А и темен ты, лес густой в пойме Смородины, и зловещ, совсем не то, что прочие леса – знакомые с детства. И опасности в Смородиновом лесу другие, не те, что подстерегают в родной стороне… По доброй воле Илья, сын Степанов, нипочем бы в этот лес не пошел: пожалел бы и коня богатырского, и душу свою христианскую. Но княжье повеление гнало его в глубь проклятой чащи вернее кнута.
Тропа в лесу едва виднелась, то и дело пропадая из-под копыт: нелегкая заносила сюда путников раз в сто лет, не чаще. А чтобы нарочно в Смородиновый лес ехать, – наверное, до Ильи таких безумцев не находилось отроду. Над тропой повисла белая погребальная тряпочка, привязанная к ветке. Знак беды. Илья сцепил зубы и проехал мимо, не останавливаясь, – за спиной с грохотом обрушился громадный сук, даже не сук, а полдерева. Чаща вокруг тропы была непролазной, и теперь Илье дороги назад уже не было. А ветви вековых деревьев нависали так низко, что Илье волей-неволей пришлось спешиться.
Уже смеркалось. С раннего утра Илья блуждал по Смородиновому лесу, и все чаще под сердцем холодело от мысли, что где-то в этом лесу живет и Баба-Яга, – только не здесь, а в глубине чащобы, за коварными топкими болотами, в глубоком распадке, а ведь Илье туда и надо.
Князь Ясное Солнышко отправил своего самого верного и храброго дружинника не за ягодами да грибами – а за самой Жар-Птицей.
Илья одернул себя: про Бабу-Ягу, может, и сказки бают, мало ли досужий люд треплется, а вот чего стоит и правда опасаться, так это болота. Не туда ступишь, увязнешь – и сгинешь без следа, и хорошо, если утонешь: нехорошая смерть, но быстрая, а что, если болото засосет тебя по колено или по пояс? Долго будет смертушка кружить над головой, примериваясь, долго придется звать ее… А в сумерках к болоту подходить – сущая дурость, если нарочно гибели не ищешь.
Версты ложились и ложились под сафьяновые сапоги, а за спиной стучал и стучал подковами верный Воронок. Внезапно Илья запнулся об огромный сук и охнул. Этот сук не так уж давно упал за его спиной. Леший, понял Илья, холодея. Кругами водит.
Спина покрылась испариной. Илья не праздновал труса, когда приходилось рубиться с пятком, а то и с десятком печенегов, но то печенеги – воины, люди живые и понятные, и смерть в бою с ними тоже понятная и честная, а тут Леший! Нечисть окаянная, Лесной хозяин…
Илья наскоро припомнил, как мать наставляла его перед походом. Огляделся.
Деревья в Смородиновом лесу никто бы не посмел рубить, а вот падать они падали. Не сразу, но все-таки нашел Илья годный пень, отыскал в котомке-тороке краюху ржаного хлебушка с солью и положил на него, выкрикнув:
– Хозяин лесной, не играй со мной, не путай дороги, не емки узлами тропки. С добром иду в твой лес, не обижу птицу, зверя дикою, не сотворю зла ни малого, ни великого! Смилуйся!
Жалко было Илье краюхи – пригодилась бы она ему самому, чуяло сердце богатырское, что плутать по Смородиновому лесу придется не один день, но задобрить Лешего казалось более важным.
– …Ился… илса… илса… – откликнулся эхом лес.
Все стихло, только ветер холодный коснулся лица и пошелестел дальше в листве, да и он стих. А потом увидел Илья, как под ногами побежала тропка – да все вперед, вперед, в места незнакомые.
– Отпустил меня Леший, – сказал он Воронку, похлопав того по шелковой холке. – Надо было сразу ему хлеба дать. На-ка и ты угостись, – из торока вынырнул кусочек сахара. – Не хочется здесь ночевать, а видно, придется, до ночи уж недалече.
Воронок– верный боевой друг - смотрел умными глазами, осторожно собирая сахар с ладони, Илья доверял ему больше, чем большинству собратьев по княжеской дружине, и любил больше, чем себя. Сейчас Илья прижался лицом к пахучей шее, вдохнул запах конского пота, – грива защекотала лицо, переплетаясь с бородой, – но следовало идти дальше, пока вовсе не стемнело.
А как стемнеет – тут-то Жар-птицу и ловить надобно: в ночи она горит, ровно пламя дивное, а днем – серенькая да невзрачная, прячется по дуплам да кустам.
Под сапогом зачавкало: Илья вышел к болотам. Вздохнул он, вырубил топориком, который всегда возил притороченным к седлу, ровный стволик молодого дерева, – щуп сделал. Или посох. Нет, скорее щуп, думал Илья, буду им твердую дорогу через болото нащупывать.
Перед лицом кто-то махнул мягкими крыльями, едва не сбив шапку. Летучая мышь, решил Илья.
Справа ухнуло – сова, не сова, неземным каким-то печальным голосом. Филин? Непохоже, размышлял Илья. Козодой, видать. А вон и он сам – самого-то не видать, зато глазищи пялит, ух, каковы глазищи, так и горят. От козодоя с мышкой летучей беды ждать не приходится, а вот что туман собираться начинает – это худо. Через болото и по светлому идти нехорошо, куда уж в туман-то…
Щуп ушел в вязкую грязь – Илья выдернул его, придержав Воронка, и начал тыкать перед собой. Наконец, нашел твердь. Ступил…
Вокруг вспыхнуло множество зеленоватых мелких огоньков. Да не просто вспыхнуло – замерцало, заплясало перед глазами. Воронок, хоть и привычен был ко многому, заржал сердито Илье прямо в ухо.
– Тихо ты, – шепнул Илья. – Ох ты, сколь их тут… Что же мамка-то про них баяла?
И вдруг неверный трепетный свет огоньков явственно осветил человеческую фигуру. Илья подался было к человеку, но присмотрелся – и невольно содрогнулся: мертвец был перед ним. Да не просто мертвец, а женщина, голая и потемневшая, с длинной золотисто-рыжей косой; отблески болотных огней задерживались на ожерельях, серьгах, браслетах, перстнях, щедро навешанных на обнаженное тело.
Эк ее, с жалостью подумал Илья. Верно бают, что человек, в болоте утопший, не гниет, а будто застывает в вечности. Небось, уж сто лет как утопла, – одежки-то сгнили, одни побрякушки целы. А может, она княжна непокорная или княгиня неверная, грозным князем казненная? А лицо-то даже сейчас красивое, при жизни была, наверное, такова, что и солнце перед ней меркло…
Мертвые глаза открылись и уставились на Илью. Темные губы дрогнули в полуулыбке, и утопленница шагнула к Илье – шагнула на гибких, словно бескостных ногах. Илья поспешно перекрестился, вдохнул сырой болотный воздух, но легче не стало. Ужас пробрался под рубаху, сковал ноги, лишил языка…
– Смотри, живой, – сказала женщина весело. – Что ж тебя, живого, сюда занесло?
«Дух какой болотный», – понял Илья. Это не очень помогло, потому что как вести себя с болотными духами, он не знал. Но, по крайней мере, всегда можно было попробовать договориться.
– Исполать тебе, барыня, – начал он, поклонившись. – Прости, не ведаю имени твоего да по батюшке. А я витязь из дружины княжеской. Послала меня княжья воля за Жар-Птицей, велел самому сгинуть, а Жар-Птицу в княжеские покои доставить. Уж сделай милость, позволь мне дальше идти да Жар-Птицу искать.
– Нешто так и не ведаешь, кто я? – озадаченно переспросила болотная хозяйка. – Болотница я. Скучно мне здесь, добрый молодец. Выведи меня, покажи солнышко, – награжу так, как князю твоему и не снилось! У меня под водой болотной богатства несметные…
Илья поколебался.
– Богатств у меня довольно, – сказал он не без гордости, – добыл их с бою да службой честной, а вот ежели я князю его Жар-Птицу не доставлю, так он осерчает – и мне, и тебе в темнице сидеть до скончания века. Давай я тебя отсюда на обратном пути выведу, матушка Болотница?
– Солнце, – повторила она, не слушая.
Круглый щит Ильи, который он приторочил к седлу вместе с топориком и другими полезными в дороге вещами, был украшен солнцем, а умбон в центре – так и вызолочен. Хороший был щит, надежный. И вот к нему-то и тянулась почерневшая, бескостная рука.
– Щит это, – объяснил было Илья, но Болотницу перекосило от гнева. Видать, не привыкла она к возражениям. Острые, нечеловеческие зубы блеснули в опасной близости от Ильи, зеленые глаза злобно полыхнули.
– Солнце! Отдай! Отдай солнце, – закричала она в голос, так, что Воронок шарахнулся. Пальцы на руках у нее удлинились и скрючились, ногти на них нацелились Илье прямо в глаза. Болотница шлепнула по трясине еще шаг, подходя к Илье вплотную, – ступни ее больше походили на утиные лапы.
– Отдам, отдам, – заверил Илья растерянно. – Только, матушка Болотница, уж будь так добра, выведи нас с Воронком отсюда, а я тебе и щит отдам, и перстенек подарю.
Перстень у Ильи тоже украшало солнце – чеканное, улыбающееся.
Черты Болотницы разгладились, и на миг из-под мертвого лица проглянуло другое – светлое девичье личико. Такова она была, пока не приняла власть в лесных болотах…
Жалко было Илье щита, куда жальче, чем краюху хлебную. Но понимал он: не сделай подарка – и пропадешь, да еще и коня за собой на погибель уведешь. Потому и отдал и щит, и перстень, князем жалованный, ни мига не колеблясь. А потом дождался, пока болотные огоньки выстроятся в ряд, и повел Воронка между ними. Понял: дорогу они ему показывают.
– По сторонам не гляди! – крикнула вслед Болотница, но Илья уже взглянул и сильно о том пожалел: каждый болотный огонек тлел между ладоней у мертвеца. Дорогу ему показывали утопленники: голые, черные, похожие на тощие тряпичные куклы из-за того, что кости их растворились в торфе. Скалились в застывших улыбках мертвые лица, на руках не хватало пальцев, ребра прорывали дубленную болотной водой кожу… Казалось, путь будет бесконечным. А все ж не соврала Болотница: вывела тропка Илью из болота. Очутившись на тверди, Илья не остановился – перехватил поводья Воронка, тащил его вперед, где светлел прогал меж деревьями, лишь бы скорее уйти подальше от мертвого болотного царства.
И только на широкой поляне, уже залитой светом взошедшей луны, Илья встал, переводя дух.
Погладил Воронка, сказал ему вслух что-то несуразное, вроде «соколик мой, скоро придем, не тужи». И вовремя, надо сказать, утешил: очень близко послышался волчий вой.
От хищного зверя у Ильи на поясе был добрый боевой нож, за плечом – крепкий лук да острые стрелы в колчане. А все ж неуютно ему стало. Вой-то приближался, и вот уже выскочил на поляну огромный волк – шерсть под луной так и серебрится, глаза светят, ровно болотные огоньки. Таких могучих зверей Илья, сколько ни охотился, еще не встречал. Но за первым вышел второй – а тот еще и поболее был. И третий…
Увидели они Илью. Окружать начали. Перекрестился Илья – эх, была не была! – вскинул богатырский свой лук, прицелился.
Не попал.
Прыгнул волк первым. И серые братья его – за ним. И ясно стало, что не Илья им нужен, а конь его, Воронок, побратим боевой.
– Не дам! – вскрикнул Илья, – Воронка не дам!
Да куда там – сбили волки его с ног и ну на Воронка бросаться.
– Беги, Воронок! – закричал Илья, поднимаясь и выхватывая булатный свой меч.
Все восстало в душе, гневная пелена глаза застлала, – почуял Илья знакомый огонь в крови, так, что пена кровавая на губах вышла, вскочил, сразу трех зверей разбросав, и пошла у него битва! Вращал он мечом, разил, боли не чувствуя, хотя волки его со всех сторон окружили, повисли, пастями громадными вцепившись…
И вдруг все разом умолкло. Волки отступили, поджимая хвосты и огрызаясь, а пламя боевого бешенства как-то внезапно покинуло Илью, и навалилась усталость, а за ней – жгучая боль во всем теле.
– Кто посмел зверье лесное обижать? – спросил кто-то густым басом.
Смотрит Илья, – глазам не верит. Вышел под лунный свет высокий старец, величавый, – ни дать ни взять волхв. Борода седоватая на груди лежит, рубаха знаками особыми расшита, посох волчьей резной головой увенчан. Вышел и смотрит на Илью сурово, будто наказать за разбой хочет.
– И в мыслях не держал обижать кого-то, отец, – с трудом поклонился Илья. – Волки сами напали, коня мово, побратима и друга верного, пожрать хотели. Не могу ж я его им на поживу отдать!
Старик обернулся к волкам, а они, заглядывая ему в лицо, что-то заворчали – рассказывали.
– Не серчай, добрый молодец, – наконец, молвил старик Илье. – Волчата у нас народились, прокормить их надобно, вот и позарились братья на твоего коня богатырского.
Махнул Илья рукой: снявши голову, по волосам не плачут. Щит свой с золотым перстнем в лесу оставил – Бог с ними, еще наживет, хлеб Лешему отдал – то хуже, но без хлеба день-другой прожить не страшно. Можно и мясо отдать, лук ведь при себе – поохотится, ежели припечет. Вынул Илья из торока сало да ветчину, что мать ему в дорогу собрала, волкам протянул. А те головы склонили – благодарят по-своему, по-волчьи.
А Илью любопытство разобрало.
– Ты, отец, – начал он, – никак, звериный язык понимаешь? Или только волчий?
Усмехнулся старик. Вынул из посоха навершие – нож то с резной ручкой оказался, всадил в пень широкий да как кувырнется через него! Ахнул Илья: матерый седой волк по ту сторону стоит, не старец…
«Волчий Пастырь», – смекнул, наконец, Илья. Ну да как бы то ни было, а они с Воронком целы, теперь можно и поиски продолжить.
Да только цел один Воронок. Самого Илью волки хорошо порвали, пока их Пастырь не появился. Прошел несколько шагов Илья, ноги его подломились, и остался он под деревом недвижим.
Долго ли, коротко ли спал Илья тяжким сном, ан пробудился. Открыл глаза – и сразу как-то не по себе ему стало. Припомнил он, что в болоте видел, и как его волки рвали, – сразу и боль, и тоска, и усталость накатили непроглядною черной волной. А одежки-то мокрые, холодят неприятно, и Воронок ржет так тревожно, будто предупредить о чем-то хочет. Небо светлое над головой – не утреннее, лунным светом полное, и неспокойное, мертвящее. Страшно Илье стало. Особенно когда на фоне этого пугающего неба он голову чью-то увидел.
Первая мысль, что в голову пришла – рысь. Сожрать его пришла, как волки – коня. Да нет, лицо вроде человеческое. Или кошачье?
– Пробудился, добрый молодец? – спрашивает пришелец и ухмыляется.
Страшно. Страшнее некуда. Да вот отступать тоже некуда.
– Да, добрый человек, – выговорил застывшими губами Илья, приподнявшись на локте. – Не ты ли спас меня?
Правду молвить, Илье больше казалось, что пришелец в лучшем случае карманы его обшарил и теперь пристукнуть желает. Но заговорить – будто незримую нить протянуть. Авось пронесет нелегкая…
– Сам-то я спасти не спасу – вот сразиться с тобой мог бы, песню сложить али сказку про тебя мог бы, железной болванкой оборотить тебя тоже мог бы, ежели бы ты рассердить меня сумел. А водица у меня и впрямь целебная – заговорил незнакомец. Нараспев, точно и взаправду песнь слагал. – Водица мертвая раны твои затянула, водица живая мясо новое нарастила…
– Спасибо тебе, добрый человек, – с облегчением произнес Илья, поднимаясь. Поклонился в пояс, очи вскинул – зря он этого незнакомца «человеком» именовал. Кот, как есть кот, только огромный и на задних лапах стоит. Когти у кота железные и на задних лапах, и на передних, – от резкого Ильина движения он их выпустил, а после втянул, успокоившись. А котомка его, гусли чудного вида, коли и вправду это гусли, да меч булатный в чеканных ножнах, получше даже, чем у самого Ильи,– подле сложены… Этого-то незнакомца Илья опознал – не думал свидеться воочию, надеялся, что только в сказках про него услышит.
– Спасибо тебе, государь Баюн, – повторил Илья. – Скажи, чем в ответ услужить могу?
Задумался Баюн.
– Мечу моему нынче срок выходит, – отмолвил наконец. – Триста лет и три года служил он мне верой и правдой, заклятый мой меч. А в ночь сегодняшнюю – под Голубой Луной – я отпустить его должен. Да только не могу я без меча. Это мне древние боги, видать, тебя послали, добрый молодец. Отдай мне свой меч. Силой древней, песнью своей клянусь – ничем не замараю!
– Да как же… как ты можешь? Как я, богатырь, без меча? – завелся было Илья.
И умолк.
Кабы не Баюн – истечь бы ему кровью. Воронка бы волки съели, а кости Ильи потонули бы в густом лесном мху. Или быть бы Илье после смерти новым лесным духом…
– А не отдашь – песнь позора я тебе спою, вовек не отмоешься, – пригрозил чудо-кот.
– А коли отдам?
– А тогда я тебе спою песнь хвалы, на счастье да на удачу, – обещал Баюн, щуря кошачьи зеленые очи.
Опечалился Илья. Горько ему стало. Без еды, без щита, без меча, – каково ему будет одному в этом страшном лесу? «Была не была, думает, мечом еще разживусь, а лук-то да стрелы каленые при мне, и нож, да и руки есть, и голова на плечах. А отдарить спасителя все ж надо!»
Решился Илья – меч в ножнах отстегнул и Баюну протянул.
Расхохотался Баюн. Огнем полыхнуло, глядь – уж стоит напротив Ильи добрый молодец, волосы так и реют по широченным плечам, очи сверкают, борода торчком.
– Вот так силушка богатырская в меня вошла с твоим мечом! – крикнул Баюн, подхватил пожитки свои, прыгнул в сторону – и пропал.
– А песню не спел, – разочарованно сказал Илья Воронку. – Ну да и Бог с ним, пойдем, брат…
И пошли они вперед по тропе зачарованной, а в спину Илье сама собой песня потянулась. Странная, не слыхивал он таких никогда; слова в ней все не наши, не русские и не басурманские – Илья и половецкий язык знал, и печенежскую тарабарщину, и даже латынь немного. Словно не в уши, а прямиком в сердце она проникала, песня Баюнова. «Вот это кстати, – подумал Илья, – мне теперь только на удачу и уповать придется!»
То ли от того, что поверил Илья в удачу свою, то ли и правда песня Баюна ему сил прибавила, а только шаг у Ильи стал легче, на душе – веселее, и даже ночь не такой темной показалась. Хотя луна уж закатываться начала.
Видит Илья впереди: свет, зарево какое-то. Теплый свет, дивный: глаз тешит, сердце веселит. Не ждал Илья красоты такой в Смородиновом лесу, черном и недобром. "Никак, это Жар-Птица и есть!" – смекает Илья, Воронка по шее похлопывает на радостях, шаг ускоряет…
А на тропе его еще один незнакомец ждет.
Что и говорить, не испугался Илья ни капли. Ничего в том незнакомце не было злого или опасного. Рослый молодец, глаза зеленые с добродушным прищуром, борода окладистая, рубаха с вышивкой – точно такую Илье в детстве мать вышивала. Волосы светлые-светлые, как пепел или неясытино перо, сам весь белый, ажник бровей не видать, и улыбка приветная.
– Ну здравствуй, – молвил. – Хорош тот хлеб, что мать твоя печет!
Понял запоздало Илья, что надо было бы бояться. А уже не мог.
– И ты здравствуй, Лесной хозяин, – отвечает. – Спасибо, что показался.
– Всю ночь за тобой смотрю – хорош! – невпопад говорит Леший и улыбается чему-то. Подумал Илья: "Вот оно! Коли сейчас у него Жар-Птицу не попрошу, так не видать мне ее вовек!"
– Помоги, добрый Лесной хозяин, – бухнулся Илья Лешему в ноги. – Князь наш Ясное Солнышко повелел мне добыть ему Жар-Птицу. Ей у него в покоях ладно будет: там у него и сад, и водица чистая, и еды вдоволь, и любить ее князь будет, и холить, и баловать. Уж так он мечтает о ней, что спасу нет! А коли не добуду, так он меня в темницу бросит, не поглядит, что мы с ним в походах из одной мисы кашу ели!
– А что ты мне за это, Илья? – спросил Леший. А сам уже не улыбается, смотрит внимательно, и страшно Илье от этого взгляда. Хоть и зла в нем нет, взыскательный это взгляд, твердый, хозяйский. Князь, и тот не так смотрит. Его-то власть – смертная, человеческая…
– Проси чего хочешь, коли в силах моих будет – все для тебя сделаю, Лесной хозяин, – взмолился Илья.
– Не бойся, – усмехается Леший, – много не попрошу. Идем, в ручье лесном омоешься, зелена вина тебе налью да закусить дам…
Услыхал то Илья – на миг не по себе стало, понимал ведь, что не просто так Леший обогреть его решил, но так устал он в эту ночь, такого страху натерпелся, что все опасения отбросил. Взял покрепче поводья Воронковы да за Лешим в темноту заспешил.
До того Илья думал, что Леший живет, как в тех сказках, что в детстве мамка ему на ночь говорила. Под кустом, да под пеньком. Ан раздвинулись кусты – и на полянке изба стоит: немалая изба, хоть и не хоромы, из вековых дубов срубленная да ладно выстроенная. А подле избы – банька стоит, как водится, и дымок вьется: видно, что протоплена. Илья ажник сглотнул, до того ему в баньку-то захотелось: ночь прохладная, да и вода жива да мертва, которой Баюн его пользовал, все порты пропитала. А Леший коня его привязывает, а сам смотрит, усмехается этак вроде и по-доброму, но со значением:
– Не хочешь ли попариться, Илья-богатырь?
Расстелил Илья одежки свои, чтобы до утра высохли. О Жар-Птице и думать забыл: знал, что Леший коли слово дал, так сдержит. Другое знать бы хотел, чего же лесной владыка от него в уплату потребует. С ноги на ногу переминается. А Лешему и горя мало: свои порты скинул рядом с Ильиными, не успел Илья обернуться – а у Лешего уж и веник дубовый в руках! Плеснул он травяного отвару на раскаленные камни – дух забористый да свежий по бане пошел…
Напарился Илья, в ручье за баней наплескался, сидит рядом с Лешим – тело разгоряченное, разомлел весь, холодного кваску хлебнул – в голове зашумело, видать, квас тот хмельней обычного выдался. А Леший подле него присел, у самого щеки разрумянились, мышцы под белой кожей так и играют – хорош! Глядел бы на него – не нагляделся! «И отчего все лешего боятся-то? – помыслил Илья. – Добрый он ведь…»
– Ну, Илья-богатырь, довольно ли тебе хорошо здесь? – Леший его спрашивает.
– Хорошо, Лесной хозяин, ох и хорошо!
– А люб ли я тебе?
– Люб, Лесной хозяин, еще как люб, – ответил Илья, сам вдруг понял, что сказал, да и зарделся. Ан слова назад не взял.
– Тогда и просьбу мою в охотку выполнишь, – улыбается ему Леший. – Тебя я в уплату хочу.
– Это как? – не понял Илья. – Жизнь, что ли, мою ты хочешь?
Закручиниться он успел, конечно, да не слишком. У служивого человека жизнь – полушка: князю она принадлежит, повелел князь – выполняй повеление, а если голову при этом сложишь, значит, такая доля твоя богатырская.
– Жизнь мне твоя без надобности, – смеется Леший, – а ласки твоей желаю!
Совсем засмущался Илья. Смотрит в лицо его безбровое, мысли разбежались – и сказал бы, коли бы ведал, что тут скажешь-то… Схватил жбан с квасом, чтобы неловкость сгладить, хлебнул – разум как отшибло напрочь.
Так-то они с дружинниками, конечно, баловались – было дело, хоть и молчали о том, а то батюшка, поп Филарет, сильно на распутников ругался. Но одно дело – побратим кровный, с которым в одном бою насмерть рубились, под одной попоной укрывались, а то и на одном коне из беды спасались. А тут – Леший, нечисть лесная. Да не просто так, а за Жар-Птицу!
Мысль о Жар-Птице Илью и отрезвила. Поднял он голову – тут-то Леший ему в губы и всосался, ровно незлая пиявка, и покусывал их, и вылизывал, и языком в Ильином рту всякие штуки творил. А как оторвался, так и улыбается, шепчет, как ветерок в листве: «Илюшенька, мой свет, сокол мой ясный, мой сахарный!» Не мог Илья тому шепоту сопротивляться, даже если б хотел. Упал на грудь к Лешему, о бороду его лбом трется, а тот уж Илью выцеловывает: и губы, и щеки, и глаза!
А Илье и боязно его ласкать, вроде как дороги обратной уже не будет, и хочется, рука да губы сами так и тянутся. Запустил он пальцы в пепельные волосы Лешего – малые рожки надо лбом нащупал, трогал их и гладил…
И где-то за гранью рассудка услыхал, как далеко-далеко прокричал петух, и от крика этого Илья весь содрогнулся, всхлипнул и забылся.
Утром Илья проснулся от того, что Воронок ржал и трогал ему ухо губами.
Проснулся – и вовсе глазам верить перестал.
Были они с Воронком в чистом поле. Воронок – привязанный к оскепищу копья, воткнутого в землю, а он, Илья, – голый на своей одежке лежал прямо на земле. Не было ни перин лебяжьих, ни избы, ни баньки, ни Лешего – прелестника лукавого, ничего не было, кроме ковыля да орла высоко в небе. И валялся неподалеку чей-то череп среди костей да рукоять от сломанного меча…
Встал Илья, перекрестился, начал на себя порты натягивать. А все тело у него ломило, точно сладкой истомой, и на груди да на бедрах синеватые следы остались – горячо его Леший целовал, ох и горячо, зато порты все в грязи да изодранные: то от встречи с волками память была. И сапоги все – болотной грязью заляпанные. Зато ни меча, ни щита, и стрелы почти все расстрелял. И котомка пуста – а живот так и подводило от голода!
Думать ему ни о чем не хотелось. Но о княжьем поручении все же вспомнил. Ан Леший слово сдержал.
Подле Ильи стояла небольшая клетка, из прутьев искусно сплетенная. И сидела в клетке птица – стройная, не серая и не рыжая – бусая, с длинным кружевным хвостом, прекрасная тихой неброской красотой, как русая деревенская невеста. Полюбовался ею Илья, сам себе зарок дал: будет он всякий день проверять, каково этой птице в княжьем саду, да следить, чтобы не обижали ее.
– А и дурак же я, – сказал он Воронку, забираясь в седло и прижимая клетку с птицей к груди. – Я ж, пока шел, про Бабу-Ягу все думал, а у Лешего про нее спросить позабыл. Как думаешь, она правда страшная карга с вот таким носом? Али на самом деле – красавица?