"Ах! Чертовски веет депрессией от этой темы, Кащенко", - бросил кто-то коммент на ФБ. Уверяю вас: не более, чем от жизни, самих себя и мира в целом. Вопрос отношения.
Да, повесть и рассказы, вошедшие в сборник "КАЩЕНКО! ЗАПИСКИ НЕ СУМАСШЕДШЕГО" написаны в причудливых обстоятельствах. Но,как показала первая же встреча, прошедшая в магазине "Москва", читать и обсуждать ее весело. Благодарна за отклики, за то, что читатели углядели многомерность повествования, его трагикомический блеск. Сквозь ткань повседневности всегда просвечивает изнанка - за рутиной маячит драма, трагедия готова обернуться фарсом.
"БИБЛИО-ГЛОБУС" и я приглашаем вас на встречу для разговора о поразительной обыденности абсурда. 16 апреля, в четверг, в 18-30 по адресу Мясницкая, 6, 1 этаж, 8-й зал.
А пока -- еще один отрывок. Смешной!
Стою перед окном. Впервые без тоски о мире по ту сторону решетки. Впервые чувствую, что окно не отделяет меня от него, а приближает, а решетка делает мир рельефнее и выразительнее. Не совсем, правда, понятно, какой из миров реальнее: тот, что за окном, или тот, что внутри… А может быть, реальный мир вывернули наизнанку, просунули в окно и перемешали с пространством психбольницы, и уже не понять, что внутри, а что снаружи?
Но может, и наоборот: мир психушки вывернули наизнанку и получился весь тот мир, который окружает наш девятый корпус? Эх, сейчас бы почитать что-нибудь. Но в палате номер шесть на столе валяются только сканворды и загадочная книга «Лев Толстой о морских сражениях».
«Такое может произойти с каждым, с тобой, со мной, и знать этого никому не дано», – окно повторяет эту фразу медсестры, а вокруг жизнь идет своим чередом.
– Нет, у моей матери-то совести точно нет, – доносится из угла. – Запихнула меня сюда во второй раз! Ну, чё, двадцать третье февраля ведь… И пила я не на улице и не в подъезде… Дома, с мужем, как люди. Стол накрыли, выпили, а она – в психушку…
– Да ладно, девки, вот в Серпах… – перебивает ее другая, – вот там веселуха. Я ваще, ох… вала. Бабки в боксах за решетками сидят, мы гуляем строем, а месестра, фля…, кричит: «А-а-ташли от окна на три метра».
– А чё, бабки из окон вываливаются? – Спрашивает та, которую менты по просьбе матери повторно привезли в наше отделение.
– Да, один раз вылезла и хренак об землю. Никто и глазом не успел моргнуть.
– Ну и чё?
– А чё, в реанимацию ее с переломами, ну, связали, капельницу...
– Так они у вас чё там, каждый день падали что ли?
– Да нет, это, тля … одна такая шустрая была, даже через решетку пролезла. Я ваще о***ваю, как у нее голова через решетку пролезла. А ведь пролезла… А так они, говорю, ***, в боксах за решетками, а мы, значит идем, так они тапками в нас – хренак, хренак… Опять шмяк, … як, тыц…, еще раз… хренак… Ихняя веселуха. А зайдешь...
– Куда, в бокс?
– Ты умная очень, не перебивай, ***. Ну… И они сразу – «дай сигаретку, дай сигаретку»… Одной дашь, она тут же по кругу, тын-тын-тын… Десять человек по затяжке, и пипец. А последняя опять: «Дай сигаретку, дай сигаретку». Прям, ***, достали.
Переливчатый мат разносится по всей курилке: три наших «подруги» – вообще, омерзительное, тюремно-базарное какое-то слово, –сидят на корточках с чифирем, трескают пряники. Отлепившись от окна, я отправляюсь в палату. Только раскрываю ноут, как влетает та самая – как же ее зовут? – которая рассказывала, как было в Серпах, то есть в клинике Сербского.
– Вы чё, сидите тут? Там эта буйная, которую в коридоре привязали. Она, ***, оклемалась, встала, смотрит такими, тля, фишками на нас, ни хэ не соображает… И вдруг как бросится на эту, из четвертой! На наркошу в зеленом костюме…
– На Юльку, что ли?
– Хэзэ, как ее зовут… И душит ее! Так когтями вцепилась намертво и душит, а та даже крикнуть не может. Мы ее оттаскиваем, так у нее сил до хрена..., а она кричит: «отдай, сука, мою бутылку». Но тут санитарки...
– Какие санитарки, эти наши две бабульки?
– Ага…, нихэ они тебе бабульки, знаш, какие тренированные… Так ее раз, скрутили, руки за спину – и на банкетки. И привязывать стали. Ща снова капельницу всадили, она опять откинулась.
– У нее что, белочка? – неожиданно тонким голоском спрашивает наш палатный ангел Аля.
– Что это – белочка? – переспрашивает Татьяна Владимировна, оторвавшись от кроссворда.
– Белая горячка, – отвечаю я укоризненно. – Сами могли бы догадаться.
– Девушки, – с раздражением обращается к соседкам Татьяна Владимировна, – что такое, почему у вас через слово мат? Можно как-то без этого?
– Извините, – бросает блондинка и снова продолжает рассказ о том, как в Серпах из окна вывалилась старуха.
«Вываливающиеся старухи… практически Хармс».
От замечания Татьяны Владимировны рассказ спотыкается. Блондинка делает паузу, как конь, остановившийся на скаку, набирает в грудь воздуха… Я понимаю, что она пытается продолжить рассказ без мата и не находит способа, как это можно сделать.
Действительно, из песни слова не выкинуть, я хорошо ее понимаю. Если о мире, вывернутом наизнанку, рассказывать без мата, получится громоздко и уныло. А так – весело.
Я уже который день слушаю рассказы блондинки Ксюхи, не подозревающей, что ее рассказы -- современный Хармс… Все больше убеждаюсь, что она тут лучшая: острое чувство юмора, невероятная доброта, прикрытая матерком, удивительная стойкость. Ксения тоже на экспертизе, не знаю за что, знаю только, что тоже уголовка. Мать троих детей: пяти, трех и пятимесячного.
Сейчас… Каким образом и я, и Ксюха, оказались в нашем туалетно-какательно-помывочном салоне? Какая, впрочем, разница. Сейчас Ксюха пересказывает услышанное от нашей Тамары Петровны. Та – бывшая гаишница. Она отдает медсестрам честь, порой что-то бормочет себе под нос, а порой бросит такое меткое и смешное замечание, что сразу сквозь мутные бледно-голубые глаза проступает личность, характер. По крайней мере, был.
Так вот, к гаишнице, как выяснилось, приходила свекровь, чтобы повезти ее в ресторан… Тамара Петровна ждала, настроилась, а свекровь возьми, да и заявись с бородой! Тамаре Петровне стало так стыдно: как же они в ресторан поедут на метро, раз свекровь с бородой? Срам-то какой! Куда ж, в ресторан, если свекровь с бородой, как мужик, заявилась? Пришлось им в ресторан ехать на такси, а это такие деньги…
Я вдруг вспоминаю свой первый день в девятом отделении:
– Девки, я только сюда поступила, хожу еще, ничего не соображаю, в первый день по коридору. Ко мне Тамара Петровна подходит и говорит: «Надо же, вылитый отец!». А я действительно на отца похожа, не на маму. Я ей обрадовано, на полном серьезе: «Вы моего папу знали?», а она мне: «А то! На прошлой неделе вместе на кухне у вас пили. В двадцать втором доме». Я ей говорю: «Мой папа умер двадцать лет назал», а она: «Да, ладно, не гони… ». Потом ущипнула меня за задницу со словами: «Маленькие женщины такие сексуальные», – заканчиваю я рассказ под общий хохот.
После ночи храпа уже троих соседок, палата встает с трудом. Никто не заправляет коек, не хватается за ведро мыть линолеумный пол. Кто продолжает лежать под одеялами, несмотря на окрики о подъеме, кто уже отправился куда-то, не застелив постели. Ох, не к добру это… С этой мыслью отправляюсь в нашу душевую без дверей. Это одно из немногих реальных удовольствий тут – стоять под теплыми струями воды, чувствуя, как отлетают от тебя запахи коридора, сортирного салона, как пропадает ощущение липкой бельевой пыли на коже. Вообще-то, когда человека преследуют запахи, это тоже признак психического нездоровья. Бр-р-р…. Мыться надо, а не думы бессмысленные по кругу гонять!
– С легким паром, – подобострастно приветствует меня в коридоре беззубая старушка Елизавета Борисовна. – Помылись?
Ей начхать, помылась я или нет, более того, она даже не ищет общения, она давно сама по себе. У нее потребность сказать мне что-то приятное, чтобы потом иметь законное право снова клянчить сигареты.
Приятно ощущение свежевымытых волос. Сажусь на кровать, раскладываю свои постирушки, убираю в тумбочку пасту, кремы… Расчесываю волосы, стараясь просушить.
По ту сторону стеклянной двери в нашу палату по коридору несется старшая медсестра на шпильках. Как цапля… Цок-цок-цок, цок-цок-цок. Кричит, пробегая мимо двери нашей палаты: « А что у нас происходит? По всему отделению воняет касторкой!». Летит, цокая, дальше.
Палата, наконец, проснулась, барышни сидят на постелях, занятые кто чем. Постели убраны кое-как, а пол мы так и не помыли. Аля читает молитвенник с утра пораньше. Новенькая, Галина, снует взад-вперед то с кружкой, то с сигаретами. Татьяна Владимировна углубилась в кроссворд. Все ждут завтрака, потому что надо же чего-то ждать.
Дежурная медсестра влетает в палату:
– Чем у вас воняет? Шестая палата, что тут происходит? По всему отделению запах касторки!
– Надо объясниться, – говорю я шепотом Татьяне Владимировне, – а то шмон устроят…
Это мой запах касторки. Это крем для тела… В том мире, по ту сторону решетки он пах духами, а по эту – касторкой. Ничего удивительного!
Старшая медсестра разочарованно возвращает пластиковый контейнер. Хотя, все же не понятно, откуда такой запах касторки… Может быть, у меня в тумбочке еще что-то запретное есть? На ее лице явная борьба мотивов. И ущучить меня охота, и шмонать лень.
До шмона у медперсонала доходят руки к вечеру.
–Если у кого в тумбочке найду еду, заставлю съесть у меня на глазах в течение получаса, – от дежурной медсестры исходит выразительный запах. В сестринской уже «приняли», а сейчас, в полдесятого, возник кураж нас погонять.
– Вообще-то нам с вами поговорить надо, – внезапно обращаются к медсестре кроткая Лара и «Хармс».
Дело в том, что полчаса назад они обнаружили наркоманку (прозвище Оля Рваное Ухо, ту самую, у которой ухо висит узорчатой бахромой), на полу в сортире, та курила травку. В курительно-ванно- туалетной комнате все еще чувствуется характерный запах. С касторкой точно не спутать. С моим кремом – тоже. У второй больной – Юльки в зеленом костюме – выпученные глаза и дико блестящие расширенные зрачки. Оля Рваное Ухо в пятницу выписывается.
Услыхав рассказ Лары и «Хармса», сестра вместе с двумя санитарками бросается в четвертую. В коридоре – крики, брань. В четвертой поднимают больных с кроватей, переворачивают матрасы… Травку, конечно, не находят, но находят засунутый за отодранный кусок обоев маленький черный пластиковый контейнер, от которого идет запах марихуаны. У Оли Рваное Ухо в тумбочке находят засохшую булку с маком, полую в середине.
После четвертой палаты медперсонал на автомате переходит в третью и пятую одновременно. Действительно, раз был настрой на шмон, что ж останавливаться на полдороге. После пятой придут снова к нам.
– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – учит меня кроткая Лара. – Пакет в шкаф на плечики повесьте, сверху прикройте кофтой… Никогда не догадаются посмотреть, что под кофтой висит. Я от детей всегда так прячу.
– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрасами ничего не спрятано?
– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.
– Надеюсь, – снисходительная ухмылка.
Прошмонав, скорее, для развлечения только шкафы, медсестра, ухмыляясь, снова смотрит именно на меня. Это та самая, которую в отделении зовут «эсэовкой», самая лютая. Сейчас она выглядит почти славной. Смотрит на меня, будто приглашая к некой игре. Почему-то мне кажется, что ей смешно было утром, когда старшая медсестра с воплями про касторку цокала по коридору каблуками.
– Эт-та что такое? Что это, я вас спрашиваю? – обращается она к палате, глядя при этом на меня. В руке – зимний сапог ангела-Али – той разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями, на прогулку Аля надевает длинные, до колена сапоги «Гермес». Аля, почитающая Бога и врачей, тут – образец для подражания, ее всем, всегда и во всем ставят в пример. Медсестра медленно засовывает руку в Алин зимний сапог, и это уже само по себе безумно смешно. Из сапога «Гермес» она так же медленно, с видом фокусника вытаскивает пачку галет и смотрит на меня. Я ржу.
– Клянусь мамой, не мое. Вы не подумайте, это не я Алечке подкинула, это правда не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл – с ходу подыгрываю я медсестре.
– Наверное… Сдайте в столовую, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, беззлобно рявкает медсестра.
Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты. Торты, видимо, тоже приносят родственники, не только марихуанку же в булках им таскать. Измотанные адовым огнем трудового дня и размякшие от славно проведенного вечера медсестры дают кипяточку нам с Ксюхой-Хармсом. Мы завариваем кофе прямо в кружках. Идем в ванно-туалетную курилку.
-День сурка, -- толкает меня в бок Ксюха.
- Ага, -- соглашаюсь. – И ночь сурка…
http://snob.ru/profile/23854/blog/90893