Пришла зима, с сильными морозами, с глубоким снегом. На этот раз слегла мама с сильной простудой. Температура зашкаливала за 39 о. Мамино сердце не выдерживало такой температуры. Она бредила и стонала. В доме не было денег не только на лекарства, но и на хлеб, положенный по карточкам. Приходя в себя, она шептала:
- «Сходи к тете Поле или к Лидии Андреевне, одолжи денег», - просила мама. Опять «одолжи»! Если бы кто знал, чего мне стоили эти одолжения денег. Я поднималась в очередной раз на второй этаж к дверям тети Поли, зная, что мы уже должны и за хлеб, и за молоко, и за рыбу, и еще Бог весть за что. Все во мне напряжено, в горле – ком. Больше чем кушать, мне хочется, чтобы Поли не было дома, тогда отпадет эта унизительная процедура - клянчить деньги.
Иногда, постояв перед дверью, так и не постучав, я врала маме:
- «Тети Поли нет дома…». Но врать я не умела, мама сразу догадывалась и заставляла опять повторить все сначала. Как потом она говорила – «я хотела, чтобы ты воспитывала волю и училась жить, когда меня не станет…».
Не знаю насчет воли, но испытанные унижения оставили след на всю жизнь и научили меня сочувствовать в подобной ситуации и никогда не отказывать просящему.
Очнувшись мама просила:
- «Дочечка, выкупи хлеб, а то пропадет». Утром выручила все та же тетя Поля, она одолжила деньги на хлеб и лекарства. Укутав маму и положив на голову компресс с уксусом, я побежала за хлебом на Жуковского. В руке я судорожно сжимала деньги и бесценные карточки.
Еще издали, перебегая дорогу, я увидела огромную очередь. Делать было нечего, заняв очередь и постояв немного, я опять, петляя между трамваями, помчалась домой посмотреть, как себя чувствует мама. Я очень любила маму. Это чувство безумной тревоги, что мама может умереть, преследовало меня всю жизнь. Мне казалось, если с мамой что-то случится – я тоже умру. Через часа 1,5 я, сделав несколько ходок домой, счастливая, с хлебом и карточками, зажатыми в кулаке, остановилась около будки, чтобы пропустить машину. И вдруг, неизвестно откуда взявшийся пацаненок, выбежавший из-за будки, вырвал у меня из рук хлеб, и, самое основное, карточки! Потеря карточек означала целый месяц жить без хлеба! Не раздумывая долго, я бросилась за ним с криком:
- «Отдай, у меня очень мама больна!!».
Пацаненок, примерно, моего возраста, кинулся за будку. Там его ждал второй пацан постарше, который на лету поймав карточки, побежал. Мальчишки кинулись по Жу-ковского вверх. Я за ними, рыдая, повторяла:
- «Отдай, у меня очень больная мама!».
Вдруг старший остановился и бросил мне карточки. Младший в это время жадно откусывал куски хлеба.
- «Спасибо», - запыхавшись, еле выговорила я. И сама не зная зачем, добавила – «У нас дома тоже нечего кушать».
Старший пацан, лет 13-14, светловолосый и голубоглазый, строго сказал:
- «Васька, отдай ей хлеб!». Васька так и застыл с поднесенной ковригой хлеба ко рту:
- «Ты что, не дам!», - опомнившись, заорал он.
- «Я сказал, отдай, а то…».
Младший нехотя протянул мне надкусанный хлеб. Потом еще несколько раз я встречала старшего в городе. Он заговорщицки, мне подмигивал, а я не могла себе простить, почему тогда не отдала половину хлеба пацанам.