Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/03/28/461
В Тобольске и его окрестностях стояла невыносимо жаркая погода.
Воевода, князь Кольцов, внимательно слушал писца, читающего послание от опального боярина Захарьева.
– «Как ни умоляли московские бояре нынешним летом гетмана Жолкевского не покидать Москву, дабы не затеялась новая смута, не внял он прошению боярскому. Поляки, что на охрану остались, пьют и чинят зло народу посадскому. Намедни один лях выстрелил из пистоля в икону Божьей матери, а другого дня девицу обесчестил второй. Першего сожгли, а насильника кнутом пороли. Ляхи пьют и своевольничают, ведут себя дюже дерзко. Из Китай- и Бело-города купчин с изб выжили, и немцы с ляхами их дворы заняли. Чернь вновь государя доброго поджидает. Некие бояре, что из безродных, воду мутят, масло в пламень подливают. Чую быть новой беде. Запретили ляхи собрания на пожаре и иных местах. Рогатки с улиц повсеместно убрали. Ночью из домов выходить запрещают. Царевича Владислава на трон Сигизмунд не везет, будто замыслил король коварное что-то, и велит присягать ему за глаза. Ибо сын и отец едины есть, так мне и крест целуйте. Да и многие Шуйскими ранее притесняемые князья да бояре в Речь Посполитую ездят с челобитными.
– А крест целовать кому? Сигизмунду али тени Христовой? Коли царя Владислава король не пришлет, то не присягнут бояре, – горько усмехнулся воевода, перебив чтение.
Писец выждал паузу и продолжил:
– А намедни гонец из Калуги прибыл в Думу, весть принес, якобы зарубил второго самозванца князь ногайский, Петр Араслан Урусов, татарин крещеный. На охоту выехали, он к дровенкам и подскакал да с пистоля ему в плечо заряд всадил, а опосля сабелькой вжик в капусту – и нетути царя. Месть он, стало быть, свершил – за убиенного Дмитрием и в Оку брошенного царевича касимовского Уразмет-Магамета, и при сем объявил: «Я научу тебя топить ханов и сажать мурз в темницу».
– А стража-то какого лешего бдела? – вновь перебив писца, удивился воевода.
Приглашенный в светлицу сотник Иван Никитич, присевший на дальнюю лавку, так же внимательно слушавший писца, отозвался:
– Так князь Араслан поди и подгадал, когда татары самозванца охранять почнут. Уж дюже осерчали магометане на него за то, что казни ввел Дмитрий да кажный ден по десятку душ на тот свет отправлять начал. А когда в раж вошел, то и поболее их брата губил. Поляков тоже плененных в Калугу собрать велел, да всех и потопил разом. В корень озверел лиходей. Вот и нашел царек-самозванец то, что искал.
– А князю Урусову теперича куды? Ведь не примет татарина Сигизмунд, шибко уж много он со своей дикой полутьменью крылатых гусар порубил.
– Ушел в Таврию или на Яик – там ему вольница. Голытьбу беглую да разбойную под крыло соберет и заживет припеваючи, – строгая ножиком перо, вновь откликнулся сотник.
– Читай далее, Тимоха, – вернувшись к теме, повелел Кольцов.
– А как прибег в Калугу шут Дмитрия, что чудом выжил, под телегу забравшись, так давай голосить. И принялись они с царицей Мариной по улицам с факелами народ на бузу поднимать. В набат ударили. К утру всех татар-то и умертвили – и виновных, и невинных.
Писец отложил первый лист свитка на столик и продолжил чтение:
– Король же Сигизмунд не пущает царевича Владислава в Москву, а указы шлет от имени своего, как будто это его наши бояре на престол просили, а не сына Владислава. Король же припомнил, что так же было, когда Литва двум королям присягала: ему и отцу – королю шведскому. Гетман Жолкевский умолял короля прислать царевича, совестя и в корысти упрекая Сигизмунда, убеждая, что с воцарением Владислава едиными будут Польша с Русью, и мир наступит на все времена, но непреклонен Сигизмунд был – видимо, загуляла кровь наследная, свое подлое дело задумал шведский выпадыш. Смоленск сыну подарить, а шведам Новгород отдать возжелал, да Папе Римскому угодить, отобрав у Руси веру православную. Коли не поднимемся мы, князь, всем миром, разорит Сигизмунд Русь и порушит все, что строено пращурами нашими было. Поэтому и велим тебе, воевода, и молим скорейше поставить Ляпунову в ополчение оружье, в Крыму скупленное твоими посланцами. Последним словом, князь, упреждаю, списано моими людишками послание канцлеру Сапеге из Сибири. Жительствует у тебя под боком ухо да око посполитое. Немедля аспида надобно споймать да пытать. А что и кого выдаст он, мне отпиши. Список я приставил к своему эпистилю… Далее читать? Там за здравие, – посмотрев на воеводу, поинтересовался Тимоха-писец.
– Сам прочту на досуге. Ступай.
Князь Кольцов поднялся. Иван тоже встал.
– Сбирайся в дорогу, Иван Никитич. Через Казань на Царицын, а там на Азов пойдешь с полусотней. Проследи, чтоб послы из Сибири к месту добрались и воеводы-переметчики не учинили б зла нашему делу. А с лазутчиком польским я сам разберусь.
Поутру дьяк приказной избы докладывал князю Кольцову:
– Убег Гришка-вор. Его супружница под целованием крестным поведала, будто он в поиске злата атамана Ермака за Самар-городок подался.
– С каких времен, Севастьян, ты добр к бабам стал? Аль пытать разучился? – поморщившись от недовольства, выговорил дьяку князь.
– Так на сносях она, как же дитю худо сделать? Почитай, у самого семеро, – развел руками Севастьян, – да и не брешет она. Сама рада-радешенька, что ушел Гришка от нее. Боялась ворожея, что ночью ее придушит.
– Вот и сбирайся в дорогу. Путь тобой прошлым летом ужо проведан. По реке пройдешь до Обдор, народец тамошний перепишешь, ясак соберешь да про злыдня выведаешь. Обратно санным путем воротишься. А то, гляжу я, шибко много детишек наплодил, видно дел мало, коль на печке с жинкой тешишься. Ступай Севастьян, не буди во мне зверя.
Дьяк шмыгнул за дверь.
– Ох, какие же руки долгие у Сигизмунда-то! Уж и до Сибири дотянулся, – недовольно ворча, возмутился воевода, надевая тяжелую шубу из черно-бурой лисы, – ох уж этот сан воеводский. На улице жара неимоверная, а нате вам – без шубы в мир ни ногой.
***
– Вот пострел, везде поспел, – хлебая с сыновьями ушицу, похвалил мальчика Ефим. – Покуда на ночевку укладывались, он уже окуней и щук успел наудить с полведра.
– Так она, рыба, тут дикая какая-то, на голый крючок бросается, а я еще кишку воронью нацепил, так щука за ней аж на берег выпрыгивала, – рассмеялся малец, довольный похвалой старших и, подойдя к Ефиму, шепотом спросил, озорно глянув на сидевших в сторонке Ибрагима, Гаджибалу и семерых янычар: – Дядько, а ведаешь ли ты, пошто татары щуку не едят?
Ефим, усмехнувшись, разломил вареную голову щуки и, облизав головной хрящ, показал Ванюшке подобие православного крестика – «крест животворящий» в голове у нее. Вот и сидят, давятся колченогие сушеной кониной. Сыновья Ефима прыснули со смеху.
– А вы, нехристи, пошто зубы скалите? По пять штук уж слопали, с вами с голоду опухнешь! Сказано же вам, крест в голове у щуки! – пододвигая к себе котелок, пошутил кормчий.
– А мы головы не снедаем, батюшка, мы до хвостов падкие, там костей нет, равно как и в языке Ванькином, – безобидно проговорили сыновья в ответ.
Пред самым рассветом, когда и янычар на постах стало клонить ко сну, Ванюшке пригрезился знакомый старец.
– Чуешь, отрок, ходит по пятам за тобой индус да голубей баю с письмами отсылает?
– Так он, отче, выведать вожделеет, куды и зачем мы идем в самошном деле. Не питают доверия степняки к байкам нашим про мирное посольство к хану и торговлю смолою. Вот и послал дед Валихан индуса в проводники, дабы выведать, что замыслили атаманы и воеводы сибирские, – беспечно ответил мальчик.
Гостомысл нежно поправил дерюжку на спящем мальчике и, склонившись к уху, шепотом продолжил:
– Ты, Ваня, как бы невзначай проговорись да при янычарах попробуй разговор завести с индусом. Надобно нам, чтоб до крымского хана весть сия дошла, еще до вашего прибытия. Якобы желают подняться три ханства – Астраханское, Казанское и Сибирское – супротив ляхов да бояр московских и попросить покровительства у крымского хана, в коем видят благодетеля и надежную защиту. Индус тут не главный лазутчик в караване, кто-то из янычар, что с вами до конца должны идти, человек хана. Он проявит себя, улизнув следующей ночью. Вот и надобно, чтоб в уши хана попала наша тайна. Ты мелкотравчатый, они мальцу уверуют, приняв оговорку твою за наивность. Токмо шар, даденный Никитой, не сымай, на всем пути держи его под рубахой – и днем и нощно. Тогда чаянья твои выведать никто не сможет, ни индус, ни ханские чаровники.
– Отче, почему ты всегда приходишь ненадолго? Обещал же мне сказку поведать о временах былинных. Да недосуг тебе все, а я все полагаюсь на слово, тобой даденное.
Гостомысл улыбнулся, погладил Ванюшку по вихрям и, подчинившись просьбе мальчика, начал повествование:
– Внимай, соколик. Рассвет еще только зачинается, успею поведать. Был я в давние-давние времена старейшиной у народов, что из словенов вышли…
…Ванюшка под ровный голос старца разглядел резные ворота необыкновенно-красивого городища. Пройдя вовнутрь, мальчик огляделся. Отовсюду слышался смех и веселые голоса. Нарядно одетые девушки в светлых длиннополых расшитых яркими узорами платьях кружили хороводы, играли в догонялки. С русыми волосами, сплетенными в тугие косы чуть ли не до пят, они казались Ванюше сказочными красавицами.
Уже повсеместно зеленела трава, и только в лесных околках местами лежал серый набухший снег.
У многих были надеты веночки, сплетенные из цветов – подснежников и стародубок. Одна из девушек, пробегая, надела Ванюшке свой венок на голову, и схватив за руку, повлекла за собой:
– Очнись, соня! Побежали медведя будить! Комоедицу праздновать! – звонко рассмеялась она серебряным колокольчиком.
И мальчик, повинуясь, побежал с девицей, окунаясь головой в омут всеобщего праздника. Пахло свежеиспеченными блинами и весенним многотравием.
Подростки спустились с городского вала и подбежали к священному многовековому дубу. Там уже веселился народ. Взрослые лили мед под корни дуба, прося у него силы и здравия для себя и близких.
Девушки и юноши, собрав у дуба сухие ветви и палки, ринулись гурьбой в дубраву будить медведя.
– Ты что, княжич? Не выспался, что ль? – опять рассмеялась девушка и повлекла его в лес за остальными. В чаще вскоре нашли медведя – ряженого юношу, притворившегося спящим в яме.
Но как ни кололи и ни тыкали его палками, просыпаться медведь явно не собирался
– Блинов алчу! И девицу позабористей! – прорычал он из берлоги.
Девчата пошептались, и самая смелая прыгнула ему на спину.
Медведь повернулся и, схватив девушку, принялся мять ее, приговаривая:
– Вот пришлю сватов на крыльцо твое, за блины несладкие, комом спеченные, упрошу твово батюшку, под полатями стоячи! То пойдешь со мной в чащу дремучую?
– Пойду! Пойду! Присылай сватов! Токмо пусти меня, а то всю помнешь!
– …Вот и жили мы. Орали, сеяли, детишек растили. Да вот токмо соседи буйные северные, разбоями промышлявшие, не давали покою нам, – услышал Ванюшка голос Гостомысла. – Совсем рассвело уж. Пойду я, Иванушка.
– Я вновь попаду в тот мир, отче?
– Приснится тебе каждый раз сей сон. Токмо когда почивать ложиться станешь, ленточку внучки моей себе повяжи. Вот и пригрезится она тебе вновь, Ванюша.
Мальчик проснулся. Спустился к речке умыться. Впереди предстоял изнурительный дневной переход.
«Вот жили же ранее люди! Всем миром дома строили да гуляли сообща. И никто на сирого али калеку руки поднять не смел. А наказания были только с одобрения старейшин или решения веча городского, – ополаскивая речной водицей лицо, подумал мальчик, – ни тебе бояр да купчин толстопузых, ни дьяков с попами».
Поднимаясь на яр, он обратил внимание на пеструю ленточку, свисающую с ветви ивы. Ванюшка, оглядевшись и убедившись, что за ним никто не следит, снял с куста девичью ленту и, бережно свернув, положил ее за пазуху.
К полудню караван вышел к озеру, на береговой лужайке находилось несколько юрт, тут же паслась небольшая отара овец.
Ибрагим сторговался с хозяином, и уже через час забулькала в казане шурпа. Стосковавшись по горячей пище, путники дружно расположились трапезничать.
Хозяин стойбища, калмык, повесил на жердину рядом с казаном медный закопченный чайник, больше похожий на кунган .
Ванюшка брезгливо поморщился. Напиток оказался кисло-соленый, с ароматом бараньего жира и конского пота.
– Пей, пей, бала , – улыбнулся один из янычар, – этот чай силы придает. – И, осмотревшись, убедившись, что Ефим с сыновьями отошли к быкам, справился: – Задумали что-то воеводы Сибири? Просто так к хану на поклон не ходят.
– Русь с Польшей не желают они видеть вместе. Вера не та. Говорят, уж лучше с магометанами жить. Как-то привычнее. Вот и решили крымскому хану челом бить, чтоб под крыло взял три ханства: Астрахань, Казань да Сибирь. Покудова смутное время длится, сие свершить надобно, – насаживая на ножик кусок баранины, беспечно проговорился мальчик.
– А Ибрагим как в один ряд с воеводами попал?
– Он сын Сабыра, который по дяде прямой родственник Едигер-хана, двоюродный брат хана Сейдяка. Коли в Крыму примут его, то княжить он будет над всеми народами, что в степи живут.
– От Бухары до Тобыла?
– Это мне неведомо, – поднимаясь с корточек, ответил Ванюшка, – сам его спроси.
Индус молча мешал шабалой шурпу, делая вид, что его этот разговор совсем не интересует.
Вечером улетел последний оставшийся в клетке Гаджибалы голубь. А утром Ибрагим не досчитался одного из янычар – с ним пропал и конь.
*-Пожар – Красная площадь.
**- самозванец – в данном случае Лжедмитрий 2.
***- Яик – река Урал.
*- дикая полутьмень – (пять тысяч всадников) (дикая дивизия совр.)(от слова тьма – 10 тысяч. великое множество)
**- крылатые гусары - элита польской конницы, состоящая в основном из польской знати.
*- список - копия.
*- переметчики – перебежчики, предатели.
* - комоедица –славянский праздник весны и солнца. (первый блин комам (медведям), второй соседям, третий родне, а четвертый мне! Отмечался в конце марта (переименован в масленицу, и сдвинут на месяц раньше)
*- кунган – сосуд для подмывания.
*- бала – мальчик.
*-шабала – шумовка. ( дырявая поварешка – шутка)
продолжение: http://www.proza.ru/2015/04/13/620