- Что теперь прикажешь с ним делать? - спросил Ильин.
Он попробовал было разбудить спящего, но тот засопел, повернулся на другой бок и довольно отчетливо произнес:
- Справа по одному на две лошади дистанции!.. Носков в поле не отклонять!.. Лизавета, как ты могла…
Признаюсь, мне было неприятно услышать имя Лизаветы Павловны вперемешку с какими-то армейскими фюхтелями.
- Да проснитесь же вы! - сказал я, повысив голос. - Вы бредите!
Зюкин встрепенулся, сел, прислонившись спиной к дивану, и произнес недовольным голосом:
- Где я?.. Темно, как в древнем Египте…
Ильин зажег керосинку. Лицо его озарилось желтым мигающим светом.
- А это еще кто? - спросил Зюкин без особого интереса.
Вопрос был риторический, и я свободно мог не отвечать на него, но все же не сдержался и пояснил с излишней резкостью:
- Это тот Ильин, которого вы так сильно хотели видеть!
- Вы все путаете, Евгений Федорович… - с обидою возразил Зюкин. - Во-первых, я ничего такого не хотел, а во-вторых, это не Ильин.
После этого заявления он завалился на пол и снова уснул.
- То есть как это, « Не Ильин»? - спросил я, недоуменно взглянув на своего товарища.
- Ерунда какая-то!.. - ответил тот, пожимая плечами. - Кстати, я узнал кое-что новое, но сейчас говорить не буду. Уж больно ушлый дядька этот твой Зюкин. Кто знает, может, он все слышит?
Это было очень сомнительно. Дионисий Петрович спал сном праведника, уткнувшись головой в ножку дивана.
Я подумал, что ему наверняка не снится ничего выходящего за пределы армейского кругозора: подгонка стремян, направка амуниции, костры, бивуаки, гарнизонные стоянки, уездные прелестницы, - мне же, напротив, приходится разбираться с грифонами и французскими аристократами, запутанными не то в алхимию, не то в астрологию и колдовство…
Какое отношение я имею ко всему этому? Если я действительно знаю, кто такой Жан-Клод Де Ля Рош, почему я не в силах его вспомнить?
Я все еще был не в себе после выпитого, ощущая что-то похожее на жар или лихорадку. Внезапно мне пришло на память, что Лизавете Павловне тоже снились странные сны… А вдруг мы на самом деле дальние родственники и все эти видения - признаки надвигающейся душевной болезни, унаследованной нами от общего предка?
Эта мысль черезвычайно меня обеспокоила, но усталость взяла свое и я снова уснул.
Я увидел себя в башне с цветными стеклами, окрашенными в глухие оттенки красного, синего и фиолетового.
Пол из ветхих досок, настеленных поверх чердачных балок, качался под ногами. В щели и проломы между половицами был виден какой-то полутемный чулан. Я опустился на колени, чтобы лучше разглядеть, что в нем находится.
Помещение походило на заброшенную лабораторию: полки, затянутые пыльной паутиной, мутные склянки с налетом испарившейся жидкости, пожелтевшие стопки самодельных тетрадей и журналов, керамические черепки и плошки, спиртовые горелки, металлические трубки и какие-то приборы, из которых я узнал только медную астролябию, описанную Витрувием в «Десяти книгах об архитектуре», - все это в полном беспорядке было свалено в кучу, как никому не нужный забытый хлам.
Человек с размытым лицом появился в этой комнате так же неожиданно, как и в библиотеке.
Он наклонился, поднял с пола какую-то банку с заплесневевшей жидкостью и тихо сказал: “infusi foliorum hyoscyamus.”
Я очнулся. За окном светало.
Взлохмаченный Дионисий Петрович стоял у стола и наливал себе воду из чайника.
Галстук у Зюкина был развязан, рубашка измята, лицо сонное и опухшее.
Утренний облик вчерашнего шутника и балагура был скорбным и озабоченным.
Зюкин выцедил из чайника последние капли, поднял стакан, внимательно изучил воду на свет, вздохнул и задумчиво произнес:
- Хотел бы я, чтоб это было пиво...
- Доброе утро, Дионисий Петрович, - сказал я. - Мне жаль, что вам пришлось спать на полу, но вы пожелали непременно остаться, чтобы увидеть моего друга Ильина.
- В самом деле? - равнодушно переспросил он. - Чего только не придет в голову после графина водки! Ума не приложу, зачем мне это было нужно…
- Вы очень переживали, что он ходит по улицам без провожатого, - пояснил я, - а потом и вовсе сказали, что это не Ильин.
- Помилуйте, Евгений Федорович, - взмолился Зюкин. - Я был пьян, как Ной в предгорьях Арарата. Впрочем, и вы тоже. Даже на ногах не стояли.
К моему стыду, это была правда.
- И каким-таким образом вы можете помнить то, чего я не помню? - недоверчиво спросил Зюкин после недолгого раздумья.
- Вы мне не верите? - поинтересовался я, но это было без толку. Дионисий Петрович не обратил на мои слова никакого внимания, заглянул в чайник и произнес с подчеркнутым сочувствием, похожим на тонкое издевательство:
- Хотите водички, Евгений Федорович?.. А водички-то нет!..
- И что вам все неймется, господа? - отозвался проснувшийся Ильин. - Ночью спать не давали, а теперь колобродите ни свет ни заря.
- Извините великодушно, - отвечал Дионисий Петрович. - Черезвычайно рад увидать вас в лучах пленительной Авроры. За кипятком в трактир не сбегаете? Окажете неоценимую услугу.
Конечно, это была беспримерная наглость, но Ильин понял, что без чаю от Зюкина не отделаться, взял чайник и поплелся на улицу. К счастью, трактир в Первой роте открывался в пятом часу утра, и мы частенько покупали там кипяток по две копейки за чайник, потому что госпожа Кулебякина считала чаепитие чревоугодием и ставила самовар только к обеду, и то не каждый день.
Дионисий Петрович сразу же повеселел и решил рассказать мне поучительную историю.
- Никита Аполлинарьевич всегда хвалился, что его Добрыне ни удила, ни поводья ни к чему - он и так все понимает, получше полковника Штакельберга, который, как известно, был немец, - начал он, завязывая галстук перед зеркалом. - Дядюшка скажет, бывало, «Добрыня, рысью!», так тот сразу меняет аллюр, причем без всяких шенкелей, все только диву даются. Поехали как-то капитан Фигнер и Никита Аполлинарьевич в разведку, переодевшись во французов. Надо сказать, что дядюшка мой во французском был не силен и кроме пары фраз, вроде «комар муху укусе», ничего не знал, поэтому Фигнер велел ему рта не открывать, а только держаться за щеку и стонать пожалостливее. "Я,- говорит,- скажу лягушатникам, что ты испанский волонтер и что у тебя зубы болят". Наезжают они на вражеский разъезд. Фигнер, как водится, "бон суар, коман ву саве", где тут штаб, у нас важное донесение. Французы попались на эту удочку и все преподробнейше рассказали, да еще руками в левую сторону на лесок показывают: езжайте, мол, туда, не ошибетесь. Никита Аполлинарьевич обрадовался, что все так хорошо вышло, и говорит сдуру: «Добрыня, налево!» Французы за сабли! Что тут началось! Фигнер с дядюшкой еле ноги унесли.
Мне былo хорошо известно, что Дионисий Петрович не рассказывает ничего просто так, от нечего делать.
- Забавно, - сказал я. - А какова же мораль этого повествования?
- Мораль проста, - отвечал Зюкин. - Держи язык за зубами и не болтай лишнего, когда вокруг враги.
( Продолжение следует)