Несколько слов о начале творческой биографии Константина Симонова, в частности - о его Холхин-Голском цикле.
Если символом советской пропагандистской публицистики в годы Великой Отечественной войны можно назвать Илью Эренбурга, Константин Михайлович Симонов (1915-1979) по праву считается летописцем и героическим певцом войны. Или, выражаясь не столь возвышенно, "фронтовым репортером", который в реалистичной и одновременно высокохудожественной манере вел свой почти четырехлетний репортаж с театра военных действий, а зачастую - непосредственно с поля боя. Максимально возможная конкретика сюжета, соответствие темы положению на фронтах и стоящим в данный момент перед Красной Армией боевым задачам - вот общая черта публицистики, поэзии, прозы и драмы Константина Симонова военных лет, заслужившей бесспорную репутацию классики жанра и эпохи. При этом, а, быть может, и благодаря этому, военное творчество этого выдающегося советского литератора несет и совершенно очевидную пропагандистскую и агитаторскую нагрузку. Здесь вполне уместно предоставить слово исследователю творчества К.Симонова Леониду Лазареву. "Все, что создавалось советскими писателями в годы войны, было подчинено одной задаче: укрепить силу духа тех, кто сражался на фронте... и работал для фронта в тылу. Лозунг "Все для фронта, все для победы!" распространялся и на искусство. Резко возрастало в ту пору значение его воспитательного потенциала, оно брало на себя пропагандистские функции. Решалась эта общая для всех художников задача разными способами... Симонов стремился глубже проникнуть в мир чувств воюющего современника, там отыскать то, что было основанием нашей конечной победы - в этом была гарантия его успеха!". "...Он обычно изображает то, что видел своими глазами, делится тем, что пережил сам, или рассказывает историю какого-то человека, с которым его свела война. В его произведениях всегда есть повествовательный сюжет, и часто они напоминают новеллу... Задача Симонова - раскрыть то, что в старину называли духом армии...". Несмотря на то, что эти строчки написаны еще 1970-е годы, лучше о творчестве К.Симонова не скажешь!
Здесь будет уместно привести краткий политический и психологический портрет самого К.Симонова, который объяснит и определит очень многое в его творческой и военной биографии. Ставший членом ВКП(б) только в 1942 г. (в 27 лет, относительно поздно по меркам того времени), Симонов, тем не менее, всю свою сознательную жизнь являлся идейным коммунистом-большевиком по своим убеждениям, образу мысли и поведению. Его коммунизм не был защитной окраской, как, например, для жившего в постоянном страхе перед наказанием за декадентскую парижскую молодость Ильи Эренбурга. Он не был карьерным соображением, как для тайного, а порою и явного антисоветчика Александра Твардовского, сына раскулаченного крестьянина. Он даже не был единственно возможным жизненным путем, как для "администратора советской литературы" Александра Фадеева, пришедшего к перу по дорогам революции и Гражданской войны. К.Симонов действительно искренне верил в советский строй и самоотверженно трудился ради него. Пожалуй, наиболее парадоксально, что корни этого классика советской литературы были не просто "непролетарскими". Константин (настоящее имя - Кирилл) Симонов, происходил, как было принято говорить в ту эпоху, из "махровых бывших". Его отец, Михаил Агафангелович Симонов, кадровый офицер царской армии и выпускник Академии генерального штаба, произведенный в генеральский чин в годы Первой мировой войны (фронтовой послужной список Симонова-старшего включает командование 12-м Великолуцким пех. полком и должность начштаба 43-го корпуса), оказался в 1920-х гг. в числе "белоэмигрантов" в Польше. Мать, Александра Леонидовна, и вовсе была урожденной княжной Оболенской. Оказавший большое влияние на формирование характера Константина Симонова отчим (супруг матери с 1919 г.) Александр Иванищев, хоть и служил в РККА, также был в прошлом офицером Российской императорской армии. Тем не менее, советский патриотизм, преданность идеалам партии большевиков и социализма были для Симонова осознанным и окончательным выбором.
Принято считать, что натура писателя изменчива и, как писал еще Виктор Гюго, "за жизнь он проживает несколько жизней". В отношении К.Симонова, следует с уверенностью отметить: он прожил только одну жизнь, и это была жизнь поэта-пропагандиста и литератора-политрука. А он если и допускал идеологические шатания, то, как говорится, "только вместе с генеральной линией партии". Однако не менее ошибочно было бы характеризовать К.Симонова и как лишенного индивидуальности глашатая советских лозунгов, имеющих сомнительную ценность, сочинениями которых активно прирастала советская литература, особенно в "застойный" период. На фоне современников фигура К.Симонова возвышается едва ли не до эпических масштабов. Она такова не только благодаря разностороннему и признанному во всем мире литературному таланту (голос поэтов обычно сравнивают со звуками лиры, или, в крайнем случае - трубы; голос Симонова будет верным сравнить с залпом дивизиона "гвардейских минометов"). Несомненное личное мужество, не раз проявленное во время фронтовых командировок (под Могилевом он вырывался из-под огня германских танков на изрешеченной осколками полуторке, на Карельском фронте ходил в разведку в тыл финских войск, высаживался с морской пехотой на Керченский полуостров, летал в корреспондентские командировки за границу над контролируемой противником территорией), воинствующая принципиальность и готовность драться с кем угодно за свою позицию (тем трагичнее переживались те немногие эпизоды, когда К.Симонов был вынужден уступить высоким партийным "хозяевам жизней") и даже драматическая любовь к секс-символу советского экрана - роковой блондинке Валентине Серовой, свидетельствуют: перед нами мощная и неоднозначная личность.
Довоенная биография Константина Симонова довольно характерна для советского юноши из интеллигентной семьи "служащих" и хорошо известна. Странствия с отцом-военным по гарнизонам и военным городкам, неизбежное Фабрично-заводское училище (ФЗУ) и "рабочий дебют" в большой жизни (токарем на авиационном заводе, а потом - ближе к искусству - в механическом цеху "Межрабпромфильма"), первые любительские опыты стихосложения, поощрительная оценка "старших товарищей" и учеба в Литературном институте, стихи и книги в промежутках между студенческой скамьей и рабочими сменами. К характеристике К.Симонова как военного пропагандиста это может добавить только наличие жизненного опыта. Гораздо важнее воспитание, полученное им в кругу семьи, где со стороны матери-дворянки имело место основательное домашнее образование, а со стороны отца - типичные военно-педагогические приемы.
"Атмосфера нашего дома и атмосфера военной части, где служил отец, породили во мне привязанность к армии и вообще ко всему военному, привязанность, соединенную с уважением. Это детское, не вполне осознанное чувство, как потом оказалось на поверку, вошло в плоть и кровь", - писал Симонов в своей автобиографии. Впервые надев форму только в 1939 г., когда он по предписанию Политуправлению РККА был направлен на Халхин-Гол в качестве военного корреспондента газеты "Героическая красноармейская", Константин Симонов, тем не менее, всю жизнь оставался военным в душе. Это накладывало характерный отпечаток на его образ мысли и систему ценностей. Пожалуй, за исключением Героя Советского Союза Сергея Борзенко, он был самым "военным" из всех советских литераторов военной поры.
Советско-японский вооруженный конфликт на реке Халхин-Гол 11 мая - 16 сентября 1939 г., известный также как Наманганский инцидент, стал для Константина Симонова дебютом в роли военного корреспондента и писателя. Дебютом, можно сказать, блестящим с творческой точки зрения: цикл стихотворений "Соседям по юрте" (1939), поэма "Далеко на Востоке" (1939-41), пьеса "Парень из нашего города" (1940-41) сделали имя молодого автора популярным у читающей публики в СССР и впервые по-настоящему известным в литературных кругах.
Фронтовые картины, свидетелем которых К.Симонов стал в Монголии, предстают в его описании предельно естественно и даже несколько натуралистично. В то же время, каждое из произведений "Халхин-Голского цикла" пронизано духом жестокой романтики борьбы, суровой красоты воинского подвига и уважения к званию и службе солдата. Улавливаются аналогии с военными стихами Редьярда Киплинга, Джона МакКрэя и других певцов "британского имперского духа": вопреки присутствию советских идеологических постулатов, Халхин-Гол Симонова предстает как "война в колониях", которую ведут за тысячи километров от империи ее доблестные войска ради могущества и величия своей страны. Рыцарское отношение к противнику - солдатам и офицерам Японской императорской армии - также роднит советского автора с "товарищами по цеху" из Великобритании. Точнее всего его выражает предельно емкое двустишие из стихотворения "Танк":
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
Совсем не в духе изображения "коварных самураев" в советской пропаганде, японцы у Симонова предстают противником не только сильным и храбрым, и потому заслуживающим уважения, но и достойным человеческого сожаления.
Там, где им приказали командиры,
С пустыми карабинами в руках
Они лежали мертвые, в мундирах,
В заморских неуклюжих башмаках.
Еще отбой приказом отдан не был,
Земля с усталым грохотом тряслась,
Ждя похорон, они смотрели в небо;
Им птицы не выклевывали глаз.
("Орлы", 1939)
Коллективный образ японских солдат приобретает персональное воплощение в поэме "Далеко на Востоке", где поэт мастерски рисует образы двух типичных "воинов империи Ямато" времен Второй мировой войны: солдата, выходца из простонародья, и поручика, потомка самураев. Достойно восхищения правдоподобное описание быта и моральных традиций японских вооруженных сил того времени, которое вполне можно вставить как иллюстрацию даже в научную работу по этой теме:
Новобранца приводят в роту отец и мать.
Они благовоспитанно улыбаются,
Старые, грустные люди.
Не улыбнуться - невежливо (...)
- Господин поручик,
Мы благословляем этот счастливый
День, когда он переходит от нас к вам.
Поручик завтра рядом с их сыном,
Не сгибаясь, пойдет через море огня.
Он не будет беречь ни себя, ни его.
Но сейчас, по обычаю, он говорит:
- Отныне я ему мать и отец.
Отныне он у меня
Самый нежно хранимый сын в моей роте. -
И тоже улыбается из приличия.
К.Симонов насыщает описание врага массой мелких этнографических деталей, демонстрирующих отличное знание японской культурной и воинской традиции, вооружения и боевого стиля врага. Здесь и "рисовый веер" цветов национального флага ("Когда ротный флажок падает из ослабевших рук / веер приобретает особое значение"), и бамбуковый шест с противотанковой миной на конце (указана его точная длина), и солдатский журнал с пропагандистскими картинками... Несомненно, в духе советской идеологии поэт подчеркивает социальные и классовые различия между японскими поручиком и солдатом ("у него нет сорока поколений предков / с гербом и двумя мечами"). Для усиления этого контраста Симонов использует разницу их менталитета: первый мечтает о славе, второй - "чтобы ранило только в руку или в ногу", что не совсем сочетается с широко известным фаталистическим презрением "воинов микадо" к смерти. Но в целом и японский офицер, который погибает в бою с прорвавшимися советскими танками, и рядовой, судьба которого остается неизвестной, выглядят в поэме "Далеко на Востоке" не безликими "империалистическими агрессорами", а весьма самобытными литературными героями, описанными объективно и с долей сочувствия их несчастливой судьбе.
Подобное непредвзятое отношение к врагу нехарактерно для советской литературы не только конца 1930-х - начала 1940-х гг., но и более позднего периода. Чем обуславливается оно в "Халхин-Голском цикле" К.Симонова, сейчас остается только гадать. Известен неподдельный интерес этого автора к Японии, где ему довелось побывать в послевоенные годы и оставить об этом интересные путевые зарисовки. Возможно, главную роль сыграл общий моральный климат этого конфликта, крайне далекий от беспримерного напряжения Великой Отечественной. Отметим, что реального ожесточения по отношению к японцам у военнослужащих Красной Армии на Халхин-Голе не наблюдалось: бои велись на "чужой" монгольской территории, случаи жестокого обращения врага с пленными красноармейцами носили единичный характер, люто возненавидеть "самураев" было просто не за что. Не последнюю роль сыграли и идеи международной классовой солидарности, широко пропагандировавшиеся среди красноармейцев "политсоставом": в японском солдате предлагалось видеть "обманутого рабочего или крестьянина", которого вполне можно "сагитировать". Учитывая доказанную в последующие годы войны фанатичную преданность японцев кодексу своих патриотических и общественных ценностей (основанному на самурайском "Бушидо", адаптированном в ХХ в. для всех слоев населения империи), слабо верится, что советская агитация возымела бы среди них успех. Однако отдал должное подобным иллюзиям и К.Симонов в своем стихотворении "Самый храбрый" (1939), где рассказывается о репатриируемом японском военнопленном, трогательно прощавшимся с "советскими товарищами".
Надо сказать, что отношение Константина Симонова к японским военнослужащим не стало для него моделью для создания "образа врага". Очевидно, что в яростные годы Великой Отечественной, когда все возможные законы и обычаи ведения войны были попраны, "рыцарство" было бессмысленно и даже гибельно. Но отношение Симонова к основным категориям врагов Советского Союза в 1941-45 гг. определилось и приобрело характерные художественно-выразительные и пропагандистские формы еще в предвоенные годы. Назовем этих врагов общеприменимыми в те годы терминами - фашисты (подразумеваются почти исключительно немцы; все остальные фашисты всегда конкретизировались указанием национальной принадлежности - итальянские, испанские и т.д.) и предатели (доморощенные коллаборационисты и белоэмигранты).
В конце 1930-х гг. ощущение близости решающего столкновения между гитлеровской Германией и СССР буквально витало в воздухе, и всегда остро чувствовавший дух времени К. Симонов не мог остаться в стороне. Ощущение немецкой угрозы имело, по всей видимости, не только советские и антифашистские корни. Отец и отчим Симонова были фронтовыми офицерами и героями Первой мировой (Георгиевское оружие и ордена отца, солдатский Георгиевский крест отчима), и этот советский литератор мог назвать "германцев" своими наследственными врагами.
Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,
Мы вспомним через много лет,
Что в землю врезан был краями
Жестокий гусеничный след,
Что мял хлеба сапог солдата,
Что нам навстречу шла война,
Что к западу от нас когда-то
Была фашистская страна.
("Новогодний тост", 1937)
Эти строки Константин Симонов написал не в тяжелый час беспорядочного отступления Западного фронта летом 1941 г., и даже не на кровавой Курской дуге два года спустя, а в 1937 г.! Хронологию пропагандистского фронта К.Симонова в рамках советско-германском идеологического и военного противостояния было бы правильно исчислять именно с этого времени. Впрочем, в 1937 г. молодой Симонов достиг уровня не выше агитатора-любителя, живописавшего для боевой советской молодежи триумфальные перспективы столкновения с нацистской Германией в духе скандально известного фильма Ефима Дзигана "Если завтра война" - "малой кровью, могучим ударом, на чужой территории".
За тех, кто вдруг из тишины комнат,
Пойдет в огонь, где он еще не был,
За тех, кто этот тост через год вспомнит,
В чужой земле и под чужим небом!
("Новогодний тост", 1937)
...Очевидно, под каким небом - "под Кенигсбергом на рассвете", как пишет К.Симонов в стихотворении "Однополчане" (1938). С присущей его поэзии прямотой, не опасаясь последствий, уже тогда он однозначно называет будущего врага СССР и ставит конкретные цели войны с ним:
Настанет день, когда свободу
Завоевавшему в бою,
Фашизм стряхнувшему народу
Мы руку подадим свою.
В тот день под радостные клики
Мы будем славить всей страной
Освобожденный и великий
Народ Германии родной.
Мы верим в это, так и будет,
Не нынче-завтра грянет бой...
("Ледовое побоище", 1937)
Рвущаяся на бой с немецким фашизмом боевая муза начинающего литератора еще пребывает в плену постулата о "пролетарском интернационализме" (равно как и большевистского тезиса об "экспорте революции"), однако первый камень в создание у своего читателя четкого образа врага уже положен. Пропагандистский антигитлеровский фронт Константина Симонова открыт - за три с лишним года до 22 июня 1941 г. Показательно, что открыт по глубокому личному убеждению самого поэта, а не по заказу или рекомендации "руководящих партийных товарищей". К.Симонов неоднократно возвращается к этой теме в предвоенные годы, не боясь конкретизировать образ врага даже несмотря на пресловутый Пакт Молотова-Риббентропа (Советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г.). Следует, однако, признать, что "ответственные товарищи" не предпринимают никаких попыток "заткнуть ему рот", что может служить дополнительным подтверждением отсутствия у советского руководства долгосрочных иллюзий в этом отношении.
"Предвоенные" немцы Константина Симонова предстают в первую очередь в исторической поэме "Ледовое побоище" (1937), повествующей об этом легендарном событии истории Новгородского княжества ХIII в. Не стоит заблуждаться - и рыцари Тевтонского ордена из основной части поэмы, и солдаты кайзеровской армии, оккупировавшие Псков в 1918 г., выведенные в прологе и эпилоге поэмы, - не исторические персонажи. Это те самые немцы-фашисты, с которыми советскому народу еще предстоит сойтись в смертельной схватке. Вот они:
Для устрашенья населенья
Был собран на Сенной парад.
Держа свирепое равненье,
Солдаты шли за рядом ряд.
Безмолвны и длинны, как рыбы,
Поставленные на хвосты (...)
Германцы были в прочных касках,
Пронумерованных внутри
И сверху выкрашенных краской
Концерна "Фарбен Индустри".
(1918)
...Или:
Над ними на древках тяжелых
Качались черные кресты.
Оруженосцы сзади гордо
Везли фамильные щиты,
На них гербов медвежьи морды,
Оружье, башни и цветы.
Все было дьявольски красиво,
Как будто эти господа,
Уже сломивши нашу силу,
Гулять отправились сюда.
(1240-42)
Детали и подробности, знакомые по "Халхин-Голскому циклу", использованы здесь, чтобы показать врага несколько в другом ключе - как безжалостную и бесчеловечную силу. Впрочем, зачем "эти господа" явились в Россию, Константин Симонов показывает предельно конкретно, особо акцентируя внимание на грабительском, мародерском аспекте немецкой оккупации, и средневековой, и - оккупации 1918 г.
Вели войну в ливонском духе:
Забрали все, что можно брать;
Детишки мрут от голодухи,
По селам не на чем орать.
(1240-42)
Тянули скопом, без разбора,
Листы железа с крыш псковских,
Комплект физических приборов
Из двух гимназий городских (...)
Окончив все труды дневные,
Под вечер выходил отряд
И ручки медные дверные
Снимал со всех дверей подряд.
(1918)
...Насчет эпизода с медными ручками, который мог бы показаться пропагандистским преувеличением, следует отметить, что в период Первой мировой войны Германия, испытывавшая острый недостаток в цветных металлах, действительно провела компанию по изъятию "бытового медного лома" со всех оккупированных территорий - от Бельгии до Царства Польского. В остальном прослеживается прямая аналогия с текстами, впоследствии написанными на эту тему советскими авторами. Не будет преувеличением сказать: Константин Симонов предвосхитил описание немецко-фашистского нашествия в советской литературе в военные годы, обогнав ее на несколько лет.
И, тем не менее, в своей трактовке немцев Симонов - человек и поэт - вступает в противоречие Симоновым-пропагандистом и солдатом. Даже в годы Великой Отечественной непримиримая ненависть к захватчикам во многих его литературных и публицистических произведениях соседствует с наделением отдельно взятого врага вполне человеческими чертами. Не исключено, что Симонов, изнутри узнавший войну во всех ее омерзительных подробностях, пришел к глубокому пониманию трагического парадокса: самые жестокие военные преступления зачастую совершаются совершенно обычными, на первый взгляд, людьми, которых идеология или ярость лишили "моральных тормозов". Особенно контрастно вырисовывается специфический образ врага в изображении Константина Симонова на фоне созданных многими советскими пропагандистами (в первую очередь - Ильей Эренбургом) колоритных портретов "немецко-фашистских зверей, лишенных всего человеческого". На раннем этапе творчества, в предвоенные годы, размышляя над могилами немецких солдат 1918 г., Симонов-поэт признается:
Мне жаль солдат. Они служили,
Дрались, не зная, за кого,
Бесславно головы сложили
Вдали от Рейна своего.
И тотчас вступает Симонов - пропагандист и солдат:
Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл
Чужой порядок насаждать -
Ты стал врагом. И кто бы ни был -
Пощады ты не вправе ждать.
Что ж, строки по-рыцарски безупречные и с патриотической, и с этической точки зрения...
Рядом с тяжеловесными и жестокими образами немцев-захватчиков, средневековых или недавних, Константин Симонов уже в 1937 г. помещает их главных помощников на захваченных землях - предателей-коллаборационистов. Разоблачая "иностранных наймитов", автор следует "духу времени", и, тем не менее, обращением к "скользкой" теме коллаборационизма он также предвосхищает трагические события 1941-45 гг. - осознанно или нет. Пособник оккупантов у Симонова - персонаж отвратительный и опасный одновременно. Для описания этих "сукиных детей" он не жалеет желчи и презрения, находя и для псковского посадника Твердило из XIII в. (ошибочно названного "князьком"), и "пятерых городских землевладельцев", приветствовавших немцев в 1918 г., крайне похожие выражения и обороты:
Он и друзья его просили
И просят вновь: собравши рать,
Должны ливонцы пол-России
В ближайший месяц отобрать.
(1240-42)
Они покорнейше просили:
Чтоб им именья возвратить,
Должны германцы пол-России
В ближайший месяц отхватить.
(1918)
К.Симонов завершает поэму "Ледовое побоище" яркой параллелью между историей и современностью, указывая врага:
Сейчас, когда за школьной партой
"Майн Кампф" зубрят ученики
И наци пальцами по картам
Россию делят на куски...
...Интересная подробность - это редкий случай, когда гитлеровцы, обыкновенно именовавшиеся в советской пропаганде "фашистами", названы своим самоназванием - "нацисты". Далее следует предсказание неизбежности победы Советского Союза, уже упоминавшееся выше. С этим предсказанием перекликается финальная сцена другого предвоенного произведения Константина Симонова - пьесы "Парень из нашего города" (1941), в которой главный герой, советский офицер-танкист, произносит следующий монолог, очень смелый для краткого предвоенного периода дипломатического лавирования сталинского режима в отношениях с Германией: "Пройдет, может быть, много лет и (...) в последнем фашистском городе поднимет этот последний фашист руки перед танком, на котором будет красное, именно красное знамя".
Пока "руководящие товарищи" "не поддавались на провокации, усиливали наблюдение", а заодно и "стирали провокаторов в лагерную пыль", Константин Симонов, "очарованный певец" Советского Союза, уже знал, с кем советскому народу и ему самому предстоит скрестить оружие.
К началу Великой Отечественной войны К.Симонов подошел значительно повзрослевшим - не столько творчески (его талант ярко раскрылся практически с самого начала), сколько профессионально, как военный пропагандист. Он получил свой первый боевой опыт на Халхин-Голе, и, что еще важнее, окончил курсы "коррсостава военной печати" при Военно-политической академии им. Фрунзе (осень 1940 - июнь 1941 г.). Таким образом к мощному поэтическому таланту и бесспорной идеологической убежденности прибавилась теоретическая база. Немаловажно, что приобретенные на курсах военно-теоретические и военно-прикладные знания позволили автору оценивать свои фронтовые впечатления со знанием дела; причем и с точки зрения полевого командира, и с точки зрения бойца, и даже с оперативно-тактической точки зрения, что делает его творчество 1941-45 гг. таким жизненным. Именно эти составляющие и создали Константина Симонова - военного пропагандиста таким, каким он проявил себя в годы Великой Отечественной войны.
_____________________________________________Михаил Кожемякин.