СИБИРСКАЯ ВОТЧИНА
(историческая повесть)
Время действия – середина 17 века. Основа сюжета – становление Российской государственности на земле Сибирской. После завоевания ее малой части дружиной Ермака.
1.Заботы командирские
Заступила сила ратная – 38 человек по списку. Не велико войско, но в караулы разные много и не ходят. Ихнее дело ворога заранее увидеть и весть дать срочную по команде. Одно слово – ертаул. Это воинские отряды для несения внешней, дальней охраны и разъездов.
Восемь караульных оставались при старшине караула в комендантской избе. Их задача была проверять квартальных сторожей в городке и посадах, особенно на въездах главных и боковых дорог. Остальные тридцать разбитые на два отряда, группами по пять всадников, подменяя друг друга, кружили по южному краю Тюменского уезда. По никем не прочерченной сторожевой линии новых земель русского царя.
Для тюменских казаков определили охрану от слободы Каменской по реке Исети, через Далматский монастырь на Шадринскую курью, протоку с ясачной заимкой и рыбацким становищем, где построили малый острог для отдыха конной стражи. Шли по левому берегу, а где река крутила петли переходили вброд по прямой. Дальше через две деревеньки на Исетский острог. Место многолюдное, рядом село Бархатное, а на другом берегу, в хвойном бору, на живописном месте преподобный Рафаил, подвигнутый отцом Далматом, заладил Свято-Троицкий монастырь.
Река Исеть впадает в Тобол, где и заканчивается, а сторожевая линия дальше потянулась, на восток. Надо было перебраться через Тобол и еще две речушки. Через заросли кустистые, озерца болотные, по колкам кедровым, бугоркам и кладям торфяным дойти до реки Ишим. До охотничьей заимки
на берегу, построенной еще Ермаковским казаком Матвеем Коркиным*.
*Заимка Матвея Коркина – место будущего г.Ишим
Со временем притулились к ней две избы рыбаков. И была построена застава и караульный двор для конной стражи. На этом месте ездовые отдыхали, обменивались эстафетой с казаками из городка Тары, построенного на реке Иртыше пленными шведами при Иване Грозном. Потом шли обратно.
Самое трудное было через реки перебраться, по землям междуречья Тобола, Вагая, Ишима, Оши, Иртыша, места большой затапливаемой низины весной и осенью. И по этой низине, скрытно, с далекого южного стана Аркалык по Тургайской долине проникали малые и большие орды кипчаков*, делавшие набеги на городки, деревни переселенцев. Не щадили они и селения, стойбища, остяков, вогул, татар и других племен сибирских.
Из Тарского городка тоже ходили разъезды до Коркиной, но и у них не всегда получалась дорога. А ко всему еще в нужде большой Тарские казаки и стрельцы были, досаду и зло в себе терпели. Два года жалования не получали. С едой негусто, но не голодовали. Рыбалка, охота, огороды кормили. А муки, соли, сахара, ремней, веревок для упряжки, ткани, одежонки, обувки, а коней подковать, да мало ли что для житья требуется, на все деньга нужна. Да и в церкву сходить с величием, во здравие и на канун свечи поставить, да на кружку священству положить. Но пуста казна в Таре. Воевода Горчаков писал в Тобольск главному, но боярин, царский стольник Василий Шереметев ничем не мог помочь. Денег в казне Тобольской тоже не было. Все ждали большого царского обоза. А при пустой казне да большой нужде справной службы ждать трудно.
Перед заступлением на караул прошел, как обычно, совет. Каждый из старшин, начиная с молодого высказал о нуждах своих отрядов. Больных и отказных не было. Только Емельян Стучев доложил, что пропал голутвенный* казак из Касьяново. Староста сказывал, что нарядился на Тюменский базар с мужиками из деревни. Все воротились еще до Покрова**, а его нет.
Тимофей Артыбашев старший своей стрелецкой команды посетовал в который раз на мушкеты фитильные, чтобы заменить их немецкими или аглицкими замковыми фузеями. А то в темноте, в засаде, где под дождем фитили запалить трудно да и огонь держать ночью – какой уж там секрет в поле али лесу. Это городским стражникам еще подручно, дак у них, видишь ли, кремневые, а у нас 12 штук фитильных, все никак нет замены.
- У городских и посадских стражников, ежели до боя дойдет им, и таиться не надобно, они за валом да палисадом укроются. У меня пятеро служат из местных, так с собою луки берут. Пока в дождь или снег кресалом фитиль задуешь, он в тебя пол колчана выпустит, - закончил он свое выступление.
Городовым и посадским голова наказал на ночь у будок рогатки ставить. А кабацким старшинам и целовальникам, чтобы до звону отпускать питие.
*голутвенный – казак из вольнонаемных
*кипчаки – южные кочевые племена
**Покров Пресвятой Богородицы – 1 октября по старому стилю
Чтобы гульбы ночной никто не затевал и огня не жег. Объезжим зло наказывать умышленников. Конным в город и посад не входить, только под уздцы.
Многое наговорили за малое время на совете, но все нужды так на словах и остались. «Что имеем, на том и говеем», - усмехнулся Матвей Гордеев, старший городской стражи, - «А тяжелые мушкеты на которых и знаки мастеровых стерлись давно, кто же будет на аглицкую оружию менять. Ну пожгут кучумцы* дворы, дак у нас леса немерено, а за немецкую фузею, али турецкую пищаль пол деревни построить можно.»
Отпустив остальных, Собянский оставил обоих стрелецких – Тимофея Артыбашева и Семена Барышева.
- С воеводы свое мы взяли, пороха и пуль в достатке, прислал муки, круп разных, меда, солонины, пряжны мясной – до Рождества хватит. И жалование, Слав тебе Господи, с долгом вернул. Коль за штофом да зернью по кабакам не растресете или любушкам, вдовицам на цацки и дробушки не рассеете, то до следующего обоза хватит и останется.
Высказав это, казацкий голова лукаво улыбнулся. Он был ненамного старше своих стрелецких товарищей. Но по неторопливости и обстоятельности суждений, хозяйской хватки в делах, он шагал намного впереди иных велеречивых атаманов и старшин, поубавивших рвение на царевой службе, поутихших от сытых негласных налогов с местных князьков.
- Как, зажили бока-то, Тимофей Андреич? – спросил он неожиданно, так, что у Тимофея чуть плечи не дрогнули.
Увидев замешательство стрельца, Павел Собянский незлобно рассмеялся. «Узнал-таки, точно кабатчик растрепал», - не сомневаясь в этом, подумал Тимофей.
А дело просто было. Позвал Михайло Сбродов, друг его и помощник, десятник его караульной стражи, на именины свои. Для веселья товарищей из дружины своей взяли, особливо Ивана Вологодского, балагура и песенника. Хорошо все поначалу шло. И разговоры веселые, и песни дружные и пляс под дабыл** да бубен. А тут двое детей боярских Борис Стрешнев да Илья Сычев из Тары в Тобольск нарочными возвращались. Знался с ними Тимофей. Нечванливые, добрые, из знатных семей московских вышли молодцы, своей охотой в Сибирь отпросились службу править. Вошли нарядные, хмельные с подружкой, вдовой красавицей Настасией Ольшиной, дочерью купца Кошелева.
Обнялись на радостях, к столу пригласили. Да и других знакомых, охочих до бражьего веселья, много краешком стола приткнулись. Да почитай, всем кабаком гуляли. Михаил Сбродов всех чаркой приветил. В затишье малом, когда от пляса и гомона уселись отдышаться, встал боярин Борис Стрешнев, поклонился имениннику на угощение и сказал:
- Ехать нам надо с рассвета. Хорошо вы тут сидите, будто свадьба великая, а невесты нет. Оставляем, Михаил, царевну нашу, красавицу Анастасью.
*кучумцы – долгое время так прозывали степняков, кто разорял и грабил жителей Сибири
** дабыл - музыкальный струнный инструмент, типа азиатской домбры
Жинка справная, с оглядом, не на каждый цвет глаз кинет, какой выберет, тот
и срывает.
Все бы хорошо и было. Тимофей знал Настю и мужа ее, пятидесятника стрелецкого, убитого в стычке с тунгусами. Бывал в доме отца ее, знатного купца Кошелева, крепкого детьми, хозяйством и верой православной. Настю, единственную дочку после старших братьев, стороной коснулась строгость отца, любившего ее и невольно баловавшего подарками да ласками. Выросла своенравной и не всегда покорной. «В девках меня сыскивали за жениха, а теперь я глядеть буду", - сказала она отцу, когда тот подыскал ей подходящую пару через год после гибели мужа.
Много с гуляний ее провожало до порога, да в обрат дорога. Пять братьев у нее, да приказных у отца столько же. Не всякий и разговаривал с ней. Красота несравненная, внутренняя, неизбывной чистоты сила, дерзостные уста ее охолаживали молодцов скакливых.
Красавица подсела меж Михаилом и Иваном как раз против Тимофея. Вроде бы веселье и дале поплыло, а ему не по себе стало. Как в замет попал в окружье глаз ее. Да слова вроде шутейные, незаметные, со смехом и улыбкой сказанные, все в него метят. А глазом будто и не поведет встреч его взору, так, все скользя.
Галдит, пирует народ. Немного посидела Настасия, встала, положила обоим молодцам ладони на плечи:
- Спаси Бог имениннику и хозяинам за хлеб, соль, - тут она кинула быстрый взгляд на Тимофея, чуточку обожгла его открытыми карьими глазами, - ладные вы ребята, а командир – любо глянуть. Будьте здравы, служилые.
У двери ее молчаливо ждали дюжие провожатые – возница Яким и приказчик Григорий.
Только ушла красавица Вологодский возьми и брякни:
- Красна невеста, да женихи не с того теста. Нечем свадебку варить, будем…
Не успел Иван досказать прибаутку. Михаил, неожиданно взъярясь, сильно ударил его, угодив слева под глаз, потом вскочил и с гиком навалился на балагура. Но тот был юркий и самый удачливый кулачный боец их сотни. Михаил хотел схватить за горло Ивана, но тот резко отпрянул назад, защищаясь левой рукой и махнув правой с боку ему по голове. Михаил уткнулся Ивану в живот и оба повалились на пол. Кабак замер, на время соображая, в шутку или всерьез борьба. Но когда оба поднялись и начали дубасить друг друга, полезли разнимать их. У Ивана была разбита губа, он не хотел бить товарища, просто унимал его буйство. Тимофей, сидевший напротив, приподнялся из-за стола и зычным голосом приказал прекратить драку. Руки, усмирявшие зачинщика, ослабли. Михаил вырвался к столу, схватил горшок и запустил им в Тимофея. В тесноте нельзя было отскочить в сторону, он прикрыл руками голову. Горшок пролетел под правой рукой, ударил в грудь, разбросав по столу и по одеждам остатки хмельной браги. От боли взыграла злость, и Тимофей кинулся было через стол на дружка, но его оттащили обратно. Драчунов разняли. Зачинщика положили на скамью у стенки, он встряхивал головой и ничего не соображал. Из разбитого носа и губы текла кровь. Такая вот пирушка в прошедшую субботу вышла.
- Да, было веселье, как тать с похмелья, - с улыбкой в тон казачьего головы ответил Тимофей, - виноват, Павел Мстиславович.
- А я то и смотрю, что-то твои дружки в вечерку воскресную носа не кажут. Даша с Верой Удиной все вас с Мишаком выглядала. Да и на заутреню в церкву не ходила поди, не видал вас. Значит, бока лечили, а те под глазами огонь гасили, - звонко выпалил Семен Барышев.
- Значит так, атаманы. На Тюменском дворе соберете обоз с государевым товаром. Пойдете на Лисий бугор, на левом берегу Исети в Успенский монастырь старца Далмата. Там добра и брашны* более десяти подвод. И еще Молодой Далматин, сын игумена, Яковом звать, приезжал на неделе к воеводе. Просил служилых помочь делу. Хотят к зиме поспеть, стены сажень двадцать осталось доделать, и две башни острожные. Конвоя старшим Тимофей Артыбашев будет, все конные и еще к каждому вознице по стрельцу, ты им, Семен командир. Всем для боя снарядиться, чую я, Давлет с ордою незванным явится. Видели его на конном рынке в Таре с ватагой своей и вроде среди них наших двое беглых из монастыря Знаменского, поляки пленные.
На зорьке тронулись в путь. Который день с утра туманилось, было зябко и сыро. Телеги хорошо катались по укатанной дороге, не дробясь сильно стуком. Проехали заставу, пересохшую речушку, и потянулись серо-желтые поля с аккуратными копнами, перелески стройных березок хмурых и сиротливых, растерявших свой яркий, красно-золотистый осенний наряд.
2.Служба обозная
Впереди обоза, саженей на двести шли два дозорных конника. Они то скакали вперед, то рядом с головными, смотря как просматривалась дорога вдаль и по сторонам. Замыкали обоз четверо конных. На последней повозке сидели двое стрельцов, они глядели тыльную сторону дороги и на всех подводах рядом с возницей сидел стрелец.
Когда дорога загибала в лес, в низину, за бугор, то по команде обоз
*брашна – съестные припасы
останавливался, пока головные конные и стрельцы не пошарят по сторонам и впереди, упреждая возможных ворогов. Тимофей с тремя конниками шел в арьергарде, замыкал обоз. На тревожных остановках они и стрельцы с последних повозок распределялись быстро в полукружье, прикрываясь деревьями, кустами, изготовив оружие к бою.
Хотя каждый из отряда не особо верил в нападение, но все делали серьезно, по артикулу. Молодым надо было показать себя, старикам – посмотреть, ладно ли все. А у кого какой замин выйдет – вдоволь посмеяться над неумельцем за костерком на привале.
«Пограбить нас… Не пограбят, для кипчаков тут поприще лесисто, узко. Ну, ежели орда поболе сотни, тут всяко может быть. Но такого войска заметил бы кто из объезжих,» - Тимофей вполголоса поделился своими мыслями с «отцом Платоном», так звали за глаза крепкого, уже в летах седобородого стрельца. В молодости он был дьяком, а потом в солдатах оказался по нужде, дослужился до капрала в первой польской войне Михаила Федоровича, воевал Азов и ханов крымских.
Платон не сразу ответил. Хмыкнул глухо в бороду, обласкал ее ладонью, собираясь с мыслями.
- А им на конях тут без надобности. Россыпью из кустов грянут залпом, враз половину покалечат, оттеснят, а потом на наших же лошадях и ускачут с добром. Дак… думаю такого войска с ружейным боем некому здеся собрать. Кондинские, остяцкие князьки бедны, их вояки с пиками да стрелами нападают. Мы их картечами отпугнем… с Алтын ханом миром заладили… А ежели кто из вольных в шайках собрались, им легче где выгрузим, там и пограбить, - стрелец умолк, хмыкнул, покашлял, прикрывая кулаком рот, глянул на Тимофея, довольный своим собранным и ясным ответом.
Слушая старого воина, Тимофей молча кивнул головой пару раз в знак согласия с говорившим.
Ответ на размышление молодого командира, внимательно выслушавшего его, видимо побудил желание высказать дальше молодому еще воину что-нибудь в поучение из своего боевого прошлого.
- А на войне обозная служба… - тут он замер, наморщив лоб, стараясь как бы точнее выразиться, - самая тяжелая и опасная. Как старики говорили, - «Обоз – дело навоз, хуже ста заноз». Засады али нападения в любом месте жди; чужие не побьют, так свои, ежели что, разграбят. На польской я был. Так у Сигизмунда обоз пограбили - не мы, а их дезертиры. Так он, кто живой из конвоя остался, офицеров пострелял, а солдат повесил, - тут Тимофей снял шапку, перекрестился, - оборони Господи!
По крепким мосткам перевалили неширокую Пышму. Проехали тростниковую, заболоченную лощину, покосные угодья, пахотные поля новой деревни Шерехово. От головы обоза в сторону домов поскакал Семен Барышев разузнать, спокойно ли вокруг и не видели кого из чужих. Под вечер втянулись в густой сосновый лес с холмистыми полянами, покрытыми брусничником и кустами шиповника.
Поравнялись с подходящим местом и стали на ночевку. Сразу определились с дозорами, с караулом и сменой ночных часов. Разбили четыре палатки, занялись лошадьми и едой для всех. Уладив все, свободные из караула, возницы, устроились на ночлег. Десятник Платон Яшин, старший первой смены, Тимофей и еще несколько человек, кого еще не потянуло ко сну, сидели у небольшого огня.
По уставному положению надо бы затушить костерок, чтобы не высветить себя неприятелю, но войны вроде и нет, так, набеги иногда, а касательно разбойников и воров – так где ж на Руси не грабят и не воруют. Но кто ходил часто и долго пешими или конными, знает, какое блаженство посидеть у теплого, светлого пламени. Развернуть на траве грубоватый льняной платок, выложить из торбы полкраюхи хлеба, копченой баранины, пару луковиц, бурдюк с кумысом или квасом, можно и браги. А ежели в попутчиках еще и товарищи твои, то какая в разговорах душевная открытость вяжется. Днем кажись бы и рта не раскрыл, а тут сердца оттаивают, от безмолвия очищаются.
К костру подошел Семен Барышев, присел на валежницу.
- Я Хакима и Ваню Вогула послал дорогу поглядеть, с ними еще двоих дал. Хаким в лесу вырос, охотник, но он если в чем не уверен, молчком придет, пока точно не дознает, никогда не скажет. Вогул раньше пришел, доложил, что ничего нет. А Хаким позднее, молвил: «Обошел». Может, учуял что-то.
Семен отлил себе кваса, выпил и потянулся за куском нарезанного мяса.
- Неприятель за нас завсегда думает, - продолжил разговор Платон, - раз бугор на дороге – мы туда полезем. Засады не было, и слава Богу, а кто в секретах сидел, знак подал и убег.
- Сколь прошли, а ни встречь, ни в вдогон никого. Мужик с сеном да баба с девкой, с узелками, - подал голос другой казак, - тихо все.
- Скучно тебе, Михайло Васильевич без народа то, такой сокол, а показаться некому. И шугай новый справил, и зерцало на амуниции солнцем играет. А?
- Да-а, молодиц бы румяных, да девок стройных из посадов да слободок вдоль обочины выгнать, чтоб порадовались, - поддел другой.
- Ты мне тезка аж меду в душу влил. Ну как же мне, молодому, холостому да справному без любезных моему сердцу сударушек на подвиг ратный идти, - необидчиво откликнулся Михаил Косов.
- Тишина на войне войску послабку дает, но воевод и старых воинов настораживает, тут и прозевать можно. Хотя ныне вроде не воюем, а спокоя нет…
- Чужую землю обихаживаем, чего ж хотите, - молвил Семен, поближе устраиваясь к компании.
- Так оно все, - неторопливо подхватил Платон, замедлил немного, потирая лоб, собираясь с мыслями… - Вот вы щас говорите, я и вспомнил. Давно еще познакомился я с дедом Ерохой из деревни Киселево. А он вместе с моим атаманом Кучума воевали. А служил я тогда в приказе конных казаков у головы Павла Аршинского стременным. Как из Москвы пленных и колодников беглых привели, оставили меня в Тобольское служить. А тогда в Сибири епархию составили, и первым архиепископом стал Киприан из Новгорода. Бедовый такой, аккуратный и строгий батюшка. Говорили – со шведами воевал и миром ладил, даже у ихнего генерала Горна в плену был. И задумал Киприан собрать казаков, кто остался, из дружины Ермаковской. Нас наладили по городу и селам их отыскать и позвать к владыке. Киприан распрашивал всех, велел записывать их рассказы о товарищах, атаманах, как воевали, как жизнь устраивали, где кто убит был. Потом священство «Синодник* Ермаковым казакам» составило. И Киприан наказал ежегодно, по второй неделе пасхи, во всех церквах поминать казаков велигласно* и
* Синодник – поминальный список
возглашать им вечную память. Я с атаманом Аршинским, почитай,
постоянно на службе рядом был. А дни памятные собирались казаки к нам в приказ. После службы церковной за стол садились. Сперва строго и грустно сидели, вспоминали товарищей, истории разные, а потом размягчались и песни пели. И запомнились мне слова Ермака, о которых поведал Павел Аршинский: «Безоглядно воюем, что видим, то и берем. Вольны потому, что сами решаем – полонить, или хребет заломить. Большую кашу заварили. Государю на откорм вона земли сколь заняли. Но только думаю, братья казаки, что кашу эту детям нашим еще сто лет хлебать придется…»
Платон замолк, на время усмиряя возникшее вдруг от воспоминаний волнение. Все слушали его вначале с шепотом и переговорами меж собой, потом утихли, и сейчас молчали вместе с ним. Чуток помедлив, он продолжил:
- Так вот… Когда были в Кисилево на покосе, я к деду Ерохе на постой стал. Это его так прозвали, а имя ему было Василий Тимофеевич Ерхов, сам Ермак его тезкой величал. И задал я ему слова, что от Аршинского слышал: «А правда, что грусть за нас, молодых, грозного атамана посетила?» Повоспоминал он, сказал, что нечасто с Ермаком находился. А как побили дружинников вместе с атаманом на Вагае реке, на поминках Матвей Мещеряк обмолвился: «Чуял последок свой ратный Тимофеич, но душу свою частой грустью не томил, не такой он был, что бы себя или кого жалостью нежить». А слова похожи атаману говорил… поп он или чернец простой, кто к ватаге его прибился еще до Камня Уральского, а как перевалили горы, ушел. Потом встретился нам в Сибире, я уж там был, острог на Казачьем ставили. Ермак к нам его позвал. А тот ответил, что «крестом да любовью инородцев приваживать надо к государю, а не мечем да огнем. Войну затеяли, так она не вами кончится и сынам вашим кровушки достанется, и никакой стеной не огородитесь»…
*велигласно – величавое пение в церкви
3.Успенский монастырь
Тимофей приезжал сюда по делам службы, когда был еще рядовым стрельцом. Для Шацской слободки лесовину добротную искали. Тогда и познакомился с настоятелем небольшой пустыньки и ее строителем, старцем Далматом. Попросился еще у командира остаться помочь монахам в строительстве.
Заметил отец Далмат старания его, внимание проявил, интересовался жизнью, домом родительским. А когда узнал фамилию его, то и батюшку вспомнил, старшину Тобольской стрелецкой сотни Андрея Артыбашева, кому по-соседски, когда плотничал, горенку помог ладить и за чаркой сидели не раз.
Вот и сейчас отец Далмат встретил его как сына родного. Тимофею тоже хотелось спросить монаха о чем, да как-то не решался. Внутри его с детства сидело чувство боязливой скованности, настороженности от встречи с человеком одетым в хмурые одежды, черные и длинные, с молчаливыми глазами на застывшем восковом лице. Да и слыхал он из разговоров о приметах разных, мол, встреча с монахом – не к добру.
А впервые встретил такого человека, когда шел с бабушкой за руку на базар рано утром. Черный бородач прошел рядом, скользнув по ним строгим взглядом, что-то бормоча хриплым голосом. Бабушка чуть придержала шаг, сторонясь, произнесла тревожно: «Прости, Господи», и быстро перекрестилась. И эта первая встреча с таинственным человеком, показавшимся ему злым волшебником из страшной сказки, отложилась в мальчишеской памяти надолго.
И уже в отроческом возрасте постигая веру православную, много узнал Тимофей про житие высокочтимых и малоизвестных святителей, молитвенников, пустынников. И понятен стал ему, не для каждого удобный, их незримый подвиг. Еженощным бдением, постом и молитвой, послушанием и тяготами телесными заслужить от Господа постижения замыслов его и просить спасения для душ заблудших.
Запомнились слова деда про монахов – «Мы-то в мирском, в страстях живем, а они за нас перед Господом оправдываются».
Сидя в уютной, теплой келье, в гостях у Далмата, Тимофей и спросил его об этом. Старец понял вопрошающего, и без всякой гордыни стал исповедовать о себе.
- Да в миру-то звали Дмитрием. В Тобольске проживал в молодости. Покручинилась душа от несогласия ближних промеж собой и потерь слезных, и навострила на божье служение.
Да оно и не то чтобы я с детства богомольцем рос, напротив, озоровать мастер был. По огородам чужим с мальцами ползали, разной зелени, овоща за пазухой натащим к себе в шалашик разбойный. А то и курей прихватим, и пировать с дружками. То лодку раз отцепил, и в море – океан поплыть хотели. Драли раза два крепко. Доставалось всем. Отец на реке трудился. Рыбалил, плоты сплавлял, на перевозе казенном самим воеводой старшим был поставлен. Дощаником и стругом парусным мог управляться. Строгим был с нами. На колени в амбар поставил раз под вечер, и до утра. Лето, днем жарко, дверь распахнута, а под ночь дождик и комары. Страшная сила. А я в штанишках, без рубашки. Как поймал сосед за ягодой в саду, так за ухо и привел домой. Ну, отец-то треснул меня, перенял от соседа, и за другое ухо в амбар. Так я сперва от комаров махался и дергался, а потом и не чуял, как кусали. А матушка добрая была, иконница - все образа при случае покупала. Я в слезах весь, больно все-таки. Она бы ко мне, но он только пальцем поведет, чтоб ни-ни там с нежностью. А потом, лет 11 уже было, отец помер, мать спустя год за товарища его вышла, тоже на сплаве работал. Посватался к ней, все чин чином. Знали мы его, с отцом не редко в гости захаживал, подарки, сладости дарил.
А нас трое, две сестренки старшие, да я. Да отца родного мать с нами жила. Крепкая такая женщина, вдовцы к ней все сватались. Жили, слава Богу, не плохо. Время пришло – старшая сестра заневестилась, за подручного кузнеца отдали, свадьбу справили. Вскоре после свадьбы не заладилось что-то у отчима с матерью. Я не видел, соседка сестре младшей сказывала, шум был, ударил он ее, поди, потом уехал. Днем никого дома, под вечер собрались, мать еле ходит. На другой день слегла, и подняться не может. Мне не говорили, но я так потом понял, что матушка приданного с избытком дала вопреки отчиму, а тот дело свое хотел наладить, деньги копил. За любовь к детям и пострадала. Похоронили ее, а меня дед забрал, отец матери.
Нас детей отчим-то не обижал. Душа лежала к нему, я и правда папаней звал его. Он у меня кормчим был, как отец. С большого моря из Архангельска приехал, по Иртышу и Оби ладьи с купцами водил. От меня и скрывали про мать-то, чтобы злобу по малолетству на него не затаил, а по взрослости греха не натворил. Погиб отчим у Обдорска. Зыряне купцов пограбили, побили.
Далмат передохнул немного, перекрестился, проговорил чуть слышно слова молитвы, помолчал, выстраивая нить рассказа.
- А тут слободы да деревеньки по Туре и Пышме ставили, а дед мой в Ницкой слободе дома строил. Забрал меня к себе. Сказал только:«Мамки и няньки, Дмитрий, у тебя теперь нет. По чужим дворам за курями не набегаешься. Если не хочешь мозолить глаза добрым людям житьем непотребным, воровским, то работу постигай, или службу какую. Чтобы уважение в людях к тебе было от дома твоего справного, от одежды добротной, от ремесла полезного».
Тихо потрескивали дрова в каменке. По бокам заслонки проглядывало пламя, озаряя играющими бликами слюдяную гладь киотов, позолоченные ризы святых образов.
На другой день приезда, в вечер, настоятель пригласил на обед начальника обоза к себе в архиерейскую келью. В одной половине, меньшей, было жительство Далмата, а вторая была и трапезная, и приказная одновременно. Здесь стояла конторка с откидным столиком, висели шкапчики в которых держались хозяйские расходные и церковные служебные книги. У глухой стены, увешенной иконами, стоял большой стол, за которым принимали особых посетителей – священнических или воеводских чинов.
- Хорошо, что дед забрал меня. А то как вспомню матушку во гробе на первых порах, такая горесть нападала. Дружки придут звать, а я отмахнусь, за дом уйду, сяду за посадки, чтоб никого не видеть, отсиживаюсь. С дедом научился разному. И пилить и стругать и кашеварить. Переменился с озорства, где уж там. За день так настучишься, где сон застанет, там и провалишься.
Ходили много с артелью. Церкви приходилось ставить. Ежели в каком храме увижу икону «Успения Божьей Матери» - застыну в безмолвии умственном перед ней. Но не близко, поодаль, чтобы людей не смущать. Служба кончится, разойдется народ, стою, душой одной жив, не вижу и не слышу. Толкнет кто тихо, батюшка или из притча, - «Не случилось что?» Дед понимал, а из артельных, бедовые кто, те посматривали, ухмыляясь блажи такой, язвили шутейно.
Тимофей проникся уважением и сыновьей любовью к отцу Далмату за его отзывчивость и чистосердие. Теперь понятна была ему причина и повод душевный монаха к становлению Успенской обители.
Подвижный, распорядительный, без начальствующей нотки, скрывающей остатки тщеславия, он более напоминал простого мастерового, нежели духовного поводыря.
В линялой камилавке, в почининой рясе, в заплатанном фартуке, какие носят мясные приказчики, ловко орудия топором и стругом, он ничем не отличался от прочих строителей. По первому приезду на тогда еще Далматскую пустыньку Тимофей увидел лишь общежительную, наполовину вросшую в землю келью и стоящий недалеко тесаный православный крест под дощатым скатом.
С того знакомства и разговора с отцом Далматом, узнал Тимофей, что монах пришел из Невьянского Богоявленского монастыря, с предгорья Уральского. Был там много лет, уже хотели и на игумена определить. Да не желала душа должности управителя. Отпросился на пустынь поближе к отчим местам.
Еще двое с ним пошли. В Тобольске архиепископ Герасим указал место на просьбу его, на реке Исети, на верховье подыскать, за курьей Кодской. В проводники дал послушника из Знаменского монастыря, пожелавшего идти с ними и остаться там. Шел монах с Урала, неся в заплечной котомке крест служебный, евангелие рукописное, молитвослов и псалтырь, утварь для причастия, пару подсвечников, дюжину свечей. Из двоих, шедших с ним, один – Савва Мартынов был безместным дьяком*, перебивался малыми крохами, выполняя нехитрые приказные, или хозяйские поручения настоятеля. И с его благорасположения столовавшийся при монастырской кухне раз в день миской каши с четвертиной хлеба и кружкой кваса или киселя.
Другой был чином поменьше – Зосима Глухов, подьячий, имел место книжнего писца и переплетчика при монастыре и полное довольствие. Несли бараньи кожуха и теплую обувку, инструмент плотницкий. И в добавок к этому несли с самого Невьянска бережно завернутую в рогожу, размером в локоть, икону «Успение Божией Матери».
Владыко Герасим выдал им из казны толику денег для покупки соли, муки, масла постного и другого припаса. Не бедствовали по первой чтобы. Упросил игумена Знаменского монастыря дать пришлым сеть рыболовную и другую какую снасть рыбацкую, а от себя выставил им ведро меда. Нанял две подводы, благословил их перед отъездом и пожелал отцу Далмату по силе своей и его помощи монастырь поставить, ежели душа отшельника до этого возвысится.
Теперь на месте первой кельи была трапезная с поварней, там и хлеб пекли. Рядом амбарная житня с погребцом. За ним у стены конюшня на четыре лошади с подволоком сенным. Под навесом стояла телега и пара саней и еще диковинная монгольская арба на двух больших колесах и шатром позади сиденья извозчика. Напротив хозяйских построек, через полянку стояли в ряд два длинных жилых дома с кельями для чернецов в одном, и для послушников или приезжих - в другом.
Перед жилыми домами и хозяйственными, вдоль их были аккуратно уложены в четыре доски мостовые дорожки, по ним удобно и чисто ходить в непогодную распутицу.
Церковь стояла в конце строений, ровно посередине и две дощатые дорожки сходились у ее входа. Стояла ладная и аккуратная под шатровой о шести углах кровлей с фигурными вырезками по низу. Главой, одетой в чешуйчатый убор и деревянным, отполированным до цвета слоновой кости крестом, выструганном из лиственницы.
Крыльцо, лестница о шести ступенях на прямой и боковые сходы, крытые скатом на обе стороны, над которой висел слюдяной фонарь. Небольшие косящатые окна, затянутые слюдяным шитым узором, были по верху закруглены, что не часто встречалось в деревянных храмовых строениях.
Слюду везли с реки Тагила на Ирбитский базар, там ее и брали. В Тюмени она была дороже. Листы величиной с аршин стоили по полтора рубля за фунт. Сшивались листы меж собой свинцовыми или медными полосками.
*безместный дьяк – дьяк в звании, без должности
Ставили новое, глухое ограждение по южной, речной стороне. Добротное, как у острога вместо старого забора. Стена высотой в две сажени должна закрыть монастырь и все его хозяйство с четырех сторон. Для выхода к реке была крепкая калитка с караульной площадкой наверху.
А дальше от калитки до поворота ограды на северную, лесистую сторону был прогал, где лежали в разном порядке заготовленные бревна и земельные кучи от вырытых ям. От калитки шла дорожка к реке. У берега стояли две большие лодки-неводницы. Торчали шесты по берегу для навешивания и просушки сетей. Рядом продувной сарайчик для рыбацких нужд.
Тимофей и его десяток стрельцов втянулись в работу. Трудились с рассвета до вечерней зорьки. В полдень обедали и отдыхали час. В вечерку настоятель звал его к себе, говорили о разном. Узнал Тимофей и то, как отец Далмат из мирской жизни в служение Господнее ушел. Бывший озорной мальчишка стал уважаемым строителем, известным слободчиком Дмитрием Ивановичем*.
Обзавелся домом, семьей в Тобольске. Но Господь вновь послал ему испытания. Умерла через два года после рождения сына его супружница. Мальчик рос смешливый, крепыш как и он, поди, в детстве, а не стало женушки дорогой. От потери той, как когда-то от смерти матери, места себе не находил. Отдал он сына в семью сестры своей, а сам духовной дорогой пошел, подальше от мира и места сего. А было тогда ему 26 лет.
*Дмитрий Иванович Мокринский – житель Тобольска
** каждение – ежедневные молитвы