Лена, ну разве я могу любить кого-нибудь больше, чем тебя?! Я столько раз приезжал к тебе, разъятый на части, почти босой, весь такой некрасивый, лишенный всех моих качеств. И смотрела ты на меня отрешенно и сурово. И казалось мне, что не выдержит моя душа этого взгляда. И не выдержит этих твоих слов. И не выдержит упреков. Но все же несло меня такси. И пел я тебе песни на чужих языках. И смотрел в глаза. И кривила ты рот. И дарила прощение. И заходилась смехом. И твердил вешний ветер – умри. Но молчала ночь, и твой парень урчал в углу, и ворочались тени и прятались в раковину, кафель на кухне плавился, ныли виски.
Ты такая хорошая. Ты редкое счастье, что все не дается в руки. Ты редкое слово, что сказано будто перед казнью. И уродует грудь мою табличка «Вiн допомагав партизанам». А ты все стоишь и даже не шелохнешься. И будто хочешь помочь да только молчишь. А сердце мое все плачет по тем годам, что были мы рядом, но их не вернуть. И серой тенью скользит твой смех, и пылает мое старанье, и отцветает разум нашей подруги, и все пытаемся мы ее поймать, но ныряет она за балкон и рожает детей, и расходятся они по четырем сторонам и являют собой славу черных земель, и смотрим мы вслед и все твердим «Прощай, любимая, навек прощай».
Елена, мне ли до тебя дойти?! Я слаб и уже навряд ли перейду каменистые пороги. Мне тяжело дышать, и руки мои едва способны удержать сигарету. Придет весна, и ясная моя кровь закипит перед Пасхой и остынет после, как сулили ей стыть сто веков доныне. Я проклят, и жирные карпы утюжат мои сны до самого обеда. До самых сумерек ранних тучные коровы пытаются раздавить мой сон. И все пытаюсь я, слабый и тихий, выбраться на свет, и еле шевелятся мои губы, и умолкает моя песня, и меркнет свет. И кажется – не кончится сон, и я останусь в нем и буду искать тебя. И не смогу найти. И степной ветер подхватит полы моего кафтана, и не останется сил сражаться с ним. И кончится сон, но оборвется нить жизни.
Милая моя Елена! Тебе ли не знать, к чему это все ведет?! К бедной моей могиле, что выроют на высокой горе. Ты там никогда не была. Но расплачешься, когда увидишь. И пусть баюкают тебя поминальные сосны, пусть ярким огнем горит бересклет, и черные совы моей души возопят, и взойдут неотцветшие липы. Ты будешь смотреть сквозь ветра, и бледное мое лицо проступит сквозь саван. Так жизнь пройдет стороной и коснется хрупкой твоей кожи. Так страшный сон становится воздухом. Простым дыханием. Запахом запертых комнат. Выдохом мертвых людей и памятью предков.
Сколько дней прожито, и сколько еще пережить! Жизнь так тяжела и готовит к увечьям. Я не знал никого лучше. Никто не смотрел на меня краше тебя, и ничей взгляд не корил так и не прощал так легко. Ты единственный свет и самая густая тьма. Твоя женская воля зовет из глубин ледяным смехом и говорит на пяти наречьях севера. И голос твой, что мартовский жар, не способен убить, но вечно чудится в каждом дыхании ветра. И горек его звук, но поет струна, и ты говоришь, и все отступает, и чудятся пьяному в этом голосе вольные птицы и новые земли.
Елена, ты вечным огнем освещаешь пустые долины. Погаснут леса, и звезды сойдутся по мне горевать, и остынут ладони. Тебе не понравятся пироги, не понравится домовина. И будет горчить кутья, и будут надрывно бабы молитвы читать. И досохшая мать обернется змеем. Такие у нас порядки – затянется после могила моя травою – высоким пыреем.
Мне так тяжело сказать, что я люблю тебя. Из глубокой могилы не докричаться. Все звуки будто ополовинены. Я сам будто разрезан на части. И нет во мне ничего ясного. Я будто рычу не своим языком. И все слова теряются и остаются на глинистых стенах новой моей квартиры. А ты стоишь – там наверху – и обнимаешь прозрачную мою мать, и все не смотришь на меня. И будто думаешь, что это уже не я, но блеклая моя тень, грешное мое тело, которому и цена – пять копеек в базарный день.
Милая моя Елена, прости и прощай! Тут так тепло, и не просят денег за постой. Я, конечно, слаб и не достоин памяти. Но все же, когда самая нелепая шутка скрасит твой день, знай – это я. Я никуда не уйду и никуда не денусь. Из самых глубоких могил удобнее смотреть. И с того света все шлют приветы. Там вообще уютнее. И моя любовь к тебе не угаснет и там.
Елена! Мне так тяжело понять, что являет собой жизнь от первой смерти до личной моей гробовой доски. Мне так тяжело понять, отчего воет ветер, и апрель все жадничает, и так холодно за окном. Но вот иногда нам будто открывают дверь, и смотрим мы, изумленные, на чистый и ясный мир, что вечно от нас сокрыт, и щурим глаза, но тот мир ускользает, и хочется плакать. А потом молчим мы и вертим в руках пустые стаканы. И так горько на душе, будто полынь съели. Но ты вот только не молчи! Не молчи! Тут вообще с этим беда. Вначале было слово – пусть оно будет и в конце..