Во время войны весь мир, вся страна следили за героической обороной Ленинграда. Когда сняли блокаду, радио не успевало передавать восторженные отклики в адрес ленинградцев. Нас называли героями. Генерал Эйзенхауэр сказал, что если бы такое случилось в Америке, ни один бы американский город не выстоял, как выстоял Ленинград. Весной поздравить ленинградцев с победой приехала жена английского премьера Климентина Черчилль. Эта замечательная женщина в начале войны возглавила фонд, который собирал деньги по всей Англии на лекарства воинам Красной Армии. Как мне потом рассказал мой брат Леня, Климентина Черчилль привезла в Ленинград советским офицерам превосходное английское сукно на парадные мундиры. К её приезду приурочили «открытие» Медного всадника. В документальной кинохронике я увидела, как к Сенатской площади подъехали легковые машины. Когда Климентина Черчилль и сопровождающие её лица вышли из машин и встали на некотором расстоянии от памятника, деревянный колпак, закрывающий Медного всадника, вдруг рухнул, доски и песок полетели в стороны, и Петр I с простертой рукой предстал перед всеми во всей своей красоте и мощи! Аплодисменты грянули и на экране, и в зрительном зале. Я чуть не заплакала от радости и восторга, когда увидела крупным планом голову Петра I, его круглые бешеные глаза, которые, казалось, светились торжеством победы.
В поселке Янино, где мы по-прежнему жили с мамой, всех работников совхоза наградили медалями «За оборону Ленинграда». А я считала, что они достойны орденов. Я видела, как дотемна женщины пахали землю на лошадях, трудились в поле, на овощехранилищах, работали на ферме и в конюшне. Помню, когда мама была еще ночным сторожем на ферме, она впервые принесла мне в небольшой плоской солдатской фляжке молоко. Я не поверила своим глазам, а она налила в стакан такое забытое дорогое лакомство и протянула мне с куском хлеба. Я с блаженством выпила молоко, а мама смотрела на меня и радовалась. Я сказала ей:
- Выпей, мама.
- Я уже выпила, – ответила мама. - Ночью убираю навоз, вывожу на тачке на улицу, и чувствую, сил моих нет. Подойду к коровушке, надою стакан и выпью с хлебцем, и снова могу работать. А ведь это нельзя делать. Я и твое молоко спрятала в одежде.
Бедная моя мама. Она считала большим грехом, что украдкой пила молоко и приносила мне, ведь его оправляли в госпиталь раненым солдатам. Она замолчала и задумалась, а потом вдруг сказала в свое оправдание:
- А ведь мы с тобой, доченька, тоже раненые, только не пулями, а голодом.
И мы с мамой успокоились.
В начале мая я поехала на Невский проспект, чтобы сфотографироваться, и послать карточку брату Лене, который учился в артиллерийском училище в Киеве. После перенесённых бед Ленинград жил, возрождался – его не сломила блокада. Я шла по Невскому проспекту и тоже чувствовала себя победительницей. На улице было чисто, разбитые дома огораживали заборами. Не было довоенного многолюдья, многие жители еще не вернулись из эвакуации, но радостно звенели трамваи, шли троллейбусы, машины. Ярко светило солнце, голубело небо, и на него можно было смотреть, не опасаясь воя бомб и снарядов.
В апреле в городе сняли светомаскировку. Жители счищали с оконных стекол бумажные кресты, и по вечерам, как в довоенное время, горел на улицах электрический свет.
Летом союзники открыли второй фронт. Теперь по радио их больше не ругали за медлительность, а говорили, что они наши друзья. Из-за границы поступало в страну вооружение, техника, продовольствие. Мимо нашего поселка по шоссе проезжали незнакомые машины – виллисы, студебеккеры, а по продовольственным карточка нам выдавали американскую мясную тушенку, яичный порошок, сгущенное молоко.
На экраны стали выходить заграничные фильмы. Во время войны наши режиссеры выпустили много замечательных картин, которые воодушевляли народ на борьбу с врагом. Я их все смотрела и запомнила на всю жизнь. Это были фронтовой киносборник, «Антоша Рыбкин», «Иван Никулин - русский матрос», «Подводная лодка Т-9», «Март, апрель», «За тех, кто в море», «Радуга», «Котовский», «Секретарь обкома», «Жди меня» и др. Я смотрела фильмы и вместе с героями страдала, плакала, люто ненавидела фашистов. Но так хотелось вместо потерь и крови увидеть на экране мирную жизнь, радость, любовь. И когда в кинотеатре «Аврора» на Невском проспекте пошел «Багдадский вор» - эта восточная, цветная сказка смотрелась с восторгом, и очередь в кассу стояла огромная. Потом был фильм «Джордж из Дзинки Джаза» и «Северная звезда». В «Северной звезде» американцы показали русскую деревню, в которую вот-вот должны были войти немцы. Вместо бревенчатых изб, крытых соломой, стояли красивые домики, а русских дородных баб заменяли голливудские тоненькие красавицы в платочках и нарядных юбках до колен. Это было так неправдоподобно и наивно, что даже я, девочка, понимала, как мало иностранцы знают о нашей жизни. Ну, а потом грянул фильм «Сестра его дворецкого» с Диной Дурбин в главной роли. Мы уже её немного знали по довоенному фильму «Сто мужчин и одна девушка», но здесь она была в расцвете своей молодости и красоты, и вся страна буквально влюбилась в Дину Дурбин. Она подошла к эстраде в русском наряде, запела, мило картавя, русские слова и полился такой забытый родной щемящий напев, что сердце замерло от восторга.
Поговори-ка ты со мной,
Гитара семиструнная,
Вся душа полна тобой,
А ночь такая лунная.
И русский эмигрантский хор сначала тихо, а потом мощно подхватил:
Эх, раз, еще раз, еще много, много раз.
Были и другие фильмы с Диной Дурбин – «Первый бал», «Весенний вальс», «Секрет актрисы», но, конечно, лучшей осталась «Сестра его дворецкого».
За три года войны мы с мамой сильно обносились, новых вещей не было. Ходили, как и все жители поселка, в чем попало. В холодное время мама носила фуфайку на вате и ватные брюки, которые ей выдали в совхозе. А мне доставались обноски от повзрослевшей девочки соседки. Не помню, с какого времени папин племянник холостой Ваня Свирский выслал маме свой аттестат с фронта, и мама получала на него деньги, в которых мы так нуждались. За отца мне ничего не платили, у нас даже не было свидетельства о его смерти, ведь ЗАГСы в блокаду не работали.
Летом в городе стали работать рынки, где окрестные жители продавали ягоды, зелень, овощи. Стали открываться комиссионные магазины. В конце августа мама поехала на Мальцевский рынок, чтобы что-то купить мне к школе. На рынке воры разрезали мамину полотняную сумку, и вытащили сумочку-портмоне с деньгами и продуктовыми карточками.
Это было дело рук ленинградской шпаны, которая орудовала на транспорте, в магазинах и рынках. Подростки 14-15 лет ходили по городу группами, по 4-5 человек; девчонки носили красные береты и юбки выше колен, мальчишки - кепки набекрень и заправленные в сапоги брюки. У всех на верхнем зубе блестела металлическая фикса или наклейка из фольги. Тонким лезвием безопасной бритвы они ловко разрезали сумки, карманы граждан, и если потерпевший поднимал крик, вор бритвой чиркал по его щеке, разрезая кожу до крови. Все знали об этом изуверстве шпаны и старались с ней не связываться. Откуда бралась эта шпана? Безотцовщина, говорили взрослые. Отцы их воевали на фронте. Многие погибли, и бедным женщинам было не под силу справиться с подрастающими детьми.
Хотя необходимые продукты – хлеб, жир, крупу, муку, песок – выдавали по карточкам, не было белого хлеба, сливочного масла, мяса, шоколадных конфет. Люди жили впроголодь. А в Елисеевском магазине на Невском проспекте по бешеным коммерческим ценам можно было купить всё. Сливочное масло стоило 800 рублей за килограмм, сахарный песок – 700 руб. И соблазн для подростков был велик.
Я думала, что осенью мы переедем с мамой в нашу комнату на Некрасова, но директор совхоза объявил маме, что отпустит ее только после окончания войны. Я загоревала.
- Доченька, - утешала меня мама – ведь ты уже большая, мы с тобой столько пережили, переживем и эту временную разлуку. Твоя тетя Маруся написала, что вернется из эвакуации в ноябре и возьмет тебя к себе, а два месяца за тобой присмотрит соседка, Нина Федоровна. Я с ней договорюсь.
Что было делать, приходилось соглашаться с мамой. Как всегда на помощь пришел друг папы Иван Иванович Томилин. Он застеклил обрезками стекла окно и привез немного дров. Мама приехала, убрала комнату, отдала мои продуктовые карточки Нине Федоровне вместе с сумкой картошки. Перед 1 сентября я пошла записываться в школу, в пятый класс. Думала увидеть мою любимую Гиту Моисеевну, но узнала, что её перевели в другую школу. Встретила только медсестру Марию Ивановну. На радостях мы обнялись.
- Как ты выросла, Люсенька, - сказала она. - Теперь вас разделили. Наша школа осталась для девочек, а мальчики будут учиться рядом, на улице Маяковского.
Меня записали в 5-в класс, и я стала учиться во вторую смену. Было еще два класса – 5-а и 5-б. Они учились в первую смену. Из моего блокадного класса осталось 5 девочек, и я стала сидеть за партой с Женей Карповой. Некоторые из учениц приезжали из других районов, многие школы разбомбили немцы, в других были госпитали. Уроки вели учителя -пенсионеры, молодые педагоги ещё не вернулись из эвакуации. Старичок физик приходил с палкой. Он с трудом забирался на кафедру, объяснял тихо, и мы ничего не понимали. Старушка француженка тоже ничему нас не научила. Уроки рисования вела художница, маленькая худая женщина. Она интересно рассказывала о художниках, поэтах, и мы ее полюбили. Пожилой учитель пения сразу записал меня в школьный хор. Я стала солисткой. Запевала песню о Сталине.
На просторах Родины чудесной, закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню о великом друге и вожде…
Сентябрь стоял тёплый. Ранним воскресным утром я поехала к маме в Янино. Трамвай пересёк Суворовский проспект и остановился. Народу было мало. На остановке стоял молоденький лётчик. Ну, просто мальчишка. У его ног большой чемодан. Вся грудь лётчика была в орденах и медалях. Стоявшая на задней площадке у открытой двери кондукторша ахнула.
- Сынок, дорогой, - проговорила она.
Лётчик застеснялся, улыбнулся, и надвинул ниже фуражку на лоб. Я и два пацана приникли к окну. Трамвай тронулся. Мальчишки крутились, и что-то восторженно говорили. Конечно, каждый из них мечтал стать лётчиком. Я ехала под впечатлением этой встречи и думала о другом герое.
В 1943 году прогремело имя лётчика Александра Покрышкина, который прославился в воздушных боях над Кубанью. Он уже был дважды Героем Советского Союза, и в 1944 году ему присвоили третью золотую звезду. Он стал единственным трижды Героем во время войны. Жуков и Кожедуб стали ими после Победы. На счету Покрышкина было 59 сбитых вражеских самолетов. Президент Америки Рузвельт назвал Покрышкина лучшим лётчиком Второй мировой войны, и его наградили американской медалью за мужество. Будучи опытным талантливым лётчиком, воевавшим с первых дней войны, он стал настоящим советским ассом. Покрышкин разработал свою тактику ведения воздушного боя, что позволяло ему сбивать за вылет по 6-8 вражеских самолетов. Немецкие лётчики панически боялись, когда слышали по рации предупреждения: Ахтунг, ахтунг! В небе Покрышкин, - и часто поворачивали назад.
Мы дети всегда были в курсе военных событий. О них узнавали из передач радио, из газет, которые каждый день вывешивали на улицах в газетных витринах. Перед демонстрацией любого кинофильма всегда показывали фронтовую кинохронику. Фотографии Покрышкина печатали в газетах. Ребята вырезали их и наклеивали на дневники и тетради.
Покрышкин родился в Новосибирске. Земляки обратились к командованию с просьбой отпустить героя на побывку в родной город. У сибиряков была особая гордость. Зимой 1941 года, когда решалась судьба Москвы, сибирские полки прибыли с Дальнего Востока и помогли отстоять столицу. Они храбро сражались в Сталинграде, Ростове, не отступая ни на шаг. В сентябре вышел на экраны документальный фильм «В небе Покрышкин», который по эмоциональному воздействию был сильнее многих военных картин. Лётчик прилетел в Новосибирск, и встреча с земляками состоялась в огромнейшем цехе авиационного завода имени Чкалова, где работали мужчины, женщины, мальчишки-подростки и даже дети 12 лет. Страна жила под девизом «Все для фронта, все для Победы!». Рабочие тыла были такие же герои, как и фронтовики. Они неделями не покидали завод, ночуя прямо в цехах. Все было как в песне:
Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей…
Показали цех, заполненный до отказа, люди стояли на станках; на металлических конструкциях, похожих на высокую лестницу, висели мальчишки рядом с импровизированной сценой. Над ней висел плакат «Трудиться для фронта так, как воюет Покрышкин!». Когда он вышел первым на возвышение в лётной форме со всеми орденами, медалями и золотыми звездами на груди, высокий молодой широкоплечий богатырь, произошло что-то невероятное. Цех грохнул, как от разрыва бомбы, оглушительными несмолкаемыми рукоплесканиями, криками, приветственными возгласами. Женщины открыто плакали, мальчишки на металлических конструкциях так орали и хлопали, что норовили сорваться вниз. Видимо Покрышкин был потрясен этой лавиной любви и восторга земляков, их гордостью за него, героя-сибиряка, что его, обычно суровое на фотографиях, лицо теперь сияло улыбкой. Я смотрела этот фильм, и мне казалось, что я тоже вместе с рабочими встречаю героя, и глаза мои застилали слезы.
Показали трогательное прощание Покрышкина с молодой женой на аэродроме, перед его отлетом на фронт. Они познакомились и поженилось в 1942 году - на фронте. У летчика и медсестры была классическая любовь с первого взгляда. В 1944 году Покрышкин отправил Марию к своей матери в Новосибирск – она ждала ребёнка. И вот теперь она приникла к его груди, и её глаза полные слез молили: только выживи, только вернись. Он вернулся.
Второй раз я увидела Покрышкина в документальном фильме «Парад Победы», который состоялся в Москве 24 июня 1945 года. Он стоял в строю на брусчатке Красной площади вместе с другими участниками парада, чуть прищурив глаза, во всех регалиях на парадном мундире – такой гордый, молодой, красивый, что сердце мое дрогнуло от любви и благодарности к этому необыкновенному человеку, который так много сделал для нашей Победы!
В школе была большая библиотека, и я стала брать книги домой. Уезжая в эвакуацию весной 1942 года, Анна Николаевна говорила:
- Дружок мой, обещай мне, что всегда будешь читать.
Я обещала, но и без её наказа книги давно стали моими добрыми друзьями. Я запоем читала сказки Афанасьева, рассказы Гайдара, Кассиля, «Детство» и «В людях» Горького, «Хижину дяди Тома», «Без семьи», «Маленького оборвыша», «Робинзона Крузо», «Тома Сойера», «Отверженных» Виктора Гюго и др.
В городе лимитировали электроэнергию. Нина Федоровна заходила ко мне.
- Люся, хватит читать. Гаси свет и ложись спать. Мы уже много нажгли. У нас могут обрезать провода.
И я с неохотой ей подчинялась. Я очень тосковала без мамы, так хотелось услышать ласковое - «доченька моя» - и прижаться к её груди.
В октябре пошли дожди. В один из дней я поехала в Янино, попутных машин не встретила, шла пешком 5 километров и промокла до нитки. Вернувшись в свою нетопленную комнату, заболела – поднялась температура, в ухе стало стрелять. В это время из Лисьего Носа приехал в город на полуторке знакомый шофер моей двоюродной сестры Зины. Она попросила его навестить меня. Я лежала на оттоманке, и он увидел меня больную, велел одеться, посадил в кабину, и мы поехали. Я сидела в полуобморочном состоянии. Машину трясло. Барабанил дождь по крыше. Дорога казалась бесконечной. Зина была дома. Она уложила меня в постель, напоила чаем из сухой малины, и вызвала врача. Я проболела у неё неделю и вернулась домой. Надо было снова топить печку, ходить в школу, где я безнадёжно отстала, решать задачи, зубрить французский язык. На меня напала апатия. Я чувствовала себя одинокой и покинутой. Уроки учить не хотелось, читала только книги и слушала радио. А оно несло радостные вести. Наши войска громили фашистов, освобождая страны Европы. Незабываемый голос Левитана вещал: «Приказ верховного главнокомандующего….». И это значило, что Красная Армия одержала очередную победу, и Москва будет салютовать героям.
В ноябре, наконец, вернулась из эвакуации тетя Маруся Коренькова вместе со своим мужем Силивестром Лукичем и взяла меня к себе. Дядю Силю я ненавидела. Я помнила рассказ папы о том, как в феврале 1942 года он пришел к умирающему от голода дяде Косте и стал забирать вещи его сына Володи – золотые часы, костюмы, кожаные перчатки. Он обменял их на продукты и уехал на Урал в г. Салду, где жила в эвакуации его жена. Папа говорил, что дядьке не было и 50 лет, его могли забрать в армию, но он купил фальшивую справку и остался в городе. Комнату на улице Войтика, где до войны жила тетя Маруся с мужем, заняла семья из разрушенного дома, и им предоставили две небольшие комнаты в пустующей квартире напротив. Бывшая соседка тети Маруси по коммунальной квартире Баруздина во время блокады сожгла всю свою мебель. А шкаф, буфет, обеденный стол, трюмо своих друзей Кореньковых перетащила к себе. Добровольно возвращать мебель она отказалась. Дядя Силя подал на неё в суд и выиграл дело. Браруздина кричала на весь дом:
- Кореньков, дезертир, удрал из города, ограбил родственников жены, и меня бедную! Будь ты проклят, негодяй!
Тетя Маруся - в свои 45 лет - оставалась красивой женщиной; её единственная дочь Валя умерла от менингита пяти лет, и она горевала о ней всю жизнь. Она очень любила меня и, когда уезжала из Ленинграда в эвакуацию, просила маму отпустить меня с ней, но мама не разрешила. Не забыть, как горячо она целовала меня при встрече, приговаривая:
- Девочка моя дорогая, выжила, выжила…
А мою радость, когда я поселилась у тети Маруси, нельзя было описать. Теперь я была под защитой родного человека, и все мои мрачные мысли растаяли как дым.
Утром я оставалась одна в квартире. В три пустующие комнаты ещё никто из жильцов не въехал. Дядя Силя уходил из дома рано. Он работал заместителем начальника строительной конторы на улице Герцена. А тетя Маруся устроилась поваром в детский садик недалеко от дома. Я заходила к ней перед школой. Она совала мне в рот кусковой сахар, в руку пирожок и торопливо убегала на кухню. До улицы Некрасова было 10 остановок. Трамваи ходили редко, были переполнены, и я, боясь опоздать, приезжала в школу за час до начала уроков. Дядя Силя стал часто приходит с работы пьяным.
- Гуляет с бабами, скотина, - говорила тетя Маруся. Порядочные мужчины воюют, а этот дезертир спрятался за их спины, грязный распутник.
Один раз поздно вечером его привела здоровенная баба, кладовщица из их строительной базы. Дядька еле передвигал ноги. Женщина спокойно сказала тете Марусе:
- Принимай мужа, хорош мужик! Уж, на что я опытная, а такого коня не встречала.
Иногда я видела, что приходя с работы, дядя Силя вынимал из портфеля копченую колбасу, красную икру в маленьких баночках, водку. Когда я спросила об этом тетю Марусю, она сказала:
- Берет взятки, подлец! Незаконно отпускает строительные материалы, стекло, рамы, двери. А за это могут посадить в тюрьму.
Но шло время, дядька продолжал ходить на работу, и в тюрьму его не сажали, к моему великому сожалению. Однажды он не пришел ночевать, а когда на следующий день поздно вечером вернулся пьяным, тетя Маруся стала его ругать. Он набросился на нее с кулаками, разбил нос и вбил в щёку круглую сережку около уха.
Я бросилась между ними, заслоняя тетю Марусю руками, с плачем и криком: «Фашист, фашист!» Дядька опомнился. Грязно выругавшись, он выбежал из комнаты. Тетя Маруся смывала кровь с лица над раковиной, а я стояла рядом и плакала. Она обняла меня:
- Защитница моя дорогая! Не плачь, все пройдет, мне не больно. А я этому гаду не буду больше готовить. Пусть жрет у своих баб.
Но на следующий вечер дядя Силя привел своего приятеля, и тете Марусе пришлось их кормить. Они сидели за столом и ужинали, а я стояла спиной около теплой печки и ненавидящими глазами смотрела на дядьку. Он ежился, виновато поглядывая на меня, а потом не выдержал:
- Люся, нечего слушать взрослые разговоры, иди, учи уроки.
В ноябре в школу пришла новая учительница. Её назначили нашей классной руководительницей, и она стала вести у нас ботанику. Звали её Александра Федоровна Лунёва. Я столько из-за неё настрадалась, что запомнила её имя, отчество и фамилию на всю жизнь. Её было лет 35, небольшого роста, коренастая, с маленькими злыми глазками и острым носиком, она была похожа на хищную птичку. На голове толстая коса короной, три пальца её левой руке были, словно отрублены по вторую косточку, и она их сжимала в кулак. Говорили, что пришла она с фронта. Вскоре мы узнали, что новая учительница зла, как мегера, и мы сидели на её уроках, как вкопанные, боясь пошевелиться. Она, почему то, сразу невзлюбила меня, и грозилась оставить на второй год, так как я плохо успевала по математике и французскому языку.
Перед Новым годом с оглушительным успехом прошел по экранам фильм «В шесть часов вечера после войны». Он словно предвещал нашу близкую победу весной – ведь недаром героиня Марины Ладыниной во время праздничного салюта держала в руках сирень. Я слышала, как люди везде говорили:
- «Скорей бы закончилась война, скорей бы разбили этих проклятых гадов!
А проклятыми «гадами» были фашисты и их главари: бесноватый фюрер, колченогий Геббельс, жирная свинья Геринг. Так именовали их по радио, в газетах, на карикатурах. Правда, мы знали, что Гитлера зовут Адольф, и ненависть к нему была столь велика, что из-за его проклятого имени ленинградские мальчишки били ни в чем не повинного мальчика Адика.
Иногда вторую смену снимали с уроков, и мы шли в актовый зал. К нам часто приезжали поэты, писатели, артисты. Они читали стихи о Сталине, рассказывали о героях войны Зое Косьмодемьянской, Лизе Чайкиной, молодогвардейцах. Наше патриотическое воспитание было на высоте. Артисты пели веселые частушки, где немцев изображали трусами и дураками.
Голову фашисту пулею пробило,
Генерал фашистский подошел к нему
И сказал: «Неважно, лишь бы ноги были,
Голова фашисту вовсе ни к чему.
Женя Карпова часто отвлекала меня на уроках, не давая слушать преподавателей. Толкала, хихикала, ела жареные семечки. Как-то раз она сказала мне на перемене:
- Хочешь семечек, пойдем со мной.
Мы зашли в пустой класс. Она вспрыгнула на парту:
- Поймай меня!
И я прямо по партам побежала за ней. Неожиданно споткнулась, упала на сиденье боком, больно придавив левую руку. Я еле досидела следующий урок, и пошла в медпункт к Марии Ивановне. Рука распухла и очень болела. Мария Ивановна, осмотрев меня, написала направление в Куйбышевскую больницу и велела срочно идти туда. Мне не пришлось сразу уйти из школы – нас повели в актовый зал на концерт. Молодая поэтесса долго читала свои стихи, за ней писатель рассказывал о своей новой книге, а потом на сцену вышла маленькая женщина с большим аккордеоном, который почти закрыл её, когда она села на стул. Женщина тронула клавиши, и запела «В лесу прифронтовом». Мелодия и слова были такими трогательными и родными, что я замерла в волнении, и даже боль в руке стала стихать. Женщина пела о бойцах, которые в коротком отдыхе под звуки вальса вспоминают мирные дни, отчий дом, любимых подруг.
Пусть свет и радость этих встреч
Вам светит каждый час,
А коль придется в землю лечь
Так это ж только раз…
А я с болью думала, что еще идет война и не всем бойцам из прифронтового леса суждено вернуться домой.
Когда я вышла из школы, было совсем темно. Из уличного репродуктора торжественно звучал голос Левитана: «Приказ верховного главнокомандующего…». Меня обогнал пожилой военный:
- Девочка, не знаешь, какой город взяли?
Нет, я не знала. Я дошла пешком до Куйбышевской больницы, женщина в приёмном отделении сказала мне:
- Подожди, девочка, скоро вызовем.
Два санитара привели какого-то мужчину и посадили недалеко от меня. Он сидел тихо, низко склонив голову, но вдруг вскочил, схватил стул, и грохнул об пол с криком:
- Я вас всех поубиваю!
Прибежали испуганные женщины в белых халатах. Медсестра за плечи втолкнула меня в какой-то кабинет. Долго я слышала грохот, крики, а потом все замолкло, и обо мне словно забыли. Наконец, мне сделали рентген, и пожилая женщина стала накладывать на руку гипс. Из моих глаз закапали слезы, и упали на руку женщине. Она подняла голову:
- Что, девочка? Больно. Еще бы не больно, ты сломала руку у кисти, где соединяются лучевая и локтевая косточки. Где была в блокаду? В городе. Всю блокаду? Да, бедная, вот потому твои косточки такие хрупкие. Их надо беречь.
Я доехала на трамвае до Калинкина моста. Улица Войтика была пустынна, окно в спальне тети Маруси не светилось. Я долго стучала в квартиру, но дверь мне никто не открыл. Спустилась в дворницкую, дворничиха пошла со мной, но и на её стук никто не отозвался. Женщина сказала:
- Что с тобой поделаешь! Оставайся здесь пока не заговорит радио, а я прошла спать.
Я просидела в дворницкой на стуле, не сомкнув глаз до 6 утра, и, наконец, тетя Маруся открыла мне дверь. Она ахнула, увидев мою забинтованную руку, и повела в комнату. Дядя Силя уже встал.
- Где ты ночевала?
Я стала отвечать.
- Что с рукой?
- Я вытирала портрет, упала со стула и сломала руку.
- Кто заставил вытирать портрет.
Я молчала.
- Классный руководитель?
- Да.
Как я потом раскаивалась, что струсила и не сказала правду.
- Силя, - сказала тетя Маруся, - позвони в школу и спроси, как они смеют издеваться над бедным ребенком.
В школу я не пошла, легла спать и проспала до прихода тети Маруси. Вечером пришел дядя Силя.
- Ну, что ты узнал? - спросила тетя Маруся.
- Я узнал, что твоя племянница - врунья. Никто её не заставлял вытирать портрет. Она бегала по партам с подругой, упала и сломала руку.
Я в ужасе замерла. Что я надела своим враньём, и что теперь сделает со мной Александра Федоровна?!
На следующий день я пришла перед самым началом урока ботанички и даже не успела поговорить с Женей Карповой. Вошла Александра Федоровна, её маленькие глазки горели гневом.
- Встать, Шестакова.
Я поднялась, как на плаху.
- Посмотрите, девочки, на эту клятвопреступницу, на эту наглую лгунью. Она носилась по партам с Карповой, свалилась, сломала руку, а своему дядюшке сказала, что я заставила вытирать её портрет, и она, бедная, упала со стула. У неё не хватило смелости сказать правду, и она решила оклеветать меня. За это, Шестакова, на фронте тебя бы поставили к стенке. Я надеюсь, девочки, что после её подлого поступка вы ей объявите бойкот! Не подходите, не разговаривайте с ней, пусть она почувствует, что таким, как она, не место среди вас. А теперь, Шестакова, будешь стоять целый урок.
Я простояла до звонка и, когда Александра Федоровна вышла из класса, села, положила голову на парту и разрыдалась. Девочки окружили меня.
- Люся, не расстраивайся, никакого бойкота не будет. Мы все ненавидим эту ведьму.
После судилища я ехала домой несчастной и опозоренной, хотелось совсем бросить школу. Но после долгих раздумий решила – раз я сама виновата во всем случившемся, буду учиться дальше и терпеть Александру Федоровну, как бы она меня не унижала.
Вечером тетя Маруся кротко спросила:
- Люсенька, классная руководительница тебя очень ругала?
- Нет, учительница слегка пожурила меня и посоветовала впредь не бояться говорить правду.
- Ах, какие у вас добрые, хорошие учителя, - успокоилась тетя.
А «добрая» Александра Федоровна не оставляла меня в покое. При случае говорила:
- Какие лживые, подлые ученицы есть в школе.
И все понимали, что она имеет в виду меня. Я зубрила ботанику, как ненормальная, отвечала без запинки, но она ставила мне одни тройки. Когда мы встречались на лестнице или в коридоре, Александра Федоровна никогда не отвечала на мое «здрасьте», и её просто передергивало от ненависти ко мне. Так продолжалось до конца апреля, потом её неожиданно «повысили», назначили завучем старших классов, и ей стало не до меня.
Пока у меня не сняли с руки гипс, я не ездила в Янино – боялась напугать маму. Теперь кости на руке срослись, расстраиваться, и ругать меня было поздно. Я уже ходила в поликлинику на массаж. Я подружилась с молодой массажисткой Еленой Ивановной, узнала, что живет она рядом с поликлиникой с пятилетним сыном Васенькой. А я рассказывала ей о своих школьных делах, о тете Марусе, о маме, которая работает в совхозе дояркой. Один раз, сильно смущаясь, она сказала мне:
- Люсенька, узнай у мамы, можно ли мне купить немного молока для сына – он такой худенький.
В очередной раз приехав в Янино, я рассказала все маме. Не знаю, что говорила и как просила мама заведующего фермой, но утром в понедельник в кухне на столе стоял трехлитровый бидончик молока. В город ехала попутная машина, я сидела рядом с шофером и на коленях держала драгоценный груз, боясь пролить хоть каплю. Шофер довез меня до поликлиники. Когда я поставила молоко перед Еленой Ивановной, она лишилась дара речи, повторяя: «Люсенька, Люсенька». Я пошла к ней домой забрать пустой бидончик. В комнате за столом сидел бледный мальчик и что-то рисовал.
- Васенька, нам Люся привезла молоко, какое счастье.
Не знаю, помнил ли Васенька вкус молока, но увидев улыбающуюся маму, тоже заулыбался. Елена Николаевна хотела напоить меня чаем, но я отказалась, Мне не терпелось поскорей уйти от них. Было стыдно, что я не раз пила молоко, а этот бледный худенький мальчик был лишен такой радости.
Шел победный 1945 год, близился конец войны, все люди радовались, а меня задержали, и привезли в милицию. У ленинградцев было самое негативное отношение к милиции. Милиционеров боялись и ненавидели. Они вели себя как хозяева города – за небольшую провинность могли оштрафовать, отвести в участок, и, если человек вступал в пререкания с милиционером и не дай Бог оскорблял его словесно или действием, дело могло кончиться тюрьмой. Я помнила нашего мордатого участкового. Он по-хозяйски заходил в наш и соседний двор, подолгу разговаривал с дворниками, выспрашивая, как ведут себя жильцы. Дворников заставляли быть осведомителями. Всем была ненавистна их темно-синяя жандармская форма. Когда человека хотели обидеть, говорили – ты человек или милиционер?
Во время войны в Ленинграде ввели строгие правила поведения граждан в общественном транспорте. В трамвай и троллейбус следовало входить только с задней площадки и выходить с передней. Это создавало много неудобств. Людям приходилось проталкиваться через весь вагон под упреки и ругань пассажиров. Граждан, которые этих правил не соблюдали, штрафовали стоявшие на остановках милиционеры.
Я ехала на трамвае после очередного массажа руки и стояла на задней площадке, боясь заходить в вагон, чтобы в толпе не придавить руку. Рядом вертелся мальчишка. На остановке мы быстро спрыгнули с подножки, но нас схватила за одежду девушка-милиционер. Мальчишка вывернулся и убежал, а меня она крепко держала за воротник.
- Нарушаешь,- грозно сказала милиционерша,- пошли в отделение.
Перед тем как туда войти, она достала круглое зеркальце и стала прихорашиваться. Я была стреляный воробей и сразу догадалась – хочет кому-то понравиться. За столом сидел молодой лейтенант. По нежному взгляду девушки я сразу поняла, ради кого она старалась. Она поднесла руку к берету, и отрапортовала:
- Товарищ начальник, доставлена злостная нарушительница общественного порядка. Она сошла с задней площадки трамвая, загородила вход, не дала пассажирам своевременно войти в вагон. Трамвай отошел от остановки с опозданием.
Лейтенант вдруг стал дико орать на меня. Я замерла в испуге. А он кричал, что я срываю график движения транспорта, сею панику в городе, что я пособник врага, шпион, и меня следует посадить в тюрьму. Я слушала его дикие обвинения, и меня вдруг обуяла злость. Что ты орешь на меня, лживый мильтон – думала я. Мои братья сражаются на фронте, а ты, молодой, здоровый, сидишь в кресле и воюешь с девчонкой, которая сошла не с той площадки. И я решила притвориться. Когда он рявкнул:
- Фамилия?
Я зашлепала губами: «ап.. ап…». Видя, что я запугана до смерти, он сбавил тон и тише спросил:
- Как твоя фамилия?
Фига два я скажу тебе свою фамилию.
- Шувалова,- промямлила я.
- Имя?
- Лена.
- Где живешь?
- Некрасова, 28, квартира 1, - я назвала соседний дом.
- Плати штраф.
- У меня нет денег.
- Пришлем повестку на дом. Иди, и больше не попадайся.
Через неделю на улице Некрасова меня остановила дворничиха из 28 дома.
- Люся, к нам пришла повестка в первую квартиру на Шувалову, а такая там не живет. Наверно, перепутали адрес. Может, у вас поселили новую жиличку?
- Я знаю всех жильцов, но Шуваловой в нашем доме нет. А что в повестке?
- Штраф на 50 рублей.
Наконец, меня осенило – моё враньё в милиции сработало. Какую беду я отвела от мамы – для нас 50 рублей были огромными деньгами. А на душе было радостно: все-таки я обманула тебя, горластый мильтон, обманула, обманула…
Пришла весна в скверах зазеленела молодая травка, в небе поплыли белые пушистые облака. Наши войска сражались на подступах к Берлину. Сердце рвалось от радости. 30 апреля Егоров и Мелитон Кантария водрузили знамя Победы над рейхстагом, и 2 мая Берлин пал. Ночью 8 мая я проснулась от шума криков, выстрелов, звуков гармошки. Дядя Силя побежал на улицу. Тетя Маруся с плачем обняла меня:
- Люсенька, война закончилась, разбили, наконец, этих извергов. А мои родные братья Костя, Гриша не дожили, умерли в муках от голода. Люсенька, твой папа очень страдал, умирая?
- Нет, он не страдал, умер тихо, словно заснул. Успел только сказать: «Живи, доченька, расти большой и…». Он не договорил...
Прошлое нахлынуло на меня, и я разрыдалась. Я оплакивала не только папу, я оплакивала моего верного друга Альку, наших дворовых ребят, всех ленинградцев: женщин, стариков, детей, тела которых – не погребённые - лежали в мертвом бараке и на улицах города, около ворот и парадных. Я была виновата перед ними потому, что выжила, а они все погибли в ту страшную зиму 1942-го года.
9 мая объявили выходным днём. Уличные репродукторы разносили по улицам поздравления, песни. Погода стояла солнечная и теплая. Вечером на площадях в садах и парках грянули народные гулянья. Играла музыка, гремели оркестры, люди танцевали, пели, плакали, целовались. Стало темнеть, когда мы с тетей Марусей по улице Декабристов дошли до Театральной площади, и нас охватило, окружило ликующее многолюдье, то ли от всеобщей радости и счастья, то ли от рыдающих звуков духового оркестра и от взволнованных заплаканных дорогих лиц ленинградцев ком стоял в горле. Я еле сдерживала слёзы, и мне все время хотелось плакать.
Вечером тетя Маруся и дядя Силя ушли к друзьям в гости. Я сидела в комнате и думала о маме. Что она там делает, бедная, в своем Янино? Наверно, радуется, и плачет, и ждет, когда я приеду к ней.
В конце мая закончился учебный год в школе. Меня, Женю Карпову и еще двух девочек оставили на второй год в пятом классе. Но я не горевала об этом, и даже мама меня не ругала. Все мои былые беды казались мне теперь такими мелкими и ничтожными, что я не хотела о них и думать.
Теплым майским днем я приехала к маме Янино. Всю мою дальнейшую жизнь в совхозе можно было назвать одним словом – счастье! Счастьем было окончание войны, весна трель жаворонка в голубом небе, деревенский простор поселка. На крыльце стояла Серафима Александровна, моя бывшая учительница с годовалой дочкой на руках и радостно мне улыбалась. Её муж лётчик был жив и слал ей письма из-за границы, и это тоже было счастьем!