Городская больница; к Снежке пока не пускают. Затаившись в углу на стуле, тихо молится Зоюшка. Она не знает ни одной православной молитвы, у неё даже крестика нет, но слова её живей и прекрасней жарких молитв истовых церковников: «Спаси, помоги, не делай ей больно...»
Зоюшка ездит к сестрице вместе с отцом. Мачеха отказалась – нужно за домом приглядывать. После того, что случилось, быт брошен всей своей тяжестью на полные, гороподобные плечи, а уж как тяжела эта ноша!.. Ничего не успеешь, загнавшись в собственном доме в стирке да бесконечной уборке. Да и толку сидеть в приёмном покое! От этого не поправляются.
Девочка очень юна, но уже всё понимает; она будет разумней сестры. Надежды мало, сказали медики, что ж, значит, одним едоком меньше. Горюет отец, горюет Зоюшка, а мачехе чего горевать? Чем старше девица, тем больше затрат на неё, а ведь не родная даже. Её, мачехи, жизнь и так непроста и скудна, так пускай хоть Боже поможет, облегчит немного страдания.
Зоюшка прячет лицо в ладонях: ей будет не хватать Снежки. Слёзы встают в глазах. Куда девается вера в лучшее, когда так нужна она?
«Спаси, помоги, спаси, помоги, спаси, помоги...»
На койке в палате токсикологического отделения лежит красавица. Кожа тусклая, немытые светлые волосы стекают по жёсткой подушке, щёки ввалились, полуоткрыты иссохшие бледные губы. Болезнь по капле её выпивает, каждый день — по больничной назначенной дозе. Ей не больно, не холодно, страшно, может? Наверное, нет. Она безмятежно спит. Снится ей сон о том, как она спит и видит сны.
«Разбудите, устала», — бьётся в потухшем, словно экран монитора, сознании мысль, красным сигналом мигает. Красавица очень худа, и рука поверх клетчатых одеял кажется полупрозрачной.
У неё на тумбочке при кровати стоит букет алых роз. Они сводят с ума своим благоуханием, заставляют завидовать краскам и свежести. Красавица долгие дни жадно смотрела на это сокровище, пока не выписали снотворное. Она не спала ночами и страшно мучилась. Теперь ей даже прелесть цветов неинтересна: химия вытравила мало-помалу из сердца любой интерес, оставив безволие. Просыпаясь — глядит в потолок.
Соседняя койка меняет хозяев – раз в неделю, раз в день, порою раз в два-три часа. Красавица на своей постели лежит уже очень и очень долго. Когда-то казалось, что, кроме потрескавшейся штукатурки на стенах, желтоватого потолка, насквозь просифонившей форточки и спинки кровати далеко-далеко в ногах, она больше ничего никогда не увидит. Она плакала. Во тьме, среди прерывистого дыхания с соседской койки и шорохов, среди настойчивых звонков из соседних палат, вызывавших дежурную медсестру, ей было боязно и одиноко. Она не разговаривала; со временем язык не то закостенел, не так растворился.
Красавица была болезненной с детства. Её хрупенькую, словно изломанную фигуру провожали сочувственным взором и жалобным словом. Но золотые локоны искрились на солнышке, голубые глаза сияли, пожалуй, ярче; она всегда улыбалась. В день, когда ей исполнилось шестнадцать лет, её положили в больницу. Пока не смертельно. Не всегда больно, но очень голодно. Что-то с кровью? Она не знала. Быть может, накачали наркотиком — когда-то очень давно. Всё-таки кровь как кровь, как у всех остальных — алая, тёплая, только вот она — в больничных стенах закована, а другие — живут. Вот уже почти год, как она, будто принцесса из сказки, в самой высокой башне живёт, среди врачей и медицинских сестёр, души которых давно заросли циничным терновником. Она очень устала лежать: ей хочется вскочить и сбежать отсюда, но, бывает, на это нет сил. Изнервничавшись, пугаясь, она горько плакала по мечте и надеждам... пока слёзы не иссушило снотворное.
Нет, её навещают. Букет алых роз заменяют всё новые, точно такие же. Когда эта красавица бодрствует — в приёмные часы, — к ней приходит один молодой человек. Он не брат ей, не родственник вовсе; он приходит её поддержать. Поддержать хотя бы за локоть, когда она встаёт, шурша тапочками, с его помощью идёт вглубь больницы, и он покупает ей в автомате молочную шоколадку. Это — свидание романтическое... Это угощение и прогулка. Красавица улыбается, её светлые ресницы дрожат.
Она возвращается в палату и засыпает, чувствуя поцелуй на нахмуренном лбу — все силы растратила.
Этим, наверное, и живёт. Каждый час проживает лишь ради этого часа.
В конце зеленящегося апреля на ту самую соседнюю койку положили её ровесницу с химическим отравлением. У её постели первые дни неотступно сидела сестра, вцепившись в железную спинку хрупкими пальцами. Заходил старый мужчина, долгим взглядом смотрел на больную. Отец.
Красавице казалось, что все родные и близкие её давно уже умерли, и она осталась одна. Весь этот год, наполненный больничным запахами, скрипом инвалидных колясок и не меняющимися пейзажами, она почитала за сто лет. Целых сто лет... Но только в глубине души пробивается зачаток сожаления, как несчастная чувствует страшную сонливость и слабость.
Лишь единожды, спустя, наверное, ещё сотню лет, красавицей овладевает эмоция. После изнурительных процедур, пойдя на поправку, больная соседка вдруг обретает голос. Она поворачивает голову влево, со страшным усилием и страшным желанием — словно давно мечтала сказать хоть слово, — прохрипев своё имя:
— Снежка.
В тот момент красавица не спала. Устремив влажно-голубой взгляд в потолок, она, повинуясь неожиданным чувствам, тихо шепчет своё:
— Татьяна.