Часть 1.
Через полстолетия врачевания мне часто задают этот вопрос, однако ответ на него мне трудно дать даже себе самому. Нет, ни кем другим никогда я не хотел быть. Словно предопределённость какая-то: только врачом… Не буду искать причины появления этого желания в детстве, ни в профессии отца, ни в работе мамы (родители были медиками), ни в том, что, болея всеми детскими болезнями, я сам часто становился пациентом врачей, знал прелести инъекций, банок, рыбьего жира и т. п. Болея, я даже был пациентом самого Филатова, в его клинике, в Одессе, – каюсь, но его личность меня не поразила. Только врачом мне хотелось быть, – говорю себе и отвечаю на вопрос: судьба. Есть выверенная украинская пословица – судьбу конём не объедешь! Так это вполне прилагаемо к моему пути, моему подъёму к этому высокому званию: врач, его изнуряющему труду, необходимости отдавать себя людям. Не могу не вспомнить стихи Ахматовой: «Иди один и исцеляй слепых, чтобы узнать в тяжёлый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы». И это относится к ВРАЧУ, к тому, кто не работает, а служит больному, кто расходует себя ради больного, живёт в каждом своём больном, теряя больного, мучается стыдом за своё бессилие… Хватит, как говорится, ближе к делу.
Окончив школу, имея лишнюю четвёрку по астрономии, я сдал свои документы во 2-ой Московский медицинский институт им. И. В. Сталина. В автобиографии написал, что мой отец был репрессирован в 1937 году. Так настаивала мама, – нам нельзя бояться!
Москва 1951 года. Юность, влюблённость, задор, вера в свои силы, уверенность во всём хорошем… Экзаменов я не боялся! Первый был – сочинение.
Амфитеатр полон, ходят какие-то соглядатаи. Уверенно пишу на тему «В человеке всё должно быть прекрасно» (А. П. Чехов). Через два дня иду в институт и на доске объявлений ищу свою фамилию. Вижу в маленьком столбике пятёрок три или четыре фамилии, об одну зацепился взгляд – Волколупова… Среди четвёрок не нахожу своей фамилии, среди троек тоже нет. Ещё и ещё раз просматриваю – нет! Иду к ответственному секретарю приёмной комиссии – прошло более полувека, а помню – Бабичеву Сергею Ивановичу. – Вот, писал сочинение, а в списках меня нет. – Фамилия? – Зубрис. – Вот, смотри – пятёрка. На крыльях радости бегу сообщить дядьке, у которого остановился. Он не поверил. Мы поехали вместе, посмотрели, – похвалил. Завтра устный экзамен.
Взял билет, иду к столу отвечать без подготовки. Вижу: что-то обсуждается, в это время пришёл какой-то мужчина, – похоже, его ждали. Мне предложили отвечать. Всё по билету ответил без запинки. Пришедший мужчина похвалил меня и предложил разобрать предложение. Это был третий вопрос билета. По ходу разбора я что-то сбивался. – Судя по всему, Вам надо поставить высокую оценку, возьмите второй билет и внимательно делайте разбор предложения. Второй разбор прошёл гладко. Он сказал, что так и полагал, но, поскольку я брал второй билет, комиссия не может поставить пять, а только четыре. Я ощутил пробуксовку. Дело в том, что я уже прошёл мандатную комиссию: за большим столом сидело человека три или четыре, в центре восседал – иначе не скажешь – величественно, в генеральском мундире, Сергей Иванович Миливидов, директор института. Всё проходило быстро, без разговоров и вопросов: челядь комиссии подносила папки личных дел абитуриентов пред «светлые очи» Миливидова или кого-то другого – и тебя тут же выводили из кабинета… Девять из десяти – это гарантия поступления, – утешали меня, но – на душе было тоскливо.
На экзамен по химии я шёл победительно. Отвечал, войдя первым в аудиторию и едва пробежав глазами билет. Говорил уверенно, решил задачу и получил пять. Я ликовал! В числе тех, кто имел 14 из 15 баллов, я никого не видел.
Следующий – физика. Уж тут меня ждали. Взял билет – и к преподавателю. Но меня вернули. Надо, – заботливо сказала миловидная экзаменаторша. Взяв мой экзаменационный билет, она что-то туда вписала и отложила. Ответ мой был чётким, но в решении задачи я немного путался с пересчётом джоулей в лоцы, что-то подобное, не уверен, что помню… Несмотря на то, что решил задачу верно, мой экзаменатор, я просто на всю жизнь запомнил её фамилию – Васильева, взяла экзаменационный лист и прочитала: «посредственно». Я был уничтожен! Меня стали утешать, обнимать, поздравлять, показывая на большой транспарант: «У нас проходной балл 16!!!»… Итог – 17 баллов, но это только начало того конца, которым окончилось начало.
В комиссии мне ответили, что я не принят, так как указал, что нуждаюсь в общежитии, а у меня нет оснований для поселения в общежитие: не участник войны, не сирота и т. д.
Услыхав о причинах моего непринятия в институт, решил добиться правды – доказать бездушным чиновникам, что они чинят произвол, что даже если мой отец репрессирован, то товарищ И. В. Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, а нашу преданность Родине доказал мой старший брат, погибший на фронте.
Начал я свой путь с Министерства здравоохранения СССР в Рахмановском переулке, там мне порекомендовали обратиться в ГУМУЗ к товарищу Гукасяну (он курирует подобные ситуации), но я решил – в ЦК ВЛКСМ. В приёмной меня направили к инспектору сектора ВУЗов – Антонине Михайловне Шишовой. Она огорошила меня вопросом: почему ты не на Украине, где мы открыли столько медвузов? Тут же перечислив все медины Украины. Я снова и снова приводил свои доводы, делая ударения на том, что мне отказывают по «дефекту» биографии – отец-де репрессирован. Это надоело Шишовой, и она хлестнула меня ответом: а почему ты решил, что дети врагов народа должны учиться в Москве?.. И сегодня её твёрдый и уверенный голос звучит в моих ушах.
Профессор А. Г. Гукасян был со мной безгранично вежлив, внимателен, сочувственен. Он задал два-три вопроса, потрепал доверительно по плечу и… предложил ехать в Ленинград, в педиатрический институт. Я набычился и сказал: буду думать…
Должен сделать признание: вечером этого дня из Херсона приехала девочка, которая благодаря своей золотой медали была без экзаменов принята на лечебный факультет нашего (так я говорил!) медина. Всё подробно и в лицах я рассказал ей…
Мы были влюблены. Я, как казалось, дышу и живу ею. Точно моё состояние позднее охарактеризовал поэт: «Не может людей не растрогать мальчишки влюблённого пыл…». Целуясь, она спросила меня: «Вот ты уедешь в Ленинград, а я как же?» – Никуда я не уеду от тебя, – выдохнул я.
Гукасяну я сказал, что не поеду в Ленинград, мотивируя тем, что не хочу быть педиатром и обязательно добьюсь учёбы в Москве. В тот же день я написал письмо Сталину, – должно быть, где-то в архивах отца всех народов лежит в пыльной папке моё моление о справедливости. А вот правдивый ответ от 6 сентября 1951 года: «Тов. Зубрис Г., на Ваше заявление, адресованное на имя тов. Сталина И. В. Главное управление медицинскими учёбными заведениями сообщает, что Вам была предложена возможность поступления в Ленинградский Педиатрический медицинский институт, где зачислялись абитуриенты, получившие на экзаменах 17 баллов. Вы отказались от нашего предложения. В Московских же на лечебный факультет зачислялись лица, получившие более высокие баллы. Исходя из вышеизложенного, удовлетворить Вашу просьбу не предоставляется возможным. Нач. Главн. управления медицинских лечебных заведений МЗ СССР проф. А. Г. Гукасян».
Тогда я решил записаться на приём к председателю Верховного Совета СССР Н. М. Швернику. А согласно правилам, там прежде необходимо было изложить суть просьбы, жалобы, ходатайства и т. п. Коротко: когда я вошёл в зал и увидел столики к помощникам, а к этим столикам очередь из калек, слепых, обрубков войны, женщин со стайками измученных детей – оцепенел… Решил ехать домой. Слёзы душили меня, я понял: второсортен, не нужен никому, и ждать помощи не от кого. Под проливным дождём на вокзал. Было 19 сентября 1951 года…
В Херсоне меня встретила мама. Я был огорчён, даже всплакнул, разуверен, озлоблен…
На стадионе столкнулся с Сашей Чернявским (братья близнецы были тренерами), рассказал ему свою историю поступления. Он посоветовал мне идти в сельхозинститут, прихватив с собой свой экзаменационный лист. – Тебя могут принять, там знают твои спортивные успехи на беговых дорожках. Так и сделал, отнёс все бумаги и меня зачислили на агрофак.
Время лечит молодые души быстро – год я учился, тренировался и ждал того дня, когда я снова поеду в медин. Грезил Москвой, девушкой…
И вот я у директора института М. Ф. Янюшкина – на следующий день после того, как он меня добродушно принял и велел подумать. «Мы обсудили в комнате комсомола: ты отличник (сессию я сдал на 5)… редактор курсовки отличный спортсмен… вот я тоже хотел быть в пятом океане, а видишь – он раздвинул широким жестом простор своего кабинета. Партия послала в науку, я и пошёл, – иди, учись, лётчиков пока достаточно… В комитете институтском тоже есть мнение, что тебя надо переориентировать – ты будешь отличный агроном…». И тут (сегодня каюсь и приношу извинения М.Ф.!) я допустил грубость: «М.Ф., Вы забыли, наверное… Первое – я беспартийный, а второе – рождённый ползать летать не может», – и откинулся на спинку стула… Янюшкин сказал мне: «Что ж, летай, но ко мне больше не ходи».
Я ушёл, считая, что своим остроумным ответом достиг цели, но вышло обратное. Документы мне не выдавали, а время мчалось, – июль катился к концу…
Двадцать восьмого июля я попросил в деканате, на втором этаже, дать мой аттестат, чтобы тут же снять копию. Доверчивая секретарша (только окончила институт, она меня знала) дала мне аттестат и предложила сесть… Я присел к столу и, опершись на его край, прыгнул на подоконник, коленом распахнул раму, выпрыгнул во двор и пулей бросился бежать по кустарникам. Выскочил на улицу Бульварную (ныне Комкова), бежал, видимо, быстро, перегоняя редкие автомобили…
Домой я не ходил, но друзья доложили, что к маме приходил участковый и требовал срочно идти в институт, грозя тюрьмой… Ночевал я у Бокова на балконе, куда проникала ветвь большого дерева. Наивные пацаны: если тебя выследят – ты сможешь успеть спуститься и тикануть.
…Проследили: на железную дорогу нечего надеяться – не успею, да и там дежурит какой-то активист из института, на морвокзал тоже – меня задержат при посадке на пароход. То есть, Одесса блокирована, остался Симферополь… Два моих одноклассника купили три билета, я должен приплыть на катер и пробраться в туалет, там переодеться – у них вещи и мой билет, если вдруг будут проверять… Всё так и вышло! Приехал на Пойму, здесь надо ждать поезд на Джанкой, дальше пересадка в Симферополь… Не общаемся, как сказал Саня Гладков, – а вдруг филлер на хвосте! Куда-то они подевались, а тут и поезд подают. У них же мой аттестат и кое-какая еда… Друзья мне в окно отходящего поезда подали бумаги, «а еду мы употребили на закуску к пиву…». Не стану описывать поезд и поездку, пересадку и посадку в поезд «Москва – Симферополь»…
31 июля 1951 года рано утром я приехал в Симферополь… Быстро (оказалось рядом) нашёл институт, бросилось в глаза «им. И.В. Сталина», как на 2-ом Московском. Сдал документы – председатель приёмной комиссии Вера Дмитриевна Ермоленко была со мной ласкова и улыбчива. Ничего она меня не спрашивала. Я понял, что тут квота для детей врагов народа не та, что в Москве. Завтра я писал сочинение. На этот раз «Сталин – наша боевая», описал мужество героев Сталинграда, с россыпью цитат и ссылок, – получил 5! Позвонил другу, сообщил, что сдал экзамен на отлично, и попросил прислать телеграмму в институт о необходимости приехать в связи с началом ремонта дома. Пошёл к директору, Георгиевскому Сергею Ивановичу, – он посмотрел телеграмму и сказал: «Сдашь досрочно экзамены и поезжай, раз маме некому помочь…». За два дня сдал три экзамена и получил три пятёрки.
Шестого августа я уже был дома. На пляже встретил студента со своего курса на агрофаке. Он мне сказал, что из комитета комсомола послали письма в Московские медины и Одесский мединститут, – твоя песенка спета – вернёшься, а тут тебя исключат, уже решено.
Судьба же решила иначе. Обещанного мне вызова из Симферополя нет. Тридцатого августа полетел в Крым. А когда мама пришла домой из аэропорта, в почтовом ящике ждало письмо – это был вызов на учёбу.
Часть 2.
Итак, я студент лечебного факультета Крымского медицинского института им. И. В. Сталина. Живу на квартире с парнем из Запорожья. Моя возлюбленная уже вышла замуж… – я очень переживал, но это, оказалось, можно вытерпеть… Через два дня ознакомления с институтом нас послали в колхоз на сбор хлопка, – за всё время учёбы ежегодно, исключая 6-ой курс, мы помогали колхозам: то хлопок, то кукуруза, то виноград, то яблоки… Учёба меня захватила, хотя многие лекторы интересное, чистое, святое излагали «шершавым языком плаката». Правда, были среди них такие златоусты, как профессор П. П. Царенко, патанатом доцент Биркун… – заслушиваешься и только. Учился легко, что не мешало мне влюбиться и вскоре жениться, чего, конечно, делать не следовало, но – молодость дана нам для ошибок, чтобы потом всю жизнь их исправлять. Я не был отличником, занимался легко, увлекался гимнастикой и акробатикой. С третьего курса начал работать санитаром на скорой помощи, а потом медсестрой в городской больнице… На шестом курсе по призыву ВЛКСМ человек 10 были направлены в участковые больницы Крыма, где не было врачей, – там мы работали полгода. Самостоятельно сделал три аппендэктомии, принимал роды (тоже сам!), работал в поликлинике, словом, оправдывал звание врача.
Однажды хотели исключить из института, но меня защитил ректор С. И. Георгиевский. Дело было так: рядом с институтом стояла будка с пойманными на улицах собаками – их везли в институтский виварий… Ловцы отлучились в соседний магазин, чтобы выпить вина (до этого мы с другом уже причащались там у винной стойки). Я сказал своему другу Генке Чебанюку: Гена, я отпущу собак, жаль животных. Отбросив задвижку, я распахнул дверцу будки, и собаки хлынули на свободу под наше улюлюканье. Всё бы хорошо, но ловцы, приняв дозу, бросились на нас с криками и матом, мы – сопротивлялись, употребляя лексику ловцов. Кто-то вызвал милицию и нас с Чебанюком отвезли в отделение, где состряпали бумагу о злостном хулиганстве и… отпустили. А бумагу отправили в институт для принятия строгих мер, «вплоть до исключения» – как нам в спину громыхал начальник милиции. На разбор пригласили к ректору. Сергей Иванович был настроен добродушно. – Скажите: отпустили потому, что вином себя подогрели? – Нет, Сергей Иванович, потому что собак жалко. Он призадумался и сказал:
– И. В. Давыдовский, когда узнавал, что в защите диссертации изюминка в вивисекционном материале, клал чёрный шар… «Хорошо всё изложено, но животных жаль». Милиционер считает, что вас надо гнать, а я думаю, что врачами вы будете хорошими, но – «не всякий вас, как я, поймёт», как сказал Татьяне Лариной Онегин. Идите учиться, эскулапыши! Так и окончилось.
Выпускной вечер как у всех. Речи, клятвенные заверения, приметы… Диплом вручал декан, профессор В. Штоцкий, добрейший и порядочнейший человек!
Ещё на комиссии по распределению я, не колеблясь, подписал Херсонскую область – была возможность работать акушером-гинекологом, – до того я ходил на кружок, который вёл И. А. Брусиловский, просто влюбивший нас (многие из кружковцев стали акушерами). В направлении было написано, что 25 июля 1958 года я должен приехать на работу.
Сбылось! Я еду на работу врачом. Врачом!
«Когда б я знал, что так бывает, когда пускался на дебют»…
…Моя врачебная колыбель – Новомаячковская участковая больница. Здесь я получил то, что называется горьким опытом… Не буду рыться в бытовых мелочах, я их не знал, ведь рос без отца, а мама берегла и опекала единственного сына, потеряв своего старшего… Она не воспитывала меня, а пестовала. Я знал верность, честность, не знал хитрости, привык говорить то, что на уме, не умел молчать, не мог притворяться… Как в скорлупе, как цыпленок только вылупившийся… Моим учителем стал Иван Александрович Мацарский, хирург и главный врач… сельский житель, практик, во многом самоучка. Я ему сказал как-то на замечание: я хорошо и добросовестно учился, ходил на кружок в роддом, работал на скорой помощи… Он прервал меня: «Это хорошо, но это всё в книгах, в них больные или идут на поправку, или умирают, не соприкасаясь с тобой, врачом. А тут, в Маячке, они тебе верят, ждут от тебя помощи, и всё совсем не похоже на то, что в учебнике. Болезнь имеет только общее название, а у каждого она своя, как почерк, или же, например, походка». У Ивана Александровича я научился оперировать. Спеши, – твердил он, – но медленно, знай: лучший инструмент – рука, а главный помощник – голова и глаза. Верь себе, а Бог тебя не оставит. Ты – врач, и должен быть смелым, добрым, не помни зла, не жди благодарности… Слыхал, в песне поют: «а слава тебя найдёть», – так и выговаривал: найдёть… Операционный день начинал в шесть часов утра. Анна Ивановна, операционная сестра, не возражала. Он был успешным хирургом, рачительным хозяином и честным человеком, – тогда ещё были такие среди главных врачей, – с персоналом ладил, всех называл по имени и отчеству…
Один случай я запомнил на всю жизнь. Выхожу из гинекологической палаты – мне в ноги бросается медсестра с криком: доктор, хоть убейте, я не виновата! Поднял её с полу и втащил в палату, еле удалось унять её вопли и понять причину. Сестра клялась в том, что дала мне для диагностического выскабливания полости матки инструменты, которые кипятили ещё в субботу, то есть неделю тому назад. Я остолбенел! В мозгу мысли – умрёт от сепсиса! Вот тебе на! Пулей к больной – пульс и давление в норме, жалоб нет. Ожидаю быстрого развития сепсиса, мчусь к Ивану Александровичу, чтобы всё ему рассказать. Телеграфно, замирая в душе, всё ему изложил. Он меня успокоил: «Надо наблюдать, сестра – молодец, призналась, ты – простак, никому нельзя верить, даже своим глазам, всегда надо проверять. Запомни: врача всегда будут обвинять, даже когда он не виноват, потому что врачу верят, а он… и развёл руками…»
Не хочу быть в своих воспоминаниях мягким, пушистым и ласковым – я совершал много разных ошибок, по неопытности, по незнанию, по глупости, но никогда не подставлял ни одного человека, ни врача, ни кого-либо из персонала. Я не стремился делать карьеру, заручившись для этого членством в партии, не был подхалимом, не возил подарки, ни перед кем не расшаркивался… Я хотел быть врачом. И мне казалось, что я всё делаю правильно, я всегда был самим собой, зачастую цитируя Омара Хаяма: «Благородство и подлость, отвага и страх – всё с рожденья заложено в наших сердцах. Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже – мы такие, какими нас создал Аллах». И сегодня я этому верю. Без моих просьб, ничего мне не объявляя, не спрашивая согласия, сославшись на производственную необходимость, сразу после окончания курса специализации в областной больнице Херсона у Г. Д. Сафроненко и родильном доме у А. С. Бучилко, приказом Е. М. Харламовой меня перевели на работу районным гинекологом в Чаплинскую больницу. Не буду кривить душой, что был огорчён, нет, я расценил это как признание моего роста. Всё было иначе…
…Вот она, Чаплинская районная больница. Большое разбросанное село, бездорожье, непролазная грязь. Больница выглядит прилично, но в Маячке всё было как-то роднее. Мне для жилья дали дом через дорогу от больницы, воду надо носить от колодца, лошадь качает воду в большущий бетонированный резервуар… Работы непочатый край… (моя предшественница чем-то себя не так проявила…). Ко мне хорошо отнеслись. Днями должен приехать, окончив курсы в областной больнице, Ф. А. Данилюк, выпускник Винницкого мединститута. Приказом мне назначена ставка зав. гинекологическим отделением и 0,5 ставки хирурга с пятью больницами. Сбылось то, чего я хотел: был завален работой сутками. Коллектив очень хороший – молодёжь (выпускники 1957 – 60-ых годов). У вас, как на Кубе, – как-то воскликнула Харламова. Через год работы в Чаплинке я поехал в Киев, на курсы усовершенствования. Там я у доцента Давыденко несколько раз ассистировал при расширенной экстирпации матки без яичников при хорионэпителиоме. Он дал мне самостоятельно оперировать старую женщину с кистой яичника. Я дежурил в акушерстве 2 – 3 раза в неделю, ходил в библиотеку, исходил Киев вдоль и поперёк, – молодость имеет свой удельный вес времени, его хватало на всё (сегодня даже не верится!). Побывал в Бабьем Яру, где ещё не было памятника… Вернулся в Чаплинку окрылённый, довольный. (Когда я был в Киеве, моей дочери – она жила у моей мамы в Херсоне – сделали аппендэктомию по поводу острого аппендицита). Окунулся в работу с головой…
Однажды мне звонит врач из Крестовской участковой больницы: у Новак, которой Вы делали аборт, профузное кровотечение, акушерка везёт её к Вам. Жду, волнуясь, и недоумеваю… Привезли обескровленную женщину и несколько простыней… Делаю ревизию полости матки – скудные крошки ткани, кровотечения нет, как и при поступлении к нам. Соскоб посылаю на гистологическое исследование. Больной перелили кровь, провели лечение, оставив у себя. (Окровавленные простыни не давали мне покоя!). Тут вскоре пришёл ответ гистолога: хорионэпителиома!!! Я ликовал: на ловца и зверь бежит! Показал ответ Данилюку и сказал, что знаю, как надо оперировать, попросив его ассистировать. Так в мае 61-го года я уже делал экстирпацию матки (по Давыденко) без яичников. Доложил об этом случае на заседании областного общества акушеров-гинекологов… и понял, что мой успешный случай не обрадовал ни одного врача, меня расценили как выскочку, хвастуна, соперника. Я хотел послать публикацию об этом случае в медицинский журнал, но С. сказала: успеешь написать, молодой ещё… Это была, по сути, первая подножка!
У меня было три участковых больницы – Строгановка, Аскания-Нова, Кресовка, где работали мои однокурсники – Саша Казимиров и Ефим Экшенгер, а в Асканийской больнице Кенджиев – хирург, которого не признавал П. И. Юрженко, так как он не участвовал в войне. Кенджиев был высокомерен, злобен. Как-то он, работая ещё в Каланчаке, был в отъезде. Мне пришлось по жуткой грязи ехать туда, чтобы сделать кесарево сечение (Слободина не оперировала). Всё окончилось благополучно, но Кенджиев сказал, что я плохо зашил живот и женщина будет всю жизнь болеть…
В коллективе ко мне отнеслись хорошо, акушерки меня уважали, я не стеснялся спрашивать, старался учиться и не кичился званием врача. Так я становился врачом.
Мне пришлось оперировать женщину на 36 – 37-ой неделе беременности, которую племенной бык рогом ткнул в живот. Она прежде была скотницей и ухаживала за этим гигантом, в ноздрях которого было большое медное кольцо. Уйдя в декрет, она передала своего подопечного мужу, хилому, хлипкому мужичонку. Как-то раз эта Рая (так её звали) пришла к своему мужу. Бык, гуляя в загоне, так объяснили доярки, увидев идущую бывшую его скотницу, направился к краю загона. Муж Раи, когда подошёл к загороди, схватил кольцо в ноздре быка, но бык, мотнув головой, швырнул скотника на загородку и, просунув голову между брёвнами загородки, ткнул Раю в живот… Толчок был столь силён, что она упала на землю. Когда её подняли, увидели раневое отверстие. Раю отвезли в колхозный роддом. (У меня в районе было 7 таких роддомов, где в год проходило 8 – 15 родов, а штат – акушерка и санитарка). Акушерка Лида Дарнопук вызвала меня телефоном, сказав, что «бугай побив Раю, що була біля нього». Машиной мчим в Красную Поляну... В роддоме (чистая деревенская хата) лежит уже без одежды моя беременная Рая, – по нашим подсчётам рожать ей через 2–3 недели. Живот вздыблен, справа выше пупка обведено зелёнкой выпячивание, накрытое марлевой салфеткой. Слушаю – плод жив, сердцебиение хорошо слышно... Не буду рыться в деталях, – Лида всё приготовила и я сделал кесарево сечение (тогда корпоральное). Выпяченное было – локоточком левой ручки... Я зашил отверстие в два ряда непрерывных кетгутовых швов, а кожу шёлковыми швами. Всё зажило первичным натяжением. Скотнику сделал ваго-симптоматическую блокаду и отправил в райбольницу... Сам же остался в красной Поляне, уехав только вечером. Когда я рассказал это маме, она сказала: «Вот так, может быть, станешь врачом…».
В колхозном роддоме то ли Павловки, то ли Григорьевки, мне пришлось делать кесарево сечение под свет фар двух автомашин, – боялись, что санитарка может упустить керосиновую лампу, – машины светили нам в окно.
За время работы в Чаплинской больнице у меня никто не умер, не было мёртворожденных, не было скандальных осложнений. Я гордо принёс отчёт о своей годовой работе – большой лист ватмана я вёз, как казак в пушкинской «Полтаве». Но С. небрежно взяла его и, позвав М. С. Порженко, сказала ей: «Машка, покажи ему, как надо составлять отчёты, сидит там, занимается художественной самодеятельностью, а тут мы расхлёбываем…». Так я и сегодня не умею писать отчёты, хотя, Господи, сколько отчётов разных врачей, заведующих, руководителей мне пришлось слушать, читать, изучать, но всегда в моих ушах слышен требовательный голос: покажи, как надо делать отчёт!
В Чаплинке я готовил санитарную дружину, ездил с ней на соревнования, мы, как правило, занимали призовые места. Молодые девчата умело накладывали повязки, шины, ловко устанавливали палатки, лихо носили статистов и чётко отвечали на вопросы… За это был делегирован на республиканский съезд Общества Красного Креста. Участвовал в организации донорства, – Манько ставила нас в пример. Я хорошо дружил с Я. Н. Воробцом, Витей Болгаровым, Володей Выпирайло, Людой Кожемякой… Были многие, кого я недолюбливал, но со всеми ладил. Время шло, я понимал, что нужно ехать в город, дочке надо идти в школу, а в Чаплинке ей не с руки, как говориться…
…Приказом облздравотдела меня перевели во вновь открытую медсанчасть ХБК. Это была новая шестиэтажная больница, где главным врачом был А. С. Лучанский, поликлиникой заведовала Ж. Б. Жебрак, а заведующей акушерско-гинекологической службой А. Г. Лишневская, – последние осколки херсонцев в медицине. Коллектив был похож на перелицованную и ношенную одежду: разные взгляды, мнения, поведение, цели… Работать мне предстояло в женской консультации, дежурить в роддоме и гинекологии. Операции не были уделом тамошней гинекологии, главная работа сводилась к абортам. Здесь царил Ю. В. Кошкин, он был склонен к выпивке в рабочее время, чего я себе не позволял, хотя – дабы не казаться комнатным врачом, не избегал, только после работы. В Херсоне в ту пору было много моих школьных и уличных друзей, а я не мог (не было сил!) поставить себя выше этого. Не напрасно сказано: нет пророка в своём отечестве. Одно дело – приезжает некий П. П. и вчерашний пастушок становится врачом, заведующим, главным – на выбор, хотя в своём селе он «каким ты был, таким остался». За время работы в больнице ХБК я успел съездить в Ленинград, в институт Акушерства и гинекологии АМН СССР (ныне им. Д. О. Отта) на рабочее место в отделение оперативной гинекологии, где заведовал А. С. Слепых, приехавший сюда из Барнаула. Он был хирург высшего разряда, его техника была академична, он был прост в общении. Кто-то в институте запустил о нём: «слепых, а обошёл нас, зрячих, хотя хирург из немудрячих». Однажды мне выпало ему ассистировать при операции Боари, – он был блестящим хирургом! Не знаю, кому он помешал в Ленинграде, но столкнули под троллейбус на остановке (такая была молва). Месяц в Ленинграде прошёл, как молния – ассистировал и дежурил в роддоме, где рожали больные, перенесшие сифилис. Ходил в Эрмитаж и кунскамеру, музей криминалистики и арктический музей, был в Смольном, ездил в Кронштадт, был в институте переливания крови…
…В этом институте переливания крови некогда работал завхозом легендарный А.И. Маринеско. Один доктор показал мне груду ржавых кроватей, сваленных в углу двора и рассказал, что за какую-то недостачу этого хламья самый демократический суд раздул дело против подводного асса, которого Гитлер объявил врагом номер один. Это меня очень тронуло. Не стану воспевать красоты Ленинграда – мне это не удастся!
Климат в институте Д.О. Отта был неповторим! Профессор А.С. Слепых, зав.отделением оперативной гинекологии, и Г.А. Савицкий, внимательно ко мне отнеслись. Профессор спросил меня о моих интересах и предложил мне больше работать в библиотеке, знакомясь с литературой об экономных операциях при эктопической беременности, чтобы это было положено в фундамент моей научной работы. Я был тронут и польщён….
В один из первых дней работы в институте я, чем-то удивлённый, стал громко выражать свой восторг. Пожилая женщина, которую я считал ординатором, имеющим какую-то научную степень, а оказалась просто старшая сестра отделения оперативной гинекологии, обратилась ко мне вполголоса: «Говорите, доктор, тише, здесь императрица рожала». Я притих.
Ещё один курьёз произошёл с моим желанием помочь профессору Слепых. Когда он окончил операцию Боари, я схватил историю болезни и бегом помчался в ординаторскую, чтобы записать ход оперативного вмешательства… Утром я увидел, что в отделении какая-то нервозность, все встревожены – Слепых вызывают к директору, академику Петрову-Маслакову! Слепых вернулся благодушно, с улыбкой, подойдя ко мне, он сказал: «Надо же было предупредить, что у тебя плохой почерк, академик такие каракули не читает…»
Однажды в ночное дежурство в институте у одной из пациенток отделения патологии беременности случился острый аппендицит. На ноги был поставлен весь институт, созвали дежурных всех рангов, больную осмотрел дежурный врач, затем старший дежурный отделения нашего и ОПБ института, чуть позднее прибыли профессора, зав.отделениями, после всего прибыл хирург из Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова. Я вызвался в ассистенты, никто не возражал, скажу прямо – не было желающих. Меня подробно расспросили: кто, откуда, место работы. Я потом поинтересовался: «Зачем это?». Ординатор, кажется, Абрамченко: «Чтобы орден дать, если будет за что, или дать по жопе, если понадобится». Всё прошло хорошо. Говорили, что мы оперировали то ли дочь, то ли невестку шофёра, который возил товарища Толстикова, если я не путаю события…
Красоты Ленинграда не стёрлись в моей памяти, я просто немею от их великолепия, поэтому не рискую описывать их неповторимость… Чтобы закончить о своём пребывании в Ленинграде, расскажу о том, как ездил в гости к своему куратору – Геннадию Алексеевичу Савицкому.
…После работы он пригласил меня в гости. Едим в метро до его последней остановки (1965 г.), дальше – трамваем до конечной, пересаживаемся на автобус и через 15-25 минут у цели. Это какая-то сторожка, дверь открывается прямо в домик, без тамбура. Внутри чисто, две узкие койки, детская кроватка и нечто столоподобное… У меня замерло всё в душе. Жена Геннадия Алексеевича тоже работает в институте, у них ребёнок полутора лет. Савицкий говорит: «Главное удобство – телефон, очень удобно», - гордится… Решили чуток выпить и закусить, – ведь ещё не ели сегодня. Днём операции, потом возня с историями и поездка сюда в гости… Когда Геннадий Алексеевич меня провожал, нам встретился генерал авиации, жену которого оперировал Савицкий, у неё была миома с асептическим некрозом… «Ищу, где живёт профессор Савицкий», - обратился генерал, не веря своим глазам.
Простившись с Геннадием Алексеевичем, я сел в автобус и поехал к себе, чтобы собираться ехать домой в Херсон. Билет на самолёт Ленинград – Одесса уже был куплен.
Я был как новый, окрылённый идеями и планами, мечтами и надеждами… Летел я с большим цыганским табором, - по всему самолёту, визжа крича, воя, метались цыганчата… Я боялся, что они что-то ухитрятся украсть, а вёз я большой шоколадный торт, но всё обошлось: молодой красивый цыган что-то такое сказал – и всё вокруг стихло, уселось на свои места…
Вот и Одесса! Слава Богу! Такси – в порт, а там пароходом в Херсон, где меня ждала мама и семья. Дочь подросла и соскучилась… Мне не терпелось попасть на работу, рассказать, показать новые книги, купленные в букинистических магазинах, прижизненного Блока, Мандельштама и других...
На работе меня ждала прежняя рутина: приём в консультации, дежурства в родильном отделении и постоянная работа в абортной, кроме этого, я начал читать акушерство и гинекологию в медицинском училище. На скорой помощи я тоже дежурил субботы и иногда воскресные сутки. Теперь я понимаю, что ко мне относились с завистью и недоброжелательством, говорили в глаза одно а за глаза – лили грязь и плели сплетни… Я тоже давал пищу для разговоров, ведя себя не как доктор, а как невоспитанный мальчишка… Сам разболтал Г.Д. Сафронеко о предложении профессора Слепых, предложении заняться научной работой, а её окружение твердило ей, что я мечу на её место… И тут началась настоящая травля… Меня рассорили с Лучанским, он.....