдения правил. Хаус много сделал для больницы, много сделал для науки, у него десятки статей, острых, неожиданных, выдающих парадоксальный, но очень строгий и рациональный ум. И сейчас он продолжает работать, несмотря на препоны, над тем, чем воспользоваться сам вряд ли уже успеет. И вы при этом будете препятствовать ему потому только, что он ведёт себя, как хулиганистый подросток? Мне кажется, пора признать уже за ним право вести себя так, как он хочет: если всех безнадёжных больных, которым он спас жизнь, собрать в одном месте, можно основать колонию-поселение, и, мне кажется, на этом фоне украденный в буфете леденец – малосущественная вещь. Во всяком случае, не настолько существенная, чтобы мешать ему закончить последнюю его работу.
- Речь вообще-то не о леденце, - хмуро встревает Форман, но Уилсон валится на стул и дышит открытым ртом, и стонет, и закрывает глаза.
- Ему плохо. Это криз! Каталку! Дежурного!
Дежурный врач – Роберт Чейз – входит быстрым шагом, озабоченно хмурясь, щупает пульс. Уилсон дышит всё так же тяжело и, кажется, потерял сознание, но пульс странно ровный для гипертонического криза, и хорошего наполнения, а Уилсон вдруг приоткрывает один полускрытый седой волнистой прядью глаз и, пристально глядя этим глазом, прижмуривает другой чуть сильнее, подмигивая Чейзу.
Уилсон-джуниор открывает дверь своим ключом и упирается взглядом в пристальный взгляд отца.
- Больше не пугай меня так.
- Извини. Я не позвонил, потому что…
- Знаю, почему. Но одно сообщение за сутки – мало. Я хотел бы быть уверен, что ты жив, а не только догадываться об этом.
Его ровный укоризненный тон снова понимает в душе Грэга улегшуюся было волну.
- Знаешь, мне было как-то всё равно, беспокоишься ты или нет, - сердито говорит он. - Я тебя видеть не хотел.
- Так… Ясно. А перед тобой я в чём провинился, сын? – голос Уилсона очень-очень сдержанный, даже равнодушный.
- Какая разница, передо мной или перед Хаусом? Подлость – всегда подлость.
- Ну, конечно, – губы Уилсона трогает усмешка. - А стол – всегда стол… Что думаешь делать?
- Принять душ и выспаться.
- А поесть?
- Не хочу.
- А потом?
- Не знаю.
- Ты виделся с Хаусом?
- Да.
- Ясно.
- Что тебе ясно? – снова взрывается Грэг. – Я сказал ему, что останусь на твоей стороне, между прочим. Сыновний долг, будь он неладен. И знаешь, что он мне ответил?
- Приблизительно догадываюсь. Он сказал, что нет никакой моей стороны, и никакой его стороны, и чтобы ты выкинул из головы бойскаутские игры в бойкот и войнушку. Ты послушался его – его-то ты всегда слушаешься, поэтому ты всё-таки вернулся домой, и у меня камень с души, так что я ему благодарен.
- И..?
- И всё.
- А извиниться перед ним не хочешь?
- Нет.
- То есть, ты считаешь, что доносить на друзей начальству правильно?
- Правильно.
- Па, ты что, идиот? – Грегори уже несёт по кочкам, он даже не пытается сдерживаться. - Как это может быть правильно? Ты же предатель, хуже предательства вообще ничего в жизни нет. Па, я не понимаю: сколько мне и сколько тебе, и я должен объяснять тебе прописные истины?
- Слушай, - негромко говорит вдруг Уилсон. – Заткнись, а? И так голова трещит, без твоего праведного гнева. Ты хотел душ принимать – иди и принимай. Я, как и ты, ночь не спал - дай мне отдохнуть.
Он уходит в свою комнату, оставив Грэга с открытым ртом и ощущением, будто он чего-то недопонимает. Там, у себя, он ложится на кровать, не отстёгивая протеза, и усталость наваливается на него, но усыпить не может. Он лежит, закинув руки за голову и вспоминает Хауса таким, каким увидел его впервые в Луизиане – высоким голенастым парнем с насмешливым взглядом синих, синее неба, дерзких глаз. Уилсон тогда восхищался им, хотя порой, надо признаться, Хаус и бесил его до белого каления. Но восхищался он им без зависти, потому что понимал – завидовать бессмысленно. Восхищался его острым умом, его талантом в медицине, его музыкальностью, его пружинистой подвижностью: сам он поднимался по лестнице – Хаус взлетал. Даже его способностью пить, не пьянея, весь вечер и всю ночь, а потом на себе тащить пьяного Уилсона в отель или на квартиру, издеваясь по дороге так, что Уилсон и злился, и смеялся, и почти засыпал, вися у него на шее. Казалось, что Хаус может всё: исполнять соло на любых инструментах – от расчёски до церковного органа; играть во все на свете игры – от лакросса до русских шашек; привести подробности битвы при Ватерлоо и процесса крекинга; процитировать Теннисона и Пушкина. Он вспоминает, как влюблённый и немного ошалевший от любви Хаус ворвался к нему в половине четвёртого утра и выдернул из супружеской постели под вялые протесты разбуженной Бонни, чтобы просто рассказать о том, какую чудесную девушку встретил вечером накануне во время игры в пейнтбол. «Она мне походит, - сказал он, буквально рассыпая искры возбуждения и счастья. – Она мне, точно, подходит, и она будет моей – вот увидишь!» И они со Стейси, действительно, подошли друг к другу, как подходит драгоценный камень к драгоценной же оправе – на них двоих было приятно смотреть.
А потом, как гром среди ясного неба, у Хауса случился инфаркт четырёхглавой мышцы правого бедра, и эта калечащая операция, сделанная против его воли, оказавшаяся, скорее, неудачной, чем удачной, и Хаус как стиснул зубы от боли, так и остался, словно покрыт пыльной угольной коркой, замкнувшись в себе, не подпуская никого, выставив во все стороны колючки сарказма и сволочизма, больнее всего ранящие наиболее близких. Стейси не выдержала непрекращающихся уколов, и Уилсон – последний, кому придёт в голову обвинить её. На какое-то время Хаус совершенно перестал улыбаться. Совсем. Но Уилсон упорно не переставал вглядываться и видел под панцирем страдания от боли и горького разочарования всё того же Грегори Хауса, гордого и дерзкого, самоуверенного и циничного, ранимого и насмешливого, азартного и умного – умнее всех, кого он знал. И он выжидал, оставаясь рядом, раз за разом осторожно пробуя то одну струну, то другую, и дождался - вновь улыбнулся Хаус впервые именно ему, Уилсону, в ответ на какую-то удачную шутку. И согласился продолжить реабилитацию, медленно переходя с кресла на костыли, и, наконец, на трость.
А потом были просто годы рядом. Не вместе, не рука в руке, но в пределах поля зрения и досягаемости касания плечом. Годы, за которые они сделались привычкой друг друга, просто незримым присутствием за стеной служебного офиса. И их мексиканский круиз, когда впервые Уилсон понял настоящую цену привязанности Хауса. И – совсем недавно – короткий отпуск на двоих, так странно прерванный визитом шаровой молнии.
Уилсон вздыхает длинным тройным вздохом. Теперь он вспоминает улыбку Хауса – только Хаус умеет улыбаться одними глазами так, что даже между лопаток теплеет. Вспоминает его взгляд, застывший, погружённый куда-то в четвёртое измерение, где ему на миг приоткрывается очередная тайна для избранных. Вспоминает руки на клавишах пианино – длиннопалые, с отчётливым рисунком вен по тыльной поверхности кисти, с подвижными суставами и овальными ногтевыми пластинами, то и дело перечёркнутыми короткими белыми «дефисами» лейконихии. Неужели пройдёт всего один год – только год – и ему не останется ничего, кроме этих воспоминаний?
Уилсон смотрит открытыми глазами в потолок, и потолок перед ним дрожит и расплывается.
- Форман говорит, что это было продуманное до мелочей выступление, - с удовольствием говорит Чейз, расплываясь в улыбке. – Ух, он поначалу и разозлился, старикан Форман! Он ведь понял, что Уилсон симулирует, но не мог же он вот так, при всём собрании, обвинить уважаемого его члена в манипуляции и обмане. Это было бы слишком для него вопиюще: один его зав громит кабинет другого, а потом этот другой падает в притворный обморок, чтобы манипулировать научным советом. Форман не любит выглядеть смешным – на этом Уилсон и сыграл. Он и после словом не обмолвился до конца заседания – только сидел и дулся, как лягушка.
- И каков результат?
Чейз слегка мрачнеет:
- Хуже, чем был, но лучше, чем мог бы быть. Лабораторию вашу оставляют в покое, финансирование урежут всего на десять процентов - вы их легко возместите парой дополнительных консультаций, но «до получения достоверных результатов безопасности» никаких экспериментов над людьми.
- То есть, пришли к тому, с чего начали, но минус десять процентов финансирования? Круто!
- Зато план-график широкомасштабных исследований пересмотрели. Теперь ваш препарат уже планируют не через пять лет, а через два с половиной года.
- И наш Демосфен уже, наверное, чувствует себя героем?
Чейз чуть усмехается углом рта:
- Да нет, не думаю…
Выписать Хауса в тот день Чейзу не удалось – после обеда приступ тахиаритмии повторился, снова потребовался разряд. Хауса так накачали препаратами, что он утратил чувство реальности и то дремал, то лежал молча и неподвижно, а то вдруг стал разговаривать с кем-то невидимым, которому сказал «А ты неплохо сохранилась для своих лет» и «Не всегда получаешь то, что хочешь». Заплаканная Кадди дежурила у его постели, но он, кажется, даже не понимал, что она рядом. Заходил Роб Хаус, тоже потерянный и с мокрыми глазами, молча переглядывался с матерью, снова выходил и шатался по коридору около РАО, сунув пальцы в карманы – длинный, сутулясь и вытянув шею, будто унылый верблюд.
И снова монитор сорвался и завизжал около пяти часов вечера. Третья остановка, третья дефибрилляция за сутки. А впереди была ночь.
Уже вечером, после работы, приехала Рэйчел, привезла с собой Грэга Уилсона. Сама сразу шмыгнула в палату, а Грэг остался с Робертом в коридоре.
- Ну, как там? – тихо спросил он, подходя неловко, боком.
- Плохо. Доктор Чейз боится, что он не переживёт следующего приступа, а электрическая активность черт-те, что вытворяет, по монитору видно, - и признался с невесёлой улыбкой: – Что-то мне ссыкотно, Ураган.
И по тому, что он назвал его вдруг детским прозвищем, как почти никогда прежде не называл, Грэг почувствовал, что приятелю в самом деле всерьёз «ссыкотно».
Уилсон-старший же всё это время сидел в своём кабинете, вертя в пальцах мобильный телефон и глядя в стену перед собой. Форман сунулся было к нему за каким-то делом, но вежливый, спокойный, всегда соблюдающий субординацию Уилсон рявкнул на него:
- Оставь меня в покое! – подскочил, стуча протезом и заваливаясь на бок, вытолкал Формана в коридор и запер за ним дверь на ключ.
Форман повздыхал и ушёл, а Уилсон высидел до темноты и, наконец, не выдержав, снова отпер дверь и, упрямо сжав губы, потащился к палатам РАО. Стук его палки гулко отзывался эхом в опустевшем вечернем коридоре. Под взглядами Роберта и Грэга он прошёл, не поднимая головы, как сквозь строй, и они ни о чём не спросили, а он ничего не сказал им. Но когда он зашёл в палату, Рэйчел и Кадди – обе – встали, вперив в него взгляды, полные адской смеси гнева и боли, только в разной пропорции: у Рэйч – больше гнева, у Лизы – боли.
- Джеймс, зачем ты пришёл? Ему нельзя волноваться, - начала было Кадди – он, молча, палкой отодвинул её с дороги. Тогда она отступила и замолчала, словно ожидая чего-то. Уилсон подошёл и встал у самой кровати в молчаливом ожидании, пока затуманенный взгляд Хауса, бесцельно шаривший по потолку и стенам, не задержится на нём.
- Ты этого не сделаешь, - проговорил он, тихо и зло. – Не посмеешь. Не сможешь. Ты выживешь, скотина старая. Ты… Хаус, не поступай так со мной! Пожалуйста! Пожалуйста! Я же тебя не особо часто просил о чём-то, правда? Можно хоть раз сделать по-моему? Например, не загнуться именно сейчас? Хаус!
- Джеймс, - Лиза взяла его за плечи. – Уходи, он всё равно тебя не слышит – он без сознания. Уходи, прошу тебя. Ты не в себе, а ему нужен покой. Пожалуйста, Джеймс!
Так же молча, как и пришёл, Уилсон вышел, так же, стуча палкой, потащился гулким коридором в свой кабинет. В дверь успели вставить новенькое стекло, оно блестело, отражая лампы коридора. Уилсон поднял палку, замахнулся и…не ударил. Палка выпала из рук. Уилсон пружинисто присел на здоровой ноге и подхватил её с пола только чуть запыхавшись при этом. Он вообще-то был в состоянии поднять с пола упавшую палку – он был физически крепок и не пренебрегал упражнениями. Не очень хороший объект для исследования хаусового снадобья, но на безрыбье мог сгодиться – всё-таки возраст под семьдесят.
Ночью Хаус пришёл в себя. Кадди в палате не было, но рядом стоял Чейз, что-то подкалывая в капельницу – двухстволку.
- Она пошла принять душ, - тихо сказал Чейз, правильно истолковав ищущий взгляд Хауса. – Через пару минут вернётся. Вы в порядке? Боли нет? В сердце, я имею в виду, - тут же уточнил он.
- Да, болит.
- У вас развился инфаркт миокарда. Кровоток мы восстановили, зона некроза минимизирована – через несколько дней будет понятно, какую часть миометрия вы потеряли.
- Если у меня будет несколько дней, - насмешливо добавил Хаус.
- Этого вам пока никто не скажет. Мы установили чрескожный водитель, у вас сейчас навязанный ритм. Вставать нельзя – не исключено формирование аневризмы и разрыв стенки миокарда. Сейчас у вас стоит постоянный катетер в мочевом пузыре, завтра, если всё будет нормально, его придётся убрать. Будете пользоваться уткой и судном, без капризов и бравады. При малейшем затруднении стула – слабительное. При малейшем повышении давления – гипотоники. Ваша жизнь сейчас висит на волоске, Хаус, постарайтесь не дёргаться, чтобы его не оборвать.
- Можешь узнать, как там мои? – спрашивает он.
- Я же вам сказал, доктор Кадди только что…
- Я спрашиваю не о семье, - перебивает Хаус.
- В лаборатории всё в порядке – провели вторую очистку болюс-пролонга. Если найдёте, кому его ввести, они, в принципе, готовы.
- А что Форман?
- А что Форман? Форман не особо рад, конечно, и будет теперь следить за вами, но открытой конфронтации не ждите – он вас слишком уважает для того, чтобы переть «в лоб». Всё, Хаус, ни слова больше – будете на седации ещё сутки. Спокойной ночи, - и вводит в переходник содержимое ещё одного шприца. Реакция «на конце иглы» - глаза Хауса мутнеют и закатываются, веки, задрожав, опускаются, и нижняя челюсть расслабленно отвисает. Чейз не уходит из палаты, пока, на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем, не возвращается Кадди.
- Он приходил в себя, - говорит Чейз. – Я его опять загрузил. Ритм пока стабильный, свёртываемость хорошая, оксигенация – девяносто шесть. Боюсь строить какие-либо прогнозы, но… боюсь строить какие-либо прогнозы, - снова повторяет он.
- Спасибо тебе, Чейз.
- Подождите со «спасибо», доктор Кадди. Волноваться, нервничать переживать совсем нельзя. Ничуть. Никак. Пусть лучше спит.
- Да-да, конечно. Я позову, если он снова проснётся.
- Если он снова проснётся, вот это, - Чейз показывает снаряженный шприц и кладёт его в лоток на тумбочку, - струйно в переходник.
- Хорошо… Чейз, когда он очнулся, он говорил с тобой? Спрашивал о ком-нибудь?
- Спрашивал о своём исследовании, - и, видя по лицу Кадди, что это её не радует, добавляет неловко. – Мне жаль…
После занятий, подходя к палате отца, Роберт слышит голоса – матери и кого-то ещё, смутно знакомый, но он не может узнать, хотя и чувствует сразу, на подсознательном уровне всколыхнувшиеся неловкость и настороженность.
- Только о своей работе, - жалобно говорит мать, и в голосе её звенят слёзы. – Эта его проклятая работа! Не обо мне, не о детях, не о друге своём – на это ему наплевать. Одержимый мерзавец, гениальная скотина. Ты себе представить не можешь, Майк, как я устала от этой его одержимости! Уилсон был прав: наркоман – наркоман во всём. Господи, лишь бы он только выжил! Я уже ни о чём больше не прошу.
«Майк» - ухватывает Роберт. Теперь он узнал собеседника матери – это его отчим Майкл Триттер, а в следующее мгновение он видит обоих за поворотом коридора. Они стоят возле палаты РАО – мать по плечо высокому, хоть и начавшему с возрастом сутулиться, крепкому Триттеру. Стоят слишком близко друг к другу, словно только что обнялись и отстранились. И остановившегося в нерешительности поодаль Роберта не замечают.
- Ты знала, на что подписываешься, Лиза, - сдержанно говорит Триттер. – Видела всё с самого начала. Люди не меняются. Ты сама его выбрала, не жалуйся.
- Я не жаловалась, Майк, - мать рукой отводит волосы от лица, её глаза красные и припухли. - Никогда не жаловалась. Наверное, сейчас просто силы кончились. За последние сутки – три реанимации, уже одно это делает прогноз сомнительным. Сейчас он седирован, без сознания, потому что любая эмоция вызывает пароксизм, каждый из которых может стать последним. И я сижу и часами вспоминаю, как уже раз сидела вот так у его кровати в ОРИТ. Только тогда я боялась не того, что умрёт, а того, что останется в вегетативном состоянии, и что ко мне никогда не вернётся та гениальная сволочь, которая умела меня и выбесить, и утешить, и рассмешить, и поддержать. Как бы то ни было, Майк, Хаус – часть моей жизни, и такая, которую не отнимешь, не сделав полной калекой. Я только сейчас понимаю, как он все эти годы был мне нужен. А ведь, если посмотреть со стороны, мы не слишком хорошо жили, порой месяцами были, как чужие друг другу, двух слов за день не скажем, и всё равно как я только представлю себе, что он может… Нет, я просто не смогу жить, не чувствуя, что он где-то поблизости. Честное слово, Майк, я Уилсона убить готова – из-за него этот чёртов инфаркт, из-за него всё!
- Ты справишься, - успокаивающе говорит Триттер, и его низкий голос звучит необыкновенно мягко. – Подумай о Рэйчел, о Роберте. Если Хауса не станет, ты будешь вдвое им нужнее.
Кажется это Роберту, или он, в самом деле, слышит в голосе Триттера при последних словах за сочувствием злорадные нотки?
- Не рано вороны слетелись? – вдруг вздрагивает он от резкого голоса сестры. У Рэйчел на плече этюдник, волосы растрёпаны – явно вырвалась сюда с перерыва. Мать и Триттер, как по команде, оборачиваются.
- Что вы здесь делаете, экс-папа? Кто вас звал сюда, хотела бы я знать? А ты что стоишь и молчишь? – оборачивается она к Роберту. – Снова родственные чувства взыграли? Триттер, уходите отсюда. Мой отец при смерти, только вас ему и не хватало. Неужели вы не понимаете, что одно ваше присутствие для него сейчас – яд? Или… вы как раз понимаете, потому и пришли?
- Рэйчел! – пытается одёрнуть её Кадди.
- Я двадцать три года Рэйчел – можешь не напоминать мне об этом так часто, я уже не забуду… А тебе я удивляюсь, - говорит она, качая головой. – Ну, пусть тебе сейчас трудно, хочется поделиться с кем-нибудь, поплакать. Так что, тебе больше не с кем, что ли? Вот я, вот Роб, здесь полно твоих старых знакомых, Уилсон, хоть и дрянь последняя, всё-таки не чужой тебе человек.
- Я, кажется, - негромко, с ленцой, вмешивается Триттер, - тоже как бы не совсем чужой человек.
- Ну а кто вы? Кто? – резко поворачивается к нему Рэйчел. – Экс-супруг? Претендент на место? Не хватило терпения дождаться, пока отец умрёт? Ну, у вас и темперамент для вашего возраста – можно позавидовать.
Кадди выглядит настолько растерянной и подавленной, что Роберту становится жаль мать.
- Рэйчел, что ты говоришь… - лепечет она. – Ты сама себя слышишь?
- Слышу, вижу, обоняю, осязаю и даже могу попробовать на вкус. Не надейся, я – в себе.
- Рэйч, перестань, - вмешивается, наконец, Роберт. – Не смей отчитывать маму – ты что, с цепи сорвалась, что ли? Мистер Триттер просто зашёл узнать, не нужна ли его помощь.
- Спасибо, мистер Триттер, - кривляясь, делает ему книксен Рэйчел. – Вы в своё время уже ему помогли. И – спасибо – больше не нужно.
Неизвестно, что на это ответил бы Триттер, но тут из соседней палаты выходит доктор Чейз и вмешивается очень решительно:
- Что ещё за выяснение отношений в реанимационном блоке? Хотите ссориться, выходите на свежий воздух. А вы, - длинный палец хирурга упирается в грудь Триттера, - даже не вздумайте приближаться к палате, не то охрана вас вытолкает в шею. Доктор Кадди, я надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что некоторые люди сами по себе могут быть источником стресса, даже если молчат и не замышляют ничего дурного?
Рэйчел это заявление, а особенно решительный докторский палец, приводят в тихий и злорадный восторг. А Роберту снова, как всегда в присутствии отчима, не по себе. Он чувствует себя так, как будто в чём-то виноват перед Триттером, но сам не понимает, в чём, и что он должен делать.
- Пожалуйста, Роберт, проводи меня. На два слова, - просит Триттер, и он идёт
- Вот слюнтяй! – втыкается ему в спину шипение Рэйчел, и он сдвигает лопатки, словно между ними и впрямь торчит нож.
- Ты обещал заходить и не заходишь, - укоризненно говорит Триттер. – Не очень-то это честно, обещать и не выполнять, а?
Неверная тактика – Роберт сразу выпускает иголки:
- Я обещал, что как-нибудь зайду, - поправляет он уточняющее. – У меня «как-нибудь» ещё не наступило. Я не виноват, что оно не совпадает с вашим.
- Извини, - спохватывается Триттер. – Я не имею никакого права…
- Вот именно.
Несколько шагов они делают в натянутом молчании.
- Как думаешь, за что твоя сестра меня ненавидит? – спрашивает Триттер – и опять мимо.
- Как это «за что»? Вы стреляли в отца, покалечили ему ногу, притом сделали это специально, зная, что он хромой, и вы формально нанеся увечье средней тяжести, фактически добьётесь его полной инвалидизации. Очень хитрый и очень подлый шаг. Что же, Рэйч вас после этого любить должна?
- Ну а ты-то что, святой?
И снова он не понимает, где прокалывается – губы Роба выгибаются в усмешке, так похожей на усмешку Хауса, что Триттер едва удерживается от того, чтобы не скрипнуть зубами.
- Видимо, да, - говорит Роб. – Я – святой. Послушайте, Триттер, а зачем вы, в самом деле, пришли сюда? Я что-то сомневаюсь в вашем желании поддержать отца в трудную минуту. Или это тоже хитроумный план? Надеетесь, что если отец увидит вас с матерью, у него сердце не выдержит?
- Не отца, - тоже усмехнувшись, но горько и криво, говорит Триттер. – не отца твоего я хотел поддержать, а твою мать. Не допускаешь, что я могу всё ещё любить её?
- Нет, - Роб качает головой. – Не допускаю даже, что вы вообще любили её. Может быть, вам было лестно уломать такую женщину – мать по молодости была, говорят, жутко сексапильной.
- Что? – Триттер против воли смеётся. – Кто это тебе говорит?
Говорил, по правде сказать, Чейз, но Роберт только неопределённо пожимает плечом – мол, слухами земля полнится.
- Ну, ладно. Допустим. Допустим, что я испытывал к ней чисто сексуальное влечение, а воспитание не своих детей – просто необходимое условие полноценного секса. Но с тобой-то сейчас я зачем бы стал заигрывать, не испытывая к тебе приязни?
- Возможно, с той же целью: польстить себе.
- Глупый мальчишка! – голос Триттера вдруг срывается и, пожалуй, это действует на Роба сильнее всего. – У меня никого нет на свете – ни родных, ни друзей. Никого, кроме вас и разрозненных картинок из журнала памяти. И почему бы мне отказываться от последней привязанности, удерживающей меня пока поверх перегноя? Ты, молодой востребованный олух, хотя бы представить себе можешь, что это означает: быть одиноким? В конце зимы у меня была пневмония, так я чуть не сдох, потому что некому было стакан воды подать.
- Могли бы мне позвонить - я бы приехал и подал, раз уж больше некому. И потом… разве вы не сами виноваты в своём одиночестве? Жена, дети – это одно, но друзья… Почему у вас нет друзей? Скорее всего, просто потому, что вы никогда не хотели ими обзавестись.
- Ты, может быть, забываешь о том, что я просидел десять лет.
- Меньше.
- Пусть меньше, но где бы я там поддерживал дружеские связи.
- После вашей тюрьмы уже десять лет прошло.
- Ну, хорошо… Допустим… А разве у твоего отца есть друзья? Только не говори мне про Уилсона, пожалуйста – с такими друзьями врагов не надо. Или, может быть, они есть у тебя? Твой так называемый друг – просто семейная привычка. Уйдёт Уилсон – уйдёт и его сын.
На этот раз Триттер, сам того не зная, попадает прямо в больное место, и Роберту становится тягостно и неприятно говорить что-то ещё. Поэтому он просто спрашивает:
- Что вам нужно? Отравить меня ядом вашего цинизма? Не стоит. Отец – тоже циник, с чем-чем, а с этим-то он справится. Говорите лучше прямо, чего вы хотите.
- Я хочу сделать тебе подарок, - говорит Триттер с готовностью, словно вся их беседа только и вела к этому вопросу. – Ты отлично закончил школу, поступил в медицинский – у меня не было ни времени, ни возможности сказать тебе слова одобрения, а ведь я рад за тебя. Потом все дни рождения, когда ты отвергал мои подарки – начиная с того злосчастного сегвея, совершеннолетие. Роб, пойми, я совершил однажды большую ошибку, позволив ревности и злости задурить мне мозги. Никаких я коварных планов не строил, поверь хоть ты! Я в состоянии аффекта стрелял, пьяный – ведь они у меня на глазах… ну, ладно, тебе это знать вообще не надо. Но я же всю свою жизнь расплачиваюсь – неужели нельзя хоть чуть-чуть поменьше непримиримости, Роб? Ты же мне всё равно сын, что бы ты об этом ни думал. Прими подарок.
- Ладно, - говорит Роберт, помолчав. – Ладно, я приму. Не потому, что мне что-то нужно от вас.
- Я знаю, мальчик, знаю. Только… Понимаешь, это большой подарок – тебе не удастся спрятать его от отца в кармане. Поэтому будет лучше, если ты предупредишь его…
- Повторяется история с сегвеем, только, учитывая временные рамки, мы выходим на новый уровень. Вы хотите мне подарить автомобиль, мистер Триттер?
Триттер даже слегка приоткрывает рот, поражённый прозорливостью Роберта.
- Как ты догадался?
- По опыту. Это, определённо, должно быть что-то ошеломляющее, большое – желательно, такое, что отцу не по карману. Я просто прикинул…
- Роб, я совсем не имел в виду… Чёрт! Ну, а ты прав, конечно! А что я могу другое, чтобы тебе понравилось, обрадовало, запомнилось? Хрустальную вазу? Абонемент в оперный театр? Подарочное издание медицинского справочника? – он отрывисто смеётся и добавляет. - А мотоцикл у тебя и так есть. И превосходный, если его Хаус выбирал… Ну, а теперь ты с возмущением откажешься и скажешь, что тебе ничего от меня не надо, тем более такого дорогого и громоздкого?
- Ну, почему… Поскольку мне уже не десять лет, предположить, что вы таким образом хотите купить моё расположение, значило бы проявить неуважение к вашему уму. То, что вы хотите уесть отца, бесспорно, конечно, но вы этого могли добиться и меньшей кровью. Остаётся предполагать, что это – акт самореализации в роли моего… не чужого мне человека – скажем так. Дейл Карнеги что-то писал об этом, а я читал: вы, по сути, платите за собственное душевное спокойствие, чувство значимости и собственной ценности - в своих глазах, в моих, в глазах мамы. Возможно, это и избавление от вины перед ней и перед Хаусом. Ну, а раз так, что мне остаётся? Откажись я, вы придумаете что-нибудь ещё. Деньги у вас есть, фантазия – тоже. Нет, я не буду искушать вас. Хотите – дарите. Я приму. Отец не будет возражать. До свидания, мистер Триттер. Спасибо за подарок.
Он повернулся и пошёл обратно, по коридору, в отделение реанимации и интенсивной терапии, а Триттер остался стоять, ошеломлённый с непонятным чувством, будто его старый добрый враг Грегори Хаус только что развёл его на автомобиль, да так, что он же ещё и должен остался, хотя при всём при том Хаус находился при смерти в палате РАО, и об их разговоре с Робертом понятия не имел.
- Ну, о чём ты с ним вообще можешь говорить? – гневно сверкая очами, набросилась на брата Рэйчел, едва он вернулся к палате. – В самом деле, Роберт, я тебе удивляюсь! Он же хорёк – настоящий хищный хорёк. Как ты можешь верить хорьку?
Кадди к тому времени зашла в палату, и Рэйч чувствовала себя совершенно свободно, выговаривая братцу – она старалась только не повышать голоса, чтобы не потревожить, не дай бог, спящего Хауса.
- Перестань, - поморщился Роб. – Даже если он хорёк, его нельзя просто зачеркнуть и выкинуть из жизни. Он - наш отчим, он – мамин бывший. Этого нельзя отменить по желанию.
- Было бы у тебя желание! - фыркнула Рэйчел.
- Ты, как маленькая, - с раздражением сказал Роберт, с силой втискивая кулаки в карманы. – Как Грэг. Но он младенец ещё, а тебе, слава богу, за двадцать. Нельзя же видеть весь мир, как зебру или как клавиши рояля – только чёрное и белое. В нём полно полутонов.
- Полутона удобны для людей серого цвета. Позволяют сливаться с окружающей обстановкой.
- А я не оскорблён. Это белый цвет склонен разлагаться, только взгляни на него под другим углом, а серая хламида – не приговор, если верить художественной литературе.
- Знаешь что? Ты – просто старый софист. И, кстати, я уверена, что свою выгоду из общения с этим зампапашей ты извлечёшь.
- Конечно, извлеку, - невозмутимо соглашается Роберт. – Он хочет мне автомобиль подарить. Помнишь, он уже как-то заговаривал об этом, но Хаус ему испортил красивый жест громкой музыкой. И ещё потом удивляется, что я догадался, какой именно мне подарок планируется – можно подумать, у меня болезнь Альцгеймера.
- Ты же не примешь? – с беспокойством спрашивает сестра.
- А почему, собственно, нет? Автомобиль – это неплохо.
- Дашь повод Триттеру считать себя твоим благодетелем?
- Да пусть считает – жалко что ли?
- Что-то я тебя никак не пойму, - Рэйчел озадаченно качает головой.
- А что тут понимать?- Роберт вдруг понижает голос, и он становится шипящим и очень злым, а в голубых глазах вспыхивает стальной, немного с сумасшедшинкой, отблеск. - Они оба испытывают наслаждение, играя в войну, на которой у меня – роль спорной территории. Мешать я им не собираюсь.
- Думаешь, они испытывают наслаждение? Да они ненавидят друг друга!
- Друг друга ненавидят, а войну – любят. Ну, а у меня обратная ситуация: я люблю отца и не могу по-настоящему плохо относиться к Майку, а войну как раз ненавижу.
- Если бы ты чётко определил свою позицию, войны давно никакой бы не было.
- Не ври. Я очень чётко определил позицию. Я не хочу в этом участвовать.
- Принимая подарки Триттера, ты как раз участвуешь.
- Я участвовал бы куда больше, отказываясь от подарков.
- Это ещё почему?
- Ты не поймёшь. Даже не захочешь понять.
- Нет, я, именно, захочу. Уже хочу изо всех сил, потому что пока я в твоём поведении, уж точно, ничего понять не могу.
- Ну, хорошо, попробую тебе объяснить. Майк болезненно самолюбив – он и стрелял в отца из-за этого. Хаус и умнее его, и мудрее…
- И что?
- Знаешь, я помню, был я в пятом, кажется, классе, а Грэг, соответственно, в третьем, он тогда – ты помнишь – прыгнул через класс. Но дело не в этом. А дело в том, что мы были как-то с отцом и Уилсоном в дельфинарии. Там такой хлипкий бортик для публики, и Уилсон всё беспокоился, чтобы мы не упали в воду – просил не облокачиваться и не пихаться. Хаус, конечно, ни о чём таком не просил, только язвил, но когда Грэг лёг на бортик грудью и попробовал свеситься вниз, он зацепил его крючком трости и сдёрнул с этого ограждения – значит, тоже не исключал некоторой опасности. А потом мы поссорились из-за карточки. Ну, такие коллекционные карточки – вы с девчонками, по-моему, тоже собирали. Стали спорить, вырывать друг у друга, потом толкаться. И Хаус, ни слова не говоря, вырвал у меня из руки всю пачку и отдал Грэгу. Да ещё потом добавил, что дарит ему всё, что тут есть, если он перестанет вести себя «как глупая макака». И он мигом перестал, а карточки поскорее спрятал в карман. Пара там была довольно редких и ценных – глупость, конечно, но когда тебе одиннадцать лет… В общем, ты не представляешь, как мне стало обидно. Но я, понятное дело, промолчал, как всегда – наверное, уже тогда ненавидел войну, - и Роб усмехается своим воспоминаниям. - А потом, пару минут спустя, когда представление уже началось, и мы с Грэгом были совершенно поглощены дельфинами, я вдруг случайно услышал, как Уилсон очень тихо и, думая, что я не слышу, выговаривает Хаусу за несправедливость такого решения. Разумеется, от дельфинов меня это отвлекло – уж очень захотелось услышать объяснения Хауса, почему он поступил так со мной. Я всегда немножко ревновал его к Грэгу – ты знаешь. Вот и захотелось узнать от него самого, чем я на этот раз хуже. И знаешь, что тогда ответил Хаус? «Всё правильно я сделал, - вот, что он сказал. – Зато, во-первых, был уверен, что никто никого не столкнёт в воду – Грэг это мог со злости, Роб – никогда. Во-вторых, Ураган, если не чувствует себя виноватым, пойдёт на мировую через пару недель, а мой мальчишка – через пару минут. А в-третьих, они теперь разделят карточки, как надо, потому что несправедливость не только ты заметил – у твоего пацана тоже глаза не на затылке плюс обострённое чувство справедливости на генном уровне. А не поступи я так, их спор пришлось бы разбирать нам с тобой, выловив их сначала из бассейна – тебе оно надо?». В общем, я сразу оттаял, когда сообразил, что Хаус признал меня в данном случае не хуже, а лучше Грэга, потому и принял решение не в мою пользу. Кстати, так потом и получилось, как он предсказал – Грэг отдал мне все мои карточки, и мы нормально поменялись.
- Легковерный дурачок ты, Бобби, - вздохнула Рэйчел с притворным сожалением. - Я просто уверена, что Хаус знал о том, что ты его подслушиваешь, так что говорил он не с Уилсоном, а с тобой.
- Суть дела не меняется. Принимая подарок Триттера, я ликвидирую казус белли. А Хаусу об этом пока вообще знать не обязательно – может, ещё подобью Уилсона сказать, что подарок его. Во искупление вчерашней «козы».
- Боже мой! Ну ты и прохиндей, тихоня! Значит, уладишь средиземноморский конфликт, да ещё и при автомобиле останешься? А совесть?
Роберт глубоко и сокрушённо вздохнул:
- Ну что ж, совесть, конечно, изболится – не без этого. Но мужчина должен уметь стойко переносить боль, разве нет, сестрёнка?
- Ну, ты и сволочь!
Роберт тряхнул кудрями и засмеялся.
Чейз щёлкнул тумблером на панели, гася экран, и, обтирая салфеткой перемазанный гелем датчик, обернулся к напряжённо ожидающим его вердикта Роберту и Кадди:
- А знаете, всё чуть лучше, чем мне казалось. Выбуханий при систоле нет, и сократимость при имеющихся условиях вполне себе ничего. Загружать я его больше пока не буду, но режим до завтра остаётся постельным, и никаких героических попыток добраться до туалета. А потому, доктор Кадди, вам лучше больше не сидеть здесь всё время – не давать повода бравировать и диссимулировать. Оставайтесь до вечера, дождитесь его пробуждения, поболтайте на какую-нибудь нейтральную тему – о погоде или аквариумных рыбках, например - а ночью пойдите и отоспитесь. Роб сегодня всё равно дежурит у меня в отделении, как практикант, так что будет навещать отца достаточно часто – я позабочусь о том, чтобы у него нашлось на это время.
Кадди мягко улыбнулась:
- Вот только теперь, глядя на тебя, Роберт, я подумала вдруг о том, какие же мы с Хаусом всё-таки старые.
- Ах, доктор Кадди, - насмешливо откликнулся он, по-Хаусовски выгибая дугой одну бровь. – Вы зря думаете, будто такие ваши мысли хоть чем-то оригинальны. Я чувствую то же самое, глядя на Рики и Фила с Джебом.
- А мне кажется, глядя на твоих Фила и Джеба, как раз и подумаешь, будто время возвращается вспять. Твои двойняшки – твоя точная копия.
- Откуда вы знаете, доктор Кадди? Вы меня восьмилетним не видели.
- Ну, и вот такое впечатление, будто теперь, наконец, увидела.
- Ерунда. Они похожи на Мойру больше, чем на меня.
- Только не христианским смирением, - улыбнулась Кадди. – Отчаянные сорванцы. Хотя… может быть, гены здесь и не при чём – кто мог, например, предвидеть, что у Уилсона может родиться ураган?
- Можно было предвидеть, что у Реми Хедли он родится, - при воспоминании о рано умершей коллеге Чейз словно бы чуть загрустил, но тут же встрепенулся:
- В общем, всё к лучшему, доктор Кадди. И время сейчас – на нашей стороне. Если в ближайшие двенадцать часов не будет новых приступов, и нам не придётся снова бить сердце током, думаю, он восстановится.
При всей сдержанности Кадди при этих словах на глазах её выступили слёзы, а Роб стеснённо забубнил:
- Да ладно, мам, всё же лучше. Ну, мам, чего теперь-то ты?
- Иди-иди, - выпроводил его из палаты Чейз. – Иди, позвони сестре.
Джеймс Уилсон чувствовал себя смертельно усталым. За всю свою жизнь не помнил такой усталости. Он не мог уснуть, но и не спать больше уже не мог, задержавшись на краю какой-то странной сумеречной зоны. Запертый в четырёх стенах кабинета, как тигр в клетке, он, то тупо, глядя в одну точку, лежал на диване, закинув руки за голову, то принимался метаться, не находя себе места от окна к столу, от стола – к двери, и снова к окну. Форман сделал ещё пару попыток дозваться его: стучал и тряс ручку запертой изнутри двери.
- Что Хаус? – только и спросил он из-за двери, чужим, глухим и грубым голосом.
- Жив пока.
- Ну, и отвали.
Ночью он никуда не пошёл – остался всё так же лежать на диване, обессиленный, опустошённый, на вид апатичный, но на самом деле сгорающий в душе на жадном и безжалостном огне тихой паники.
Около полуночи позвонил Грэг.
- Я дежурю, - коротко сказал он в трубку. – Поешь и ложись спать.
- Ты в порядке? – насторожился сын.
«Нет», - хотел сказать он, но вместо этого сказал:
- Да. Просто дежурство. Не первый раз.
- А дядя Грегори как?
- Так же. Не звони мне. Спокойной ночи, - и почти уронил телефон на диван, как роняет взятый вес тяжелоатлет.
На столе перед ним лежал шприц, наполненный болюс-пролонгом хаусового «средства продления старости», как его метко окрестил язва-сын. Официально оно значилось пока, как «Джи-Эйч-один-рэт», только доза была, по выражению самого Хауса «тупо пересчитана» на человеческий организм. Уилсон включил диктофон:
- Проводится экспериментальное введение препарата «джи-эйч-один-рэт» внутривенно добровольцу-испытуемому. Джеймс Эван Уилсон, шестьдесят шесть полных лет, сведения о состоянии здоровья прилагаются к индивидуальной карте.
Он вздохнул и, действуя свободной рукой и зубами, затянул на плече резиновый жгут.
«Надо бы хоть дверь отпереть, - мелькнуло у него. – Если какая-нибудь непредвиденная реакция, никто не поможет, никто ничего не узнает». Но мелькнуло – и ушло, как след на воде. Уилсон ввёл иглу и так же, зубами, распустил жгут. Препарат с лёгким жжением ушёл в вену.
Несколько минут он сидел, прикрыв глаза, словно прислушиваясь к своим ощущениям, но ощущений никаких не было. Впрочем, возможно, он просто собирался с силами, которых уже почти не чувствовал в себе. Наконец, он встал и потянулся за палкой. Это стало уже автоматическим, привычным жестом, таким же, как у Хауса. «Чёрное на двух ногах, - вспомнил он глупую, но смешную загадку и её правильный ответ: - Два одноногих негра». Впервые за последние почти трое суток он чуть улыбнулся и упорно и безнадёжно, как Сизиф со своим камнем в гору, потащился в отделение РАО.
В коридоре ему стало ясно, что сейчас глухая ночь: свет был приглушен, за окном – непроглядная тьма, пусто и тихо, только мониторы еле слышно попискивали в трёх «тяжёлых» палатах. В коридоре напротив палаты Хауса за столом читала какие-то конспекты ночная дежурная – индивидуальный пост. Он ни о чём не спросил, и она ничего не сказала ему, только посмотрела слегка испуганно и почтительно, как на уважаемого, но слегка свихнувшегося профессора.
Стараясь не стучать своей палкой, Уилсон приблизился к стеклянной перегородке. Жалюзи были полуоткрыты, и полосатые тени пятнали и пол, и кровать и лежащего на ней Хауса. Кадди в палате не было. Уилсон сощурился, стараясь разглядеть экран монитора, по которому непрерывно ползла кривая кардиограммы. Низкий вольтаж, зубцы выскакивали вразнобой, не соблюдая очерёдности, изредка прерываясь отвратительной раскорякой желудочковой экстрасистолы, и каждый раз аппарат при этом тихонько протестующее взвизгивал, как спящий пёс, которому что-то снится.
- Экстрасистолы, - сказал Уилсон вслух и удивился звуку своего голоса – он словно стал не такой, ниже и глуше, как будто что-то мешало ему говорить, хотя ничего не мешало. «Не знал, что чувство вины способно застревать в горле».
- Доктор Чейз знает, - откликнулась постовая, а он про неё и думать забыл, и вздрогнул от неожиданности.
- Это ничего, не страшно, - продолжала она негромко, успокаивающе. – Желудочковые экстрасистолы значительно уредились. Доктор Чейз надеется, что установилась постоянная форма аритмии. В его положении нормосистолическое мерцание – цель терапии.
- Знаю, - сказал Уилсон. – Он седирован?
- Нет. Просто спит.
- Если хотите, можете пойти поспать и вы. Я всё равно побуду пока здесь.
- Вы же знаете, что так не полагается, доктор Уилсон, - укоризненно сказала она.
- Много, чего не полагается, - он немного запнулся, вспоминая её имя, но вспомнил наконец – красивое имя – и назвал её вслух. – Вера.
Хорошая девушка, тридцать, даже двадцать лет назад он, пожалуй, приударил бы за ней.
- Доктор Чейз…
- Он не станет вас бранить, на этот счёт можете не беспокоиться, - и снова сказал, пробуя её имя на вкус: - Вера.
- Ну, хорошо, - уступила она. – Но обещайте сразу меня позвать, если что-то изменится.
- Не надо, чтобы что-то менялось, - суеверно испугался он. Всё будет хорошо: он будет спать, зубцы бежать по экрану ровно и спокойно. И, может быть, тогда и Уилсона отпустит мучительная боль в затылке, не стихающая уже третьи сутки.
Он не стал садиться, опасаясь нечаянно провалиться в сон и что-то упустить – подошёл ближе к перегородке, так, чтобы хорошо видеть Хауса и остался стоять, тяжело опираясь на трость, прижавшись лбом к прозрачному пластику.
Он думал о том, как перемены, происходящие с человеком, умеют маскироваться и подкрадываться. Некогда был ребёнок, и неважно, темноглазый мальчик, в матросском костюмчике и очках, доверчивый и послушный, или кудлатый голенастый сорванец, то проказливо-подвижный, а то вдруг задумавшийся о чём то до потусторонности в глубине ясных голубых глаз – всё это неважно, потому что ни того, ни другого нет больше. Как нет и старательного студента, предупредительно понижающего голос при сборе своего первого анамнеза, или язвительного интерна, внезапно выбивающего наставника из колеи каким-нибудь каверзным вопросом. Нет молодого, но уже авторитетного врача, в немного старомодном, но элегантном костюме, вступающего в должность заведующего отделением онкологии и благодарящего за оказанное доверие, и нет новоиспечённого диагноста, впервые, как флагманский крейсер, стуча палкой, развернувшегося в коридоре и со всей прытью бросившегося удирать от начальницы, сопровождаемый великолепным трио своей верной свиты. И, кстати же, того длинноволосого сексапильного блондина с австралийским акцентом, слепящего девчонок улыбкой, как дьявольским зеркалом, тоже нет – ничем не похож на него крепко сбитый и коротко стриженный пожилой мужчина, отец троих детей, ведущий врач клинического госпиталя «Принстон-Плейнсборо». Никого из тех, прежних, людей больше не осталось – так где они? Умерли? И стоит ли, в таком случае, страшиться смерти, если и так умираешь каждый день, ложась спать, а воскресает вместо тебя уже другой человек? Немножко, но другой…
- Уилсон, - вывел его из задумчивости тихий голос, и он вздрогнул и чуть не выронил палку. – Уилсон, какого хрена ты там всё время прячешься? Войди.
Медленно, с усилием, словно рассекая воду, он вошёл в палату и остановился, не поднимая глаз.
Хаус посерел и осунулся, его отросшая щетина уже больше смахивала на бороду, но глаза ожили.
- Я сказал тебе проваливать и не появляться, - напомнил он, почему-то улыбаясь глазами. – Есть себя поедом всё это время я тебе не велел.
- Мне на это твоё благословение не обязательно, - усмехнулся Уилсон.
- Ты ни в чём не виноват. Инфаркт мог случиться через день или за день до всей этой истории с тем же успехом – это просто лотерея. Неужели ты – такой идиот, что этого не понимаешь. Миокард изношен. Я мог чихнуть – и получить разрыв сердца.
- Приятно было чихнуть за тебя, - сказал Уилсон.
- У тебя отёк гортани – не чувствуешь?
«Верно, - подумал Уилсон. – Вот почему изменился голос. Лёгкий, наверное – дышать не мешает. Если анафилаксия немедленного типа, было бы уже хуже. Какой-то ларингит…»
- Ты не изменился.
- Ты – тоже. Значит, и переживать не из-за чего. Иди спать, Уилсон. Нечего изображать при мне сторожевого пса. Я передумал умирать прямо сейчас.
Уилсон почувствовал, как какая-то волна удушливо подкатывает к горлу, к глазам. Силясь сдержать её, он зажмурился и сжал зубы, изо всех сил вцепившись в палку.
- Ты принимаешь свой афедитаб? – спросил Хаус.
Уилсон забыл про афедитаб, но Хаусу сказал, с усилием разжав зубы:
- Да.
- Тогда возьми капотен под язык. Не хотелось бы, чтобы тебя разбил паралич – это отразится на результатах эксперимента, а мне нужны плюсы, а не минусы, тем более, что, твоими молитвами, у меня возможностей их получить осталось – кот наплакал.
- Что? – ахнул Уилсон и выронил-таки палку.
- Чейз слил тебя. Ты стырил дозу болюса из лаборатории. А след инъекции я и отсюда вижу – ты даже рукав не опустил – значит, тормозишь не по-детски. Значит, не спал и заел себя раскаянием. Кстати, отёк голосовых связок – частая побочка, у крыс тоже была: тембр писка изменялся, понимаешь – у меня же абсолютный слух, я полутона различаю… Ты что, плакать собрался? Плакса-клякса-нос сопливый… Помнишь такую дразнилку? Устал ты, старик… Иди спать… Спать… - Хаус бел, как бумага, он закрывает глаза, и монитор взрывается тревожным писком.
- Вы уволены, - холодно сказал доктор Чейз.
- Но доктор Уилсон говорил… обещал, что… - чуть не плача, залепетала Вера.
- Ваш начальник – я, как старший врач смены, а не доктор Уилсон. Вы были обязаны оставаться на посту, не слушая больше ничьих распоряжений. Это ваша работа, и вы с ней не справились. Вы уволены, - ещё раз повторил он тоном, не терпящим возражений.
- Чейз… - робко попытался вмешаться Уилсон, но взгляд Чейза тут же ожёг его, как кнутом:
- А тебе вообще надо было иметь соображение и не соваться сюда. Любой миокард имеет свой запас прочности, и миокард Хауса готов, накрылся – я же говорил тебе. И каждая дефибрилляция сжигает ему то немногое, что осталось. Мы его не вытащим теперь, и виноват будешь ты. Ну, зачем, зачем ты сюда пришёл – почему не спросил у меня?
- Но Чейз, я же ведь… - горячо начал он, собираясь сказать, что совсем не хотел волновать Хауса, даже заходить в его палату не хотел, пока Хаус сам не увидел и не позвал его, и они не сказали друг другу ничего резкого, ничего обидного, ничего волнующего. Но, уже начав говорить, он вдруг споткнулся на простой мысли о том, что как бы ни были сейчас убедительны его оправдания, это не изменит действительности, а действительность, собственно, состоит в том, что Хаус всё-таки умирает, и не через год, как было предсказано ранее, а прямо сейчас.
- Что же вы, доктор! – Вера обиженно сверкнула на него мокрыми глазами. – Я вам поверила!
Уилсон посмотрел на неё равнодушно, как на неодушевлённый предмет. Её упрёк не тронул, словно чувство вины Уилсона, уже вошедшее в поговорку и сделавшееся предметом шуток его знакомых, вдруг отказало ему, как отказывает вдруг парализованная рука, или нога, или язык.
Он отступил назад и почти наткнулся на срочно вызванную в госпиталь Кадди. «Как она успела так быстро приехать? Неужели летела на красный свет? Впрочем, сейчас улицы пустынны», - отстранённо подумал он, а ещё подумал: «Зачем они вызвали Кадди? Ведь она не реаниматолог, не кардиолог, да и не собираются с Хаусом делать ничего такого, чтобы требовалось согласие ближайших родственников». И только после этого рассуждения до него дошло: Кадди вызвали проститься с мужем, потому что до утра Хаус может не дожить. «Но тогда почему она без детей? Ах, да, Роберт ведь и так здесь – вот же он, только что вышел из палаты, бледный и испуганный… А Рэйчел что же? Рэйчел не позвали? Ах, нет, вот и она. Глаза заплаканные, губы искусаны в кровь – старая, ещё детская привычка, при волнении, при беспокойстве прихватывать зубами тонкие плёночки кожицы и обдирать с губ. Надо бы Грэгу тоже позвонить – он всегда так любил дядю Грегори». Уилсон поймал себя на том, что снова думает о Хаусе в прошедшем времени, хотя смерть ещё не наступила, и к его горлу поднялась волна паники. «Нельзя так распускаться, - подумал он. – Надо поговорить с Кадди, как-то успокоить её, сказать, что надежда ещё есть…»
- Лиза… - начал было он, но осёкся – в глазах Кадди он увидел разгорающуюся ненависть.
- Зачем ты пришёл сюда? – она пошла на него грудью, а ей и сейчас, в шестьдесят пять, ещё весьма было, чем идти. – Ему было лучше, пока ты не влез, Уилсон! Ты всегда лезешь, куда не надо! Ты будешь виноват в его смерти! Ты один! Ты! Ты!
Уилсон ошеломлённо попятился. Чёртова искусственная нога подвела, палка под рукой подвернулась, и он, потеряв равновесие, упал навзничь - спиной, со стуком ударившись затылком об пол так, что в глазах на миг потемнело, и голоса людей пропали.
Роберт и Чейз бросились на помощь и стали его поднимать, а Кадди всё так же стояла, сжав кулаки и тяжело дыша, и Рэйчел не сделала ни единого движения.
Уилсон молча вырвался из рук двух Робертов и, хромая, каким-то бешеным аллюром раненного зайца бросился прочь по коридору. Его шатало, и через несколько шагов он снова упал, но снова поднялся, хватаясь за стену – ещё до того, как к нему подбежали.
- Оставьте меня в покое! – крикнул он, но для остальных его речь прозвучала каким-то бессмысленным набором звуков, словно он разговаривал на иностранном, или даже инопланетном языке.
- Уилсон, - Чейз потянулся ухватить его за локоть, но не успел – он упал в третий раз, и его сначала вырвало, а потом его тело задёргалось и забилось в судорогах, на губах показалась пена, а трость отлетела в сторону и больно ударила Роба по ноге…
- Чего стоишь? – рявкнул на растерянную Веру Чейз. – Вызывай срочно Формана, скажи, у нас тут кровоизлияние в мозг.
- Наши старики уходят, - хмуро сказал Чейз, перелистывая содержимое синей папки. – А скоро и мы за ними. Зря ты начал вставлять Хаусу палки в колёса – вот, никогда не думал о смерти, а сейчас вдруг сделалось страшно, кстати бы оказался его философский камень.
Форман на это не ответил – только сопнул приплюснутым носом. Чейз болтал попусту, на самом деле он прекрасно понимал, что и почему делает Форман.
- Как он там? – спросил он, помолчав.
- Пока жив, - неохотно откликнулся Чейз, неопределённо шевельнув плечом.
- Ты его что, опять седировал?
- Побоялся. Он и так давление еле-еле держит. Я вообще не рассчитывал, что запустим синус.
- Синус?
- Уже третий час, как синус. Но вольтаж ниже низкого. С его сердцем – всё время, как на мине. Ну а у тебя что? Вернее, у Уилсона? Что, совсем безнадёжно?
- Обширный геморрагический… Жалко мальчишку его – ещё ребёнок, а останется совсем один.
- Значит, ты уверен, что не выживет?
- Как он выживет? Мозги – в кашу. Да и лучше бы ему, пожалуй, умереть, потому что альтернатива – вегетативное состояние на пару лет с тем же исходом.
- М-да…
Некоторое время оба молчат, и Чейз всё листает и листает папку, словно ищет что-то неучтённое, что могло бы спасти его безнадёжного пациента или безнадёжного пациента Формана.
- Слушай, ты бы сам позвонил его парню… - наконец, подаёт голос Форман. – Вы всё-таки с ним ближе – он, кажется, за твоей старшей ухаживал…
- Спохватился! Кадди ещё час назад позвонила – он, наверное, уже в палате. Пойдёшь?
- Не сейчас. Это дело тонкое… Надо будет поговорить с ним, объяснить, подготовить…
- Не обманывай себя, Форман. Что тут, скажи на милость, можно объяснить? Как подготовить? Просто пойди и скажи. С каких пор ты стал сентиментальным?
- Ему пятнадцать лет! Что я ему скажу?
- Скажи, что его отец умирает. Скажи, что мы ничего не можем поделать. Скажи правду.
- Нужна ему твоя правда… Главное, чтобы ещё Хаусу никакой правдолюб не сказал.
- Да уж. Только этого ему и не хватало. Да брось, кто скажет? Я, конечно, понимаю, что его здесь многие терпеть не могут, но чтобы уж так явно смерти желать. Сам видишь, словом убить – раз плюнуть. Уилсон – пример. Если бы Кадди так не набросилась на него с обвинениями, инсульта могло не быть.
Форман морщится:
- Не терплю сослагательных наклонений. И не терплю твоей любимой теории случайностей.
- Разрыв сосуда – случайность.
- Не случайность, если не спать, нервничать и не принимать антигипертензивные. Ну, и всё равно, сколько мы сможем скрывать? А потом придётся признаться или Хаус сам вычислит, и тогда эта смерть, так или иначе, задавит его – не завтра, так послезавтра, и тоже будет не случайность. Ах, как же всё невовремя! – говорит Форман в сердцах.
Спроси его сейчас, он, пожалуй, и не смог бы объяснить, что он понимает под этим «невовремя» - скорее всего, верней прозвучало бы «всё одно к одному», но Форману не до подбора точности формулировок. И он понятия не имеет о том, что подошедший к двери ординаторской Грэг Уилсон слышит обрывок их разговора и останавливается, поражённый, изо всех сил напрягая слух. Тёмные глаза мальчика наполняются слезами. Еле сдерживаясь, он поворачивается к двери спиной, больше не собираясь входить или о чём-то говорить с этими людьми, и быстрым шагом идёт прочь. Его губы дрожат всё сильнее, и он ускоряет шаг, переходя почти на бег.
Они говорят о его отце так, словно он уже умер. Им досадно, конечно, ведь для них, как для врачей, любая смерть – фиаско. Но, похоже, куда больше их гложет беспокойство за Хауса, как бы кто не огорчил его такой досадной новостью, как смерть его лучшего друга. Не мог уж Уилсон повременить со своим инсультом и со своей смертью до тех пор, пока Хаусу не станет получше! «Невовремя» - это слово, как чугунное било стучит и стучит в голове Грэга. «Папа, папочка, - шепчет он дрожащими губами, всё ускоряя шаг, он уже бежит, задыхаясь. – Папка!»
«Папа, не позволяй им так говорить – ведь ты же не умер. Почему они все беспокоятся только о дяде Грегори? Они что, любят его и не любят тебя? Но ведь я-то тебя люблю! Не хочу без тебя, не смогу без тебя! Папка, не умирай – у меня же больше нет никого!» - всё это прокручивается вихрем у него в голове, но не может облечься в слова, кроме вот этого плачущего рефрена: «Папа! Папочка! Папа!»
У самой палаты его перехватывает Лиза Кадди:
- Грегори, малыш, я…
- Ты – стерва! – вдруг орёт он на неё, пунцово краснея. – Это всё из-за тебя! Ненавижу вас всех! Целуйтесь с вашим Хаусом! Это мой папа! Мой папа! И нам плевать на вас, хоть что говорите! Он не умрёт! Как бы вам всем этого ни хотелось!
Его душит и корёжит чувство вины – ведь и он упрекал отца за болезнь Хауса, и он называл его предателем. Это и из-за него папа умирает, потому что словом убить – раз плюнуть. А их было столько, жестоких и злых слов!
И, не в силах больше сдерживаться, Грэг Уилсон плачет навзрыд, так горько и яростно, как умеют плакать только дети.
- Тише… - слышит он голос Роберта, и чувствует, как Роберт осторожно обнимает его, привлекая к себе на грудь. – Ты плачь, только не кричи, Грэг. Плачь и надейся.
- До папы никому нет дела, - тогда говорит он, запрокинув заплаканное лицо – так, чтобы увидеть сквозь туман слёз голубые глаза Роба. – Они просто не хотят, чтобы твоему отцу стало хуже от огорчения – и всё. А не то им было бы вообще всё равно. Я всё слышал. Тётя Лиза обвинила его в том, что у Хауса инфаркт, да?
- Мы многое делаем сгоряча, старик. Если бы мама только могла предвидеть, что так получится, она бы, скорее, язык себе откусила. Но мы не виноваты в том, что не можем видеть, что будет. Только немногие могут приблизительно рассчитывать на пару шагов вперёд, а остальные говорят: «случайность», хотя случайностей не бывает. Пойдём-ка присядем вон там, я тебе расскажу, что произошло с твоим папой – ты должен знать, потому что ему будет, конечно, назначен медицинский представитель, но решения принимать тебе.
- Какие… решения? – пугается он.
- Ну, пойдём, сядем.
Он увлекает заплаканного Грэга на диван для посетителей, на котором уже сидит Чейз, но Чейз не вмешивается в разговор – только слушает. Говорит Роб:
- Понимаешь, старик, в мозгу лопнул сосуд – кровь вылилась и сдавливает ткань. Часть мозга уже отмерла от ишемии – разорванный сосуд ведь не может нормально кровоснабжать то, что должен. Но это ещё не всё. Кровь сама по себе очень вредна. Во-первых давление. Оно повреждает те участки мозга, которые ещё целы. Во-вторых в крови полным полно разных активных веществ – это всё равно, что пролить кучу реактивов на бумажную салфетку – ты же представляешь себе, что станется с такой салфеткой? Кровотечение из разорванного сосуда, скорее всего, продолжается и сейчас. Можно прооперировать: открыть череп, убрать кровь, коагулировать сосуд. Только это очень опасно и надежды на то, что дядя Джим придёт в сознание, почти нет. А на то, что он станет прежним – вообще никакой. И он не сможет ходить. Совсем. С другой стороны, ему под семьдесят – это уже немало. Тебе решать.
- Что мне решать? – до сих пор Грэг не перебил его ни единым звуком, и Роберт не мог понять, слышал ли друг вообще, о чём он говорит. Ну, по-крайней мере, слышать – слышал. Но, похоже, не понял.
- Ты должен решить, делать или нет твоему отцу такую операцию, - наконец, открывает рот Чейз. – Шансы на удачный исход, а удачным я называю пока просто сохранение жизни, около шестидесяти процентов.
- Он будет жив, но без сознания?
- В сорока процентах случаев – да.
- Но вы же говорили: шестьдесят!
Чейз чуть улыбнулся:
- Двадцать процентов за то, что он придёт в себя с потерей тех или иных функций.
- Это очень немного, - виновато заметил Роб.
- Нет, это довольно много, - возразил Чейз. – Потому что без операции шансы прийти в сознание у него где-то три-пять процентов, и ещё процентов восемь-десять – выжить и остаться в вегетативном состоянии.
- То есть, как овощ?
- Я никогда не называю пациентов овощами, если могу предположить, что меня слышат их родственники.
Грэгу показалось, что Чейз намекает на подслушивание у ординаторской, но сейчас его это не трогало.
- А остальные проценты – за то, что папа умрёт? – спросил он, и его голос снова задрожал так сильно, что Роб взял его руку и сначала сжал, а потом успокаивающе погладил по пальцам.
- Да, - сказал Чейз.
- А какая гарантия, что папин медицинский представитель поступит так, как я скажу?
- Гарантия – моё слово. Потому что я и есть его медицинский представитель – тебе показать письменное решение об этом?
- Не надо.
- Ты можешь подумать, посоветоваться… Только не очень долго, потому что состояние ухудшается, и операбельность, соответственно, тоже.
- А кто будет делать операцию? Вы?
- Ну нет, я же не нейрохирург. Не беспокойся, если ты дашь согласие, операцию будет делать очень хороший специалист. Я за него ручаюсь.
- Ладно, делайте операцию.
- Подожди. Ты уверен? Ни с кем не хочешь посоветоваться.
- Нет, - твёрдо сказал Грэг. – Я не собираюсь ни с кем советоваться. Если моё слово, действительно, для вас что-то значит, скажите, пусть делают операцию.
- Хорошо, - намного помедлив, кивнул Чейз. – Значит, я подпишу согласие. А ты иди и побудь с отцом.
- Ты сошёл с ума! – набросился на Чейза Форман, едва он переступил порог ординаторской. – Запредельный риск ради того, чтобы Уилсон научился, в лучшем случае, мычать, когда хочет в туалет?
- Тебе, возможно, и невдомёк, - холодно откликнулся Чейз, - но я кое-что слышал об операционных рисках.
- А мальчику ты о них сказал?
- Да, конечно. Он – взрослый мальчик.
- А то, что при любом раскладе максимум, чего достигнет его отец – это открывать рот, когда к нему подносят ложку - ты тоже ему объяснил?
- Нет. Но зато я ему объяснил, что меня, и тебя, и ещё уйму работающих здесь людей волнует жизнь его отца, и не только потому, что он – ценный работник или, скажем, друг Хауса, и если у него хватит реабилитационного потенциала на то, чтобы открывать рот, я лично с радостью буду подносить к нему ложку, если понадобится.
- Ну, хорошо, чёрт с тобой. А с Галлартом ты говорил?
- А вот с Галлартом, - Чейз широко и белозубо улыбается, – поговоришь ты. Как невролог с нейрохирургом.
Как и следовало ожидать, к предложению Формана доктор Галларт отнёсся без восторга:
- По-моему, это безумие, - сказал он, полистав тоненькую папку. – Даже при самом оптимистичном прогнозе мы получим полутруп, лишённый способностей к самообслуживанию. Не уверен, что игра стоит свеч.
Около получаса Форман потратил на разумные и законные доводы, но молодой нейрохирург оставался неумолим и отказывался проводить вмешательство. Увы, положение таково, что решение о проведении операции хирург принимает единолично, и никто ему не указ – ни адвокат, ни главный врач. Тяжело обречённо вздохнув, декан пустил в ход тяжёлую артиллерию:
- Помнится, вы просили у меня отдельный сканер для своего отделения и для вашей научной работы…
- Вы меня покупаете? – возмутился Галларт
- Я вам покупаю сканер. А вы оперируете доктора Уилсона. Мне есть смысл покупать сканер для научной работы, если исследователь обладает определённой дерзостью и способен делать широкие шаги. Если робость – одна из основных черт учёного, тратиться на него – пустой выброс денег. Если вы из осторожных, я вложу деньги в научный отдел Хауса.
Галларт помолчал, усваивая аргументацию, после чего задал вопрос провокационного свойства:
- А если он у меня умрёт на столе?
Форман кивнул:
- Мы коллегиально оценили степень риска. В любом случае, сканер ваш.
- Если бы кто-то услышал наш разговор…
- Не беспокойтесь, я принял меры к тому, чтобы его никто не услышал.
- Теперь я понимаю, почему вы так долго и успешно удерживаете за собой место декана, - медленно проговорил изумлённый Галларт. – Ваши методы…
- Да, в крайних случаях включают шантаж и подкуп. И ещё использование преимуществ служебного положения в своих интересах и шпионаж за сотрудниками. Вы все у меня под колпаком, доктор Галларт, так что даже не пытайтесь. Маятник при качании создаёт особую амплитуду, и если на одном его конце новенький, с иголочки, сканер, то на другом развод с женой и потеря места… Так мы готовим пациента к операции?
Всё ещё не оправившийся от изумления, Галларт только молча кивнул.
Однако, он оставался лучшим нейрохирургом госпиталя, да, пожалуй, и штата, поэтому, облачившись в операционный костюм и взяв в руки скальпель, без труда выкинул из головы все посторонние мотивы и сосредоточился на операции. Чейз вызвался было ассистировать ему, но Форман не позволил.
- Ты хороший хирург, - сказал он. – Но сейчас мне важнее кардиолог, потому что на Галларта можно положиться и без костылей.
Грэг Уилсон прижался лицом к стеклу смотровой площадки и мог, таким образом, видеть всё, что происходит внизу. Он был очень бледен и казался несчастным и совсем маленьким, словно снова вернулся в четырнадцать, а то и в тринадцать лет. Рядом, не скрываясь, всхлипывала и вытирала слёзы Лиза Кадди. Роб стоял у Грэга за спиной, взяв его ладонями за плечи и уложив подбородок ему на затылок. Он ничего не говорил, но тепло его рук поддерживало Грэга, не давая совсем упасть духом. В какой-то момент Уилсон-джуниор задумался об этом и негромко сказал:
- Ты мне нужен. Будь рядом.
- Я всегда буду рядом, - просто ответил Роб, не вкладывая в свои слова никакой патетики – буднично, как сказал бы, что планирует и впредь чистить зубы по утрам.
- Если папа… - Грэг не договорил, не в силах произнести это слово.
- Я всегда буду рядом, - повторил Роберт и надавил подбородком на его макушку чуть сильнее.
- Что там происходит, можешь мне сказать?
- Доктор Галларт убирает тканевой детрит. В идеале это следует делать под контролем сознания, но сейчас такой возможности нет, поэтому он просто ориентируется на вид мозгового вещества.
- Как думаешь, он справится?
- Он справится. Если с этим вообще можно справиться, он справится.
- Он же ведь лучший, да? – с детской надеждой спросил Грэг, пытаясь повернуться так, чтобы увидеть глаза Роба, но Роб не позволил ему, удерживая за плечи.
- Да.
- Почему не пускаешь меня? – подозрительно спросил Грэг, всхлипнув.
Роб тихо засмеялся и потёр подбородок о его волосы.
- Честно тебе ответить? Потому что я тоже хочу плакать, а от твоих глазищ непременно разревусь, и будет у нас тут вселенское рыдание.
- Ты только скажи, там пока всё в порядке?
Роберт посмотрел сквозь стекло:
- Вот, учись узнавать сам: видишь, вся бригада двигается без суеты, Галларт не кричит, не ругается - значит, всё идёт, как надо. Он уже закончил санацию, а теперь, видишь, у него из под рук как будто тоненькая струйка пара или дыма? Это коагулятор, он прижигает кровоточащий сосуд. Сейчас ещё раз промоет и будет закрывать рану костной пластинкой черепа.
- Господи, Роб! – не выдержала Кадди. – Зачем ты всё это ему говоришь? Он же не врач, он же сын Джеймса! Грегори, милый, ты в порядке?
- Всё нормально, тётя Лиза, - Грэг откликнулся с готовностью – он чувствовал неловкость за свою вспышку, за то, что назвал Кадди стервой, кричал на неё. Ежу понятно, что она не хотела беды его отцу, своему старому другу, и сама тоже сорвалась от беспокойства за дядю Грегори. И плачет она сейчас не от страха, и не из-за вины – вернее, не только из-за вины. – Пусть он говорит – я хочу понимать, что они делают.
- Они закрывают череп и заканчивают. Похоже, что все показатели в норме.
- Что это значит? – с надеждой вскинулся Грэг. - Папа придёт в сознание? Ему станет лучше?
Кадди, успокоившаяся было, снова заплакала сильнее.
- Если и придёт, то очень нескоро, старик, - виновато вздохнул Роб, не решаясь сказать, как на самом деле минимальны шансы на то, что Уилсон вообще когда-нибудь очнётся. Кровь и детрит убрали, но погибший участок мозга зиял теперь пустотой, которая постепенно заполнится плотной соединительной тканью – рубцом. Из РАО Уилсона через сутки переведут в палату коматозников, где и оставят до смерти с пульсоксиметром и желудочным зондом – живой манекен, памятник несостоятельности современной медицины.
- Ну, и зачем вы здесь торчите? – на смотровую площадку поднялся Чейз. – Доктор Кадди, Хаус увидит вас заплаканной и непременно спросит, в чём дело. Думайте сразу, что будете ему врать. Грэг, когда закончится операция, найди меня – я уложу тебя поспать. Ты издёргался.
Уверенный голос Чейза словно убеждал, что всё будет хорошо, и Грэг немного расслабился. Чейз между тем нажал кнопку связи с операционной и громко спросил:
- Долго вы ещё?
- Закрываем, - откликнулся Галларт. – Теменная и височная доли – обе в ведре, придётся ему учиться жить с одним полушарием.
Чейз поморщился – Грэгу не стоило этого слышать, надо было сразу сказать Галларту, что здесь сын пациента.
- Доктор Чейз, - спросил Грэг. – А можно жить с одним полушарием?
- Я думаю, доктор Галларт преувеличивает. Знаешь, хирурги, они те же рыбаки – размер рыбы ограничивает только подвижность плечевых суставов… Всё, Грэг, остались швы на кожу.
- А разве анестезиолог не будет выводить его из наркоза? – спросил Грэг, глядя на неподвижную фигуру отца на операционном столе.
- Ему не давали наркоз, Грэг. Операции на мозге делают обычно под местным обезболиванием. Пойдём. Пойдём со мной. Операция прошла успешно, он жив. Всё остальное – вопрос времени. Долгого времени. Пойдём, парень.
Он отвёл Грегори в кабинете его отца, велел минутку посидеть и вернулся со шприцем.
- Подними рукав.
- Что это? Успокоительное? Зачем? Я хочу быть с папой.
- Твой папа будет в реанимации какое-то время – туда нельзя. Я хочу, чтобы ты хорошенько отдохнул, прежде чем пойдёшь к нему. Если он сможет дышать самостоятельно, мы переведём его в другую палату – там сможешь быть с ним, сколько хочешь.
- Он будет лежать с другими коматозниками? – хрипло спросил Грэг – его почему-то ужасала такая перспектива – приходить к отцу и оставаться среди нескольких незнакомых… не людей - тел, таких же безучастных, безмолвных и неподвижных, как папа последние часы. И каждое такое тело будет подтверждением, доказательством того, что это – конец, что папа больше не потреплет его насмешливо и ласково по волосам, не упрекнёт: «ты заставляешь меня беспокоиться, Грэг», не спросит озабоченно: «ты почему не поел – язву хочешь нажить?»
- Он будет лежать один, - успокоил Чейз. – Что-что, а уж индивидуальную палату он заслужил. Давай руку, Грэг, тебе просто необходима перезагрузка.
Он послушно протянул руку и сразу уснул, даже не успев лечь – Чейз сам уложил его и укрыл пледом, под которым тысячу раз спали на этом диване и Уилсон, и Хаус, и сам Чейз.
На вторые сутки Уилсона, как и предполагалось, перевели в отдельную палату и замкнули цепи всех приборов слежения с той же обречённостью, с какой замыкают браслеты электрического стула на запястьях осуждённого на смерть, и как клеймо впечатали в его медкарту безнадёжное «стабилен».
А Хаусу постепенно становилось лучше, и Роберт Хаус, чьё беспокойство за отца немного улеглось, теперь с ещё большей болью поглядывал на своего младшего друга, в чьих глазах день ото дня сквозила всё большая обречённость: Ураган словно погас. Все окружающие привыкли к тому, что Грэг – сгусток энергии, веселья, авантюризма до лёгкой безбашенности и красивой, потомственной, чисто уилсоновской наглости, которую Хаус-старший называл «истиным лицом киношного ангела». Но сейчас, словно всё это выгорело до пепла – остался нескладный, угловатый, замкнутый подросток с грустными щенячьими глазами и ранними морщинами вокруг плотно сжатых губ. И сам Роб, и Рэйчел, и Лиза, и Чейз пытались его расшевелить, но он оставался молчаливым и отстранённым, а стоило надавить чуть сильнее – и у него намокали ресницы.
Хаус-старший почувствовал неладное очень скоро – буквально на второй-третий день улучшения. Все вокруг врали ему, и врали вдохновенно. Что-то произошло, о чём он не знал, что его прямо касалось, и о чём с ним, кажется, просто боялись говорить. Ещё сутки ушли на оценку обстановки. Хаус наблюдал и делал выводы. Его лечащим оставался Чейз – спокойный, циничный, прячущий глаза и старающийся не задерживаться в палате дольше времени, необходимого на осмотр и врачебные процедуры. Кадди находилась в палате чаще других, помогала ему с едой и туалетом, читала вслух, если он просил, принесла плеер. Рэйчел забегала часто, но ненадолго – она снова ввязалась в какую-то конкурсную гонку дизайнеров и увлечённо делала карьеру, Роберт тоже заходил, но вёл себя, как Чейз – в глаза не смотрел и норовил поскорее смыться. Ни Уилсона, ни Грэга он не видел совсем. Хаус напряг память: да, совершенно верно, ни тот, ни другой все эти дни даже в коридоре не мелькали.
- Где Уилсон? – наконец, прямо спросил он Кадди. – Торчал здесь каждый вечер – почему исчез? Дай мне телефон – я ему позвоню.
- Во-первых, ты, кажется, сам велел ему проваливать, а во-вторых, он уехал на конференцию в Нью- Орлеан, - сказала Кадди. – Звони, пожалуйста, только он отключает телефон на время заседаний и вряд ли перезвонит – ты его достал.
- А где Грэг?
- Готовится к экзаменам.
- Так интенсивно готовится, что ни разу не зашёл? Он что, даун, и учит наизусть?
Кадди поняла, что если она немедленно не перейдёт в наступление, проиграет партию
- Почему он должен к тебе заходить? Его друг Роберт, а не ты. С Робом они видятся. Чейз, кстати, просил ограничить количество посетителей к тебе.
- Хорошо. Дай телефон – я сам позвоню Грэгу.
- Зачем тебе это надо? – попробовала протестовать она, но Хаус требовательно протянул руку:
- Дай!
Не найдясь больше, что возразить, Кадди, скрепя сердце, отдала телефон. И сразу пожалела об этом – она недооценила коварства Хауса. Тот быстро набрал номер, дождался вялого «слушаю» и проговорил резко и зло:
- Не надоело меня дурачить? Я всё равно почти всё знаю. Говори. И не бойся ты меня расстроить – со мной уже всё в порядке, Чейз сказал, завтра можно вставать, с понедельника выйду на работу.
Выстрел был сделан дробью с умеренной зоной покрытия. Но дезориентированный, расстроенный, забывший про методы Хауса, Грэг попался на приманку легко, и грустно и бесхитростно ответил, что «пока всё так же: папа в палате, на управляемом дыхании, стабилен, никаких изменений».
Хаус бросил телефон и цапнул Кадди за отворот блейзера:
- Колись! Что с Уилсоном? Быстро! Ну!
- Тебе нельзя волноваться, - пролепетала она.
- Да ну? – Хаус тряхнул её, как нашкодившего цуцика. – А кто сказал, что я собираюсь волноваться из-за этого идиота? Что там он с собой учинил? Передоз? Инсульт? Колись давай – всё равно ведь узнаю! Или ты хочешь, чтобы я встал и сам пошёл выяснить?
Сила хвата несколько успокаивала – на умирающего сейчас Хаус мало походил, и хотя прибор уже отреагировал недовольным зуммером, он не бледнел и сознания не терял, а продолжал держать полупридушенную Кадди мёртвой хваткой. К тому же, пригрозив тем, что встанет и пойдёт собирать сведения лично, он вполне мог и не блефовать, и Кадди сдалась.
- Пусти, - сказала она. – И на вот, возьми таблетку под язык. Не то я тебе ничего не расскажу, а через минуту сюда влетит Чейз и вколет тебе половину аптеки.
Хаус разжал пальцы и, послушно бросив в рот таблетку, вопросительно дёрнул подбородком.
- У Уилсона инсульт, - сказала Кадди неохотно.
- В каком бассейне?
- Внутренней сонной. Геморрагический. Частичное расплавление теменной и височной доли. Ему сделали трепанацию, убрали сгустки.
- Так… И в каком он состоянии?
- В коме.
- Давно?
- Пятый день.
Очевидно, минута прошла, потому что в палате материализовался встревоженный и сердитый Чейз.
- Пятидневная кома, - не обращая на него внимания, проговорил Хаус, - кажется, даётся человеку как раз на то, чтобы родственники успели съехаться на похороны... У него никого нет – на кой чёрт ему продлили его никчёмную тыквенно-грядочную жизнь?
- Я даже не могу ответить, на кой чёрт я вам стараюсь продлевать жизнь, когда вы делаете всё, чтобы её укоротить, - недовольно буркнул Чейз. – Ну-ка лягте сейчас же, пока я не привязал вас – хотите снова электродопинг получить?
Он принялся жонглировать шприцами, и в глазах Хауса, как первый осенний лёд по воде поплыли хлопья полупрозрачной мути. Сон наваливался на него, и палата с Чейзом и Кадди словно отдалялась и таяла, а из тумана всё отчётливее проступали серые камни, облизанные пенными языками, и белые орущие промельки чаек.
«Ты не умрёшь. Не смей даже думать об этом. Я четырежды вытаскивал тебя – это чего-нибудь, да стоит... Уилсон, не спи, смотри на меня, говори со мной. Ты не умрёшь», - и тихий, как шелест листьев на ветру, задыхающийся шёпот: «Ла…дно, у…гово…рил…», - первые его слова и первая его шутка за тот страшный месяц.
- Хочу тебе кое-что показать, - Чейз вошёл в кабинет Формана без стука и сразу шлёпнул перед ним на стол несколько распечаток показаний приборов.
- Что это?
- Ультразвуковая сканограмма, кардиограмма, мониторирование, кардиомиография, - перечислил он, раскладывая бумаги по порядку.
- Сердце Хауса?
- И у меня чешутся руки сделать биопсию.
- Почему?
- Смотри.
- На что мне смотреть? Миокард изношен, причём патология прогрессирует очень быстро. Это какой давности? – он подносит листок к глазам, и его физиономия вдруг изумлённо вытягивается под торжествующим взглядом Чейза.
- Не может быть! Ты даты перепутал.
- Я ничего не перепутал, трижды перепроверил, прежде чем к тебе идти. Всё точно. Эти – десять дней назад, эти – сегодня.
- Чейз, но так не бывает!
- Ты держишь это в руках.
- Я никогда не поверю, что человеку десять дней назад было под восемьдесят, а через десять дней стало шестьдесят пять. Время не течёт вспять.
- Иди сам посмотри, если мне не веришь.
- Значит, ты подделал ранние результаты.
- И зачем бы мне это делать?
- Откуда я знаю, какие у тебя могут быть мотивы? Ты уже подделывал как-то раз анализы – не помнишь?
- Ну, хорошо. Допустим, я их подделал. А клинику я тоже подделал? Инфаркт, пароксизмалка, мерцание, фибрилляции – не чересчур для подделки?
- Подожди, а сейчас?
- А сейчас он узнал, что случилось с Уилсоном.
- И…?
- И остался синус.
- Ты его загрузил?
- А раньше это помогало?
- Хорошо. Ну вот, ты сам – кардиолог. Что ты об этом думаешь?
- Я могу думать только одно, Форман: десять дней назад, когда началось ухудшение, ишемизировался участок миокарда с проводящими путями сердечного автоматизма. Потом на этом месте образовался трансмуральный некротический очаг. А потом…
- Что «потом»?
- Потом он исчез.
- Зарубцевался?
- Нет. Если посмотреть сократительную активность, рубца там тоже нет.
- А что же там, по твоему, есть? – осторожно спросил Форман, прикидывая про себя, звать ли к этому возбуждённому, с блестящими глазами, Чейзу санитаров со смирительной рубашкой, или это пока терпит.
- Не по моему. По показаниям приборов.
- Ну?
- Работающий миокард, - сказал Чейз, понизив голос до шёпота.
Форман жалостливо поморщился:
- Меньше бы ты читал фантастику на ночь, Чейз.
- Ну, хорошо. А твоя интерпретация этого всего? - он потряс распечатками перед носом Формана.
Форман почесал затылок.
- Приборы не могут врать? – уныло спросил он.
- Настолько заврались, что отрицают трансмуральный инфаркт? Причём ещё, видимо, и сговорились? А теперь, когда я тебя озадачил, смотри промежуточные результаты, - и он бросил перед Форманом ещё листы, которые до сих пор держал в руках.
- Постой… - озадаченный Форман снова полез в макушку. – Ты что же, полностью его обследовал каждый день? Зачем? Никакая динамика за таким не угонится.
- Ты смотри, смотри. Разложи по порядку и сравнивай.
Форман последовал совету Чейза, и скоро весь его стол заполнили распечатки, над которыми он склонился. Теперь уже обе его руки нервно теребили тугие курчавые, сильно тронутые сединой пряди, а с невозмутимого обычно спокойного лица не сходило выражение самой непреодолимой озадаченности.
-Зона инфаркта уменьшалась практически каждый день, - наконец, решился констатировать он. – Впечатление такое, будто его сердце отросло, словно хвост у ящерицы.
- А если так и есть?
- Так и есть? Он что, инопланетянин?
- Он – гений, - серьёзно и благоговейно сказал Чейз, собирая свои бумаги.
Форман молча следил за его руками.
- Ты что-то знаешь, - наконец, безапелляционно заявил он. – И знаешь давно – отсюда ежедневные тесты.
- Да, знаю.
- Что знаешь?
- Джи-эйч-ван-рэт- болюс-пролонг.
Несколько мгновений Форман просидел, открыв рот, после чего изрёк нечто, совершенно неподобающее декану крупного госпиталя в разговоре с заведующим подразделением этого госпиталя, а именно, присвистнув, недоверчиво сказал:
- Иди ты!
Чейз усмехнулся. И тогда Форман сказал ещё одну ни в какие ворота не лезущую фразу – он снова запустил пальцы в затылок, почесался и с сожалением вздохнул:
- Эх! А я его отделу финансирование урезал…
Грэг Уилсон провалил первый же экзамен. Вернее сказать, просто не пошёл на него. Роб, узнавший об этом, когда поделать что-то было уже поздно, всё бросил и приехал в госпиталь – место, где Грэга вернее всего можно было найти, невзирая на время суток. Уилсон-джуниор сидел в палате своего отца и листал спортивный журнал, когда Роб влетел к нему, возбуждённый и встрёпанный, сверкая глазами:
- Ты какого… тут сидишь? Уже всё закончилось – ты в пролёте, понимаешь? Стоило кончать школу экстерном, чтобы всё псу под хвост?
- Не ори, - остановил его Уилсон-джуниор. – У папы от твоих воплей голова разболится.
- У коматозников не болят головы! – рявкнул возмущённый до глубины души Роб. – Они ничего не чувствуют!
- Ты что, был в коме? - сузил глаза Грегори Уилсон.
- Нет, я не был в коме, но я в меде учусь и представляю себе, что это может быть. Глубже сна. Он ничего не чувствует. А ты… На всё наплевал. На учёбу, на друзей, на себя самого! Ну, тогда логично идти до конца, ложись уже с ним рядом и помирай! - Роб перевёл дыхание и начал тоном ниже, но всё ещё не успокоившись. - Ты посмотри, на кого ты похож! Всего себя, всю свою жизнь бросить ради тупого сидения в коматозной палате. А если это продлится годы? Я готов жалеть, что дядя Джим не умер сразу! На черта было делать эту операцию, которая не у него, а у тебя, похоже, мозг вынула?
Он не успел договорить – Грэг взвился с кресла распрямившейся пружиной, и сильнейший удар в лицо отбросил Роба к стене. Роберт даже не подозревал, что его приятель, которого он по привычке всё ещё считал маленьким, может вложить в удар столько силы и злости. Впрочем, к своим неполным шестнадцати годам Грэг успел вырасти в крепкокостного, мускулистого подростка, да и ростом был всего на голову пониже длинного Роберта.
Ошеломлённый, Роберт медленно поднялся. Кровь заливала губы и подбородок, весь носогубный треугольник онемел и налился тяжёлой распирающей болью.
- Только посмей ещё раз такое сказать, - беспомощно пригрозил ему Грэг, - и я тебя совсем убью.
- Да ты и так… порядочно мне двинул, - с каким-то нехорошим, отчуждённым изумлением проговорил Роберт, осторожно трогая кончиками пальцев разбитое лицо – Боец долбанный… Ладно, как хочешь. Твоя жизнь… - он повернулся к двери, на ходу нащупывая в кармане упаковку салфеток.
- Брехло! – сказал ему в спину Грэг.
- Че-го…? – он обернулся. – Это что за заявки?
- «Я всегда буду рядом», - передразнил Грэг, утрированно и зло кривляясь, но при этом уже плача. – Твоего «всегда» и на неделю не хватило. Можешь только налетать и орать на меня. Друг называется!
Всё это прозвучало у него так по-детски, так отчаянно-запальчиво и вместе с тем жалобно, что Роберту сделалось одновременно и смешно, и грустно.
- Если я буду рядом чаще, - проговорил он, - ты, пожалуй, меня так и без зубов оставишь, и с кривым носом.
- А он лежит и ничего не скажет, - вдруг горько сказал Грэг, кивнув в сторону неподвижного тела, опутанного проводами мониторов. – Не улыбнётся, не прикрикнет, не кинется нас разнимать… Я скучаю по нему. И не могу я сейчас долбить биологию, не заставляй. Может быть, через год…
- А год просидишь здесь, в палате? – с сомнением посмотрел на него Роберт. Что-то мне такая перспектива не нравится. А тебе?
- Прости, что я тебя ударил, - Грэг опустил голову совсем низко – так, что свесившиеся пряди полностью скрыли его лицо.
Роберт вздохнул - вся его агрессия мгновенно улетучилась, как воздух из проколотого шарика.
- Ну, что ты всё время плачешь? - с отчаянием сказал он, борясь с желанием прижать к себе лохматую голову несчастного джуниора. - Плохое случается. Нужно жить дальше, Грэг. Нужно учиться, играть в бейсбол, влюбляться в девчонок.
- Ты говоришь, как спикер предвыборной компании, - покачал головой Грегори. – Так, как будто подписался поучать меня, а сам думаешь совсем по-другому.
- А он и думает по-другому, - послышался от двери глуховатый голос Хауса-старшего. – Говорит то, что должен говорить, что полагается говорить в таких случаях.
- Па! – Роберт обернулся, как ужаленный. – Ты зачем встал? Тебе рано такие нагрузки…
- Давай, - насмешливо дёрнул углом рта Хаус. – Теперь ещё мне погунди, что жизнь не кончена, и нужно всё равно соблюдать предписания врача и принимать лекарства согласно листу назначений. Это ты ему так приложил? – обратился он к Грэгу. - Красиво… Завтра нос будет, как у Формана – и формой, и цветом. Ну, и поболит, конечно. Не знаю уж, вымощена ли благими намерениями дорога в ад, но в том, что они оплачиваются разбитой физиономией, жизнь меня уверила.
- Я не хотел… - пробормотал Грэг.
- Этого никто не хочет, тёзка. И твой отец – лучшее тому доказательство. А сейчас, Роб, бери этого драчуна за шиворот и отправляйтесь оба отсюда куда-нибудь, где бывают живые люди. Деньги у тебя есть? Купи ему пива или экстази, или чем там закидываются в вашем возрасти втихаря от старших? Можете ещё подраться или закадрить девчонок – в общем, идите и оторвитесь так, чтобы небу жарко стало. И, кстати, не переживай по поводу экзаменов, Грэг. Придёт время – ты всё поправишь.
- Переживает Роб, а не я, - виновато сказал Уилсон-джуниор.
- Тогда не переживай по поводу того, что не переживаешь. Всё. Проваливай отсюда.
- Я не хочу уходить, - заспорил было Грэг.
Хаус невесело усмехнулся:
- Не будь жадным. Мы с твоим отцом тут пока поболтаем о том, что не предназначено для немытых ушей. Проваливай-проваливай.
Роберт ухватил вяло сопротивляющегося Грэга за плечо и вытащил из палаты.
- Пойдём, - тоном приказа велел он. – Только на экстази не рассчитывай – Хаус пошутил.
- Да не хочу я экстази. С какой стати? – Грэг дёрнул плечом, пытаясь высвободиться.
- Тебе же сказали, - Роб вдруг очень серьёзно посмотрел ему прямо в глаза и повторил раздельно. – Не будь жадным. Понял?
Только после этого Грэг позволил себя увлечь.
- Ты уверен, что он в порядке? – спросил Форман Чейза.
- Кто?
- Хаус.
- А что не так?
- Он сейчас сидит в палате Уилсона и рассказывает Уилсону какой-то анекдот.
- Неужели тот не смеётся? – Чейз скривил губы в хинно-горькой усмешке. – Зря. Шутки Хауса стоят того, чтобы над ними посмеяться.
- Ты сам-то в порядке? – подозрительно покосился на него Форман.
- Извини, это был циничный сарказм старого идиота. Нет, Форман, я не думаю, что Хаусу нужен психиатр, хотя, конечно, его состояние сейчас душевным равновесием вряд ли назовёшь.
- А что с его сердцем? У него не вырос третий желудочек?
- Слава богу, нет. Но фракция выброса очень даже выросла. Если неделю назад речь шла о недостаточности «три», то сейчас и на единицу едва набегает. И не только это. Помнишь, какие у него были трансаминазы?
- Ну?
- Сейчас норма.
- Потому что он бросил жрать горстями викодин.
- Не бросил. С ногой даже хуже, чем было – я видел, как он украдкой глотает по три штуки.
- И не запретил ему?
- Ему запретишь… Форман, но трансаминазы-то выправились. Я боюсь оценивать биологический возраст…
- А что, если такими темпами его придётся через годик-другой переводить на грудное вскармливание?
- Ну нет. Это всё-таки не омоложение в обычном смысле – просто какой-то кнут для регенерации. Кстати, Хаус, по-моему, не на это рассчитывал – он что-то говорил о торможении гена самоликвидации, а получил синдром дождевого червяка.
- Что-что? Что ты имеешь в виду?
- Если дождевого червяка перерезать лопатой пополам, обе половинки дорастут до целого червя – знаешь?
- Думаешь, - скептически хмыкнул Форман, - если накачать тебя или меня хаусовским снадобьем, а потом перерезать пополам, нас можно клонировать?
- Нет. Регенерация в этом случае не успеет за смертью. Но если гипотетически предположить, что тебе можно искусственно сохранять жизнь, пока твоя вторая половина пасётся на лугу…
- Нет, ты, определённо читаешь на ночь фантастику, - проворчал Форман. – Или, что ещё хуже, расплевавшись с духовной семинарией, нашёл себе другого бога. Знаешь, такой хромой старикан с ключами от преисподней на поясе?
- Ну и пусть от преисподней, - упрямо тряхнул головой Чейз. - Это всё равно круче крутого. А ты – зануда.
Он отмахнулся от Формана и отправился в лабораторию мимо гериатрии, мимо «хроников» и «вегетатиков», мимо палаты Уилсона.
Сквозь неплотно закрытые жалюзи он увидел, что Хаус уже не рассказывает никаких анекдотов, а сидит, положив безжизненную, безвольную кисть руки Уилсона себе на колено. Он чуть поглаживает бледные пальцы Уилсона, и его губы едва заметно шевелятся, словно он что-то шепчет про себя, а по спокойному лицу тихо и безостановочно текут слёзы.
- Отдай мне твои распечатки, - Хаус требовательно протянул руку, но Чейз насмешливо выгнул губы и руку с папкой отвёл за спину.
- Включите меня в исследовательскую группу.
- Это с какой стати?
- Но я же проводил исследования, - привёл Чейз железный аргумент, на мгновение высунул кончик папки из-за спины и снова спрятал.
Хаус сделал попытку ухватить папку во внезапном атакующем рывке, но Чейз был начеку и отскочил. Хаус, чуть не потерявший равновесия, болезненно замычал и схватился за бедро. Чейз вернулся в исходную позицию.
- Не будь идиотом, - сказал Хаус, потирая бедро.
- Был бы им, если бы отдал вам это просто так.
- Ты ведёшь себя, как трёхлетний!
Чейз скорчил рожу.
- Как я могу включить тебя в исследовательскую группу, если лаборатории и так урезали бюджет?
- Выбейте под меня у Формана.
- Как ты это себе представляешь?
- Не знаю. У вас фантазия богаче.
- Ты – вымогатель, знаешь?
- Мне уже стыдно, - засмеялся Чейз и на всякий случай отступил ещё на шаг.
- Уилсон в день инсульта ввёл себе «джи-эйч-ван», - сказал Хаус. – Может, за час до того, как это случилось. Отдай! – он снова протянул руку.
При его последних словах Чейз переменился в лице. Молча и безропотно он протянул папку Хаусу.
- Спасибо, - серьёзно сказал ему Хаус, кивнул и, повернувшись, пошёл по коридору в сторону своей гериатрии. Чейз остался стоять, глядя ему вслед с приоткрытым ртом – получить от Хауса «спасибо» заслуживало отдельной публикации в любом профессиональном издании. Он даже не заметил, как толстый чёрный палец декана оказался у него под подбородком и лёгким тычком заставил схлопнуть челюсти, чуть не прикусив кончик языка.
- Закрой рот, - сказал Форман. – Нечего так изумляться – я давно заметил, когда речь заходит о Уилсоне, он становится немного сумасшедшим.
- Немного сумасшедший он всегда, - возразил Чейз. – Э-э! А ну постой! Ты что, подслушивал? Подслушивал!
- Ну, подслушивал. Я – главный всё-таки, должен быть в курсе, какие афёры мои заведующие отделами пытаются проворачивать за моей спиной.
- И где ты прятался?
- Присел за регистраторскую стойку, - ухмыльнулся Форман во весь свой белозубый рот, как на фотографию.
Чейз только головой покачал в бессилии что-то поделать.
- Жаль, что тебе при этом спину не прихватило, шпионище, - с чувством сказал он.
Форман ухмыльнулся ещё шире и, протянув руку, с чувством превосходства похлопал Чейза по плечу.
Секретарша у чернокожего декана была белейшей из блондинок – фейс-контроль сыграл при её найме не последнюю роль. Форману показалось забавным гонять за кофе секретаршу масти «сливочный торт», но он не прогадал и в остальном – Джейн оказалась умницей и очень расторопной. Вот и сейчас, едва успев нажать на кнопку внутренней связи, Форман услышал ответный щелчок и приветливый голос:
- Слушаю, доктор Форман.
- Джейн, что там у нас со сканером для нейрохирургии?
- Заказ оплачен, доставка планируется на завтра.
- Тогда снимите с очереди на сканирование нейрохирургов – их время с одиннадцати – и поставьте коматозное.
- Коматозное? – с изумлением переспросила Джейн. – Я не ослышалась, доктор Форман, вы сказали: отдать первую очередь на сканирование коматозному отделению?
- Вы не ослышались – я именно это и сказал. Плюс на рефлексометрию и энцефалографию их же. Сообщите Галларту, что отделению с персональным сканером не приходится претендовать на то, чтобы пользоваться общим. И пригласите ко мне доктора Чейна.
- Хорошо, - всё ещё с налётом недоумения откликнулась секретарша.
Ди Чейн – заведующий коматозным отделением, невысокий суховатый неопределённых лет кореец – явился немедленно и, остановившись в дверях, чуть поклонился с восточной вежливостью. Он никогда не демонстрировал эмоций, считая это вульгарным, но внезапный вызов к Форману встревожил его – будучи мигрантом, он не ощущал того спокойствия и прочности, какое ощущал бы на его месте коренной американец, и панически боялся любой промашки.
- Доктор Чейн, нужно провести одному из пациентов в вашем отделении развёрнутое клиническое исследование – резервные способности, глубина комы, болевая чувствительность, сохранённые рефлексы – словом, всё, что только будет нам доступно. Пациент – Уилсон. Джеймс Эван Уилсон из третьей отдельной, наш коллега, врач.
Взгляд Чейна сделался напряжённым – он не понимал, чего от него хочет начальник госпиталя. Коматозных больных не таскали по сканерным без особой нужды, все их резервные возможности оценивались до перевода в его отделение, и повторные тесты проводили только при наличии какого-то видимого прогресса. У пациента Уилсона прогресса не было, и называть его сейчас коллегой-врачом можно было только в злую насмешку. Чейн навидался коматозных больных, почти точно знал, чего и когда от них можно ожидать, не ошибаясь даже в сомнительных случаях, но случай Уилсона сомнительным не был – на нём Чейн сразу мысленно поставил жирный крест. Жалко только было парнишку – его сына, просиживавшего у постели отца часами. Однако, что там про себя ни думай, доктор Форман на злого шутника мало походил, и Чейн мучительно пытался понять, что именно он упускает. Может быть, дело было в том, что пациент – сотрудник госпиталя? Но расплавлению некротизированного участка мозга, собственно, всё равно, кто ты по профессии, и если участок достаточно велик, вся профориентация сводится к умению или неумению пользоваться подкладным судном – и то ещё в лучшем случае. Случай Уилсона лучшим не был. Поэтому Чейн и без исследований мог сказать, что МРТ покажет разрежение пустоты на месте части височной и теменной долей, а ЭЭГ – редкие дельта-волны на фоне почти изоэлектрической линии.
- Мониторирование не зафиксировало динамики, - осторожно попытался он прояснить ситуацию.
- Он на миорелаксантах?
- Да. ИВЛ с синхронизацией.
- Кратность не возросла?
Кратность введения релаксантов, действительно, возросла – впечатление было такое, что за последние двое суток спонтанная дыхательная активность усилилась. Но Ди Чейн помнил об операции и не исключал на первых порах влияния отёка.
- Значимо – нет, - сказал он, всё ещё настороженно, как на допросе в миграционной службе, куда его уже трижды вызывали за последний месяц.
- Это научное исследование, - чувствуя, как напряжён и чуть ли ни напуган его подчинённый, успокоил Форман. – Нужно просто набрать репрезентативную группу. Результаты исследования сразу мне на стол – анализировать буду сам.
- Хорошо, - сказал Чейн, снова как бы намечая поклон.
В своём кабинете Хаус разложил результаты, полученные от Чейза на столе и углубился в их изучение. По мере того, как он вникал в них всё глубже, его лицо делалось всё неподвижнее, наконец, он отбросил бумаги и, оттолкнувшись от стола так, что стул, скребнув ножками, отъехал назад, глубоко задумался, машинально постукивая кончиком карандаша с закреплённым ластиком по середине лба. Из его раздумий выходило, что, пожалуй, он должен чувствовать себя очень и очень обязанным Уилсону за запрет исследовать «джи-эйч-ван» на онкологических больных. Препарат, призванный подавлять на клеточном уровне процессы старения, похоже, подстёгивал регенерацию повреждённых тканей, а следовательно, должен был, по идее, послужить для низкодифференцированных опухолевых клеток хорошей порцией дрожжей. Хаус вспомнил, что у двух подопытных крыс при вскрытии были обнаружены признаки опухолевого роста, но крысы вообще не самые благополучные по раку твари, и Хаус, не ожидавший такого эффекта, попросту не принял его во внимание. А принять, похоже, стоило. И следовало сразу вслед за этим два неутешительных вывода: во-первых, если бы Уилсон уступил и позволил ввести болюс-пролонг своим смертникам, он, Хаус, просто сыграл бы с ними в доктора Кеворкяна, а во-вторых, в таком виде рекомендовать препарат к применению просто нельзя из-за выраженной канцерогенности.
Хаус бросил карандаш и обхватил голову руками. О том, что мог сам у себя спровоцировать рост какой-нибудь невесёлой «-омы», он даже не думал – всё равно восполнение мышечной ткани сердца в его случае стоило свеч, но у него не шла из головы бомба замедленного действия в средостении Уилсона – бомба, которую «джи-эйч-ван» вполне мог разбудить, и даже если Уилсон выживет – благодаря тому же «болюс-пролонгу» - и научиться мычать и произвольно мочиться, эта штука доконает его в считанные месяцы. Как благодарность за то, что он избавил Хауса от роли убийцы десятка подопытных больных. Инсульт, кома, опухоль – привет, дорогой друг Уилсон, и «спасибо» тебе от Хауса за всё, что ты для меня сделал.
Когда такие его мысли приняли совсем уж нестерпимый градус, Хаус замычал и треснул себя со всей силы кулаком по больному бедру. Это отвлекло.
Доктор Форман в ожидании отчёта Чейна буквально не находил себе места – он мерял кабинет шагами, то принимаясь насвистывать, то садясь за стол в надежде углубиться в бумаги, то снова вскакивая и снова начиная метаться. В отличие от практичного до мозга костей Чейза, Форман куда серьёзнее благоговел перед теорией, поэтому он не мог просто восхищаться, ахать и хлопать фокуснику, достающему из цилиндра кролика – он должен был доискаться, как кролик смог попасть в цилиндр. Исследования, навязанные Чейну, было для него тем же самым, что отнять цилиндр у фокусника для тщательнейшего досмотра. Вот только Формана терзало подозрение, что в цилиндре запросто снова окажется кролик, но даже без малейшего намёка на инструкцию заправления кроликов в цилиндры.
«Цилиндр» явился через пару часов, и, судя по лицу Чейна, кролик там был, и ещё какой кролик.
Ни слова не говоря, Форман протянул руку и цапнул распечатку.
Он сам не знал, надеялся он на это или боялся, но сканограмма ясно показывала уменьшение патологической тени.
- Что на ЭЭГ? – прохрипел Форман.
- Периодические всплески альфа-ритма, - с готовностью откликнулся Чейн – так поспешно, словно своим вопросом Форман снял с его плеч часть непосильного груза.
- М-м… - замычал Форман, не находя достаточной силы слов. – А рефлексы?
Чейн развернул очередную распечатку. Форман втянул воздух сквозь зубы.
- Ладно, доктор Чейн, идите, - разрешил он, с трудом овладев собой. - И я вас попрошу… - он замялся. – Видите ли, исследование не афишируется, так что я хотел бы…
Чейн кивнул, привычно сложив руки лодочкой у груди. Прежде, чем выйти, он сделал два шага спиной вперёд, и впервые Форман вдруг с неприязнью подумал о том, что его раздражает такая манера.
Он снова прошёлся по кабинету, охваченный возбуждением, как дрожью. Рука сама потянулась к селектору:
- Джейн, в лаборатории Хауса есть кто-то сейчас? Узнайте.
- Хорошо, доктор Форман, - невозмутимо пообещала Джейн. – Пригласить к вам?
- Если бы я хотел пригласить, я бы сказал «пригласите», - нетерпеливо фыркнул декан. – Я сказал «узнайте».
- Хорошо, - кажется, Джейн слегка обиделась.
Несколько мгновений селектор внутренней связи помалкивал, и Форман пристально смотрел на него, «держа взглядом», как охотник держат дикого зверя. Наконец, раздался щелчок и Джейн сказала:
- Там работает лаборант.
- Скажи ему, чтобы подошёл в ортопедию, - Форман нарочно выбрал кабинет подальше от лаборатории. – Там у Вильямсона есть для них материал.
- Хорошо, - с готовностью откликнулась Джейн.
Форман совсем отключил селектор.
Дальнейшее вообще напоминало театр абсурда. Декан учебного госпиталя, стоя за углом коридора, вжался в стенку, чтобы лаборант, проходя мимо, не дай бог, не заметил его, и, едва оставшись в коридоре один, торопливо бросился к лаборатории. Там, шёпотом ругаясь и прищемляя пальцы дверцами шкафов, он нашёл картонную упаковку с десятком простых стеклянных ампул, без каких-либо надписей на стекле, наполненных мутноватой жидкостью с нежными хлопьями нерастворённого осадка. Оглядываясь на дверь, Форман взял коробку и сунул в карман, после чего поспешно проделал свой путь в обратном порядке.
Так это выглядело со стороны, а суть состояла в следующем: главный врач, декан солидного лечебного и учебного учреждения только что тайком спёр из лаборатории научного отдела своего учреждения экспериментальный препарат, ещё не прошедший клинических исследований.
- Ты – трус, - сказал Чейз, глядя ему прямо в глаза.
- Я – не трус, - возразил Форман. – Я ответственный.
- Ты – ответственный трус, который боится своей ответственности. И всегда таким был. Если ты закроешь лабораторию Хауса, я первый поставлю на правлении вопрос о твоём служебном несоответствии.
- Ты – идиот, Чейз, - с сожалением вздохнул Форман, к его досаде, даже не разозлившись. – Ты видишь силу действия? По-твоему эту гранату можно оставлять в руках неуправляемого безответственного авантюриста? Он отыграл свою партию, и спасибо ему огромное, но дальше я Хауса к «джи-эйч» на пушечный выстрел не подпущу.
- Несмотря даже на то, что «джи-эйч» вообще-то аббревиатура «Грегори Хаус»?
- Название можно и поменять.
- Люди не меняются. Тот, кто в тридцать лет спёр у сотрудника своего отдела научную статью, к шестидесяти вполне способен спереть научное открытие у своего подчинённого.
- И кто мне это говорит? Ты ещё пару часов назад пытался примазаться к этому открытию, используя самый низкопробный шантаж.
- Я просто хотел узаконить своё участие в исследовании. Своё фактическое участие, а ты… - он замолчал, услышав за дверью неровный стук палки.
Хаус еле ковылял – его лицо искажалось от боли при каждом шаге.
- Вы в порядке? – испуганно бросился навстречу Чейз.
Хаус молча отстранил его и пошёл на Формана. Декан предусмотрительно отступил так, чтобы между ним и Хаусом оказался стол. Но он ошибся, предполагая, что Хаусу как-то стало известно о его планах по поводу закрытия лаборатории или о краже препарата.
- Уилсону нужен курс химиотерапии, - сказал Хаус.
- Так лечат церебральную кому по последнему крику моды? – осторожно съязвил декан, внимательно следя за взаиморасположением себя, стола и Хауса.
- Нет. Так предупреждают рецидивы рака.
- По-вашему, сейчас самое время для этого?
- По-моему, мой «джи-эйч» мощный канцероген, и Уилсон его получил в достаточной дозе, чтобы отрастить себе новую ногу. Его тимома, думаю, проснётся от этой дозы куда вероятнее, чем он сам.
Форман не то, чтобы побледнел – будучи афроамериканцем, он едва ли мог полноценно побледнеть, но кожа его как-то вдруг выцвела, словно в кофе с молоком добавили больше молока, чем кофе.
- Хаус, - вмешался Чейз. – Вы всегда учили нас не поддаваться эмоциям и не пороть горячку. Чувство вины – эмоция.
- Это ты к чему?
- Уилсону нельзя проводить химиотерапию в его состоянии. Не факт, что ему вообще нужна химиотерапия – приём канцерогена ещё не означает его реализацию.
- У Уилсона рак в ремиссии, и уже был рецидив. Ты сам видел, что «джи-эйч» делает с регенерацией. Думаешь, раковым клеткам такой допинг не понравится?
- Вы сами решили, что рецидив был из-за травматического отрыва метастаза. Основной очаг инкапсулирован и неактивен много лет. «Джи-эйч», действительно, похоже, мощный регенератор, но всегда ли регенерация и опухолевый рост – один механизм? Всё зависит от того, куда именно вы надавили. А если это та самая «умная» репликация, за которую вы ратовали?
- Были два наблюдения рака у крыс.
- Из ста экземпляров? А вы уверены, что вне эксперимента не получили бы того же самого? Рак у крыс бывает часто. И, как видно, противоопухолевый иммунитет Уилсона всё это время был довольно высок – шестнадцать лет ремиссии с очагом. Давайте не будем суетиться. Нам нужно прикинуть вероятность, разработать тактику и только потом предпринимать энергичные действия, не то мы рискуем навредить, а принцип «noli nocere» никто не отменял.
- Ого! – с изумлением сказал Хаус. – Ты, похоже, уже руководитель проекта?
- Нет. Как и вы, впрочем. Форман закрывает проект.
Форман чуть вслух не ахнул – Чейз слил его Хаусу совершенно бессовестно и без предупреждения. Впрочем, Хаус не удивился:
- Следовало ожидать. Результаты – я сам их видел – получились ошеломляющие, они шокируют воображение, даже я, как видишь, струхнул, - он обращался, говоря, только к Чейзу - не к Форману. - А Форман – трус.
- Я – не трус, я ответственный, - снова заспорил Форман.
- Ты - ответственный трус. Но в одном ты прав: рекомендовать препарат к широкому применению в таком виде, в каком он есть, нельзя. А вот дальше ты как раз не прав, потому что с закрытием отдела на этой работе можно будет поставить жирный крест, и очередной пациент с формирующейся аневризмой на тотально некротизированной стенке миокарда умрёт. Нужна дальнейшая работа. Нужны исследования. Нужны новые крысы.
- Я надеюсь, вы не пациентов онкологического и гериатрического отделения имеете в виду под «крысами»?
- Я под «крысами» крыс имею в виду. А на крыс – в отличие от пациентов онкологического и гериатрического отделений - нужны деньги. На белковый субстрат нужны деньги, на амортизацию оборудования нужны деньги, на зарплату сотрудникам нужны деньги, и, даже если я уговорю Чейза работать на меня бесплатно, я хотя бы сэндвичи и кофе должен буду ему обеспечить, не то он с голоду помрёт. Когда я начинал эту работу, вы в комитете повелись на грандиозность замыслов, вы меня слушали с открытым ртом, вы утвердили программу исследования, а как только начало получаться что-то необычное, ты испугался той же самой грандиозности и торопливо запираешь пустую конюшню. Выдели мне бюджет!
- Хаус, я не могу всё больничное финансирование вкладывать в ваш отдел.
- Ты урезал нам это финансирование – верни хотя бы то, что было.
Необходимость спорить постепенно возвратила Форману самообладание и его естественный цвет кожи.
- Вам, может быть, это странно, - сказал он, - но в больнице не вы один нуждаетесь в деньгах – у меня ещё девять отделений, кроме вашего, не считая функциональной диагностики, а ей, кстати, денег требуется больше всего.
- Кто-то из философов древности учил, что большую долю главврач должен отдавать наиболее перспективному отделению, - сказал Хаус, уже слегка ёрничая, - урезая бесперспективные и дорогостоящие.
- Правда? Это разумно. Самый бесперспективный и дорогостоящий у нас – отдел Чейна. Распорядиться, чтобы Уилсона и ещё парочку «овощей» отключили от жизнеобеспечения? Высвободившиеся средства могу передать вам.
Хаус скрипнул зубами. С некоторых пор он не переносил слова «овощ», но попросить не употреблять его – значило бы расписаться в собственной слабости, сентиментальности и, пожалуй, даже в страхе.
- Хотите, я вам достану дюжину новых крыс бесплатно? - примирительно предложил Чейз.
- Снова собираешься студентов припрячь? – возмутился Форман.
- Ну, судя по тому, как вытянулась физиономия нашего босса при слове «канцероген», - с удовольствием отыгрался за «овощей» Хаус, - одну старую, чёрную, жирную крысу я уже заполучил. Конечно, я мог бы предположить, что это выражение сострадание к Уилсону или беспокойство за меня так исказило его благородные афроамериканские черты, но, уж поскольку мне известно, что сострадание – одно из чувств, отвергаемых философией высокомерных зануд, я такого даже и предполагать не буду. Когда твои студенты пойдут ловить крыс, Чейз, скажи им, кстати, чтобы говорящих крыс больше не брали. И вообще с белыми как-то приятнее работать, - он повернулся к Форману. – Если что, я про масть крыс говорю – а ты что подумал? И мне нужны старые.
- Отловим вам истинных патриархов, - заверил Чейз – он уже давно практиковал в курируемых группах работы по пополнению вивария. Как это ни странно, добродушного и снисходительного Чейза студенты побаивались, в основном, за острый язык - доктор Чейз умел виртуозно высмеять и опозорить любого неискушённого медикуса. С другой стороны, зачёт по своему профилю – полостной хирургии – он принимал достаточно жёстко, оказывая лишь некоторое снисхождение тем, кто постоянно дежурил с ним в отделении – как, например, Роб Хаус – и вот этим самым «ловцам подопытного материала». Поэтому клич «вперёд, за крысами!» немедленно подхватывался и принимался к исполнению с огромным энтузиазмом.
- Смотри, организуешь нам здесь вспышку туляремии или ещё чего похуже… - проворчал Форман, разрывающийся между инструкциями и желанием заполучить пару дюжин крыс бесплатно – не только для Хаусовой лаборатории, но и микробиологам, и для биохимиков.
- Не беспокойся, у нас вся процедура отработана. Риск минимизирован.
- Так моя лаборатория продолжает работать над «джи-эйч»? – на всякий случай уточнил Хаус, уже чувствуя, что Форман капитулировал.
- Единолично я этого не решаю, - буркнул декан, стараясь хотя бы остаточно сохранить лицо.
- Не пренебрегай анализом на онкомаркёры, - посоветовал Хаус, уходя, и только когда за ним закрылась дверь, Форман решился выбраться из-за прикрытия стола.
- С твоими третьекурсниками и котов не надо, - сказал он укоризненно Чейзу. – Выслуживаешься? Всё надеешься на соавторство в проекте?
- Почему нет? С Хаусом интересно работать.
- Неужели? Он что, перестал прилюдно унижать сотрудников?
- Ну, почему… Тебя же вот унизил, - не удержался от подколки Чейз.
Несмотря на тотальную загруженность, Хаус чувствовал себя, как никогда, собранным и работоспособным. Его это и пугало, и радовало, но проклятое бедро словно с цепи сорвалось. Колено вело себя сдержанно и пристойно, досаждая утренней скованностью и ноющими болями при нагрузке, но бедро, похоже, не могло простить денервации и мстило со всем сволочизмом неодушевлённой плоти.
Тем не менее, ходил он быстро – даже стремительно, рассекая пространство перед собой, как ледоход, чуть скошенным плечом и взмахами трости. Сзади частенько, давя на джойстик, жужжала креслом на колёсиках его сотрудница - Хаус по-прежнему пополнял отдел «инвалидной командой», вероятно, реализуя при этом некую фрейдообусловленную блажь - на согнутых и приподнятых подножкой коленях которой громоздились папки и распечатки, а иногда и целеустремлённо рысил Чейз, без труда вспомнивший дистанцию и аллюр.
Домой он уходил заполночь, причём, пренебрегая всеми правилами техники безопасности, машину вёл в полусне, на автопилоте, наскоро прожевав оставленный ужин, падал в постель и, успев только вяло обнять рукой за плечи приподнявшую голову с подушки Кадди, проваливался в сон. Часов до четырёх утра, когда его вырывала из сна боль, и он привычно тянулся за своей дозой викодина и кетопролака – всегда одной и той же – он строго-настрого запретил себе прибавлять, как бы ни мучился. Выпив таблетки, он больше не ложился, а переходил за письменный стол и, включив ноутбук, разыгрывал сложные стремительные регтаймы на его клавишах, бегая глазами по строчкам на экране. Традиционные чаепития сами собой перенеслись на утро и превратились в кофепития, и это был единственный час, когда он видел детей – правда, с Робом ещё иногда сталкивался в больнице. Нередко у них ночевал Грэг – тогда и он тоже присутствовал на этих кофепитиях. Первый раз застав заспанного Грэга за столом, Хаус коротко кивнул ему, как незнакомому, но после кофепития прихватил подростка за плечо и направил к дверям комнаты, буркнув: «На два слова, тёзка». В семье не было принято прислушиваться к разговорам за закрытыми дверями, но их резкие голоса несколько минут запальчиво перебивали друг друга, затем дверь распахнулась, и Уилсон-джуниор вылетел, сопровождаемый крепким тычком в спину. Испуганный Роберт готов уже был чёрт знает что подумать, но… Ураган словно ожил, хотя о содержании энергичной беседы даже своему ближайшему другу Роберту отказался поведать. Зато принялся безжалостно высмеивать вздохи и взгляды влюбчивого Роба в сторону Мелани Райт. Вот только вместо того, чтобы обижаться на все эти подколы и подначивания, Роберт лишь безудержно улыбался: главное — то, что Грэг снова становился похожим на себя, а насмешки можно и перетерпеть, тем более, что остроумием приятеля бог не обделил, и часто было по-настоящему смешно.
- Ты спишь по три часа в сутки, - качала головой Кадди убирая со стола только что не вылизанную тарелку Хауса. Роберт и Грэг уже отправились на занятия – Грэг на днях записался в какую-то группу подготовки и работал в госпитале волонтёром.– Ты что, не устаёшь?
- Просто я частенько дремлю на работе, пока процесс принимает чисто механическое течение, - соврал Хаус.
- Ты питаешься один раз в день. Кофе. Посмотри на себя – твоя трость толще.
- Я много ем, - возразил он. – Больше, чем обычно. Но зато и стул трижды в день. Обмен словно взбесился.
- Это всё твой «джи-эйч». Смотри, он в конце концов тебя съест.
- Подавится.
- Хаус, - Кадди оставила посуду и села напротив. – Хаус, перестань шутить. Может быть, этот твой ускорившийся обмен вызывает у тебя эйфорию, но мне тревожно…
- Кадди, я сдаю анализы по семь раз на дню – со мной всё в порядке.
- Я когда-то имела дело с тиреотоксикозом. И, знаешь…
- У меня нет тахикардии, - перебил он. - Ну, то есть, ничего запредельного – не выше ста.
- Не выше ста!
Хаус засмеялся. И оборвал смех, потому что увидел вдруг, что Кадди плачет.
- Что с тобой?
- Я так не могу, - всхлипнула она. – У тебя снижен контроль. Ты обдолбан. Ты сам не понимаешь, насколько это всё… ненормально. Хаус, мне страшно!
- Перестань, - он принялся вытирать ей слёзы, наклонился и стал целовать в шею. Она легко не по-настоящему упёрлась ему в живот, словно бы отталкивая. И вдруг её руки резко ослабли, и она отшатнулась:
- Грэг!
- Что такое? – испугался он внезапной перемене выражения её лица.
- Грэг, у тебя… у тебя… У тебя стоит!
- Думаешь, не стоит добру пропадать? – хмыкнул он, переводя взгляд на собственную топорщащуюся ширинку.
- Да ты вспомни, когда он у тебя последний раз стоял без стимуляции?
- Я не слышу в твоём голосе поздравительных ноток.
- Потому что их нет! – со слезами в голосе крикнула Кадди. - Потому что… - и, закрыв лицо обеими руками, она заплакала навзрыд.
- Сколько времени будет действовать болюс-пролонг? – спросил Форман, склоняясь над схемами, разложенными на столе.
- У тебя тоже приапизм? – фыркнул Хаус.
- А у тебя приапизм? – парировал Форман, но тут же ответил серьёзно: - Нет, я ничего особенного не чувствую – немножко больше энергии.
- И немножко выше аппетит, судя по крошкам на твоих лацканах. Сколько ты спишь?
- Ну-у…
- Я три часа в сутки, максимум – пять. Правда, к вечеру как выжатый лимон. А гадишь чаще?
- Ну-у…
- Слушай, ты ещё неразговорчивее крыс. Когда свистнул коробку «джи-эйч» из шкафа, не стеснялся, а тут прямо девушка на выданье.
- Нужно определить биологический возраст по совокупности, - наконец, почесав за ухом, изрёк Форман.
- Уже.
- И…? – теперь и у Формана в голосе прорезалась заметная тревога.
- В диапазоне пятьдесят восемь-шестьдесят два. Я женат на развалине, которая старше меня.
Форман округлил глаза и стал пихать в рот кулак. Но, по всей видимости, в словах Хауса насчёт «развалины» Кадди он уловил что-то многообещающее, потому что тут же пристрожил:
- Не смейте больше никому вводить препарат. Никому.
- Так он не у меня - у тебя. Мы работаем с теорией пока что. А ты что, думаешь, перед нами стоит реальная угроза скончаться от недоношенности и плацентарной недостаточности?
- Сколько времени после инъекции болюс-пролонг поступает в кровь?
- Могу только предполагать, что около полугода. Потом необходима новая инъекция.
- Если дальше так пойдёт, вы окажетесь правы, и мы умрём от недоношенности.
- Знаешь, в чём разница между нами? – неожиданно улыбнулся Хаус.
- В чём? – его улыбка насторожила Формана ещё больше.
- В том, что я не буду считать такую смерть несчастьем. Фишка с «джи-эйч» того стоит.
- А вы дозу викодина не прибавляли? – подозрительно спросил Форман.
Если бы не данное себе слово и не боязнь психоза, дозу викодина стоило бы прибавить. Боль, казалось, нарастает с каждым днём. Если так дальше пойдёт, ему опять придётся пересаживаться в кресло. Впрочем, если бы она болела только при опоре, он давно плюнул бы и научился ходить на костылях и левой ноге, держа правую на весу. Но в том-то и дело, что в покое болело ничуть не меньше.
Кадди была уверена, что время до полуночи он проводит в лаборатории. Форман, вероятно, думал, что после семи он уходит домой. На самом деле с семи до полуночи Хаус неизменно торчал в коматозной палате, предварительно выставив оттуда Грэга и не впуская никого из персонала – более того, плотно закрыв жалюзи.
- Это же не положено! – пытались поначалу спорить сестра и призванный ей на помощь Ди Чейн.
- Почему? – спросил Хаус. – Любой запрет должен иметь логическое обоснование, иначе он превращается в прихоть, каприз или придурь. Вы боитесь, что я не услежу, если что-то переменится? Об этом можете не беспокоиться.
- Идёмте, - сказал ДиЧейн сестре, и оба, не споря больше, удалились.
В палате Уилсона большей частью Хаус просто сидел, иногда потирая больное бедро. Правда, нередко по собственному почину исполнял обязанности сиделки – делал массаж для профилактики застоя и пролежней, менял катетер, протирал кожу водой с несколькими каплями антисептика, даже брил Уилсону бороду, потому что «эта жалкая мочалка ему не идёт». Вслух он больше не разговаривал, но почти каждый вечер приносил с собой плеер и, включив воспроизведение, надевал наушники на Уилсона. И ни разу – ни единого разу – не взглянул на распечатки мониторирования или экран, словно боялся увидеть там что-то.
Распечатки ежедневно изучали Форман и Чейз. Последний, впрочем, как-то попытался сунуться к Хаусу с одним из графиков, но Хаус сначала грубо оттолкнул его, а потом сопроводил толчок заявлением:
- Уилсон – не крыса из вивария, я не хочу его изучать.
Это было слишком не похоже на Хауса – настолько не похоже, что Чейз потихоньку попросил специалиста по психиатрии «как-нибудь незаметно» хотя бы прикинуть, всё ли в порядке. Психиатр поймал Хауса в буфете, около двадцати минут, пригибаясь, как под артобстрелом, выслушивал едкие шуточки в свой адрес, пока Хаус поглощал вторую порцию картошки-фри с отбивной котлетой, то и дело прицельно роняя масляные кусочки картошки на брюки собеседника и издевательски извиняясь за свою неловкость, и, наконец, сбежал, при встрече сообщив Чейзу, что готов поставить на свою репутацию: кроме викодиновой зависимости этот сукин сын никаким психическим расстройством не страдает.
Кое-что изменилось примерно через два месяца после перенесённой Уилсоном операции. Хаус как раз находился в кабинете Чейна и спорил о том, что для Уилсона лучше, памперсы или катетер – были определённые аргументы в пользу и того, и другого - когда в кабинет вбежала перепуганная постовая сестра с сообщением о том, что «пациент в «одиночной» задыхается». Как и следовало ожидать, на дистанции через коридор Чейн обошёл Хауса без особенного напряга и, вбежав в палату, привычно схватился за релаксанты, видя уже знакомые по предыдущим приступам сокращения диафрагмы и судорожные подёргивания. Дозировки, кстати сказать, за последние сутки ещё подросли. Но пока он собирался сделать инъекцию, Хаус тоже успел одолеть дистанцию «из пункта А в пункт Б» и забрал снаряженный шприц из его рук – забрал или вырвал, тут уже возможны толкования.
- Что вы делаете? – резонно возмутился Чейн, но Хаус, не заботясь о стерильности иглы, отбросил шприц на тумбочку, а сам взялся за интубационную трубку и одним движением просто взял и вытянул её из трахеи пациента, коротко и властно скомандовав сестре:
- Отсос!
Выдрессированная сестра немедленно включила компрессор и протянула Хаусу насадку, которую он ввёл на место интубационной трубки. Отсос захлюпал. Тело пациента выгнулось в муках удушья, раздался какой-то не то хрип, не то клёкот, но тут Хаус убрал трубку и так же отрывисто и резко приказал:
- Кислород!
Сестра подала маску. Хаус удовлетворённо кивнул и, прижав её ко рту и носу Уилсона, закрепил. И Уилсон успокоился, снова обретя привычную неподвижность. Вот только дыхание отчётливо колебало его грудную клетку без всякой ИВЛ. Только после этого ошеломлённый Чейн негромко и нерешительно констатировал:
- Дыхание самостоятельное…
- Маску на пару часов, потом попробуйте убрать, - сказал Хаус не Чейну, а сестре, а Чейну посоветовал:
- Если некуда девать миорелаксанты, просто выливай в раковину.
Он не стал оставаться в палате на этот раз, а пошёл в свой кабинет, где у стола согнулся и, упершись лбом в столешницу, обхватил затылок сцепленными «в замок» пальцами. Его колотило с головы до ног.
- Я сейчас, кажется, свихнусь, - убеждённо сказал он своему столу. А потом вдруг поднял голову и крикнул – уже непонятно, кому:
- Только не говори мне, что этот сукин сын отрастил себе новое полушарие! Я всё равно не поверю! – зажмурился крепко, до боли, и прошептал, уже на излёте, угасая – Господи, что же я натворил…
В эту ночь ночевать он совсем не пришёл. Невнятно ответил на звонок Кадди про какие-то срочные «дела» и остался сидеть в кабинете, всё так же обхватив голову руками, пока не наступила глухая ночь. Только тогда он поднялся и снова пошёл в коматозное отделение. Теперь, без интубационной трубки и даже уже и без маски, Уилсон выглядел просто спящим. Несколько мгновений Хаус стоял, глядя на него, после чего принялся отцеплять датчики и гибкие шланги. Функциональные кровати снабжены колёсами и по ровному полу довольно легко передвигаются – с их транспортировкой, в принципе, может справиться и хромой инвалид.
Но в дверях палаты его остановил, как с потолка свалившийся, Чейз.
- Куда?
- Отойди.
- Хотите похитить его и втихаря разобрать на анатомические препараты? – Чейз улыбнулся, наглядно обозначая, что его предположение – шутка.
- Почему ты здесь? – не отвечая, подозрительно поинтересовался Хаус.
- Потому что Ди Чейн рассказал, что вы самовольно и без достаточных оснований экстубировали его пациента. Он возмущён и теперь ни за что не хочет отвечать. Вот я и задержался, потому что предвидел, что вы не утерпите до утра. В сканерную?
- Да, - выдохнул Хаус.
- И, если не секрет, на что вы рассчитываете?
- Ты же уже знаешь ответ.
- Знаю. Хаус…
- Ну?
- Вы, конечно, можете меня презирать, можете говорить, что в медицине, в науке, я гроша ломанного не стою, что мне не хватает дерзости , размаха, но… мне адски страшно.
- Я сам готов в штаны нассать, - признался Хаус. – Ну что, поехали?
Крадучись, как два заговорщика, они провезли каталку по гулкому ночному коридору и, немного замешкавшись перед дверью, вкатили Уилсона в сканерную.
- Помогите мне переложить его, - попросил Чейз. – Знаете, вот сейчас, когда попытался поднять, я опять засомневался. Коматозные - они, знаете… они не держат тонус – какое-то совершенно другое ощущение, когда поднимаешь… словно в руках большая кукла – не человек.
- Меньше болтай, - огрызнулся Хаус.
Сканер застучал, включаясь, и в пустой безлюдной больнице звук его показался таким громким, даже зловещим, что оба они – и Хаус, и Чейз - невольно вжали головы в плечи.
- Изображение на экран, - прохрипел Хаус, нависая над плечом Чейза, на этот раз не уступившего бывшему боссу первой скрипки.
В момент разворачивания картинки он невольно и малодушно прикрыл глаза. «Если я увижу удалённую долю на месте, я свихнусь, - подумал он, и тут же, одновременно, и пожелал со всей страстью, какую ещё мог из себя извлечь. – Пусть она будет на месте!»
- Без динамики, - выдохнул Чейз. Хаус открыл глаза и уставился на экран. Чуда не произошло: правое полушарие мозга Уилсона зияло полостью запустения.
- Значит, - медленно проговорил он, – это был всё-таки отёк, который теперь прошёл.
- Я его забираю,- сказал Чейз, подходя к зеву сканера и опуская рычаг, выдвигающий панель. – А вы шли бы домой, Хаус – всё-таки инфаркт перенесли…
- Ничего подобного, - фыркнул Хаус. – Инфаркт будет у меня ещё только в семьдесят лет, а по показаниям твоих же датчиков, я ещё столь почтенного возраста не достиг.
Он сам не знал, что испытывает – разочарование или, всё-таки, облегчение.
Нет ничего спокойнее коматозного отделения ночью. Приборы попискивают монотонно, усыпляюще, и если судьба лежащих здесь неподвижных тел всерьёз не волнует, в затемнённой палате хорошо дремлется. Впрочем, если и волнует, сон может внезапно одолеть, и вдруг проваливаешься куда-то в совсем другое измерение, и неизменным проклятьем начинает фоном звучать прибой: удар-шипение-откат, удар-шипение-откат.
«Ты не умрёшь»
Бледное лицо на голубой наволочке, похожее на гипсовый слепок. Волосы выпали, и больше нет густых бровей, без которых надбровные дуги Уилсона выглядят трогательно и жалко. А глаза словно стали ещё больше и темнее. «Эль шоколад амарго», - сказала о них женщина, помогавшая Хаусу с уборкой. И спросила: «Кви эль де ля эдад?» «Кварента сейс, - ответил Хаус, а Уилсону сказал. – Она призналась мне, что в тебя влюбилась».
- Она спросила, сколько мне лет. И ты даже не преуменьшил, мерзавец.
- О-о, изучил на досуге суахили? Теперь и в больнице сможешь без моей помощи спросить, где сортир?
В другое время от таких воспоминаний Уилсон покраснел бы, но сейчас ему нечем – белый, обескровленный слепок. Он выдавливает на лицо, на губы, кривую усмешку.
- Или спросить, когда я умру…
- Ты не умрёшь. Сейчас я тебя буду кормить, а потом ты уснёшь, и когда проснёшься, тебе будет ещё чуть-чуть легче. Ну, давай, открывай рот.
- Не хочу есть…
- Надо.
- Я устал…
- Знаю. Глотай. Не спи, не спи, не отключайся – подавишься. Тебе нужно поесть. Открывай рот.
И раздражающий аккомпанемент чаячьих криков.
Или это не чайки? Нет, это монитор – здесь, в Принстон-плейнсборо. Но – ничего страшного – просто пульсоксиметр упал. Хаус снова пристраивает зажим на руку Уилсона, но Уилсон сжимает пальцы, и пульсоксиметр опять падает. Вздрогнув, Хаус переводит взгляд на его лицо. Эль шоколад амарго.
- А… агх… - силится что-то сказать Уилсон. – Гр…аг… х-х-х….
- И тебе привет, - говорит Хаус. – С возвращением.
- Джеймс Эван Уилсон, шестьдесят шесть лет, геморрагический инсульт в бассейне правой внутренней сонной артерии, оперативная декомпрессия, удаление сгустков и некротизированных сегментов мозга, коагуляция сосуда. Кома второй-третьей степени. В восемнадцать часов сорок две минуты из-за сопротивления навязанному ритму развилась дыхательная недостаточность, совместным консилиумом заведующих коматозным и гериатрическим отделением принято решение пробно экстубировать больного. Наладилось самостоятельное дыхание. Аспирационно кислород в течение двух с половиной часов, перевод на атмосферное дыхание. В два часа тридцать минут пополуночи зафиксировано изменение электрической активности мозга, и в три часа десять минут пополуночи – признаки сознания. На настоящий момент сохраняется тетрапарез, сенсомоторная афазия, вследствие чего контакт затруднён, расстройство работы глазодвигательных мышц, амимичность. Гемодинамические и лабораторные показатели – в норме. Поскольку пациент вышел из комы, дальнейшее содержание в коматозном отделении, по мнению доктора Чейна, нецелесообразно. Планируется перевод в геронтологию. Ну, то есть, Хаус уже наложил на него лапу, - добавил дежурный, слегка отступая от языка протокола.
Форман кивнул. Он старался держаться невозмутимо, как будто коматозники Чейна то и дело приходят в себя. Хауса на совещании не было.
Хаус в это время активно занимался сексом, яростно и неистово вколачивая Кадди в больничную кушетку – в то время, как её ногти до крови раздирали его спину. Он раскраснелся и взмок, седые кудри почти выпрямились и свисали ему на лицо беспорядочными лохмами, глаза были зажмурены. Кадди тоже закрыла глаза и запрокинула голову. Они оба вскрикивали, рычали, хрипели в унисон, и в какой-то момент Кадди поняла, что если Грэг ещё с пол-минуты не кончит, он, пожалуй, убьёт и её, и себя. Но как раз в этот момент Хаус сбил ритм, оттолкнулся на вытянутых руках, весь дрожа, запрокинулся и испустил долгий прерывистый звук, изливаясь в неё.
Несколько мгновений казалось, что он в тонической судороге, но тут руки его ослабели, и он рухнул сверху, придавливая её своей тяжестью – полностью обессилевший, почти потеряв сознание.
- Боже мой, - прошептала она, целуя его в мокрый солёный висок. – Что ты только с собой делаешь!
- Ты же не кончила? – спросил он, помолчав.
- Это сейчас не важно. Просто успокойся, - она принялась размеренно оглаживать его плечи, спину, прислушиваясь к тому, как мало-помалу выравнивается его сбитое дыхание, как он расслабляется, в какой-то момент, почувствовав молчаливое позволение, легко скользнула ладонью по бедру:
- Как твоя нога? Всё ещё хуже, чем раньше?
- Нога меня изводит, - ответил он, не открывая лица – лежал, слегка сместившись, чтобы не придавливать её, но всё так же ничком, уткнувшись лбом в сгиб локтя.
- Я заметила. Ты ведь и сейчас всё отпахал на одних руках, - она усмехнулась. - Не очень подходящая поза – нужно в другой раз выбирать траходром пошире. Ничего, всё будет хорошо. Ты – очень сильный, Грэг. Ты справишься. Твой отец должен был гордиться тобой – странно, что он этого не понимал…
Он слегка дёрнулся от её слов, но промолчал. Кадди чувствовала, что если их ещё с четверть часа никто не потревожит, он уснёт. Ей бы этого хотелась – она чувствовала, что его предел где-то очень поблизости. Не физический – физически он сейчас крепок, как лет десять назад – сердце уже успокоилось, вернувшись к привычному «сто двадцать-семьдесят-девяносто», но то, что творится у него в душе, она даже представить себе не могла.
- Это, наверное, похоже на то, - предположил как-то вызванный на откровенность Чейз, - как если бы я пошёл на какую-нибудь сложную необычную операцию, а, вскрыв брюшную полость, увидел бы там среди петель кишечника вросшую плату с микросхемами или, скажем, аквариум с рыбками. Если бы при этом я знал досконально ход операции, я бы, возможно, и сделал, что задумал, но, пожалуй, всё равно не скоро бы оправился.
Она кивнула тогда понятливо, как будто такое объяснение её удовлетворило, но ведь дело-то было не в этом, не только в этом. Если бы Хаус увидел плату с микросхемами или аквариум с рыбками, он присвистнул бы, поковырял микросхему ногтем или, засучив рукав, попытался бы цапнуть рыбку в аквариуме, а потом посидел бы с часок, тиская мячик или постукивая по лбу незаточенным концом карандаша и, пододвинув к себе ноут, принялся бы – под крутящийся тут же порноролик – набрасывать статью. А тут было другое, куда менее безобидное,чем рыбки и микросхемы, что-то, заставляющее Хауса сидеть подолгу, уставившись в одну точку, после чего вдруг срываться с места и метаться, как в клетке, то что-то бормоча себе под нос, то запуская пальцы в волосы и дёргая редкие пряди, заставляющее вдруг выпить залпом полбутылки скотча и тут же, бросившись в туалет, засунуть два пальца в рот и изгнать его весь из желудка, заставляющее вот так, без капли нежности, без прелюдии, неистово, повалив её на первую попавшуюся поверхность, реализовывать вдруг восстановленную потенцию, рыча и хрипя и, как будто бы, даже не получая удовольствие, а, скорее, испытывая боль и горькое наслаждение этой болью. К тому же, Кадди как будто чувствовала, что с каждым днём Хаус отдаляется, словно уходит от неё назад по оси времени – туда, где он, будучи вечным мальчишкой, мог бы чувствовать себя комфортнее, а главное, самим собой. И выход она видела только один: ввести «джи-эйч» себе и попытаться догнать его. Но как это сделать, пока было непонятно. Одно она понимала совершенно точно: ни сам Хаус, ни, тем более Форман, никогда ей этой инъекции не позволят.
Хаус уже тихо похрапывал у неё под боком, когда она опомнилась и сообразила, что совещание у Формана давно закончилось и, скорее всего, сюда в конце концов придут. Следовало, по крайней мере, привести в порядок себя и Хауса и превратить картину «страстный служебный роман» - в «спящий усталый врач».
Она осторожно выбралась с кушетки, оправила и застегнула блузку, вытащила из-под кушетки бесцеремонно заброшенную туда Хаусом юбку, застегнула на нём самом молнию и ремень джинсов и - не удержалась – погладила по всё ещё не опавшей до конца выпуклости. Хаус мурлыкающе застонал во сне и приглашающе чуть раздвинул колени.
- Эй, вы там? – раздался тихий голос под дверью, и Кадди вздрогнула:
- Кто? Кто это? – испуганно спросила она, торопливо оглядываясь, не забыла ли ещё какие «следы преступления».
- Я просто слышу: тихо, - оправдывающимся тоном объяснил голос. – Вот и подумал, что вы или уже кончили, или ещё не начинали. Можно мне войти?
- Господи, Чейз! Я пропустила момент, когда ты стал таким нахалом. С чего ты вообще взял, что мы… что мы непременно должны здесь… - она не нашла слов и только взмахнула вместо этого рукой, но он через дверь всё равно не видел. Пришлось отпереть уже хотя бы для того, чтобы наглядно продемонстрировать ему своё возмущение его бесцеремонностью.
Он вошёл в кабинет – как всегда, элегантный, подтянутый, насмешливый и лёгкий. Все хорошие знакомые знали, что Чейз в душе не прост, извилист и неоднозначен, что он умеет быть упрямым, как хомячок, настырным, как негритянский псалом, и вредным, как курение натощак. Но при этом удерживать вид «простого славного парня» ему удавалось на-раз – не то из-за открытой мальчишеской улыбки, не то из-за смешного акцента, не то из-за того, что при всей своей неоднозначности, Чейз и сейчас, в пятьдесят с лишним лет, всё-таки продолжал оставаться «славным парнем». За это, кстати, ему многое сходило с рук – на него просто невозможно было всерьёз сердиться, даже у Формана не получалось.
- Изменения в организме, вызываемые препаратом «джи-эйч», по всей видимости, похожи на подростковые сбои, - охотно объяснил он Кадди, улыбаясь. - У нас нет достаточного материала для наблюдений, но, даже исходя из чисто теоретических расчетов, это должно быть так: бурная регенерация, истощаемость нервных процессов с прекрасным кратковременным восстановлением, повышенный обмен веществ и – в нагрузку – многократное увеличение либидо.
Кадди покраснела, а Чейз безжалостно, даже с наслаждением, добавил:
- Так что, должны вы или нет, а Хаус непременно должен был разрядиться после всех этих ночных приключений. Поэтому, кстати, сейчас я и говорю достаточно громко, не боясь его разбудить: судя по всему, он должен быть в глубоком-глубоком ауте. Но ненадолго – часа через два проснётся, как огурчик.
- Ну, ладно, - приведя в порядок свою одежду, Кадди почувствовала, что и её душевное состояние более или менее оправилось и застёгнулось. – Ты ведь не в замочную скважину подглядывать пришёл. Чего надо?
- Мы с Форманом только что закончили простенький, но любопытный эксперимент – хотел поделиться результатами. Это важно. Но не срочно – пусть он поспит. Я, собственно говоря, хотел просто убедиться, что всё в порядке. Сегодняшнюю ночь никак нельзя назвать ординарной – произошло то, чего не бывает, а Хаус с его рационализмом… В общем, я беспокоился. И вот ещё что: там пришёл Грэг Уилсон, его к отцу не пустили и ничего не объясняют. Я хотел поговорить с ним, но потом подумал: может быть, лучше вы?
- Да, Чейз, ты всё правильно подумал: лучше я. Где он? В холле? Я сейчас к нему подойду… Подожди, не уходи. Я хочу спросить тебя, - Кадди замялась, но всё таки решилась:
- Ты ведь сам не вводил себе «джи-эйч»?
- Нет. Хаус сказал, что это нецелесообразно – мне едва за пятьдесят, ничего существенного, кроме поноса, на мне видно не будет.
- Чейз, мне несколько больше… - с намёком сказала Кадди.
Он удивлённо посмотрел на неё:
- Вы хотите…
- Да.
- И, конечно, Хаус не знает о таком вашем желании?
- Он не знает. И я, по правде сказать, боюсь заговаривать с ним об этом. Мне кажется, этот препарат слишком… слишком овладел им. Я даже думаю, что он вполне способен приревновать его.
- Ну, насчёт ревности я не специалист, но Хаус подозревает высокую канцерогенную активность – собственно, из-за этого Форман и принялся притормаживать проект. Всё грандиозное вызывает кроме восторга ещё и страх, особенно когда эффект существенно выходит за рамки ожидаемого.
- Ты сейчас о регенерации миокарда говоришь?
- А, значит, он всё-таки кое-чем с вами делился. Нет, регенерация миокарда как раз заставила его задуматься о канцерогенности – он предположил, что препарат значительно ускоряет пролиферацию и рост тканей. Вот только то, что случилось с Уилсоном, в эту примитивную теорию никак не лезет. У Уилсона ткань не восстановилась, а функция вдруг начала восстанавливаться.
- Ты уверен, что восстановление его функций можно связать только с «джи-эйч»? В конце концов, некоторые люди полностью восстанавливаются после инсульта – здесь нет чуда.
- Я видел объём поражения, доктор Кадди. И как бы мы ни хотели тешить себя ложными надеждами, мы отдавали себе отчёт: после такого не восстанавливаются. Форман вообще планировал отключить жизнеобеспечение, когда мальчик привыкнет к мысли, что отца уже не вернуть.
- Ты думаешь, Хаус тоже понимал это? – проговорила она, начиная догадываться о природе столь разнузданного, на грани насилия, секса.
- Лучше, чем кто-либо. Он – великолепный физиолог. То, что произошло, противоречит всему, всем его знаниям, чуть ли ни вообще его мироощущению. И объяснений пока никаких нет. Он вам не позволит этого сделать, - заключил в завершении Чейз и ещё головой помотал для усиления отрицания.
- Знаю, что не позволит, - Кадди оглянулась на Хауса и, взяв Чейза за рукав потянула его к двери. - Я об этом и хотела с тобой поговорить. О том, чтобы нам обойтись без его позволения.
- Не очень люблю, когда меня охаживают тростью по спине, - поёжился Чейз.
- Имеешь печальный опыт?
- Нет, и приобретать не рвусь.
- А я царапаться умею, - пошутила Кадди.
- Всё равно препарат не у меня – у Формана.
- Рэйчел позанимается с Джебом по истории искусства, - закинула червячка Кадди. Неуспехи сына в основном предмете художественного колледжа огорчали и даже угнетали Чейза, об этом знал весь госпиталь.
– А Уилсон-джуниор подтянет Фила по математике, - продолжала искушать Кадди. - Договорюсь с ним прямо сейчас, если ты согласишься мне помочь.
- Это будет медвежья услуга, - сказал Чейз. – Если бы не наш сегодняшний эксперимент, я бы отказался наотрез, но, думаю, результаты обнадёживают.
- Что вы там получили?
Но Чейз замотал головой:
- Нет, не скажу пока. Хаусу скажу. Он обрадуется.
- Ты меня заинтриговал.
- Вот и отлично, - бодро сказал Чейз. – Вы поторопитесь к Грэгу, доктор Кадди – мальчишка, в самом деле, волнуется. Но к отцу его не пускайте пока – гемодинамика ещё не стабильна, что бы там ни говорил Чейн.
Уилсона перевели в геронтологическое отделение ближе к вечеру. Странно, но путь в совершенно пассивном положении, на каталке вдоль больничного коридора, вымотал его, как подъём к вершине «Медвежьего пика», а, если сказать по правде, пожалуй, и ещё сильнее.
Но палата оказалась куда уютнее, чем в коматозном – никаких пикающих приборов, никаких проводов и шлангов, натыканных во все дыры – Уилсон успел с утра наглядеться на всё это в белой, неуютной, чисто функциональной палате. А здесь были выкрашенные в салатный цвет стены, бежевые с зелёными разводами жалюзи, тумбочка, на которой уже лежал, ожидая его, плеер. И, что самое приятное, настольная лампа. Уилсону хотелось бы, чтобы сестра включила её, и он вежливо попросил об этом, но сестра не поняла. Они его вообще не понимали – это напрягало и злило. Несколько раз сестра зачем-то совала ему утку, хотя ему не было нужно. В конце концов он в бешенстве выхватил ей и швырнул, но у сестры при этом сделалось такое лицо, что ему моментально стало до слёз стыдно, и он попросил прощения, но она покраснела, растерянно похлопала глазами и выбежала из палаты.
Тогда пришёл Хаус.
С Хаусом произошли такие перемены с их последней встречи в палате ОРИТ, что Уилсон отказывался верить своим глазам. Он запомнил бледное измождённое лицо, тусклый взгляд умирающего, сухие седые волосы, обессиленные руки. Сегодняшний Хаус, казалось, помолодел лет на десять, его движения стали энергичными, морщины словно слегка разгладились и, хотя хромал он даже сильнее обычного, от него несло сдержанной силой. Уилсон уже догадывался, что был без сознания какое-то время, но сколько именно, он понятия не имел. Поэтому и спросил у Хауса об этом первым делом:
- Как давно я в отключке?
- Гм… - сказал Хаус, беря себе стул и усаживаясь возле кровати. – Давай по порядку. Ты помнишь вообще, кто ты такой?
- Я что, похож на идиота? – возмутился Уилсон.
- Знаешь, друг, ты мне не пытайся читать многоречивые лекции. Давай так: если да – кивни, если нет…ну, мотни головой, что ли. Ты же можешь это сделать?
- Конечно, могу, - сказал Уилсон возмущённо. – Что я, не живой что ли?
- Эй, ты меня не понял, - укоризненно покачал головой Хаус. – Я же ясно сказал: никаких демонстраций ораторского мастерства. «Да» – кивнул, «нет» – потряс ушами. Шаг влево, шаг вправо приравнивается к побегу. Ты меня понимаешь?
Уилсон кивнул.
- О`кей. Мирный саммит налаживается. Теперь попробуй назвать своё имя.
- Джеймс Эван Уилсон, - сказал Уилсон.
Хаус рассмеялся:
- Надо бы записать твою оригинальную речь – после, если всё обойдётся, вместе бы поржали над твоей новой кличкой. Ладно, Уилсон, послушай меня внимательно: у тебя сенсомоторная афазия. Если ты сейчас кивнёшь головой, ту часть, которая «сенсо» мы уберём.
Уилсон поспешно кивнул, начиная догадываться. Он жестом показал, что хочет написать на бумаге.
- Вряд ли выйдет, парень. У тебя парез, и ты остался без правого полушария – думаю, тебе, как левше, это помешает участвовать в конкурсе каллиграфов, учитывая, что ты и в лучшие дни писал, как курица лапой. Впрочем, попробуй, - и он вложил в левую руку Уилсона магнитный карандаш, а перед ним установил планшет.
После долгих усилий Уилсону удалось изобразить кривую букву «W». Он подумал – и нарисовал загогулину, похожую на знак вопроса.
- Я это расцениваю, как провальную попытку добиться от меня какой-то информации, - сказал Хаус.
Уилсон кивнул.
- Молодец. Соображаешь хорошо, речь понимаешь, ещё бы тебе обуздать собственное звукопроизношение – и с тобой можно будет анекдоты травить. Итак, что ты хотел узнать, мой бледнолицый друг? Вероятно, тебе хочется заполнить промежуток между тем, что ты помнишь, и тем, что ты видишь?
Он говорил насмешливо, даже резковато, но при этом потянулся и убрал со лба Уилсона упавшую прядь прикосновением лёгким и ласковым, да ещё и, убирая руку, обратным движением словно невзначай нежно коснулся его щеки.
- У тебя было кровоизлияние в мозг. Человеку, которому этот орган зачем-нибудь нужен, после такого выжить было бы попросту невозможно. Но ты справился – радует это тебя или огорчает.
- Сколько времени я был без сознания? – спросил Уилсон.
- Стоп-стоп, приятель! Мы же договорились: без лишней литературщины. Будет твоё «да» - да, «нет» - нет, остальное от лукавого.
Уилсон слабо себе представлял, как можно, только кивая головой, выяснить, сколько часов, дней, месяцев или лет прошло с того момента, как Кадди кричала ему обвинения в том, что Хаус умирает. Он чувствовал, что прошло много. Что произошло за это время? Почему так переменился Хаус? Где Грэг? Чёрт знает, что – а может быть, прошли годы, и Грэг уже взрослый дядя с бородой? Что, если средство Макропулоса удалось, и Хаусу не семьдесят, а, скажем, сто сорок четыре сейчас? Ему сделалось страшно. К тому же, вспомнилась так опрометчиво отвергнутая «утка» - он всё больше склонялся к тому, чтобы признать её наличие под рукой полезным и необходимым, но не знал, как попросить, кивая головой или «тряся ушами». Из пластикового мешка ему что-то капали в вену – он решил, что без старого доброго лазикса не обошлось. Он попытался как-то объясниться жестами и чуть не сгорел от стыда в процессе создания своей пантомимы, но Хаус понял:
- Хочешь отлить?
Сморщив лицо, Уилсон кивнул.
- Сейчас организуем. Тебе помочь или сестру позвать? Лучше я?
- Ты, - сказал Уилсон и для верности кивнул.
- Ух, ты, круто! - восхитился Хаус. – На односложные слова тебя хватает. Ну, так у нас дело пойдёт, - он помог Уилсону с «уткой», а потом потребовал:
- Ну-ка, скажи снова: «ты».
- Ты, - послушно повторил Уилсон.
- Скажи: «нет».
- Нет.
- А теперь «да».
- Да, - сказал Уилсон.
- Ну-у, - затуманился Хаус. – Почти похоже…
И тут же спохватился:
- Ну, чего ты скис? Смотри, мы же уже прекрасно общаемся с тобой. Ещё вчера о таком никто даже подумать не мог. Ты просто себе не представляешь, насколько всё было плохо и безнадёжно. Хочешь подробности?
Уилсон обрадовано закивал.
- А тебе не похужеет?
- Нет, - сказал он.
- Ты на глазах становишься красноречивее Цицерона, - рассмеялся Хаус. – В общем, крованула у тебя внутренняя сонная справа. Хорошо так крованула, качественно – часть теменной доли и часть височной – в кашу. Детрит вычерпали ложкой, и ты впал в кому. Надолго. Не на два часа, не на три, и даже не на двенадцать – вполне достаточно для того, чтобы получить постоянную регистрацию в «C&T ward», среди кочанов и корнеплодов. Скорее, недели, чем дни. И, как следует из клинического опыта всех тех, кто тебя наблюдал, очнуться и жить дальше ты был никак не должен. Так что если в таком вопиющем нарушении прогноза хоть немного повинен «джи-эйч», я не могу жалеть… в общем… - он замялся, но всё-таки договорил, – я счастлив, что ты вернулся. А сейчас отдыхай – ты устал.
- Мы обработали все эти культуры порядочным разведением «джи-эйч», - указал Чейз на ряд препаратов в коробке на столе.
Хаус крутил верньер, припав к окуляру микроскопа.
- И что здесь?
- Слева атипия печени до обработки, справа - после. Признайтесь, что вы впечатлены.
- Впечатлён. Но этого недостаточно.
- Хорошо. Пошли дальше, - Чейз заменил стекло. - Слева - здоровый миокард, справа – после обработки он же.
- Так… Давай дальше – я смотрю, у тебя полный мешок подарков.
- А это совсем интересный препарат. Это – то, что извлекли из височной доли Уилсона.
Хаус чуть заметно вздрогнул и отстранился от окуляра.
- Смотрите-смотрите, - покровительственно подстегнул Чейз. – На это стоит посмотреть. Слева – до обработки, справа – после.
Пальцы Хауса, сжимающие верньер, побелели.
- Ещё? – сдавленно потребовал он.
- Веретеноклеточная тимома. Слева – до, справа – после.
-Ещё?
- Грануляционная ткань, - Чейз жонглировал стёклами, как ловкий престидижитатор. - Это текома… Здоровая лёгочная ткань… Некротизированный миокард… Атеросклеротическая бляшка с частью интимы… Ещё один рак: плоскоклеточный… Меланома… Сетчатка глаза… Всё.
Хаус отъехал от стола вместе со стулом, поднял голову, и некоторое время они с Чейзом просто смотрели друг другу в глаза.
- Ты понимаешь? – наконец, спросил Хаус.
- Его нужно засекретить или вообще уничтожить, - сказал Чейз.
Хаус кивнул:
- Ты понимаешь.
- Я читал, что есть такая теория, - медленно проговорил Чейз, – будто природа защищается от слишком фундаментальных открытий… Мне кажется, ваш «джи-эйч» как раз такое открытие. Хаус, вы влезли в геном. Вы же сами видите: он вызывает регенерацию повреждённых тканей, но не тупым накоплением материала – похоже, вам удалось запустить инженерный процесс, как у зародыша, вторичную дифференцировку. А раковые мутации, наоборот, подавляются. «Джи-эйч» не задаёт матрицу – он принуждает обратиться к заложенной матрице, растормаживая гены, блокированные после пубертата и блокируя гены инволюции.
- А ты что думал, занимаясь генной инженерией, мы сможем обойтись внутренней отделкой, не возводя стен?
- Мне кажется, вы и сами на это надеялись.
- Ну, ты нахал!
- А вы признайте. Вам же страшно? Нет? Не страшно?
- Страшно. Не имеет значения. Я получил то, к чему стремился. Странно только, что мне «in vitro» раньше в голову не пришло.
- Не странно. Вы изучали срок продолжительности жизни организма, а не ткани. И потом, у вас была гипоксия из-за сердечной недостаточности. В том числе гипоксия мозга.
- Спасибо, утешил.
- Ну, и что? Это – естественно. Вы сами «посадили» себе сердце – глупо было надеяться, что такое не отразится на мыслительных процессах.
Хаус демонстративно перехватил палку за середину, Чейз слегка отодвинулся, ухмыляясь.
- Ты молодец, - сказал Хаус, снова опуская палку. – Хочешь, можем назвать препарат «Эр-Си»?
- И знак радиационной опасности на упаковку?
Они слегка посмеялись.
- Можем позиционировать его, как лекарство от рака, - сказал Чейз. – Нужно только для начала просканировать Уилсона.
- Да не трогай ты Уилсона, - поморщился Хаус. – Ему и так…
Он не договорил, но Чейз понял.
Запустил ли «джи-эйч» регенерационные процессы, и дело было в этом, просто ли последствия кровоизлияния сказались, но Уилсон жестоко страдал от головной боли. Свет, звук, любой раздражитель буквально ввинчивался за ухом и начинал буровить, доставая до глазного яблока. Это началось с вечера, когда, зашедший в палату на минутку во время очередного дежурства Роберт Хаус показал ему его, Уилсона, сканограммы, потихоньку стыренные из кабинета Чейза, куда он, как студент, был вхож, и рассказал об объёме операции и не оправдавшихся мрачных прогнозах. Он сделал это из лучших побуждений – на его взгляд, доктор Уилсон не заслуживал такого же отношения, как ни черта не смыслящие в медицине остальные пациенты. Он был из посвященных, из великого братства Гиппократа и Асклепия, куда теперь мог себя отнести и сам Роберт, и как член братства не мог оставаться в стороне от освещения собственной судьбы с научной, академической точки зрения. Будущий врач-онколог, кое-что знавший о судьбе отловленных для Чейза крыс, так непосредственно и откровенно восхищался чудом нового препарата авторства своего отца, словно нашёл в рождественском башмаке бесконтактный айпад от Санта-Клауса. По всей видимости, он рассчитывал, что и дядя Джим, который, если верить отцу, «молчалив, но информации доступен», восхитится столь феноменальному, из ряда вон выходящему казусу, На свою беду, Уилсон был неплохим врачом – он взглянул на снимок - и похолодел, как мальчик Кай от поцелуя снежной королевы. Роберт что-то говорил об исследованиях, о перспективах, о том, как счастлив Грэг, и как счастлив он сам, и вся их семья оттого, что он, Уилсон, остался жив и пришёл в себя «практически без потерь», а Уилсон мог думать только об одном: «У меня больше нет существенной части мозга. Это сканограмма трупа. Я мёртв. По всем научно-медицинским канонам меня больше нет. Что же это происходит? Как? Что со мной?» Вот тогда и возник первый сигнал головной боли, постепенно вытеснившей все ощущения и мысли. Возможно, это даже была охранная головная боль. Ближе к ночи, когда Роберт уже ушёл, ему удалось заснуть. Но ненадолго. Он проснулся вскоре после полуночи с чётким осознанием того, что происходящее с ним – какая-то ошибка, которая вот-вот будет исправлена природой, и он, наконец, умрёт, как и полагается, при таком объёме поражения. Голова раскалывалась. «Сейчас у меня будет повторный инсульт, - подумал Уилсон. – И всё кончится». На мгновение эта мысль принесла ему даже что-то вроде успокоения, но в следующий миг он вдруг понял, что ни в коем случае не хочет умирать. Более того, до паники боится умереть во сне или – что ещё хуже – снова впасть в кому, уже навсегда. Он нажал «тревожную кнопку», и вошедшая медсестра снова начала тыкать в него «уткой», как будто у лежачего больного может быть только одно на уме.
-Нет, - сказал Уилсон, отмахиваясь от «утки». Пока медсестра была в палате, ему сделалось легче – страх съёжился, но стоило ей выйти, вернулся и набросился на него. А головная боль поднялась ещё на пару ступеней, уже не просто доставляя неудобства, но изводя и вызывая тошноту.
Конечно, доза морфия могла бы всё это прекрасно разрешить, но Уилсон чувствовал настоящий ужас перед «загрузкой» - у него практически сформировалась навязчивая фобия: заснуть и не проснуться. Поэтому он не придумал ничего лучшего, как больше не позволить себе спать до утра. Голова болела всё сильнее, но на утреннем обходе он постарался скрыть эту боль, чтобы не получить опасной порции успокоительного. Впрочем, Хаус, понимавший его лучше других, с утра куда-то торопился, был немного отрешён и небрежен, поэтому, только мельком глянув на бледное лицо приятеля на подушке, велел «перебрать гемоглобин». Объяснить, что его мучает, при его скудном запасе слов было совершенно невозможно – даже Хаусу – и Уилсон остался наедине с собой, своими мыслями и своей болью.
С утра после обхода около часа в палате просидел Грэг, при нём пришлось сдерживаться изо всех сил и демонстрировать «уменявсёвпорядке»- версию, от чего сделалось ещё хуже. А Хаус – единственный, перед кем он хотел и мог открыться, был, видимо, занят, и в палату к нему не заходил, хотя и формально, и фактически являлся его лечащим врачом. Заходил Чейз взглянуть на приборы, заходил Форман и проверил его рефлексы, но оба они знали, что он не может говорить, и не пытались общаться с ним, ограничиваясь приветливыми улыбками. Приносили обед, из которого он не смог себя заставить проглотить ни кусочка, не смотря на укоризненный взгляд медсестры. К середине дня. Уилсон почувствовал, что готов наложить на себя руки.
Он накарябал на доске кривыми буквами: «House», поставил три палочки, знаменующих собой восклицательные знаки и показал доску сестре, постучав по надписи пальцем. Та – слава богу – поняла, стала сбрасывать Хаусу на пейджер.
Хаус появился буквально через минуту. Вошёл, кивнул, отпуская медсестру, взял стул, уселся основательно, надолго.
- Чего сигналишь? Тебе плохо?
Протянул руку, нащупал пульс на шее, оттянул веки, тронул лоб – каждое прикосновение приятно-прохладное, успокаивающее, умеряющее боль.
- Тебе больно? Что болит? Голова? Сильно? Больше пяти? Больше восьми? Я сейчас тебя обезболю. Нет? Почему нет? Нравится боль? Не нравится эффект успокоительного? Болеутоляющий? Седативный? Не хочешь спать? Хочешь? Но не хочешь уснуть? Почему? Чего-то ждёшь? Боишься? Чего боишься? Снов? Смерти? Комы? А ночью ты хорошо спал? Во сколько проснулся? Раньше шести? Раньше четырёх? Раньше двух? И больше не спал? Боялся уснуть? А хотелось? Ну, вот поэтому у тебя и болит голова. Ты – идиот, Уилсон! Тебе нельзя недосыпать. У тебя сейчас очень высокая истощаемость.
Он виновато и с облегчением улыбнулся – Хаусу понадобилось меньше двух минут и три десятка с пулемётной скоростью заданных вопросов, чтобы получить более или менее представление о проблеме. Таков уж был Хаус, и как странно, что Уилсон – его ближайший друг, знающий его столько «сколько не живут», только в Мексике узнал его хорошенько и с этой стороны. Хотя нет… чуть раньше. Когда пропахший дымом с ожогами на ладонях Хаус улыбнулся ему со ступеней лестницы: «Я – мёртв, Уилсон. Как проведём твои пять месяцев?»
Ему мучительно не хватало слов, чтобы объясниться. Он хотел спросить о «джи-эйч», о том, насколько и куда они продвинулись в исследованиях, хотел спросить о своих сканограммах, хотел спросить о том, что происходит с самим Хаусом, отчего он так разительно переменился. Возможно, другие и не замечали перемен, происходящих у них на глазах, но для Уилсона недели сделались мгновением, и его серьёзно тряхнуло от увиденного.
- Почему ты стал бояться только теперь? – спросил Хаус, подыскивая варианты. – Вчера ведь этого не было? Появилось ночью? Почему? Ты увидел сон? Кто-то что-то сказал тебе? Чейз? Форман? Кадди?
Но Уилсон, даже если бы мог говорить, сдавать Роберта отнюдь не собирался. У мальчишки не было ничего дурного на уме – незамутнённый оптимизм юности, который не всем по зубам в шестьдесят шесть. Вот Хаусу, пожалуй, по зубам.
- Не хочешь говорить?
- Нет, - сказал Уилсон и потянулся за доской.
На этот раз он усердно трудился над сообщением довольно долго, вымучивая каждую букву, пока на доске не появилось: «Что у меня в голове?»
Хаус прочитал и рассмеялся:
- Ну, ты совсем нюх потерял, раз так подставляешься. Ты хоть приблизительно представь себе, что я могу сейчас ответить.
Но Уилсон отнюдь не был настроен шутить – он бросил доску и сгрёб пятернёй Хауса за грудки, рывком подтянув ближе к своему лицу. У него оказалась большая сила в руках, чем Хаус рассчитывал,
- Не сверли со рай, - сказал Уилсон зло, - Не подвигаешь, что мне странно? – но, видя, что Хаус не понимает его слов, разжал пальцы и выпустил его рубашку. Злость уступила место отчаянию, он отвернулся голову лицом к стене, закрыв глаза.
- Понимаю, - сказал Хаус и легко потрепал его по плечу. – Мне и самому страшно.
- Ты поднял мой оскал? – живо обернулся Уилсон.
- Нет, друг. Ты несёшь полную чушь, извини, конечно. Я догадался.
- И совсем? – сощурился Уилсон.
- Да, и сейчас тоже. Только, пожалуйста, при Грэге своё красноречие не демонстрируй – оно немного угнетает неподготовленного человека.
- Не буду.
Хаус внимательно посмотрел на него:
- А это у тебя правильно получилось, - замедленно констатировал он. - Не всё безнадёжно. Пожалуй, стоит тебе позаниматься с логопедом-дефектологом.
- Отдай на вынос, - потребовал Уилсон и указал на доску.
- «Ответь на вопрос» - ты это хотел сказать? Знаешь, у тебя типичный случай, ты подменяешь слова по звучанию, больше ничего не нарушено – вся грамматика сохраняется. Да и фонетика очень близкая. Пожалуй, это можно будет поправить.
Уилсон снова указал на доску.
- Не трави. Сложи, у меня там, - он тронул голову рукой, - полость?
- Вау! – сказал Хаус. – А вот это совсем интересно… Нет, подожди, не бесись, я тебе отвечу. Да, Уилсон, терпение – не твоя сильная сторона – пожалуй, буду садиться от тебя подальше… Значит так: на месте вычерпанного детрита у тебя, действительно, формируется тонкостенная полость. Со временем, я думаю, она организуется, и тебе это грозит эпилептическими припадками. Но, может быть, что и обойдётся. Самое интересное не это. Самое интересное, что зоны коры – ты ведь это и раньше знал, правда? – могут при органических поражениях отдельных участков брать на себя несвойственную им функцию – до определённого предела. Грубо говоря, нейроны коры не уникальны, и в них заложены способности к дифференцировке. Так вот, вероятно, под действием «джи-эйч» в твоих возникла перестройка такого типа, чтобы имеющимися силами «закрыть всю линию фронта». «Плюс-материи» фактически нет, но то, что у тебя осталось теперь, похоже, задействуется несколько иначе, происходит своего рода перепрофилирование сохранённых ресурсов. И внешний вид клеток тоже изменился, изменилась сама архитектоника извилин – мозг заполняет не физические, а функциональные пустоты. И это оправданно, потому что в противном случае ты получил бы гидроцефалию в нагрузку, а этого нет. Ты понимаешь? Я, конечно, не невролог, но если мы сейчас с тобой представим, что у кого-то имеется в мозгу неоперабельная опухоль, удаление которой не приведёт к смерти сразу, или, скажем, частичная декортикация…
Он не договорил – Уилсон схватил его руку и сжал. Он смотрел умоляющими глазами, брови надломились в гримасе страдания.
- Я понимаю: это трудно сразу переварить, - сочувственно кивнул Хаус. – Пожалуй, будет похлеще моей заплаты на миокарде.
- Пятьдесят, - отчётливо сказал Уилсон. – Ты. Пятьдесят. Я. Будет. Нет, - он замотал головой, не зная, как объясниться.
- Я сейчас тебя не понимаю.
- Ты – пятьдесят, - повторил Уилсон уже немного с другой интонацией. – Двадцать, - числительные почему-то давались ему без труда, но донести свою мысль, оперируя одними числительными он не мог. – Двадцать. Двадцать! – повторил он почти с ужасом.
- Не понимаю, - снова сказал ему Хаус, и он защёлкал пальцами, чтобы тот поскорее дал ему доску. На доске он написал арифметическими знаками «минус двадцать», обвёл в кружок, с силой черкнул восклицательный знак, торопливо указал пальцем на Хауса и написал невообразимо корявыми, но всё-таки читаемыми буквами: «Что будет дальше?», - его вопросительный знак изогнулся кривым червяком, и к нему он приписал ещё один восклицательный.
Хаус посмотрел на доску.
- А чёрт его знает, - беззаботно пожал он плечами. – Тебе было сорок шесть, Уилсон, когда ты умер от рака – разве нет? Чего ж ты ссышь теперь? – и, забрав у Уилсона доску, с усмешкой исправил «минус» на «плюс» и ткнул пальцем в сторону Уилсона. – Это тебя почему-то не напугало, а?
Уилсон с недоумением перевёл взгляд на доску, на Хауса, снова на доску – и вдруг засмеялся – негромко, легко, чисто, как в старые добрые времена.
Хаус отложил доску на тумбочку, подъехал вместе со стулом поближе к кровати Уилсона и взял его за руку.
- Ты не истери, - сказал он, размеренно поглаживая запястье Уилсона большим пальцем. – Что бы ни случилось, это не хуже смерти, а мы с тобой и смерть уже проходили – чего же тебе теперь бояться? Никто ничего не забёрёт у тебя назад, раз уж ты прорвался, не отнимет, не вытолкнет из жизни. Всё плохое и страшное позади. Успокаивайся уже. Закрывай глаза… Вот так. Ты устал. Выспишься – и голова пройдёт. Если я прав, если «джи-эйч», действительно, работает, как модулятор генетического управления процессами старения и регенерации, мы с тобой урвали ещё с десяток лет у смерти – разве плохая новость? По-моему, повод для гордости: с таким противником и гейм – за партию. И можно передохнуть, так что засыпай… Засыпай, засыпай, не бойся – я с тобой посижу. Засыпай…
Он ещё какое-то время продолжал поглаживать его запястье, пока рука Уилсона слегка не дёрнулась раз и другой в короткой судороге засыпания и, спустя мгновение, расслабилась, тяжелея и выскальзывая из его пальцев. Хаус ещё минут пять сидел неподвижно и задумчиво, сдвинув брови, смотрел на бледное лицо Уилсона, потом, досадливо качнув головой, протянул руку к кнопке звонка.
- Почему вы никого из врачей не позвали ночью, когда началась головная боль и бессонница? – тихо, но резко спросил он явившуюся на звонок медсестру. - Я просил ставить меня в известность при минимальном ухудшении состояния, при любой жалобе. Почему не доложили об этом во время обхода?
- Но показатели гемодинамики были относительно стабильными, и я подумала… - начала оправдываться медсестра.
- Вы подумали, что если показатели гемодинамики относительно стабильны, показателями его психики можно пренебречь, а спать ночью для тяжелобольных – пустая прихоть и не стоит внимания?
- Но он не хотел спать. Я предлагала ему ввести успокоительное, и он дал понять, что не хочет…
- «Дал понять», – передразнил Хаус. – Вы хотя бы смысл слова «понять» знаете?
Медсестра оскорблённо поджала губы.
- Это мне он дал что-то понять о своих болезненных переживаниях – через шестнадцать часов после их начала. Если вы думаете, что индивидуальный пост к пациенту назначается для того, чтобы лечащий врач узнавал о симптомах через шестнадцать часов после их возникновения, то вы просто идиотка. Именно поэтому я, как толковый руководитель, не ставлю перед вами непосильных задач, - продолжал издеваться Хаус. – Не имею в виду заставлять вас думать или принимать решения. Вам были даны чёткие указания для совершения действий, с которыми справилась бы самка бабуина. В следующий раз, пожалуй, имеет смысл проводить кастинг среднего персонала в зоопарке, и не факт, что ваши шансы будут выше, чем у макаки… Какой у него гемоглобин?
- Девяносто два, - ответила сестра, оскорблённо поджимая губы.
- Лекоцитоз?
- Шесть тысяч.
- Головная боль, страх, бессонница. Такие пустяки, правда? Запишите консультацию доктору Форману. Цито.
- Я не думаю, что кровотечение возобновилось, - покачал головой Форман, откладывая в сторону сканограммы. – Конечно, нужно ещё дообследование, но можете поверить моему опыту: обострения ситуации нет. А вот внутричерепное давление, определённо, повышено, и, судя по изменениям на сканограммах, может повыситься ещё. Думаю, что мы пока обойдёмся медикаментозной коррекцией, но при высоких темпах регенерации шлюзы просто не успеют сбрасывать воду, и тогда может понадобиться шунт, то есть, очередное инвазивное вмешательство.
- Малоинвазивное, - поправил Чейз, во всём любивший точность.
- Ты, наверное, обожаешь консультировать – сразу важный стал, как индюк, - Хаус сидел, поставив локти на стол и уткнув рот и нос в лодочку из ладоней. Он и заговорил, не убирая рук от лица, и поэтому глухо. – Я тебя не спрашивал, что бывает при гидроцефалии и как её лечить – сам знаю. Я тебя спрашивал, как подтвердить гидроцефалию, не вбуровливаясь в череп.
- Клинически, - предложил Чейз. – Если гидроцефалия есть и нарастает, симптомы тоже будут нарастать.
- Отличное решение! Будем точно знать, что написать в посмертном эпикризе.
- Между нарастанием симптомов и посмертным эпикризом у нас всё-таки будет часок-другой на шунтирование, - возразил Чейз.
- Ты прав, - подумав, мрачно кивнул Хаус. – Кстати, медсестра только что сбросила мне сообщение о том, что он обмочился во сне.
- Это ни о чём не говорит, - заспорил Чейз. - Он получает мочегонные, он устал, слаб, парез наверняка распространяется на тазовые органы, к тому же всё ещё сказывается действие седативных.
- Знаю. Отмените ему мочегонные.
- Потому что он обмочился во сне? – недоверчиво поднял бровь Форман.
- Потому что нарастание гидроцефалии быстрее и легче увидеть, если не стравливать жидкость.
- Подключить энцефалограф?
- Зачем? Можешь пронзать экстрасенсорными способностями. Ты всегда спрашиваешь глупости? Можно я тоже спрошу глупость: кто из вас посвятил Уилсона в подробности его анатомии вчера вечером? Нет ответа? Перефразирую: кто вчера напугал его до смерти, без подготовки сообщив едва вышедшему из комы нестабильному больному, что у него больше нет мозга?
- Интересно, как интерпретируется ваше понимание полезности правдивой информации для больного, когда дело касается Уилсона, - хмыкнул Форман. – Вы – просто образец объективности.
- Я думаю, что это ваш Роберт, - сказал Чейз. – Кроме него, больше никто из посторонних не в курсе исследования. И он лазил в мой стол за сканограммами.
- Отлично. Ты тоже образец. Врачебной этики и деонтологии, если каждый сопливый третьекурсник может шарить у тебя в бумагах, как хочет.
- Не каждый, - возразил Чейз, – а только сын моего бывшего босса.
- Лизнул и выкрутился, - засмеялся Хаус. – Люблю тебя, подхалим! Где сейчас может быть этот адепт медицины? Ты, кстати, его спать хоть иногда отпускаешь?
- Даже чаще, чем вы меня в своё время. Но сейчас он должен быть в лаборатории. Кормит крыс. Я не заставлял – он сам. Любит животных и жаловался, что в детстве вы никогда не позволяли ему завести котёнка.
- Не я, а Кадди. Мне было всё равно, кто именно его искусает – кошка, крыса или Грэг Уилсон, лишь бы от бешенства все трое были привиты в срок, - Хаус поднялся. – Я пошёл. Настал час воспитания потомства. А вы делайте, что сказал: отмените мочегонные и подключите монитор. И, кстати, Форман: как у тебя, приапизм прошёл?
- А у вас?
- Мне, по крайней мере, есть, куда его пристроить.
В виварии, где вся подвижная мебель вроде стульев и тумбочек оказалась зачем-то поднятой на столы, кипели страсти.
- Король Огрызков, поднажми! – стучал кулаком по столу Роберт.
- Рокки! Рокки! – скандировал возбуждённый Грэг.
Две довольно упитанные крысы метались по огороженному пространству, а студент третьего курса мединститута и абитуриент, планирующий поступление на первый, освистывали и подбадривали своих финалистов, играя в тотализатор на крысиных бегах.
Они были настолько поглощены соревнованиями, что их привёл в себя только свист взметнувшейся трости и гулкий удар ею по столу.
- Какого чёрта здесь происходит?! – рявкнул Хаус.
- Привет, дядя Грегори! – обрадовался Уилсон-джуниор. – Мы крыс кормили. А потом решили им небольшой моцион устроить ради борьбы с гиподинамией и застойными явлениями. Колесо крутить должно быть скучно.
- Чёрт знает что! Кто вам позволил гонять и пугать экспериментальный материал?
- Я смотрел протокол, - заметил немного виновато, но не без вызова Роб. – Там включены физические нагрузки «вплоть до значительных» - мы ничего не нарушили. И мы их не пугали – просто смотрели, кто первый пересечёт вон ту черту. Что в этом плохого?
- Я тебе сейчас объясню, что плохого, - погрозил Хаус тростью. – Тебе, сопляку, кто разрешил рассказывать Уилсону о его состоянии? Ты что, его лечащий врач?
- А почему это отец не должен знать правду? – вздёрнул подбородок Грэг. – Он – такой же врач, как и вы, и кроме афазии у него практически нет нарушений.
- Ты это не сам придумал. В афазии ты ни черта не понимаешь, оценить её не можешь, только термины заучил, как попугай, - он обернулся к сыну. – Как, впрочем, и ты.
- Почему это я не понимаю? – возмутился Роберт. – Моторная афазия – следствие поражения зоны Брока, находящейся в задненижней части третьей лобной извилины правого полушария у левшей.
- Браво, попугай! Шпаришь, как по учебнику. Только, видишь ли, зона Брока у него как раз практически не задета.
- Зато все остальные зоны височно-теменной области – в кашу, и при этом все остальные функции практически сохранены – что я, не знаю, что именно из-за этого вся твоя исследовательская группа, можно сказать, на ушах стоит?
- И ты решил, что Уилсону тоже на ушах комфортнее?
- Потому что он – не крыса. Потому что он имеет право знать, что происходит? Если когнитивные функции сохранены, если он адекватен, я считаю неэтичным… - он не договорил, потому что Хаус снова перебил его, и теперь в его голосе уже загрохотал металл:
– Круто! Ты уже и когнитивные нарушения оценил? Форман по сравнению с тобой, я посмотрю, сопливый щенок. Ты, может быть, провёл тестирование? Определил амплитуду гемодинамики при эмоциональной нагрузке? Процентную характеристику волновой электроактивности мозга? Померил внутричерепное давление? Сделал рефлексометрию? Оценил степень истощаемости нервных процессов и скорость цикловой смены реципрокных состояний?
Его напор заставил Роберта стушеваться и втянуть голову в плечи. Но тут снова вмешался Грэг:
- Что бы ни происходило, отец всегда предпочёл бы знать. Неизвестность для него хуже всего. И он всё равно с самого начала почувствовал, что происходит что-то необычное, как только пришёл в себя, только он не знал, как спросить, а я не знал, как сказать.
- Думаю, твой дружок выбрал подходящую форму, - саркастически хмыкнул Хаус. – Что ты ему наплёл, интересно? «Ах, дядя Джеймс, это настоящее волшебство, новое слово в науке: у вас удалили мозг а вы вместо того, чтобы мочиться и пускать слюни с интересом разглядываете сканограммы, подтверждающие, что у вас реально осталось не больше полутора полушарий. Может, вы теперь голем Франкенштейна? Или гаитянский зомби? Интересно будет наблюдать за такой диковинкой: долго ли она протянет и всё ли с ней в порядке» - что, я близко к тексту излагаю? И кто тебе, кстати, позволил, тырить сканограммы из стола Чейза?
- Ничего такого я не говорил, - густо порозовев, сердито буркнул Роб.
- В смысле, ты не говорил про Франкенштейна – это ещё не значит «ничего такого». Не беспокойся, кстати, про Франкенштейна он сам додумал – скучно же лежать просто так, без острых ощущений.
- Дядя Грегори, - наконец, всерьёз встревожился Грэг. – Ему ведь не хуже? Он ведь был в порядке, правда?
- А что, кто-то уже успокоил вас, что он стабилен и только что не заявлен трёхчетвертным в национальную лигу? Во всяком случае, не я.
- Так что, ему хуже? – слегка побледнел Грэг. – Дядя Грегори, не темните, а?
- Ему не хуже, но мы не знаем и даже предвидеть не можем прогноза. Хуже всего, что и он не знает и не может предвидеть. И ещё хуже, что прекрасно понимает всё это, потому что когнитивные функции, как тут любит повторять один говорящий попугай, у него действительно значительно не нарушены. И нам нужно не грузить его сказками про Франкенштейна, а наблюдать, проверять динамику функций и работать над препаратом. Работать, чёрт вас возьми, а не крысиные бега устраивать! - он выдержал небольшую паузу, сунул руку в карман и извлёк на свет божий несколько мятых денежных купюр, часть которых сунул Грэгу в руки: - На. Ставлю сотню за Короля Огрызков. Давайте их на исходную…
Когда Хаус вернулся в палату Уилсона, Уилсон не спал. С ним сидела Кадди и кормила его с ложечки яблочным пюре со взбитыми сливками, несмотря на его невнятные протесты и безуспешные попытки перехватить инициативу.
- Боже, какая идиллическая картина! – закатил глаза Хаус. – Не хватает нагрудничка и плюшевого мишки. А знаешь, Кадди, тебе повезло, что у него афазия – могла бы узнать о себе много нового. Отдай ему чашку и ложку, если уж тебе приспичило непременно запихнуть в него сей кулинарный шедевр и перестань удовлетворять твой невовремя взыгравший материнский инстинкт – руки у него нормально работают, к тому же, думаю, он бы предпочёл этой детской блевотине какой-нибудь ромштекс.
- Нет, - сказал Уилсон и потянул чашку к себе с таким видом, словно Хаус хочет её отнять, а он ни в коем случае отдавать не намерен. – Это… оно… ням-ням! – и посмотрел с победоносным вызовом.
- Ну, ням-ням, так ням-ням, - спокойно кивнул Хаус. – Прервись на минутку – я тебя осмотрю.
Его интересовали рефлексы и сила мышц, и после того, как Уилсон по его просьбе сжал его пальцы, он тихо охнул и улыбнулся:
- Вообще-то слева тонус чуть снижен, но ты, старик, хомячков и попугайчиков бери в руки аккуратно – раздавишь. Давай теперь посмотрим ноги.
Уилсон показал палец.
- Это мне фак или ты напоминаешь о своей некомплектности? – подозрительно уточнил Хаус. - Меня, собственно, и интересует, сможешь ли ты снова подружиться с протезом. Хочется, понимаешь, ещё в футбол с тобой… Ну, ты чего? Слушай, Уилсон, ты давай не реви – ты чего эту моду взял? Ну всё, всё, брось. Я понимаю, эмоциональную сферу тебе тоже кюреткой потревожили и, похоже, вычерпали что-то не то... Слышишь? Ну всё, всё, хватит… Давай, согни в бедре. Сопротивляйся. Так. Даже лучше, чем я думал. Тебе больно?
- Нет.
- Давай другую. Тоже согни в бедре и сопротивляйся. Теперь колено. Класс! Завтра попробуем вставать, если всё будет нормально. Сможешь перебраться в кресло – малость погуляем, а то ты как бледная немощь стал. Всё. Доедай своё «ням-ням» - и спать. Тебе нужно много спать. Во сне малыши растут.
Он вышел, но за дверями палаты безмятежность сбежала с его лица, сменившись выражением озабоченности. Кадди выскользнула следом:
- Хаус, постой! Что-то не так? Ты чем-то недоволен?
- Да нет, пока вроде всё в порядке, - не сразу ответил он.
- Я же вижу, что не всё.
- Хорошо, не всё, - он поднял трость и почесал изогнутой ручкой висок. – Чейз показал мне несколько гистопрепаратов после обработки нашим «белым тезисом». Препарат, похоже, вызывает восстановление разрушенных тканей. Причём с соблюдением архитектоники. Каша в голове, Уилсона, например организуется по представительствам, как самый нормальный, здоровый мозг. Его бы можно было вообще отпустить домой – лечение афазии дело нескорое, но есть одно «но»…
- Какое «но»?
- Довольно существенное. Во-первых, мы не знаем, где грань – грубо говоря, остановится ли этот процесс, когда «дыры» будут залатаны, или он пойдёт вразнос, как раковая опухоль, и мы с Уилсоном и Форманом обзаведёмся рогами, клювами, научимся летать и закукливаться… Закрой рот, Кадди, тебе, кстати, пора коронки поменять – проела.
- А во-вторых? Ты сказал «во-первых», значит, есть и «во вторых»?
Хаус вздохнул:
- Есть и во-вторых. Чрепашьим шагом, но у Уилсона увеличивается внутричерепное давление. Мы не уверены, что структуры черепа и мозга – в частности, желудочки мозга – выдержат перестройку его рубца, так сказать, чисто механически. И неизвестно, во что это выльется, если не выдержат.
- В эпилептиформные припадки, вернее всего, - предположила Кадди.
- В общем, машину ему уже лучше не водить. А сейчас у меня есть идея, и ты мне поможешь.
- Что ты хочешь с ним ещё сделать? – насторожилась Кадди.
- Не с ним. С собой. Возьми мне биопсию бедренной мышцы. Там, где она врастает в рубец.
- Ты что? Зачем? Что ты задумал, Хаус? И почему бы тебе не попросить об этом Чейза – всё-таки он хирург.
- Потому что я не хочу пока светиться с этим перед Чейзом. Да брось – биопсия не полостная операция, её в состоянии взять даже криворукая макака, вроде моих черлидерш. И пойдём сейчас – хочу, чтобы утром не особо болело – дел много.
Он отлёживался в своём кабинете в геронтологии, когда появился красноглазый невыспавшийся Чейз – видимо, только из палаты Уилсона.
- Вы тоже заметили?- мрачно начал он с порога, покосившись на сгорбившийся на столе Хауса микроскоп в окружении предметных стёкол.
- Конечно, заметил. Вчера были красные, а сегодня, определённо бирюзовые… А… а ты о чём? Я думал, о стрингах этой новой медсестрички… Чейз, тебе хорошо за пятьдесят, - вдруг сделался он серьёзным. – Когда ты, наконец, научишься выражать мысли так, чтобы не обращаться к кретинско-английскому разговорнику каждый раз, когда имеешь с тобой дело?
- Значит, заметили? – безошибочно оценил раздражительность Хауса Чейз.
- Признаки нарастания гидроцефалии на ЭЭГ? Конечно, заметил, и зрелище куда противнее бирюзовых стрингов.
- А Уилсон знает?
- Думаю, Уилсон чувствует. У него болит голова.
- Он разве жаловался?
- Нет. Но я знаю, что у него болит голова.
- Тогда нам, может быть, стоит снова вернуть мочегонные?
- Да, я думаю. Мы так и сделаем.
Чейз слышал в голосе Хауса отрывистое раздражение и гадал о его природе. Было это беспокойство за Уилсона, беспокойство за новое исследование или просто беспокойство, вообще, но это, точно, было беспокойство.
- Это то же самое, что крысиные бега, - сказал вдруг Хаус. – Мы оттащили их, визжащих и кусающихся, на исходную, и теперь они бегут, а мы можем только подгонять криками и хлопками.
- А в роли крыс…
- Нарастание внутричерепного давления и постепенная инактивация нашего долбанного эликсира жизни. И на хрупкой грани их паритета балансирует личность, сознание и интеллект моего лучшего и единственного друга – какова интрига, а?
- Мочегонные помогут, - уклончиво ответил Чейз. – И давление мы тоже постараемся понижать – у нас же целая аптека в распоряжении.
- А если его мозг и в самом деле отрастёт?
- Это будет чудо.
- Чудо, которое его убьёт так же верно, как выстрел в голову. Полость черепа, Чейз, на чудеса не рассчитана. Бог непредусмотрителен – оставил в ней места ровно на мозг, а не на наши эксперименты.
- Мы сделаем декомпрессию, сделаем шунтирование.
- Всё равно чёртов мозг у него через уши полезет. Ладно. Крысы ещё в пути – посмотрим. Пока он себя неплохо чувствует – парез уменьшается, функции восстанавливаются, внутричерепное давление растёт. Идиллия.
- Ваш сарказм зашкаливает, - добавил в логический ряд Чейз. – Думаю, вам очень плохо.
- Не очень, - буркнул Хаус.
- Я пришёл ещё раз посмотреть ваше сердце. Пойдёмте в сканерную.
- А мою ногу посмотреть не хочешь?
- А что с ней?
- Она болит.
- Правда? – Чейз искренне попытался изобразить удивление и сочувствие, но ничего кроме иронии не вышло.
- Ты идиот, - полюбовавшись на его физиономию, сказал Хаус. – Я начинаю с этого каждый день, правда? Тридцать лет подряд по утрам подхожу и говорю тебе: «Чейз, у меня болит нога». Я это делаю?
- То есть, вы хотите сказать, что что-то переменилось? Интенсивность боли или, может быть, её окраска, и переменилось настолько, что это стоит внимания?
- Ну, наконец-то ты начал соображать.
- И что? Что именно?
- И интенсивность, и окраска… И стоит внимания.
- Может, имеет смысл просканировать?
- Если твой Альцгеймер тебе не изменяет, я с этого начал.
Но Чейз подозрительно сощурился:
- Это же не так просто, да? Уже что-то получили? – он кивнул в сторону стола со всем его гистологическим хаосом.
- Да, у меня здесь результат биопсии. Не хотел тебе говорить, пока сам не взгляну. Но вообще-то я уже взглянул: мышца старается восстановить архитектонику, как и остальные твои испытуемые ткани, вот только представление об анатомии и физиологии у неё, похоже, примитивные. В отличие от чувствительных нервных волокон – по сути, они уже свели на нет все потуги твоего хвалёного нейрохирурга-ортопеда, - Хаус говорил насмешливо, но Чейз видел за этой насмешливостью самый настоящий страх.
- За всё приходится платить, - проговорил он полувопросительно.
Насмешливость исчезла с лица Хауса – он поднял на Чейза совершенно измученные глаза:
- Меня не хватит, - проговорил он, качая головой, и в его голосе прозвучала почти звериная тоска. – Такую цену… не потяну. Слишком хорошо знаю, как это будет… снова. Не смогу.
- А всегда могли.
- Начинать снова страшнее.
- Расскажите об этом Кадди, - посоветовал Чейз.
- Кадди говорит, что нужно надеяться на лучшее.
- Расскажите об этом Уилсону.
- Зачем? Чтобы у него сделались щенячьи глаза и он промычал бы мне какие-то косноязычные слова сочувствия?
- Вам страшно и тоскливо. Он – ваш друг. Он найдёт слова, от которых вам станет легче.
- Не смеши меня. Он, чтобы утку попросить, слов не находит.
- А для вас – найдёт.
Хаус фыркнул. Чейз покачал головой. Кажется, каждый остался при своём.
Уилсон уже понимал, что голова у него болит не просто так. Он вспомнил свои сканограммы, перебрал в уме назначения и, сложив два и два, стал готовиться к худшему. Худшее наступило на следующий день после обеда. В пюре кто-то подлил густой синьки, и теперь синие слёзы были повсюду: начались с пюре, а теперь расцветали на стенах и потолке, медленно стекая и прокладывая слепящие дорожки. Уилсон закрыл глаза, чтобы не видеть их, но они просочились и под веки. Ему было страшно, хотелось, чтобы пришёл Хаус.
«У меня аура, - написал он на своей доске для медсестры. – Сейчас будет припадок».
- Позвать доктора Хауса? – спросила она.
Уилсон кивнул. Синие капли размазались в полосы и закрутились волчком…
- Слышишь меня, старик? – голос Хауса пробивался издалека, как сквозь подушку. – У тебя был судорожный припадок, мы его купировали. Ты вообще как?
«Никак», - подумал Уилсон. Говорить не хотелось. Хотелось спать. Но Хаус не отстал – принялся тереть костяшками пальцев его грудину – безотказный приём: совершенно безвредно и очень больно.
- Пошёл вон, - буркнул Уилсон.
- Открой глазки, спящая красавица, посмотри на меня.
Глазки пришлось открыть. Надо сказать, выглядел Хаус не блестяще – красные глаза, и за ночь он, пожалуй отыграл обратно лет пять.
- У меня был эпилептиформный припадок – понятно, что я теперь заторможен и сонлив, - проворчал Уилсон. – И мне нужен покой, потому что голова у меня раскалывается, как грецкий орех. Какого чёрта ты теперь лезешь и где был, когда я звал тебя? – последнее он спросил уже с беспокойством за самого Хауса.
Лицо его друга сделалось растерянным и даже, пожалуй, несколько ошеломлённым:
- Упс… – сказал Хаус. – Всё страньшее и страньшее.
- Не догоняешь? – вздохнул Уилсон и обречённо потянулся за доской. Пальцы Хауса мягко сомкнулись на его запястье, останавливая.
- Да нет, друг, - серьёзно и даже тревожно проговорил он. – Как раз догоняю. Ты, видишь ли, нормально говоришь… А вот почему, уже не догоняю. Первый раз вижу, что постинсультному больному судороги на пользу.
- Нормально говорю? – недоверчиво переспросил Уилсон. – Как ты? Ты меня не разыгрываешь? Но… так не бывает. Афазия проходит медленно. Вон хоть у Формана спроси.
- А голова у тебя болит?
- Болит.
- И какой характер боли? – голос Хауса стал вкрадчивым. – Острый? Тупой? Сдавливающий? Распирающий?
- Стучащий. Больно стучит. Как будто гвоздь забивают, - Уилсон тронул затылок.
- Сколько баллов по десятибалльной шкале?
- Восемь.
- Да? Давай-ка я тебя обезболю в таком случае.
- Подожди, - остановил он. - Хаус… что будет дальше?
- С тобой?
- Со мной. С тобой. С Форманом?
- Не знаю. Ну, то есть, с тобой более или менее понятно – тебе нужно разгружать мозговой кровоток.
- Значит, шунтирование?
- Нет, пока медикаментозно.
- Думаешь, будет толк?
- Думаю, будет. И придётся добавить противосудорожные. Ты готов?
- Гингивит и остеопороз в нагрузку?
- Да нет, это вряд ли. Надеюсь, обойдёмся коротким курсом. Ну, ладно, не хочешь ещё обезболивающего, мучайся, - он поднялся, тяжело опираясь на трость.
- Хаус, - остановил его Уилсон.
- Что, передумал?
- Что с тобой?
- А что со мной.
- Плохо выглядишь.
Хаус опустив голову, криво улыбнулся:
- Радостная встреча. Моя боль возвращается ко мне после долгой разлуки. И её любовь не стала меньше.
- Бедро?
- И бедро, и колено. Всё возвращается на круги своя, Уилсон. Всё всегда возвращается на круги своя – природу не переупрямишь.
- Тогда чего ж ты бесишься из-за своего «философского камня»? Раз всё возвращается, то и старость твоя от тебя не уйдёт, не говоря уж о человеческой природе. Сколько ты там отыграл? Пять? Десять? Пятнадцать? Тебе семьдесят по календарю, ещё вчера было пятьдесят, с болью – шестьдесят. Всё равно сальдо в твою пользу. Просто пока считай, что ты в отпуске.
- Это ты в отпуске. А у меня болят ноги.
- А у меня – голова, - с вызовом сказал Уилсон и потянулся к поясу своих пижамных штанов. – Давай-давай, что стоишь? – нетерпеливо подстегнул он Хауса. - Снимай тоже. Меряться – так меряться. Толщину учитывать будем или обойдёмся длиной?
Хаус засмеялся:
- Таким ты мне даже начинаешь нравиться.
- Ты пол-жизни чувствуешь боль, - серьёзно сказал Уилсон, не закончив нарочитого жеста. – Продлилась жизнь – продлилась и боль. Да ты и знал, что она продлится. Умрёшь – боли не будет. Пользуйся, пока можешь. И не трусь. Ты умеешь терпеть свою боль – сам знаешь. Можно научиться терпеть боль. Разучиться терпеть боль нельзя. Мир не рушится, Хаус. Просто ещё одна неудачная попытка и десять лет жизни в виде бонуса. Выдашь замуж Рэйчел, женишь Боба, поможешь ему пережить смерть его первого ракового пациента, как всегда помогал с этим мне. Всё это, стиснув зубы от боли. Как всегда…
- Как всегда, - эхом повторил Хаус. – Чейз был прав. «Всегда» - то самое правильное слово.
- Ты о чём?
- Ни о чём. Не бери в голову, тем более, что она у тебя болит.
- Ты был прав, - сказал он Чейзу. – Уилсон нашёл правильные слова. Во всех смыслах.
- Его судорожный припадок…
- …был предсказуем. Непредсказуемы последствия. Афазия ушла – он говорит абсолютно нормально.
- Не может быть, - недоверчиво сощурился Чейз.
- Иди и сам поболтай с ним, если, конечно, он не спит. Кстати, я добавил мочегонные и противосудорожные – говорю не для того, чтобы ты одобрил или оспорил, просто для информации.
- Нужно снова сканировать.
- Не увлекайся этим, не то он у нас засветится, как ядерный реактор.
- Я загляну к нему, - и Чейз поторопился уйти. Не то, чтобы он, действительно, рвался поскорее поговорить с Уилсоном - скорее, он рвался поскорее исчезнуть из поля зрения Хауса, опасаясь, чтобы как-нибудь случайно не выдать себя: несколько минут назад, уступив-таки просьбе Кадди, он ввёл ей экспериментальный препарат «Джи-эйч». Теперь в эксперимент были вовлечены четыре человека – конечно, совсем недостаточно для представления новой разработки вниманию людей, финансирующих научный проект, но уже довольно много для некоторых определённых выводов. Предстояла работа – много работы, и Чейз предвкушал её с чувством творческого подъёма, но гнева Хауса всё-таки побаивался до дрожи в коленях, потому и удрал. Зато в его распоряжении оказались сканограммы бедра самого Хауса, уже просмотренные его владельцем. Чейз просмотрел эти сканограммы ещё раз, один и внимательно, и потащил их к Форману:
- Посмотри.
- Ого! – сказал Форман. – Это Хаус?
- Он самый. Что можешь сказать, как невролог хирургу? Регенерация, да?
- Вряд ли она его обрадует. Мышце не вспомнить, какую форму принять и за какое сухожилие зацепиться, а вот нервы, похоже, очень скоро вспомнят, как проводить ноцицептивную альгезию.
- Уже вспомнили. Что ты думаешь теперь сделать?
- Снова посмотреть голову Уилсона.
- Я не об исследовании. Что делать с Хаусом? У него боли возобновились и будут нарастать.
- Ничего тут не сделаешь. И он, и мы уже исчерпали весь арсенал.
- Так что, он снова сядет в инвалидное кресло?
- Если произойдёт не просто линейный рост, но и изменится архитектоника повреждённых волокон, то может быть, и нет. Но мы не знаем, как на неё повлиять.
- Уилсон перенёс судорожный приступ, и афазия исчезла, - сказал Чейз.
Форман внимательно посмотрел на него:
- Ты выдумываешь? Покупаешь меня?
- Нет. Я говорю правду: у Уилсона случился генерализованный припадок и, придя в себя, он начал выговаривать слова правильно.
- То есть… подожди, - Форман глубоко задумался и принялся тереть ладонью гладковыбритый затылок. – Ты намекаешь, что…
- Смотри, - Чейз пододвинулся ближе. – Из-за «джи-эйч» запускается процесс… ну, назовём его хотя бы «восстановление». Образуются новые микроструктуры, поломки латаются, ткани восстанавливаются. Но параллельно с этим подопытный организм продолжает функционировать. У него сохраняются задействованные связи, и чем сложнее ткань, чем сложнее процесс, тем больше и больше эти связи мешают восстановлению. В конце концов складывается буквально неразрешимое противоречие. И тогда нужна перезагрузка.
- Например, генерализованный судорожный припадок?
- Иногда может быть достаточно просто сна – когда речь идёт, например, о миокарде, иногда – если речь идёт о нейронах коры – комы. Я не уверен, что если бы Уилсон оставался в сознании, даже спутанном, он бы так же смог восстановиться.
- Ну, знаешь, это несколько притянуто за уши…
- Да? А вот психиатры этой фишкой пользуются уже сто лет. Ты вспомни электрошокотерапию, вспомни инсулиновые комы. Какой у них смысл, как не встряхнуть мозги, чтобы природа сама скорректировала настройки?
- То есть, ты предлагаешь назначить Хаусу электрошокотерапию и надеешься, что его нервы вспомнят, чем болевое раздражение отличается от прочих? А ты учитываешь, что Хаусу семьдесят и у него больное сердце?
- У него было больное сердце. До «джи-эйч». Ты что, не веришь своим глазам – я же тебе, кажется, всё представил документально: биологический возраст Хауса пятьдесят семь - пятьдесят девять лет.
- На настоящий момент и только по известным нам критериям. Мы не забирались в его клеточный химизм.
- Мне кажется, прежде, чем мы сломаем копья в этом споре, нужно рассказать о нём Хаусу, не находишь?
- Я бы с этого начал, не будь он семидесятилетним безответственным подростком.
- И всё же, каков он ни будь, это его нога, его боль и его дело.
- Отлично. Ты ему скажешь, он примет решение – я даже заранее знаю, какое он решение примет – и ты будешь виноват, если в ходе этого «лечения» у него остановится сердце. Ты готов к такой ответственности? – и, поскольку Чейз сразу ничего не ответил, назидательно добавил. – Вот в этом разница между мной и тобой, и именно поэтому я поставлен на тобою главным, а не наоборот.
- Хорошее оправдание карьеризму, - фыркнул Чейз, но как-то уже подавленно, капитулируя.
Форман принялся вертеть в пальцах карандаш – у него явно ещё было, что сказать, но он почему-то выматывающе медлил.
- Что? – неохотно бормотнул Чейз.
- Скажи мне, ампулу «джи-эйч» из моего сейфа ты спёр? И как только шифр подобрал?
- Хочешь уберечь свои сокровища, не ставь кнопочник – тройка, двойка и семёрка стёрты больше остальных. Перебрал несколько вариантов – кажется, на третьем сработало, - не стал запираться Чейз.
- Ну, и кого ты на этот раз осчастливил бессмертием?
- А почему ты не подумал, что я себе ввёл?
- Потому что ты трусоват, парень, на себе экспериментов ставить не будешь. Ну? Колись! Кто?
- Кадди.
Форман хлопнул себя по колену:
- Ну, конечно! Мог бы я и сам догадаться. Значит, теперь в ход уже эликсиры бессмертия пошли… Эх, Хаус-Хаус, не умеет прощать…
- О чём ты? – нахмурился Чейз.
- Уже двадцать лет скоро, как они вместе, и всё никак не дойдут до простой мысли, что они счастливы друг с другом - так и завоёвывают друг друга по очереди…Но с другой стороны, то, что Кадди - это даже и хорошо, - вдруг вслух задумался он. - Нам нужны подопытные для представления.
- Цирк уродов?
- Вроде того. Только уроды будут в зале, а не на сцене. Хочу попробовать вставить исследование в календарь уже на будущий год. Завтра придёт комиссия – небольшая, всего три человека, но влиятельная. Их нужно ошеломить. Вот тут у нас и будет цирк - впервые, ново, небывало: человек без мозга живёт, дышит, говорит, может даже перечислить пять признаков карциномы желудка in situ.
- Хочешь показать им Уилсона? – догадался Чейз. - А Хаус согласен?
Должно быть, Форман услышал в его голосе укоризненные нотки, потому что стал немедленно оправдываться:
- Если удастся произвести впечатление, исследование внесут в научный проект. Двойное слепое рандомизированное, плацебо-контролируемое. По протоколу. Ты понимаешь, какое это золотое дно для больницы?
- Какая разница, что понимаю я?
- Хаус тоже поймёт – он умеет считать деньги.
- То есть, пока ты с ним этого не обсуждал? Ну-ну…
- Прямо сейчас и обсужу.
- Отлично. А я обсужу электрошоковую терапию.
- Не смей!
- Это почему?
- Не смей до комиссии, понял? Мы собираемся заявить «джи-эйч» как средство, в том числе, и восстановления при неоперабельном раке, и если придётся сказать, что каждого пациента придётся сначала встряхнуть, как израсходованный картридж, чтобы допечатать лист…
- Собираешься скромно умолчать?
- Собираюсь не делать выводов на двух случаях из четырёх.
- То есть, пятьдесят процентов?
- То есть, у нас нет рандома. И я именно ради него хочу подоить этих толстосумов. Не вставляй мне палки в колёса.
- То есть, когда ты вставлял Хаусу палки в колёса, было нормально, да?
- А причина всё та же. Хаус - безответственный гений.
- И тебя это бесит, потому что ты - ответственная посредственность.
- Пусть так. А ты - безответственная посредственность. Что лучше?
- Я тебе скажу, что лучше. Лучше каждому нести свой чемодан и не пытаться, между прочим, спереть чужой!
На этом оба выдохлись и замолчали.
- Ты обиделся? - наконец, примирительно спросил Чейз. - Не обижайся. Я понимаю: у тебя другой уровень и другие цели…
- Я не обижаюсь. Я всё равно буду поступать так, как сочту нужным. Хаус проводит эксперимент - да. Но я главврач, и мне решать, какой дизайн эксперимента будет в этой больнице. Я жду комиссию, я покажу им Уилсона, и если они заинтересуются, мы будем иметь карт-бланш на широкомасштабные исследования. А Хауса сам Уилсон и уговорит - я ему растолкую.
Он зашёл к Уилсону примерно через час и в подробностях рассказал о визите высокой комиссии и о том, чего он от этого визита ждёт и чего боится.
- Поговори с Хаусом. Мне кажется, эта история с твоим инсультом, с комой, выбила его из колеи, он чувствует себя виноватым, не факт, что он согласиться показать тебя, а от их решения будет зависеть финансирование его работы, дела всей его жизни. Сам по себе твой случай уникальный - второго такого не будет. Не крыс же в виварии им показывать - крысы могут впечатлить только настоящего специалиста, а не денежные мешки с медицинским образованием. Надеюсь, ты понимаешь?
- Понимаю, - тихо ответил Уилсон, не поднимая глаз. - Я всё прекрасно понимаю. Я поговорю.
Едва Форман ушёл, он вызвал медсестру и с заискивающей улыбкой попросил у неё телефон:
- Хочу позвонить сыну - он ещё не слышал, что я могу ясно говорить.
Он получил телефон, дождался ответа Грэга и проговорил всё предельно ясно:
- Грегори, это отец. Привези мне сюда протез и костыли, подгони машину к боковому входу и поднимись ко мне. Я выписываюсь.
- Папа, - ошеломлённо пробормотал Уилсон-джуниор. - Ты…
- Я выздоровел, долечиваться буду дома.
- А дядя Грегори что говорит?
- Не собираюсь его спрашивать. Жду тебя как можно быстрее.
Грэг появился через четверть часа - запыхавшийся и встревоженный. Следуя инструкциям Уилсона он дождался, пока медсестра отойдёт со своего поста, и скользнул в палату.
- Живее! - лихорадочно заторопился, увидев его, отец. - Ты привёз, во что мне переодеться?
- Вот, спортивный костюм.
- Давай протез. Быстро, быстро - у нас несколько минут всего.
- Такое впечатление, что ты убегаешь из тюрьмы, - вздохнул сын.
- Из вивария. Может быть, я и пустое место, и моё мнение вообще ничего не стоит, может быть, я и сам подался в подопытные крысы, но позволять каким-то денежным мешкам разглядывать меня, как шимпанзе в зоопарке - тут Форман хватил через край. И если он ещё и Хауса уломает… В общем, я ухожу. С меня довольно.
- Послушай, - жалобно пытался протестовать Грэг. - Ты уверен, что это разумно? Ты же совсем болен ещё, тебя наблюдать надо. На улице холодно, дождь…
- Вздор! Пусть наблюдают рыбок в аквариуме. Ещё бананы совать начнут, а я их терпеть не могу. Давай костыли и бери сумку, - он довольно ловко поднялся и заковылял к выходу из палаты. Грэг, с сомнением качая головой, последовал за ним.
Как назло, в коридоре было пусто, и никто не помешал семье Уилсонов спуститься в лифте к боковому ходу.
- Сам машину пригнал? - подозрительно спросил Уилсон.
- Ты же сказал…
- Чёрт! Рановато тебе ездить - тем более в дождь.
- Ничего, я сдал на ученические права в Дакоте - успокоил Грэг.
- Здесь не Дакота. Ладно, поехали. Я поведу.
- Па, ты не можешь?
- Почему? Здесь же ручное управление.
- Не поэтому. Ты же не в состоянии… Удрал из больницы…
- Ничего, здесь всего пара кварталов, и я не полезу на оживлённую улицу.
Грэг, всё ещё качая головой, пристегнулся. Уилсон повернул ключ. Ровный рокот мотора словно вернул его себе. Он любил езду, любил хорошие автомобили, хотя, по большому счёту, никогда не мог назвать себя умелым водителем - предпочитал автоматику и пустые трассы. И Грэгу не разрешал садиться за руль, эти чёртовы права из Дакоты были постоянным предметом их споров - как сегодня только сорвалось с языка это «подгони машину», он и сам не понимал - как будто на миг совсем забыл, что разговаривает с Грэгом, а не с… кем? С Хаусом? Да ну… Хаус вряд ли бы обрадовался его побегу и, уж конечно, помогать бы ему не стал.
Он осторожно тронул с места. Дождь стекал по ветровому стеклу, дробя свет рано зажегшихся фонарей. Уилсон включил дворники. Чёртов стробоскоп этих переливающихся струй!
Головная боль сделалась сильнее, его поташнивало. Уилсон зажмурился, потряс головой. Он старался отвлечься, как драгоценности, перебирая в памяти те минуты, когда Хаус казался по-настоящему близким: как он сидел с ним, держа за руку, и говорил мягким, успокаивающим тоном, запрятав поглубже свой сарказм, как он смешил его, не давая пугаться или расстраиваться, какими тревожными делались его глаза, когда Уилсон потирал пальцами ноющий висок. Нет, он едва ли согласится с Форманом. Но, с другой стороны, Хаус не может не понимать, что значит карт-бланш на исследование, что значит приоритетное финансирование. И опять он, Уилсон, чудит и обижается на пустом месте - во всяком случае, выглядит это так. Как, кому объяснить, что сердце сжимается и ухает в пустоту от слов Формана: «Нужно показать им тебя - крысы не смогут удивить неспециалиста». Он еле сдержался тогда, чтобы не заорать декану прямо в его афроамериканскую физиономию: «Так показывай себя, старый хрыч! Можешь хоть стриптиз танцевать у шеста!» Не заорал. Сдержался. Только голова чуть не лопнула, плеснув такой болью, что слёзы выступили. Вот как сейчас. И снова перед глазами поползли ярко-синие хвостатые кляксы…
- Грэг, - прохрипел он. - Грэг, пригнись, закрой голову, я… - а больше ничего сказать не успел.
- Уволь её! - потребовал Хаус, тыча пальцем в сторону пятнистой от расстройства медсестры. - Её не было на месте, и пациент исчез.
- Не уволю, - спокойно сказал Форман. - В её обязанности не входит надзор за заключёнными. Пациент не был неадекватным, не требовал постоянного поста - медсестра, отлучившись, ничего не нарушила.
- Не был неадекватным? Откуда ты знаешь? Ты много видал больных в его состоянии? По-твоему, уйти с нарастающей гидроцефалией и судорожными припадками - адекватный поступок?
Форман промолчал - он постукивал в пол узким носком начищенного полуботинка и упорно «держал лицо».
- Вряд ли, что он ушёл сам, - подал голос Чейз. - Попробуйте созвониться с его сыном.
- Мудрый совет. Без тебя бы я никак не догадался! - фыркнул Хаус.
- И что?
- Ни тот, ни другой не отвечают, - сказала нервно Кадди. - Я вызываю непрерывно то Грэга, то Джеймса, но они…
Её прервал захлёбывающийся рингтон из телефона Хауса - «Hurricane» Боба Дилана, визитная карточка «Урагана» - Уилсона.
- Ну, слава богу, прорезался! - не сдержался Хаус, хватаясь за телефон: - Эй! Я слушаю! Так… - он вдруг переменился в лице и не то, что побледнел - посерел. - Подожди-подожди, малыш… - и по тому, что он назвал пятнадцатилетнего Грэга Уилсона малышом все сразу вдруг поняли, что произошла какая-то новая беда. - Он дышит? В сознании? А машина? Нет, ничего не трогай, даже не пытайся. Где вы находитесь? Ничего-ничего, это недалеко. Я уже еду. Держитесь. Да-да, как там, на мосту - держитесь изо всех сил… Они попали в аварию, - сказал он, засовывая телефон обратно в карман. - Кто из вас за рулём? Поехали.
- Я, - поднял руку Чейз. - Пошёл заводиться - догоняйте.
Боль привела его в чувства. Искорёженная дверца, скалясь осколками стекла, придавливала его к рулю - он не мог шевельнуться, протез намертво зажало сместившимся и полуразвернувшимся сидением, и впервые он почти порадовался тому, что успел лишиться ноги раньше - кости непременно были бы перекручены и потрескались бы - он чувствовал, как вдавились в бедро ремни. Ремень безопасности, к счастью, вылетел из держателя, не то бы он удавился на этом ремне. В шее целый оркестр - саднящая, режущая, давящая боль, да ещё и острая, ножевая - скосив глаза, он увидел, что один из осколков врубился ему под челюсть и крепко заклинен там погнутой дверью. Только сообразив это, он вспомнил о сыне и дёрнулся, чтобы повернуть голову к нему, но осколок не пустил, вонзившись ещё на пару миллиметров - Уилсон почувствовал, что рискует пропороть сонную артерию, если будет продолжать напрягать шею. Тогда он подался чуть назад, чтобы пассажирское сидение оказалось в поле его зрения при скашивании глаз до отказа вправо.
Грэг неподвижно лежал руками и лицом на передней панели - рукава его свитера промокли от крови. Уилсон испуганно попытался окликнуть его - и не смог: голоса не было. Попытался дотянуться - плечо пронзило острой болью - вывих, если не перелом. Всё-таки кое как доцарапался пальцами, потянул за свитер.
- Папочка, не шевелись, - сказал Грэг, не поднимая головы, но голосом твёрдым и почти спокойным. - Мы висим - помнишь, как тогда, зимой? Я боюсь двинуться - мы качаемся.
Автомобиль слетел с дороги, и его развернуло вокруг своей оси. Задняя часть при этом вломилась в заграждение, пробила его и нависала теперь над невысоким городским овражком - из тех, которые с такой охотой выбирают дети для игр, с весело бегущим по дну ручейком - в состоянии шаткого равновесия.
За всё время, пока он был без сознания, мимо никто не проехал - этой дорогой вообще мало пользовались, особенно в дождь, когда вода заливала съезд. Уилсон потому и выбрал её - кратчайший путь, не суливший неприятностей, связанных с маневрированием между чужими спешащими тачками.
Уилсон снова попробовал заговорить - было довольно трудно игнорировать осколок, упирающийся острым краем практически в гортань, но сиплый шёпот получился.
- Не волнуйся, - просипел он почти на автомате - первое, что он всегда говорил, оказываясь в какой-нибудь феерической заднице - то, к чему приучил его тихий, осторожный и ласковый отец. - Ты цел? Откуда кровь?
- Видишь же - стёкла… Я порезался… - слишком ровный голос, похоже, у парня всё-таки лёгкая степень шока.
- Открой потихоньку свою дверцу, если её не заклинило, и выбирайся.
- Ага. Сейчас прям - разбежался. Ты же слетишь сразу.
- Грэг! - попытался прикрикнуть он.
- Не шевелись, - устало повторил сын. - Дождёмся помощи - и все дела.
- До телефона можешь дотянуться? Вызывай спасателей.
- Уже. Я дяде Грегори позвонил - теперь просто жду. И не шевелюсь. И ты не шевелись, - он так настойчиво повторял это «не шевелись»…
Уилсон вдруг понял, очень ясно понял, что размеренный голос, бесцветный тон сына - не спокойствие, и даже не шок - страх. Он почти лежал на передней панели, стараясь всем телом утяжелить переднюю часть машины, и ощущал непрочность её положения. Если хрупкое равновесие нарушится, и автомобиль сползёт назад, он потеряет опору и полетит, кувыркаясь по склону оврага. Выживет ли сам Грэг, неизвестно, но отец его точно будет мёртв - плотно, до «не шелохнуться» зажатый покорёженным металлом. Останется сидеть трупом, с врезавшимися до крови ремнями протеза, с повисшей плетью в неестественном положении рукой, с перерезанным горлом, из которого будет поблёскивать окровавленный осколок стекла.
- Ты не бойся, Грэг, - прошептал он, стараясь говорить так, чтобы вибрация гортани была минимальной. - Если просто сидеть и не шевелиться, она не сдвинется - это законы физики. Мы просто спокойно дождёмся помощи.
Но сам при этом подумал, что если у него начнётся новый судорожный припадок, он вряд ли сможет не шевелиться. Сколько времени понадобится, чтобы спасатели прибыли?
По остаткам ветрового стекла снова поползли пронзительно-синие капли дождя. «Не надо! Не сейчас! Ну, пожалуйста!» - он зажмурил глаза и тихо принялся шептать про себя тфилат гадерех - настолько, насколько мог воспроизвести по памяти.
Приближающийся рокот мотора заставил его открыть глаза и тут же снова зажмуриться - без слепящего света фар он прекрасно обошёлся бы. Не спасатели - чёрный, немного старомодный джип Чейза. Хлопая дверцами, выскочили сам Чейз и Форман.
- Не спеши! - резко окрикнул отставший из-за своей хромоты Хаус, когда Чейз от торопливости чуть не поскользнулся на влажном от дождя дорожном покрытии. - Осторожнее - не столкните их - они же как на аптечных весах. Нужно сначала вытянуть тачку буксиром, а потом уже оказывать помощь, не то её просто некому будет оказывать. Не суетись - давай трос. Цепляйте к себе - я пока отдохну здесь, - он, хромая, приблизился к машине и осторожно, стараясь не качнуть, лёг грудью на капот. Сквозь дыру в стекле Уилсон увидел, что лицо у него совершенно белое и мокрое, и капли стекают с волос, хотя дождь едва ли смог бы за такое короткое время так сильно их намочить.
- Привет, - сказал он, заглядывая в машину. - Прохлаждаетесь?
- Ага, - ответил Грэг чуть живее, чем говорил до этого с Уилсоном. - Загораем, дядя Грегори. Погодка - самое то, располагает.
- Сиди - не рыпайся, загар ровнее ляжет. Уилсон, скотина старая, а ты как?
Уилсон моргнул и облизал губы - от присутствия Хауса стало чуть легче, только проклятые синие потёки продолжали светиться разгорающимися контурами.
- Обезболить? - Хаус вытащил из нагрудного кармана снаряженный шприц. - Если дотянусь, конечно…
- Не надо, - просипел Уилсон.
- Что так? Акт мазохизма? Это ты правильно. Стоишь.
- Уколов боюсь - могу задёргаться. А у меня стекло почти под языком, - он криво улыбнулся, стараясь не потревожить симбиоз шеи и осколка. - Да и тачка не в том положении, чтобы в ней танцы устраивать сию минуту.
Лицо Хауса посерело - он всё понял правильно: бьющегося в судорожном припадке пассажира только и не хватало в салоне этому зависшему в неустойчивом равновесии автомобилю, чтобы победно съехать в пропасть. И Уилсон чувствовал приближение приступа, хотя и не хотел говорить прямо, чтобы не пугать сына.
- Ты, идиот, зачем вообще полез за руль? - тоскливо попенял Хаус и нервно прикрикнул на Чейза и Формана:
- Не копайтесь там!
Осколок застрял прочно - одним движением не убрать. Грэга выпустить из машины тоже нельзя - равновесие немедленно нарушится, и автомобиль полетит в овраг. Инъекция сработает только через пару минут - за пару минут может произойти всё, что угодно.
- Прямо как в «Долине одинокой собаки», - сказал Хаус. - Помните?
- Я уже вспоминал, - сказал Грэг. Уилсон молчал и старался ровно дышать.
Хаус почувствовал, что Чейз под капотом закрепил трос за буксировочный крюк. Машина чуть вздрогнула, и сердце Хауса тоже дёрнулось вместе с ней, пропустив удар.
- Скорее, - просипел Уилсон и беспокойно шевельнулся.
Хаус услышал, как снова заработал мотор джипа. Уилсон перестал дышать, его голова мелко затряслась, глаза стали уходить под лоб, закатываться - точь-в-точь, как в фильмах ужасов, когда режиссёру хочется продемонстрировать разгар одержимости нечистым духом.
Трос натянулся. Теперь уже свалиться в овраг автомобилю практически не грозило - джип Чейза удержал бы его. Но осколок стекла оставался актуальным. Хаус протянул руку и на пробу просто тронул его. Сидит плотно.
Чейз сдал назад - автомобиль тронулся с места, и Хаусу пришлось совсем лечь на капот, чтобы, уцепившись одной рукой за раму окна, другой ухватиться за руль, не давая ему вывернуться, чтобы, во-первых, не встали боком колёса, а во-вторых, не продавить грудь Уилсона, которому и так было нечем дышать.
- Грэг! - окликнул он. - Уже никто никуда не падает - держи отца как можно крепче, не то он наденется на чёртово стекло, как бабочка на булавку.
Машина, грубо скребнув по разбитому бордюру, качнулась и встала на колёса. Чейз протащил её ещё пару метров и заглушил мотор. Форман стал звонить по телефону, сам Чейз, выбравшись из джипа, подскочил к покорёженному автомобилю.
Уилсон бился в судорогах - вернее, бился бы, если бы мог сдвинуться. Покорёженная дверца, сбившееся сидение и руль надёжно фиксировали его даже, если бы не помощь Грэга. Только стекло врезалось ещё немного глубже - по шее бежала тонкая струйка крови.
- Наплюй на руки-ноги - пусть калечится, - посоветовал Хаус, пытаясь помочь Грэгу настолько, насколько позволяла дырка в стекле. - Только голову удержи, пожалуйста, не то… - он не договорил, но Грэг и так понимал опасность.
- Сейчас приедут парни с инструментами! - сообщил Форман. - Дверь придётся резать.
- Надо самим отогнуть чёртову раму, как только он успокоится, - сквозь зубы процедил Хаус. - Потому что ещё один припадок загонит ему этот осколок в позвоночник и перережет горло. Возможно, из-за «джи-эйч» со временем отрастёт и оно, но, боюсь, дышать и кровоснабжаться ему захочется гораздо раньше.
Конвульсии стали стихать и постепенно замерли.
- Больно… - пробормотал Уилсон, не открывая глаз, голосом сонным и плывущим. - Ой, больно как…
- Давай, Чейз, попробуем отогнуть эту дрянь. Грэг, выходи - теперь-то уже можно выйти. Иди, доктор Форман глянет на свои царапины.
- Да ерунда, кровь не идёт уже. Давайте, я помогу с дверцей.
- Отвали, помогальщик. Ты уже ему помог с побегом. Надо же было додуматься лезть за руль! Ну, ладно, у него мозга нет, удалили, но ты-то, взрослый парень, как позволил? Почему мне не позвонил?
Грэг шевельнул плечом, но в этом жесте была не растерянность - скорее, вызов, и Хаус пристально посмотрел на него, словно хотел вот сейчас, сразу, немедленно решить какую-то загадку.
- Хаус! - вернул его к насущным проблемам голос Чейза. - Кажется, поддаётся. Осторожнее…
Совместными усилиями им, наконец, удалось немного отжать металл, и Хаус с чувством, похожим на омерзение, выдернул злополучный осколок и бросил под ноги. Кровь потекла сильнее.
- Ничего, крупные сосуды не задеты, - он прижал рану рукой. - Теперь у нас есть время - можем подождать спасателей. Форман, взгляни, что у мальчишки.
Уилсон застонал, приходя в себя. По его штанам расползалось мокрое пятно, из угла рта текла слюна с примесью кровяных прожилок. Хаус без особенной нежности нажал ему на нижнюю челюсть и заглянул в рот:
- Язык цел, щёку прикусил немного, - краем воротника куртки Уилсона он вытер ему подбородок а потом легонько похлопал кончиками пальцев по щеке. - Эй, Уилсон, ты как?
- Мне больно, - пробормотал Уилсон, не открывая глаз. - Нога. И шея. И, кажется, я руку сломал.
- Теперь-то можно уколоть, - Хаус зубами сдёрнул с иглы шприца колпачок и, не глядя, сплюнул им под ноги. Иглу он воткнул куда-то под челюсть Уилсона - возиться со жгутом было негде и причинило бы лишнюю боль.
- Что это?
- Морфий. Сейчас полегчает.
- Сюда, сюда! - замахал кому-то руками Чейз. Хаус обернулся - к ним подъехал фургон спасателей. Двое парней в синей униформе поспешно выскочили и бросились к покорёженному автомобилю.
- Что произошло?
- Они стукнулись в ограждение, - доложил Форман, стараясь говорить кратко и по существу. - Водителя зажало между дверью и сидением.
- Нога спирально сломана, - тут же оценил старший из спасателей.
- Нет, не сломана - у него протез от колена, - фыркнул Хаус, испытывая безотчётное раздражение, направленное почему-то на этих дружелюбных парней.
- Просто отстегните его, - тихо попросил Уилсон. - Вот рука, кажется, сломана.
- Мы немного отжали дверь, - виновато сказал Чейз, - Но ему всё ещё не выбраться. Мы - врачи, из больницы«Принстон-Плейнсборо», все, кроме мальчика, и сам пострадавший тоже. Отожмите дверь - мы заберём его и окажем помощь в нашей больнице.
- Сейчас, - кивнул спасатель. - У нас есть такая пневматическая штука, которая справится.
Он принёс компактный агрегат, похожий на автомобильный насос и, установив его между дверью и сидением начал нагнетать воздух. Стон Уилсона по мере того, как металл ослаблял своё давление, перешёл в крик. Он свободной рукой вцепился в плечо Хауса. Его трясло от боли.
- Сейчас, сейчас, потерпи, - повторял Хаус, удерживая его поперёк корпуса. - Ещё чуть-чуть.
- Попробуйте его вытащить, - сказал, наконец, один из спасателей.
- Ремни протеза мешают. Нож есть? Не отстегнуть.
Второй спасатель протянул нож. Но и с ним перерезать ремни удалось не сразу - они впились в тело больше, чем на дюйм.
- Я тебя могу нечаянно порезать, - виновато сказал Хаус Уилсону.
- Плевать, - сквозь зубы провыл тот. - Только скорее. Не могу больше!
И, видимо, не врал, потому что когда Хаус перерезал последний ремень, и они с Чейзом попытались вытянуть его из кабины, он отключился, и запрокинутая голова мотнулась, чуть не проломив Чейзу переносицу.
- Ч-чёрт! - прошипел Чейз.
- Держи ему руку. Дай взгляну. Я не рентген, конечно, но, сдаётся мне, тут вывих, а не перелом. Осторожнее…
- У нас есть носилки, - сказал один из спасателей.
- Спасибо, парни, но ваша работа закончена. Мы сами. Давайте-ка его в джип. Грэг, лезь первым - примешь его и осторожнее с плечом.
Когда его уже почти усадили в автомобиль, Уилсон вдруг открыл глаза и посмотрел Хаусу зрачки-в-зрачки:
- Я не поеду в «Принстон-Плейнсборо».
- Отличное решение. Вывихнутое плечо и припадки - это, конечно, не повод лечиться стационарно…
- Я не сказал, что не поеду ни в какую больницу. Только в «Принстон-Плейнсборо».
- Поезжай, - кивнул Хаус Чейзу. - Не обращай на него внимания - он бредит.
Лицо Уилсона исказилось - он здоровой рукой пихнул Хауса в грудь и сделал попытку выбраться из автомобиля, забыв, что на нём уже нет протеза.
- Идиот! - Хаус подхватил его, едва успев удержать от не самого удачного падения. - Что ты только делаешь?
- Силой поволочёшь? - тяжело дыша, спросил Уилсон.
- Надо будет, поволоку и силой.
- Сволочь! Гад! - Уилсон забился в его руках, как будто в самом деле вдруг лишился рассудка. Каждое движение причиняло ему боль, но он не унимался, только злые слёзы текли по лицу, мешаясь с кровью из ссадины на виске и пары неглубоких порезов, снова закровоточивших в пылу борьбы.
- Не надо! Перестаньте! - жалобно вскрикнул Грэг.
- Ладно, ладно, всё! - Хаус обхватил беснующегося Уилсона за пояс. - Перестань, тебе же больно! Я сделаю, как ты хочешь. Успокойся. Садись в машину - поедем туда, куда скажешь. В Центральную, в Окружную…
- Домой, - сказал Уилсон.
- Домой?!
- Ты обещал! - снова взвился он.
- Ладно, домой, - окончательно капитулировал Хаус. - Поехали, Чейз. Отвезём их на квартиру.
- Это безумие, - проворчал Форман. - Как мы окажем ему помощь на дому?
- Как? Дай-ка подумать… - Хаус нахмурился, изображая напряжённую работу мысли. - О, придумал! Вправим вывих, наложим косынку и смажем царапины йодом.
- А эти судорожные припадки?
- По-твоему, эпилептики должны находиться в стационаре пожизненно?
Чейз, пожав плечами, завёл мотор. Форман плюнул в сердцах и полез на переднее сидение.
- У тебя хоть релаксанты в заначке есть? - спросил Хаус обессилено привалившегося к нему здоровым плечом Уилсона. Уилсон не ответил. Несмотря на морфий, он испытывал мучительную ноющую боль в плече и острую саднящую в ноге, где ремни протеза оставили глубокие кровоточащие ссадины. Однако, сильнее боли его мучило понимание того, что он рискнул жизнью Грэга ради каприза. Подставил сына. Совершил то, за что про себя всегда осуждал даже литературных героев. А Грэг сидел рядом и не пытался заговорить, и казался не старше своих лет, как он привык, а, наоборот, каким-то маленьким и отчуждённым. И Уилсону тоже не хватало решимости заговорить с ним.
При выезде на трассу машину подбросило слегка на шве асфальта, он снова застонал, сильнее приваливаясь к Хаусу. У него поднималась температура и больше всего хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел и понянчился с ним. Впервые за пятнадцать лет, прошедших с рождения Грэга, он вдруг почувствовал себя очень одиноким. А, в сущности, так и было. Мрачный саркастичный социопат Хаус обзавёлся практически полноценной семьёй, благодарными учениками, командой единомышленников, а он, «славный парень», трёх женщин побросал, трёх похоронил, а выросшему ребёнку, если разобраться, не очень-то уже и нужен, да и сам, похоже, не слишком им дорожит, если позволил сесть в машину с припадочным анацефалом. И не существенно, что припадочный анацефал, собственно, он сам и есть - сути не меняет. И поделом ему воздаётся. Хаусу «джи-эйч», возможно, подарил ещё десяток лет активной жизни, работы, научных трудов, а ему - продолженную старость, инвалидность и судорожные припадки. И - ну да - ещё возможность покрасоваться красным задом перед почтеннейшей публикой, сующей бананы сквозь прутья клетки. Бананы, которых он терпеть не может.
Уилсон закрыл глаза - не хотелось вообще видеть. Он сосредоточился на своей боли и на своей дурноте, и ему стало всё равно, что с миром вокруг него. Впрочем, он подозревал, что и миру на него наплевать.
- Мне остаться? - спросил Чейз, заглушив мотор перед дверью дома Уилсонов.
- Нет. Возвращайтесь в больницу. Успокойте Кадди, скажите, что я останусь ночевать сегодня здесь.
- Да вы не сможете вправить ему плечо в одиночку.
- Как это делается, я знаю. Понадобится только физическая сила противотяги, а для этого сойдёт и пацан. Помогите мне только с транспортировкой тела - у нас чуть больше, чем две ноги на двоих - этого мало для водворения в лофт.
Всё время, пока Форман и Чейз были рядом, Уилсон не проявлял никаких признаков стремления к коммуникабельности и выглядел потерявшим сознание. Когда его свалили, как был, на широкий диван в гостиной, он так и остался там лежать без движения, только тихо поскуливая.
- Уверены, что справитесь в одиночку? - обеспокоенно спросил Чейз.
- Здесь не с чем справляться, плейбой: свежий вывих плеча - студенческая заморочка для первого курса. И потом, мобильную связь, кажется, ещё пока не объявили вне закона -если мне что-то понадобится, я позвоню. Вези лучше в больницу чёрного босса - ему придётся всю ночь сочинять речь для высокой комиссии, объясняя, куда внезапно исчез человек-муха.
Всё ещё неудовлетворённо качая головой, Чейз удалился. О Формане и говорить нечего - в глазах Формана, как на рекламном щите, большими светящимися буквами значилось: «Не понимаю и осуждаю», но вслух он не произнёс ни слова.
- Приведи себя в порядок, - тихо сказал Хаус Грэгу, когда за Форманом и Чейзом закрылась дверь. - Ты мне понадобишься. Прими душ, смажь царапины антисептиком, переоденься. И отомри ты, наконец - не давать же тебе успокоительное, как нервной барышне.
Едва Грэг удалился в ванную комнату, и они с Хаусом остались вдвоём, Уилсон снова открыл глаза и с трудом сел, цепляясь здоровой рукой за спинку и подлокотник.
- Так и знал, что притворяешься, - удовлетворённо хмыкнул Хаус. - Ну и чего ради всё это было затеяно? Захотелось поиграть в крутых парней?
- Мне больно, - тихо сказал Уилсон, дрожа крупной дрожью. - И я не крутой парень. Ты хочешь начистоту? Пожалуйста. После Мексики ты для меня… ну, не знаю… слов не подберу… Вот скажу ангел-хранитель, ты ведь первый меня оборжёшь. В общем, ты мне важен. Тут не в привычке и не в нашей дружбе дело. Не только в них. И этот «джи-эйч»… на хрена мне такое долголетие? Но это - дело твоей жизни, а я как лежачий полицейский, мешаю тебе разогнаться, как следует. Всё, что я мог сделать для тебя, стать «мясом» в этом эксперименте. И я стал. Только я не думал, что это будет буквально. Ну, что все эти сканирования, биопсии, препараты не чтобы облегчить симптомы, а ради науки…То есть… я, наверное, должен был так думать - иначе для чего и эксперимент? Но я оказался… не готов. Не в тебе дело - во мне. Я всегда чувствовал себя рядом с тобой пустым местом. Ты - гений, а я… Ну, что я? Теперь, наконец, всё встало на место. Я - просто лабораторная крыса. Даже не пешка в твоей игре - крыса. Чейзу студенты таких десятками ловят. Только я побольше и позабавнее, - он опустил голову так, что окровавленный подбородок упёрся в грудь, тоже перемазанную кровью и шёпотом докончил: - Я не хочу быть крысой, даже твоей. Лучше совсем не быть, - сжал губы и отрицательно затряс головой. - Прости меня, Хаус… Я не вернусь.
Хаус не торопился с ответом - взял в руки маленький сувенир с тумбочки - резинового розового котёнка, покрутил в пальцах, надавил, заставив игрушку пискнуть.
- Подарок очередного умирающего ребёнка?
- Умершего.
Хаус фыркнул.
- Чего ради ты держишь дома и на работе всю эту дрянь?
- Это - память, - Уилсон сердито забрал котёнка у него из рук.
- Память о своих неудачах и провалах, мазохист?
- О своих пациентах, Хаус.
Хаус покачал головой:
- Старая больная рефлексирующая сволочь, - негромко проговорил он. - Мне не нужно твоё мясо. Сочиняешь сам себе дебильную сказку, где ты Мальчик-с-Пальчик, а потом пытаешься втравить в неё всех вокруг, напоказ гордо страдая. Полез за руль с припадками - чудом только Грэга не убил. Гордость взыграла? Роль крысы показалась унизительной? А ты способен на что-то, кроме этой роли? - его глаза сузились, между ресниц заплясали злые искры. - Когда у меня был инфаркт, и я остался калекой, я прошёл реабилитацию, встал и работал. И проделываю это каждое утро уже тридцать лет изо дня в день, хотя боль по большей части ни на йоту не слабее. А когда у тебя случился рак, ты нажрался химии под завязку и разыгрывал Кайла Кэллоуэя, а потом стал мечтать о смерти. И это я тебя вытащил в жизнь, хотя ты шипел, как кот и всеми когтями цеплялся за любимую смерть, полосуя мне руки. Когда у тебя наступил рецидив, и тебе отрезали ногу, ты завалился на кровать, ссал под себя и отказывался шевелиться, пачками глотая наркоту, пока чуть не сдох. И опять я тебя вытащил в жизнь, вернул в твою любимую онкологию, где потенциальные покойники забрасывают тебя котятами, как доказательствами твоей социальной значимости. Что дальше? А вот это самое. Сначала ты спутал мне все карты, потому что не быть «хорошим мальчиком» для тебя смерти подобно, что бы ты на самом деле об этой «хорошести» не думал. Потом сам же от чувства вины, которым ты, кстати, питаешься, вмазался экспериментальным препаратом. А когда этот самый препарат вытащил тебя в жизнь из мозговой комы после такого инсульта, от какого только ты один на свете и выжил, ты вместо благодарственной молитвы начинаешь дуть губы и играть в обидки. Ты всю жизнь твердишь мне, что пора повзрослеть. Вот и ты повзрослей, наконец, и перестань требовать от мира взахлёб рыдать над тобой, как только ты порежешь пальчик!
Теперь уже Уилсон сдавил розового котёнка, заставляя пищать. Его губы побелели.
- Да, я стараюсь помнить свои неудачи, - заговорил он негромко, глядя в сторону. - Не то, что ты, - его голос вдруг окреп. - Попрекаешь меня своей заботой? Ха! Ты прошёл реабилитацию, ты встал и работал… Скажите пожалуйста! А не ты ли сначала вытравил из жизни всех, как плавиковая кислота: родителей, приятелей, даже Стейси. Даже женщина, любящая тебя всей душой, не выдержала твоего скотского отношения. Инструктора ЛФ боялись тебя, их пациенты просили назначать для занятий такое время, чтобы не сталкиваться с тобой в коридоре. А почему ты взъелся на весь мир, помнишь? Потому что тебя один раз не спросили, когда взяли - да и спасли тебе жизнь. Твоими словами говоря «вытащили в жизнь», а ты шипел, как кот и всеми когтями цеплялся за трупную ткань своего бедра - вероятно, тебе казалось это высшим достижением, лежать в гробу с двумя красивыми ногами. Боль? Ты её сам себе привёз, отказавшись от ампутации. Ты был молодой, здоровый, спортивный - освоил бы чёртов протез в три дня, бегал бы на нём, прыгал и катался на велике, но ты предпочёл мучиться, потому что, похоже, не мне одному кажется, что терновый венец придаёт импозантность. А кетамин? А метадон? А «дурка»? А тюрьма? А чёртова операция в чёртовой ванне? А героин? А твоя мнимая смерть в огне? Кто бы всё это вынес, кроме меня?
Он замолчал, выдохшись, и только продолжал теребить в пальцах игрушку, снова опустив голову и сжав губы - очень знакомо, очень по-уилсоновски.
- Ну, дело твоё. Не хочешь - не возвращайся, - сказал Хаус, помолчав. - Мне, и в самом деле, не нужно твоё мясо - разве я тебя просил?
- Ты никогда не просишь.
- Ты - тоже.
- Ты всегда просто забираешь то, что хочешь.
- Ты - тоже.
- Мне часто снится Мексика, - вдруг сказал Хаус, глядя в сторону и ни к кому, собственно, не обращаясь. - Не знаю, как мы с тобой пережили тот год, но уже скоро двадцать лет, а мне всё орут во сне проклятые помоечные чайки.
- А не хочешь знать, что мне снится? - усмехнулся Уилсон. - В моих самых страшных снах?
- А я знаю. Хочешь расскажу?
- Ну, расскажи.
- Пожалуйста. Тебе снится коридор нашей клиники, потому что за всю твою жизнь никаких других мест ты просто не знал. Тебе снится обычный будничный рабочий день, когда ты приходишь с утра, идёшь по коридору, здороваешься, а тебе никто не отвечает. Спрашиваешь - не слышат. Идут в лоб - не видят. А потом вдруг проходят сквозь тебя, а ты ничего не чувствуешь… Ну? Угадал?
Уилсон вскинул голову. В его глазах плескалось что-то похожее на страх.
- Откуда ты знаешь?
- Неужели, правда угадал? - засмеялся Хаус.
- Нет. Но… откуда ты знаешь?
- Уилсон, очнись, я тебя больше сорока лет знаю.
- Знаешь… Только не понимаешь. Мне шестьдесят шесть. И в активе всего пара статей, десяток вылеченных - реально вылеченных - больных и великовозрастный оболтус, которого я чуть не угробил сегодня.
- А кто виноват? Выбрал заведомо провальную профессию, всю жизнь вступал в заведомо провальные браки, всё сливал при первой возможности - да ты всю жизнь боялся успеха, как институтка секса со шпаной.
- Но и даже на такой выбор я имею право, - упрямо откликнулся Уилсон.
Хаус развёл руками:
- А кто у тебя его отнимает?
- А по-твоему, что я должен чувствовать, когда Форман просит меня, чтобы я тебя уговорил организовать демонстрацию моего больного мозга спонсорам?
- Чувствовать - всё что угодно. А вот поступать, как идиот…
Он замолчал, потому что в комнату вошёл Грэг, переодетый в серую футболку и обрезанные выше колен джинсы под хиппи шестидесятых.
- Иди сюда, - сказал Хаус. - Сейчас мы будем из тебя ортопеда делать. Твоему отцу надо вправить плечо, но он, как всегда, будет против, потому что для него чем хуже, тем лучше. Да ладно, шучу. Контрактура мышц пока ещё, слава богу, не зависит от рефлексий, не то бы ты, старик, жил, скорченный. Сейчас я введу кое-что, а потом ты, тёзка, встанешь вон там и будешь его удерживать, прижав ему левую руку к туловищу, через грудь за подмышку. Сообразил?
Грэг кивнул.
Хаус отправился рыться в аптечном шкафчике, откуда через минуту крикнул почти с восхищением в голосе:
- Да ты запасливый, еврей!
Он появился с тремя сразу шприцами в руках:
- Давай руку, - затянул жгут, быстро, привычно уколол, дёрнул конец жгута, распуская, ввёл всё, меняя шприцы, и ещё не вытащил иглу, как Уилсон уже обмяк, запрокидываясь. Грэг подхватил его.
- Хорошо легло на морфий-то, - хмыкнул Хаус. - Давай, держи, как сказал.
Он бросил использованные шприцы на пол, взялся двумя руками за руку Уилсона, покачал, повернул - раздался сухой щелчок, Уилсон замычал.
- Есть, вправил. Принеси воды и губку какую-нибудь. Да, я там видел в аптечке фурацилин. Давай, тоже тащи.
Он стянул с несопротивляющегося сонного Уилсона спортивный костюм и футболку и присвистнул, увидев синяки и ссадины на его теле - от руля, от ремня безопасности, от вжавшейся в бок покорёженной дверки.
- А у тебя, парень, раны не страшнее? - спросил он у Грэга.
- Нет, я счастливо отделался. Лоб разбил, да вот ещё - он показал порезанные и заклеенные пластырем предплечья.
- Ну и ладно. Где там твоя вода? Клеёнка есть?
Пока Хаус бережно обрабатывал раны уже совсем отключившегося Уилсона, Грэг смирно стоял за его плечом, подавая то ножницы, то пинцет.
- Ты слишком тихий и неразговорчивый, - наконец, не выдержал Хаус. - Это что, последствия травматического шока или у тебя что-то на уме?
- Эти припадки… Они теперь у него всегда будут? - спросил Грэг и шумно проглотил слюну.
- Не знаю. Состояние твоего отца уникальное - другого такого человека нет, значит, нет и никаких прогнозов.
- Он же не сможет водить автомобиль?
- Не сможет.
- А… как же он будет добираться на работу?
- И работать он тоже пока не сможет.
- «Пока» - это сколько?
- Ну… не знаю… Может быть, год… или два…
- Или пять или десять? Ну, что ты мне морочишь голову, дядя Грегори? Он из-за припадков не может работать? Нет? Тогда почему? Я же говорил с ним - он в порядке: память, всё такое. Даже речь вернулась. Почему у него вообще эти припадки? Из-за его инсульта? Или из-за вашего препарата?
- Дай-ка полотенце,- не глядя на него, протянул руку Хаус. - И найди ему чистые штаны и футболку.
- Вы мне не ответили, - напомнил Грэг, возвращаясь с одеждой на смену.
- Подожди. Помоги мне переодеть его… Ох, и тяжёлый же! Раскормился на больничных завтраках, жадный ням-ням… А ты не допускаешь, между прочим, тёзка, что существуют вопросы, на которые пока никто не знает ответа? Экспериментальный препарат получили трое: он, я и Форман. Говорить о действии можно лишь настолько точно, насколько крыса и человек - идентичные организмы. Во всяком случае, «джи-эйч», как хорошая швея, латает дыры по возможности незаметно. У меня восстановился повреждённый миокард, очистились коронары - это объективно зафиксировано, снизились трансаминазы, уменьшилась простата, вырос дофамин, если тебе это о чём-то говорит. Знаешь, я никогда не был сторонником цитрата силденафила, но теперь у меня есть основания быть его убеждённым противником. Не знаю, что и как склеилось у Формана - он ведь не признается в том, что перестал страдать от геморроя или попадает теперь в писсуар с двух метров, не замочив ботинок. Но думаю, что всё это имеет место быть. Вот только фишка в том, что ни я, ни Форман не лежали в мозговой коме с повреждениями… скажем так: плохо совместимыми с жизнью. Поэтому, чтобы в наших телах ни творил «джи-эйч», он не затронул главного - основы личности. А вот твой отец - дело другое. Он должен был умереть - мы не говорили тебе этого так напрямик прежде, но… он просто не мог не умереть.
- Но ведь не умер же!
- Понимаешь, Грэг… - Хаус положил руку подростку на плечо, и Грэга вдруг передёрнуло и затрясло от этого прикосновения. - Вообще-то, он умер. Приборы зафиксировали мозговую смерть. Ты знаешь, что такое мозговая смерть?
- Когда гибнет кора мозга?
- Всё, что мы есть - это наша кора. Мысли, сны, представления - вообще, мы. После мозговой смерти от человека остаётся только тело. Когда мы видим такие вещи на энцефалографе, мы констатируем смерть и отдаём тело трансплантологам. И в случае с твоим отцом мы видели мозговую смерть, когда расшифровали запись энцефалографа. Недолго - несколько минут. Но! Такое состояние не бывает обратимо. То есть… До сих пор оно не было обратимо… - Хаус закрыл руками лицо и с силой потёр щёки, на которых заметно поубавилось морщин за последние пару месяцев. Грэг обхватил себя изрезанными руками за плечи, чтобы хоть как-то унять дрожь.
- Так вы что…вы боитесь, что он изменился, как в этом кино… «Кладбище домашних животных», да?
- Нет, - Хаус энергично мотнул головой. - Он не изменился. Это - Уилсон. Каждой клеточкой остатков своего мозга… или зачатков своего мозга, ф-факиншг шит! Ох, чёрт меня подери, старого дурака, Грегори! Зачем, интересно, я тебя, мальчишку, да ещё и нигде не медика, этим гружу? С другой стороны, я побуду и уйду, и хотя я, конечно, буду здесь то и дело появляться, это не будет таким тесным, как… В общем, я уйду, а ты останешься. И тебе, может быть, ещё придётся расхлёбывать кашу, которую мы заварили.
- Как? Как расхлёбывать? Что может случиться?
- Господь всемогущий! Ну, откуда мне знать? Может быть, судорожные припадки - проявления гидроцефального состояния. А может быть - растущие крылья бабочки, которые у него через пару дней на спине прорежутся. По уму, мне, как исследователю, надо бы было сейчас разложить твоего отца на лабораторном столе и нарезать микротомом на мелкие пластинки, под микроскоп. И я почти не шучу.
Грэг наклонил голову набок и презрительно выпятил губы.
Хаус кивнул:
- Правильно соображаешь. Пока это - Уилсон, его желания будут учитываться, даже если он - бабочка. Так что никаких микротомов. И никаких сканеров. И даже никаких анализов крови, мониторов и энцефалографов, пока это не средство спасения его жизни и пока… пока он сам этого не захочет. Всё, что я могу - просто наблюдать.
- Господи, дикость какая! Он - не бабочка.
- Ты этого не знаешь. Я - тоже. Подозреваю, что и сам он этого не знает.
- Дядя Грегори! - отчаянно почти воскликнул Грэг.
- Ну, что ты? Что?
- А если он всё-таки окажется… бабочкой?
- Ну… тогда мы, может быть, сядем вместе и придумаем, как сварить приличный эль на основе цветочной пыльцы или устроим бои гусениц. Хотя, лучше бы он оказался аксолотлем - для этих тварей не проблема и мозг отрастить, и новую ногу - даже две, про запас.
-Так ваш «джи-эйч» превращает людей в аксолотлей?
Хаус устало вздохнул:
- Никого он ни во что не превращает, тёзка. Стегает регенерацию, и ещё неизвестно, какую цену мы за это платим… Знаешь, отец твой теперь проспит до утра - я, кажется, капитально его загрузил, будь хозяином - уложи меня где-нибудь тоже, я с ног валюсь.
К его удивлению, Роб отнёсся ко всему его эмоциональному повествованию довольно легкомысленно. И практично.
- Нужно поскорее заказать новый протез, - первое, что сказал он, выслушав Грэга. - Машина застрахована?
- Да при чём здесь… Роб!
- Ты знаешь, Хаус совершенно прав, - Роберт чаще по привычке называл отца всё-таки «Хаус». а не «папа». - В том смысле, что прогнозировать тут практически невозможно. Значит, нужно жить с тем, что есть на текущий момент. А на текущий момент у вас есть испорченный протез, разбитая машина и судорожные припадки. Это в минусе. А в плюсе то, что дядя Джеймс пришёл в себя, руки-ноги действуют, речь восстановилась и, в принципе, он, и в самом деле, может наблюдаться амбулаторно, если это нормально организовать. А нормально организовать это без протеза и без машины фиг выйдет.
Тогда Уилсон-джуниор на настроении рассказал про «Кладбище домашних животных».
Роб фыркнул в трубку:
- Во-первых, старик, это не столько кино, сколько книга, хотя… ты же у нас воспринимаешь печатное слово только с экрана монитора. А во-вторых, ты чушь городишь - нарочно принесу почитать, чтобы понял, насколько ты чушь городишь. Твой отец никогда не умирал.
- Тогда почему твой отец мне осветил это событие именно так?
- Господи, джуниор! Это элементарно! Хаус накручивает себя, потому что во-первых, чувствует вину, как экспериментатор, во-вторых, как друг твоего отца, и в-третьих, он бесится из-за того, что облажался. Поэтому мимоходом загрузил тебя, как заинтересованное, но, в какой-то мере, стороннее лицо. Можешь на вечер считать себя чейзозаменителем.
- В чём он облажался?
- В том, что вместо средства макропулоса получил ящерицын хвост. Потом, он попросту беспокоится за дядю Джеймса - во всех смыслах. Гидроцефалия это или то, что ты называешь «бабочка», но вы чуть не погибли, придурок.
- Почему это я - придурок? - возмутился Грэг, невольно чувствуя, что у него немного отлегло от сердца.
- Потому что не позвонил мне.
- Хаус сказал, я ему должен был позвонить. Нормально получается, да? Отец мне говорит, чтобы я за ним приехал, а я хватаюсь за телефон и начинаю названивать на все номера, как сбесившаяся телефонная станция, и всем ябедничать на него?
- Ну, в данном конкретном случае дядя Джеймс вёл себя не сказать, чтобы…
- Я бы тоже не захотел, чтобы меня показывали спонсорам, как обезьяну в вольере, - сказал Грэг. - Если бы это я чудом выжил, а ты счёл бы ключевым словом «чудо», а не «выжил», и принялся бы трясти мною на выставках медицинских достижений, я бы…
- Ага! - ничуть не смутился Роберт. - А сказать об этом Хаусу, конечно, было вне пределов возможного. Побег из Шоушенка куда круче. Кстати, это тоже книга, а не кино, и даже автор тот же - полюбопытствуй.
- Ладно, - буркнул он с поднимающимся, как сладость со дна бокала раздражением, и Роб, почувствовав это раздражение, немедленно сменил тон на мягкий, сочувственный.
- Мне приехать? Ты вообще как, в порядке?
- Не надо. Хаус остался у нас ночевать - мне тебя просто деть будет некуда.
На это Роберт не ответил - дышал в трубку.
- Я не в порядке, - сказал Грэг, помолчав. - Я вообще не думал, что это так жутко.
- Что жутко?
- Эти… припадки. Меня чуть не вырвало, когда он начал трястись. Я, наверное, мог бы сманеврировать, удержать руль, если бы не… Роб, я вёл себя, как полный козёл!
- Ты привыкнешь.
- Не хочу я к этому привыкать!
- Богу помолись, - съехидничал приятель. Роберт, будучи убеждённым атеистом, умудрялся доводить своими антирелигиозными высказываниями не только Рэйчел и её жениха, но и Грэга.
- Да пошёл ты! - упавшим голосом сказал Грэг. У него защипало в носу.
- Грегори, подожди…
Это «Грегори» было не более частым явлением, чем дождь в ночь на двадцать девятое февраля високосного года. И именно редкость такого обращения помешала Грэгу Уилсону нажать «отбой».
- Что? - вместо этого буркнул он.
- Старик, у твоего папы был тяжёлый геморрагический инсульт. Он должен был умереть, но почему-то не только выжил, но и почти не потерял функций. От всех остальных людей, впавших в кому или умерших при аналогичном объёме инсульта, дядю Джеймса отличает, собственно, то, что он - не они. И ещё «джи-эйч». Были бы эти припадки, если бы он не ввёл себе «джи-эйч»? Не знаю. Был бы этот инсульт, если бы он не ввёл себе «джи - эйч», тоже не знаю. Я не знаю. Отец не знает. Никто. Понимаешь, старик, просто не с чем сравнивать.
Уилсон-старший осторожно переменил положение, чтобы проклятый диван не заскрипел громче, чем надо. Болело всё, каждая клеточка организма, а в ушах отдавался глуховатый голос Хауса: «в случае с твоим отцом мы видели мозговую смерть». Ведь это не приснилось ему? Вот, оказывается, почему они так суетились вокруг него, а вовсе не из-за потери части мозга. В конце концов, живут люди и с резекцией мозгового вещества -после инсультов, ушибов, раковых опухолей. Кто-то парализованный, кто-то лишившийся зрения, слуха или речи, кто-то внешне вполне здоровый, но рассыпающийся, как личность. Но выживают и живут. А он? Он ничего не потерял, всё вернул или просто ещё не догадывается о потерянном? Пока он считал это основной причиной чересчур внимательных взглядов Хауса или Формана и более частых заглядываний в палату Чейза, это только смутно беспокоило, как давление в мочевом пузыре во время увлекательного флирта. Но после мозговой смерти не возвращаются. Разве что в фильмах ужасов. А если приборы налажали? Да нет. Хаус прежде, чем пугаться, тысячу раз бы проверил. Вот только зачем он мальчишке сказал? Опрометчивость? У Хауса? Ах, да не спешите мой лапсердак! Значит, он решил, что Грэгу нужно, просто необходимо быть в курсе того, что душа его отца проделала кульбит почище клинической смерти. А для чего ему это знать? В самом деле, как в книге про кладбище домашних животных, чтобы вовремя запастись калькулятором для окончательных расчетов в пятикубовом шприце? На случай, если он, Уилсон… что? Дальше фантазия не работала. Не только у него. Что же теперь, они будут ещё и бояться его? И, если то, что он услышал сквозь наркотический флёр, правда, это уже началось.
Уилсон облизал пересохшие губы - страшно хотелось пить. Он не пил почти сутки, и его накачали всякой дрянью, бьющей хуже похмелья. Настоящий сушняк. Но вода имелась на кухне, а до кухни следовало как-то добраться. Или позвать на помощь. «Нет уж, перебьюсь», - подумал он. Рука после манипуляций Хауса с его плечом почти не болела, но пользоваться костылями всё-таки вряд ли позволила бы. Скакать на одной ножке, как будто решил поиграть в «классики»? До инсульта, кстати, он это, пожалуй, смог бы - реабилитация имени Хауса во время отпуска в уединённом домике шестидесятых в сосновом бору принесла отличные плоды, дав толчок и установку «ничего невозможного», и проскакать, удерживая равновесие взмахами рук, пять-шесть ярдов ему, наверное, удалось бы, но сейчас это, пожалуй, было бы слишком самонадеянно. И шумно.
Поэтому Уилсон выбрал иной путь - осторожно подвинулся к краю дивана и сполз на пол. В его распоряжении оставалась здоровая нога, порядочно повреждённое ноющее колено и пара рук, одна из которых ныла в плече, но аккуратно опираться позволяла.
«Плевать, как это выглядит со стороны. Я в своей квартире, и я хочу пить», - он пополз в сторону кухни, стараясь делать это, как можно тише. Ему бы удалось, если бы не вечная привычка обоих Грэгов всё разбрасывать. Он нечаянно задел плечом стул, и на пол с грохотом полетел пустой эмалированный таз.
Вспыхнул свет. Они ворвались в гостиную оба - встрёпанные, заспанные, увидели его на четвереньках на полу, и одинаково испугались. Да, чёрт возьми! У них ужас в глазах плеснулся. У обоих! Уилсон почувствовал смесь озорства, бешенства, смущения и обиды.
- Р-р-р! - зарычал он и, прянув вперёд, сделал вид, что хочет укусить Хауса за щиколотку.
Тот от неожиданности, отшатнулся, перенеся вес на неверную правую ногу, болезненно вскрикнул и рухнул на пол. Уилсон, не ожидавший такого триумфа, радостно возбуждённо залаял и бросился на него, ляская зубами. Грэг заорал. Хаус сделал попытку уползти, а Уилсон взвыл низким голосом киношного демона:
- Что, ссыкун старый, боишься предводителя отряда зомбаков? У-у-у!
- Кретин! - завопил Хаус, несильно стукнул его кулаком по голове и тут же, прикрыв глаза, схватился за сердце, стонуще причитая: - Ох, гори ты в аду, шутник хренов! Я чуть не обосрался!
Уилсон сел на пол и потёр ладонью темя, по которому пришёлся тумак. Он вдруг почувствовал, что рад этому удару. Он означал признание. Признание того, что Уилсон - это Уилсон, привычный, просто родной, раздолбай, с которым не нужно обращаться, как с хрустальной пепельницей, подаренной тёщей.
- Па, ты, правда, похоже, стал малость с приветом, - проворчал тоже успокоившийся, но сердитый Грэг. - Что это вообще было?
Уилсон и Хаус переглянулись и, повернувшись к мальчишке, хором безапелляционно велели:
- Иди спать.
Грэг покачал головой и, подтянув трусы, повернулся, чтобы идти в спальню.
- Стой! - спохватился отец. - Принеси стакан воды с кухни - пить хочу до смерти.
- За этим надо было осваивать манеру передвижения краба-бокохода? - скептически спросил Хаус,.
- А ты бы на моём месте как поступил?
Хаус посмотрел ему в глаза. Грэг раньше уже видел подобное: разговор без слов, взгляд на взгляд. И Хаус отвёл взгляд первым:
- Я думал, ты в отключке…
- Я и был в отключке. Хаус…
- Ммм?
- Ты… меня совсем списал, да?
- В смысле?
- «Не сможет работать», «не сможет водить машину», «буду здесь появляться»… Ты какую мне роль отвёл?
Он замолчал, потому что Грэг вернулся с кухни со стаканом воды. Хаус пристально смотрел, как Уилсон пьёт, как сжимают стакан пальцы, обошедшиеся без пареза, как ходит на запрокинутой шее кадык. Уилсон пил, прикрыв глаза, наслаждаясь процессом утоления жажды. Маленькие простые радости: утолить жажду, утолить голод, унять зуд, опорожнить мочевой пузырь. Всё это вполне доступно каждому, даже если исключить более высокие удовольствия: утоление жажды познаний, жажды творчества, любовь, азарт. Хаус почувствовал, что готов сорваться, но сдерживался из-за Грэга.
- Иди спать, - сказал Уилсон, возвращая стакан. - И закрой за собой дверь спальни, Грэгги.
- Может, сначала помочь тебе подняться?
- Нет. Я же сказал: иди спать.
- Тебе нужно быть реалистом, - проговорил Хаус очень тихо, когда Уилсон-джуниор, пожав плечами, ушёл к себе.
- Реалистом? Хорошо. А почему ты больше не хочешь смотреть мне в глаза? Ну, ты же исследователь, ты же должен быть объективным. Признай, наконец, что я был прав, а ты облажался.
- С чем я облажался? - оторопел Хаус.
- Я говорил об этом с Чейзом, - признался Уилсон. - Так что кое-что знаю. У тебя три подопытных кролика, - Уилсон показал три растопыренных пальца. Один - Форман - ничего не потерял и ничего не приобрёл, - он загнул указательный палец. Второй - ты сам - восстановился лет на десять и продолжишь работать и жить, - Уилсон загнул безымянный палец. - Третий - я - получил возможность ещё какое-то время ссать под себя и глотать пачками викодин - кажется, ты так выразился? - и он протянул к носу Хауса оставшийся незагнутым средний палец. - Тридцать три процента. У меня даже член не встал, а то, что вы все называете «чудо» - досадная оплошность природы, которая во время моего инсульта отвлеклась и не убила меня, как полагается, пока ты не влез с этой крысиной отравой.
- Ты сам - при чём тут я?! - возмутился Хаус. - Не я ввёл тебе «джи-эйч».
- Да, я сам, - сокрушённо кивнул Уилсон. - Ты умирал, я винил себя. Мне чудилось в этом какое-то искупление, помощь тебе, поддержка. Как полагается другу. Не знал, что ты нарочно истрепал свой миокард, как тряпку, лишь бы настоять на своём.
- Отрежу Чейзу язык, - рыкнул Хаус.
- Валяй. Введёшь ему «джи-эйч» - новый отрастёт. Лучше подумай, что ты получил в итоге? Препарат, который продлевает полноценную жизнь? - средний палец снова придвинулся к носу Хауса. - Хрен там! Ты получил универсальную замазку для дыр. Если пациент не умер от инфаркта, инсульта, ножевого ранения, твой «джи-эйч» придёт и залатает дыры. Если не умер. Если успеет. Только понимаешь, Хаус, в чём фигня? Если пациент не умер, его организм сам залатает свои дыры. Заживление ран свойственно живым организмам.
- Я и не подписывался изобретать живую воду.
- Нет, ты как раз подписывался изобрести живую воду, а получил... как в этой детской книжке, которую ты читал отнюдь не в детстве? Костерост? Вот именно. И такого же сорта. На вкус дерьмо, а действие мучительно - от несоответствия ускоренного метаболизма и линейного роста возможностям, заложенным природой. Например, эти мои припадки. Ты и сам думаешь, что они от этого. И что в итоге? Каков выигрыш? Скорейшая реабилитация? Нога у меня не выросла, да и у тебя походка отнюдь не танцующая. Стало быть, ты не можешь ни предвидеть, ни управлять, в какую именно дыру сунет чёртову замазку.
- У меня слишком мало наблюдений.
- Их могло быть сто, триста, пятьсот - и ты остался бы с тем же. Потому что то, что ты делаешь - не научный эксперимент, а игра в чёт-нечет. И самое печальное, Хаус, что это твой стиль: лечить экс-ювантибус, на озарении, играя со смертью вперегонки. Ты не учёный. То есть, ты такой же учёный, как пацан, который отрывает мухе крылья, чтобы посмотреть, как она будет ползать.
- Что ты несёшь? - тихо, побелевшими губами, почти с испугом спросил Хаус. - Ты считаешь, что я - никудышный врач, которому просто везёт? Так какого ты молчал сорок лет, если, в самом деле, так думаешь?
- Просто признай, что я был прав, когда не позволил тебе ставить опыты на раковых больных. Я уже, кажется, напоминал тебе сегодня про операцию в ванной? А ведь ты мог бы исцелиться тогда, если бы карта легла иначе. Но тебе всё равно повезло: ты не истёк кровью, и ногу тебе спасли. А теперь представь сто, триста, пятьсот ванных комнат, забрызганных кровью. Пятьсот автомобильных аварий, как сегодня. Пятьсот вскинутых наперевес членов и отросших аппендиксов. И штук сто из них - в сброс. Прикинь свои перспективы и признай, что я снова вытащил тебя из гипотетического дерьма.
Хаус низко опустил голову. Его трясло. Ему было бы намного легче, если он мог бы разом отмести всё сказанное Уилсоном, но в глубине души он чувствовал его правоту.
- Признай, - требовательно повторил Уилсон. - Хоть раз в жизни признай, что ты не можешь быть правым всегда.
- Я могу ошибаться, - тихо проговорил, наконец, Хаус. - Но я не руководствуюсь страхом перед ошибкой. А если бы я это делал, я не спасал бы жизни, а держал бы умирающих за руку, как ты.
- Значит, по-твоему, это как раз я - никудышный врач?
- Ты вообще не врач, Уилсон. Ты гробовщик. И злишься потому, что продление жизни гробовщику не на руку.
Уилсон медленно покраснел.
- Ты тоже не врач, Хаус. И никогда им не был. Ты - игрок в геймбой, только вместо виртуальных фигурок у тебя живые люди. И, конечно, тебе не страшно ошибаться - у тебя же десять жизней на кон в запасе, а Дюк Нукем - ну кому он, по большому счёту, интересен? Ты поэтому предпочитаешь не общаться с больными, не знать их имён. Только на мне нарвался - вот и бесишься.
- Ну, да, да, ты прав. Я не становлюсь другом каждому, не сплю с пациентами, не делюсь с ними органами… Ладно, Уилсон, я всё понял. Я не отвечаю твоим высоким моральным требованиям, - он вдруг поднялся с полу с исказившимся от боли лицом и, глядя сверху вниз, договорил. - Но уж извини, сочувственно держать за руку никчёмного инвалида, мечтающего о смерти, до самого естественного наступления оной, не моё кредо.
- Что? - ахнул Уилсон. - Ты…
И вдруг на него, как каменная глыба, навалилось понимание ненужности и жалкости всех этих слов, и он замолчал, глядя снизу вверх на возвышающегося над ним Хауса. Такого, как всегда. Хромого. Синеглазого. Безжалостного. Язвительного. Умного. Всё понимающего. Единственного. Словом, того самого, которого он знал сорок лет и любил всем сердцем. Ему захотелось тут же, немедленно, покаяться, объяснить, что он имел в виду не совсем то, что сказал и, в любом случае, Хаус - это целый мир, его спасение, его стержень, придающий вкус каждому блюду действительности, как сладкому, так и горькому.
- Иди спать, - сказал он холодно. - Тебе завтра на работу.
О ВОЗВРАЩЕНИИ НА КРУГИ СВОЯ
Протез сделали через неделю и ещё с неделю ему понадобилось привыкать к нему. В принципе, это оказалось несложно. Куда сложнее было привыкнуть к тому, что по утрам не надо вставать по будильнику, не надо спускаться в гараж и заводить машину, ехать в больницу. Он всю жизнь не высыпался - это было его проклятием. Нуждаясь в сне не меньше восьми часов в сутки, он нередко и четырёх-то не набирал - учился, работал, дежурил, растил сына. Вечерняя усталость и слипающиеся глаза были его привычкой. Теперь перед ним появилась завидная перспектива отоспаться за все предыдущие годы, а вот поди ж ты - навалилась бессонница. Такая, что он чувствовал страх перед наступлением ночи, начинал тосковать, едва сгущались сумерки, и когда ночь, наконец, приходила, часами лежал на спине без сна, пялясь в потолок, а мысли в голове текли одна другой безнадежнее. Большей частью - о Хаусе, потому что с того самого утра Хаус ни разу больше не появился, ни разу не позвонил. Уилсон знал, что Грэг с ним видится, по крайней мере, в больнице, где сын продолжал не то волонтёрствовать, не то подрабатывать, но расспрашивать его о Хаусе Уилсон не пытался, хотя порой очень хотелось. Он, сам того не ожидая, вдруг почувствовал, что страшно скучает и грустит о Хаусе, сто раз пожалел, что так получилось, что наговорил много лишнего, что привычно выместил на нём свою обиду на невезение. Он старался припомнить все обиды, все каверзы Хауса в свой адрес, и не находил ничего. Циничный и бесцеремонный на словах, на деле Хаус неизменно оставался его другом - заботливым, находчивым, нежным, чёрт побери! Верным! Несколько раз он брал в руки телефон, чтобы позвонить, но подолгу лежал, согревая пластмассовый корпус в ладонях, и снова клал телефон на тумбочку. Он понимал, что смертельно оскорбил Хауса этой инсинуацией про геймбой, и хотя Хаус в той ссоре тоже выражений не выбирал, к истине он был, пожалуй, куда ближе, чем Уилсон. Сознание этого и мешало набрать знакомый номер. А однажды телефон вдруг сам взорвался узнаваемой, просто за сердце берущей трелью, и он сидел на кровати и тяжело дышал, не решаясь взять трубку. И досиделся до того, что рингтон смолк. А ещё через минуту он отправился на кухню, чтобы приготовить к возвращению Грэга омлет с помидорами и увидел на обоях синие кляксы с ослепительными протуберанцами. Когда он очнулся, омлет успел сгореть, а из его рассечённой при падении брови натекла порядочная лужа крови.
Припадки участились с одного-двух до двух-трёх, затем до трёх-пяти в день и, наконец, сделались серьёзной проблемой, поэтому он даже не слишком разозлился, когда узнал, что сын, втайне от него, связался по этому поводу с Форманом и попросил зайти «взглянуть на отца»
Форман появился одним из вечеров - немногословный, деловитый, подчёркнуто-официальный. Уилсон понял, что не прощён за выходку, уже окрещённую Робертом Хаусом «Побег из Шоушенка», и тоже замкнулся, молча позволив себя осмотреть, проверить рефлексы и даже снять энцефалограмму переносным энцефалографом.
- Я тебе пропишу габапентин, - сказал Форман. - Как ты спишь?
- Нормально, - соврал он.
- Головные боли?
- Да нет, ничего такого…
- Тебя не тошнит, не рвёт? В глазах не двоится?
- Нет.
- На гидроцефальный синдром не похоже, да и на эпилепсию не очень. Вот рецепт, получить можно в нашей аптеке... Что, машину починили?
- Нет. Зачем мне она? За руль я сесть не могу, а Грэгу рано водить.
Форман кивнул и направился к выходу. И только тогда Уилсон не выдержал:
- Форман, а как там исследование Хауса?
Форман вздрогнул и остановился.
- Хаус больше не работает, - сказал он и, глядя на вытянувшуюся физиономию Уилсона, добавил: - Я думал, ты знаешь. Неужели он не сказал?
- Н-нет, - промямлил Уилсон, у которого при этом известии сердце оборвалось и словно куда-то просело, но не объяснять же было Форману. что они с Хаусом больше не общаются. - Почему не работает?
Форман пожал плечами:
- Так уж сложилось. Всё одно к одному. Крысы, которым он вводил «джи-эйч» вдруг начали выдавать тетанус. Две подохли. На третьей он сломался - принёс в лабораторию крысиный яд и умертвил всех до одной. Конечно, его за это по головке не погладили - крысы-то на балансе, и он устроил цирк из заседания дисциплинарной комиссии.
- Тетанус? - переспросил Уилсон. - ты сказал «тетанус»?
- Пытаешься параллели проводить? - подмигнул Форман. - Не имеет смысла, раз ты не даёшь разрешения обследовать тебя. Я склонен думать, что у тебя это банальная благоприобретённая псевдоэпилепсия из-за внушительного вмешательства на мозге, и «джи-эйч» вообще не при чём. По срокам не прокатывает, и потом, ни у меня, ни у Хауса с Кадди ничего подобного нет.
- С Кадди? Почему с Кадди?
- Потому что она тоже приняла участие в эксперименте с «джи-эйч», что, кстати, очень хорошо - до неё все испытуемые были одного пола, да, к тому же, ты вообще «соскочил». Если бы был контракт, платил бы сейчас неустойку.
- Так исследование продолжается? Без Хауса?
- Он сделал свою часть работы.
- И, прослезившись, благославил идущих следом? Не свисти!
- Спроси его сам, - невозмутимо пожал плечами Форман.
- Не могу, - наконец, сознался он. - Мы… не видимся.
На это Форман ничего не сказал, но бровями выразил недоумение.
- Крупные последствия маленького разговора, - усмехнулся Уилсон, и вдруг его тряхнуло от быстрого, как молния, подозрения: а что, если уход Хауса - тоже последствие этого разговора? Что, если он поверил Уилсону? Ведь такое бывало и раньше - он знал, что имеет влияние на Хауса, он, пожалуй, даже гордился этим уникальным даром - влиять на Хауса. Хаус слушал его - пожалуй, он даже был единственным человеком, которого Хаус слушал. И этот единственный человек сказал, что Хаус - никудышный учёный, дерьмовый врач, что он нарвался на своём исследовании. Сказал в подходящий момент, когда всё как раз начинало валиться из рук. Это было, как с кетамином. А потом эти крысы… и убивающее чувство вины… и…
- И с ногами у него плохо, - добавил Форман ещё одну причину увольнения Хауса. - Боли возобновились, в хорошие дни снова ходит на костылях, в плохие передвигается только в инвалидном кресле. Жонглирует викодином и кетопролаком и, по-моему, ему ни до чего. Я еле уговорил его консультировать на дому, через интернет.
«А боли у него всегда носили психосоматический характер, что бы он там ни говорил». Уилсону захотелось самому себе набить морду. Но один вопрос требовал прояснения.
- Форман, - Уилсон облизнул губы. - Форман, а если бы я захотел вернуться к работе, что бы ты сказал?
- Уилсон… - чёрный декан явно растерялся. - Ты же понимаешь, что каждый припадок - это малюсенькая деградация. У тебя их было уже около шестидесяти в общей сложности. И потом, если ты начнёшь при пациенте… наконец, это просто травмоопасно, я не могу позволить - у нас стеклянные двери, столешницы, углы… - его беспомощный лепет заставил Уилсона на миг посочувствовать сторонникам расовой сегрегации.
- А если бы на моём месте был Хаус, его бы ты взял? Только ответь мне честно.
- Честно? - Форман поднял на него спокойный взгляд своих выпуклых блестящих глаз. - Взял бы.
- А стеклянные двери и всё такое?
- Переделал бы его офис, обил бы стены мягкой обивкой, положил бы ковёр, заменил стулья на пуфики и поставил круглый стол с валиком по краю столешницы.
- Допустим, я сделаю в своём офисе всё это за свой счёт? Возьмёшь?
- Тебе это надо? - тоскливо спросил Форман. - Ты, вроде, не нуждаешься. Ну, придумай какое-нибудь хобби себе - мастерить что-нибудь, потом, ты, кажется, джазом увлекался…
Уилсон закрыл глаза - смотреть на Формана и дальше было выше его сил.
Он дождался возвращения Грэга и стука брошенной сумки об пол, и крикнул в полуоткрытую дверь:
- Зайди ко мне.
Грэг остановился в дверном проёме, подпирая плечом косяк.
- Ты мне не говорил, что Хаус больше не бывает в больнице.
- Ты не спрашивал.
Это была правда.
- Ты общаешься с Робом?
- Конечно. Мы же не затеваем идиотских этических споров, способных разрушить сорокалетнюю дружбу за десять минут.
Уилсон снова закрыл глаза и потёр лоб ладонью - к упрёкам ещё и Грэга он не был готов.
- Ты без вопросов мог бы догадаться, что мне интересно знать о Хаусе, - сказал он, продолжая тереть лоб.
- С чего ты взял, что мне хотелось бы удовлетворять твой интерес, сплетничая о нём? - это было почти грубо, почти на грани фола. Снова Грэг защищал обожаемого Хауса, и Уилсон почувствовал очередной укол ревности. От этого ему сделалось совсем уж грустно.
- Хорошо, - ровным голосом сказал он. - Не хочешь сплетничать - не надо. Иди поешь - там паэлья и сырники с киселём. Я устал - буду отдыхать. Не заходи ко мне.
Он и в самом деле вытянулся на кровати и внешне мог сойти за отдыхающего, но все его мысли и чувства находились в полном смятении. Он снова потянулся к телефону, и хотя знал номер Хауса наизусть принялся перебирать номера в записной книжке, листая неторопливо и бессмысленно, словно надеясь этим унять дрожь в пальцах. И «проскочил» контакт «Хаус Грегори», остановившись на «Хаус Роберт». Торопливо, словно боясь передумать, хлопнул подушечкой пальца по сенсору и стал ждать.
- Я слушаю, - какие похожие у них голоса, не хватает возрастной хрипотцы Хауса, но остальное совпадает настолько, словно он, Уилсон, каким-то образом умудрился позвонить в девяностый год прошлого века.
- Роб, это Джеймс Уилсон.
- Дядя Джеймс, ты удивишься, но у меня вообще-то определился номер.
- Ты можешь сейчас говорить?
- Без проблем.
- Роб, почему отец больше не работает? Он что-нибудь говорил тебе об этом?
- Он не в лучшем из настроений, чтобы откровенничать.
- Форман мне рассказал, что у него были неудачи с крысами.
- Ну, типа того. Вечером одна начала дёргаться, потом другая, к утру они подохли, и начала дёргаться третья. Хаус сказал, что профессия живодёра требует быстроты и точности, и отравил оставшихся цианидом.
- Он решил, что в смерти крыс виноват «джи-эйч»?
- Н-нет… - удивился Роб. - С чего ты взял? Он вскрыл трупы, это была крысиная чума.
- Крысиная… чума?
- Ну да. Мы ведь не выращивали их в питомнике, а отлавливали по помойкам. Видимо, попалась заражённая.
- Подожди… А Форман что же, не знает, что это была крысиная чума?
- Дядя Джеймс, я не знаю, что знает Форман, он - декан всё-таки.-
- Подожди… - повторил Уилсон. Мысли в голове скакали и бились. Значит, смерть крыс была не из-за эксперимента, и Хаус это скрыл, скрыл, чтобы достовернее обставить свой уход. Значит, он ушёл из исследования не из-за неудачи - он ушёл из-за него, из-за Уилсона. Бросил главное дело жизни, наступил сам себе на горло, и всё только потому, что больной раздражённый Уилсон сказал ему про Дюка Нукема? Да нет, быть не может, абсурд.
- Роб, что же он делает теперь? - вопрос прозвучал безнадёжно - в самом деле, что может делать Хаус, бросив исследовательскую работу, бросив медицину?
- Ну… - Роберт, кажется, испытал некоторое замешательство. - Он валяется на диване, играет на пианино, смотрит телик, читает…
- А что у него с ногами? - снова спросил он.
- С ногами плохо, - Роберт вздохнул. - Иногда я слышу… ночью. Это обычно почему-то бывает по ночам. Он чувствует заранее и выгоняет маму или сам уходит в мастерскую, чтобы мы не слышали. Но я всё равно слышу. Один раз он даже звонил Чейзу, и тот приезжал его обезболить.
Новая мрачная догадка толкнулась под сердцем.
- В прошлый вторник? - хрипло спросил Уилсон.
- Да, верно, как раз во вторник. Около полуночи.
Во вторник в одиннадцать он пропустил тот единственный звонок. Проклятье! Хаус просил помощи, а он… - Уилсон замычал, как от острого приступа зубной боли.
- Дядя Джеймс, ты чего? - испугался Роберт.
- Ничего-ничего, Роб, я в порядке… - но он был не в порядке: снова проступали на задёрнутых шторах синие капли и светились всё ярче.
- Я перезвоню, - сказал Уилсон и выронил телефон.
Грэг прибежал на грохот падения тела, привычно плюхнулся на пол, привычно втолкнул между зубами обмотанный несколькими слоями марли шпатель, привычно стал держать голову. Он уже не пугался отцовских припадков - привык. Ещё одной малюсенькой деградацией стало больше.
Хаус ужинал сидя в инвалидном кресле. Впрочем, «ужинал» сказано неоправданно сильно - на самом деле он лениво ковырял вилкой фаршированный перчик «а-ля Уилсонс» и то и дело отпивал из стакана с коричневой жидкостью, источающей запахи алкоголя и жжёной бочки.
- Если будешь столько пить, практически не закусывая, сопьёшься, - привычно проворчала Кадди.
- Плевать, - лаконично откликнулся он и отпил ещё.
Рэйчел молча протянула руку и забрала стакан, переставив его на другой конец стола вне досягаемости отца.
Хаус поджал губы и, перехватив трость за середину, попытался придвинуть стакан к себе крючком ручки. Рэйчел поспешила перехватить - в результате стакан полетел на пол, где и разлетелся вдребезги, оросив брызгами бурбона и ножки стола, и домашние туфли Кадди.
Роберт лениво отвёл взгляд от прислонённой к чайнику «Дифференциальной диагностики по гистологическим признакам опухолей вилочковой железы» и визуально проинспектировал осколки.
- Зачем посуду нужно делать из бьющихся материалов? - спросил он. - Разве мало мягких пластмасс? Это так… нервирует. Особенно если зачитаешься, и вдруг неожиданно: бац!дзынь!
Но Хаус уже отвлёкся от стакана, чрезвычайно заинтересовавшись обложкой брошюры - он даже жестом показал Роберту, как повернуть её так, чтобы он смог прочесть название и автора.
- Ты знаешь, чей это роман? -= старательно скрывая возбуждение, проговорил он. - Кто автор?
- Не роман, а сборник статей, - поправил сын. - По медицине, если что. Автор - Дэвил Эс. Оуэн.
- «Дэвил Эс. Оуэн», - Хаус засмеялся. - «Ди Эй. Уилсон». Конспиратор хренов! Слышишь, Кадди, что читает наш малыш? Тимоонкологию Дэвила Эс. Оуэна.
- И что? - Кадди присела, собирая бренные останки стакана. Хаус невольно залюбовался на неё - за последние недели его жена словно похорошела - подтянулась, постройнела, в движениях появилась лёгкость, даже грудь словно бы чуть увеличилась приблизившись к так обожаемой Хаусом форме «козочка вразлёт», не говоря уж о возросшем либидо, которого, учитывая плачевное состояние его ног, было, пожалуй, слишком много. Но последние пару дней она злилась и раздражалась больше, чем обычно, и Хаус подозревал, что дело в нём - он опять увеличил дозу викодина и отказался от цикла лекций, которые, в принципе, мог бы читать прямо с инвалидного кресла. Опять отказался. Он отказывался от всех предложений Формана.
- Я видела эту книгу, - продолжала она. - Там, кстати, и моя рецензия есть. А писать под псевдонимами никому не возбраняется. И придумывать любые.
- Когда он успел?
- После вашей конспирологической поездки в отпуск. Но, материалы, видимо, были уже готовы раньше.
- Он мне ни слова не сказал.
- Потому что представлял себе, как ты отреагируешь.
Это почему-то озадачило Хауса - он нахмурился:
- И как бы я отреагировал?
- Обычно. Поиздевался бы, унизил, в очередной раз пошатнул его самомнение, и так не запредельное и подпитал чувство неполноценности, и так отросшее… Это я посоветовала ему ничего тебе не говорить.
- Да ты посмотри, какая тема! Утопленник о сравнительной характеристике стилей плавания.
- Вот видишь, - Кадди выбросила осколки в мусорное ведро. - Ты уже начал. А я не вижу ничего смешного. Разве ты не мог бы написать пару статей о ноцицептивных болях?
- Я? - возмутился Хаус. - Да на свете нет человека, который бы… - и прикусил язык.
- Вот видишь, - повторила Кадди. - И, кстати, неплохо написано. У Джеймса явно литературный талант.
- Знаю, - угас со своими насмешками Хаус. - Он этим и раньше баловался, и даже не всегда про медицину. Вот почему бы Форману не предложить читать лекции ему? Он бы справился, и для него это лучше, чем торчать в четырёх стенах.
- Наверное, боится, как бы приступ не случился во время лекции, - подал голос Роберт, снова уткнувшийся в книгу. Сын мастерски научился скрывать эмоции, его лицо было непроницаемо, как у индейца, только подрагивающие пальцы выдавали волнение.
- У него всё ещё бывают эти приступы? - равнодушно спросил Хаус, протягивая руку за спортивным журналом.
- А тебе есть до этого дело? - поднял бровь Роберт.
- Ну, ладно, - сдался Хаус. - Я уже всё понял. Ты меня осуждаешь, ты меня упрекаешь, в чём, я сам ни черта не понимаю, да и ты сказать не можешь. Просто ответь.
- Почему не могу? Могу. Ты своего друга бросил, когда ему плохо.
- Насколько плохо?
- Физически?
- Роб, я сейчас ремень возьму!
Роберт захлопнул брошюру:
- У него приступы каждые пять-шесть часов. Насколько это, по-твоему, плохо? И я говорил с ним несколько раз по телефону. Он…
- Вот это мне уже неинтересно, - перебил Хаус. - Забавляй меня чужие душевные терзания, пошёл бы работать психологом.
- Вот на этот аттракцион я бы поглядела, - встряла Кадди, ещё более раздражённая. - По крайней мере, в собственной душе ты разобраться семьдесят лет не можешь. Думаешь, за выторгованный десяток разберёшься? Вот какого чёрта, интересно, ты с Уилсоном расплевался? Тебе плохо, ему плохо, время ваше уходит, а вы, как дети малые, которые в песочнице формочку не поделили.
- Ой! - сказал Хаус и смахнул на пол другой стакан, тоже со звоном разлетевшийся вдребезги.
- Дурак! - рявкнула Кадди.
- Ах, дорогая, не при детях!
- Ничего. Детям полезно знать правду.
На этот раз осколки принялась подбирать Рэйчел.
Хаус отъехал от стола и, повернувшись на задних колёсах, как гонщик-виртуоз, направился в спальню. Он с трудом удерживался в гостиной от гримасы боли, но теперь позволил ей исказить своё лицо и принялся яростно растирать ногу. Колено ныло вполне терпимо, но вот бедро кусалось и жглось, на общем, почти нестерпимом фоне ещё и посылая периодически прокалывающие разряды до самого сердца, замирающего на миг при таком проколе и отвечающего отвратительной, тошнотворной экстрасистолой.
В прошлый вторник было так же, и если с вечера он терпел, то к ночи бомбардировка болевыми молниями сделалась почти непрерывной - он буквально ошалел от боли, искусал себе руки, разбил голову о край мольберта, сожрал всю наркоту в доме и по-настоящему испугался от острого желания покончить с собой сию минуту всё равно каким способом. Кадди была на крестинах племянницы, Роб - в больнице, Рэйчел куда-то отправилась тусоваться с компанией молодых сослуживцев. Он плюнул на всё и набрал телефон Уилсона, сам не понимая, что может сделать еле передвигающийся припадочный нытик против этой ковровой бомбардировки боли в тактике «выжженной пустыни». Он просто знал, чувствовал, что Уилсон поможет. Уилсон не ответил. Тогда, почти теряя сознание, он позвонил Чейзу и до сих пор не может отделаться от мучительного стыда при воспоминании о том, как в ответ на сонное «я слушаю», начал умолять, давясь слезами. Чейз явился минут через десять, вооружённый арсеналом обезболивающих, которых хватило бы на на три лагеря жертв фашистских репрессий, и они на пару с вернувшейся, словно по наитию, Кадди накачали его так, что он вырубился на конце иглы, а очнулся только через шестнадцать часов в своей постели с переполненным мочевым пузырём, нудной терпимой болью и сознанием того, что номер Уилсона набрал последний раз в жизни.
Но сейчас, после слов Роберта, его решимость поколебалась. Припадки каждые пять-шесть часов - это очень много. Сколько так можно выдержать? Начнутся изменения личности, Уилсон перестанет быть собой, превратится в вялого, заторможенного, пускающего слюни старика. «Да, но мне-то какое дело? - одёрнул он сам себя. - Мне же ясно дали понять, что моё вмешательство в естественный ход событий никому не на пользу. Не надо разыгрывать из себя бога - если Уилсону суждено умереть от эпилептического статуса, значит, так тому быть» - «Хоть самому себе не ври, - вмешался внутренний голос. - Ты просто злишься и цепляешься к словам. К тому же, это не эпилепсия, а… что?» - «Припадки очень быстро сделались частыми, слишком быстро и слишком частыми. Неплохо бы узнать, что их провоцирует? Например, могут ли они начинаться во сне?» - «Вот видишь, - поддел внутренний голос. - тебе уже интересно».
И снова его захватил сон-ретроспекция «из жизни мексиканских смертников».
- Ну, куда ты всё время уходишь? - ныл Уилсон. - Оставляешь меня одного, а я же ни черта не могу… Не уходи.
Хаус осторожно коснулся горячей щеки - опять температура
- Ты же понимаешь, мы должны что-то есть, тебе нужны лекарства, свежие соки, нужно платить за номер, получать рецепты. Не капризничай - я постараюсь вернуться поскорее.
Уилсон молча и обиженно отвернулся. Хаус погладил его по щеке, поднялся и вышел.
Скоро вернуться не удалось - он попал в обезьянник и провёл там всю ночь. Какой-то мудак прицепился к нему в магазине, начал толкать, он отмахнулся, завязалась драка - банальнейшая история. Телефон отобрали вместе со всеми наличными деньгами, прилично двинули между лопаток и заперли. Заперли! Призвав всё своё красноречие и запас испанских слов из разговорника, он тщетно пытался объяснить, что оставил в номере беспомощного больного друга, тщетно умолял дать хотя бы позвонить - его продержали до утра и выпустили только в половине девятого, когда в участок прибыла какая-то высокопоставленная шишка. Он опрометью бросился в гостиницу.
Уилсон лежал на мокрой скомканной простыне и смотрел перед собой невидящими глазами. Он выглядел… он выглядел пустой оболочкой, лишённой сердцевины. Хаус бросил трость, плюхнулся рядом с кроватью на пол и, схватив его лицо в ладони насильно повернул к себе, окликая по имени.
Глаза Уилсона шевельнулись и встретились с его. Ещё мгновение - и худая, почти невесомая рука слабо толкнула его в лицо - это, возможно, могла бы быть звонкая оплеуха или даже удар кулаком в нос, будь у его автора сил хоть чуть-чуть побольше, а так его ладонь просто мазнула по щеке Хауса, как крыло бабочки.
- Уилсон, прости меня, я…
- Где ты был?
- Я попал в тюрьму.
- Я был уверен, что тебя уже нет в живых, - сказал Уилсон и, сморщив лицо, заплакал. В жизни своей Хаус не чувствовал себя таким виноватым. Он перестилал Уилсону постель, менял бельё, кормил его, а вина всё не уходила. И немного легче сделалось только тогда, когда Уилсон вдруг слабо сжал горячими сухими пальцами его руку:
- Перестань. Ты ведь в камеру не просился. Иди, прими душ - от тебя воняет пожизненным заключением. Поешь и ложись поспи - ты же за ночь, наверное, и на минуту глаз не сомкнул, беспокоясь, как я тут без тебя… А я спал, - он бледно улыбнулся. - только сны видел дерьмовые…
Хаус проснулся от прикосновения к плечу и испуганного шёпота Кадди:
- Хаус! Хаус, проснись. У меня, кажется, кровотечение.
Сон слетел, как шелуха от ветра - он сел в кровати.
- Что? Какое? - с её двумя в жизни кровотечениями были связаны самые поганые воспоминания, какие только могут быть. - Откуда?
- Оттуда, - она потупила взгляд. - Я проснулась, и у меня бельё в крови…
- Боль? У тебя что-то болит?
- Немного тянет внизу.
- Чёрт! И сильно кровит?
- Не особенно. Похоже на… ну, как будто…
- Стоп! - воскликнул он, поражённый внезапной догадкой. - Подожди…
Её налившаяся грудь, её раздражительность последние пару дней, слабые тянущие боли внизу живота… Он засмеялся.
- Ты что? - удивилась она.
- Кадди, это не «похоже на…», это оно и есть. Это «джи-эйч». Тебе придётся припомнить кое-какие навыки - ещё лет семь - восемь назад ты с этим справлялась. Но вот незащищённый секс я бы не посоветовал, если, конечно, мы не планируем вторую пристройку к дому с той стороны.
- Постой! - теперь уже закричала она. - Так ты думаешь…
- Я думаю, что у тебя восстановился овариальный цикл. Ты что, не рада?
Кадди выглядела ошеломлённой. Она, определённо, не была однозначно рада.
- Ну, спасибо твоему «джи-эйч», - наконец, выпалила она. - Значит, мне второй раз предстоит пережить климакс… Вот дерьмо!
Сон больше не вернулся. Хаус лежал и смотрел на ползающие по потолку узоры от света фар редких автомобилей, проезжающих мимо. Последнее время его жизнь существенно опустела - вернее сказать, он сам её опустошил, сделал то, в чём всегда упрекал Уилсона: сузил круг интересов до бездумного домашнего существования. «Это называется старость, - нашёл он вдруг нужное слово. - Ты сделал круг, пытаясь убежать от старости, и вернулся к ней добровольно, как дурак в зеркальном лабиринте. Тот минотавр, которого ты боялся, высунул морду из-за ближайшего поворота, и ты радостно кинулся ему на шею. Выходит, Уилсон был прав…»
Он потянулся за телефоном и набрал номер.
- Слушаю… - хриплый, сонный голос.
- Проснись, босс, дело есть.
- Хаус, вы спятили? Четвёртый час.
- Ты руководишь больницей, Форман, ты всегда должен быть на посту. Завистники не дремлют, мой мальчик.
Очевидно, Форман пришёл к мысли, что лучше уж не сопротивляться, не то дело, каким бы оно ни было, затянется, и покорно пробубнил:
- Я вас внимательно слушаю.
- Что ты знаешь о Уилсоне?
- О Джеймсе Эване Уилсоне? - на всякий случай уточнил он.
- Да, о твоём бывшем сотруднике Уилсоне, об инвалиде Уилсоне, человеке-уникуме, лишённом мозга.
- Забавно, - сказал Форман. - А он сегодня спрашивал о вас. Может, вам объявить временное перемирие и общаться без посредников? Тем более в такое время суток.
- Сегодня? И где вы пересеклись? Он… приходил?
- Я приходил, - поправил Форман. - К нему домой. Его сын просил осмотреть его из-за припадков.
- Гм… И что ты насмотрел?
- Не всё понятно. Для человека с прогрессирующей эпилепсией он выглядит слишком, слишком…
- Сохранным? - угадал Хаус.
- Да, пожалуй. Да. То самое слово. Сохранным. Я бы заподозрил что-то… что-то вроде…
- Истерии?
- Не на пустом месте. Возможно, мозг, действительно, серьёзно повреждён, но я привык к тому, что повреждение мозга… серьёзное повреждение мозга - должно проявляться чем-то ещё. Он печален, немного отстранён, но всё в рамках нормы реакции. Я бы сказал, депрессия, но не слишком депрессивная депрессия, я бы сказал.
- А сам он что думает? Вы не говорили об этом?
- Он не вполне адекватно оценивает своё состояние, - уклончиво ответил Форман.
- В каком смысле?
- Сказал, что хотел бы выйти на работу. На самом деле он не хотел бы - просто проверял, насколько он ценный кадр по сравнению с вами.
Хаус почувствовал, как кольнуло сердце. Он слишком хорошо знал и Формана, и ответ.
- Что ты ему сказал?
- Что больница обойдётся без него. Следовало притвориться и наврать?
- Ты бы не стал.
- Верно, - сказал Форман - он, кажется, совсем проснулся и спешно подтягивал оборонную мощь. - Я - его босс. Не друг. Не моё дело. Сказал, как есть.
- Эй, кто-то включил электронный нож, чтобы порезать твои фразы на кусочки? Что-то ты стал слишком немногословен для хорошего босса - больше напоминаешь хренового друга, которого мучает совесть.
- Никогда мы не были друзьями! - возмутился Форман. - Не пытайтесь спихнуть на меня свои обязанности. Больница без него обойдётся. Вы - нет. И это вас мучает совесть. Не за мой счёт. Спокойной ночи, Хаус.
- Подожди, - остановил он уже готового закончить разговор Формана. - Если я вернусь, дашь ему работу?
- В каком качестве вернётесь? - насторожился главврач.
- В прежнем. В качестве рекламы твоего богоугодного заведения.
Несколько мгновений Хаусу казалось, что он слышит скрип из-за напряжённой работы извилин подозрительного декана «Принстон-Плейнсборо-клиник»
- Дам, только не заведывание, - наконец, согласился Форман.
- Реальную работу, о`кей?
- Онкологом в онкологическом отделении. Амбулаторный приём и консультации.
- И сам его пригласишь. И будешь упрашивать, если начнёт отказываться.
- И курс лекций, - сказал Форман.
- И ни за что не расскажешь ему о нашей сделке.
- И амбулаторный приём. По два часа ежедневно.
- Я - инвалид! - возмутился Хаус.
- Он - тоже. Я хочу врачей, а не актёров, халатно исполняющих роли врачей.
- Гробовщика и геймера, - пробормотал Хаус.
- Что-что?
- Я согласен.
- Ну, и слава богу, - буркнул Форман. - Может, наконец, уснёте и дадите поспать другим.
Утром, примерно три недели спустя, Уилсон проснулся со странным ощущением лёгкого не то давления, не то зуда в области промежности. Что это? Он прислушался к себе. Ему довольно сильно хотелось в туалет, что неудивительно после восьми часов сна, хотелось ещё потянуться и, может быть, зевнуть пошире, но опять не то. Наконец, он понял природу этого ощущения, откинул одеяло и невольно поднял брови от удивления: это был самый что ни на есть обычный и вульгарный утренний стояк - то есть, явление, с которым он простился примерно лет пять тому назад и думал, что бесповоротно.
«Ух, ты!» - сказал Уилсон сам себе и сунул руку под резинку пижамных штанов, желая, как хороший врач, изучить феномен не только визуально, но и пальпаторно. Уже на первой минуте исследования дыхание его сбилось, а глаза вдруг намокли. «Что ты делаешь!» - попробовал он одёрнуть сам себя, но сам себя и не послушался, продолжая нетерпеливо по-студенчески «играть в карманный бильярд» и получая от этого почти экстатическое удовольствие, приправленное чувством неправильности, иррациональности происходящего, как хороший кусок мяса соусом чили.
- Па, ты встал? - раздался за дверью Голос Грэга.
Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт!!!
- Сейчас! - рявкнул он, чувствуя, как загорелось лицо. Хорошо ещё, что сын, в отличие от Хауса, был приучен не входить без стука, не то… Но при чём здесь опять, чёрт возьми, Хаус? Почему Хаус лезет в каждую его мысль - даже в острый соус чили к утреннему дрочеву? «Это-то как раз закономерно, - встрял внутренний голос. - Потому что это - опять эффект препарата Хауса. Стопудово, это он. Помнишь, что говорил Чейз? Просто до сей поры тебе было слишком хреново, и это не работало, набиралось сил. А теперь вот и сработало». И всё-таки: чёрт! Надо бы довести дело до конца - если уж на то пошло, это просто неприятно, даже немного больно.
- Па, не возись сто лет - я опоздаю, - снова подал голос сын. - Ты, кстати, тоже.
- Такси вызвал? - крикнул он.
- Как раз успеешь привести себя в порядок и выпить кофе. И, кстати, если бы ты разрешил мне водить, нам не нужно бы было тратить уйму денег.
- И то же самое, если бы ты разрешил мне водить.
- До первого копа или до первого столба?
- У меня уже три дня не было припадков.
- О, ну тебе теперь прямая дорога в пилоты авиалайнера. Только парашют не забудь.
Уилсон, наконец, справился с ремнями протеза, и вышел из спальни в гостиную.
- Ты опять говоришь, как Хаус.
- Я легко подпадаю под чужое влияние, нежный, наивный юноша, - хмыкнул Грэг с набитым ртом - он жевал бутерброд с арахисовым маслом, прихлёбывая кофе из пластиковой кружки.
- Кстати, - вспомнил Уилсон. - Чужое влияние не помешает тебе сегодня попасть на собеседование? Надеюсь, ты не забыл о нём?
Грэг выпучил глаза и проглотил кусок неразжёванным.
- Конечно, чёрт побери, забыл! А как же ты поедешь домой один, без меня?
- Я - ребёнок? - возмутился отец.
- Ты хуже. А если припадок по дороге?
- Ну и что? Таксист окажет мне помощь.
- Ты оптимист. Попрошу Хауса тебя отвести.
- Не смей!
Уилсон-джуниор презрительно выпятил нижнюю губу:
- Да Роба - не дядю Грегори, не трясись. К тому же, дядя Грегори, кажется, опять заболел.
«Опять?» - Уилсон нахмурился.
Они старались по возможности не пересекаться на работе, но совсем забыть о существовании друг друга не получалось - уже потому, хотя бы, что оба входили в совет правления, а только на этой неделе совет собирался дважды. Хаус, правда, садился подальше от него, но сколько раз Уилсон, искоса поглядывая на бывшего друга, вдруг натыкался на заинтересованный взгляд. Он поспешно отводил глаза, а Хаус громко хмыкал, не особенно беспокоясь о том, как будет понят. Впрочем, к выходкам Хауса все давно привыкли, и только Кадди поджимала губы и качала головой. И ещё Уилсон не мог не замечать перемен, происходящих с Хаусом. У Хауса потемнели и стали гуще волосы, повлажнела кожа, снова налились уже ввалившиеся было по-стариковски губы. Ему сейчас едва можно было дать шестьдесят, если бы не крайняя худоба и не усталое выражение глаз. А ещё по его лицу то и дело пробегала короткая судорога боли, и он прикрывал глаза и украдкой смахивал пот краем ладони. В другое время Уилсон непременно подошёл бы, расспросил, возможно, даже понастырничал, настоял бы на каком-то новом методе обследования или лечения. Но сейчас ему оставалось просто наблюдать - в полном соответствии с ярлычком «гробовщик», выданным тем же Хаусом с полтора месяца назад.
Наблюдением он ограничился и вчера. Хаус мотался по больнице своей стремительной раскачивающейся и дёргающейся походкой, со свистом взмахивая тростью, и пациенты, равно как и коллеги, разлетались от него вспугнутыми воробьями. И только ближе к вечеру, когда Уилсон, закончив амбулаторный приём, тихо, стараясь не стучать своей палкой пробирался в офис, чтобы подождать ежедневно заезжающего за ним сына, он увидел другого Хауса - Хауса, при взгляде на которого защемило сердце. Дверь балкона была открыта, в комнату проникал запах недавно закончившегося дождя, и Хаус сидел на широких перилах, боком, свесив одну ногу в комнату, а другую вытянув и положив на бортик. Рука машинально, верная многолетней привычке, скользила по бедру, обтянутому выцветшим синим денимом. Он этого движения не контролировал, задумавшись о чём-то, глядя на угасающее закатное небо. Лицо у Хауса было спокойным и печальным, даже каким-то, пожалуй, одухотворённым, без привычной подвижности черт, застывшее в античной правильности. Если бы Уилсону пришло в голову дать название этой картине, он, пожалуй, назвал бы её «Мудрость» или «Грусть». Впрочем, можно и поэтичнее - «Элегия». Ему вдруг до боли в сердце захотелось окликнуть, подойти, обнять за плечи или просто постоять рядом. Но он слишком хорошо представлял себе, что за этим последует, поэтому прошёл мимо. «Ерунда. Просто мне вспомнился такой же закат в сосновом бору. Тогда тоже только закончился дождь», - смущённо подумал он, вспомнив, как взахлёб рыдал, обняв деревянный столбик крытой веранды. И вдруг подумал, что, может быть, Хаус тоже вспомнил сейчас тот самый вечер...
- Опять заболел? Вот же чёрт!
- Третий день дождь, - виновато сказал Грэг. - Он всегда плохо переносит такую погоду. Ну, поехали уже, что ли.
Хаус, однако, оказался на работе. Более того, он читал лекцию в лекционном зале, о чём Уилсону сообщил с трудом сдерживающий фырканье Чейз.
- Это смешно? - подозрительно спросил Уилсон, уже начиная невольно улыбаться от предвкушения.
- Ну, речь идёт о дифференциальной диагностике болей в животе, и он устроил ролевые игры. Несколько студентов, взявшись за руки, изображают перистальтику, проталкивая пищевой комок - пищевой комок тоже изображает студент. В какой-то момент он перфорирует стенку кишечника и вываливается в брюшную полость, раздражая нервные окончания…
- Нервные окончания - тоже студенты?
- Студентки, - поправил Чейз и залился смехом.
- Подожди… Как он их «раздражает», ты говоришь?
- Ну-у… Хаус нарочно подобрал самых щекотливых. А мозг должен отдифференцировать, от какой именно идёт сигнал. «Мозгу» завязали глаза… - в общем, думаю, в отведённое время они не уложатся.
- Ясно, - улыбнулся Уилсон. - И какова цель всей этой вакханалии?
- Очевидно, дать Форману возможность самому избавиться от лектора, раз уж Хаус не может отказаться.
- Почему не может?
- Потому что… - Чейз внезапно замолчал, и его мальчишеская физиономия сделалась непроницаемой.
- Колись! - подступил Уилсон.
- Уилсон, я, честное слово, понятия не имею, о чём они там сговорилсь. Пари или что…
- Чейз, ты врёшь, что не знаешь, - с огромной убеждённостью сказал Уилсон. Он уже лихорадочно искал ответ, припоминая, прикидывая и сопоставляя. Хаус отказался читать лекции - и вдруг согласился. Отказался продолжать работу в госпитале - тоже согласился. Форман вдруг почувствовал нужду в ещё одном онкологе, хотя совсем недавно ясно дал понять…
- Чейз, он что, оплатил курсом лекций моё возвращение?
- Уилсон, я тебе ничего не говорил - помни. Форман мне тоже ничего не говорил. И не смей на меня ссылаться, не то мы с тобой - враги, понял?
- Понял, - кивнул Уилсон. - Ты мне ничего не говорил.
Амбулаторный приём на этот раз был с утра, и он отправился на него в полном смятении чувств. Первое ощущение злости и досады накатило - и схлынуло. На смену пришло совершенно другое: если Хаус торговался с Форманом ради восстановления его, Уилсона, в должности, значит… значит, ему не всё равно? Значит, ему хочется, чтобы «гробовщик» продолжал держать умирающих за руку и дальше. А может быть, он даже хочет иметь возможность каждый день поглядывать искоса в его сторону или громко хмыкать, встречаясь взглядами за столом заседаний правления? Уилсон на миг прикрыл глаза и прижался затылком к стене. В груди вдруг сделалось хорошо и тепло, как уже давно не было. Он поймал себя на том, что улыбается.
Перебирая карты для амбулаторного приёма, он вдруг увидел на одной из них знакомое имя - Эмили Кормик. Он лечил её от рака Педжета пять лет назад и, поскольку надеялся, что пролечил радикально, почувствовал некоторую нервозность. С чем она пришла? Неужели рецидив? Нервно похлопывая папкой по ладони, он прошёл в первую смотровую.
- Здравствуйте. Эмили. Не скажу, что рад видеть вас - честно говоря, надеялся, что не встретимся. Не на этой территории, во всяком случае. Что вас привело?
- Доктор Уилсон? - она вытаращила на него глаза в изумлении, словно увидела привидение - настолько явном, что оно даже показалось Уилсону наигранным. - А… а как же… говорили же…
- Что именно говорили, Эмили? - решил он слегка помочь, видя, что пациентка совсем растерялась.
- Господи Иисусе! Но ведь это же совершеннейший бред! Говорили, что вам ногу отрезали, что вас парализовало, что вы умерли…
- Последнее - точно, преувеличение, - улыбнулся он, но улыбка получилась натянутой и как будто резиновой.
- Да ведь у меня двоюродная племянница работает здесь, в реабилитационном отделении. Она инструктор, и это она говорила, будто бы у вас ногу отняли…
Уилсон поморщился:
- Так и есть. Ваша племянница не солгала вам, хотя я не помню, чтобы обсуждал это с кем-то из инструкторов по лечебной физкультуре.
- Ну, так это потому, что она - не ваш инструктор. Не то бы она слова о вас не сказала, уж вы мне верьте! Так вам и правда ногу отрезали? Ужас какой! Как же вы теперь ходите?
Уилсон вздохнул - двоюродная племянница Эмили Кормик, явно, трактовала этические нормы по-своему, а её тётя в смысле тактичности дала бы фору любому гиппопотаму.
- У меня протез от колена, и я пользуюсь тростью, - сказал Уилсон. - Пожалуйста, миссис Кормик, у меня ещё довольно много пациентов. Скажите, что вас беспокоит, и я постараюсь помочь.
Простой вопрос почему-то привёл пациентку в замешательство.
- Беспокоит? - переспросила он. - Ах, ну да, конечно - я собиралась пожаловаться на мои суставы. Они стали чрезмерно чувствительны. И при движении я слышу какой-то скрип, какие-то хрустящие звуки…
- Хорошо. Сейчас я стану сгибать вам ногу в колене, и как только вы почувствуете боль…
- Вот-вот, я уже чувствую, - с готовностью откликнулась она, не напрягая мышц и не мешая Уилсону продолжать сгибать свою ногу.
«Она симулирует? - про себя удивился Уилсон. - Зачем она симулирует?» Ответ пришёл сам собой: «Никаких болей в суставах. Эмили Кормик увидела его имя на доске и пришла поглазеть. Её изумление не просто показалось ему наигранным - оно и было наигранным, изображённым ради того, чтобы завязать разговор». Уилсон не стал разоблачать симулянтку - прописал общеукрепляющее и выпроводил её из кабинета, говоря себе с горечью, что всё правильно: бутафорский врач, взятый только из-за протекции Хауса, и должен лечить бутафорских пациентов.
Ещё два пациента оказались самыми настоящими, но, слава богу, лёгкими, потому что будь они посложнее, он, возможно, не справился бы - его подташнивало, а в глаза то и дело плескало знакомой синевой, пугая и мучая. Выпроводив мужчину со свечами от геморроя, Уилсон понял, что не справляется. Он быстро и аккуратно запер дверь, отодвинул к стене стул, отбросил в сторону трость, расстелил пиджак на полу и улёгся на него боком, спеша сделать все приготовления до того, как синие кляксы сольются в сплошную крутящуюся пелену. «Слава богу ещё, - подумал он, закусывая рукав пиджака зубами, - что аура такая отчётливая, куда хуже было бы, заставай меня это врасплох. Пожалуй, я бы и машину успел припарковать - в тот, первый, раз я просто не ждал…»
Он очнулся, чувствуя привкус крови и рвоты во рту, с больной головой. В дверь ломились, что-то выкрикивая. Медленно он поднялся с полу, ощупывая голову - кажется, обошлось без повреждений. Сплюнул в раковину, смыл - шум воды привёл толпящихся за дверью в состояние нажатой паузы - смолкли и стук, и выкрики. Он поднял испачканный пиджак и тоже принялся замывать следы рвоты - спокойно и неторопливо. Замыл. Повесил пиджак на спинку стула, глянул в зеркало, ладонью потёр онемевшие щёки, пригладил волосы, поправил галстук, тоскливо оглянулся на окно, как возможный путь отступления, шагнул к двери и повернул ключ.
- В чём дело?
Форман, Чейз, Кадди, охранник и оба Хауса уставились на него, как будто бы всерьёз лишившись дара речи. Уилсон мысленно поздравил себя - в прежние времена добиться такого эффекта удавалось только Хаусу.
- Ты заперся! - наконец, обличающе воскликнул Форман.
- Я заснул. Я имею на это право - у меня есть законный перерыв на отдых - я инвалид и работаю на условиях неполного рабочего дня с двумя перерывами.
- Но ты заперся! Мы чуть дверь не снесли - почему ты не открывал?
- И на это я имею право, - Уилсон скрестил руки на груди и вдруг сообразил, что стоит, не опираясь на трость. Лучше бы он этого не вспоминал - равновесие немедленно нарушилось, он вынужденно ухватился за косяк. Роберт Хаус молча скользнул мимо него, разыскал и подал трость.
Всё это время Форман открывал и закрывал рот, как рыба на суше.
- Мы думали, что у тебя случился припадок, - сказал Чейз.
- Нет. У меня больше уже не бывает припадков. Я просто заснул.
- Но…
- Извините, мне нужно работать. - сказал он и шагнул вперёд, оставив пиджак на спинке стула. Форман отступил, и он вышел и пошёл по коридору, чувствуя, как их взгляды сверлят его спину. В голове была ледяная и кристальная ясность, что кстати, весьма ставило под сомнение эпилепсию, сопровождающуюся, как известно, неполным восстановлением сознания и сонливостью после припадка.
Его кабинет всё ещё был его кабинетом, привычным, уставленным тоже привычными безделушками с развешенными на стенах постерами и фотографиями. Усевшись посреди всего этого на стул, Уилсон глубоко вздохнул и почувствовал, наконец, что успокаивается. А что, собственно, произошло? Просто ещё один припадок, спровоцированный старой дурой Кормик… «Вот оно! - он нервно сжал ручку, и пластиковый корпус хрустнул, ещё раз подтверждая, что, несмотря на инсульт, Уилсон обошёлся без пареза. - Именно, спровоцированный. Это не органика, это - психика. А если это психика, с этим можно справиться силой воли - не ты ли проповедовал такое постоянно Хаусу?»
Ещё через полчаса в кабинет зашёл Роберт:
- Грэг звонил мне, что сегодня занят. Я вызову такси?
- Постой, - сказал Уилсон. - Зачем такси? Ты же на мотоцикле?
И без того узкое лицо Роберта вытянулось:
- Дядя Джеймс, не сходите с ума. На мотоцикле вы не поедете.
- Конечно. На мотоцикле поедешь ты - я просто мирно посижу у тебя за спиной и подержусь за твой пояс.
- Дядя Джеймс!
- Это совершенно не опасно, Роб.
- А если у вас припадок начнётся?
- У меня уже не бывает припадков.
- Да ну? - губы Роберта скривились в усмешке - точь-в-точь Хаус.
- Внезапно не начнётся. У меня отчётливая аура: если что-то почувствую - крикну тебе, ты успеешь остановиться и согнать меня с седла на травку. Роб!
Роберт мягко прошёлся по комнате - у него были длинные ноги и тонкая талия, но он не выглядел ни излишне худым, ни неуклюжим, как это часто бывает с мальчиками его роста, из-за подтянутой спортивности фигуры. И голубоглазое чуть вытянутое лицо с отчётливыми скулами и копной тёмно-русых кудрей притягивало взгляд - просто странно, почему он давно не сделался предметом вожделения всех девчонок курса, а всё бегал, как щенок, высунув язык, за какой-то Мелли Райт. Может быть, потому, что слишком часто на его лице читалась хмуроватая озабоченность - вот как теперь.
- Дядя Джеймс, почему вам это важно? - спросил он, останавливаясь. - Такси удобнее…
- Такси меня старит, - сказал он, как будто речь шла о свитере или брюках.
Роб улыбнулся.
- Непохоже. Вы весь последний месяц пользуетесь такси, а вам сейчас шестидесяти не дашь.
- Комплиментщик! - фыркнул Уилсон. - Прибереги для девочек.
- Ну, если я скажу Мэлли Райт, что она и на шестьдесят не выглядит…
Уилсон рассмеялся - так легко и освобождено, как раньше мог только… с Хаусом?
- Неважно, почему мне это важно, Роб, - сказал он, отсмеявшись. - Важно - и всё. Фишка, каприз, примета - можешь считать, что я загадал. Поехали?
- У меня нет запасного шлема, - попробовал ещё раз отговориться Роберт.
- А у меня есть своя мотоциклетная каска, - обрадовался Уилсон, ныряя в нижнее отделение шкафа. - Смотри. Когда-то твой отец подарил мне эту штуку - ей столько же лет, сколько тебе, - он вытряхнул из каски на стол несколько авторучек, точилок, ластиков и канцелярских зажимов и надел её на голову. - Как?
- Вы в ней похожи на гитлеровского сержанта мотопехоты, - честно сказал Роб.
- С очками ещё круче. Давай, сынок, не тормози - твой вороной застоялся в деннике, - Уилсон с размаху больно хлопнул Роберта по плечу и той же рукой развернул его к двери. - И не спорь.
- А куда вы денете свою трость, когда заберётесь на мотоцикл? - кажется, Роберту нравилось возводить перед ним преграды. Но и на этот раз Уилсон только отмахнулся:
- Ты гоняешь на старой «хонде» Хауса, а у него есть зажим для трости сбоку. Я тебе покажу, если ты ещё не видел.
- Видел, - буркнул Роберт, очевидно, почувствовав что все доводы «контра» кончились. Он не чувствовал уверенности в том, что делает что-то правильное, но Уилсон был другом отца, Уилсон был авторитетом для Роба, и ещё он был, как минимум, в три раза старше и мудрее. С другой стороны, машина Уилсонов всё ещё не вернулась из починки, а на шее дяди Джеймса, когда он поворачивал голову, всё ещё розовел короткий шрам - след врезавшегося стекла. Но на этот раз за рулём-то будет сам Роберт.
- Дядя Джеймс, - жалобно спросил он, уже спускаясь на парковку. - Вы мне точно не врёте насчёт ауры и «успеешь»? Не хотелось бы разбиться и провести вечер в качестве клиента морга - сегодня бейсбол по телевизору.
- Не мандражируй, поц. Для нас сегодня не существует неудачи.
- Дядя Джеймс, - Роберт посмотрил на него, склонив голову к плечу. - Извините, конечно, а вы, часом, не обдолбались чем-нибудь?
- Я - в порядке. Просто начал новый курс реабилитации по совету одного очень мудрого врача.
- Что за врач? - осведомился Роберт, дёргая ногой стартер.
- Шикарный врач. Доктор Джеймс Эван Уилсон. Ценный кадр. Не веришь - у Формана спроси.
Он замешкался, садясь на мотоцикл - с протезом не очень-то получалось, но, наконец, занял своё место, поёрзал на сидении и ухватил Роберта за пояс:
- Вперёд!
Роб тронул с места так осторожно, словно седок за его спиной был из хрусталя.
- Ты и Грэга катаешь так, словно покойника на кладбище везёшь? - громко проворчал Уилсон, перекрикивая треск мотора.
- Нет, именно потому, что я не хотел бы везти покойника на кладбище, я…
- Да прибавь же ты скорости, трусливый поц! - рявкнул седок.
Ему, наконец, удалось разозлить Роберта настолько, что тот забыл об осторожности. Ветер засвистел в ушах, и Уилсон крепче вцепился в ремень его брюк.
Роберт был так похож на отца, что можно было напрячь воображение и представить себе девяностые годы: это не Роб - это Грэг Хаус, ещё без боли, без хромоты, зато с азартом в сияющих глазах, мчится, пришпорив своего железного коня, и тридцатилетний Уилсон, держась за его ремень, хохочет и кричит, давясь встречным ветром, и его упругий каштановый чуб встаёт торчком, а рукава раздуваются пузырями.
- Поворот! - Хаус разворачивается круто, почти укладывая мотоцикл, почти чиркая по асфальту защитным наколенником - с другим седоком не рискнул бы, но Уилсон знает, как надо отклониться, чтобы удержать равновесие, и отклоняется, только испуганно и весело орёт, а когда мотоцикл выравнивается, обзывает Хауса идиотом и самоубийцей, нервно хохоча.
- Памперсы поменять не пора? - ответно хохочет Хаус.
- Да стой уже!
Он и останавливается лихо, с пижонским разворотом.
- Ты нас когда-нибудь убьёшь, - всё ещё смеясь, говорит Уилсон и вытирает лицо платком…
…И он по-настоящему испугался, когда снова увидел у Хауса эту игрушку, несколько лет спуст,я после инфаркта. Даже заспорил, называя «сэкондхэндовскую» «хонду» «катафалком для хромого ублюдка» и «новой игрушкой камикадзэ-любителя». Но когда Хаус приглашающе похлопал по кожаному сидению, осторожно и неуверенно, но он подошёл. На нём был длинный плащ, портфель в руках - он никак не был похож на мотоциклиста. Но Хаус улыбнулся, а он тогда нечасто улыбался, и протянул ему шлем, и он покорно уселся, прикидывая в уме, во сколько обойдётся химчистка. Портфель остался у Чейза, и Уилсон, всё ещё думая, что эта поездка - плохая затея, машинально помог ногами, когда Хаус оттолкнулся, и так же машинально, на мышечной памяти, откренил своим телом на повороте, отплёвываясь от упорно лезущего в рот галстука.
И ещё одна поездка запомнилась на всю жизнь. Но тогда Хаус ехал медленно и напряжённо, больше всего на свете беспокоясь, как бы тонкие и бледные, почти прозрачные, пальцы не разжались бы от слабости, как бы Уилсон не упал, как бы у него не закружилась голова, не стало плохо с сердцем. Но он не мог отказать - Уилсон сам попросил, а он до сих пор ни о чём не просил, и Хаус, дрожа от страха, провёз свою драгоценную ношу по дорожке вдоль каменистого пляжа, причём настоял на том, чтобы Уилсон был в шлеме, и рокот мотора наконец-то отогнал сварливых крикуний-чаек. Но когда он остановил и обернулся к своему пассажиру, он увидел, что на глазах у Уилсона слёзы. Это немного испугало его.
- Что с тобой? - мягко спросил он. - Ты, может быть, устал?
Уилсон в ответ только покачал головой, не в силах справиться с наплывом эмоций, а ответил много позже:
- Я… не думал, что когда-нибудь ещё… смогу так… с тобой.
- Ты сможешь ещё не так, - серьёзно и тепло пообещал Хаус и погладил ладонью его по голове - круглой и ушастой, без единого волоска.
Роберт сбросил скорость и остановился. Только теперь очнувшийся от воспоминаний Уилсон понял, что они перед его дверью, и что он не может разжать пальцы, всю дорогу сжимавшие ремень Роба.
- Не говорите Хаусу, что я вас подвозил, - с виноватой улыбкой попросил Роберт. - Не то мне влетит.
- Я уже почти месяц с ним не разговаривал, - тоскливо сказал Уилсон. - Вряд ли захочу позвонить только для того, чтобы сказать, что ты подвозил меня... Кстати, тебе уже не по возрасту пользоваться мотоциклом, это несолидно. Тебе нужен автомобиль, чтобы в нём хватило место клеить девчонок и потом обжиматься с ними на заднем сидении... Послушай, у меня есть хорошая скидка в автосалоне, а у тебя скоро совершеннолетие по законам даже самого консервативного из штатов, так вот, я подумал…
- Не надо, - быстро перебил Роберт. - Мне уже обещали автомобиль. Отчим.
Уилсон чуть заметно передёрнулся - он ненавидел Триттера, кажется, даже больше, чем Хаус, а того, как Роберт называет его «отчим», вообще слышать не мог.
- Неужели он тебе ближе, чем… - невольно вырвалось у него, и, слава богу, что он успел прикусить язык, не то вышло бы совсем плаксиво и жалко.
- Вовсе нет, - серьёзно сказал Роберт. - И именно поэтому, я думаю, автомобиль стоит взять. Не обижайтесь, дядя Джеймс; вы и Грэг дарите мне каждый день гораздо больше, чем стоят все автомобили мира. Но это - другое. Если я не приму чёртов автомобиль, он предпримет что-нибудь ещё - например, устроит отца за что-нибудь в тюрьму, а потом сам же его оттуда благородно извлечёт И это, кстати, более, чем вероятно - он мечтает сквитаться за то, что Хаус в своё время отказался свидетельствовать против него. А «квитается» он по-своему.
- Злом за добро?
- Ну, не знаю… В таком виде это больше похоже на лозунг, но… в общем, да, где-то так… - Роберт опустил голову и, пожав плечами, чуть дёрнул бровями и уголком рта.
- А ты, я смотрю, не так прост, а? - удивлённо проговорил Уилсон, глядя на него с чем-то, похожим на уважение, но уважение, пожалуй, неприязненное. - Предпочитаешь подкармливать и держаться подальше?
- А что, узнали тактику? Я вас зеркалю, да? - Роб нахально растянул губы в улыбке, сделавшись в этот миг очень похожим на своего отца.
- А ты нахал!
- Только в пределах необходимости. Дядя Джеймс… - он вдруг сделался серьёзным и смущённым.
- Ну?
- Что, если сказать Хаусу, будто машину подарили вы?
Брови Уилсона взлетели вверх.
- Майкл будет доволен, а Хаус не расстроится… - неуверенно проговорил Роб.
У Уилсона тоскливо засосало под ложечкой - появилось привычное чувство изолированности и отстранения. Майкл будет доволен, Хаус не расстроится, Роб убьёт одним выстрелом двух зайцев, а что при этом будет чувствовать Джеймс Эван Уилсон - малосущественный пустячок, на который наплевать.
- Если тебе это, действительно, нужно, Роб… - промямлил он, пряча глаза.
- Серьёзно? Вы мне подыграете? - воспрял духом Роберт.
Уилсон подумал, как будет «подыгрывать» - представил себе звонок от Кадди, косой взгляд Хауса… Да, и ведь Кадди может обсудить это с Триттером, тогда Триттер обязательно найдёт способ сообщить Хаусу, как «этот святоша Уилсон не захотел тратиться на тачку, но захотел выглядеть щедрым дарителем за чужой счёт». Непременно найдёт, зная, что Хауса это ранит. А он ведь и тогда не выдаст, кто зачинщик - скажет, конечно, что сам попросил Роберта, и будет выглядеть ещё хуже. Но Роберт… Он же не врёт? Это же не просто желание владеть автомобилем? Да нет, конечно, не просто, не то он согласился бы принять подарок от Уилсона. Но какая у парня разрушительная особенность всё усложнять! Ему не слишком легко придётся в жизни - Уилсон почувствовал, что тревожится за Роберта Хауса едва ли не больше, чем за собственного сына.
Все эти соображения вихрем пронеслись в его голове, но он тут же встряхнул ею и, старательно растянув губы в улыбке, кивнул:
- Конечно, старик, без проблем.
- Это та же тачка, которая тебе уже однажды светила? - небрежно спросил Грэг, привычно перекинув длинные ноги через подлокотник кресла. - Ну. как ему не стыдно дарить такие допотопные модели - с тех пор, как он её тебе пообещал в первый раз, она уже состарилась, точно. Слушай. старикан, а чем тебя байк не устраивает?
- Меня всё устраивает, Грегги. Не устраивает, что меня опять делают разменной монетой в их торговле. Я не хочу.
- Но зато платят за удовольствие: тачка - это круто.
- Я не хочу, - тоскливо повторил Роб. - И не могу избежать этого. Если только я отошью Майкла, меня сразу поставит на кон Хаус. А это ещё хуже.
- Почему хуже?
- Потому что Хауса я люблю.
- Так поговори с ним.
- А что сказать? «Папа, я тебя люблю, поэтому перестань размахивать мной перед Триттером, как красной тряпкой»? Даже сейчас звучит глупо.
- Может, тебе кажется, что он размахивает?
- Может быть, и кажется… - ворчливо согласился Роб. - Но мне от этого не легче.
- Почему он не размахивает Рэйчел?
- Ответ очевиден. Потому что Рэйчел - не тряпка. А я тряпка, хоть и красная.
- Перестань, - поморщился Грэг. - Кому нужно твоё самоуничижение?
- Не знаю… Это может забавлять, - Роберт пожал плечами.
- Скорее, злить… Что думаешь делать? Примешь подарок?
- Угу.
- А Хаусу что скажешь?
- Скажу, что тачка - подарок твоего отца.
- А если он велит вернуть?
- Скажу, что вернул, и поставлю пока в ваш гараж.
- А потом?
- Поезжу пару дней и тресну обо что-нибудь. Обломки сниму на плёнку и предъявлю Триттеру.
- А не заврёшься?
Роберт тоскливо пожал плечами:
-А что мне делать?
- Вариант «просто отказаться от тачки» не рассматривается?
- Он не решает проблему. Тачка - всего лишь материальное воплощение идеи, вроде фигуры речи.
- А идея в чём?
- Разделяй и властвуй.
- То есть, Майк пытается разделять тебя с Хаусом? Растаскивать автомобилем?
- Не меня. А мать.
- Подожди… Я что-то не улавливаю сути.
- Мать страдает, когда видит это бодалово, а Майк изображает великодушие, тогда как Хаус злится и лезет в бутылку.
- Поверить не могу, что дядя Грегори проигрывает в манипуляции, - недоверчиво покачал головой Грэг. Роберт опустил голову:
- У него дикие, невыносимые боли, и сейчас хуже, чем обычно, - вздохнул Роб, отводя взгляд. - И он слишком хорошо помнит, кого должен за это благодарить.
- Господи, Роб! Но зачем этот мерзавец Триттер лезет и лезет в вашу семью? Неужели он надеется, что тётя Лиза бросит Хауса ради него?
- Нет. Да этого ему и не нужно - он явился ломать, а не строить. Не может смириться с мыслью, что Хаус в меньшем дерьме, чем он сам - начинал-то он эту историю на белом коне великодушным рыцарем.
- Он начинал эту историю подлым копом, обличённым властью растоптать человека, который отказался полировать ему задницу языком! - вспыхнул Грэг. - Да обойдись кто так с моим отцом…
- С твоим отцом он обошёлся много хуже, - перебил Роберт. - И я не вижу благородного мстителя, вламывающегося в его квартиру с кольтом тридцать третьего калибра мстить за поруганную честь.
- Однако же и автомобили я у него не беру.
- Он тебе и не предлагает.
- Потому что я - не красная тряпка, Роб. И ты сам понимаешь, что «красная» здесь - не главное слово.
Роберт кивнул головой и встал.
- Я знал, - сказал он холодновато, - что ты не поймёшь. Ладно, мне нужно идти…
- Стой! - резко окрикнул Уилсон-джуниор, когда тот был уже у входной двери. - Не смей впутывать в эту историю моего отца.
- А вот это уже не твоё…
- Я не знаю, как ты там с ним договорился, - Грэг протянул руку ладонью вверх и потряс ей в воздухе. - Но я не позволю тебе ради твоей идеи-фикс не быть разменной монетой делать разменной монетой отца.
- Послушай, я же не собираюсь как-то порочить кристально-честную… - с деланным возмущением начал Роб.
- Ты - сволочь, Хаус, - снова перебил Грэг. - Ты не просто манипулятор - ты манипулятор за чужой счёт. Не делай этого!
- Господи! - всплеснул руками Роб. - Да что плохого я собираюсь сделать! Волки будут сыты, овцы целы…
- А пастух в шоколаде? Не делай этого! Для пастуха ты недостаточно крут - твои овечки могут тебя загрызть ненароком.
- У тебя слишком нежная и щепетильная чуйка, Уилсон! - досадливо поморщился приятель. - Жаль только , что настройки то и дело сбиваются.
- Если ты не можешь не врать…
- Никто не может не врать, - вставил Роб, но Грэг продолжал, не обращая внимания на его слова:
- …соври, по крайней мере, кому-нибудь одному - Триттеру или Хаусу, но не разводи их обоих одновременно. Ты попадёшь между этими жерновами - от тебя мокрого места не останется. Я за тебя же и беспокоюсь.
- Это точно. Без твоих нотаций я бы, точно, пропал, - хмыкнул Роб.
Но Грэг на насмешку не отреагировал - серьёзно кивнул головой:
- Конечно, пропал бы - говорить не о чем. Ты живёшь эмоциями. Тебе нужен воплощённый здравый смысл поблизости, пока ты не наломал дров. Я с тебя за эту должность по идее плату должен брать.
- Должность занозы в заднице? И, кстати, кто это говорит о здравом смысле?
- Человек, который, несмотря на разницу в возрасте, в тысячу раз мудрее и практичнее тебя.
- Ты?
- Я.
- Детка, ты ещё пешком ходил, когда я…
-…совершал первые свои фантастические глупости? Да, извини, был слишком мал, чтобы приглядеть за тобой.
Хаус рассмеялся, готовый признать поражение в споре, но Уилсон снова свёл густые брови к переносице:
- Не делай этого, Роб. Будет хуже. Всё будет очень плохо. Если ты хочешь взять чёртову тачку, возьми её, но не впутывай отца, я тебя прошу. Я часто тебя о чём-то прошу?
- Гм… Вообще-то, постоянно.
- О чём-то важном, - уточнил Грэг.
- Ну последняя такая просьба была, когда меня укусила та чокнутая кошка, и я скрыл укус ото всех, чтобы тебя не выдать.
- А потом пол-года трясся, опасаясь заболеть бешенством, - подхватил Грэг, улыбаясь этим воспоминаниям.
- Сейчас смешно. А те полгода… Это было ужасно! Я прочитал все справочники по инфекционным болезням, какие только нашёл у Хауса. Ничего утешительного не вычитал, зато почувствовал вкус к медицине.
- И слил про кошку Хаусу.
- Через полгода. И не сам. Мне приснился кошмар, он пришёл и…
- …выкрутил из тебя эту историю, как воду из мокрой губки. Почему думаешь, что историю с тачкой не выкрутит? И если всплывёт участие моего отца, думаешь, перспектива, что они когда-то помирятся, не развеется сигарным дымом?
- Я боюсь, что перспектива того, что мы с Хаусом когда-то помиримся, уже развеялась.
- Это - другое, - заспорил Грэг, мотая головой. - Это локальные межпоколеннические войны.
- Как ты сказал?
- Вечный спор отцов и детей, в чьей юности порнуха была забористее. Они хотят видеть нас своими копиями, но только чтобы мы не повторяли их ошибок.
- Это невозможно. Или «копия», или «не повторять» - не может быть два в одном.
- Как правило, только дети это и понимают… Хаус…
- Что? - Роберт посмотрел ему в глаза.
- Ты меня послушаешься, Хаус?
- С чего ты взял?
- Ты меня послушаешься, - кивнул Грэг так, словно окончательно утвердился в какой-то мысли. - Послушаешься, потому что сам знаешь, что я прав.
Уже несколько недель Уилсон изо всех сил старался чувствовать себя другим человеком, проводя в жизнь программу реабилитации по Джеймсу Эвану Уилсону. Он очень хотел бы надеяться, что это не то же самое, что было с Кайлом Кэллоуэем, что он, действительно, меняется, но иногда его всё-таки одолевали сомнения. Он начинал день с того, что Хаус называл в своё время «выковыривать пух из пупка». Потребность в этом настигала его при первых мгновениях бодрствования и была такой настоятельной, что он просто не мог ей противостоять. «Может, скадрить кого-нибудь в больнице», - даже задумался он, но тут же отмёл эту идею, представив себе, как седой, как лунь, одноногий старик, трясясь от вожделения и пуская слюни, «клеит» медсестру или регистраторшу с «рецепшен». От такой картины запросто могло и стошнить. Тем не менее, его либидо взлетело до небес, и, судя по всему, с кровообращением в пещеристых тельцах тоже всё было в полном порядке - если бы не ежедневная утренняя разминка, подростковые мысли, пожалуй, занимали бы его гораздо большее время суток, чем он мог позволить.
Покончив с этой своеобразной утренней гимнастикой, он переходил к другой, и довольно жёсткой: оставив костыли, сначала прыгал на здоровой ноге, словно играя в «классы», потом пытался, балансируя, удержаться на протезе, оторвав другую ногу от пола; наконец, вставал на еле ползущую ленту беговой дорожки и, держась за поручни, учился ходить, переступая ногой и протезом. Несколько раз дорожка подсекала его, и он либо повисал на поручнях, либо падал, но, к его удивлению, и сердце, и лёгкие с такой нагрузкой вполне справлялись, давление и пульс оставались в допустимых пределах.
После подобных развлечений просыпался зверский голод, и завтрак он и готовил, и съедал с упоением, после чего с полчаса медитировал в душе, настраивая себя на контроль над телом и день без припадков.
На работу он по-прежнему добирался на такси, но иногда стал пользоваться автобусом и уже не нуждался в сопровождении Грэга. Правда, зная, что сын всё равно волнуется за него, он каждый раз отзванивался от дверей больницы - это превратилось в ритуал. Его припадки сделались редкими, но избавиться от них совсем не получалось. Зато чётко определилась связь с душевным волнением и переживаниями. А основная причина для волнений и переживаний оставалась всё та же: отношения с Хаусом. Вернее, отсутствие таковых.
Хаусу становилось хуже - он ходил, тяжело опираясь на две трости сразу, и он начал ходить медленно. Вот к этому, действительно, было трудно привыкнуть - Хаус больше не проносился по коридору широким хромым шагом, перекособочившись и словно рассекая воздух, как воду, выдвинутым левым плечом, каждый раз чуть напрягая желваки, когда вес тела приходился на правую ногу - теперь он, медленно и мелко переступая, плёлся, не отрывая взгляда от своих кроссовок, от лифта до двери в свой офис. И больше за весь день из кабинета не выходил, даже в туалет, предпочитая терпеть до конца рабочего дня. Кофе и ленч ему приносила Кадди.
Однажды Уилсон не выдержал и перехватил её в коридоре:
- Лиза! Всё очень плохо?
Она посмотрела с недоумением, и он заметил, что две верхние пуговки её блузки расстёгнуты, а на шее, сильно посвежевшей за последнее время, очень недвусмысленный петехиальный кровоподтёк, и тоже весьма свежий.
- Я о Хаусе… - потерянно пробормотал он, соображая, что синячок с «очень плохо» как-то не вяжется.
- У него очень плохо с ногами, - помолчав, ответила Кадди веско. - Хаус - в порядке. А ты, Джеймс? Ты отлично выглядишь, но у тебя очень грустные глаза.
- Тебе кажется, Лиза, - старательно улыбнулся он. - Я - в порядке. Передавай привет мужу.
Она ушла, а он ещё долго терзался, почему он сказал «муж», словно хотел дистанцироваться, почему он просто не рассказал ей, что ему плохо, что он скучает, что он не решается подойти первым, потому что если Хаус его оттолкнёт - а так, скорее всего, и будет - он уже ни за что не решится на вторую попытку и даже не сможет больше жить надеждой на примирение, как сейчас.
Он вернулся в свой офис и бесцельно перебирал бумаги некоторое время.
А ещё через день с утра зарядил проливной дождь, и он подсмотрел, как Хаус мочится в стеклянную банку в своём кабинете, используя балконную перегородку, как прикрытие и сделав равнодушное лицо. Впервые он позволил себе это на работе, и Уилсон понял, что завтра, пожалуй, он совсем не придёт. От этой мысли на душе стало серее, чем в небе, и он скорчился на своём диване, несчастный и одинокий, любуясь синими хвостатыми кляксами.
Утром Хаус взял больничный, но весь день висел на телефоне с Чейзом, который, бросив диагностическое отделение на заместителя, снова подозрительно много времени проводил в геронтологии и лаборатории. Похоже было, что его студенты в очередной раз отрабатывали зачёт крысоловством - во всяком случае, Роберт Хаус попался Уилсону в коридоре с отчаянно воняющей и шебуршащей коробкой.
- Новый виток изобретения перпетуум мобиле? - Уилсон постарался быть ироничным, что сегодня удавалось ему неплохо - зарядивший дождь и для его обрубка не был лучшей погодой.
- Появились новые данные, - загадочно сообщил Роберт и подмигнул. - И знаете что, дядя Джим? Эта штука всё-таки в первую очередь скажет своё слово в онкологии.
- Ты хочешь меня вовлечь? - невесело усмехнулся он.
- Не-а. У доктора Хауса нет охоты делиться лаврами.
Это был первый случай, когда в разговоре с ним Роберт назвал отца «доктор Хаус». Уилсон посмотрел на него с удивлением, и почти сразу понял, что это была дань уважения юного коллеги, а ещё что отношения между Робертом и Хаусом, по крайней мере, здесь, в госпитале, вышли за рамки семейных, за рамки «отец-сын». И он с внезапным уколом зависти вдруг подумал, что его сын, Грегори Уилсон, никогда не назовёт его «доктор».
Вяло простившись с Робертом, он вернулся в свой кабинет и снова зарылся в бумаги - большей частью никчёмные. Он перекладывал их из одной стопки в другую, как безумный жонглёр-бюрократ, пока вдруг не поймал себя на том, что, на самом деле, уже давно закончил самокопаться, и гадает, о каких «новых данных» говорил Роберт. Тем более, постольку, поскольку речь шла об онкологии. Подхватив прислоненную к столу трость, он встал и пошёл к Форману.
- Хочу обследоваться.
Форман, углубившийся в какой-то протокол, не сразу заметил его и не сразу расслышал, что он сказал, но, постепенно всё-таки осмыслив его заявление, оторвал взгляд от страницы и поднял голову:
- Ты хочешь…
- У меня медстраховка без ограничений, - сварливо сказал Уилсон, постукивая тростью в пол и не поднимая глаз, что делало его сейчас очень похожим на Хауса, только он не видел себя со стороны и не знал об этом. - Хочу полное обследование и анализы - вдруг я чем-то болен. У меня есть жалобы, я имею право.
- Ты что, в самом деле…
- И я не хочу, чтобы эта конфиденциальная информация о моём здоровье стала достоянием лиц, непосредственно не вовлечённых в исследование.
- Например? - буркнул Форман, явно начиная догадываться.
- Я имел в виду, - Уилсон поднял голову и прямо посмотрел ему в глаза, - что заведующему геронтологическим отделением доктору Грегори Хаусу эту информацию предоставлять я запрещаю. А также доктору Чейзу, доктору Кадди, студенту-медику Хаусу и волонтёру…
- Волонтёрам никакая медицинская информация и так не предоставляется, - мягко перебил его Форман, и Уилсон оценил тактичность и услугу декана.
- Спасибо, - тихо шепнул он, снова опуская голову.
- Тебя положить или хочешь обследоваться амбулаторно?
- Амбулаторно. Я должен работать.
У Формана дёрнулся уголок рта.
- Я прекрасно знаю, - повысил голос Уилсон, - что ты позвал меня из-за Хауса, что ты считаешь, что я - дерьмовый врач и ничего не стою…
- Ты - хороший врач! - резко перебил Форман. - Просто… просто…
- Ты перестал доверять мне из-за моей полуампутированной головы? Хочу перелицензирование.
- Уилсон!
- К чёртовой матери, Форман, я начинал здесь, когда ты ещё вскрывал автомобили на парковке! Я - не дряхлый старец. Я могу работать нормально, а не строя из себя марионетку в театре инвалидов! Я не хочу, чтобы ты держал меня здесь из милости или в память. Дай мне подтвердить лицензию и поверь в меня - я ещё лет десять на тебя отпашу, - он замолчал, потому что снова почувствовал приближение припадка. Этого не хватало! Нужно убираться отсюда, моментально убираться отсюда, потому что если он сейчас в корчах свалится под ноги Форману, вся его пламенная речь не будет стоить выеденного яйца и пойдёт псу под хвост. Уилсон на миг закрыл глаза, закусил зубами щёку изнутри и сдавил изо всех сил. Он когда-то читал, что Юлию Цезарю это помогало избежать припадка во время важных переговоров или на военном совете. Рот наполнился вкусом крови.
- Давай так, - помолчав, мягко проговорил Форман. - ты сам решил обследоваться. Я хочу получить решение экспертного совета по твоей трудоспособности, а потом мы, может быть, снова поговорим о перелицензировании… Тебе случалось раньше справляться с приближающимся припадком? - вдруг спросил он. - Ты сядь. Сядь сюда, в кресло. Откинь голову, расслабься, развяжи галстук… Ты принимаешь габапентин?
- Я снизил дозу, - сказал он, и, говоря, испачкал губы в крови. - Я уже заметил, что припадки у меня бывают только тогда, когда я не в себе. Но сейчас я почти не бываю не в себе. Это не эпилепсия - это истерия. Ну, или какой-то ещё неврологический синдром. Я не деградирую умственно. Я даже не чувствую сонливости после приступа.
- Но сознание ты всё-таки теряешь… - задумчиво пробормотал Форман, протягивая ему салфетку. - Ладно, Уилсон, ты сам захотел. Отправляйся на томограф, потом пойдёшь сдавать анализы и на кардиомониторинг. Что, если проблема решается проще, чем кажется?
Он убил на исследования полдня, и закончил только часть, уверенный в том, что распечатку получит завтра.
Он устал. Устал сильно и как-то беспомощно, словно длинный день высосал все его силы. Возможно, дело было в подавленном приступе, который, кстати, так и не состоялся, возможно, в волнении при исследовании, но оказавшись в кабинете, он просто сложил руки на столе и, уткнувшись в них лбом, стал ждать звонка от Грэга. И когда он, наконец, раздался, Уилсон не сразу даже сообразил, что рингтон другой. Знакомый, но другой.
- Хаус? - его голос чуть не изменил ему. - Хаус, я слушаю тебя - говори!
Никакого ответа, никакого дыхания - только фоновый шум.
Уилсон разочарованно выдохнул: так бывает. Хаус вовсе не собирался звонить ему - просто случайно задел поле быстрого доступа. Правда, отрадно уже то, что его телефон расположен в памяти телефона Хауса так близко, что довольно случайного нажатия.
Но он продолжал держать трубку возле уха, не в силах завершить звонок со своей стороны. И вдруг на том конце связи негромко, приглушенно зазвучала музыка…
Уилсон узнал композитора и вещь: Исаак Альбенис. Третья испанская сюита. И снова ожили воспоминания о страшных днях в мексиканском отеле на побережье…
- Мёртвая музыка - всё равно, что бумажные цветы, - насмешливо говорит Хаус, нажимая кнопку воспроизведения.
Акустика плохая, и звуки фортепиано просто глохнут, словно стены давятся ими.
- Бумажные цветы всё равно лучше, чем стальные иглы.
- Тебе больно? - хмурится Хаус.
Конечно, ему больно. Он уже двадцать часов без морфия, и минуты тянутся, как часы. Зачем он спрашивает? Уилсон раздражён, взвинчен, он может сорваться.
- Ты не торопишься вплотную лечить наркоманию? Может, сначала с болью твоей разберёмся?
- Ты со своей разобрался? - Уилсон выплёвывает это почти зло. А Хаус неожиданно смеётся:
- У меня же не было меня. Никто не утешал, не подбадривал…
- …не оскорблял, не издевался… - в тон ему подхватывает Уилсон.
Он несправедлив - он это знает. И Хаус знает, что он знает. Но до следующей инъекции ещё целый час, и у него всё сильнее сжимаются на горле невидимые ледяные пальцы - так сильно, что он начинает хрипеть.
Хаус бросает быстрый и тревожный взгляд на часы. Стрелки замерли. Он кладёт руку на грудь Уилсона, словно надеясь согреть ледяные пальцы, сжимающие его горло. Парадоксальным образом это немного помогает дышать.
- Что это за музыка? - спрашивает он, чтобы хоть немного заполнить выматывающие минуты.
- Исаак Альбенис. Испанская сюита номер три. Когда мы выберемся отсюда, я сыграю тебе её вживую.
Так Хаус не случайно задел поле быстрого доступа? Это - не ошибка, не случайность. Но это и не попытка примирения, не разговор, не объяснение - просто подарок.
- Спасибо, - говорит одними губами Уилсон, когда пианино смолкает. Он всё ещё усталый, но тошнотворная апатия рассеивается. Надо собраться, привести себя в порядок - Грэг вот-вот заедет, не стоит заставлять такси ждать.
Он подошёл ближе к зеркалу, чтобы стереть остатки крови с угла рта. Всё это время он, разумеется, смотрел иногда в зеркало - например, во время утреннего бритья. Но тогда он смотрел на руку с бритвой и на щетину - в своё лицо он не вглядывался. Сейчас же что-то в его лице показалось ему странным, непривычным. Что? Он вгляделся внимательнее. Да, действительно, перемены были. Правда, не такие, которые он рассчитывал увидеть, но впечатляющие. Глубокие горькие складки в углах рта словно измельчали, как австралийские реки в засуху, кожа - бледная и покрытая возрастными пигментными пятнами - сделалась чище, выпирающий подбородок смягчился, а скулы наоборот слегка заострились, и худоба, раньше придававшая его лицу измождённость, теперь словно бы шла ему. Да и белки глаз посвежели, утратив лёгкую желтизну. Он выглядел… да, моложе.
Уилсон недоверчиво подался ближе к стеклу, снова отодвинулся, пытаясь понять, насколько иллюзорно его восприятие. И вдруг увидел кое-что ещё - то, чего не замечал прежде. После ампутации ноги последний цвет постепенно сошёл с его волос - он был седым, примесь тёмного каштана растворилась, темнота налётом оставалась только в бровях, что выглядело необычно и придавало импозантности. Сейчас его брови словно бы ещё потемнели - впрочем, это могло быть иллюзией. А вот кое-что другое иллюзией быть не могло - Уилсон почувствовал холод, пробежавший змеёй по позвоночнику и поспешно отбросил рукой волосы со лба. Нет, ему не показалось: корни его волос были тёмно-каштановыми. Уилсона начало потрясывать в нервном ознобе.
- Господь всемогущий… - пробормотал он - Это что же, я… действительно, помолодел?
«Комплиментщик» Роб не врал - он и в самом деле выглядел едва на шестьдесят.
Хаус перестал играть и тихо убрал пальцы с клавиш. Прислушался к тишине пустой квартиры. Протянул руку, захлопнул крышку телефона и отключил его совсем. Оттолкнувшись от пианино, отъехал назад, развернулся… Было пусто. До прихода Кадди ещё не меньше двух часов, Роб, как всегда, появится к полуночи, Рэйчел уехала куда-то «на натуру» - возможно, речь, действительно, шла всего лишь о творческой командировке, но Кадди всё-таки на всякий случай потихоньку сунула ей в сумочку упаковку презервативов.
Рэйчел явно готовилась стать миссис Рэй Чарлтон - Хаус видел, что все холсты в её мастерской покрыты изображениями молодых афроамериканцев в самом выгодном ракурсе. Он не мог сказать, что его приводит в восторг идея Рэйч породниться с черномазым, пусть даже славным черномазым, но, в конце концов, и среди белых ребят полно дураков и мрази, а Рэй, если оставить в стороне его расовую принадлежность, действительно, славный парень. И неглупый, хоть и священник. В конце концов, кто он такой, чтобы мешать делать глупости девушке, даже не являющейся его родной дочерью? В другое время он, возможно, поделился бы своей головной болью с Уилсоном и выслушал небольшой пакет наставлений, хотя каков взгляд Уилсона на вопрос смешанных браков, он понятия не имел - Уилсон не спал с чернокожими, насколько ему было известно, но принцип это или случай, понять было трудно.
Сидеть бесцельно в кресле посреди комнаты было и скучно, и глупо. К тому же его начал донимать голод - стараясь экономить движения в течении дня, он не обедал, а время шло к ужину. Понимая, что, положившись на Кадди, он снова получит ужин из концентратов, Хаус вздохнул и покатил в кухню.
Увы, переделка квартиры с тем, чтобы выделить дополнительную спальню и студию, существенно заузила свободное пространство кухни - маневра для кресла почти не оставалось. Хаус понял, что придётся либо вставать, либо оставаться голодным. Соблюдая все меры предосторожности, он ухватился за косяк и осторожно поднялся. Левая нога ныла, но хотя бы не отказывалась служить - вот правая вела себя подло и предательски, имея привычку внезапно подламываться с острой болью - так, что он летел на пол, если не мог в сотую долю секунды придумать, за что ухватиться.
Хаус постоял, собираясь с силами и оценивая свои возможности в настоящее мгновение, потом осторожно попробовал шагнуть. Правая вела себя на удивление дружелюбно - он без приключений добрался до холодильника и, распахнув дверцы, занялся инспекцией. Кукурузные лепёшки - только разогреть. Отличный мясной соус. К этому подошли бы овощи. Хаус нагнулся ниже, к овощному ящику, рассчитывая найти там мексиканскую смесь. Внезапно рука соскользнула с опоры, и он, потеряв равновесие, приложился левым коленом о край дверцы. Ф-фак!!!
Сознание не то, чтобы улетело совсем, но существенно померкло. Выкатившаяся баночка с соусом слетела с полки и разбилась, разбрызгивая кроваво-красное содержимое по полу, словно он кого-то убил - может быть, себя. Хаус судорожно сгрёб осколки и сжал в кулаке, вгоняя стеклянные грани в ладонь до кости.
Сознание почувствовало, очевидно, угрызения совести из-за своего поспешного бегства и неохотно возвратилось. Хаус застонал и разжал руку. Медленно отклеиваясь от залитой соусом и кровью ладони, осколки один за другим осыпались на пол. Теперь нужно было встать и убрать с полу всё это - ему совсем не хотелось выглядеть жалким и никчёмным в глазах жены и сына, которые вот-вот вернуться. Он нащупал в кармане викодин - он старался принимать не больше шести таблеток в день, а это была бы уже седьмая. И восьмая. Хаус выщелкнул продолговатые таблетки на непораненную ладонь, мгновение смотрел на них, после чего резким решительным движением закинул в рот. Ситуация была форс-мажорная, можно и пренебречь установленными нормативами. «У тебя каждый-день форс-мажорные ситуации», - проворчал в его голове кто-то вредный голосом Уилсона. «Пошёл вон», - проворчал он в ответ и стал ждать, пока подействует викодин, с отвращением слизывая с ладони коктейль «экстрим инвалида», как он его сам мысленно окрестил. Возможно, это было инстинктивное желание зализать рану - Хаус много раз замечал, что на пике боли в нём оживают звериные инстинкты - свернуться, защищая живот, скалить зубы, как бы пресекая любую попытку стороннего вмешательства, или вот это.
Дыхание восстановилось примерно через пять минут. Стараясь щадить ушибленное колено, Хаус ухватился за всё ещё распахнутую дверцу холодильника, пачкая её соусом и кровью, и поднялся с полу, сообразив в последний момент, что вытянул себя вверх фактически на правой ноге.
Он удивился. Не отсутствию боли - она, родимая, ещё как присутствовала. Но он знал, отлично знал, что его квадрицепс функционально неполноценен, ему, в любом случае, не под силу вытолкнуть против земного притяжения сто семьдесят восемь фунтов живого веса. Но, однако же, он только что проделал это.
Хаус изумлённо застыл, на миг забыв о боли. Рука осторожно скользнула по бедру и тут же отдёрнулась, словно от тока. Хаус знал своё бедро на ощупь - он помнил уродливый шрам до малейших чёрточек, он столько раз касался его, то сжимая в сводящем с ума пароксизме боли, то потирая, когда боль поменьше. Это сделалось его привычкой, навязчивостью, как счёт половиц при сенильном психозе.
Но сегодня со шрамом было что-то не так. Путаясь пальцами в пуговицах, Хаус расстегнул джинсы и уронил их до колен.
Шрам был на месте - глубокий, жуткий рубец с подрытыми краями и драконьим гребнем неровного келоида, но… - у Хауса захватило дыхание, и он обессилено рухнул в инвалидное кресло, как был, в полуспущенных штанах - его форма и глубина изменились. Словно что-то выталкивало ткань изнутри, заполняя дно провала. И Хаус уже догадывался, что это. Он закрыл глаза, оказавшись вдруг во власти шальной, безумной идеи. И очнулся от звука ключа в замочной скважине. Понимая, что сейчас предстанет перед Кадди окровавленный в спущенных штанах посреди кухни, заляпанной кетчупом, с осколками на полу и отчаянно сигналящем о незакрытой дверце холодильником, Хаус испытал приступ паники.
Уилсон разложил результаты своего обследования перед собой на столе, как пасьянс. Слава богу, сканограммы черепа продолжали демонстрировать зону ограниченного склероза и кисту на месте оперативного вмешательства. Её размер уменьшился, здоровая мозговая ткань как бы «поджимала» её, но она, по крайне мере, оставалась, как якорь, удерживающий его корабль от вечного странствия по морю безумия. Потому что безумие имело место быть. У него изменились все показатели: начиная от гемоглобина и кончая ПСА. Кардиограмма фиксировала абсолютную норму, словно забыв о «неспецифических обменных нарушениях», куда-то исчезли относительная митральная недостаточность и гипертрофия левого желудочка с выраженной перегрузкой. А самая интересная метаморфоза произошла с его вилочковой железой. Она просто взяла - и инволюционировала, как полагается вилочковой железе во взрослом организме, не обременённом злокачественной тимомой двадцатилетней давности. В общем, для полного помешательства ему не хватало только отросшей ноги.
Уилсон запустил обе руки в волосы (темнеющие, темнеющие волосы, чёрт их побери!) и сильно потянул. Несколько волосков осталось у него между пальцами, он посмотрел на них и вспомнил, как в Мексике после второго сеанса химии они прядями сыпались в слив раковины, угрожая засором, а он смотрел на них с ужасом, как будто это не его собственные волосы, а отвратительные черви.
Уилсон отрывисто засмеялся и понял, что нужно что-то выпить - либо виски, либо лоразепам. Быть молодым, конечно, прекрасно, но быть молодым и съехавшим с катушек - чересчур прекрасно, он этого не заслуживает. Уилсон открыл ящик стола - нижний ящик, в котором можно было найти всё, что угодно «на всякий случай» - от детской формочки для песка до ампулы морфия - и вытащил допотопную, но вполне себе рабочую машинку для стрижки волос. Решительно поджав губы, он подошёл к зеркалу, сунул штепсель в розетку и некоторое время просто прислушивался к ровному жужжанию, потом вздохнул и вгрызся машинкой в густые волнистые пряди. Благородные седины посыпались на раковину умывальника, на пол, на его плечи, голова Уилсона постепенно делалась меньше, круглее, уши оттопырились забавно и трогательно. Наконец, остался шарик, покрытый тёмно-каштановой щёткой около полусантиметра длиной, только слегка разбавленной белым на висках. Розовый послеоперационный рубец пересекал его, как русло реки на глобусе.
- Чёрт меня задери, - прошептал Уилсон, во все глаза глядя на своё отражение. - Ну, привет, старик. Ты, кстати, шикарно выглядишь, - и поскорее отошёл от зеркала, чтобы случайно не услышать в ответ: «Привет. Ты - тоже».
Не дожидаясь уборщика, он сам смёл свои волосы на совок и выбросил в мусорное ведро. За стеной было тихо - Хаус, по всей видимости, продолжал бюллетенить. Уилсон посидел немного, сложил распечатки в папку, папку засунул в ящик и снова поглядел в зеркало. У него было всего два выхода: продолжать сходить с ума, повторяя «этого не может быть, потому что не может быть никогда» или принять данность и жить с подаренным бонусом. Разумнее было выбрать второе. Он встал и отправился в амбулаторию, обдумывая про себя план нападения на Формана с целью получения обновлённой лицензии и места заведующего онкологическим отделением обучающей больницы Принстон-Плейнсборо.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭПИЛОГА
В тот день, когда Роберт получил от Триттера в подарок автомобиль и подвёз на нём Мелли Райт, вечернее чаепитие не состоялось. Хаус всё-таки простыл под дождём, у него поднялась температура, и к тому времени, как нужно было усаживаться за стол, он лежал в постели, дрожа пол двумя одеялами, и тихо стонал сквозь зубы, когда боль делалась нестерпимой. Раздавленный виной Роберт не знал, куда себя девать – он чувствовал вину и за принятый подарок, и за то, что не предупредил родителей и вынудил отца ждать его под дождём. Это двойное бремя совсем измучило его, и он был несказанно рад услышать характерный звонок в дверь – два коротких и один подлиннее.
- Грэг! – воскликнул он. - Мам, я открою!
Это оказался не Грэг. Вернее, не только Грэг. На пороге стоял Джеймс Уилсон - Грэг маячил где-то у него за спиной. У Уилсона старшего было странное лицо - какое-то опрокинутое, непонятное, не то расстроенное, не то испуганное.
Роберт отступил на шаг:
- Дядя Джеймс, что-то случилось?
- Где Хаус? - хрипло спросил Уилсон, - Роберт заметил, что у него трясутся руки. Бросил взгляд на джуниора: Грэг был белее бумаги.
- Дома, - пробормотал он.
- Когда он вернулся?
- Откуда? Он с обеда никуда не уходил. Да и в обед-то выходил всего на пару минут на улицу - тут, у дома. Он болен, лежит у себя. У него температура, боли - опять артрит обострился… Да что случилось-то, дядя Джеймс?
Уилсон длинно выдохнул и, словно разом обессилев, привалился плечом к косяку.
- Понимаешь, старик, - хрипло проговорил из-за его спины Грэг. - Мы только что узнали. Кто-то сбил Майкла Триттера.
- Что? - ахнула подошедшая Кадди. - Господи! Он жив?
Уилсон сжал губы и медленно покачал головой.
ГОРЬКИЙ И МОЛОЧНЫЙ
- Я был на заседании комиссии по лицензированию, - начал он рассказывать, цепляясь за косяк и трость до побеления суставов, но не проходя и не садясь. - Его привезли парамедики. Он умер в приёмном. Сразу понаехали полицейские, они раздобыли какого-то свидетеля наезда. Этот свидетель утверждает, что его сбила на перекрёстке серо-голубая «инвалидка» - автомобиль с ручным приводом. Сбила явно преднамеренно. Номера этот свидетель не запомнил, но запомнил некогда помятое, но выправленное и перекрашенное крыло. Так вот, тачка с похожими приметами стоит в вашем гараже. И лучше бы вам осмотреть ей прежде, чем это сделают копы.
- Она не стоит в гараже, - возразила Кадди, стуча зубами - теперь и её била дрожь. - Мы вытолкали её, чтобы поставить «Форд» Роберта. Она за углом, под навесом.
Уилсон снова переменился в лице.
- Когда вы это сделали, Кадди?
- Когда Роб вернулся - около двух часов.
- Наезд произошёл около шести, в паре кварталов отсюда. Значит, через четыре часа после того, как вы вывели тачку Хауса на улицу.
- В паре кварталов отсюда? Что он здесь делал?
- Откуда мне знать! Нужно срочно осмотреть машину. И я звоню адвокату.
- Джеймс, подожди! Что, если ты напрасно паникуешь - мало ли в городе похожих автомобилей.
- Я не верю в такие совпадения, Лиза. Слишком многое сходится в одно.
Роберт торопливо натянул куртку, кивнул Грэгу:
- Пошли, посмотрим.
Они выскочили на улицу.
- Джеймс, пройди, сядь, - спохватилась Кадди. - Тебя ноги не держат.
- Нога, - поправил Уилсон усмехнувшись. Он проковылял в гостиную. Доставая на ходу телефон:
- Алло, Говард? А когда будет? Зафиксируйте время звонка, пожалуйста. Это Джеймс Уилсон, врач - он должен меня помнить. Хорошо, спасибо, - он с разочарованным видом захлопнул телефон. - Говарда нет на месте. Вернётся только завтра.
- Кто такой Говард?
- Следователь по уголовным делам - помогал Стейси составлять для Хауса кое-какие бумаги во время суда.
- Ты поддерживаешь отношения с адвокатом по уголовным делам?
- Ну, ты же знаешь, я тяжело расстаюсь и с людьми, и с их телефонными номерами, - чуть улыбнулся Уилсон.
Тяжело дыша, в комнату ворвались Роберт и Грэг.
- Ну, что? - быстро обернулась к ним Кадди. - Есть там следы?
- Нет, - выпалил Грэг и замотал головой.
- Ну, вот видишь! - выдохнула она с облегчением. - А ты боялся, что…
- Потому что машины вообще нет, - сказал Роберт.
Уилсон выругался.
- Кадди, - скомандовал он. - Позвони в полицию, заяви сейчас же о пропаже машины. Такое ощущение, что вас кто-то нарочно подставляет. Кто-то, кому известны отношения Хауса и Триттера.
- Таких врагов у нас просто нет, - беспомощно развела она руками.
- Звони-звони. Чем скорее, тем лучше - нужно, чтобы это не выглядело, как попытка создать ложное алиби.
- Этот свидетель… - начал Роб
- Может быть, дело не в вас, а… - одновременно с ним заговорил Грэг.
И тут же все замолчали, потому что дверь спальни скрипнула, и в проёме показался Хаус. Он стоял, опираясь на костыли, изжелта-бледный, но с неровными красными пятнами на скулах, мокрый от пота, с мутными от боли, жара и наркотика глазами.
Роберт бросился к нему:
- Па, ты что? Зачем ты встал?
- Что произошло? - хрипло, с усилием спросил Хаус. - Что здесь за воровская сходка? Кого вы убили?
- Триттера, - Уилсон поднялся с дивана, закусив губу при этом движении. - И пока выходит, что не мы, а ты.
- Где твои волосы? - спросил Хаус, протягивая руку так, словно хотел бы коснуться головы Уилсона, но при это роняя костыль и чуть не падая - Роберт подхватил его, взволнованный почти до слёз:
- Папа! Хаус! Возвращайся в постель, я тебя прошу. Мама! Дядя Джеймс, ну хоть вы ему скажите!
Уилсон шагнул ближе. От Хауса несло жаром, как от нагретой панели электроплиты.
- Послушай, ты сейчас всё равно упадёшь. Лучше сделай это своей волей и на мягкое. Он взялся за голое плечо Хауса - тот был в майке без рукавов - мимолётно ещё раз поразившись тому, какая горячая и влажная кожа у него под пальцами, и, видимо, рука Уилсона показалась Хаусу очень холодной, он сразу задрожал от прикосновения.
- Почему ты здесь? - спросил он, глядя на Уилсона с непонятным выражением лица.
- Потому что у тебя нарисовалась проблема. Твой кровник только что погиб под колёсами и, судя по свидетельским описаниям тачки, под твоими.
- Нет, - повторил он, качая головой. - Почему ты здесь, - он так отчётливо выделил тоном «ты», что сомнений в смысле вопроса больше не оставалось. Уилсон почувствовал, как что-то изнутри его подкатывает к горлу, к глазам, перехватывает дыхание.
- Да ты что, - тихо, одному Хаусу, сказал он, - с ума сошёл, что ли, Грэг? Мы сорок лет рядом друг с другом, и чтобы я из-за двух паршивых слов…
- …два месяца с тобой не разговаривал… - насмешливо подхватил Хаус, но Уилсону послышалось в его тоне такое облегчение, которое было странно слышать, учитывая ту феерическую задницу, в которой он сейчас оказался.
Он услышал за спиной, как Кадди звонит в полицию насчёт машины. Он ожидал от неё большей реакции на смерть Триттера, ему казалось, что она всё ещё испытывает к нему какие-то чувства, но нет - в Кадди, видимо, включилась самка, защищающая свою семью и своё логово.
Хаус между тем обессилено почти повис на нём, уткнулся пылающим лбом в плечо, и он пошатнулся и чуть не упал под его тяжестью.
- Парни, помогите, - прохрипел он.
Роберт и Грэг подхватили почти потерявшего сознание Хауса, потащили в постель, Уилсон зачем-то шагнул следом.
В маленькой спальне пахло потом и спиртом, на тумбочке валялись таблетки, резиновый жгут, мобильный телефон Хауса, плеер, допотопный ртутный термометр со шкалой цельсия и столбиком, застывшим на 38,9 градусов.
- Откуда такой раритет? - невольно улыбнулся он.
- Это папин, ещё мединститутский, ему сто лет, - объяснил Роб, аккуратно убирая термометр в чехол. - Хаус им пользуется, когда особенно хреново - не знаю, может, примета - он не говорит.
- Что у вас из жаропонижающих?
- Не надо, - пробормотал Хаус, не открывая глаз. - Когда температура выше, болит меньше.
- Точно. А когда ты труп, вообще не больно, - насмешливо отозвался Уилсон, вскрывая упаковку со шприцем. - Давно ты заболел?
- Недавно. Простыл…
В комнату вошла Кадди.
- Что они говорят? - повернулся к ней Уилсон.
- Обещали прислать человека. Про наезд, по-моему, пока не знают. Как думаешь, мне стоит поехать в больницу?
- Кому-то стоит покараулить машину, - сказал Грэг Уилсон. - Если её взяли, чтобы свалить наезд на дядю Грегори, должны либо бросить, либо, что ещё вернее, поставить обратно - они же не знают, что мы с папой приехали вас предупредить.
- Ты прав, - кивнул Уилсон. - Но это может быть опасно, если они подъедут и увидят…
- Где Рэйчел? - спросил вдруг Хаус. - Она не приходила? Где она вообще? Почему ты никогда не знаешь, где шляются твои дети? - набросился он на Кадди, собрав остаток сил.
- Эти дети и твои тоже, - привычно парировала Кадди.
- Но я, по крайней мере, не строю козней, как выдать её замуж за чернокожего ушлёпка с вывихнутыми мозгами. Где она сейчас? Строгает маленьких мулатиков с этим парнем?
- Они хорошая пара, - примирительно сказал Уилсон. - Их имена звучат эпически - Рэйчел и Рэй. У тебя же музыкальный слух - ты вслушайся, в этом что-то есть…
- Что-то в этом определённо есть. Горький и молочный, кофе с молоком, шоколадный ликёр - бьёт в голову бейсбольной битой. Чёрные и белые, шах и мат. Мне продолжать или достаточно позитива?
- Ты говоришь как расист.
- Я говорю, как отец одной идиотки и муж другой. Не все приветствуют смешанные браки, даже в нашей либеральной стране.
- Да брось. Сейчас их даже в белый дом пускают.
- Ошибка, на мой взгляд. Белый дом недаром называется белым, а вокруг полно гусей, которых лучше не дразнить. Форман не рассказывал тебе о том, как его просто прижали на улице полтора года назад? К счастью, это Форман - мешок мускулов, злости и спокойствия.
- Я думала … - Кадди осеклась и посмотрела на него с испугом и догадкой. - Ты что, что-то знаешь? Ты, точно, что-то знаешь - ты не просто так психовал из-за Роберта, не просто так вышел его встречать, не смотря на боль.
- Подожди, - остановил её Уилсон. - Давай я всё-таки пару инъекций сделаю, Хаус? Тебе легче будет.
- Он что-то знает! - Кадди ударила по тумбочке кулаком.
- Пока лекарство не подействует, нет уверенности, что это не элемент бреда.
- Похоже, что я брежу? - спросил Хаус. - Почему устрицы не заполнят всё дно мирового океана? Они же так быстро размножаются…
- Отрадно, что ты помнишь классику, - фыркнул Уилсон.
- Читал в начальной школе. Потом отец отнял и выбросил - Конан Дойл мешал мне осваивать английский. Нонсенс! А у тебя, послушный еврейский мальчик, детективы не отбирали?
- Что ты знаешь? - Уилсон воткнул иглу. - Рэйчел говорила что-то?
-Как же, станет она говорить! Мне позвонил Триттер.
- Что?! - Уилсон чуть не выронил шприц. - Кто?!
- О, боже, косорукий! Взялся колоть - коли уже. Покойный Майкл Триттер позвонил мне в прошлый вторник и сказал, что Рэйчел с её бойфрендом в «обезьяннике» за уличную драку.
- Подожди. А сам Триттер как там оказался?
- Пришёл выручать одного из расистов, как я понял. Зачинщик - парень, который неровно дышит к Рэйчел, некий Джон Доплин - не помнишь его?
Кадди нахмурилась, вспоминая. Уилсону имя показалось знакомым, но он не мог вспомнить, где его слышал.
- Подожди… Это тот мерзавец, который когда-то пытался её изнасиловать вместе с дружками? - ахнула Кадди.
- Да, и, к тому же, ярый поборник прав белой расы, и дружки такие же. Отсидел два года за изнасилование несовершеннолетней.
- А при чём тут Майкл, интересно? - она произносила имя Триттера легко, как будто не поверила словам Уилсона о его смерти. Или, вернее сказать, ещё не осознала.
- Всё, я звоню Рэйч, - сказал Роберт, доставая телефон.
- А я - на улицу, - вызвался Грэг. - Буду караулить: вдруг правда кто подъедет…
- Не лезь на рожон, - в спину ему сказал Уилсон. - Вообще не подходи, ты - посторонний. Слышишь?
- Слышу-слышу, - рассеянно откликнулся парень.
- Грэг! - повысил голос отец.
- Да слышу я!
Роберт вдруг замахал на них рукой, прижав к уху телефон.
- Сделай громкую связь, - потребовал Хаус. - Роберт, включи громкую связь!
-… уже еду, - наполнил спальню взволнованный голос Рэйчел. - Рики сказала, что доктора Чейза допрашивает полиция, и они почему-то подозревают Хауса.
- Ты одна? - рявкнул Хаус. - Этот черномазый ублюдок отпустил тебя одну?
Рэйчел почему-то хихикнула.
- Этот черномазый ублюдок рядом, - раздался спокойный голос Рэя. - Я тоже рад вас слышать, доктор Хаус.
- Только не говори, что ты не имеешь отношения к этой истории!
- Ну, как… - голос оставался спокойным. - Мистера Триттера я не сбивал. А если и позволил себе лишнее, так только в пределах самообороны.
- Стой-стой! Когда это ты позволил себе лишнее? Сегодня? Ты о чём вообще?
- Доктор Хаус, - мягко сказал Рэй. - Я за рулём. Пожалуйста, не отвлекайте меня от дороги - в конце концов, со мною рядом ваша дочь, и если мы попадём в аварию…
- Все эти чёрные проповедники такие зануды, - громко пожаловался Хаус.
- Мы будем через пару минут, - сказала Рэйчел. - Я всё объясню.
- Надеюсь. Потому что в противном случае я тоже того гляди сделаюсь непримиримым расистом, - буркнул Хаус. - И аболиционистам тоже достанется.
- Мы тебя ждём, - сказал Роберт в трубку.
Инъекция жаропонижающего с анальгетиком возымела действие - Хаусу явно полегчало. Он расслабленно откинулся на подушки и прикрыл глаза - похоже, его теперь клонило в сон. Роберт вышел в гостиную «созваниваться с наружным наблюдением».
- Я приготовлю чай, - решила Кадди. - Раз уж мы пропустили ритуальный, придётся довольствоваться поздним. Тем более, если Рэй приедет.
Это прозвучало буднично и как-то успокоительно.
- Из полиции сейчас тоже кто-нибудь приедет, - пообещал Хаус.
- Я знаю. И, может быть, тоже предложу ему чашечку - смотря по тому, как он будет себя вести по отношению к нашей семье.
- «К нашей семье», - передразнил Хаус. - Она становится поклонницей «Коза Ностры», не находишь?
Уилсон опустился на стул рядом с кроватью, потянулся и взял его за руку.
- Хаус…
- Пожалуйста, не начинай, - попросил тот. - Я тебя знаю: всё равно кроме сентиментального бреда ничего умного не скажешь. Как ты вообще? Я о здоровье.
- Дрочу по утрам, - вздохнул Уилсон. - И волосы потемнели. Сам видишь.
- У тебя попросить извинения за это?
-Ну, разве что за дрочку - глупо чувствую себя, но иногда просто не могу сдержаться.
- Это нормальное побочное явление. У тебя ещё запоздало. Из-за повреждения мозга, я думаю. Найди себе женщину или сними проститутку.
- Какую женщину, Хаус? У меня её не было с рождения Грэга, и мне скоро семьдесят.
- Ты просто всё усложняешь… Хорошо, сними проститутку - проститутки не спрашивают паспорта, а выглядишь ты моложе. Как твои судорожные припадки?
- Чуть не начался сегодня, когда я увидел Триттера.
- Но всё же не начался? - уточнил Хаус, метнув на него острый взгляд из-под ресниц.
- Иногда у меня получается… справляться.
- Ты же понимаешь, что это значит?
- Что утренняя дрочка мне нужнее габапентина? Ты это хотел сказать?
- Не в таких словах.
- Хаус… - он нерешительно покусал губы, но всё-таки продолжил. - Я думаю: а вправе ли мы это делать?
- Что «это»? Дрочить по утрам?
Уилсон невольно улыбнулся незамысловатой шутке - он немного отвык от циничного юмора друга и, оказывается, успел соскучиться по нему больше, чем казалось.
- Нет, - тем не менее, продолжил он. - Я имею в виду омоложение. Мне скоро семьдесят, а тебе уже - за… Имеем ли мы право притворяться пятидесятилетними, если молодеет только тело? Не будет ли это… обманом?
- Обманом одураченной проститутки? Ну, заплати ей пару долларов сверху.
- Обманом себя, своей природы, бога, если хочешь…
- Не хочу. По моему разумению, бог - фикция, сам знаешь. Но меня удивляет другое: почему вы - верующие - постоянно вопя о том, что «ни один волос не упадёт без…», то и дело начинаете молить его о прощении, отпущении и тому подобном. Или ты всерьёз думаешь, что обмануть бога возможно? И не гордыня ли это, не приставшая правоверному иудею, отжимать у господа открытия, сделанные его волей, и выдавать их за свои?
- Ты всё передёргиваешь! - возмутился Уилсон.
- А ты всё усложняешь. Любой препарат, в конечном итоге, призван продлевать молодость и жизнь, а если тебя мучает чувство вины за противоборство с собственной фантазией, которую ты пышно именуешь создателем, тебе не следовало подаваться в мед, а следовало…
- Пойти в гробовщики? - перебил Уилсон.
Хаус осёкся. На его лице последовательно отразились недоумение, растерянность, понимание, внутренняя борьба, а потом он вдруг засмеялся:
- Ладно. Мне тебя не убедить, тебе меня - тоже. Но ты прав: это не повод похерить сорокалетнюю дружбу. В любом случае, что бы ты ни думал про «джи-эйч», есть кое-что, что перевесит чашу даже для тебя.
- Что же? - с надеждой спросил Уилсон.
- Он работает. Реально, он восстанавливает ткани и обращает возрастные изменения, продлевая жизнь, как я думаю, на годы… - он отвернулся к стене и глухо договорил. - И для меня это - годы с тобой, ради чего на несуществующего бога мне наплевать.
При последних словах Хауса Уилсон почувствовал, что ему щиплет глаза. Он поискал какие-то ответные слова, но не нашёл. Тогда он вдруг вспомнил:
- Хотел сказать тебе спасибо за Альбениса.
Хаус изобразил удивление:
- За какого ещё Альбениса?
- За музыку. За музыку по телефону. За тот звонок…
- А-а, - сказал Хаус. - Когда я нечаянно нажал вызов. Я уже потом заметил. Сидел за роялем, хотел взглянуть на часы - наверное, задел пальцем… Пожалуйста.
В спальню ворвался Роберт:
- Они подъехали.
- Кто? Угонщики или Рэйчел с парнем?
- Как показала практика, это - одно и то же. Они - на твоей раздолбайке.
- Ух, ты! - восхитился Хаус, приподымаясь. - Вот это, действительно, круто. А где же тачка нашего чёрного друга? Где его грёбанный «Роллс-Ройлс»?
- Ты хочешь сказать - где его «Шевроле-метро»? - усмехнулся Роберт, отлично знакомый с подержанным автомобилем Чарлтона.
- Твой, во всяком случае, вот, - Кадди вкатила инвалидное кресло. - Если тебе получше, может, выйдешь в гостиную? Надо обсудить. Похоже, история непростая. Ты бы видел, на что похож её парень!
- Давай, я тебе помогу, - подставил плечо Роберт.
- Лучше подай костыли - сам справлюсь.
Не смея спорить, Роберт протянул костыли. Хаус с усилием поднялся, сделал два шага к креслу и рухнул на сидение - Роберт всё-таки придержал колесо, чтобы кресло не отъехало, но самого Хауса даже не коснулся - беспрекословное повиновение явно было у него уже в крови.
Кадди отступила, пропуская кресло в гостиную. Там у двери уже разувался Рэй Чарлтон, Рэйчел вешала его куртку. На лице у Рэя цвёл могучий кровоподтёк - будь он белым, зрелище было бы вообще невыносимым, но на тёмной коже всё-таки всё выглядело не так разительно, хотя половина лица распухла в совершеннейшую подушку.
- Кто тебе позволил взять мою машину? - резко спросил Хаус.
- Рэйчел, - спокойно сказал Рэй. - Мою поставили на штрафстоянку. Не очень удобно было управляться с ручным приводом, но это - лучше, чем ничего.
- Послушай, когда у порядочного мачо забирают тачку на штрафстоянку, порядочный мачо ходит пешком, а не тырит машину у опекуна своей девушки.
Хаус сказал не «отца» - «опекуна», это резануло уши, это дало понять, что он, действительно, зол. Но Рэя - единственного из всех - эта злость ничуть не смутила.
- Я бы мог и пешком, - кивнул он, - если бы научился передвигаться со скоростью сто двадцать миль в час.
- Куда же ты так торопился, мой потенциальный чёрный зять?
- Подожди, - Уилсон опустил руку Хаусу на плечо, потому что он - единственный - на протяжении этой перепалки смотрел не на Рэя, а на Рэйчел. - Подожди, Хаус, помолчи. Тут что-то другое… Рэйчел, может быть, ты объяснишь? Мне кажется у тебя скорее получится.
Рэйчел, всё ещё державшая в руках куртку Рэя, вдруг выронила её и, закрыла лицо руками.
- Господи! Что ещё случилось? - вскрикнула Кадди.
- Рэйчел, лучше сразу скажи, чтобы мы могли защитить тебя, - попросил Уилсон.
- Это вы сбили Триттера? - азартно спросил Грэг, переминаясь с ноги на ногу от предвкушения разрешения интриги.
- Так. Стоп. Давайте по порядку, - велел Хаус, переводя взгляд с дочери на Чарлтона. - У вас не так много времени - есть все основания полагать, что здесь скоро будет полиция. Сначала ответ на главный вопрос: Триттера, действительно, сбили не вы?
- Не мы, клянусь! - Рэй прижал руку к сердцу. - Мы ничего об этом не знали, пока Рики не позвонила, но мы подозреваем, кто это мог сделать.
- Это началось ещё с месяц назад, - сказала Рэйчел, отняв руки от лица, но глаз не поднимая. - Когда Джон Доплин вышел тюрьмы. Ты не помнишь Джона Доплина, па?
- Ну вот! - всплеснула руками Кадди. - А мы только что…
- Я прекрасно помню Джона Доплина, и, по моим соображениям, в тюрьме он выглядит лучше, чем на воле, - перебил Хаус. - Какое он имеет отношение к моей машине и сегодняшней истории в целом?
- Па, ты прав - он редкий мерзавец и вообще прыщ на пустом месте. Но он ещё когда вбил себе в голову, будто я ему нравлюсь, а он из тех парней, которых только раззадоривает, если девчонка его отшила. Он сидел за наркотики и ещё что-то по мелочи, и со скуки фантазировал обо мне свою историю, в которую в силу своей ограниченности почти поверил.
- Знаю, - кивнул Хаус серьёзно. - В тюрьме это бывает. Что-то вроде ложной памяти, когда мимолётная улыбка превращается в отличный секс, а слова «пошёл ты» звучат обещанием вечной дружбы.
- Я ему даже мимолётно не улыбалася, - обиделась Рэйчел. - Ну, немного увлеклась в своё время, ну, так имейте великодушие, - она резко обернулась к Чарлтону и повторила тоном приказа: - Имей великодушие: мне пятнадцати не было. А после того случая я о нём думать без тошноты не могла.
- Ну а у него мысли о тебе вызывали какие-то совсем другие физиологические процессы, - хмыкнул Хаус, и Уилсон чуть не выругался, потому что даже этой невинной фразы хватило, чтобы вызвать лёгкое напряжение у него в промежности. «Я становлюсь сексуально озабоченным, - подумал он. - Отныне ношу только широкие брюки и… это проблема».
- Правда, ко мне он сразу лезть не стал, - продолджала рассказывать Рэйчел. - Навёл справки, узнал про Рэя и, уж не знаю, поэтому или почему другому, но вдруг он сделался ярым расистом Собрал группу каких-то недоносков с татуировками: «Америка для белых» или «Помни о ку-клус-клане». Не знаю, будь Рэй, например, арабом, они устроили бы гонение на мусульман?
- Будь Рэй арабом, пара поцелуев и пара инъекций живо обратили бы его в католичество, - если Хаус и шутил, то с очень мрачным видом. - Но устраивать у себя в больнице мастерскую для Майкла Джексона Форман не позволит ни за что, несмотря на свою чернокожую заинтересованность.
- Да не хочу я быть Майклом Джексоном! - возмутился Рэй.
- А напрасно. Тогда на тебя бы вешались и белые, и чёрные девчонки, ты бы их на сотни считал.
- Подожди, давай послушаем дальше, - попросил Уилсон. - Сам же говоришь, времени не много. Рассказывай, Рэйч.
- Ну, они закинулись какой-то дрянью - экстази или чем там ещё, покруче, и начали прискребаться к Рэю в лучших традициях туповатых тинейджеров. Несколько раз подкарауливали его прямо у церкви, у дома, но всерьёз подраться как-то не получалось - Рэй уходил от конфликта - он ведь очень спокойный… и дружелюбный, - Рэйчел протянула руку и ласково погладила Чарлтона по щеке, стараясь не задеть кровоподтёк. - Я даже не знала - он ничего мне не говорил, не хотел волновать или напоминать…
- А в прошлый вторник? - спросил Хаус, с гримасой боли ёрзая в кресле.
- В прошлый вторник я зашла к нему в церковь. Ничего такого - просто хотела подождать Рэя после службы. А они уже ждали у выхода. Я узнала Доплина. И ещё… с ними я увидела отчима. Он выглядел, как… Не знаю… как гуру. Мне это сразу не понравилось, и я сказала Рэю, что там, у двери, Доплин в компании Майкла Триттера. Так вот, когда я ему это говорила, рядом находился его отец, мистер Чарлтон, и тоже услышал. Он прекрасно помнил, как Рэй попал из-за меня и из-за Доплина в участок несколько лет назад, и как у него там чуть было кома не случилась. И ещё он помнил и как его потом таскали в полицию, и он виделся там с Триттером. Он очень удивился, когда узнал, что Триттер был моим отчимом какое-то время. Оказывается, он знал этого Триттера ещё по школе.
- Похоже, мы сейчас услышим нечто захватывающее, - буркнул Хаус, подозрительно косясь на рассказчицу. - Давай уже, не томи.
Вы знали, что он был женат ещё до мамы? Совсем молодой. Увлёкся красивой девушкой, а она оказалась наркоманкой и притом редкостной дрянью: только и делала, что тянула из него деньги на наркотики, а когда он отказался продать автомобиль своего отца, просто кинула его и повесила на него свои долги - он чуть не сел тогда, и родители и не подумали заступиться, они считали ,что он сам виноват во всём. И из него ещё пять лет деньги выколачивали, пока он сам не стал копом.
- Трогательная история - не дави из меня слезу: я залью всю гостиную, если расчувствуюсь, - буркнул Хаус. Он вдруг вспомнил, что Триттер говорил когда-то о себе: «не шлю им открытки на праздник - я стал учёным… а ты веришь наркоманам?... у таких, как ты, и слова, и дела - ложь». Можно было догадаться, что его любовь к наркоманам - особая статья, индуцированная какими-то личными обстоятельствами.
- Я об этом знала, - сказала вдруг Кадди. - Ну, что ты так смотришь? Он рассказывал мне - почему нет? Мы были довольно близки, и он рассказывал мне. Да, он её любил. Да, пережил тяжело и отравился недоверием, наверное, на всю жизнь - я что, обязана тебе была полное досье на него предоставить? Мне почему-то казалось, что прошлое Майка - не самая любимая твоя тема для постельных бесед.
- Пф-ф, - фыркнул, наконец, Хаус. - Допустим. Какое имеет отношение прошлое Триттера к настоящему?
- Джон Доплин - сын той женщины, - сказал Рэй. - Это тоже мой отец рассказал. Она умерла от передоза, пока он был в тюрьме.
- Доплин - сын Триттера? - подал голос изумлённый Грэг.
- Ну, только если она - слониха экстра-класса, и вынашивала беременность годами, - снова фыркнул Хаус. - Триттеру ещё сегодня утром было за семьдесят, мальчишке - от силы двадцать пять. Значит, он родился, когда Триттеру уже было под сорок. А весь этот роман он, думаю, пережил где-то около совершеннолетия, так что не сходится.
- Да нет, Джон - не его сын, - махнула рукой Рэйчел. - Он и сам ничего о нём не знал до той истории, и узнал-то совершенно случайно - он бывший коп, кто-то из прежних сослуживцев позволил ему порыться в документах, коль скоро дело касалось его падчерицы. Он увидел показания Доплина, там в графе «родители» была указана его мать.
- Мир тесен, - пробормотал Уилсон. Ему казалось, что он теперь понимает настойчивое желание Триттера контролировать Роберта Хауса - он считал Джона Доплина своим упущением и как будто бы стремился исправить это упущение на другом пасынке. Субституция. Надо же! А он уже сплёл в голове версию, по которой Триттер - идейный вдохновитель расистской банды подростков. Значит, чушь. Никого он не вдохновлял - он пытался контролировать. Он пытался контролировать - и его убили. Но ведь он уже давным-давно не коп…
Уилсон вздрогнул, только теперь почувствовав внимательный взгляд Хауса. Казалось, приятель читает его мысли с такой же лёгкостью, как статью в «медицинском вестнике».
- Что случилось после того, как вы вышли из церкви? - спросил Хаус. - В прошлый вторник?
- Они подошли. Сначала стали перебрасываться шутками, задираться, потом толкаться.
- Техническую сторону вопроса я знаю. Как вы попали в полицию?
- Да обычно. Проезжала патрульная машина, они остановились, нас всех повязали, отвезли в ближайший участок. Потом сказали, что за нас внесли залог, и мы можем проваливать.
- Залог внёс я, - сказал Хаус. - Триттер позвонил, сказал, что вы в обезьяннике, попросил перечислить деньги на карточку. Откуда он узнал? Ему кто-то позвонил? Доплин?
- Нет, нам никому звонить не разрешили, телефоны отобрали… Да я бы и не стала, тем более, Триттеру. Я бы, если и позвонила, то мистеру Чарлтону или Уилсону. Не тебе и не маме.
- Предсказуемо, - буркнул Хаус.
- Рэй и позвонил мистеру Чарлтону, когда нам отдали телефоны, он подъехал и отвёз меня домой - было ещё не поздно, одежда у меня оставалась в порядке - я просто пришла и занялась своими делами, никто из вас не заметил, что что-то не так. Но пока мы там ждали мистера Чарлтона, а Рэй должен был заполнить какие-то бумаги, я снова увидела Триттера - он сидел на поребрике тротуара, прямо возле участка, и курил.
- Курил?
- Ага. Папиросу. С отвратительным запахом жжёной верёвки. Я уже потом поняла, что он ждёт Доплина, когда тот вышел. Правда, встретились они совсем не по-дружески: я не слышала слов, потому что было далеко, но они разговаривали, как два кота - шипели друг на друга, а потом Триттер ударил Доплина по щеке и ушёл.
- Дальше?
- Всё. На тот момент всё.
- А сегодня?
Уилсон беспокойно посмотрел на часы - по его рассчетам полиции уже следовало появиться - не из-за Триттера, так из-за машины.
- Мы договорились встретиться и поехать играть в пейнтбол.
- Художники против клерикалов? - фыркнул Хаус.
- Я - не клерикал, - обиделся Рэй. - Я просто считаю, что в жизни должно быть место всему, и вере, и скептицизму.
- Мудрая соглашательская позиция. От неё далеко до твоего цветущего бланша под глазом.
- Потому что мою машину забрали на штрафстоянку.
- Пока не вижу связи.
- Я ничего не нарушал - просто запарковался у церкви, где обычно, думал, что заеду за Рэйчел, как только закончится служба, но когда я вышел, там было оставлено предписание эвакуатора явиться за машиной на штрафстоянку и заплатить штраф за нарушение правил парковки.
- Ты позвонил, я полагаю?
- Мне сказали, что ничего об этом не знают. Я тогда ничего не заподозрил, списал на путаницу в документах, а поскольку Рэйчел ждала меня к двум, я и решил, что доеду на автобусе, а потом попрошу у Роберта мотоцикл или у вас машину. Подумаешь, велика беда, автобус - я нередко пользуюсь автобусами - бензин дорогой, а у меня…
- А у тебя денег нет, - не выдержал Хаус. - Потому что ты - голодранец, но семью всё-таки хочешь завести, очертя голову. И тебе наплевать, что вам будет негде жить и нечего жрать, и ваши возможные дети не смогут получить нормальное образование, потому что чёрных сопляков без гроша за душой от белой девчонки по-настоящему не примут ни те, ни эти.
- Ой, папочка, ты и вправду расист! - засмеялась Рэйчел.
- Я и вполовину настолько не расист, как его, - Хаус указал подбородком на Рэя, - соплеменники. - Но ты ещё увидишь сама - я даже вмешиваться не стану.
- Хаус, потом, - нервно сказал Уилсон взглянув на часы. - Время убегает.
- Ладно. Давай быстрее историю своего бланша и угона моей машины.
- Когда я подъехал к вашему дому, мне позвонил Доплин. Сказал, что Рэйчел с ним и что они весело проводят время. Ну, ещё мешок оскорблений - это малосущественно.
- И ты поверил?
- Я стал звонить Рэйчел - она не брала трубку. Ну, мне стало казаться всякое: что, если они её поймали, удерживают, может, надругались над ней. У меня есть пеленгатор в телефоне, я отследил звонок - это было довольно далеко, почти за городом. Увидел вашу машину, сел, поехал по пеленгу.
- Герой! - помотал головой Хаус, но в его тоне не чувствовалось и тени одобрения.
- Я отъехал, наверное, всего квартала два, как меня догнал такой приличный вполне «Седан». Замигал фарами, гуднул… Я остановился, хотел просто спросить, какого чёрта ему надо, объяснить, что тороплюсь. Но когда я остановился, я увидел, что за рулём Триттер. Он, оказывается, уже знал про звонок и вообще вёл меня от самого вашего дома. А я и не заметил - ну, да он бывший коп - умеет, наверное.
- Откуда он знал про звонок? - нахмурилась Кадди.
Хаус коротко зло рассмеялся.
- Да просто потому, что он сам его и организовал, - со вздохом пояснил Уилсон. Он, как всегда, выглядел виноватым, только теперь это, видимо, была вина за Триттера.
- Да, я думаю, да. Он сразу же стал разговаривать свысока, чуть руку на плечо не клал. Изображал такую взрослую снисходительность. Стал говорить, что если я поверил, значит, в глубине души понимаю, что моя девчонка - шлюха, что уже готов к этому, и что если так, не лучше ли пересмотреть наши отношения, найти себе приятную темнокожую девчонку, а Рэйчел оставить белым парням, которым, по крайней мере, есть, чем платить.
- Ну, почти совсем, как папа, - с ухмылкой «укусила» Рэйчел.
- Ещё сказал, что если я не пришёл в назначенное время, а она даже не позвонила мне, значит, она не слишком обо мне беспокоится, и если и не кувыркается с Доплином, то, вполне возможно, кувыркается с кем-нибудь ещё. С кем-нибудь белым.
- Ну, теперь, кажется, история бланша проясняется, - сказал Роб.
- Да, я первый начал, нос ему разбил. Он мне вернул. Там людное место, целый зрительный зал. Он вдруг, словно опомнился, оглянулся и сказал, что место для драки не слишком удачное: «Нас сейчас заберут, тебя дискредитируют перед прихожанами, мне припомнят судимость. Давай прервёмся - недоразумения можно решить позже». Я ответил, что согласен и на позже.
- Он это мог, - кивнул со знанием дела Роберт. - Он хладнокровный. Игрок. Па, ты понимаешь?
- Сколько времени было? - спросил Хаус, зачем-то глянув на часы.
- Около четырёх. Чуть меньше. Может, без четверти.
- Тебе не показалось, что он странно себя ведёт?
- Показалось. Ну и что? Я сам себя странно вёл. Только сел опять за руль - позвонила Рэйч. Оказывается, её вызвали срочно в галерею, что-то было не так с её дипломной работой. Она рассчитывала успеть, а телефон отключила, потому что там запрещено пользоваться мобильной связью.
- А что не так с работой? - Хаус повернулся к Рэйчел.
- Да ничего. Оказалось, что мне никто и не звонил. Кто-то похулиганил. Я почти час убила, всё это выясняя, даже не заметила, как время прошло, и что я опаздываю. Я же отключила мобильник, оставила его в жилетке, в гардеробе, а часами я не пользуюсь - ты знаешь. Вышла - глянула: телефон вообще умер.
- Я же тебе потом дозвонился, - вмешался брат. - В машине зарядила?
- Нет. Подобрала какую-то развалину из благотворительной корзины, переставила сим-карту. Мой так и молчит, и на зарядку не реагирует.
- Дай-ка мне посмотреть, - Роб взял её телефон, подковырнул корпус. - Э, да у тебя тут кто-то порылся, сестрёнка. У аккумулятора контакт искусственно изолирован. Элементарно, кстати, устроить - маленький кусочек бытовой плёнки, и телефон - труп. И времени займёт всего ничего, и не видно, если специально не искать.
- Что? - опешила Рэйчел. - Что ты этим хочешь сказать? Кто-то брал мой телефон, чтобы его сломать, пока я…
- Господи! Прямо мадридский заговор! - нервно засмеялся Грэг Уилсон.
Кадди сцепила руки перед грудью - её трясло.
- Что это значит? - спросила она нервно. - Хаус, что всё это значит?
- Когда Рэйчел переставила симку и позвонила мне по телефону из благотворительной корзины, - продолжал Рэй, немного раздражённо и поэтому, видимо, утрированно подробно, - я развернулся и поехал к галерее, чтобы её забрать, - На пейнтбол было уже поздно ехать, расставаться, едва встретившись, тоже не хотелось, и мы решили отправиться к озеру. По дороге пришлось рассказывать всё, что произошло, раз уж последствия было не скрыть, - Рэй небрежно указал на свой синяк. - И где-то ещё через час Рэйчел позвонила Рики Чейз и сказала, что Триттера сбили насмерть в районе больницы. А потом вскоре и вы позвонили, так что мы передумали насчёт озера и поехали сюда.
Он замолчал и снова стал осторожно ощупывать свой синяк.
- Машину нигде не оставлял? - спросил Хаус.
- Нет. Всё время в ней был.
- Ну, хоть у машины алиби есть. По крайней мере, в моих глазах.
- Что это значит? Что всё это значит? - как заведённая повторила Кадди.
- Многое. Например, то, что Триттера, как и меня, беспокоили последствия смешанного брака приёмной дочери. Ещё, что он - мстительный говнюк.
- Хаус!
- И ещё, что он - дурак и, кажется, наконец, проиграл, притом сопливому мальчишке.
- Мне? - с удивлением ткнул себя пальцев в грудь Рэй.
Хаус смерял его насмешливым и презрительным взглядом.
- Ты, конечно, тоже сопливый мальчишка. Но у тебя он выиграл.
Он не успел договорить - в прихожей грянул звонок.
- В самый раз уложились, - удовлетворённо заметил Уилсон, снова взглянув на часы. - Только обсудить не успели… к сожалению.
Роберт отправился впустить визитёра. Уилсон наклонился к уху Хауса:
- У тебя уже сложился пазл?
- Ну, раз он даже у тебя уже сложился…
- Вот дерьмо!
- Отличная иллюстрация к поговорке про тех домовитых цыплят, которых никак не выгонишь с насеста.
- Я всё-таки не понимаю. Это какую же надо отрастить себе мстительность и мелочность, чтобы и через двадцать лет… - но тут он осёкся и замолчал - в комнату вошёл довольно симпатичный, но с изрытым шрамом на щеке мужчина в полицейской форме с коробочкой диктофона в руках. Кажется, что-то в его чертах показалось Уилсону знакомо, но прежде, чем он прищурился, вглядываясь, полицейский сам узнал его:
- Боже мой! Доктор Уилсон? Нет, это, в самом деле, вы?
- Сэм… Сэм… - Уилсон защёлкал пальцами, вспоминая.
- Ривер, - радостно подсказал тот. - Девяносто шестой год, меланосаркома. Пять врачей меня приговорили, вы были шестым. И вот, как видите, жив, здоров и безмерно вам благодарен за подаренный шанс. А уж использовал я его на всю катушку - семеро детей, в этом году внук родился, и все, как на подбор - один к одному. Жена смеётся: штамповальный станок.
- Послушайте, - вмешался сварливым голосом Хаус. - Ваши общие воспоминания о прелестях химиотерапевтической блевоты, конечно, интересны и важны, но если вы, сержант, только за этим сюда пришли, вам лучше предложить доктору Уилсону скоротать вечерок в каком-нибудь ресторанчике поблизости - там и кухня лучше, и меньше посторонних, чтобы не помешать вашему задушевному разговору о метилурациле, цисплатине и широкой резекции мягких тканей буккальной зоны.
- Я пришёл по заявлению о пропаже автомобиля.
- Уже неактуально, - буркнул Хаус. - Как оказалось, парень моей дочери взял покататься - я не в претензии. Но, раз уж вы здесь, освидетельствуйте, пожалуй, под запись в протоколе автомобиль на предмет следов наезда на человека. С понятыми.
Полицейский молча отвесил челюсть. Уилсон, стоящий у кресла Хауса беспокойно пошевелился, переложил трость из руки в руку.
- Вы сбили человека? - наконец, спросил полицейский.
- Я? Вы что, не видите? Я - инвалид, сижу в инвалидном кресле, у меня колено не разгибается, половины бедренной мышцы нет, температура высокая - как бы я, по-вашему, управлял автомобилем?
- Вы же сказали, бойфренд вашей дочки…
- Да, мистер Рэй Чарлтон, вот этот молодой человек, с бицепсами и профессиональным благочестием в глазах. Он священник методистской церкви.
- Священник сбил человека на вашей машине?
- По-вашему, это нормально для священника, носиться на чужой машине и сбивать людей?
- Тогда я в толк не возьму, чего вы от меня хотите, - окончательно растерялся бывший пациент Уилсона.
- О`кей, повторю ещё раз - в полицейской школе, видимо, из всех методов обучения предпочитают зубрёжку: я хочу, чтобы вы, как лицо официальное, по всей форме осмотрели бы автомобиль и запротоколировали отсутствие или наличие на нём следов наезда на человека.
- По всей форме я не могу - у меня другие полномочия, и вообще… что вы мне тут морочите голову?! - наконец, рассердился он. - Сбили - не сбили. Что за ерунда!
- Сержант Ривер, - мягко попросил Уилсон. - Пожалуйста, не сердитесь, но доктор Хаус и не думает морочить нам голову. Нам в самом деле очень нужно, чтобы вы осмотрели машину. Мы можем оказаться в ложной ситуации в силу определённых обстоятельств, и если уж не всё может быть сделано по строгой букве закона, то, по крайней мере, как можно более приближенно к ней. В конце концов, если вы пришли из-за недоразумения с машиной, вы должны хотя бы взглянуть на виновницу этого недоразумения, логично?
- Я не понимаю, что происходит, - нахмурив лоб, проговорил Ривер. - Но если вам это, действительно, нужно, доктор Уилсон, думаю, вы могли бы рассказать подробнее, что у вас случилось, и зачем вам официальный осмотр автомобиля.
-Вам-то это зачем нужно? - снова подал голос Хаус. - Рассчитываете проявить служебное рвение и вывести на чистую воду преступников? Действительно, заслуга, особенно если они сами…
- Хаус! - повысил голос Уилсон, а Риверу заискивающе улыбнулся. - У моего друга просто врождённый талант вызывать симпатию в людях, вы тоже заметили?
Ривер усмехнулся.
- Ну, хорошо, я могу осмотреть автомобиль и составить протокол осмотра. Но мне нужны будут свидетели - понятые.
- Я могу выступать свидетелем, - вызвался Уилсон. - Я не состою с Хаусами в родстве, Юридически всё законно.
- Я тоже могу, - подал голос Чарлтон.
- Нет, ты не можешь, - отрезал Хаус. - Ты попадёшь на скамью подсудимых раньше моего, у тебя нет алиби, ты не инвалид, точно был с машиной и, кстати, вон те пятна на твоём рукаве похожи на кровь из разбитого носа Триттера. Или из разбитой головы Триттера - тут разные толкования возможны.
- Я схожу за миссис Кортни, - предложила Кадди. - Она милая женщина, она не откажет.
- Что ещё за миссис Кортни? - нахмурился Хаус.
- Ты её не знаешь, она только недавно у нас в соседях, просила помочь ей устроиться в нашу больницу - она медсестра. Милая и одинокая - потеряла мужа и сына в железнодорожной катастрофе в девяносто четвёртом году, больше замуж так и не вышла, в Штатах у неё какие-то дальние родственники. Кстати, она играет на рояле, как и ты.
Хаус издал звук, больше всего напоминающий лошадиное фырканье очень раздражённой лошади, но ничего не сказал. Кадди отправилась за разрекламированной соседкой, а остальные вышли к автомобилю, кроме Рэйчел, оставшейся с Хаусом и Чарлтона, оставшегося с Рэйчел.
Автомобиль стоял там же, под навесом - Рэй аккуратно запарковал его на прежнее место. Роберт предусмотрительно взял фонарь - уже смеркалось. Грэг держался независимо - руки в карманы. Ривер обошёл вокруг машины:
- Она не очень новая…
- Почти пятнадцать лет пробега, а родилась ещё до Великой Депрессии, - пошутил Уилсон.
- Какая там депрессия, дядя Джеймс! - засмеялся Роберт. - Она ещё команчей помнит.
- Ну, на первый взгляд… - начал было Ривер, но тут подошла Кадди в сопровождении невысокой худощавой пожилой женщины.
- Миссис Кортни, - представила Кадди соседку, - любезно согласилась помочь в нашем затруднении.
- Я понятия не имею, что нужно делать, - смущённо проговорила миссис Кортни с довольно сильным акцентом, - но ведь я, наверное, и не должна - понятые всегда случайные люди, с улицы. К тому же, я ещё совсем плохо говорю по-английски - это не помешает?
- Ничего сложного, мэм, - улыбнулся Ривер. - Я сейчас при вас осмотрю вот этот автомобиль. Если замечу что-то необычное, обращу на это ваше внимание, а потом вы распишетесь за то, что, действительно, видели то, что я вам показал. Поняли вы меня?
- И в самом деле проще простого, - улыбнулась соседка. - Это мне, пожалуй, по силам.
У неё оказалась чрезвычайно хорошая улыбка - вместе умная и добрая. К тому же, в её внешности было что-то необычное: латинские тёмные вьющиеся волосы, смуглая кожа и вдруг - светлые глаза. Этими глазами она неожиданно наполнила Уилсону Реми и, возможно, ещё что-то неуловимое, тягостное, неприятное, и он вздрогнул, как от холодного ветра.
- Что с вами? - тихо спросила миссис Кортни. - Вам нехорошо? Вы побледнели.
Заметила его состояние и Кадди и участливо тронула рукав:
- Ты в порядке, Джеймс?
- Да-да, - не сразу, замедленно откликнулся он. - Давайте, Ривер, давайте сделаем то, для чего сюда пришли. Я прошу вас.
Ривер склонился к переднему бамперу машины, внимательно разглядывая все трещины и царапины, которых за долгую службу на корпусе развалюхи Хауса накопилось немало.
Уилсон потянулся рукой к узлу галстука. Он чувствовал приближение припадка и ни в коем случае не хотел допустить его. Грэг, заметивший это, тихо сдвинулся поближе к отцу, чтобы успеть подхватить, если тот упадёт. Но Уилсон подёргал галстук и с усилием улыбнулся:
- Слишком туго затянул… Ну, что скажете, господин полицейский?
- Я не вижу ничего особенного, ничего, что бы свидетельствовало о наезде. Если вы хотите, чтобы я это письменно зафиксировал, я зафиксирую. Но вам придётся подождать, - он присел на бетонный блок возле гаража и принялся писать. Кадди чуть ли не на плече у него повисла, бесцеремонно заглядывая в написанное, мальчики, стоя рядом, о чём-то вполголоса переговаривались, иногда посмеиваясь. Уилсон оказался рядом с миссис Кортни.
- Я вам неприятна? - вдруг спросила она. - Вы странно на меня смотрите.
- Сам не понимаю, в чём дело, - признался он. - У меня странное ощущение, что мы с вами когда-то уже встречались при каких-то обстоятельствах… тягостных, может быть… Это как будто кошмарный сон - утром ты проснулся, и он растаял, но где-то в подсознании как будто засела заноза и не даёт покоя…
- Не очень лестно такое слышать, - натянуто улыбнулась она.
- О, госоподи, извините! - спохватился он, красней. - Конечно, я чудовищно груб…
- Нет, но, мне кажется, вы от этого сам не свой… А знаете, у меня как-то тоже сердце ёкнуло при виде вас. Не может быть, чтобы мы, действительно, встречались?
- Вполне возможно. Я так понял, что вы - медсестра, я - врач. И, может быть…
- Но я прежде не бывала в Штатах.
- Ну, возможно, я бывал где-то, где мы могли увидеться, - Уилсон отвечал неохотно - он подсознательно чувствовал, что совсем не хочет вспоминать, где мог встречаться с этой женщиной. Возможно… возможно даже, что она пришла из его кошмарного сна.
- Впрочем, может быть, это и дежа-вю, - задумчиво проговорила она. - У меня порой такое бывает. Взять, например, этого моего соседа, доктора Хауса - тоже мучает ощущение, будто я его знаю. Ну, то есть, я услышала ещё прежде, чем здесь поселилась, но у меня-то такое чувство, будто я его видела.
- Я закончил, - сообщил Ривер, положив ручку и поматывая уставшей от писанины кистью. - Теперь прочтите и подпишите. Вы, - он кивнул Уилсону. - И вы, - и протянул бумагу и ручку миссис Кортни. Она, тем не менее, стала подписывать, не читая, хотя Роберт исправно держал фонарь. Писала аккуратно, старательно, наклонив голову набок, чуть ли ни язык высунув. Уилсон только теперь заметил, как густы и красивы её распущенные волосы, ещё не крашенные, природного тёмно-золотистого оттенка, с только едва-едва вплетающейся в них сединой. «Красивая. Ещё и сейчас красивая - была красавицей. Странно, но красивые женщины редко счастливы - должно быть, из стремления высших сил к равновесию. Вот и эта, разом потеряла всю семью. Должно быть, ей бывает очень одиноко, - подумал он. - Может, пригласить на чашечку кофе?»
- А знаете… Может быть, это тоже проявления богатого воображения, но я видела с утра, - вдруг проговорила миссис Кортни, морща лоб, чтобы вспомнить, - как у вашего, миссис Хаус, гаража крутились какие-то молодые люди. Двое. Заглядывали туда, совещались - я уж было подумала, не хотят ли угнать ваш автомобиль. Они не производили впечатления порядочных и законопослушных. Поэтому я уже совсем было собралась позвонить вам, но тут вдруг они ушли.
- Не думаю, что этот автомобиль мог серьёзно заинтересовать угонщиков, - сдержанно улыбнулась Кадди.
- Он, как мы с вами, - улыбнулась миссис Кортни. - Из моды уже вышли, но на антиквариат ещё не тянем…
Кадди натянуто улыбнулась - Уилсон видел, что ей эти слова соседки не понравились, что она уязвлена. А вот самому ему высказывание показалось блестящим. Вообще, миссис Кортни ему, определённо, нравилась, если бы не это непонятное сосущее чувство под ложечкой… ах, да - дежа-вю.
««Нравилась!», - хмыкнул кто-то у него в голове голосом Хауса. - Препарат просто подстегнул твоё либидо, а так-то ты и прежде, как удав, бросался на всё, что движется, и давил в объятиях любви».
«Заткнись, - сказал Уилсон внутреннему голосу. - Ещё только слуховых галлюцинаций мне не хватало в довесок к припадкам».
Однако, надвигающийся припадок, похоже, не состоялся - заплескавшаяся было перед глазами синева растаяла, слившись с обычной синевой вечерних сумерек. Уилсон ещё немного распустил галстук и глубоко освобождено вздохнул.
- Вы запомнили этих молодых людей? - спросил Ривер. - Могли бы их узнать? Описать?
- У меня не слишком хорошая память на лица, - замялась миссис Кортни. - Думаю, узнала бы. Один, повыше, худощавый, светло-русый, другой приземистый, и в нём немного от азиата. Да-да, наверное, узнала бы…
- Пойдёмте в дом, - попросила Кадди, передёрнув плечами. - Становится холодно. Джеймс, ты поставил подпись?
- Да, - сказал он, захватил двумя пальцами переносицу и потёр привычным жестом. - Идите, я провожу миссис Кортни - кажется, она помогла нам уже всем, чем могла.
Кадди бросила на него многозначительный взгляд, в котором явственно читалось: «Нашёл время», но он проигнорировал упрёк - это был не просто флирт, даже не безотчётно возникшая симпатия, его тревожило и мучило всё то же неясное узнавание, он надеялся на какой-то знак свыше.
Миссис Кортни тоже посмотрела на него не без удивления - она жила, в конце концов, в том же доме и в провожатом не нуждалась, но не возразила - она стояла , поджав губы и нахмурив лоб, в глубокой задумчивости.
Ривер, Кадди и мальчики оставили их одних, и он уже протянул ей согнутую руку с лёгкой улыбкой на губах, как вдруг по её глазам снова прошла какая-то глубокая тень, а потом вдруг лицо разгладилось и взгляд сделался грустным и успокоенным.
- Вспомнила, - с печальной улыбкой проговорила она. - Не вы - ваши глаза. Я однажды влюбилась с первого взгляда в одного человека. После смерти мужа я больше не… ну, нет, мимолётные романы, конечно, были - природа берёт своё, но это - совсем другое. С ним я… у нас ничего не было, да и не могло быть - мы даже не разговаривали ни разу. Он умер, а ему ещё и пятидесяти не было…
Уилсон почувствовал интерес. А она, видимо, почувствовала, что ему интересно, потому что продолжала без стеснения:
- Я работала патронажной сестрой, ну, по сути сиделкой в одной полулегальной больничке в Бенито Хуарес. Он поступил с терминальной стадией рака. Эмигрант. Нелегал. Тонкий, почти прозрачный, от слабости даже говорить не мог - шептал, бледный, как алебастр, без единого волоска - вы же врач, вы знаете, как это бывает после нескольких сеансов химии.
- Я - онколог, - сказал Уилсон внезапно севшим голосом.
- У него была чудесная улыбка - слабая, но такая солнечная, ясная и мягкая, как жёлтый клубок тёплой пушистой шерсти, пересыпанной солнечными зайчиками. Хоть улыбался он очень редко и только в самом начале - улыбался человеку, который его привёз и ухаживал за ним всё время. Того человека я почти не помню - высокий, сутулый, какой-то неряшливый - впрочем, неудивительно: он почти не спал и почти не ел, не отходя ни на шаг от своего подопечного. Единственное, что запомнилось: он был хромой, с палкой, этот, второй. А тот, о ком я говорю, просто угасал, и никто ничего не мог сделать. Потом его друг или брат - я уж не знаю, кем они друг другу приходились - поссорился с больничным начальством и забрал его из больницы в отель умирать. Я несколько раз приходила к ним в номер, помогала с уборкой, приносила продукты - тот, высокий, мне щедро платил за это, но потом мне срочно пришлось уехать - вот и всё. Человек этот, конечно, умер, а мне остались на память солнечная улыбка и большие влажные глаза цвета горького шоколада…
- Эль шоколад амарго… - прошептал Уилсон, чуть не теряя сознание.
Миссис Кортни выпустила его руку и, резко развернувшись лицом к нему, впилась взглядом.
- Вы… как вы…Господи! - в её глазах отразилось что-то, похожее на ужас.
- Это я умирал от рака в Бенито Хуарес, - выдохнул Уилсон. - И со мной там был Хаус - доктор Хаус, ваш сосед.
- Этого не может быть, - прошептала она, прижимая пальцы обеих рук к щекам. - Этого никак не может быть - он умирал… четвёртая стадия… кахексия… вы… вам должно быть тогда сейчас шестьдесят… семь, да? Господи, зачем? Зачем вы морочите мне…
- Шестьдесят шесть, - поправил Уилсон. - Мне шестьдесят шесть. День рождения в феврале.
- Вы… вам не может быть. Я не…
- Я могу вам показать документы, - Уилсон опомнился и перешёл на сухой язык канцелярщины. - Дату рождения, медицинские выписки. В том числе и из онкологического отделения Бенито Хуарес - я всё это храню. Там по-испански, но Хаус перевёл. Он всегда смеялся надо мной за лингвистическую тупость, и я даже пытался учить испанский… по видео… Впрочем… вы же говорите по-испански… - он выдохся и замолчал.
- Как же вы… - она не договорила, только покачала головой - в свете вонаря над дверью он видел, что её глаза полны слёз.
- Как я выжил? А, сам не знаю. Чудо! Может, гений Хауса, может, милость господа - с некоторых пор я почти сравнял их по значимости - сам-то Хаус уже давно считает, что превзошёл творца.- и он тихо засмеялся своим словам, иронично приподняв брови.
- Боже мой! - воскликнула миссис Кортни. - Это вы! Действительно, вы! Какая же я дура! А я-то… Боже! - она закрыла руками лицо и бросилась прочь.
- Стойте! Подождите! - обескураженный Уилсон попытался кинуться следом, но протез опять подвёл, и он, споткнувшись, с маху рухнул на влажную землю клумбы, весь перепачкавшись в грязи.
Странное чувство захлестнуло его - смесь досады, потери, непонятной боли и острой, буквально режущей самоиронии, почти самобичевания: «Ну, что, чёртов ловелас, поухаживал за женщиной? А мордой в грязь - это здорово, это прямо-таки очень символично для тебя, Эль Шоколад Амарго!» Головная боль стиснула череп, его затошнило, перед глазами закрутились знакомые синие протуберанцы, и у него случился, наконец, отсроченный волей прежде припадок.
Уилсон очнулся от холода - снова моросил дождь. Вернее, даже не то, чтобы моросил, а висел в воздухе мелкодисперсной водяной пылью, постепенно пропитывая одежду, землю, даже камни. Он попытался посмотреть на часы, но зеленоватый экран густо темнел битыми пикселями - ударил?. По ощущениям, прошло порядочно, и это его удивило. Иногда после припадка он, как полагается порядочному эпилептику, проваливался в некое подобие сна, но это случалось нечасто - большей частью судороги заканчивались, и он тут же приходил в себя. Странно, что его не хватились. Впрочем, почему странно? Кадди, конечно, заметила его интерес к миссис Кортни и, должно быть, решила, что старый казанова решил тряхнуть стариной и напросился на ужин с продолжением. Хаус болен, что там с машиной и полицией, неизвестно - им попросту не до него. А миссис Кортни сразу скрылась за дверью, и не видела, что он упал. Место неосвещённое, чужие здесь не ходят - никто и не обратил внимания на лежащего в грязи старика.
Только поднявшись на ноги, Уилсон обратил внимание на саднящую боль в затылке. Потрогал рукой - и охнул: больно, мокро и липко, пальцы потемнели от крови. Кажется, падая, ударился о бордюрный камень - вот оно что. Но голова не кружится, не тошнит - ни ушиба, ни сотрясения. Только вид, надо полагать, прехорошенький.
Он оглянулся, разыскивая трость. Там, куда достигал свет лампочки над входной дверью, трости видно не было, а шариться по темноте без этой самой трости показалось ему хлопотно. Поэтому, временно, до утра, плюнув на её отсутствие, хромая и, хватаясь за что придётся, он направился к дверям квартиры Хауса и нажал звонок.
Кадди, облачённая в кимоно, распахнула дверь так быстро, словно ждала. Она не могла разглядеть его, как следует, - в холле горел только слабенький фонарик-ночник, призванный, не разбудив вставшего среди ночи в туалет, всё же уберечь его от столкновения с углом стены или дверью - поэтому не заметила ни грязи, ни крови.
- Джеймс? Ну, как тебе не стыдно! - воскликнула она, всплеснув руками. -Куда же ты пропал? Здесь весь вечер проторчала полиция, нас допрашивали, мы все взвинчены, Грэг волнуется, а ты… Нашёл время!
- Странно, что вообще пришёл, - раздался насмешливый голос Хауса, которому, явно, значительно полегчало после инъекций, а в следующий миг он и сам подъехал, слегка оттолкнув Кадди подножкой инвалидного кресла. В свете ночника они оба казались Уилсону просто золотистыми по контуру силуэтами, он не видел выражений их лиц. - Я думал, ты завис до утра - Кадди сказала, ты сделал на неё стойку. А почему в грязи? Мадам оказалась затейницей.
- Я не был у миссис Кортни, - буркнул Уилсона.
- Да ладно! Только не говори, что она тебя отшила, и ты от расстройства битых три часа пролежал ниц под её окном, побиваемый ливнем, распевая серенады и…
- Я не пел, - сказал Уилсон и, протянув руку, включил верхний свет.
Кадди ахнула. Хаус переменился в лице.
- Постой… потерянно пробормотал он. - Так ты что… действительно…
- Действительно. Пустите умыться, - хмуро сказал Уилсон и прохромал мимо растерявшейся Кадди в ванную комнату - благо, расположение комнат в доме Хаусов знал, как свои пять пальцев.
- Где твоя трость? - крикнул в спину Хаус.
- Не знаю. Потерял.
- У тебя кровь. Ты что, голову разбил?
- А ты что подумал? Стигматы? - он открыл воду и ополоснул лицо, но от прикосновения горячей воды и её разительного контраста с липнущей волглой тканью одежды внутри у него словно пробудился дремлющий до поры холод - по позвоночнику змейкой скользнул озноб, он задрожал, мучительно захотелось в горячую воду, вот только забраться в ванную самостоятельно он бы не смог. Придётся ограничиться умыванием или… попросить позвать Грэга?
За дверью прошуршали колёса, дверь качнулась.
- Чего тебе надо? - вспыхнул Уилсон. - Гомовуайеристом на старости лет заделался? Зря стараешься - я не раздевался.
- Ты дрожишь, - сказал Хаус. - Хочешь погреться? Я заплатил за горячую воду до конца квартала. И у тебя даже в волосах грязь - вернее, в том, что от них осталось.
- Мне самому туда не влезть, - признался Уилсон, разом потеряв боевой пыл от мягкого сочувственного голоса Хауса.
- Помочь?
- Принимать помощь от немощного калеки, который не может стоять на ногах?
- От калеки слышу. Тебе же только опереться надо - не рок-н-ролл со мной долбать. Давай, мальчишек не дозовёшься - они у Рэйчел, а ты озяб и… ну, ты сам про себя знаешь…
- Знаю, - потупился он. - Хаус…
- Что?
- Ты её ни разу не видел?
Пальцы Хауса на поручнях кресла побелели от напряжения -перекосив лицо, он выжал себя из кресла на руках и встал, глянул победоносно.
- Ну, как мне на тебя, такого, опираться? - улыбнулся Уилсон. - Тебе больно будет, да я и свалю тебя.
- Покажи голову.
- Да ерунда. Череп всегда кровит - там простая ссадина… Я устал от этих припадков, Хаус, - с горечью признался он. - Сейчас лучше, но из-за таких вот, как сегодня…
- Я её раньше видел. И узнал, - сказал Хаус.
- Что? - переспросил он от неожиданности.
- У меня отличная память на лица - я узнал её сразу, как увидел. Думаешь, это повод сделать её шестой миссис Уилсон? Думаешь, стоит оттрахать свою надежду, своё отчаяние, свой страх, тот камень у линии прибоя и проклятых чаек, и в мире установится благословенный порядок?
- Ты настолько видишь меня насквозь, что даже противно. В другой раз для планового рентгеновского исследования я не полезу в сканер, а обращусь к тебе.
- Ну, скажи, что я не прав.
- О`кей, ты не прав.
- Врун… Ты полезешь в ванну, наконец?
- Да.
Уилсон сбросил пиджак и стал расстёгивать рубашку. Ему было немного неловко под пристальным взглядом Хауса, тем более, что взгляд был каким-то ненормально оценивающим. и он поёживался - впрочем, может быть, это и от холода.
- У тебя изменилось тело, - вдруг сказал Хаус. - Повернись, покажи шрам от резекции.
- Ерунда, - буркнул он. - Последнее время немного подкачался - вот и всё.
- Не поэтому. Я не качался, а у меня тоже изменилось. Тургор подтянулся, рельеф отчётливее. Надо заслать Роба в качалку Формана.
- Думаешь, снова твой распрекрасный «джи-эйч»?
- Сколько мне лет? - спросил Хаус.
- Забыл? Когнитивные функции «джи-эйч» не восстанавливает?
- Ты знаешь. Скажи на вид. Как посторонний. Пусть даже посторонний врач. Ну?
Уилсон нахмурился. Антропометрия и первичный осмотр - краеугольный камень пропедевтики. Он постарался абстрагироваться и посмотреть на Хауса свежим глазом. Увиденное не радовало.
- Пятьдесят… семь - пятьдесят девять…
- Квот эрат демонстрандум.
- Почему меня это не восторгает?
- Ты стоишь без палки и уже снял брюки, - сказал Хаус.
- И что? Намекаешь, что я не справился бы с этим, будь мне реально шестьдесят шесть?
Хаус вздохнул.
- Ванну налей - вот я на что намекаю.
- Врёшь.
- Вру, - легко согласился он.
- Просто я взял себя в руки, и немного подобрал сопли, - Уилсон пустил воду и принялся отстёгивать ремни протеза. - Если не удержишь меня, грохнемся на пол оба, - предупредил он.
- Удержу. Не смотри ты на чёртово кресло. Всё не так фатально - я просто не нагружаю ногу из-за боли.
- Знаешь, когда я только пришёл, ты на умирающего смахивал.
- У меня был жар. Ты его снял. Вернётся, наверное, к утру - и опять буду похож на умирающего.
- А сейчас, честно говоря, похож на обдолбанного, - пригляделся Уилсон. - Отсюда и желание свернуть горы... Подожди, не лезь - с этим я сам справлюсь, - он сел на бортик ванны, протез с глухим стуком упал на пол. Удерживаясь руками, крутнулся, перекинул ногу через бортик. - А вот тут подстрахуй, пожалуйста, - и снова, выжавшись на руках, опустился в воду, охнув от резкого перепада температуры. Но уже через мгновение притерпелся и блаженно вытянулся, прикрыв глаза. Даже саднящая ссадина на макушке не мешала ему сейчас кайфовать. Вылезать будет сложнее, ну да как-нибудь… В крайнем случае, можно позвать Грэга. А сейчас ему хотелось побыть с Хаусом наедине - за недели молчания накопились темы для разговора, не говоря уж об обсуждении проблем насущных. И, видимо, желание было обоюдным - Хаус присел на широкий бортик.
- Хаус… - начал Уилсон - и замолчал. Мысли толкались в голове, суетясь и отпихивая друг-друга. Хаус повернул голову и внимательно посмотрел на него. Вдруг улыбнулся:
- Ну, в каком порядке?
- Сначала про наезд и полицейских, - решил он, ответно улыбаясь.
- Ривер - только из уважения к твоим онкологическим талантам - сам позвонил коллегам по поводу машины. Завтра моему потенциальному родственнику устроят очную ставку со свидетелем наезда. Дело было так: Триттер запарковал свой «седан» в паре кварталов отсюда - может, сигарет хотел купить. Но едва он обошёл машину, из-за поворота вылетела тачка и сбила его лобовым ударом. Собственно, и вся история. Место там не людное, преступник скрылся, не останавливаясь. Никакого тормозного пути, никаких следов скольжения - никто и не собирался тормозить. Забавно вот что: эксперты осмотрелись на месте - судя по тому, как его ударило и отбросило, тачка шла не меньше семидесяти миль в час. Так вот, моей развалюхе это слабо - она и шестьдесят не сделает. А приметы описаны точь-в-точь. Чувствуешь, чем пахнет?
- Кто-то пытается тебя нарочно оговорить. А почему это тебе забавно?
- Потому что, если бы сбили не Триттера, я бы знал, кто меня оговаривает, а так… Знаешь, я всю жизнь веду себя, как сволочь, и, наверное, унизил и обидел несколько тысяч, в одной нашей больнице - сотня, но вот придумать, кому могло понадобиться вешать на меня убийство Триттера, никак не могу. Не настолько много злобы…
- Психов не забывай. Вроде того, что прострелил тебе шею и бок в пятом, кажется, году?
- Для психа слишком сложно. Психи психуют, а не комбинируют.
- Да ладно! Паранойя, между прочим…
- Хочется, чтобы это был псих. Потому что иначе…
- Я понимаю, - сказал Уилсон. - Горячей воды добавь, пожалуйста - мне до крана не дотянуться… А не думал, что дело может быть не в тебе, а в Триттере? Или нехаусоцентричное толкование вселенной - это верный костёр?
- Но-но, Филиппо Эван Бруно, не вноси разложения в умы, - машинально пробормотал Хаус, но при этом явно задумался над его словами.
- Ты должен настоять на том, чтобы эксперт освидетельствовал твою машину и вынес вердикт о максимально достижимой скорости, - вернулся Уилсон к сугубо практическим соображениям.
- Уже. Ривер это организует. Нам повезло, что этот парень чувствует себя кое-чем обязанным тебе - он настырный и, кажется, впрягся всерьёз.
- Кадди, наверное, всё-таки расстроилась, - осторожно сказал Уилсон. - Она не подаёт виду, но думаю, что…
- Конечно, расстроилась, но ей хватает ума не демонстрировать этого ни мне, ни Рэйчел. Вот с Робом они могли бы поплакать, обнявшись, - против его воли в голосе Хауса скользнули ожесточённые нотки.
- Послушай! - Уилсон ухватил его за запястье мокрой рукой и сжал, понуждая посмотреть себе в глаза. - Триттер уже умер. Хватит ревновать к нему сына. Ты двадцать лет… Хватит, Хаус, хватит. Всё. Не мучай парня.
Хаус отвёл взгляд и медленно высвободил руку.
- Теперь давай вернёмся к твоим делам, - проговорил он, всё так же не глядя на Уилсона. - ты, действительно, считаешь, что так будет правильно?
Уилсон вдруг засмеялся.
- Ты что?
- Подумал, насколько успешным мог бы быть в каком-нибудь мексиканском цирке наш с тобой аттракцион невербального общения. Ты ничего толком не говоришь, я ничего толком не отвечаю, и тем не менее, мы прекрасно друг друга поняли.
- Ты не виляй, герой-любовник, - Хаус строго сдвинул брови. - Это у тебя серьёзный заскок или ты конфет за ужином переел? Ты о ней не вспоминал, я думал, ты её даже не заметил. Да ты, кажется, сразу и не узнал её, а теперь… Выдаёшь желаемое за действительное? Проецируешь? Или решил просто кинуть кубик - вдруг, да шестёрка выпадет?
- Решил просто кинуть кубик… Хаус, я шестнадцать лет один.
- Обнять и плакать. Дальше что? Пришло время кидаться на первую встречную?
- Она не первая встречная. Она сказала, что была в меня влюблена.
- Не в тебя, а в романтичного своей жалкостью и умиранием лысого уродца с красивыми карими глазами, да ещё и практически немого. Стоило тебе открыть рот, она пересмотрела свою позицию, ведь так?
- Не так. Она была… расстроена. Я её понимаю.
- И я понимаю. Ещё бы! Материализация чувственных представлений - всегда одно расстройство.
- Слушай, в чём дело? - возмутился, наконец, Уилсон. - Ты никогда не был против моих…гм… скажем, чтобы сделать тебе приятное, похождений…
- Раньше я не имел к ним прямого отношения. Ни я, ни мой препарат.
- Постой, подожди… - заморгал Уилсон. - Так ты думаешь…
- Я думаю, что твоя, некогда безвозвратно утраченная и чудом возвращённая тебе сейчас сторицей потенция вопиет к небесам, и если ты ещё не скатился до скотоложства, так только потому, что твоя кошка царапается.
- А ты… - задохнулся от негодования Уилсон. - Ты… ты… - он залился краской до корней волос, хватая воздух, как выброшенная на берег рыба.
- А у меня нет кошки. Зато есть Кадди. С таким же вздроченным либидо… Слушай, ты за давлением следишь? Не стоит наступать на одни и те же грабли несколько раз.
- Ты про грабли… о давлении? Я пью афедитаб.
- Молодец. И о нём - тоже. Ты всю жизнь кадришь жалких, одиноких и несчастных. Потому что на других у тебя не стоит. Как выясняется в первые месяцы супружеской жизни, на этих тоже не стоит. И ты собираешь осколки очередного брака, отдавая на алименты больше половины заработка, потому что это заглушает чувство вины. Хорошо ещё, что Джулия умерла, не то ты бы разорился.
- Это - другое, - возмущённо всплеснул руками Уилсон - всплеснул в прямом смысле слова, обрызгав Хауса с головы до пояса.
- Было и другое. Эмбер и Тринадцатая, - невозмутимо продолжал Хаус встряхнувшись. - Лучше?
- Почему ты хочешь… почему ты всегда хочешь всё испортить?
- Потому что не люблю розовый цвет такого оттенка. Потому что оно всё равно испортится. И ещё потому, что происходит это именно тогда, когда ты меньше всего готов.
- Да? А я вот научился надеяться на лучшее. Эта женщина…она… Я должен ещё раз поговорить с ней.
- Ты неисправим. Хочешь ещё раз пробежаться по привычному сценарию - беги. Только не забывай, что у тебя теперь всего одна нога.
- Спасибо, что напомнил, а то я было забыл, - с непередаваемым ехидством сказал Уилсон и, ухватившись за бортики, встал в ванне. - Всё, хватит уже греться - перегреюсь.
- А у тебя стояк, - заметил Хаус. - Может мне выйти?
- Пошёл ты…
- «Пошёл» в смысле «выйти» или «пошёл» в смысле «не выходить».
- «Пошёл» в смысле « в глаз получишь». И подай полотенце.
Он снова проделал трюк переноса тела в ванну в обратном порядке: согнав Хауса, сел на бортик, обтёрся от воды, протянул руку назад:
- Придержи меня, а то скользко, - крутнулся, перекидывая ногу через бортик, вода с неё закапала, собираясь в лужицу на полу, и резко приказал:
- Дай сюда протез.
- Пожалуйста, - хмыкнул Хаус, поднимая с полу искусственную ногу и приставляя её к бортику ванной. Он забрал у Уилсона полотенце и стал почтительно подсушивать этим полотенцем его культю, играя лицом и изображая на нём рабское почтение. - Всё для вас. А штаны вперёд не желаете, экселенц?
Уилсон не выдержал - засмеялся, обхватывая нагнувшегося к нему Хауса за шею, но спохватился и отдёрнул руку:
- Тебе же больно!
- Нормально. Опирайся.
- Нет, лучше Грэга позови.
- Их сейчас дозовёшься, пожалуй - знаешь, сколько там децибел? Хорошо, что в мастерской звукоизоляция, не то вся ночь насмарку. Давай-давай, опирайся. Я тебе сейчас тоже кое-что покажу… интимное.
- Хочешь своим стояком похвастаться? Я верю - достаточно засосов у Кадди на шее.
- Не стояком… Слушай, оденешь ты, наконец, штаны, эксгибиционист?
Он помог Уилсону вставить культю в гнездо протеза и затянуть ремни.
- Послушай… я не понимаю, -- Уилсон посмотрел на него странным недоверчивым взглядом. - Несколько часов назад тебе было реально хреново, ты почти сознание терял. Я не делал тебе ничего сверхкосмического - паратрамадол по вене, линклав в мышцу, а ты теперь скачешь, как здоровый. Что происходит?
- Хвост ящерицы, - серьёзно сказал Хаус. - Зашкаливающий метаболизм. Я же тебе сказал - жар вернётся, и воспаление никуда не делось, но всё протекает чертовски быстро. Продрома в десять минут уложилась.
- Ты принимаешь викодин?
- Только что закинулся.
Уилсон сжал губы и помотал головой, стараясь побороть не то недоверие, не то волнение.
- О чём ты умалчиваешь? Хаус, ты меня пугаешь! Что происходит?
- А ты нас не напугал, когда сначала впал в кому, а потом красиво вышел из неё, как самолёт из пике, притом без потерь? Форман, как специалист, больше всех перетрусил - до сих пор заикается.
- Хаус, колись!
- Сейчас, - Хаус взялся за шнурок своих пижамных штанов.
- Эй-эй! Ты чего творишь?
- Не то, что ты подумал, - он дёрнул шнурок и уронил штаны до щиколоток.
Уилсон дёрнулся, увидев его бедро, проглотил слюну, всмотрелся пристальнее, не веря своим глазам, медленно протянул руку и кончиками пальцев провёл по келоидному рубцу. Он отлично знал этот шрам, помнил, хотя Хаус не слишком любил выставлять его напоказ, но сейчас привычные очертания впадины на бедре разительно изменились.
- Щекотно, - дёрнулся Хаус.
- Это… Что это?
- Четырёхглавая мышца. Мускулюс квадрицепс фемори, если мне не изменяет латынь.
- Её не должно здесь быть.
- Теперь есть.
Уилсон перевёл дыхание:
- Хаус, я - онколог. Когда чего-то не было, а потом оно есть… мне это очень не нравится… обычно.
- Я что, похож на идиота? - поднял брови Хаус. - Я же сделал анализ. Результат биопсии у Чейза на стекле. Это мышца с нормальной ориентацией волокон. И она работает. Точнее, работала бы, если бы боль не мешала.
- Ты и раньше, когда боль не мешала, бегал.
- При беге работают другие группы мышц, физиолог. Там сарториус, например, вкалывает за двоих. А вот с корточек без прямой мышцы не встанешь.
- Ты и не встал.
- Из-за боли! Но я это уже делал. И у меня получалось.
- Но боль ты не уберёшь.
Хаус закатил глаза:
- Уилсон, ты зануда! Я демонстрирую тебе чудо, а ты ноешь о его практическом значении и прикидываешь, как его намазать на бутерброд. Ты - истинный еврей!
Уилсон молча улыбнулся одними глазами, но тревога оставалась в их глубине.
- Что? - обречённо спросил Хаус.
- Но если тебе лучше, почему ты был так плох, когда мы только пришли?
- Другая нога. Колено. Воспаление сустава.
- А сейчас? Прошло?
- А сейчас я… Ну, то есть, ты же меня полечил… - как-то смешался Хаус.
Уилсон прижал ладонь к его груди в вырезе футболки:
- Да у тебя жар, только чуть меньше, чем был. Ни черта не прошло, и боль от воспаления тоже никуда не делась, но ты выглядишь так, как будто никакой боли нет, а значит, ты её не чувствуешь, а значит, ты просто догнался ещё какой-то дрянью с аналгезирующим и антидепрессивным действием. И, зная тебя, что-то я сомневаюсь, что это легальный препарат, который тебе отпустили в аптеке по рецепту Чейза или Формана. Ну посмотри, посмотри на меня - здесь света мало, и я не вижу, какой формы у тебя зрачки. Что это было? Короткого действия? Пролонг? Когда нам ждать реакции? Когда тебя опять затрусит от боли и жара, как овечий хвост?
- Три-метафен, - неохотно откликнулся Хаус.
- Что? - ахнул Уилсон. - «Белый китаец»?
- Не совсем. Модификация новая, седативный эффект почти…
- Хаус, ты осёл!
- Мне больно. Ты теперь немного знаешь, что это такое, и, видимо, поэтому я не слышу в твоём голосе настоящего праведного гнева.
- Зачем было городить огород с этим продлением жизни, если всё равно собираешься спустить всё псу под хвост, закидываясь «белым китайцем»?
Хаус ответил не сразу - он отступил к двери, где осталось стоять его инвалидное кресло, сел в него и, толкнув дверь, задом наперёд выкатился из ванной в коридор. Уилсон торопливо натянул на влажное тело рубашку.
- Ты не так уж и сильно хромаешь, - заметил Хаус, окидывая его взглядом, - без трости. Скоро твои приступы судорог совсем закончатся - ты будешь здоров.
- А ты? - угадал Уилсон скрытый подтекст.
- Боль стала сильнее. Весь этот год, Уилсон, я прожил, как катаясь на синусоиде: от надежды - к провалу, к новой надежде, к новому провалу. Может быть, я просто… устал.
Поджав губы так ,что ямочки обозначились на щеках, Уилсон покачал головой:
- Ты сейчас болен. Не торопись с выводами. И… и не смей больше принимать эту дрянь. У тебя уже начинается реакция - поэтому ты и сник. Тебе надо лечь. Да и время. Уже чертовски поздно - мне неудобно перед Кадди.
- Кадди, наверное, уже спит. Устраивайся на диване. Как твоя ссадина? Может, залепить?
- Да не надо - просто кожу содрал. Хаус…
- Не надо. Я знаю.
- Что ты знаешь?
- Знаю, что ты сейчас чувствуешь, как будто что-то должен сказать. Не надо. Ничего ты не должен. Иди ложись - утром Роб или Грэг сходят поискать твою трость.
- Ладно. Обещай мне больше не принимать три-метафен.
- Мне больно, - повторил Хаус настойчиво.
- Он не просто вызывает смерть. Сначала у тебя будет деменция, слабоумие…
- Как и от любой наркоты.
- От каждой - по-разному. Ты знаешь.
- Хорошо. Я обещаю больше не принимать три-метафен.
- Но…? - недоверчиво сощурился Уилсон.
- Но я буду искать что-то другое. Мне нравится жить. Всегда нравилось, а теперь особенно. А эта сука не даёт мне жить.
Уилсон уже отвык от ночёвок на узком диване в гостиной Хауса - ему было здесь и тесно, и неудобно, и ссадина на голове пощипывала, напоминая о себе, а плечо почему-то ломило - может быть, тоже ударился или потянул незаметно для себя во время припадка. Мальчишки и Рэйчел с Рэем остались в мастерской - какое-то время оттуда ещё доносилось мурлыканье плеера, потом всё затихло. Поскольку, как Уилсон помнил, диванов и раскладушек там хватало, по всей видимости, вся компания в конце концов залегла спать.
Хаус и Кадди тоже уже спали в общей супружеской постели, как и полагается мужу с женой. Несколько раз Уилсон слышал сквозь неплотно прикрытую дверь, как Хаус отрывисто стонет во сне, и Кадди что-то сонно бормочет в ответ - что-то успокаивающее.
Уилсон ворочался, стараясь поудобнее уложить то культю, то плечо, и завидовал - ему тоже хотелось, чтобы кто-то пробормотал на ухо: «спи-спи, мой хороший, всё в порядке». Может быть, ему тогда и впрямь удалось бы, наконец, заснуть. А интересно, как бы могла называть его в таких случаях миссис Кортни? Впрочем, он уже знал как - «эль шоколад амарго». Это, кстати, можно произнести очень нежно - он шёпотом покатал испанское словосочетание на языке. Чёрт знает, что! Почему он вдруг, как пацан, запал на совершенно незнакомую женщину? Или, наоборот, не как пацан, а как старик? Последний шанс? Инстинктивный страх старости перед одиночеством. Все последние годы рядом с ним неотлучно был Грэг, Грэг - проблема, Грэг - забота, Грэг - огромная любовь и смысл жизни. Но Грэг вырос, он - подросток, почти мужчина, и он неумолимо отдаляется, уходит из его жизни, и скоро останется в ней только фотографиями и редкими минутами телефонных разговоров. И слава богу ещё, что поступать он уговорил его в «Принстон», а не в желанный «Хопкинс». Ну, а как же! Кто бы сомневался! И он, и Роб потратили море красноречия прежде, чем строптивый мальчишка отнёс-таки документы для собеседования на медицинский факультет Принстонского университета. Когда с ним, Уилсоном-старшим, случился инсульт, и он лежал в коме, мальчишка собеседование проигнорировал, но Чейз замолвил словечко, и собеседование назначили повторно. На этот раз, кажется, всё прошло гладко. Грэг станет студентом, а значит, времени поддерживать домашний очаг у него будет оставаться всё меньше и меньше.
Уилсон снова перевернулся на другой бок - старый заслуженный диван протестующее вскрикнул. Хаус говорил ему, что часто видит сны о тех днях, неделях и месяцах в Мексике. Сны-ретроспекции, как он их называл в разговоре. Ничего не поделаешь - слишком сильно, как асфальтовый каток, прошлись по ним обоим те дни, недели и месяцы - они стоили отдельной части «Божественной комедии» - «Ад на двоих». Ничему постороннему, никому постороннему рядом с ними места тогда не было, пока однажды Уилсон сердито не вырвал телефон из рук Хауса, возмущённый его выходкой, и только через годы понял, что выходки, как таковой, не было - его друг галлюцинировал, почти сломанный всей этой историей, выжатый, вымотанный ей до нитки.
Они оба переменились за те дни-недели-месяцы, но вот, оказывается, была там, где-то на заднем плане, в эпизодических ролях миссис Кортни, разглядевшая в его редкой вымученной улыбке «жёлтый клубок тёплой пушистой шерсти, пересыпанной солнечными зайчиками». Нет, ему и раньше говорили, что у него добрая улыбка - даже Хаус этого не отрицал, хотя и добавлял «пройдошливая», но он-то её совсем не запомнил. Что-то смутное: силуэт в дверях, тихий голос, перечисляющий по-испански: «пан, лете, карне пикада, таблетас гиро посталь дель сеньоре Чесси» Таблетки аккуратно пересылал Чейз вместе с разовыми паролями для снятия денег, чтобы труднее было отследить. Два человека во всём мире знали тогда, где они - «сеньоре Чесси», со вкусом валяющий дурачка перед остальными сослуживцами, и тот парень, патологоанатом, который подделал заключение по «трупу доктора Хауса». Кадди сделалась третьей. И это о многом говорило - например, о том, что сонный шёпот в ухо: «спи, спи, всё в порядке», - Хаус, скорее, считал приятным дополнением к содержанию сновидений, чем помехой им.
Похоже, он всё-таки успел задремать, потому что вполне очнулся от ощущения руки Кадди на своём плече и её испуганного шёпота:
- Джеймс, Джеймс! Проснись!
- Ммм…? - он постарался разлепить веки.
- Джеймс, проснись. Хаусу плохо. Такой приступ боли, какого, кажется, у него ещё в жизни не было. Он кричит, плачет…
Остатки сна моментально улетучились - он сел на диване
- О, господи! Ты ввела ему что-нибудь?
- Он буквально нашпигован анальгетиками и транквилизаторами - я боюсь делать что-нибудь ещё. Даже не знаю хорошенько ,что он себе вводил. Давай, Джеймс, пожалуйста! Ты же король анестезии.
Уилсон потянулся за протезом, но вздрогнув, замер, не донеся руки - он услышал Хауса.
Нет, тот, разумеется, не кричал и не плакал - просто Кадди старалась подобрать более политкорректные слова для определения тех звуков, которые издавал сейчас её муж. Для их определения стоило представить себе собаку - загнанную собаку, которая дышит открытой пастью, вывалив язык, только вместо быстрого прерывистого «хаканья» издаёт при этом столь же быстрое и прерывистое мычание, срывающееся то в короткий рыдающий вскрик, то в утробный стон. И это при том, что за сорок лет их знакомства Хаус всегда - всегда - страдал практически беззвучно.
Уилсон прикинул, сколько времени уйдёт на возню с ремнями протеза и медленное ковыляние через комнату под аккомпанемент этих невыносимых звуков, и рявкнул на Кадди:
- Кресло сюда, отвезёшь меня к нему и живо аптечку! Да шевелись, радость моя! Ну!
Кадди, которой именно этого окрика и не хватало, чтобы молниеносно сменить ипостась жены на ипостась врача, метнулась за креслом, потратив на всё про всё, кажется, меньше секунды.
Хаус держался за ногу обеими руками. Вцепился обеими руками - так будет вернее, вдавливая белые от напряжения фаланги в мышцу, вздымающуюся спазмированным бугром, и сгибался и разгибался безостановочно, как какой-нибудь маховый станочный механизм на производственном предприятии. Пот пропитал его серую футболку и белые боксеры, сделав футболку чёрной, а трусы серыми, он же струился по оскаленному лицу с зажмуренными глазами так, словно над его головой работал невидимый душ, поливая сверху тонкими струйками, на кончиках волос висели капли.
- Дай сюда! - Уилсон выхватил у Кадди обычный одноразовый шприц, ничем ещё не наполненный, сорвал упаковку, коротко взмахнул и на всю иглу всадил Хаусу в бедро.
- Что ты делаешь! - ахнула Кадди.
- Знаю, что делаю! - огрызнулся он. - Пусти! - это уже Хаусу, насильно отрывая, отдирая его руки от бедра. - Пусти, пусти, Хаус, сейчас, одну секунду, сейчас полегчает.
Он принялся массировать новоявленную мышцу, стараясь её расслабить. Хаус застонал громко и долго, откидываясь на спину, его всё ещё швыряло туда-сюда, он не мог улежать, не мог распустить сведённое судорогой боли лицо, но амплитуда раскачиваний сделалась меньше, а дыхание не таким коротким.
- Когда ты ввёл три-метафен? - громко, чтобы докричаться через боль, потребовал Уилсон. - Доза? Говори!
- Джеймс! Зачем сейчас? Всё равно что-то надо… - пролепетала дезориентированная Кадди, торопливо перебирая ампулы в картонной коробке.
- Не хочу, понимаешь, убить его передозом или несовместимостью. - Давай жгут! Хаус, алло! Доза! Время! Ну?!
- Сссто пятьдесссят, - змеёй прошипел Хаус. - Ввв.. восссемь.
- Ты идиот! - он повернулся к Кадди. - Никаких опиатов. Дай сюда! - вырвал у неё коробку. - Разминай ему чёртову мышцу, пока он не рехнулся от боли.
- Не-е… - провыл Хаус. - Не она-а… Ты-ы!
- В геронтологии у себя будешь распоряжаться. И потом, в чём дело? Тебя ласкает красивая женщина, я смешиваю коктейль - чем ты, собственно, недоволен? - он воткнул иглу в вену и мягко нажал поршень. - Всё-всё-всё, уже всё, уже не больно, уже всё хорошо, уже спать… Давай только переоденемся - ты мокрый, как мышь. Эй! Ну, ты что так сразу-то? Хаус, ты… А, ладно, ладно уже, спи - мы сами тут… Кадди, дай другую его футболку и простынку, пожалуй, тоже…
Про трусы он из деликатности не упомянул, но Кадди догадалась сама. Хаус, измученный, как никогда, ещё «на конце иглы» обмяк, стих, расслабился, растёкся жидкой тёплой лужицей, задышал ровно и глубоко, большой и неуклюжей куклой заболтался в их руках, пока Кадди с помощью Уилсона переодевала его и перестилала постель - так, как учили когда-то девятнадцатилетнюю студентку - тогда просто Лизу - на курсах патронажных сестёр.
- Что ты ему ввёл?
- Коктейль. Так, пару седативных, релаксант, трамадол...
- Без наркотиков?
- Секрет не в ингредиентах, а в их взаимодействии, - улыбнулся Уилсон. - Ложись, Лиза, ночь…
- Не усну теперь, - вздохнула она, тоже, наконец, расслабляясь, поводя плечами, потягиваясь и поправляя волосы. - Господи боже! Никогда я к этому не привыкну. Стоило жить вместе уже для того, чтобы это видеть - я раньше и представить не могла…
- После нейроблокирования какое-то время боли не было… - виновато проговорил Уилсон.
- Да, и это не первый раз, когда его надежда гибнет в муках. Был, правда, один врач - они списывались в сети.
- Ну? Что он предлагал?
- Ампутацию.
Уилсон фыркнул:
- Лиза, если бы ампутация могла помочь, он уже в двухтысячном согласился бы на ампутацию, когда погибла та, первая, надежда. И тогда у него была другая здоровая нога и возможность хотя бы частичного заместительного протезирования. Но он понимал, и я понимаю, и ты, и мы все, что надежда на избавление от болей после ампутации - пустая иллюзия, что ампутация ничего не даст. Ноцицептивные боли живут не в ноге, а в мозге.
- Тот врач предлагал одновременно и нейроблокаду, и ампутацию, - сказала Кадди. Он говорил, что болевую импульсацию вместе с анализатором и периферией просто надо перезагрузить, но нога, как нескопированный файл, при загрузке будет удалена, и хотя потом её можно восстановить при помощи протезирования, но это, конечно, уже не будет оригинальной демо-версией от создателя.
- Ваш врач - тинейджер, помешанный на квестах или вообще немного чокнутый, - забыв подбирать выражения, предположил Уилсон, несколько шокированный потоком компьютерных метафор. - Хотя… насколько я знаю Хауса, он мог заинтересоваться такой фигурой. Но не таким методом лечения - это однозначно. Там, где нужно выбирать между dolor и functio laesa, он выберет боль.
- Да, в этом он остаётся верен себе. Регенерация и репарация тканей только усилили боль, а он радуется, как ребёнок, тому что теперь, стиснув от боли зубы и закинувшись викодином, может присесть на корточки.
- Встать, - машинально поправил Уилсон.
- А?
- Для того, чтобы сесть на корточки, прямая мышца не нужна. Она нужна для того, чтобы встать с корточек в рост… Не жалей, что он отказался - в ампутации мало весёлого, уж поверь мне, а шансы всё равно очень невелики… Ложись, Лиза, ложись. Ему уже не больно. Он проспит до утра. И это был просто приступ болей и судорога мышцы. Сто раз так бывало.
- Не так сильно.
- Количественный вопрос. Не тревожься больше, чем необходимо.
- Спокойной ночи, Джеймс, - вздохнула Кадди. - Тебе кстати как на диване, удобно?
- Великолепно, - соврал он.
- Умыкнул моё кресло, угонщик?
Уилсон с трудом разлепил заспанные веки. Он не выспался - да и неудивительно. Остатки сумбурного сна ещё постепенно таяли, как кусочки сахара в кофе. Кофе был в кружке. Кружку держал в руке Хаус и протягивал ему. В другой была зажата трость Уилсона. Руки Хауса слегка дрожали, виски влажно блестели, но он улыбался глазами, что значительно прогностически благоприятнее, чем ртом.
- Как ты? - спросил Уилсон, щурясь и всё ещё продолжая бороться с не отпускающим сном.
- Лучше всех. Проснулся жизнерадостным и бодрым, всё утро на правах домашней хозяйки варил кофе. О, этот кофе! Кошмарный сон. Все пьют горячий, свежесваренный, но уходят все в разное время. Я принимался за дело трижды. Кофеварка прямо с ног сбилась. Твой - последний.
- Хаус…
А вот ты почти проспал. Вот твоя нога, пристёгивай. И отдавай кресло, не то не получишь палку. Эта твоя миссис Кортни, соседка, принесла спозаранок. Подобрала на газоне - решила, что ты о ней забыл. Явно переоценивает твои способности передвигаться без подпорки.
- Она заходила?
- Да. Просила передать, что ты - мечта всей её жизни, и она готова ждать твоего предложения руки и сердца, если ты, конечно, уверен, что ты - это тот самый, который... Уверенности тут никакой, сам понимаешь, быть не может - чуть ни двадцать лет прошло.
Уилсон поморщился - то, что говорил Хаус, разумелось само собой. Он и сам прекрасно понимал, что никто не даст не только гарантий. Но и прогнозов. Ни ему. Ни ей.
Он взял, наконец, из рук Хауса кофе и молча стал пить, просыпаясь.
Хаус смотрел на него как-то странно, вертя в руках трость - словно оценивал допустимую степень конфидециальности.
Наконец, он поставил кружку на широкий подлокотник дивана и поднял на своего друга вопросительный взгляд:
-Что?
- Нужно поговорить.
- Сейчас?
- Нет, не сейчас. Это долгий разговор - ты на работу опоздаешь. У тебя ведь всё ещё неполный рабочий день? До восьми я один. Могу сделать лазанью.
- Серьёзный разговор? Ты меня пугаешь, Хаус.
- Обожаю пугать в половине восьмого утра. Пей кофе. Роберт и Грэг уже ушли, но Рэй тебя отвезёт в больницу - ему всё равно ехать давать показания в полиции, это по дороге.
- Хаус, только обещай мне… больше никаких «китайцев». Сам видишь, толку от него не так много.
- Давай-давай, отправляйся уже, - проворчал Хаус, забирая кружку из-под кофе. - Не пытайся меня хватать за мягкий живот, пока я не успел напрячь пресс. Там Кадди привела в порядок твои вещи - одевайся и уматывай.
В больнице Уилсон оказался неожиданно загружен работой и, может быть, оно и к лучшему - занятый мозг не находил времени мучить себя фантазиями по поводу предстоящего разговора с Хаусом. Во-первых, пришли последние данные его собственного обследования - кроме ещё подсократившейся послеоперационной кисты в мозге, практически никаких отклонений. Уилсон сам недоверчиво просмотрел все листы, один за другим, особенно пристальное внимание уделяя средостению, отшвырнул их и некоторое время сидел, уставившись в стену невидящим взглядом. «Я демонстрирую тебе чудо, а ты ноешь о его практическом значении и прикидываешь, как его намазать на бутерброд», - вспомнил он и усмехнулся. Хаус прав. Незамутнённое наслаждение чудом - это не его. Никогда не мог - возникала тысяча подтекстов. Вот, например, их случайная встреча с миссис Кортни - чем не чудо? Ведь вероятность так мала, что даже не сосчитывается. Что же это тогда? Провидение? Только заикнись об этом Хаусу - на смех подымет.
В десять часов он не утерпел - сунулся в морг взглянуть на тело Триттера. Потому что и в его смерти усматривал чудо - нелепое, злое, неправедное, но чудо.
Вскрытие уже сделали - грудная клетка зияла, черепная коробка была откинута, и Уилсон, которого никогда-никогда не тревожил вид мёртвого тела, при виде знакомого лица с закрытыми глазами, вдруг метнулся к раковине настолько быстро, насколько позволяли теперь его физические возможности, и его стало рвать слизью с примесью утреннего кофе под аккомпанемент тревожных восклицаний санитаров морга и назойливо-заботливых вопросов, всё ли с ним в порядке.
- Похмелье, - буркнул он, сам себе за это не то удивляясь, не то ужасаясь, и поспешно удрал из морга в амбулаторию.
Там, к счастью, оказался плотный приём, при этом случаи, как нарочно, попадались один другого сложнее, и когда он с ними покончил, время ленча уже прошло. Следовало ещё проверить нескольких стационарных и провести консультацию своего повторного - и он мог быть свободен.
В отделении пришлось уговаривать и уламывать пожилую даму в депрессии, но с неплохой динамикой, не отказываться от дальнейшей химиотерапии, потом менять схему мальчику-ровеснику Грэга, потому что прежняя перестала действовать, и повторно брать биопсию из лимфоузла, так как предыдущий тест сам же бессовестно запорол, получив в пунктате только кровь - по-видимому, незаметно для себя ушёл иглой в сторону. Единственное, что пострадало во время его «мозговой смерти» и последующего чудесного воскрешения - чувствительность пальцев. Следовало отказаться от манипуляций, но самолюбие не позволяло признать поражение, потому что биопсия лимфоузлов - врачебная манипуляция, освоенная им примерно так же, как чистка зубов по утрам, потому что, если уж с биопсией лимфоузлов придётся просить помощи, это будет означать полный и окончательный провал, никакого перелицензирования, и он всеми фибрами души надеялся, что справится, а теперь выходило, что справляться получается за счёт больных, и перебирая биопсию, Уилсон не смотрел пациенту в глаза и молил бога, чтобы не облажаться второй раз.
Закончив, он спустился в кабинет, где его ожидал ипохондрического склада мужчина с начальной стадией рака простаты, они скрупулёзно обсудили тактику, при этом Уилсону прошлось прочесть мини-лекцию по гигиене сексуальной сферы, вдаваясь в такие подробности, что его собственная сексуальная сфера начинала ощутимо страдать.
Выпроводив, наконец, своего пациента, Уилсон почувствовал себя выжатым лимоном. Не хотелось никуда ехать, не хотелось ничего делать - хотелось принять душ, повалиться с зачитанной до дыр «Тайной Историей» Донны Тартт на диван и, прочитав пару страниц и уронив книгу в лучшем случае на пол, в худшем - себе на лицо, сдаться и заснуть.
Тартт, кстати сказать, была одной из книг, не просто читаемых, но сопровождавших его годами, наряду с «Божественной комедией», простенькой на вид повестью Брэдбери о подростках провинциального городка, «Кукушкиным гнездом» Кизи и парой- тройкой других, выбранных не менее прихотливо. Самое печальное, что, читая и перечитывая эти книги, Уилсон неизменно находил в каждом из героев или свои собственные черты, вздрагивая от узнавания, или, что ещё хуже, черты Хауса.
Так в «Тайной истории» он тщетно старался не проводить параллелей и не видеть в главном герое - своего снобизма, в Чарли - своего безволия, во Фрэнсисе - своей нездоровой эксценричности и ипохондрии, в Генри - фатальности и закрытости, а больше всего его раздражало, что в Банни Коркоране проскальзывали отдельные штришки поведения Хауса - при всём разительном отличии этого недалёкого и малоприятного персонажа от своего друга. Это казалось дурным знаком, каким-то дурацким предопределением, хотя, разумеется, только на уровне ощущений - облечь эмоции хоть в какое-то подобие слов он и под расстрелом не смог бы.
Ради эксперимента и сравнения впечатлений он предложил ознакомиться с книгой Хаусу, но Хаус при всей его эрудиции, к беллетристике, кроме чисто тинейджерских выпусков «Детектива Джека» и «Великолепной пятёрки», относился с лёгким презрением, а «Тайную историю», просмотрев по диагонали, признал неоправданно затянутой: «Наваяла роман из того, чего хватило бы на одну хорошую вздрочку». Зато Гарри Поттера великий диагност некогда проштудировал от корки до корки, убив на это целое воскресенье.
- Доктор Уилсон, - ворвался в его мысли голос медсестры. - К вам пришли.
- Кто? - Уилсон едва удержался от того, чтобы не сморщиться кисло. - У меня же больше не назначено…
- Это я, доктор Уилсон. Разрешите?
Он вздрогнул и тут же встал, тяжело опираясь на крышку стола. Посетительница была миссис Кортни. Моложавая в брючном костюме, тёмные - не чёрные, а тёмно-каштановые - волосы распущены и словно подсвечены из окна солнцем, наконец-то пробившимся в щель между туч. Она остановилась в дверях, слабо улыбаясь, словно и смущённая своей идеей прийти сюда, но, в то же время, и довольная её осуществлением.
- Как вы здесь оказались? - спросил он, невольно улыбаясь в ответ.
- Неподалёку полицейский участок - тот молодой человек, что был вчера у доктора Хауса, полицейский Ривер - кажется, так его зовут - пригласил меня записать про молодых людей, которые шныряли вокруг гаража. Я совершенно случайно узнала, где вы работаете, и зашла, чтобы извиниться за вчерашнее. Глупо вышло, да? Я повела себя, как школьница-неврастеничка, вы меня простите. Просто… всё вышло так неожиданно. Наша встреча… Я даже представить себе не могла, что вы…
- Что я не умер?
- Вы не рассердитесь?
- За что?
Кортни тихо рассмеялась:
- Я ведь сначала даже подумала, что это какая-то… но вы, правда, не рассердитесь?
- Не-а, - он помотал головой, чувствуя, что в нём нарастает желание радостно засмеяться в ответ её тихому смеху.
- Я подумала, что вы выдаёте себя за другого. Потом сообразила, что это, пожалуй, было бы слишком сложно и бессмысленно. Ну, а потом ещё подумала, что всё-таки, если вглядеться, вас можно узнать. По глазам, по этой вашей улыбке, которую я запомнила ещё там. Но больше-то я о вас почти ничего не знаю. А вы - обо мне. Может быть, мы могли бы посидеть где-нибудь за чашкой кофе? Вы рассказали бы о себе, я - о себе. Вас, наверное, удивит, но сейчас у меня такое ощущение, как будто я вас знаю… ну, лет десять - не меньше. Но вас, а не о вас.
- Не удивит, - сказал Уилсон. - Потому что у меня то же самое ощущение. Но…, - он слегка помрачнел, - посидеть за чашкой кофе прямо сегодня не получится. Я бы очень хотел, правда. Но Хаус ждёт меня сегодня для какого-то важного разговора.
- Хорошо, - спокойно согласилась она. - не обязательно же сегодня - у нас с вами целая жизнь впереди. Знаете что? Напишите мне свой телефон - я сейчас позвоню, чтобы у вас определился номер, и мы созвонимся, когда вы будете свободны. Хорошо?
- Хорошо, - сказал он и принялся царапать цифры на листке блокнота.
- Вы - левша, - с удовольствием заметила она. - Это хорошо. Я слышала, у леворуких больше развито творческое начало.
- Да, как правило. Но про себя я бы этого не сказал.
- Вы сказали, что вы онколог, - проговорила она, следя глазами за тем, как он пишет. - Я много работала в онкологии. Вам не нужна медсестра или патронажная сестра? Я могла бы…
- Сейчас ставок нет, но нужно спросить у Формана.
- Это главный врач?
- Да.
- Ой! - вдруг сказала она смешно прикрыв пальцами рот. - Я боюсь, вдруг вы подумаете, что я из-за места сестры… Не думайте так, пожалуйста, доктор Уилсон. Я…
Он протянул ей написанный на листочке телефонный номер.
- Ни за что не подумаю. Я позвоню в ближайшее время.
- Я буду очень ждать, - сказала она, снова чуть улыбнувшись. - Кстати, я на машине - хотите, подвезу вас?
- Мне неудобно, но это было бы просто великолепно.
- Ничего неудобного - я всё равно сейчас еду домой. Собирайтесь, если вы уже закончили - я подожду, - она присела на край стола и, сунув руку в карман, вытащила блестящую фольгированную упаковку.
- Фруктовые леденцы. Есть малиновые, яблочные, синяя слива, смородина, апельсин. Вам какие нравятся?
- Смородина. И почти никогда не приходится, потому что Хаус таскает у меня конфеты, а у него тяжёлая аллергия на все виды смородины - начиная от пыльцы и кончая соком ягод. Стараюсь его оберегать от таких случайностей.
- Я буду вам покупать смородиновые леденцы и не позволю Хаусу их таскать у меня.
- Спасибо, но вот это, действительно, неудобно.
- Хорошо, покупайте сами, а хранить будете у меня в специальном сейфе для леденцов. Я даже готова брать с вас за хранение процент, как в банке. Решайте скорее, пока процентные ставки не подняли - она протянула ему раскрытый пакетик.
- Миссис Кортни, вы - прелесть, - чистосердечно признался Уилсон, выбирая леденец. Он покраснел, но договорил. - Кажется, я в вас влюблюсь по уши.
- Я буду только рада, - серьёзно сказала миссис Кортни. - Только, может быть, вы будете звать меня просто по-имени... Обращение «миссис Кортни» так старит…
- Я ведь не знаю… не помню вашего имени, - сказал, окончательно смутившись, Уилсон.
- Оливия, - ответила она и бросила в рот леденец - тоже смородиновый, он видел.
Хаус чуть не подпалил лазанью, погрузившись в изучение мировой литературы - всё, что можно найти о лечении хронических болей. Эту виртуальную библиотеку он собирал годами и изучил вдоль и поперёк, но теперь его интересовал узкоспецифический вопрос, и он вычитывал крохи то тут, то там, сопоставлял, обдумывал, а лазанья между тем совсем было собралась гореть. Впрочем, виноват чёртов Уилсон - ему давно пора прийти.
Чертыхаясь, Хаус выхватил свою стряпню из духовки, и как раз в этот миг раздался звонок.
Увы, прошли те времена, когда можно было просто крикнуть: «открой своим ключом», - ключа от их с Кадди квартиры у Уилсона больше не было. Хаус схватился за костыли - с утра он обходился без кресла - и поковылял к двери.
Уилсон выглядел довольным, как обожравшийся сметаны кот. И… немного смущённым. И… порядком уставшим.
- Это она тебя так измочалила? - подозрительно приглядываясь к нему, спросил Хаус.
- Кто? - Уилсон цветом лица изобразил помидорку. - Ты… что подумал?
- Работа. А ты что подумал? Виделся с ней?
- С работой?
- С соседкой.
- Да, - Уилсон вызывающе вздёрнул подбородок.
- Ну, чего встал? Проходи. Пива хочешь?
Стуча палкой, Уилсон прошёл и плюхнулся на диван. Как же он, оказывается, соскучился по посиделкам с Хаусом! Вот если бы не предстоящий серьёзный разговор…
- Ты о чём хотел поговорить?
- Да вот… Есть одна мысль. Хочу попробовать новый метод лечения для моей ноги. Взгляни, - Хаус положил ему на колени журнал.
- Ты же знаешь, я по-испански хорошо, если треть пойму.
- Пойми треть - я пока сервирую наш с тобой банкет.
- Подожди! Это - Мексика?
- Чёрный рынок медицинских услуг. Препарат с репарационными свойствами - для мышечной ткани. У нас проводился эксперимент, но результаты оказались не слишком обнадёживающими. Ты помнишь препарат, который я вводил себе сто лет назад, когда первый раз расстался с Кадди?
- Он вызвал у тебя образование опухолей. Ещё как помню.
- Я наткнулся на эту статью о возможном потенциировании эффекта и просто сложил два и два. Читай.
Уилсон погрузился в статью, с трудом продираясь через частокол малознакомых и незнакомых слов.
- Хаус, что такое «ла лакура»?
- Безумие, сумасшедствие.
- Можешь написать это слово на своём щите.
- Так ты понял, что они предлагают?
- Вот это самое безумие. Сумасшедствие. Не понимаю, почему они его называют тут побочным эффектом, да ещё редким. Оно просто торчит из самой идеи. Надо же додуматься! Искусственная клиническая смерть! Кадди ночью мне рассказывала о твоём ненормальном докторе, говорящем юзерскими метафорами. Это он?
- Это - он, и искусственная клиническая смерть - не безумие. Во всяком случае, в качестве реинсталляции. Метафоры, кстати, не хуже других. У тебя была клиническая смерть, у меня тоже была, и мы оба живы.
- Но твоей ноге, на минуточку, легче не стало.
- Потому что нервным окончаниям легче не стало. А если мы подстегнём регенерацию с помощью не только этого препарата, но и «джи эйч», который препятствует росту аномальной ткани и стимулирует регенерацию нормальной…
- То на выходе мы получим всё, что угодно. И потом, о чём речь? Всё равно твой «джи эйч» уже перевалил за полувыведение.
- Значит, нужно повторить инъекцию.
- Хаус, Хаус! - повысил голос Уилсон. - Ты себя слышишь? Хочешь ввести себе один экспериментальный препарат в такой дозе, которую даже на крысах не пробовал, потом другой экспериментальный препарат, потом убить себя и воскреснуть вновь здоровым, молодым и с крылышками?
- Крылышки - лишнее, - серьёзно возразил Хаус. - Я уже гораздо здоровее и моложе, чем был, Уилсон, так что процесс пошёл, остальное уже частности - вопрос количественный. Давай, ешь, пока не остыло.
- Ла лакура! Ты что, не понимаешь, что это опасно?
- Любой серьёзный эксперимент опасен. И потом, это я выгляжу на пятьдесят пять - реально-то мне семьдесят. Тем охвостьем, что мне осталось, почему бы и не рискнуть, если ставки высоки?
- И сколько, ты думаешь, тебе осталось? - Уилсон спросил, не скрывая любопытства - его самого очень заинтересовал этот вопрос. - Должна ли увеличиться из-за «джи-эйч» прогнозируемая продолжительность или это всё красивая иллюзия вроде ботокса и подтяжки?
- Я на наркоте, Уилсон. Лет десять от силы, каких бы молодильных яблок я не наелся.
- Это - мало?
- Это - куда больше, чем я смогу выдержать, - серьёзно сказал Хаус. - Я устал от боли. Тридцать лет боли - изо дня в день. Пара передышек только обостряли чувствительность, а теперь… Ты же сам помогал мне ночью - ты видел. Полторашка «китайца» - без толку. Это, - он хлопнул ладонью по журналу, - мой последний шанс.
- Дерьмовый шанс.
- Другого нет. Послушай, Уилсон, я никогда не был приятным парнем, но вот чего мне никто в вину не поставит, так это нытья. Я когда-нибудь на твоей памяти скулил? Ныл? Жаловался?
Уилсон задумался на миг, словно прокрутив в голове на быстрой скорости всю историю их отношений. Хаус говорил, что ему больно, донося это, как информацию, когда она имела значение. Но никогда он не пытался донести до других,как ему больно. Не скулил. Не ныл. Не жаловался.
- Нет, никогда, - сказал Уилсон, качнув головой. - Я не помню такого.
- Мне больно. И я намереваюсь воспользоваться этой штукой. Победить или погибнуть. Не хочу, чтобы знала Кадди, не хочу, чтобы знали дети. Только ты, - он поднял голову и посмотрел Уилсону прямо в глаза. - Джеймс, я больше не могу.
Уилсон опустил голову. Вкусная лазанья застряла у него в горле. Он глотнул пива - пиво было горьким, как хинин. Странно… Это что, он сегодня, весёлый, полный надежд, кокетничал с Оливией Кортни и грыз леденцы? Даже поверить в это теперь сложно - глухая щемящая боль схватила за сердце и не отпускает.
- Хаус…
- Ты - мой друг, - напомнил Хаус.
- И поэтому должен помочь тебе рискнуть жизнью?
Хаус медленно задумчиво кивнул.
Похоже, напряжение между ними достигло некой критической точки, но тут в коридоре лязгнул замок, и в квартиру ввалились, весело болтая на ходу, Рэй, Рэйчел и Рики Чейз.
- Здравствуйте, доктор Хаус, доктор Уилсон, - поздоровалась мисс Чейз, и в который раз Уилсон залюбовался ею, слегка сожалея про себя, что «этот балбес Грэг» не хочет хватать, что в руки плывёт. В отличие от своих братьев-близнецов, Рики, как две капли воды, походила на отца - натуральная блондинка, с красивым разрезом выразительных серо-зелёных глаз и почти совершенным рисунком губ, умеющих улыбаться задорно и открыто.
- Мы случайно встретились в полиции. Папу вызывали для дачи показаний, я была с ним. Вдруг вижу: Рэйч с мальчиком, - она улыбнулась Рэю, которого - плечистого, обвитого верёвками мускулов негра, уже разменявшего вторую четверть - только она назвать «мальчиком» и могла.
- Что там у вас получилось? - нетерпеливо спросил Уилсон. Он хотел поскорее ясности. У него перед глазами снова встало обнажённое тело Триттера из морга - он успел увидеть перед тем, как его вырвало, что грудина проломлена, и несколько рёбер - тоже. Значит, удар был, действительно, практически лобовой. И, значит, не случайный.
- Пива хочешь? - спросил Хаус, протягивая бутылку Рэю, но глядя мимо него.
- Спасибо, доктор Хаус, мне не стоит…
- «Доктора» можешь опускать, - разрешил он. - Для быстроты изложения. Ну, давай, валяй: что там? Почему ты ещё не в тюрьме?
Рэй оглянулся на Рэйчел, как бы передавая ей инициативу.
- Этот Ривер, действительно, подготовил заключение экспертизы о максимально достижимой скорости твоей, па, тачки, а патологоанатом дал заключение по повреждениям. Тормозного пути вообще не было - даже протекторы не идентифицировать. Но это не самое интересное. А самое интересное - свидетель наезда.
- Я его видел, - подал голос Рэй. - Видел тогда у церкви с этим парнем, Доплином.
- И он видел наезд?
- Он сидел в открытом кафе неподалёку и как раз собрался уходить, когда всё произошло - он так объяснил. Сказал, что Триттер вышел из своего «седана» и стал обходить машину. Но сбившую его тачку он описывает просто досконально - вплоть до вмятины на крыле.
Рики вдруг рассмеялась.
- Чему ты? - удивлённо нахмурился Хаус.
- Она вот чему, - радостно хмыкнула и Рэйчел. - Ривер воспроизвёл ситуацию на макете - так вот, со своего места этот свидетель мог видеть только цвет и общие очертания машины. Но никак не помятое крыло. Оно с другой стороны, и если машина едет довольно быстро - а она должна была ехать очень быстро - просто невозможно ничего заметить.
- Тогда полицейский Ривер пригласил вашу соседку - миссис Кортни, - вставил Рэй.
- И она опознала этого свидетеля, как одного из парней, крутившихся у гаража, - снова рассмеялась Рики.
- В общем, Ривер сказал, что нас больше не тронут, - заключила Рэйчел. - А вместо этого они собираются возбудить дело против Доплина.
- Почему? - поднял голову Уилсон.
- Потому что, как выяснилось, Триттер не был беден.
- Да уж, наверное, он не был беден, если разбрасывался «Фордами», - не удержался Хаус.
- И всё своё состояние он, оказывается, завещал Джону Доплину, - сообщил Рэй Чарлтон. - Я видел бумаги - следствие изъяло нотариально заверенную форму…
- Вот как… Значит, индульгенции в наши дни подорожали, - задумчиво пробормотал Хаус. - Теперь, когда он мёртв, я почти готов посочувствовать: неустроенный, наприкаянный мужик, да ещё и комплексующий от этого по полной. Ты видел труп после вскрытия? - повернулся он к Уилсону.
- Да, он так и лежит в нашем морге. Так себе зрелище.
- Хоронить его будет Кадди.
- Да? - неприятно удивился Уилсон, но тут же подумал, что удивляться особо нечему: кому больше-то? И едва ли Кадди позволит, чтобы её мужа, пусть и бывшего таковым всего пару лет, хоронили, как бесхозного бродягу.
- Не завёл ни семьи, ни детей… - задумчиво пробормотал он. - Он тебе ровесник?
- Где-то рядом, - поморщился Хаус. - Я не помню. Кстати, - проговорил он, словно прочитав мысли Уилсона, - сложись по-другому, и не выпали бы вот это сокровище, - он потрепал Рэйчел за прядь волос, - в голову брата из табельного оружия, семейным был бы Триттер, а меня Кадди, возможно, забрала бы из морга из жалости. После передоза, скорее всего.
- Ты стреляла в Роба? - вытаращил глаза Рэй.
- Да, парень. И на твоём месте я бы не спешил брать её в жёны.
- Это был несчастный случай, - поспешно вмешался Уилсон.
- Или покушение на убийство из ревности, - тут же возразил Хаус. - Дети в шесть лет так непосредственны. Мы просто хотели бы убить, они - бах - убивают.
- Перестань, - поёжилась Рэйчел. - Сейчас подумать страшно, что этого оболтуса Роба могло не быть. Из-за меня.
- Это называется: совесть, - назидательно сказал Хаус. - Кого-то заставляет исправлять ошибки и жить дальше, кого-то заставляет откупаться «Фордами».
- Хаус, перестань!
- А моё колено? Мне он «Форда» не купил! А теперь уже и не купит.
- Не нашёл времени отомстить за коленку и бесишься? Ты сам его спровоцировал. И он своё отсидел.
- Па, - вмешалась Рэйчел, утрированно невинно тараща глаза. - Да Роб будет тебе давать покататься на своей машинке. Хочешь, мы на неё ручное управление поставим, как на твою раздолбайку? И у меня есть красивые наклейки на заднее стекло - Дикси, Скуби-Ду… Тебе какую?
Это выступление разрядило обстановку - Хаус усмехнулся, расслабился. И у Уилсона от сердца отлегло. А Рэй продолжил рассказ о полицейском расследовании:
- Они пошли и обыскали гараж Доплина. Там у него оказался тоже порядком битый джип. На его переднем бампере нашли фрагменты нитей ткани, навскидку идентичной ткани брюк Триттера и плохо замытые следы крови. Образец послали в лабораторию, Доплина и этого парня, свидетеля наезда, пока задержали. А нас отпустили. Сейчас рабочая версия такова: сначала Триттер из неприязни к вашей семье задумал обвинить вас в нанесении повреждений во время наезда - поэтому он был в курсе телефонного звонка, для того и спровоцировал драку со мной, чтобы получились повреждения и кровь, потом его должны были легонько стукнуть на дороге и свидетельствовать против вас. могло бы сойти за умышленный наезд, суд, его благородное вмешательство, Роб и миссис Хаус благодарны - всё такое. Рэйч мне сказала, этот тип на такие вещи был горазд. Вот только его подельник в случае его смерти получал хороший куш, а Триттер этого и не учёл... Это не я сам придумал - это в полиции придумали. А ведь всё началось с вашей соседки - Ривер признался, что его заставило задуматься сообщение о парнях, крутившихся у гаража.
- Добрый знак, Уилсон, - подмигнул Хаус. - Теперь ты просто обязан скадрить её.
Он всё ещё немного злился, потому что Уилсон заступился за Триттера - это чувствовалось в голосе.
- Хаус… - тихо, просительно бормотнул он.
- Нет, если, благодаря её показаниям, нас, в самом деле , минует этот геморрой, я даже сам её скадрить готов.
Рэйчел преувеличенно весело рассмеялась. Уилсон покосился на неё, но тут же понял причину её лёгкого возбуждения. Из-за всей этой полицейской истории Рэй Чарлтон как-то тихой сапой пробрался в дом удочерителей Рэйчел на правах бойфренда, «мальчика», как только недавно сказала Рики Чейз, жениха, в конечном итоге. И сколько бы Хаус ни подкалывал, ни насмешничал, ни издевался, цепляя то цвет кожи, то приверженность Рэя методистской церкви, он пока не сделал самого страшного, чего Рэйчел до трясучки боялась - он не сказал «нет». А мог бы. А должен бы был. И Рэйчел отчаянно трусила задать прямой вопрос, исподтишка оценивая, прикидывая, понравился Рэй её отцу или нет. Сейчас эта озабоченность прямо-таки читалась на её лице - во взглядах, которые она бросала то на отца, то на Рэя.
Уилсон знал Хауса «сколько не живут». Он отчётливо видел, что спокойный, уравновешенный, самостоятельный и независимый парень ему нравится. Но Рэй оставался чёрным, а для Хауса это было препятствие. Да и для него, Уилсона, пожалуй, тоже - он представил себе, что бы сказал, если бы Грэг привёл девочку-негритянку. Зрелище показалось настолько режущим мысленный взор, что он зажмурился, мотнул головой и почти жалобно воскликнул:
- Рики, ну ты уж очаруй как-нибудь моего обалдуя - пора его прибрать к рукам!
Рики, не ожидавшая ничего подобного, смутилась, за ней смутился и сам не знающий, как это у него вырвалось, Уилсон, а Рэйчел испуганно стрельнула глазами и нервно хихикнула. Хаус скривил губы в усмешке и потянулся за бутылкой пива.
- Ну, ладно, хватит, - вдруг решительно проговорил до сих пор молчавший Рэй. - Мы тут все напряглись, и все знаем, по какому поводу. Доктор Хаус, мы с Рэйчел любим друг друга и хотим пожениться к рождеству. Что вы на это скажете?
- Рэйчел - иудейка, - сказал Хаус. - Она не отмечает рождество. Думаю, для тебя, как для священника, вопросы веры важны.
- Не особенно. Я - агностик.
- Значит, ты - лицемер.
- Нет, не значит. Это - работа.
- Работа - врать людям о том, что бог следит за каждым их шагом?
- Учить их жить так, как если бы кто-то следил за каждым их шагом.
- Чтобы чему-то учить, надо это уметь.
- Я - чернокожий, - спокойно проговорил Рэй. - Я учился с белыми, моя невеста - белая девушка, её отец - белый, настороженно относящийся к чернокожим. Я всегда живу так, как будто кто-то следит за каждым моим шагом, и уж что-что, а это-то я с детства умею.
Хаус усмехнулся и снова приложился к бутылке с пивом. По лицу Рэя видно было, что он напряжённо ждёт ответа. Но Рэйчел уже поняла, какой будет ответ, и сияние постепенно заливало её тёмные глаза.
- Твоё дело, - вздохнул, наконец, Хаус. - Проблемы разгребать не мне… А сейчас проваливайте, молодёжь - у нас пиво стынет.
Рэй, Рэйчел и Рики, переглянувшись, поднялись. Неизвестно, какие у них были планы изначально - возможно, остаться в мастерской и предаться музыке - но они совершенно справедливо решили не искать от добра дополнительных бонусов, дабы не потерять собственных доходов. Рэй даже не решился «до свиданья» сказать - попрощалась за всех Рики.
- Это было бесподобно, - проговорил Хаус, когда дверь за ними закрылась. Он засмеялся.
- Что?
- Вот этот твой крик души к дочке Чейза: «Забери уже его, пока он мне негритянку в невестки не притащил!» - ты ведь об этом подумал?
Уилсон неопределённо пожал плечами. Он снова вспомнил, зачем пришёл сюда, и под ложечкой у него снова нехорошо заныло, а пальцы рук похолодели.
Но к прежнему разговору они вернулись не сразу. Хаус забрал у него с колен журнал, не глядя, швырнул в кресло и поставил перед ним бутылку пива.
- Расслабься, я ещё не в коме. Даже, видишь, под суд не попадаю... Лучше расскажи, что у тебя с ней.
- С кем?
- Перестань притворяться. С нашей соседкой. С патронажной сестрой из «Этадос Терминалис Юнидат де Госпиталитасьон». С Оливией Кортни.
- Она приятная женщина.
- В смысле «с ней приятно поговорить» или «её приятно трахнуть»?
Уилсон густо покраснел. Он привык к тому, что Хаус не выбирает выражений, да и слава богу, кстати, не то неизвестно ещё, что бы он выбрал, но ответить из-за такой именно формулировки затруднялся.
- И то, и другое, - наконец, сказал он. - У нас будет свидание. Она приходила ко мне на работу сегодня - ты угадал.
- Я не гадал. Я ей сам сказал, где ты работаешь. Она спрашивала, когда заходила.
- Да? - он почему-то вдруг сильно обрадовался. И тут же сник под пристальным подозрительным взглядом Хауса. - Что?
- Это не либидо, это не флирт, - проговорил Хаус так, словно подводил итоги проделанной исследовательской работы. - Ты влюбился. Ты собираешься с ней серьёзные отношения строить.
- Хаус!
- Я ошибаюсь?
- Не ошибаешься, но…
Хаус подпёр ладонью подбородок и уставился на Уилсона с наигранным не то сочувствием, не то умилением.
- Перестань, - поморщился Уилсон. - Я сам в полной растерянности.
-Вообще-то, - Хаус вдруг стал серьёзным. - Я этому только рад. Если с моим лечением пойдёт что-то не так, ты останешься не один… Да ладно, не бледней, я же не прямо сейчас собираюсь накачаться всей этой экспериментальной фармакопеей… - он встал и щёлкнул тумблером на панели телевизора. - Прямо сейчас я собираюсь посмотреть «Миссия невыполнима». Подключил «Ретро-заказ» с безлимиткой. Слушай, это есть уже нельзя, а Кадди придёт не раньше восьми. Может, закажем пиццу?
Пицца, пиво, телевизор - формула достижения нирваны. Усталость, накопившаяся за день, шепчет на ухо, что всё в порядке, но рука Хауса всё чаще неосознанно потирает бедро, и лицо Хауса не может расслабиться - губы чуть сжаты, брови чуть сдвинуты. Ему больно. Ему всегда больно. Тридцать лет подряд, каждую минуту… почти каждую минуту. Даже представить себе нельзя. Уилсон ест пиццу, пьёт пиво, бездумно втыкает взгляд в экран, смаргивает, трёт уголки глаз кончиками пальцев, всё чаще зевает, клюёт носом, потом дремлет, откинувшись на спинку дивана, почти спит, но и во сне эта мысль с ним, как заведённый на определённое время будильник. Даже ампутация не выровняла его с Хаусом по степени испытываемых страданий - культя перестала болеть, как только он занялся ходьбой и тренировками. Она уставала, иногда ныла, саднила, если поленился приладить её в гнездо аккуратно или перетянул ремень, но боли не было. Хаусу было больно. Уилсон знал, что если в любой момент смешать его знаменитый аналгезирующий коктейль и ввести Хаусу, тот, скорее всего, тотчас уснёт - не от медикаментозной седации, а от усталости постоянной борьбы с болью - так задыхающийся пациент со стенозом немедленно засыпает при устранении препятствия дыханию. Потому что вымотался, сражаясь за каждый глоток воздуха. Но беда в том, что жить на коктейле нельзя. И другая беда, ещё большая, в том, что за тридцать лет борьбы его друг, видимо, совершенно выбился из сил, раз уж сам так говорит…
- …Нельзя отнимать у человека право выбора, даже если он выбирает смерть
- Что? Ты что-то сказал?
- Я сказал, что ты храпишь и мешаешь мне слышать, что говорят в кино.
- Я, наверное, пойду… - он попытался встать, но Хаус ухватил за руку и не пустил.
- Пешком? Кто тебя повезёт?
- Хаус… Я не понимаю: ты сердишься на меня, потому что я не прыгаю от восторга по поводу того, что ты опять решил жизнью рискнуть? Я знаю, что тебе больно, но это только знание - голое и без перьев. А если ты умрёшь, больно будет уже мне. Я просто помню о своих интересах и не могу улыбаться, когда им что-то так серьёзно угрожает.
- Вот теперь ты честен. Открытая позиция махрового эгоиста. Слышали бы тебя те, кто восторгается твоим человеколюбием и альтруизмом. Их вселенная рухнула бы.
- Твоя не рухнет. Ты меня знаешь.
- Ладно. Кино закончилось. Кадди так и нет. Дать тебе подушку?
- Давай. Хоть немного посплю сейчас. Ночью теперь чёрта с два засну - буду перекатывать из полушария в полушарие твою безумную идею.
- Она не безумная.
- Переведи мне статью на английский.
- Я тебя люблю, - серьёзно сказал Хаус.
Кафе, в котором они устроились, называлось красиво: «Утренний ветер». Оливия заказала латте и пирожное, Уилсон, рискуя испортить впечатление о себе раз и навсегда, от кофе отказался, но взял пиво. Он побаивался этого разговора, потому что Оливия хотела, чтобы он рассказывал о себе, а у него это всегда плохо получалось. Ну, он онколог, был женат три раза - как-то не складывалось, ещё была женщина, которую он любил, но она умерла, оставив ему Грэга. Это уже после Мексики. Об Эмбер Волакис и обстоятельствах рождения Грэга он пока умолчал, чтобы не напугать и не отвратить. Как-нибудь потом. А пока довольно и того, что Хаус то и дело зовёт его Синей Бородой - в шутку, конечно.
- Что ты любишь? - спросила она. - Назови с ходу любые три вещи.
- Работу, - сказал он. - Джаз. И пить пиво с Хаусом перед телевизором, когда очень устал, уже вечер и есть какой-нибудь китайский фастфуд.
- Назови трёх людей, которых ты любишь.
- Грэга, - сказал он - и задумался.
- Что? И всё? - рассмеялась она.
- Хауса, - сказал он так, словно убеждал кого-то очень недоверчивого.
Теперь следовало назвать её, но он постеснялся - они же только познакомились. Но назвать кого-то ещё - Кадди, Роба или Рэйчел, не называя при этом её, было бы уже неправдой, поэтому он просто улыбнулся и стал тереть ладонью шею.
- Хорошо, - смилостивилась она. - Скажи тогда, чего ты больше всего боишься.
- Тоже три вещи?
- Да. Непременно три.
- Смерти… - он немного подумал. - Боли… - и ещё после паузы. - Одиночества.
- Ты чувствуешь себя сейчас одиноким? - лукаво наклонила голову она.
- Сейчас - нет.
- А у тебя сейчас что-то болит? - она кивнула на его трость. - Нога?
- У меня нет ноги. Протез, - он подтянул штанину и показал.
Обычно незнакомые при этом смущались, но только не Оливия. Она нагнулась и потрогала направляющую ось:
- Он тяжёлый?
- Подобран вес ноги.
- И гнётся?
- Голеностоп шаровидный, а колено своё, ампутация вот так, - он показал ребром ладони на брюках.
- Почему получилось? Несчастный случай?
- Нет. Метастазы рака.
- Ты… умираешь? - спросила она сострадательно, но сдержанно. Было искушение проверить, что изменится, если он скажет «да», но он не захотел и побоялся об этом лгать;
- Нет. Операция радикальная.
- Со стороны и не подумаешь, - задумчиво сказала Оливия. - Ты ловко управляешься с этим своим протезом.
- Ну, это сейчас. Первое время я жутко рефлексировал, даже с собой пытался покончить.
- Я тоже когда-то раз хотела покончить с собой, - серьёзно кивнула Оливия. - Потом просто пришла к выводу, что рано или поздно со мной и так покончат, и любая боль - лучше чем ничего.
Уилсон вздрогнул.
- Что с тобой? - нахмурилась она. - Вспомнил ещё что-то нехорошее?
- Послушай, - проговорил он, решившись. - Я, наверное, не должен вот так ,с первой встречи. Нам сейчас следовало о тебе поговорить, но… Понимаешь, мне нужен… ну, не знаю - совет, что ли… дело, видишь ли, вот в чём: мой друг - Хаус - страдает хронической болью…
Он стал рассказывать, и говорил монотонно, глядя в стол, нервно сжимая полупустой стакан с остатками пива - говорил не об эксперименте, о котором говорить было бы слишком медицински узко - просто о Хаусе. С Оливией Кортни было легко говорить,- она словно сошла со страниц его самой страшной, самой памятной книги - его собственной «Божественной комедии» или «Дьявольской комедии» - словом, драмы, написанной в Мексике, где они с Хаусом были только друг с другом посреди боли, страха, надвигающейся смерти, обречённости и одиночества, поэтому, как проходная, случайная иллюстрация этой книги, она и могла его понять, как никто другой.
- Мы были только вдвоём, - говорил он, не поднимая глаз. - И я, как бездонный сосуд, в который он лил и лил терпение, любовь, боль и нежность. Сосуд протекал, и, сколько ни лей, больше в нём не становилось, но он всё равно продолжал лить, не останавливаясь, не жалея, не иссякая… оставаясь собой: спокойным, насмешливым… рациональным. И только много-много времени спустя я понял, что он вплотную подошёл тогда к грани безумия, и понял, почему. Такая пятикомпонентная терапия раньше, до него, никем никогда не применялась - он апробировал её впервые. На мне. Это было не просто смело - это была опасная, смертельная авантюра. Но тогда на другой чаше весов лежала смерть, и он пошёл на это, переложив ответственность за меня со случая на свои плечи.
- Тогда получается, что он не делал никакого выбора, - заключила внимательно слушающая Оливия. - Его ход был единственно возможным.
- Выбор был, - возразил Уилсон, на миг обиженно вскинув глаза. - Оставить меня умирать естественным путём или убить меня собственными руками. Во втором варианте два подпункта: пятикомпонентной схемой - и это была бы смерть в муках; или запредельной дозой морфия - лёгкая, почти сладкая смерть. Не думаю, что это был для него пустяковый выбор…
- Ты прав, извини, - смутилась она. - Но… а что на чаше сейчас?
- На одной из чаш только боль. На другой - сумасшедший риск. А ты мне только что сказала, что любая боль лучше смерти. И если можно было колебаться, когда смерть была на обеих чашах, когда я мог умереть от лечения и точно умер бы без него, то сейчас лечение может убить Хауса, а без лечения он останется жить, хотя и будет по-прежнему испытывать боль. И он просил помочь ему. Как мне поступить? С другой стороны, если он считает что-то правильным, с ним бесполезно спорить - легче и безопаснее ложиться под асфальтовый каток. Я его всё равно не остановлю. А значит, в худшем случае, избавлю от вины только себя, а в лучшем он меня, может быть, простит.
- Оливия покачала головой:
- Ни от какой вины ты себя не избавишь. Если твой друг умрёт, ты всё равно будешь виноват перед ним, найдёшь тысячу причин для того, чтобы быть виноватым. Так уж мы устроены… Ты не знаешь… я до сих пор чувствую вину перед моими. А ведь я совсем ничего не могла поделать, даже не выбирала. Хотя… ты знаешь, ты ведь тоже не выбираешь - это его выбор. Ты онколог, ты должен понимать: когда на одной из чаш боль, выбор может делать только тот, чья это боль…
Она посидела молча, позванивая ложечкой о чашку и, вскинув голову, спросила вдруг уже совсем другим тоном, с лёгкой лукавинкой:
- Я тебе помогла?
- Не знаю… Может быть.
- Тогда продолжим. Что ты любишь из еды? Назови три блюда.
- Почему всегда только три? - спросил он, улыбаясь.
- Потому что это - магическое число. Такие правила. Говори!
- Я люблю пиццу с салями и маскарпоне, курицу по-мексикански и шоколадный торт.
- А какие блюда не любишь?
- Морскую капусту - я её ненавижу. Арахисовое масло. Что ещё? Манную кашу.
- Где бы ты хотел побывать?
- Нужно опять три варианта?
- Конечно. Помнишь, я сказала ,что это магическое число.
- Подожди, дай подумать… В Венеции. Это раз, да?
- Ну, а ещё где?
- В Петербурге.
- Это в России? Забавно…
- В Иерусалиме.
- Ты не романтик, - засмеялась она. - А я в первый раз загадала Африку, когда играла в эту игру с мужем.
- А я был в Африке. Длительная командировка. И ничего хорошего там не увидел: жара, грязь и паразиты.
- Загляни в наши, Принстонские, трущобы - увидишь то же самое. А я была в Александрии. Но это уже потом, а когда я загадывала себе это место, ещё не знала, что поеду. Я много ездила. И в Мексику тоже попала почти случайно.
- А я хотел в неё попасть, когда был мальчишкой. Мне казалось, что в Мексике тепло и все ходят в широкополых шляпах - сплошной карнавал. Но там оказалось холодно. И… бесприютно… И много мрачных красок: серая, сизая, терракотовая…
- Да, та осень была холодной, - вздохнула Оливия и обхватила себя руками за плечи, как будто ей тоже сделалось холодно от одного воспоминания. Как будто внезапно дунул только одними ими ощутимый ветер, и Уилсон так явственно почувствовал его, что на следующий вопрос: «Чего бы ты хотел сейчас больше всего на свете?», - ответил совершенно честно:
- Зарыться лицом между твоих бёдер, и чтобы ты ерошила мне волосы.
Оливия вспыхнула до корней волос, и он даже испугался того, что натворил своей дурацкой, даже для самого себя неожиданной выходкой, но она снова вернула на лицо невозмутимость и сухо осведомилась:
- К тебе или ко мне?
- Где нужно ещё подписать? - спросил Хаус, и Форман, неодобрительно поджав губы, указал кончиком ручки.
Форман вообще не одобрил - непонятно, переживая за Хауса или за ответственность своей больницы и её руководства в своём лице. Не одобрил, но прогнулся и уступил. Потому что Уилсон надавил. Не Хаус, что самое интересное. Уилсон приехал с утра и вежливо и немногословно принялся давить на Формана, приводя в качестве аргументов вперемешку цитаты из библии и проповедей священников-методистов, научные выкладки на испанском языке: «Что, вы не знаете, испанского, доктор Форман? Ну, это не в вашу пользу говорит», - и листы химических формул. Он говорил о точности дозирования и определённых гарантиях при соблюдении теапевтической дозы с учётом клиренса креатинина и уровня юдипи-глюкуронилтрансферазы, черкая карандашом, и Форман около получаса внимал с интересом, после чего уставил толстый чёрный палец Уилсону в грудь и без лишних словопрений прямо, с нажимом, спросил:
- Ты? Сделаешь?
Уилсон побледнел, проглотил слюну и кивнул.
После этого вопрос был решён и начались приготовления.
У Уилсона было не так много талантов, но два из них никто не оспаривал - он умел говорить с больными так, что даже самые безнадёжные могли улыбнуться. И он умел рассчитать самые оптимальные дозы и сочетания препаратов, пользуясь не столько медициной и математикой, сколько наитием свыше.
Около десяти какая-то женщина несколько латиноамериканской наружности привезла Хауса, сдала его Уилсону фактически с рук на руки и ободряюще улыбнулась обоим:
- Не дрейфьте, ребята, всё у вас выйдет.
С этого момента Хауса взяла тихая безостановочная дрожь, которую он старался скрыть, в последний раз проговаривая все нюансы:
- Сначала «джи-эйч». Ты помнишь дозу?
- Не волнуйся. Пятьдесят стандартных единиц на килограмм веса. Я всё помню.
- Потом Чейз подключает монитор, а ты вводишь этот пролонг, из статьи. Ты проверил состав?
- Да. Я вчера провёл все пробы трижды, расхождения почти нет.
- И спектрально?
- Да, Хаус, да. Не бойся.
- Похоже, что я боюсь? - привычно «поднял гребень» Хаус.
- Вообще-то очень похоже, - вздохнул Уилсон. - Ты, кстати, помнишь, что не обязан этого делать?
- Давай-давай, поехали дальше - я не отступлюсь.
- Подводим электроды-иглы к синусовому узлу… -послушно продолжил Уилсон.
- Не ты, а Чейз - ты помнишь? Ты в это время ставишь таймер и начинаешь блокаду.
- Я помню, Хаус, помню. Чейз поворачивает тумблер, даёт импульсацию в противофазу и держит до полной остановки по монитору. С этого момента технически ты будешь мёртв, и я запускаю таймер.
- Ты делаешь блокаду - как ты запустишь таймер?
- У меня левая рука на поршне, правой я поверну тумблер.
- А дотянешься?
- Да, я проверил.
- Ладно. Что потом?
- Потом мы выдерживаем время по энцефалографу до первой линии «мозговой смерти», и я отсчитываю по таймеру пятьдесят девять секунд. На шестидесятой я даю команду Чейзу на разряд, и мы запускаем сердце и начинаем активную реанимацию… Хаус, ты Кадди сказал?
- Кадди сегодня хоронит Триттера - ей не до меня.
Уилсон вытаращил глаза:
- Она хоронит Триттера, несмотря на то, что…
- Она ничего не знает, - поспешно перебил Хаус. - Я обговорил всё только с тобой, Чейзом и Чейном.
- Так ты что, никому ничего не сказал? Ни слова не сказал? Ни Робу? Ни Рэйчел?
- Ты видишь в этом какой-то смысл?
- Чёрт возьми, Хаус! - возмутился Уилсон. - Конечно, я вижу смысл! Конечно, я… Чёрт побери, Хаус! Чёрт! Чёрт тебя побери! У меня просто слов нет!
- Я сказал им «до свидания», когда они уходили.
- «До свидания» - и всё? Не сказал, как они тебе дороги, как ты любишь их?
- От моей болтовни любовь не сделается ни меньше, ни больше.
- Они тебя убьют, когда узнают.
- Скорее всего, у них не будет такой возможности…
- Господи! Не говори так!
- Ну, тебя и мотает: то чёрт, то бог, - Хаус натянуто улыбнулся. - Ладно, давай уже начинать… Где Чейз?
- Сбросил ему на пейджер - сейчас будет… Хаус…
- Не надо, - поспешно остановил он.
- Хаус, я…
- Не надо, я же сказал! - он повысил голос, и Уилсон оставил попытки заговорить - только в его глазах отразилась на миг немая боль.
Вошёл Чейз. Преувеличенно - бодрый.
- Ну что, поехали. Ложитесь, доктор Хаус.
Хаус стал расстёгивать рубашку, с трудом справляясь с пуговицами. Когда он снял рубашку и футболку. всё его тело покрылось гусиной кожей, а зубы он сжимал, чтобы не стучали.
Уилсон стал цеплять датчики - ему приходилось вытирать пот с кожи Хауса, чтобы закрепить контактную поверхность. Чейз проверил аппаратуру, тихо загудел комбинированный монитор сердце-мозг.
- Давай сразу подключим автономный генератор, - предложил Уилсон.
- Зачем?
- Могут быть перебои с электричеством.
- Да никогда их не было.
- Теоретически могут?
- Маловероятно. И генератор подключить - десять секунд.
- А если электричество вынесет на пятьдесят девятой секунде отсчёта или на выравнивании?
- Ладно, если тебе так спокойнее, давай подключим.
Он защёлкал переключателями, сдвинул реле, активируя автономный генератор - раздалось тихое гудение, лампы погасли на миг и снова загорелись. Нужно было начинать. Уилсон коротко вздохнул и наложил жгут на плечо Хауса. «Безумие, - снова застучало у него в мозгу. - Авантюра, не имеющая права на существование. Чёртов Хаус с его вечной склонностью к авантюрам! Боже, как страшно!»
Хаус закрыл глаза. На его виске кожа дёргалась над сосудом в ритме пульса, дыхание казалось спешным, неровным. А они даже седировать его не могли - примесей в «коктейль» нельзя было допускать. Неподвижность обеспечат крепления для рук и ног. Хаус уже вложил в них запястья и лодыжки, слегка привычно поморщившись от боли. Чейз опустил зажимы фиксации. «Он будет чувствовать, как мы убиваем его до последнего момента, до самой смерти», - подумал Уилсон. Вошёл в вену, выдернул проводник, закрепил кубитальный катетер, Чейз поставил подключичку, обеспечив доступ в коронарное русло. Подошла и встала за спиной операционная сестра - для подстраховки. Подошёл со своим экстренным арсеналом Чейн. Последним, осторожно, как ночной вор, вошёл и встал на своё место к монитору Форман.
- Валяйте, - сказал Хаус. - Не тряситесь.
Уилсон взял шприц с «джи-эйч». Он сейчас остро сожалел о том, что Хаус не дал ему сказать какие-то слова. Он чувствовал необходимость этих слов, и если Хаус умрёт, они навсегда останутся колючими кубиками, застрявшими в его горле. Сейчас он почти ненавидел Хауса за то, что тот заставляет его, Уилсона, идти через всё это. Ненавидел - и любил до явственной боли в сердце.
Раствор смешался с кровью и мягко вошёл в вену.
Чейз перевёл монитор в активный режим - несколько линий заплясали по двум экраном - Уилсон видел их краем глаза, да он и не должен был их видеть - за верхним экраном следил Форман, за нижним - Чейн. Это была их миссия, они для этого здесь и находились.
- Ввожу болюс этой дряни, - препарат, смутивший покой Хауса, толкнувший его на рулетку, где он, по сути, ставил на зеро, другого названия пока не заслуживал. - Хаус, ты как?
Хаус открыл глаза, посмотрел на Чейза, на Уилсона - и улыбнулся:
- Когда приду в себя, напомни мне тебе анекдот рассказать. Про «ты как».
- Напомню, - холодея, пообещал Уилсон.
- Ну, я пошёл, - сказал виновато Чейз и двинул свою иглу в сосудистое русло.
- Господи, я сейчас сблюю, - сказал Хаус.
«Это, может быть, его последние слова», - подумал Уилсон и чуть не засмеялся в голос.
- Не успеете, - успокоил Чейз, замыкая цепь.
- О-о, как же мне… простонал Хаус - и не договорил, теряя мир широко раскрытыми глазами. Судя по мониторам, сердце встало в диастолу. Грудная клетка ещё раз, вхолостую, поднялась и опала. Уилсон пустил таймер и открыл инфузор. Чейз запрокинул Хаусу голову, привычно щёлкнул проводником интубационной трубки, подсоединил прибор, потянулся к тумблеру.
- Нет! - поспешно рявкнул Уилсон. - ты что! Не включай - мы ждём.
Чейз испуганно отдёрнул руку.
Теперь все взгляды были прикованы к верхнему монитору - электрическая активность мозга, отображённая на экране, словно криком стегала их «Скорее! Скорее! Реанимация! Его ещё можно спасти!» Чейз стиснул пальцы одной руки другой, словно удерживал сам себя от того, чтобы кинуться к электродам, к тумблерам насоса, качать… Форман выцвел до цвета слабого кофе с молоком, причём молока делалось всё больше, а кофе всё меньше, Уилсон сжал ладонями виски - ему не нужны были стерильные руки, как Чейзу, он вполне мог позволить себе рвать на себе волосы, если бы мог хорошенько ухватить за то, что от них осталось.
Хаус умирал. Самый совершенный мозг умирал на их глазах, а они ничего не делали и ждали, потому что он велел им так поступить - не делать и ждать. Всё остальное - страх, отчаяние, терзания последних суток - вдруг сделались ничем перед этой невыносимой миссией: ждать и ничего не делать.
- Мозг умер, - сказал Форман, и эти слова упали в напряжённую тишину гулко, как камень в колодец.
- Ноль, - сказал Уилсон. - Один. Два. Три.Четыре. Пять, - он называл цифры, падающие с экрана таймера вслух, потому что боялся того, что если замолчит, воздух разорвёт ему лёгкие. Его собственное сердце поймало ритм ещё на первом десятке - он мог не считать частоты - он знал, что сейчас его пульс шестьдесят ударов в минуту.
Казалось, воздух в операционной сгустился и звенит, на каждую цифру отсчёта пробуждая многозвучное, многослойное эхо.
Чейз перевёл переключатели прибора. Он сейчас был прямо в сердце, и только ждал сигнала. Форман выглядел невозмутимым, но изо всех сил тёр и тёр друг о друга ладони, словно руки у него закоченели.
- Пятьдесят пять. Пятьдесят шесть. Пятьдесят семь. Пятьдесят восемь. Пятьдесят девять… Чейз, разряд!
Это не электродефибрилляция - тело не должно содрогаться от него - импульс совсем маленький и незаметный, но зато точно туда, куда надо - к синусовому узлу, водителю ритма всей сердечной мышцы.
- Есть синусовый ритм, - сказал Чейн. Вернее, из-за своих прохладных отношений с английским языком он сказал, скорее уж: «есь синусовая ритма», - но сути дела от этого не менялась.
- Пока он твой, - сказал Чейз Чейну с немного истеричным смешком.
- Активность третьей степени комы, - проговорил Форман, глядя на монитор. - Нет, уже вторая… активность медленной фазы сна… Экстубируем, Чейз.
Уилсон почувствовал, что сейчас или истерично рассмеётся, или так же истерично разрыдается.
- Ты в порядке? - спросил Чейз. Он уже улыбался и выводил проводник, испачканный кровью Хауса.
- Приходит в себя, - сообщил Форман глядя на монитор.
Хаус качнул головой, его веки затрепетали.
- …дерьмово, - пробормотал он, и не сразу - постепенно - до них дошло, что это - окончание фразы, начатой прямо перед мгновением остановки сердца. И, сообразив это, все заулыбались, задвигались, задышали. Напряжение отпускало.
- Он вернулся, - сказал Форман.
Уилсон не улыбнулся. Уилсон закрыл глаза и почувствовал, что валится в разверстую чёрную пропасть. То, что Хаус докончил начатую перед смертью фразу, могло говорить только об одном: кубики не рассыпались, перезагрузка не состоялась. Всё было напрасно. И, кажется, из всех присутствующих это понимал только он один.
Хаус приоткрыл глаза и увидел плавающую перед ними серую муть. Отчаянно болела голова. Он попытался сосредоточиться и вспомнить, где, когда и с кем мог так надраться.
- Ты меня слышишь? - как-то бесцветно и утомлённо спросил знакомый голос. - Ну-ка, моргни один раз, если ты меня слышишь и понимаешь.
Он закрыл глаза и снова открыл. Муть постепенно таяла - он увидел знакомые очертания приборов и белый потолок ОРИТ.
- У тебя что-нибудь болит? Вообще что-нибудь? - снова спросил голос, и Хаус, напрягшись, вспомнил, что голос называется «Уилсон». Он попытался произнести это слово, но губы не послушались.
- У тебя что-нибудь болит? Твоё чёртово бедро, например? - настаивал на своём вопросе голос по имени «Уилсон».
- Какое бедро? Что такое «бедро»? Так, кажется, называется часть цыплёнка? Кто такой цыплёнок? «Откуда ты набрался этих пошлых куриных ассоциаций?» - вдруг вспомнил он.
- Уил… сон…, - ну, наконец, получилось. Теперь попробовать видеть. Смотреть и понимать. Белый потолок ОРИТ - это вышло сразу. Лицо. Голос должен иметь лицо. Вот эта плоская, как блин, белая штука… Что такое блин? Спать… Боже, как хочется спать… Да, и кстати: что такое «спать»?
Ему снились сны. Красочные, звуковые, обрывочные… Мозг работал в интенсивном режиме, восстанавливая, налаживая свою паутину нейронных связей. В одном месте у мозга возникли определённые трудности - смутное ощущение непорядка. Он осторожно прощупал аксонами-анализаторами периферический участок: оттуда, кажется, должен был идти тревожный сигнал. Нет, ложная тревога. Мозг успокоился и продолжил работу по другим секторам.
- Просыпайся, спящая красавица! Сутки спишь.
Хаус открыл глаза, поморгал. Солнце светило в палату между полуповёрнутых пластинок жалюзи, и лицо Кадди казалось полосатым.
- Я тебя сейчас отколочу - вот что я сделаю, - сказала Кадди, но вместо этого наклонилась и поцеловала его в губы. Как твоя нога? Ты ведь ради неё затевал всё это безумие. Сработало?
Хаус с опаской прислушался к своим ощущениям, осторожно шевельнул ногой, медленно согнул и разогнул колено, потом повторил чуть быстрее, схватился за бедро рукой - шрам претерпел сильные изменения, он уже не был гребнястым провалом и напоминал шрам от старого ожога.
Кадди заулыбалась, глядя, как ярко голубые глаза мужа наливаются счастливой радостью.
- Сработало, - сказал он, улыбаясь во весь рот. - Чёрт побери, Кадди, сработало!
Кадди ответно улыбнулась, но тут же её глаза потемнели.
- Сработало не сразу, - серьёзно и даже строго сказала она. - Сначала ты стал приходить в себя, и сделалось понятно, что того, на что ты надеялся, не произошло - всё оставалось: старые связи, старая болевая импульсация. Да ты, приходя в себя, первым делом застонал и схватился за бедро.
- И что же произошло? - слегка нахмурился Хаус.
- Чейз ещё не успел вывести катетер. Уилсон остановил его и сказал, чтобы он снова вошёл. Форман и Чейн были против, но Уилсон и Чейз могли просто физически быстрее дотянуться до тумблеров. И они убили тебя ещё раз, увеличив время отсутствия мозговой активности. Ты был технически мёртв две минуты - в общей сложности три. И всё это время Форман орал на Уилсона и на Чейза и обзывал их убийцами, которым «плевать на престиж больницы и здравый смысл, не говоря уж о Хаусе». Когда сердце запустили, ещё восемь часов не могли понять по ЭЭГ, жив ты или нет. Уилсон чёрным сделался. Я боялась, что у него снова инсульт или инфаркт будет, что я потеряю вас обоих - только это помешало мне как следует повыть в голос - с этого момента она вдруг, навёрстывая упущенное, заплакала, чисто по-женски, по-бабьи, всхлипывая и сморкаясь.
- И где он теперь? - хмурясь, но при этом не в силах окончательно стереть счастливой улыбки, так что выражение лица получилось - что-то вроде «risus sardonicus», спросил Хаус.
- Кто?
- Уилсон.
Кадди вытерла слёзы салфеткой:
- Его увела Оливия, когда стало понятно, что с тобой всё обошлось. Обещала успокоить и усыпить. Кстати, у неё золотой характер - Форман, кажется, подумывает взять её в штат медсестрой… Ну, ты готов принять ещё посетителей? Сейчас твой сын и его друг выскажут тебе всё, что они думают о неапробированных методиках, со всей прямотой юности.
Хаус покорно вздохнул. Дверь отъехала в сторону, пропуская взволнованных Роберта и Грэга.
- Па, ты - идиот, - начал с порога сын.
- Возможно, - прохладно откликнулся Хаус. - Но я - гениальный идиот, а вы пока - просто молодые болваны. Поспорим?
ПОСТСКРИПТУМ.ВСЁ.
Доктор Хаус поглядел на часы и вполголоса выругался. Чуть было не опоздать на панихиду собственного отца! «Ну, да! Кто бы мог предвидеть, что взлётную полосу займут под кортеж сенатора», - ехидно откликнулся у него в голове голос Уилсона.
Зал уже был полон, и за спинами гроб даже не разглядеть. Но узрели его - и раздвинулись.
Конечно, всем распоряжался Грэг - он здорово раздался в плечах за то время, пока они не виделись, но при этом не обрюзг - как пить дать, всё свободное время проводил в качалке. Уилсон-старший наблюдал издали, положив подбородок на рукоятку трости. Правда пользовался он ей всё реже и реже, предпочитая не покидать без надобности инвалидное кресло. И сейчас сидел в нём, но, судя по трости, планировал встать и подойти к гробу. Роберт прошёл прямо к нему, наклонился, подставил щёку для сухого старческого поцелуя.
- Соболезную, мой родной, - голос Уилсона дребезжал и прерывался.
- И я вам, дядя Джеймс. Для вас это не меньшая потеря.
Лиза и Летти стояли за спиной деда молча и неподвижно - одинаково белокурые, молчаливые, строгие, в одинаковых серых костюмах с траурными ленточками на лацканах. Близняшки. И дети у них тоже близнецы. Такая уж линия Чейзов - паразиготы. Эрики, однако, не было видно. Впрочем, она могла и не показываться - Хаус знал, что они с Грэгом на грани развода, не смотря на активное противодействие обоих дедов, внушавших неразумным детям, что они «спятили оба на старости лет». Он поискал глазами доктора Чейза - тот дремал в углу рядом с Рэйчел. Подходить к ним Хаус не стал - встретился глазами с сестрой, кивнул, но остался рядом с Уилсоном.
- Ты ведь скажешь несколько слов, милый?
- Ох, дядя Джеймс, вы же знаете моё красноречие! Оставим это Грэгу, ладно?
- Здесь весь цвет медицины трёх штатов, - услышал он голос Грэга. - Боялся, ты не успеешь, старик. Даже прикидывал уже, как задержать церемонию до твоего появления.
- Спасибо тебе, - Роб пожал ему руку. - Если бы не ты, не знаю…
- Ла-адно… Да, соболезную, конечно - забыл сразу сказать, - спохватился Грэг. - Но ты не выглядишь очень-то уж убитым.
- Просто я пока ещё весь на чёртовом консиллиуме. Ну, и конечно, был в какой-то степени готов. Ещё когда Рэйч в первый раз позвонила… - Хаус вздохнул и попросил. - Ещё одна огромная просьба, старик. Избавь меня от речей, ладно?
- Да, я всё скажу, - спокойно кивнул Грэг. - И за тебя, и за себя, и за папу. Папа хотел бы сам, но он разволнуется, опять давление подскочит… - он ласково погладил старика по плечу. Ну, давай, пора начинать.
Хаус присел на скамью, устало опустил плечи. Последняя командировка не была лёгкой - девочку не удалось спасти, несмотря на стволовые клетки. Вообще, этот метод, некогда встреченный преувеличенно восторженно, всё меньше себя оправдывает. Может быть, Грэг прав, и есть смысл продолжить работу над репаративно-регенерационным потенциалом дериватов «джи-эйч». Но это будет уже не их дело - молодые врачи, молодые исследователи наступают, теснят…
Он спохватился, что Грэг уже давным-давно на трибуне, а он, Хаус, совершенно не слушает, между тем как надгробное слово в исполнении Уилсона-джуниора стоило того, чтобы его послушать - Грэг умел быть прочувствованно красноречив и так же лицемерен, когда дело касалось публики.
- …кончина любимой жены… - уловил он и стал думать о маме. Никто и предполагать не мог, что отец переживёт её - мама выглядела такой… такой бессмертной. Впрочем, она умерла и не в постели - автокатастрофа на повороте шоссе по дороге в Нью-Йорк десять лет назад. Ехала с подружками встретить из первой самостоятельной поездки правнука и сделать кое-какие покупки, была за рулём, хотя в её возрасте… Впрочем, мама всегда скрывала свой возраст. Погибли все трое - мама, Оливия Уилсон и мать Рики - жена доктора Чейза. Три старика остались одни.
- …неоценимый вклад в науку… - продолжал Грэг, и Хаус вспомнил первые годы испытаний препарата, носившего теперь имя отца. Не стоило останавливаться на достигнутом - евгеника никогда не была самоцелью папы, его призвание - спасать жизни, и он, Роберт Хаус, как онколог, прекрасно видел перспективы.
- …долгая и насыщенная жизнь… - да, жизнь отца была долгой. Хаус не был уверен, что теперь, при использовании препарата «джи-эйч», это сделается нормой - первые опыты всегда самые обнадёживающие, потом что-то разлаживается - возможно, природа хранит свои тайны. Впрочем, папа даже мировой рекорд не побил. Может быть, дядя Джеймс? Хаус покосился на старого друга семьи. Старого во всех отношениях: Уилсона согнуло колесом, он был белый, как лунь, морщинистая кожа обтягивала беззубый череп. Но он ещё соображал, ещё иногда консультировал по старой памяти его, Хауса. В феврале ему исполнилось сто девять лет. Папе на момент смерти стукнуло сто четырнадцать. «Стукнуло» в двояком смысле - стремительный фатальный ишемический инсульт. Умер после недельной комы, не приходя в себя.
А сколько он сам проживёт? Неизвестно. Грэг всё время уговаривает его провести курс инъекций, но он пока не решил. Конечно, жизнь - прекрасная штука и стоит задержаться - хотя бы чтобы видеть, как вырастут внуки, правнуки, но есть что-то горькое в этом созерцании проходящих мимо поколений, как из окна едущего поезда.
- …больше всего на свете он любил жизнь. Жизнь во всех проявлениях. И именно его жизнелюбию обязана медицина, как наука, медицина, как ремесло и медицина, как искусство. А все мы… - Грэг обвёл глазами зал, словно проводя смотр собравшимся родственникам, коллегам, студентам, журналистам и просто случайным людям, оказавшимся в этом месте в это время. - … просто будем скучать, - его голос дрогнул, и он резко замолчал, оборвав речь, словно недосказанную. Ораторский приём, но сейчас получилось очень органично.
Уилсон-старший заплакал, закрыв руками лицо. Обе внучки, как по команде, с двух сторон положили руки ему на плечи. Роберт прерывисто вздохнул, встал и пошёл в последний раз поцеловать отца.
Грегори Хаус, даже мёртвый, не выглядел на свои сто четырнадцать лет. Просто худой очень пожилой мужчина с седыми, редкими, чуть вьющимися волосами венчиком вокруг лысого черепа, в мятой голубой рубашке, синих просторных джинсах, старом потрёпанном пиджаке и кроссовках «найк» - на таком погребальном костюме настоял дядя Джеймс, он очень просил похоронить отца именно в этой одежде, даже всплакнул, и Грэг, главным образом занимавшийся организацией похорон, уступил, конечно. Руки не сложены крестом, но и не вытянуты по-солдатски вдоль тела - одна поперёк груди, закинута на плечо, длинные музыкальные пальцы чуть согнуты, другая опущена вниз, ладонь лежит на бедре. Последние тридцать лет отец почти всегда спал в такой позе. И привычка потирать правое бедро осталась у него навсегда, даже когда после последнего комплексного лечения боль практически исчезла.
Роберт Хаус ласково усмехнулся, наклонившись над гробом, коснулся губами сухого прохладного лба отца и снова выпрямился.
- С ним уходит целая эпоха, правда? - услышал он у своего плеча голос Грэга. Что-то перехватило дыхание, сдавило, заложило разом грудь, голову, глаза. Пожилой импозантный прославившийся невозмутимостью и острым языком доктор медицины Роберт Хаус быстро повернулся и уткнувшись лицом в плечо пожилого импозантного доктора медицины Грегори Уилсона, замер неподвижно, только едва заметно вздрагивая плечами.
- Ну, всё, всё, - мягко сказал Грэг и погладил его по голове. - Всё.