Давным-давно, когда улица Узнадзе называлась даже не Камо, а Великокняжеской, напротив того места, где сейчас расположен Велотрек, начиналась длинная, доходившая до самой Реки аллея.
Это было так давно, что даже мадам Тигранова, жившая по соседству, мадам Тигранова, ужас для каждого ребенка из "приличной семьи", та, что требовала при встрече "книксен" от девочек, "шаркнуть ножкой" от мальчиков и вежливого "Бонжур, мадам!" ото всех без разбору, восклицая при этом "Какой ужасный прононс!", - даже сама мадам Тигранова была тогда еще маленькой девочкой. И только начинала учить свой любимый французский...
Увитая, затененная виноградом аллея за домами, выходившими фасадом в Учебный переулок, была поделена потом на сады и частично застроена. Но и теперь почти за каждым домом виднеется зелень, по-прежнему растет лоза, такая старая, что нынешние хозяева уже и не ждут от нее урожая.
Угловой одноэтажный дом ничем не отличается в этом смысле от соседних, если не считать небольшого круглого бассейна с фонтанчиком, когда-то украшавшего начало аллеи. Сегодня ни сада, ни бассейна с улицы не видно: на Великокняжеской появилась новая постройка, и последние следы прошлого навсегда исчезли тут для прохожих.
Для прохожих, но не для жильцов этого неприметного дома. Все так же открывают они свои окна в сад, и душною летней ночью в комнаты вместе с дробным плеском падающей в бассейн струйки начинает проникать влажная прохлада.
Я бывал иногда в этом доме; большую комнату с окном, выходящим в сад, занимала странная супружеская пара.
Его звали Шарль Соломонович. Старый, больной, он постоянно лежал, одетый по-домашнему, в длинном плетеном кресле-качалке. Мне всегда хотелось занять его место и хоть немного покачаться, но он вставал так редко, что удалось мне это только однажды. Да и приходил я к ним нечасто и всегда с мамой - она одалживала у тети Цили, супруги Шарля Соломоновича, граммофонные пластинки. Шарль Соломонович не возражал. Впрочем, его мнение никого и не интересовало. Тетя Циля умела поставить человека на место:
- Кто, - начинала она обычно, обращаясь к мужу, - кто тебя кормит, кто о тебе заботится?
- Циля, Циля! - смущенно соглашался подавленный ее настырностью муж.
- Кто покупает тебе все эти импортные лекарства? Кто привозит на такси врачей? - правда, от них нет никакого толку...
- Циля, Циля...
Пластинки были и у нас, и два патефона: красный и зеленый. Зеленый со стальными сменными иглами в боковом выдвижном металлическом ящичке - иглами к быстро вертящимся черным пластинкам с голосами Шаляпина, Вертинского... И красный, с корундовой иглой, к пластинкам, вращающимся медленно, долгоиграющим, как тогда говорили, и с адаптером, позволявшим слушать музыку через динамики радиоприемника - нечто среднее между патефоном и радиолой.
Наши пластинки лежали стопкой в правом нижнем отделении старого резного буфета. Они хранились небрежно, их бумажные конверты быстро рвались, пластинки пылились. Их пересекали длинные царапины, издававшие настойчивый регулярный стук, когда о них спотыкалась граммофонная игла. Это очень мешало слушать музыку.
Тети Цилины пластинки хранились совсем по-другому. В больших сафьяновых и кожаных альбомах, они лежали, каждая в особом кармане, блестящие, как будто совершенно новые. Тетя Циля одалживала их неохотно, долго наставляла маму, как надо с ними обращаться, но все же никогда не отказывала: она шила платья у моей бабушки, очень уважала ее и часто - гораздо чаще, чем мы к ней - заходила к нам в гости. Бабушка шила. И долгие годы, лишенная права работать официально, шитьем своим кормила семью. Ее работа, часто механическая - наметка, подшивка, подрубка - позволяла ей вести беседу, а тетя Циля так любила поговорить, так нуждалась в слушателе!
Трудно было представить себе более непохожих людей: мою бабушку, из "бывших", с ее Венским Дипломом Высшей Школы, с отличным немецким, хорошим французским и безупречным русским - и тетю Цилю, толстую маклершу, путавшую падежи и все время съезжавшую с разговорного одесского на свой родной идиш...
Что сближало их? Невзгоды? "Зингер", пригвоздивший бабушку к ее рабочему месту? - а тетя Циля так охотно, с таким воодушевлением делилась с нею всем, что видела, слышала, узнавала в нашем удивительном, пестром, непредсказуемом городе.
Они очень по-разному воспринимали жизнь. Бабушка, несмотря на расстрелянного мужа-старого большевика, все еще хранила верность идеалам - его, правда, идеалам; от своих она отказалась вместе с фамильными драгоценностями, отданными по его настоянию в МОПР /Международное Общество Помощи Рабочим/. Оставшись и без брильянтов, и без мужа, и без работы, с клеймом "член семьи врага народа", она не потеряла ни благожелательного отношения к людям, ни отзывчивости. И только эта отзывчивость была у них общей чертою - у бабушки и у тети Цили: Циля была человеком подозрительным, недоверчивым и все свои иллюзии - если только они у нее когда-нибудь были - давно растеряла.
Они часто спорили. На темы, которых люди в те страшные годы предпочитали вообще не затрагивать.
Бабушка все оправдывала погибшего мужа, его несчастных друзей. Говорила о том, какие это были святые...
Тетя Циля знала этих святых в не самые красивые минуты их жизни. Да и минувшие годы воспринимала совсем по-иному:
- Милая, - возражала она, - Вы смотрели на жизнь с палубы невольничьего корабля. Но разве Вы представляли себе, что творилось в трюмах?!
Поражала ее осведомленность обо всем, что происходило в Городе. И о том, кто, как, на сколько живет, что себе позволяет. Как-то, когда она в подробностях описывала быт одного известного академика, бабушка не выдержала:
- Циля, объясните, откуда Вам все это известно?
- Но я же квартирный маклер! Должна понимать, с кем имею дело. И, Вы знаете, очень помогают свадьбы. А особенно похороны - ведь никто не станет спрашивать вас, кем приходился вам усопший. И всегда можно попросить при этом воды, зайти на кухню, в туалет, в ванную...
Бабушка умерла рано: мне не исполнилось еще и четырнадцати. У тети Цили я был после этого всего один раз. Она плакала, вытирала слезы мятым платком и спрашивала, обращаясь к совсем одряхлевшему мужу:
- И ты можешь мне сказать, кто о тебе позаботится, когда я тоже умру?
А почти оглохший Шарль Соломонович отвечал по привычке:
- Циля, Циля!