Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013. Ранее здесь опубликованы 5 фрагментов:
1.«Звезда неугасимая»,
2.«Штабс-капитан Корнин»,
3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену»,
4. Чёрный гусар,
5. Честь и долг.
6.Судьба-черногорка
7. Путь Феодоры
Глава I. Вырождение империи
Весть о падении монархии в России принесла в «дом на отшибе» Ангелина, с подсинского рынка. Штабс-капитан отмахнулся – очередные слухи. Но слухи подтвердил телеграф. «Рэс-публика», -громко, с «римским акцентом» произнёс Скорых, почему-то подойдя к зеркалу и разглядывая своё отражение. Точно с таким ощущением разглядывал он в детстве чучело мамонта в музее Мартьянова, физически ощущая прозрачную, но твёрдую, словно алмазное стекло, толщину веков, которые отделяли его от того, живого зверя. Сколько же ты прожил, Георгиевский кавалер?! И жив ли вообще? Может быть, разбросаны куски твоего мяса вокруг той самой воронки от турецкого снаряда под Виденом? Или тело твоё лежит в проломе стены Геок-Тепе? Рэс-публика – конец России. Россия не может быть не империей. Это уже не Россия. Феодора может торжествовать: она с подельниками дождалась своего часа, торопя его. Но долго ли им радоваться. Поверженный колосс, падая, давит своими обломками всё вокруг…
Глава II. Мой дом – моя крепость.
Крушению монархии в Подсинске радовались только ссыльные, которых за войну здесь поубавилось. Коренные же подсинцы эту невероятную весть восприняли как безбожную, опасную забаву обитателей столицы. Царя скинули! Свято место пусто не бывает. Живо найдётся другой. Добро бы – из законных. А если объявиться какой-нибудь Гришка Отрепьев, да не из своих, православных, окажется, не дай Бог, из жидов (вон их сколько развелось, и все революционеры!). Рвутся править Россией другие инородцы, вроде того, Чхеидзе, председателя второго правительства, Петросовета. Во-во, два правительства! Как уважать их прикажете! Оба временные – князя Львова и рабоче-солдатский ВЦИК. Авось скоро устанут от дебоша, вылакают всё вино, что в подвалах Зимнего дворца нашли и переведут на закуску припасённое на военных складах. Потом дружно побегут всем Учредительным собранием звать отрёкшегося Николая: «Возвращайся-ка, царь-батюшка скорее на трон, пока кто другой на выю нашу не сел да немец наши храмы православные в кирхи не превратил!»
Революционная волна дошла до «Сибирской Италии» сведённой почти на нет. Полицейские участки здесь не громили и гипсовых двуглавых орлов с фасадов казённых зданий прикладами не сбивали. Солдатские и рабочие депутаты в советах своих шумели, но меру знали и особенно на глаза обывателям не лезли, не вступали в конфликты с представителями Временного правительства, назначенными на ключевые места бывшей царской администрации. С комиссарами разных рангов, предпочитали договариваться. Сам уездный комиссар (по старинке, городской голова), из местных эсеров, проведший полжизни в подсинской ссылке, поскольку здесь родился и владел избой (куда его ссылать!), был в кумовьях у доброй трети рабочей слободы. И всё-таки появилось в родном воздухе бациллы заразы, учуянные Василием Скорых задолго до того, как они размножились и сами стали воздухом Отечества.
Однажды пробирался он толпой через Соборную площадь в обычной своей шинели, при «Георгии» на груди. Слышит: «Ты бы, дядя, эту царскую цацку снял, чтобы нам не снимать со шкурой». И сразу кабацкий смех. Глянул в сторону наглецов (косоворотки, оскаленные крепкие зубы, папироски), ещё не в гневе, а с удивлением. Гнев позже охватил его, когда возвращаться к обидчику было поздно, достоинство не позволило. Не само оскорбление задело и расстроило георгиевского кавалера, а появившаяся возможность безнаказанно со стороны закона и общественного мнения попирать боевую русскую святыню, чем был белый крестик. Цацка! Значит, в глазах многих из приветствовавших падение монархии, сегодняшних «свободных граждан», и на эфесе его «золотой шашки» теперь тоже цацка? А ведь он, Скорых, воевал за Россию. И за царя, как за одного из своих соотечественников, первого из них, главного, хозяина Руси, которому присягал. Вспомнились слова присяги. Василий Фёдорович, так и не дойдя в тот день до намеченной цели, возвратился домой. Впервые в жизни появилась какая-то особенная боль в сердце. Долго не отпускала, непривычная слабость охватила всё тело. Сохраняя внешне бодрость под взглядами знакомых, нарочито бодрым шагом, с высоко поднятой головой, гордо вынес «Георгия» за околицу Подсинска. Вторую половину пути, песчаным просёлком, еле-еле осилил, по-стариковски то и дело останавливаясь, переводя дух, повторяя для бодрости слова присяги: «Верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови… Об ущербе же его величества интересов, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать потщуся…»
Дома сразу прошёл к себе. В кабинете верхнюю одежду сбросил на спинку кресла. Не снимая сапог, повалился на диван, чего никогда себе не позволял. Когда боль в сердце прошла, нащупал под диваном брошенную с вечера книгу. Что-то несколько дней подряд он всё искал в сочинениях Лермонтова. На этот раз рука наугад раскрыла томик лирики на стихотворении «Предсказание»:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон…
Целый день ходил под впечатлением предсказания шестнадцатилетнего поэта в далёком 1830 году. Неужели действительно пришёл конец России? На её месте ползуче появляется какой-то монстр с неузнаваемый лицом, общественный организм, которому чуждо наследие предков и который чужд человеку старого воспитания. Он сменит единственный в своём роде русский патриотизм на этот мерзкий интернационал, что у заводил вселенского беспорядка в уме и на языке. Будет уничтожать религию, единственно надёжную основу нравственности. Обзаведётся непонятной речью, ложными ценностями, беззаконие возведёт в закон. И он, Скорых, участник двух войн, вынужден будет жить в этом мире!? Император Николай, отрёкшись от престола, освободил своего офицера от присяги. Но должен ли он, георгиевский кавалер, принимать это освобождение? У него отнимают Россию в её зримых и звуковых образах, весь материальный простор, который Русью пахнет. Но ведь духовная её ипостась никаким силам изъятия не подвластна, она неотделима от человеческой души. И, притом, по меньшей мере, усадьба за Скорых останется. Вот здесь, в этой ограде он сохранит своё Отечество, каким презрело его новое поколение, слепо бросившееся за ложными ценностями в общечеловеческий кагал. Без крайней нужды ни шагу за ворота, пока соотечественники не одумаются! Так решил штабс-капитан и остался твёрд в своём намерении превратить дом в крепость прежней России.
Такое решение несколько успокаивало сердце, но в исполнении было не реальным. Оно лишь оттягивало торжество нового времени и новых нравов в отдельно взятом дворе. Приняв его, Василий Федорович весь предался ожиданию дочери. Что-то подсказывало ему, что она вот-вот появится. Устроив побег Никанору, Феодора с её мужским (а может быть всё-таки женским?) характером, конечно же, держала в голове план и для себя, только соблюла правило пропускать младших вперёд.
Отец совершенно не думал о том, что его дочь, социал-демократка большевистского толка, представляет главную опасность для устроенного им на личном клочке земли, среди смутного пространства, «Малого Государства Российского» Томительно долгая разлука сделала Феодору в глазах отца просто Дочерью, девочкой, которая ему дорога, как самое близкое на свете существо. Она была вне подозрений, вне критики, вне осуждений… во всяком случае на расстоянии.
Потянулись томительные дни. Особенно нестерпимыми были вечера. Не читалось, ни писалось. Иногда заводил патефон, ставил «На сопках Манчжурии», «Прощание славянки». Мерил кабинет из угла в угол. Потом нашёл занятие – долго, тщательно, осторожно, ибо умения не было, переделывал буковый квадрат Каракоричей-Русов из основы одной четверти серебряного блюдца, с буквой «П», в основу всех четырёх частей. Как ни подгонял сектор к сектору, по линиям разрубов остались щели. Тонкие, но заметные. Этой сборной реликвией украсил стену кабинета. Круг в квадрате! В геометрии фигур увидел штабс-капитан какой-то мистический знак восточных магов. Дай бог, чтобы колдовство пошло на пользу России! Вспомнилась строчка из письма Корнина почти двадцатилетней давности: «Мне кажется очень важным, в чьи руки попадают подобные амулеты-обереги».
Календарная осень принесла в «Сибирскую Италию» не только стужу. Новая власть за оградой, отделяющей усадьбу Скорых от непонятной России, стала большевистской. Подсинцы так ничего и не поняли в том петроградском балаганном действе, в котором выбежали на историческую сцену и, показалось, моментально оставили её какие-то случайные фигуры. Запомнились «временные» - князь Львов и адвокат Керенский, безымянные министры Коллегии-Директории, безликие представители Всероссийского демократического совещания, не более известные депутаты Предпарламента, бездеятельные деятели какого-то «независимого» Третьего коалиционного правительства. Последние только приступили к строительству, с «нулевой отметки», непонятной и самим строителям новой республиканской России, как тут, словно из-за угла, выскочили большевики. Провода, радиоволны, почтовые вагоны повезли во все стороны из столиц вести: министры арестованы, главковерх Керенский бежал за подмогой к генералу Краснову, но поднаторевший на мятежах Петроград семи сотням казаков оказался не по зубам. Второй съезд Советов провозгласил Россию Советской республикой (видимо, в свою честь). Победители, заигрывая с трудовым народом и отлынивающими от окопов солдатами, обклеили стены декретами. Появились они и в сибирских городах. Прохожие останавливались, читали, дивились: с Сотворения Мира такого не бывало, чтоб не воевать да по справедливости землю делить. Обманут, как пить дать, обманут! И на фронты большевистская власть мужичков погонит, и землю взад отберёт.
В Подсинске ничего подобного штурмам зимних дворцов не понадобилось. Даже почта и телеграф остались в руках почтальонов и телеграфистов. В первых числах ноября вошла в городскую управу, охраняемую городовым, при тупой шашке, ватага рабочих и солдатских депутатов. Шинели и папахи с красной лентой наискосок, ружья, изготовлены к рукопашной, судя по примкнутым штыкам. Потребовали уездного комиссара и, когда тот появился, заспанный, объявили, что берут власть в свои руки. «Вы какой партии, земляки?» - изумился голова. – «Есеры». – «Так и я есер! И от меня пользительность имеется». - «Ить мы – левые, мы в правительстве Ленина и Троцкого, а ты – правый, вшивая апазиция. Сдавай ключи по добру! Не балагань!» - «Так и я стану левым. Где расписаться?». Заговорщики из зареченских фабричек мысленно почесали затылки. Руки их были заняты ружьями и вообще приспособлены к серпу и молоту, а не к бумаге и чернильным ручкам. Переговорив между собой, велели «временному градоначальнику» исполнять свои обязанности дальше, до особого распоряжения. Тот повеселел и пошёл пить чай, поглаживаю бороду «а ля Кропоткин».
О большевистском перевороте Василий Фёдорович узнал также от Ангелины. Хотя жильцы усадьбы перешли на натуральное хозяйство и приняли «китайский изоляционизм» хозяина, всё же невестка и горничная выходили за ворота - в церковь, да по разным бабьим делам. Никанор оказался едва ли не большим консерватором в семье, чем отец. Он не спорил с революционным заводским людом, когда его пытались втянуть в «борьбу за освобождение рабочего класса». Хмуро отмалчивался, что вызывало к нему злобу не меньшую, чем если бы он с кулаками, брызгая слюной, отстаивал свою позицию. От физической расправы «офицерское отродье» спасала лишь постоянная нужда в нём, как в умельце, на все руки мастере. Пока товарищи митинговали, маршировали в колоннах навстречу светлому будущему под красными знамёнами, Никанор с такими же аполитичными помощниками приводил в порядок фабричное оборудование, страдающее от небрежения. Покончив с работой, шёл домой вдоль Подсинки. Не спешил: после второго медового месяца Ангелина принялась за старое – скандалы стали принимать характер опасных схваток, когда старый отец находился в саду или отправлялся в седле к Енисею. Старший из детей, Анатолий, дошкольное обучение проходил в охотку в кабинете деда, в пять лет читал и особенно бойко считал. Младший, Николай, довольствовался сосновыми чурочками, пистолетами и сабельками, вырезаемыми домашними мужиками из липы. Братья занимали друг друга, к обществу себе подобных не были привычны. Пока что никто не покушался на свободную территорию старой России, удерживаемую внуком гусара, пехотным штабс-капитаном.
Глава III. Возвращение блудной дочери.
Время от времени Скорых выходил на крыльцо и долго смотрел на просёлок, вьющийся между окраиной Подсинска и усадьбой. Иногда вдали мелькала человеческая фигура, и вскрикивало сердце старика: Феодора! Ан нет, обман зрения. Однажды отцовский дозор совпал с возвращением из города Ангелины. Обычно невестка шла вразвалку, обвешанная покупками. А тут почти бежала налегке. Издали стала размахивать руками, кричать: «Матушки, батюшки святы! Здеся! Видала!.. Федора». Василий Фёдорович бросился навстречу невестке, схватил её за плечи, затряс: «Что? Что? Говори же!». Вестница перевела дыхание: «Погодьте, шибко бёгла. Федора здеся». - «Где она?» - «В управе». - «Ты её видела?» - «Не-а, там солдат стоить, не пущаеть». – «Так она арестована?» - «Да нет же, батюшка, не боись. Федора сама давеча всех в управе под замок посадила. Сказывают, прибыла поездом из Красноярска с аграмадным отрядом порядки у нас наводить. Таперь Феодора самая главная комиссарша в Подсинске».
Василий Фёдорович с досады махнул рукой: толку не добьёшься. Решил было скакать в город, направился в сторону конюшни. И замер посреди двора. Поезд приходит на рассвете. Сейчас за полдень. А Феодора и носу к отцу не кажет! Ведь столько лет не виделись. От обиды и разочарования вернулся в дом. Заныло сердце. Пришлось прилечь. Поезд приходит на рассвете. Сейчас за полдень. А Феодора и носу к отцу не кажет! Ведь столько лет не виделись. От обиды и разочарования вернулся в дом. Заныло сердце. Пришлось прилечь.
Вечерело, когда в прихожей затопали. Послышались радостные возгласы домашних. Их перебивает низкий, с властными нотками женский голос… Феодора! Сердце забывает о боли, ноги становятся пружинистыми, какими были в горах Черногории. Шумная компания уже в гостиной. На этот раз не померещилась – дочь, его родная дочь!
Высокорослой Феодоре идёт офицерский френч, перетянутый по тонкой талии, через плоскую грудь ремнями. Узкие брюки, заправленные в высокие кавалерийские сапоги без шпор, невыгодно обтягивают тонкие ноги. Маузер на длинном ремне оттягивает плечо. Бурка и мохнатая черкесская шапка уже сброшены на пол. Где её роскошные локоны? Стриженная «под мальчика» голова словно высохла, нос увеличился. Это позже отметит штабс-капитан, что к лицу дочери, что не к лицу, а что и вовсе уродует её. В первую же минуту встречи он во власти иных дум. Он уже готов простить дочери запоздалый приезд. Она понимает, что отец в обиде на неё, предупреждает вопрос:
- Извини, батя, дел невпроворот, сплю за столом или в седле.
- Что так? – спрашивает размякший родитель, после того как дочь подставила ему для поцелуя поочерёдно щёки. – Это в нашем-то сонном городке?
- Городок пока что действительно сонный, да место занимает важное, можно сказать стратегическое.
- Чем же важно место, а, дочь? Поясни.
Все уже за общим столом. Ангелина тащит Тольку и Николку. Мальчишки таращат глазёнки, озадачены: о родной Тётедоре слыхали, но видят в первый раз. Тётка в штанах, без косы, чистый мужик. Татьяна проворно носит с кухни снедь. Открылось, что Феодора в тот день и не думала навещать своих. Спасибо Ангелине. Постояв среди зевак у входа в управу, прочитав на доске объявлений грозный приказ сдать всем в трёхдневный срок оружие, подписанный «Ф. В. Скорых», она заспешила с новостью сначала на фабрику к мужу, заодно батюшку с матушкой повидать и подивить их своим открытием. О комиссарше они, небось, слыхали, только кто она – не ведают. Немногие подсинцы, встретив Феодору даже в женском одеянии, вспомнили бы, кто она такая, чьих будет, а в штанах с ширинкой (нашо она ей?!) да с мужской стрижкой она стала неузнаваемой. Никанор, услышав от жены весть, разволновался так, что руки затряслись. Отмыв их от машинного масла, бросился в управу. Там перехватил сестру, подъехавшую верхом в сопровождении конного хакаса с лицом каменной бабы, стерегущей Великую степь уже третье тысячелетие на оплывших курганах межгорной степи. Феодора обрадовалась: «Никанорка! Добрался-таки домой! Ну, молодец! Что тебе?». Брат и сманил её домой, надавив на совесть: «Отец весь извёлся, давай, хоть на вечерок». – «Ладно, на пару часов». Велев революционному хакасу спешиться и уступить коня Никанору, Феодора на несколько минут скрылась за дверью управы. Через четверть часа брат и сестра скакали через город и полем в сторону усадьбы Скорых.
Дочь на вопрос отца дочь с деланным вызовом ответила:
- Стратегическим положением ценен Подсинск, господин штабс-капитан.
Участник двух войн шутку подхватил:
- С кем воевать собралась, дочка? Хакасы, вижу, у тебя служат. Серьёзная сила.
Феодора усмехнулась:
- С генералами и офицерами, с их приспешниками.
- А что, они тебе войну объявили?
- Пока нет, но ждать не долго, контрреволюция по углам скребётся. Вон генерал Алексеев собирает на Дону добровольческую армию. Слыхал, небось?
Василий Фёдорович ещё пытался отделаться шуткой.
- Тогда чего тянуть? Начинай воевать здесь, со мной, я ведь офицер.
Феодора шутку не приняла:
- С тобой другой разговор. А, к слову, ты за кого?
- За кого я?.. За Россию, разумеется.
- Единую и неделимую? С немецким царём?
- Во всяком случае, не с иудейским. Как там вашего социал-демократического духовника?.. Да, Маркс! А этот, главный в Петрограде народный, хм, комиссар, - протянув руку к окну, старый офицер взял с подоконника недельной давности «Подсинский листок», развернул, побежал глазами, близоруко щурясь, - Ульянов-Ленин. Ладно, пусть будет русский. А Троцкий? Урицкий? Дзержинский? Прямо справочник по рифмованию. Уж больно фамилии подозрительные. Свердлов? О-очень по нашему – от «свер-д-ло». Где так говорят? Разве что в местечках Малороссии.
Тут, как с печки – на припечку, в разговор встряла Татьяна с подрисованными сажей глазами:
- Сослатый, из симбирских учителёв, што фатеру сымал у маво братца да остался здеся, как свобода вышла, так давеча сказывал, будто знавал тех Ульяновых, из которых ихний Ленин. Истинный хрест, он гутарил, а я слыхала, - перекрестилась старая девушка. - Значится так, матушка ентова приседателя - из немцев произошла, по прозвищу Бланка. Батя иённый, значит, то ж был Бланком, так яво в ихней синагоге хрестили.
- В кирхе, - рассмеявшись, поправил Никанор горничную, давно ставшую членом семьи.
- Пусть кирка, - легко согласилась Татьяна и ласково посмотрела на мужика, у которого чем дальше, тем сильнее разлад с женой. – Всё одно синагога.
Никанор воспользовался возможностью свернуть разговор с колеи, принимавшей неблагоприятный для семейного застолья оборот.
- Что это мы всё о политике? Я вот хочу сказать, сестрица, как я благодарен тебе. Ведь ты собой пожертвовала. Ты меня и в детстве любила. Я помню.
Феодора перевела ничего не выражающий взор тёмных, без блеска очей на брата, произнесла, не рисуясь:
- Ничем я не жертвовала. И при чём здесь любовь? Я выполнила долг старшей перед младшим. Иначе поступить не могла. И это не вступало в противоречие с каким-либо долгом высшего порядка.
Ангелина и Татьяна, приоткрыв рты, уставились на комиссаршу. Мужики переглянулись. Толька с Николкой в очередной раз долбанули друг друга ножками под столом и рассмеялись. Отец строго глянул на сыновей:
- Марш на печку! Ангелина, отведи.
Мать, буквально закинув детей на тёплую, устланную овчиной лежанку русской печи, скоро вернулась к столу. Последние слова дочери поставили хозяина дома в тупик. Чувство долга было ему понятно. Но что имела в виду дочь, подчеркнув голосом «высший порядок»? Сердце сжалось тоскливым предчувствием. Лучше об этом не думать.
- Ладно, заболтались мы. О главном забыли. Расскажи о себе, девочка моя. Как тебе удалось пробраться в Россию? Никанор нам тут кое-что поведал: о вашей встрече в лагере, о своём превращении в покойника и приятном путешествии. А что с тобой приключилось?
Почти не притронувшись к закуске после большой рюмки водки, Феодора, в перекрестье четырёх пар глаз, налила себе из самовара чаю в фарфоровую кружку, отхлебнула большим глотком, не опасаясь ожога.
- Особенно нечего рассказывать. Когда мой напарник Краус убивался над закрытой крышкой моего гроба, - женщина криво усмехнулась бледными тонкими губами, - я уже ехала вечерним поездом в Грац. Оделась как обычно: юбка, жакет, на голове шляпка, в руке баул. Типичная учительница, объезжающая учеников на домах. Была странная уверенность, что от первого моего шага в сторону от ограды Талергофа до линии фронта мне будет удача. Так и вышло. В Граце постучалась в первый попавшийся дом возле вокзала. Сказалась беженкой из восточных областей, занятых русскими. Не нужна ли служанка, согласна за стол. То ли вид мой внушил доверие, то ли на дешёвую служанку польстилась фрау Гермак, рекомендательных писем не спросила. Какие письма у беженки! А паспорт на немку Фризенгоф мне заранее справили друзья Крауса. Так и служила возле парализованного мужа хозяйки дома, пока, этим летом, не узнала, что узников нашего лагеря распускают по домам. На вокзале пристроилась к группе отъезжающих, никто их уже не охранял. Под видом бывшей интернированной, никому не показывая немецкого паспорта, добралась до окрестностей Луцка. Фронт переходила одна, без провожатого, в полной уверенности, что и здесь мне будет сопутствовать удача. И… в общем, как видите, я здесь. Чем занималась в Питере, в Красноярске? Это вам не интересно. Ну, посошок на дорожку!
На крыльце, прощаясь с сестрой, Никанор спросил:
- Как решила с тем немцем?
- А? С Краусом? Что решать – отработанный материал.
До управы Феодору проводил отец на своём пятнистом иноходце. Ехали в сёдлах шагом, следом на поводу вели лошадь хакаса. Феодора открыла отцу причину решения Красноярского ревкома направить её в Подсинск. Она выросла здесь, лучше других в большевистском активе знает местные условия. Конечно, в краю зажиточных крестьян, немногочисленного рабочего люда, мещан, симпатии народа на стороне эсеров. Но, если собрать большевиков в один железный кулак и решительно, без гнилых интеллигентских сомнений, проводить в жизнь планы партии, избранная гвардия марксистов любое стадо способна направить в нужную сторону. «Ты знаешь, какая сторона «нужная»?», - вновь не сдержался Василий Фёдорович. – «У нас учение». – «А у нас тысячелетний опыт». - «Вот он и подвёл старую Россию. Тысячу лет держаться за старину, в ней, значит, и оставаться. А весь мир уходит вперёд». – «Но ведь были преобразования: Иван Третий, Пётр, Александр Второй». – «И все незавершённые, непоследовательные и очень медленные. В России всё старое необходимо ломать». – «А не наломаете ли дров, дочка?» - «Наломаем, будем исправлять, тоже решительно. Для этого власть должна быть в одних руках». – «В твоих-то руках сил хватит?» - «Не сомневайся, хватит. Я из железа. Не только моё личное мнение, так в Комитете считают. Это вторая причина, по которой именно меня направили сюда, в эсеровское гнездо».
Прощаясь, так и не договорились, когда встретятся снова. С тяжёлыми предчувствиями, также неторопливо возвращался Василий Фёдорович домой. В конце концов пришёл к умозаключению, что разница во взглядах на что бы там ни было не должна стать стеной отчуждения между ним и дочерью. Придётся смириться: Феодора из другого мира. Ему, старику, ничего не остаётся, как принимать дочь такой, какой она есть. Надо найти какую-то общую территорию. А в остальном… пусть она строит свой мир. Ей в нём жить, если построит. Не ему. Горько, конечно, что всё святое для него рушится вокруг с помощью самого дорогого для него человека. Да что поделаешь, судьба.
Глава IV. Диктаторша.
Просвещённые подсинцы назвали семимесячное правление Феодоры диктаторским. Местный Совет играл при ней роль коллективного статиста. Опорой ей служила горстка большевиков, преданных ей лично. Безопасность обеспечивали преторианцы из конных хакасов, кентавры с татарскими саблями. Василий Фёдорович «суверенную территорию» не покидал. Остальные домочадцы обходили управу стороной. Дочь не баловала отца своими визитами.
Старый штабс-капитан не мог не беспокоиться за Феодору в тревожное время российского многовластия. Он подписался на городскую газету, сменившую название «Подсинский листок» на «Подсинский рабочий». Внимательно прочитывал все колонки, стараясь угадать, откуда может грозить опасность дочери. Теперь Василий Фёдорович невольно находился в курсе всех городских и основных российских событий. Кроме того, он стал прислушиватьяся к тому, что приносили из города домашние.
Когда Ангелина пришла с рынка с вестью, дескать, наша Феодора теперь самая главная в чике, хозяин понял, что председатель ревкома взяла под свой контроль и местное отделение самосудного ЧК. Феодора, с её независимым умом, имела основания не спускать глаз с «чрезвычайных опричников». Мысленно Скорых похвалил дочь: предусмотрительный ход. Если в её демократичности он сомневался с каждым новым подписанным ею декретом всё больше, то в практичности не отказывал. Он понимал, на подвластной ей территории Феодора не допустит никакой второй власти. А чтобы избежать неожиданностей с другой стороны, Феодора сократила военный гарнизон Подсинска, оставив под ружьём лишь большевиков и тех эсеров, что назывались «левыми».
Между штабс-капитаном Скорых и его большой родиной, Российской Империей, оказались в исторической ретроспективе уже две непризнанные им России. Первой была «неимперия», определённая с задержкой, как просто республика. Её сменила Советская республика. А с половины января восемнадцатого года непреклонного монархиста закачало на революционных волнах РСФСР. Жутчайшее название на слух! На глаз же – тоскливая, примитивная симметрия! «Ф» в этой аббревиатуре означало «федеративная», а второе «С» - «социалистическая». Народы и народцы, племена – прямо из каменного века, стали объявлять о независимости. От кого? Какой-нибудь Безбородко когда-то правил огромной страной из Петербурга. Теперь его потомок, можно предположить, станет править из Киева. Но страной небольшой. Зато незалежной. Горский князёк обретёт желанный суверенитет и не сразу поймёт, что ему негде разгонять скакуна: забор вокруг сакли – государственная граница. Интересно, а где пройдут кордоны автономных самоедов? Безумие! Излечить от него может Добровольческая армия. По слухам, генерал Корнилов и атаман Каледин уже начали поход на север от Кубани и Дона. Ещё раньше о наборе добровольцев в свою рыкыка (на языке подсинского простонародья) объявили большевики. И адмирал Колчак, умница (жаль, что больше учёный, чем военный человек), формирует в Харбине вооружённые отряды, чтобы ударить с востока по германо-большевикам, как он называет русских социал-демократов из шайки Ленина и Троцкого. Те недавно переименовали себя в коммунистов. Не забыть бы: дочь теперь коммунистка. Грехи наши тяжкие!
До воцарения Феодоры в центре благодатного края, размером с Бельгию, здесь прошумел, в виде шутихи, большевистский декрет «О земле». На чёрнозёме межгорной впадины царского и помещичьего землевладения никогда не было. Монастырей - раз, два и обчёлся. Церковные угодья не вызывали зависть пресыщенных десятинами крестьян. На своих уделах успевать бы справляться! Так что практически конфисковать землю было не у кого, а у кого и отняли (для отчёта в Смольный), то не нашли желающих получить даже даровую полосу. И тем не менее здесь, да и во всей Сибири, этот силовой акт в духе Робин Гуда вызвал у крестьянской массы уважение к большевикам. Раз смогли отобрать у царя и помещиков главную ценность крестьянской страны, значит, есть сила. А силу положено почитать.
Веками за Уралом селились старообрядцы, разного толка сектанты, беглые холопы и преступники, каторжники и ссыльные, их потомки, не знавшие крепостничества. Они образовали все податные сословия. Бунтарство и непокорность власти, стихийные антидержавные настроения вошли в кровь поколений. Вольная жизнь, без несения повинностей, без солдатчины и налогов, с уравниловкой в сытости и тепле, с правом на самосуд и грабёж богатеев, представлялась наибольшим благом. А настроения постоянно подогревалось пропагандой политических поселенцев в последние десятилетия. Теперь лукаво обещают: погоди малость, вот победит всемирная революция, и государство отомрёт. Заживёшь, не зная начальства, поборов, себе в радость, словно в сказочном Беловодье. Только помоги нам, народным заступникам. Возьми ружьё, стреляй в эксплуататоров! Так в тёмные массы стал проникать народный большевизм, мало чем отличный от обыкновенного анархизма.
Разрушители традиционной государственной конструкции, далеко не идеальной, но требующей перестройки по обдуманному плану, и Богу вызов бросили, обещая устроить рай на земле, при жизни тех, кто пойдёт за ними. Среди русских людей, чаще православных обряда, чем внутреннего содержания, зрела масса грубых безбожников, склонных к уголовщине, разврату, кощунствам, богохульству. Они легко соблазнились заменой веры в Христа на псевдорелигиозную веру в коммунизм. Так стали появляться яростные и энергичные фанатики-богоборцы, мученики ложной идеи. Георгиевский кавалер Скорых, ещё вчера обвинявший во всех грехах, во всех преступлениях против его Отечества инородцев, стал убеждаться в том, что за ужасы революции, кроме комиссаров–евреев и прочих «интернационалистов», в первую очередь должны отвечать во много раз превосходящие их количественно русские люди. Они фанатично составили преступную компанию иноязычным носителям заразы.
Рассуждая таким образом, Василий Фёдорович по-прежнему выделял свою Феодору, как особое явление, причастное к хаосу, но отличное от его составляющих. Для примера представим себе богиню из чистейшего мрамора, без изъяна, первозданно чистую, среди неохватной глазом горы бесформенных, вываленных в грязи обломков.
В доме говорили о том, что в той или иной мере больно затрагивало всех – о национализации банков и предприятий промышленности, торговых контор. Ведь из-за этих мер Скорых потеряли почти все свои сбережения, лишились возможность приобретать товары в магазинах и лавках. Рабочее самоуправление, приведшее к падению производства, и разлад торговли вызвали к жизни безумно дорогие чёрные рынки. Однако никто в усадьбе (при хозяине, во всяком случае) ни словом не называл Феодору, ни намёком не обвинял её, хотя все местные указы, привязывающие центральные декреты к местности, подписывались «председатель Скорых».
Одно лишь начинание получило единогласное одобрение её родственников и почти всего Подсинска – создание в «Сибирской Италии» Комитета бедноты. Вообще-то задумывались комитеты – по весям. Но в селениях благодатного края, где любая воткнутая в чернозём палка плодоносила, бедноты не оказалось. Тогда вооружённые рабочие и преторианцы-хакасы отловили по злачным местам люмпен, участника всех беспорядков, воровских шаек и отрядов по изъятию излишков у состоятельных горожан, якобы в пользу неимущих. Тунеядцев загнали в первый совхоз на Тарском озере. В отличие от сельской бедноты, хотя бы к грядкам под окнами приученной, у этих лжебедняков руки вообще из одного места росли. А ноги были проворны. Разбежались. Их переловили снова и под страхом расстрела, как саботажников, приставив к ним раскосую стражу, заставили работать. «Какова наша Феодора!» - сказал с гордостью отец за обеденным столом. Старого офицера домашние поддержали улыбками. Как-то, навестив родных, и обратив внимание, что Анатолий к школьному возрасту подбирается, Феодора заговорила о своём намерении с первого сентября ввести на доверенной ей территории всеобщее начальное обучение.
«Может быть не всё так плохо? - впервые подумал Василий Фёдорович и тут же испугался своему молчаливому пока соглашательству. – Что дальше будет? Сломаюсь. Сдамся. Нет, умереть надо свободным».
Один из летних номеров «Подсинского рабочего» вышел с редакторской статьёй под заголовком «Социалистическое Отечество в опасности». Вернее было бы написать «в опасностях». Основная угроза для большевиков исходила от сформированного ещё в старой России корпуса из пленных чехов и словаков. Их спаяла цель – вырваться из сошедшей с ума России через Владивосток в Европу Антанты. Эшелоны с бывшими подданными Габсбургов, прекрасно вооружёнными и дисциплинированными, растянулись по Транссибирской магистрали от Самары до Приморья. Под вагонами образовалась суверенная территория двух славянских народов, живущих дома «под немцами». Они были вольны с позиции силы выбирать, кому покровительствовать, а с кем договариваться о нейтралитете. Вступать без ума в драку со стрельбой у транзитных пассажиров желания не было. Покровительство сильных нейтралов ощутили большевистские конкуренты - эсеры и их попутчики в лицах кадетов, меньшевиков и пролётных представителей политической экзотики. Их отряды под трёхцветными знамёнами стали изгонять краснознамённых рабоче-крестьян из городов и весей, в основном, по сторонам от железнодорожных путей. Троцкий уже назвал их армией, РККА, но они ещё таковой не стали. На освобождённых территориях возникали независимые друг от друга правительства, которых объединял страх перед большевиками. Они заручались поддержкой белых генералов и казачьих атаманов. Страны Антанты обещали им всемерную помощь. Хотя на знамени запоздалых спасителей России белого цвета было столько же, сколько синего и красного, любители цвета крови и пожара назвали своих врагов огулом «белыми». Этого, произносимого с презрением названия удостоились и лукавые нейтралы, с улыбочками поглядывающие на всероссийскую заварушку из окон вагонов, - «белочехи» («белословаков» проигнорировали).
В последних числах июня подсинский ревком озадачило известие о приближении к городу со стороны Красноярска речной флотилии. Отряд был приведён в полную боевую готовность и занял оборону на обрывистом берегу Енисея, над пристанью. Наилучшим местом для обзора реки считался мыс с усадьбой Скорых. Сюда Феодора прискакала с ординарцем и свитой «военспецов», из отставных унтеров.
Спешились, забрались с биноклями на крышу. Василий Фёдорович последовал за ними. У него была подзорная труба, приобретённая ещё «вольным художником» Сергеем Скорых.
И вот далеко, внизу по течению, задымило. Флотилией оказались две самоходные баржи. Различались установленные на палубах полевые орудия. На корме переднего судна развевался триколор. Комиссарша подала спутникам знак спускаться. Во дворе, вскочив в седло, велела хакасу скакать на пристань и уводить отряд правым берегом вверх по Енисею, крикнула вслед: «Ждите в трёх часах пешего пути! – потом повернулась к одному из партийцев. - Ты отвечаешь за обоз. Надо спешить нашу конницу и всё необходимое доставить на место во вьюках. Поторопись!».
Штабс-капитан был озабочен. Он понимал: у красных нет артиллерии, и отход без боя оправдан, но Феодора, избрала наихудший путь отхода. Там, где она назначила встречу своим бойцам, открытая местность, только редкий кустарник и отдельные сосны на дюнах. Движение на юг вдоль Енисея преградят правые притоки реки, вырывшие глубокие каньоны с крутыми склонами. Это идеальная ловушка, западня! Разве она забыла окружающий рельеф их заветной территории, убежища на троих, где они провели столько дней и ночей? Погибнет ведь! Феодора погибнет!
- Дочка, погоди малость! Я с вами.
В эту минуту георгиевский кавалер, христиански чувствующий, национально мыслящий человек, государственник, ради дочери отрёкся от своего недавнего решения не участвовать в дьявольском безумии на стороне разрушителей святого для него мира. Феодора остановила отца, уже поднимавшегося через силу с непослушным сердцем на крыльцо дома:
- Нет, нет, штабс-капитан! Это не твоя война. Храни внуков и дом. Я не прощаюсь. Жди меня. На этот раз долго не задержусь.
В это время из избы вышел Никанор. Феодора придержала коня: что скажет брат, какое действие предпримет. Но мастер только махнул рукой и отвёл глаза. Эта была и не его война.
Глава V. Союз царя Михаила с Лениным и Троцким.
В разгар золотой, с багрянцем, осени вошла в Подсинск с юга ватага под красным знаменем, одетая кто во что горазд, также разнообразно вооружённая. В телеге с пулемётом за спиной возницы сидела на ящиках баба-атаман, в расстёгнутом на плоской груди зипуне, в чёрной черкесской шапке, в офицерских сапогах. Вышедшие к тракту подсинцы, не из робких, признали в ней комиссаршу. Спросили у мужиков с ружьями: «Вы кто, красные?» - «Не, мы сами по себе, зелёные партизаны». – «За кого воюете?» - «За царя Михаила и Ленина с Троцким». – «Вот те раз! Так они ж меж собой лютые враги». – «Темнота подсинская! Большевики, слышь, законному царю присягнули, теперь будем всем миром государева ослушника Колчака бить».
На этот раз Феодора расположилась в родном доме. Подход к её комнате ночью стерёг ординарец, забравшись на полати. Хакас смотрел на свою повелительницу теперь не просто преданно, а с выражением собачей влюблённости Охрана и штаб расположились в постройках хозяйственного двора. Зелёная рать определилась на постой в избах городской окраины, выходящей к Енисею. Дочь откровенно объяснила отцу свой выбор: «С холма лучший обзор и отсюда легче всего уходить в надёжное укрытие».
Штабс-капитан и сам уже понимал гениальную хитрость дочери. После летнего отступления её отряда он обследовал доступные ему части пещер и нашёл немало свежих следов, ведущих вглубь каменной толщи, изъеденной карстовыми водами. Видимо, Феодора знала тайный ход в известняковую гору, никому из местных жителей, в том числе и ему, неведомый. Вспомнилсь, как заблудилась она, и странное её поведение потом. Вот почему погоня десанта с барж возвратилась ни с чем. Теперь понятно, о каком «стратегическом значении» межгорной котловины говорила с лукавой усмешкой его дочь. Действительно, с небольшими силами, имеющими возможность исчезать и появляться, как из-под земли (почему «как»?), Феодора имеет преимущество перед целыми батальонами неприятеля. Что за женщина! Жуть берёт от восхищения перед её удачей.
Из разговоров дочери-атаманши с хакасом Василий Фёдорович узнал, что узкоглазую конницу она распустила, после того как лошади были использованы для перевозки вьюков к пещерам. Среди её пешцев преобладали крестьяне. Ни одного знакомого лица. На вопрос отца, куда подевались подсинцы, Феодора ответила без печали: «Когда эсеры прекратили поиски, я увела своих на Алтай. Там шли бои. Гвардия умирала, но не сдавалась».
Тот разговор состоялся за вечерним чаем вдвоём. Хакас, залив брюхо, отбыл на своё место. Дом угомонился. Обстановка располагала к откровенности.
- Признайся, дочка, тебе не стыдно поддерживать в этих дикарях идиотскую веру в союз Михаила Александровича и большевистских вожаков, а?
- Нисколько, - ответила Феодора, наторевшая в теории и практике социал-демократии ленинского толка. - Для достижения конечной цели, как любил повторять известный мудрец – все средства хороши. Все стороны в гражданской войне хотят победы. Грош цена была бы нам, красным, если бы мы сейчас начали распускать ваши либеральные сопли. Наша пропаганда изощрённая, мы используем любых попутчиков против своего главного противника. Умеем играть на душевных струнах мужичка, даже на его животной любви к народному, доброму царю-батюшке. Не конкретному, а царю как идеи. Девять же из десяти наших «просвещённых» рабочих, - Феодора язвительной усмешкой выделила «кавычки», - те же мужички. Вовсе не «красные». Это «зелёные», сами настоящие анархисты. Наши с тобой соотечественники, ваше благородие, оказались совсем не монархистами, в барском понимании, и не русскими, не православными. Их поманил «мировой тарнацинал», - вновь усмешка на бледных, тонких губах сорокалетней женщины. - Твои православные легко предают Бога. Это им выгодно. Ибо, раз Бог упразднён, то всё дозволено – грабить награбленное, вырывать из Священного Писания листы на самокрутки, устраивать самосуды, материться при детях и женщинах, отнимать жизнь у ближнего лишь за то, что он думает иначе. Поэтому национальный диктатор народной поддержки сейчас не получит. А ещё его не поддержат по той причине, что мужики боятся возврата земли прежним владельцам. Ведь этот важнейший вопрос все твои генералы и директории откладывают на решение Учредительного собрания, обещают лишь всероссийскую порку. Это за Уралом. А здесь, в Сибири, боятся лишиться воли. Заметь, не свободы, а воли в понимании безначальных людей, ушкуйников, бродяг и казаков. Поэтому народ в массе своей пойдёт за нами против белых.
Наступила пауза. Василий Фёдорович обдумывал слова дочери. Наконец сказал со вздохом:
- Сомневаюсь, что с народом, вооружённым как твоя банда…пардон, армия, большевики возьмут верх над генералами. Да, вы захватили все арсеналы и склады. Промышленность, что уцелела после перехода в руки рабочих, работает на военный заказ красной Москвы. Однако белым армиям обещаны поставки из-за рубежа. Против танков с саблями наголо попрёте? С трёхлинейками наперевес – Ур-р-а-а!?
- В Малороссии, отец, говорят «обицянки – цацянки», то есть, игрушки. В Антанте внутренняя грызня, интересы отдельных стран не совпадают. Ничего существенного твои колчаки и деникины не получат. Да мы и не собираемся воевать с ними атакующими цепями и колоннами. Мы измотаем их партизанщиной, не дадим проводить мобилизацию, а насильно забритые сегодня станут дезертирами завтра. Будем срывать поставки продуктов питания, пресекать перевозки. И сколько бойцов в тех белых армиях! Три-пять тысяч, от силы тридцать. Мы же миллион выставим и больше.
– Добровольцев?
- Лучший доброволец тот, ваше благородие Василий Фёдорович, которого ведут под ружьём, а спиной он чувствует пулемёт.
Уверенность Феодоры могла бы убедить отца, если бы не события, получившие ускорение к концу осени. «Подсинская воля» (новая название местной газеты) заклеймила позором сговор адмирала Колчака и «его подельников» с Омским правительством, объединившим все региональные правительства эсеров Сибири. Вскоре пришла весть о признании известного мореплавателя и флотоводца Верховным правителем России всеми белыми формированиями, начавшими теснить красных повсюду. Успехи на фронтах вдохновили военных на свержение правительства Сибири, назвавшего себя Всероссийским. Хватит штафиркам путаться под ногами, звенящими шпорами. Обиженные эсеры от такого недальновидного шага золотопогонников бросились в иудины объятия большевиков: долой диктатуру, даёшь демократическую республику!
Феодора всю зиму сбивалась с ног. «Сибирская Италия» находилась на отшибе от основной полосы военных действий вдоль Транссибирской магистрали, но была житницей огромного региона. Красные хозяева города не сомневались в скором визите гостей при погонах с пустыми товарными вагонами и баржами под продукты питания. Интересовали теперь белых и рекруты, как здесь называли призывников. То, что этот визит станет к тому же и карательным, было понятно по подтверждающимся слухам о жестокости белых по отношению к врагам. Нынешние офицеры пленных, как правило, не брали. Неизбежная жестокость гражданских войн, удивившая просвещённое европейское общество во время Французской революции, а ещё раньше – современников Кромвеля, лишь подтвердилось на русской почве. Крестьяне стали прятать плоды своего труда. Молодёжь обеспечила себя надёжными убежищами. Авантюристы по складу характера вливались в создаваемые энергией атаманши партизанские отряды. Командный состав в них формировался за счёт рабочих, прошедших германскую войну. Фабрики опустели, многие закрылись. Ведь из говна пулю не сделаешь, как мудро подмечено в народе. Прекратился подвоз сырья, заказа нет; изделия сбывать трудно, так как опасны стали дороги, расплачиваться населению нечем.
Лишился работы и Никанор. Как неприкаянный, бродил он по усадьбе в ожидании случайного заказчика или скучно стучал под полом инструментом. И стеклом стакана – стал потихоньку попивать. На предложение сестры возглавить штаб одного из её отрядов бывший унтер-офицер хмуро отмолчался.
Тем более был удивлён Василий Фёдорович неожиданному решению приёмного сына. Зимним вечером он постучал в дверь кабинета. Вид у Никанора был не просительный, глаз он не отвёл:
- Пришёл проститься, отец. Ухожу к Колчаку.
- Что, руки чешутся? Нечем занять? Понимаю. Почему так далеко? Вон, за стенкой военспецы требуются. Всё-таки, при доме. Подумай, двое у тебя, и за Ангелину ты в ответе. Я стар, не подниму внуков, если что с тобой случится, не успею… Что молчишь? Садись на диван.
Никанор приглашение не принял, нервно потёр руку об руку:
- Поздно рассиживаться… Значит так, решено. За этих… красных гробокопателей, за ресефесеерию я воевать не желаю. А за Россию… Знаешь, отец, я ведь тогда, на германском фронте, струсил, признаюсь… Сдался немцу. Потом хотел руки на себя наложить… И сейчас страшно. Не боец я… Но пойду. Пойду! Не могу на это развал и разврат смотреть. Тошно! Ты прав, руки чешутся, только к работе, не к винтовке. Эти, ставшие всем… (мать их!) настоящего дела не дадут. Пойду, отвоюю себе фабричку, какие прежде были. Феодоре скажешь потом.
Утром, в темноте зимнего утра, когда дом ещё досматривал сны, хозяин усадьбы и Ангелина вышли провожать одетого в дальнюю дорогу Никанора. Жена, прижавшись к мужу и сразу равнодушно отстранившись, осталась на крыльце. Василий Фёдорович повёз добровольца на санях через замёрзший Енисей на железнодорожную станцию. Удостоверился, что Никанор протиснулся в переполненный вагон. Мелькнула ссутуленная спина под тулупом. И сердце штабс-капитана сжалось так, будто закутанное в чёрный саван тело проводил глазами. Мотнул головой, отгоняя наваждение, и побрёл к упряжке.
За ужином Феодора спросила о брате. Ангелина, будто не расслышав, не отозвалась. «Уехал в Красноярск, по делам», - солгал наполовину отец. – «А, понимаю. Не желаю ему до твоих звёздочек дослужиться».
Заметил Скорых, что его соотечественники, отрекаясь от Бога, атеистами не становились. Наоборот, они с головой уходили в стихию самых нелепых предрассудков, в мир волхвов, примет, обожествления тварей и предметов. Вожаки народных якобы дружин наделялись ими чертами небожителей, их легко понуждали к поклонению орудий крестьянского и ремесленного труда. В какой-то мере этому течению поддалась Феодора. Она вообще не была религиозна, авторитеты выбирала для себя придирчиво, как некоторые барышни выбирают жениха. С таким самосознанием, горделивым и противоречивым, ей проще было создать кумира и фетиш самой, чем предпочесть из предлагаемого.
Как-то Василий Фёдорович застал дочь в кабинете. Она внимательно, будто видела впервые, разглядывала висевший на стене буковый квадрат, окантованный серебром, с серебряным же кругом по центру, составленным отцом из четырёх секторов-частей. Не поворачивая головы на шаги за спиной, попросила: «Позволь мне перевесить это к себе». – «Изволь, раз приглянулось. А чем именно?». – «Занятная штучка. Вроде примитив: квадрат, круг. Но что-то задевает вот здесь, - Феодора показала пальцем в область сердца. Потом поправилась. – Нет, вот здесь, - (палец переместился ко лбу). – Стою и думаю: не зря всё это, эти обрубки. Нет, не зря… А знаешь, удачная основа для герба «Сибирской Италии»: круг – межгорная впадина, квадрат… надо подумать». - Штабс- капитан усмехнулся: «Буквы куда денешь? Для непосвящённых – бессмысленная аббревиатура». – «Почему бессмысленная? Подсинская Интернациональная Социалистическая… А… Что же на «А»? Армия!». – «Однако изобретательности у тебя не отнимешь, дочка. Но эти буквы – инициалы конкретных людей, твоих предков. В них другая правда». - «Ты полагаешь, отец, что правда должна быть для всех одна – для нас и для них? – Феодора сделала широкий жест в сторону Подсинска. - Такого не бывает, никогда не бывало. Я подпишу указ, и через какое-то время это произведение твоего творчества станет для земляков именно тем, чем я его назову. А что касается нашей с тобой правды, я верю в какой-то ещё нами не раскрытый, роковой смысл этого символа. Понимаешь, я ощущаю прилив энергии, когда смотрю на него прямо или мысленно… так отдаёшь?» - «Снимай, но из дома – ни-ни!».
До лета девятнадцатого года Подсинск несколько раз переходил из рук в руки противоборствующих сторон. Оповещаемая жившими внизу по реке хакасами о приближении колчаковцев, Феодора уводила небольшой гарнизон из города в район карстовых пещер, остальные отряды партизанской армии разбегались по предгорьям Саян и Алтая или растворялись среди мирных жителей до ухода гостей. Отловив сотню пожилых и увечных «добровольцев», загрузив транспорт реквизициями, белые удалялись восвояси. Бои случались редко. Последний из них, на памяти «независимого» владельца усадьбы на всхолмленном мысу между Енисеем и Подсинкой, оказался самым кровопролитным. Целый день вперемешку с частым винтовочным щёлканьем стучали пулемёты где-то возле Тарского озера, на землях первого совхоза подневольных люмпен-пролетариев. Время от времени глухо ухали орудия.
Через несколько часов, когда бой утомился и замолк, ввалился в дом усталый донельзя, пропахший порохом и едким потом, с окровавленным хрящом оторванного уха ординарец-хакас с вестью от Феодоры. «Твой дочка живой, бачка, - успокоил он старого Скорых, налегая на выставленный ему на стол чугунок с бараниной. – Мой ханша побежал прятаться». Из дальнейших расспросов штабс-капитан узнал, что от гарнизона осталось едва ли с десяток израненных стрелков и «конница» в виде безлошадного ординарца. Только Феодору, словно заколдованную деву, ни одна пуля, ни один осколок не задели. Василий Фёдорович не стал уточнять, в какую сторону подалась дочь с остатками воинства, спросил ординарца: «Ты сейчас куда?» - «Знаю куда», - уклонился от объяснений революционный сын степи. Ночью он исчез за воротами.
Опять потянулись томительные для отца дни. На этот раз белые из города всё не уходили. Штабс-капитан пригляделся к ним. Не узнавал. Это были совсем не те русские офицеры, с которыми он прошёл три южнославянские страны и туркменские оазисы. Конечно, кадровых среди них мало, в основном, это «окопные» оберы и штабсы, наскоро выслужившиеся из студентов и разночинцев. Как неопрятны, грубы, развязны, неоправданно жестоки! Не все, конечно, только слишком уж много паршивых овец, портящих стадо. Стойкое неприятное чувство к представителям своей касты овладевало постепенно героем двух войн прошлого века, монархистом по воззрению. Он отказался от первого намерения пригласить кого-нибудь из офицеров, наиболее приятных на глаз, в дом. О чём с ними беседовать? Обойдусь!
Глава VI. Революционная целесообразность.
Изба старшей дочери Прокопия, работника Скорых, стоял на берегу Подсинки. Как-то, направившись с удочками к речке, штабс-капитан разглядел в мелькающие щели штакетника её брата, Ивана. Сын Прокопьев, охотник, прекрасный стрелок, силком был затащен Феодорой в её «гвардию». И вот он, рослый, статный блондин, таится, похоже, в доме сестры. Василий Фёдорович окликнул его. Иван вздрогнул выронил садовый нож и с опаской приблизился к забору.
- Это я, сосед, - поспешил успокоить молодца Скорых.
– А, дядь Вась, пролазь сюды, - отозвался Иван, раздвинув дощечки забора. Глаза красавца выдавали растерянность.
- Ты как здесь оказался, Ваня?
- Убёг, с отчаянием ответил дезертир.
–Дочь где? Цела?
- Тама, - махнул парень рукой в сторону Енисея. – Чё ей станется? Федору Васильну пули не берут, заколдована.
- А как вернётся?
- Боязно.
- Не сдобровать тебе, Зверобой.
– Знаю. Пока у нас белые стоять, не воротится. С ними уйду. Всё одно пропадать, што с белыми, што с красными, - круглые плечи беглеца поникли. – Я пойду, дядь Вась?
- Ты у себя, Иван. Пойду я, раз говорить не хочешь. Будь здоров!
Вернулся на тропинку тем же путём, слышит – шаги за спиной. Бросил взгляд через плечо: Иван идёт следом. Тот увидел, что замечен, приостановился в нерешительности. Так ведёт себя человек, которому есть что сказать, но не решается. Василий Фёдорович дал ему помаяться.
- Чё тебе, Иван? Говори! Между нами останется.
- Слышь, дядь Вась… сядем тут на бережку…
- Сядем, чего ж не сесть-то.
- Замучился я в эти дни.
- Это понятно.
- Не знаю, как начать, с чего начать…
- Начинай с самого главного.
- Ну, ты , дядь Вань, егорьевский герой, мужик, должон…
- Чё должон?
- Должон выдюжить…
- Перестань уже елозиться.
- Словом, Василь Фёдорыч, нет твого Никанора.
У Скорых перехватило дыхание, он откинулся спиной к ветле.
- Рассказывай, что знаешь! Никанор был здесь? С белыми? В бою убили?
Иван обкусывал ногти.
- На Тарском… Наши приканчивали раненых офицеров после атаки… Феодора его заметила. В бедро ему штыком пырнули, в мякоть. Велела держаться за неё, так и пошкандыбали к Енисею. Следом я корнетишку привёл, ему руку перебило. Подумал: чего пацана жизни лишать, пусть будет пара, чтобы не скучать Никанору. Там над рекой пещера такая - сама в серёдке горы, а светлая, свет сверху. Ключевой воды – не хочу, припасы всякие рассованы по щелям, хворосту припасено. Жить можно долго. Сначала каждый собой занимался, у всех дырки от пуль и штыков болели, уж колчаковцы постарались. Понемногу очухались наши пролетарии и стали зло на пленниках вымещать, кто словами, кто чем под руку попадалось. Надоело и это. Тогда стали кричать: расстрелять белую сволочь! Федора им поперёк, дескать, без суда нельзя. Так суди, комиссарша, твоя власть! Что меня поразило! Ведь она среди своих – царь и Бог, тось царица и богиня: как скажет, так и будет. А тут уступила. Судили всем кругом. Ну, как положено, обвинили офицеров во всех грехах (Никанор твой в прапорцких погонах был)… потом подняли руки – к стенке, кончать тось. А Федора в конце говорит: я, говорит, корнета отпустила бы, мальца мобилизовали силком, я голосую против его расстрела. А вот Никанор Скорых добровольно к Колчаку ушёл, он предал своих товарищей, рабочих, он враг революции и по нашему революционному закону заслуживает смерти. Что за баба! Прости, сосед, ведь дочь твоя, каково тебе меня слушать.
- Ничего, Ваня, не щади меня, продолжай.
- Так значит, смерти заслуживает Никанор, говорит Феодора и хитро мыслю свою заворачивает: только голосовать за расстрел его я никак не могу, он мне брат двоюродный. Поэтому имею право воздержаться… И вас того же прошу, если вы во мне товарища уважаете. Тут войско её стало чесать затылки: просит ведь командирша ласково, не суёт наган под нос, да и уважали её мужики без притворства. А она видит, что мужики уступить готовы, новый ход делает. А зря. Но уже не воротишь… Значит, говорит: пущай Никанор покается, даст слово, что больше руки не поднимет на трудовой народ. Мы, как выйдем отсюда, отпустим его с миром. Пущай живёт среди нас и помогает нам новую жизнь строить. Так же поступим с мальчишкой, за компанию.
Из дальнейшего рассказа Прохорова сына получалось, что последние слова Феодоры решили судьбу её брата. События в пещере приняли для пленников роковой оборот. Пока продолжалось судилище, Никанор то спорил с обвинителями, задирался с ними, то просил их быть людьми: «Война ведь братоубийственная, земляки, все грешны». Но в ногах у них не валялся, помиловать не просил, хотя расправы боялся – руки дрожали. А тут только сильнее побелел, что стенка пещеры, окаменел, бросил напоследок: «Каяться? Нет уж, сестрица, шиш тебе!»
Эти слова участь его и решили. Минуту назад «гвардия» готова была уважить просьбу предводительницы, но последние слова прапорщика сделали пещерную вольницу невменяемой. Они бы, наверное, и Феодору растерзали, вставь она хоть слово в защиту обречённого. Феодора настроение подчинённых поняла, приговор подписала чернильным карандашом и, спрятав бумагу под целлулоид планшетки, удалилась в темень расщелины, не бросив даже прощального взгляда в сторону брата. Оставшиеся на свету поставили колчаковца к бугристой стенке. И заспорили между собой. Потом, придя к согласию, подвели к Никанору тихо и горько плачущего корнета, действительно, мальчика. Охватили место казни полукольцом, взяв ружья наизготовку. Коллективный палач – это надёжно во всех отношениях. Оглушительный, как в пустом зале театра, залп. Посыпались камешки и пыль. При безветрии пороховой дым долго не рассеивался. Казнённых отнесли в ближайшую нишу, присыпали щебнем.
Закончив рассказ, Иван в томлении стал раскачиваться сидя. Не скоро прозвучал вопрос штабс-капитана:
- И ты стрелял?
- Нет! Нет, дядь Вась, вот те крест!
- На твоих руках нет крови моего сына?
- Боже упаси! Иначе ты от меня и слова бы не услышал. Я незаметно скрылся за Федорой, только далеко не ушёл, смотрел из укрытия. В тот же день бежал. Мне припомнили бы, что я в казни не участвовал, такое там не прощают. Выход нашёл случайно. Только Федора знает все ходы под землёй.
– Тебе, Ваня, повезло, - многозначительно отозвался Скорых на искренний ответ свидетеля последних дней и минут жизни Никанора.
Мужчины расстались молча. Забыв о рыбацких снастях, Василий Фёдорович стал медленно подниматься в гору. Принятая на душу тяжесть придавливала к земле, горбила. А ведь предстояло ещё передать весть Ангелине. И далеко не слово в слово. Надо «подчистить» правду, чтобы не сделать невестку вечным врагом Феодоры. Остановился на версии гибели поручика Скорых в бою. А тело? Сбросили в реку. Представил лицо Ангелины. Заплачет, конечно, только кричать, биться в истерике не будет.
Так и случилось: услышав весть, невестка вытерла основанием ладони выступившие на глазах слёзы и сказала: «Верно цыганка нагадала – всех переживу».
После ухода белых Феодора возвратилась домой, будто волчица в логово, которая подозревает засаду. Настороженный взгляд, замедленные, не свойственные ей движения, вкрадчивый голос. Отец, внешне демонстрировавший неведение о том, что произошло в карстовой пещере, не ослаблял в ней напряжения. Она учуяла в его поведении фальшь, только не могла определить её природу. В первый же день она убедилась, что сына Прохора в Подсинске нет, однако узнала: он здесь был. Но встречался ли с Василием Фёдоровичем? Ничто о такой встрече не подсказывало. А если они и встречались, насколько откровенным был Иван? Первым не выдержал отец. В первенстве оказалось его преимущество. Он мог задавать любые вопросы, исходя из своей осведомлённости, в то время как дочери приходилось невольно открывать то, что ему необходимо было из неё вытянуть. Правда, Василия Фёдоровича занимал главным образом вопрос, в какой мере Феодора повинна в смерти Никанора, если правда, что рассказал Иван. Штабс-капитан в глубине души надеялся: нарисованное сыном Прохора – бред, отдельное соло бредового времени. Штабс-капитан воспользовался удобным, показалось ему моментом. Домашние разошлись по усадьбе, хакас ушёл на конюшню седлать лошадей.
- Скажи, Феодора, твоей революции так уж необходима была смерть Никанора?
Дочь выдержала паузу. В её мозгу (выдали глаза) мелькнуло: знает! Но что знает? Насколько полно?
- Поручика Скорых, офицера армии Колчака, приговорил к расстрелу трибунал. Моя особая позиция - помиловать при выполнении им определённого требования, а именно, покаяться… Так вот, моя особая позиция им во внимание принята не была. Он усугубил свою вину, отказавшись каяться. Он сам сделал выбор.
- Но, ты - комиссар гарнизона и главный партбатюшка партизанской армии, к тому же председатель Подсинской ЧК, ты ещё много чего, ты - последняя инстанция, высшая власть здесь.
Были ситуации, при которых Феодора не могла лгать. И существовали люди, заслуживающие в её мнении только правды.
- Революционная целесообразность не допускала помилования. Его отпустить, значит, освобождать из-под стражи, под сожаление о содеянном, под честное слово больше не воевать, других белых офицеров. А мы их всех, без исключения, расстреливаем. Впрочем, как они всех красных. Око за око.
Старый офицер сорвался:
- Он же твой брат!
- Бывают времена, когда близкое родство определяется совместным окопом. Новый мир, отец, требует многих жертв. Никанор остался в его детях, они будут жить при коммунизме. Им дела не будет до отца среди впечатлений собственной жизни. А если узнают, что отец умер монархистом, офицером банды Колчака, то станут стыдиться его, а в анкетах писать: отец неизвестен.
- Погоди, погоди! Сколько раз, выручая брата, ты ссылалась на долг.
- Да, повторяю, я выполняла перед ним долг, ибо это не вступало в противоречие с долгом более высшего порядка. А сейчас мой долг перед революцией неизмеримо выше, чем долг перед близкими, друзьями, даже перед родиной, которую нужно, учили меня, беречь. Но можно и не беречь, если того требует интернационал. Земношарная советская республика – высшая ценность по сравнению с Россией. Этот долг требует уничтожать врагов коммунизма.
- «Бесы»! Истинно «Бесы»! Прав был Достоевский.
Феодора чуть ли не впервые в жизни взорвалась:
- Знаешь что, отец, казни меня, у тебя есть оружие, я знаю, заруби меня золотой шашкой. И пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Ну же! Папа!
Василий Фёдорович уже остыл:
- Никого казнить не надо. Оправдан лишь поединок, когда у противников равные шансы – на дуэли, в бою. А вот нельзя допускать, чтобы …
Он не договорил – хакас подводил оседланных лошадей к крыльцу.
Глядя в раскрытые ворота вслед всадникам, штабс-капитан мысленно повторил и закончил фразу: «Нельзя допускать, чтобы мужчина и женщина соединялись во лжи, преступно – лишь по похоти. Дети, появляющиеся после такого совокупления, черны душой и ликом, они мстят всему миру». Где-то далеко ударили в колокол и поплыл, затихая, звук, вдруг вызвав в памяти церковный звон в том сербском городке, где был дом-западня в саду и чёрный ход, с веранды в мансарду.
Глава VII. Чёрная пасть.
Где-то возле Омска шла война. Красные наступали, тесня Колчака. В «Сибирской Италии» наступило затишье. Но долго ещё выглядывал обыватель в окно на шум шагов: кто там марширует, белые или красные или ещё какие? При падении до первых петухов на пол книжки с ночного столика или иной тяжёлой вещи, успевали присниться выстрелы. Война стала привычной. Поэтому партизанские армии самораспускались медленно.
Внимательный взгляд Феодоры рассмотрел перемену в отце. Он сильно постарел за последние месяцы, ослаб (присаживался чаще, чем обычно). И стал светлеть лицом. Уже не слонялся по дому в нижнем белье, как последние месяцы. Выходил в гостиную в венгерке и панталонах. Подстригал по субботам седые усы и бородку. В глазах старого хозяина появился былой блеск постоянно мыслящего человека. Феодора понимала, она пала в глазах отца, но она дочь, самая близкая «кровинка». Чёрная тень, возникшая между дочерью и отцом, не забудется им, но со временем потускнеет в свете новых дней. Она решила ускорить оживление «деда» (так вслед за внуками стали звать главу семьи Ангелина и Татьяна).
Феодоре пришло на ум испробовать на отце, для облечения его сердца, верное средство – устроить прощальный ужин, «на троих» в их укромном уголке. Там у костра сядет между ними, живыми Скорых, бесплотный, немой Никанор с опущенными веками. Только это надо терпеливо перенести. Боль утраты смениться грустью, светлыми воспоминаниями. Что сделано, то сделано. Прошлого не вернёшь. Надо положиться на время.
С предложением провести день в «их пещере» Феодора подступилась к отцу. Василий Фёдорович не сразу понял смысл обращённых к нему слов. А когда до него дошли слова дочери, на его бескровном лице отразился такая мука, какую комиссарша не замечала ни у кого из расстреливаемых. Но миг – и «дед» другой: лицо принимает обычное выражение: «Спасибо, дочка, угодила… Будем собираться».
В оговоренный срок, выходя из своей комнаты, Феодора вдруг остановилась перед дверью. Взгляд её зацепился за реликвию потомков Борисовичей, висевшую над её койкой. Буковый квадрат с обрубками блюдца по центру будто просил не оставлять его в доме без присмотра. Сразу расхотелось выходить за порог. Феодора пересилила себя: что за блажь! Но пока шла за отцом к Енисею, видение круга, вписанного в квадрат, преследовало её. И породило забытое чувство страха. Она догадалась о его природе: река, конкретная река. Страх перед Енисеем не отпускал Феодору с того дня, когда барышня Маша Александрова вытащила её из воды. Она научилась подавлять его, не показывать другим. Пришло на ум бессмысленное: надо было снять эту штуку со стены, взять с собой.
Их старая лодка давно сгнила в стоячей воде затона. Спросили в избе перевозчика. Он уступил за хорошую цену плоскодонку о двух вёслах, настоял, чтобы подсинцы прихватили кормило, ибо после недавних обильных дождей в верховьях Енисея течение реки усилилось.
Было раннее, прохладное утро. Густые пласты тумана лежали над водой. Василий Фёдорович сел на вёсла. Феодора, ворочая длинным рулём, держала тупой нос плоскодонки против течения. Как обычно, пошли вверх по реке, держась левого берега, под которым вода текла медленней, чем у берега противоположного. В какое-то время Феодоре показалось, что они уже миновали то место, где надо сворачивать влево и пересекать реку, чтобы лодку вынесло течением к их заводи. Однако отец продолжал выгребать вверх молча, сосредоточенно. Серые ошмётки тумана временами облепляли его белобородое лицо, скрывая старческие черты, затем оно открывалось, выражая только физическое напряжение.
«Дай мне, отдохни». – «Ничего, уже поворачиваем… Право руля!». Феодора отвела от себя рулевое весло на вытянутую руку. Нос плоскодонки описал дугу в четверть круга. Теперь река всей массой текущей с юга воды давила на правый борт, снося судёнышко вниз. Штабс-капитан грёб, тяжело дыша, откидываясь спиной и вытягивая руки с вёслами. Феодора старалась держать кормило по продольной оси лодки. Впереди проявилась в туманной мгле тёмная полоса – правый берег Енисея. Феодора, не дожидаясь команды, вновь отвела кормовое весло резко вправо. Течение, намного более быстрое, чем то, с которым Скорых боролись, поднимаясь по реке, подхватило их судёнышко. Теперь можно было сушить бортовые вёсла, отдохнуть, лишь слегка поводя из стороны в сторону рулём, чтобы корму не заносило вперёд.
Внезапно вся плотная масса тумана осталась за спиной пловцов. Солнце ещё не взошло над восточным увалистым берегом, но светился прохладный воздух, и каждая деталь рельефа чётко обрисовывалась, что вблизи, что вдали. Обрывистый берег, светло-кремовый от слагающего его известняка, был живописен вертикальными складками разных оттенков. Одна из складок, впереди с полверсты, выделялась более густой тенью. Наверное, Феодора не обратила издали на неё внимания, но Георгиевский кавалер знал, что это такое, какой капкан поставила карстовая толща на реке для рассеянных пловцов. Когда-то штабс-капитан, чудом избежав ловушки, дал в сердцах ей название – Чёртова пасть.
Всё ближе смертельная западня, всё шире зев грота. Наконец и Феодора замечает углубление в скале, куда устремляются, переплетаясь, речные струи. Отец, сидящий к дочери лицом, спиной по ходу лодки, будто впервые видит её глаза. Насколько они прекрасны сейчас не свойственным им человеческим чувством! Эти родные ему глаза выражают то, что никогда не замечал Василий Фёдорович, не раз пытливо заглядывая в душу их, с Елицей, ребёнка. В них - ужас. И старый человек выходит из охватившего его на этом пассивном участке речного пути оцепенения. Он хватается за вёсла, налегая сильнее на левое, чем на правое, пытается отгрести в сторону, вырваться из сплетения роковых струй, хрипит:
- Феодора, помогай, право руля!
Но дочь не слушается отца. Она уже вся там – в чёрном провале горы, совсем близком, жадно втягивающим в безразмерное, точно Тартар, нутро воду реки. Скорых видит, как ужас в её глазах сменяется выражением покорности, потом умиротворения, в последнюю минуту - восторга. Да, восторга! Отец вскакивает на ноги, протягивает руки к Феодоре, инстинктивно пытаясь уберечь её от неумолимо надвигающейся смерти:
- Дочка!..
- Мама! – было последним словом сорокалетней женщины, увлекаемой рекой в чёрную пропасть. Словом, произнесённым так, как произносят его при встрече.
Глава VIII. Видение матери Арсении.
Вершины скал над каньоном Пивы окрасились розовым. В Старопивском монастыре ударили к заутрене. Мать Арсения вышла из кельи в лёгкой рясе, с чётками и Требником руках. Обитель в кольце скал почти весь день спасалась от летнего солнца приятной тенью. Зимой те же скалы закрывали её от ветров. И при этом, в каменном колодце, только одной стороной открытом в сторону пропасти, никогда не бывало сыро. Идеальное место со здоровым микроклиматом открыли в ущелье Пивы отшельницы, чьи кости давно уже превратились в прах. Сейчас целебными свойствами горного воздуха и минеральных ключей пользовались последние раненые, долечивающиеся в госпитале при монастыре после войны, которая для Черногории, как для страны Антанты, закончилась победно.
Переступая порог, настоятельница ощутила всем своим существом какое-то грозное событие, касающееся её лично – часто забилось сердце, давно не испытывающее тревог, горячая волна ударила в голову. Если бы в этот миг кто-нибудь из монастырских увидел игуменью, то был бы поражён изменениями всегда бескровного, неподвижного, словно вылепленного из гипса, испитого лица старой женщины. Лёгкий румянец окрасил впалые щёки, появился блеск в потухших глазах. Движение её убыстрилось, наполнилось энергией. Мать Арсения будто вернулась в оболочку Елицы.
Выйдя к каменному креслу, она обвела внимательным взором открывающиеся от этого места постройки монастыря. Всё было на месте, ничего угрожающего не нарушило старый, привычный порядок столбов аркады, на которую выходили кельи узкими дверьми и оконцами. Не изменились плоские фасады трапезной и госпиталя. Не обрушились архитектурные детали храма, похожего на внутреннюю цитадель крепости, коей и была на самом деле обитель. К паперти уже подтягивались смиренные сёстры в чёрном и ходячие больные, одетые в пёстрое.
Мирная, привычная картина не успокоила хозяйку обители. Она перевела взгляд с земных сует на продолговатый многоугольник чистого, в густой сини, неба, заключённый в оправу из скальных вершин, розовых от низкого, невидимого отсюда солнца. Этот клочок неба представился Арсении-Елицы рукавом реки, текущей в гористых берегах. И вот (то ли птица пролетела, то ли соринка попала в глаз) появилась в текучей сини чёрная лодка, а в ней – двое, оба узнаваемые. Видение мелькнуло между двух вертикальных вершин и пропало.
Мать Игуменья, сколько могла держать голову задранной, смотрела вверх. Потом зажмурилась, выжав навернувшиеся слёзы, и произнесла тихо, без выражения, будто просто констатировала факт:
- Феодора умерла.