Солнце медленно таяло в вечернем небе. Было похоже, что в какой-то светло-сиреневой дымке плещется спелый апельсин. Бабы собрались каждая у своих ворот — поджидали коров. И вот по сельской дороге потянуло густым коровьим теплым духом, послышались редкие посвисты кнута, и дед Архип показался за поворотом.
Бело-черные, рыжые, рыже-белые Буренки, Звездочки и Зорьки каждая шли к своим хозяйкам, приветствуя хриплым мычанием. Тетки же, в свою очередь, привечали каждая свою особенными словами.
Дочечка моя, детонька моя, - ласково шептала бабка Клавдия.
Ах ты лапушка, красавица, а пойдем домой, - певуче заводила Наташа.
Кормилица ты наша, ягодка спелая, рыбонька золотая, - хвалила свою Ольга Петровна.
А коровы, неся тяжелое, полное молока вымя, ступали в родные дворы...
Дед Архип уселся побалагурить на лавку к бабке Клавдии — жили по соседству, помогали чем могли друг дружке. У Архипа-то Зоя, жена, лет 5 назад померла, болела шибко. А дети, конечно, в городе, сейчас ведь так — старики в деревнях век доживают, молодежь в городах работают. Нормально, все как у всех. Он никогда не жаловался на жизнь, наоборот, во всем находил какую-то смешинку. Оттого и любили бабы Архипа, и когда молодым был, и даже сейчас, в его 70 с лишним. Может, благодаря смеху своему старик и держался молодцом, а иначе же, если плакаться, то пропадешь.
Усевшись на лавочку и поглядывая через палисад за Клавдией, он протянул:
Что, Кланя, как живется-можется?
А ничего, Архип, как все, так и я. Где наша не пропадала!
От это правильно! От это наш дух, русский. Мы им всем в носы-то шибаем, может, поэтому и не любят нас эти все европы-америки. Им все духи подавай, одеколоны...
Дед любил потолковать о политике, по телевизору, когда смотрел новости или какие-нибудь ток-шоу, частенько учил чиновников жизни. Жалко, они его не слышали...
Баба Кланя не сильно обращала внимание на воркотню Архипа, но уже то, что кто-то с ней говорит (Кланя всю жизнь бобылкой прожила, благо родни хватало, чтобы с ума от одиночества не сойти) радовало. Она присела на маленькую скамеечку возле коровы, обмыла ей вымя теплой водой, подставила эмалированное ведро, и до слуха Архипа донесло мерное «дзинь-дзинь, дзинь-дзинь», а потом тугое «шшуухх-шшуухх». Звуки, такие домашние и такие спокойные, что Архип слушал бы их да слушал.
А Клавдия уже отставила полное ведро и Яринку свою крутобокую нахваливала — дескать, вымечко полнехонько, молоко даже в подойник не помещается.
Ну, дед, вот тебе за труды твои! Парное, еще теплое, попей-ка, - она протянула было литровую кружку Архипу, но вдруг вскрикнула - Ах зараза!
Ты чего?
Да палец ушибла, ох, аж до крови! Вот ведь безрукая! - ругала себя Кланя,
а Архип посмотрел в кружку — по молоку чуть расходились красноватые, едва заметные круги. И вдруг перед глазами деда поплыло...
...Немцы заселились в их сельскую школу, усиленно искали партизанов, безбожно крали продукты, живность, одежду, обувь — все, до чего могли дотянуться. Архипу тогда было 6 лет, но он уже понимал, что такое война. Это голод, болезни, холод, унижение, слезы, страх... Но как-то притерпелись люди, в селе к тому времени остались лишь бабы, немощные старики да совсем малышня, так, начальная школа. Кто побойчее, те в партизаны ушли, кого угнали в концлагеря, кого казнили...
Но как ни крути, наперекор всему и даже войне проклятой, - жизнь продолжается. Продолжалась она и для Архипа, и для его дружков-приятелей, и для сестренки младшей, и для матери — для всех. Кое-как пережили голодуху зимнюю, а тут и весна пришла, опахнула ласковым солнышком, зазеленела первой травкой, зажурчала звонкими ручейками. Оголодавший по свежему корму скот, до которого еще не добрался фашист, ржал, мычал и блеял по-весеннему громко. Их корова Ласка, болтая пустым выменем, тоже места себе не находила. Но вот стали выгонять стадо на пастбище, отощавшие бока живности круглели, шерсть стала лосниться, скоро опять густо запахло во дворах жизнью.
Как-то под вечер, когда мать уже приготовила Ласку к дойке, в их дворе нарисовался пьяный фашист. Даже не фашист, а так, фашистик, щенок лет 20. Но тявкать уже горазд был, что-то там на своем «дойче» шпрехать стал. Мать, Архип как сейчас помнил, не обращала на него никакого внимания, доила себе да доила. А тот вдруг распалился, автоматиком своим трясет, буровит чего-то — не поймешь. И тут... автоматная очередь насквозь пробила вымя Ласки... Корова отчаянно, как-то даже по-человечьи замычала и упала... А мать... Архип и сам как оцепенел, как будто заморозил его кто, а уж она сидела и смотрела на вымя, из которого текло молоко пополам с кровью, и молчала. Да, стало очень тихо — это Архип запомнил очень четко. И вдруг мать резко поднялась, схватила стоявший рядом топор и обернулась. И пошла на фашиста, держа колун наперевес. Шла молча, только глаза ее... даже не горели, а полыхали такой ненавистью, такой ужасающей расплатой, что фашист растерялся, споткнулся и выронил автомат. А мать шла на него, и казалось, что ничто не остановит женщину. Ведь не просто коровы она лишилась, ведь это кровиночек ее жизни лишают, обрекают на голод, гады! Да что же это за проклятие такое, за что?! И кто осудит ее? Нет такой власти, нет такой силы, которая бы остановила мать, защищающую детей своих.
Фашист понял, что пощады и спасения ждать ему неоткуда, и на четвереньках, вереща, как будто его уже режут живьем, пополз со двора, да так быстро, аж пятки засверкали. Про автомат он и забыл — лишь бы живым уйти!
А на улице уже собирался народ. И тут мать прорвало, заголосила она, задергалась в плаче, бросила топор на землю и сама ничком рядом с ним упала. Бабы кинулись утешать, кто-то побежал в их двор — добить несчастное животное, чтобы не мучилось.
Среди ночи начальство штаба вместе с потерявшим от страха ум солдатиком прибыло во двор за автоматом. Тот так и валялся на улице — не до него было людям. И вот что заметил Архип — глаза у всех женщин теперь так же горели тем же священным огнем, как у его матери. «Не будет тебе пощады!» - словно кричали они всем захватчикам. И самое удивительное — поняли этот безмолвный крик фашисты. Поняли еще как...
Через два года все их село, да что там все село — вся страна со слезами кричала, шептала, пела: «Победа!» Выгнали фашиста, уничтожили его навсегда.
... А след-то остался. Больше 70 лет прошло с того страшного дня, а до сих пор помнит дед Архип и корову Ласку, и крик ее, и материно лицо, и глаза женщин — все-все.
Вот и сейчас, глядя в кружку, не смог сдержать слез. Клавдия заметила, всполошилась, мол, чего ты?
Архип посмотрел на уже вновь белое молоко, вдохнул нежный запах с чуть уловимым ароматом луговых трав и с удовольствием сделал большой глоток.
Потом еще один, еще... Как допил всю кружку, и не заметил, только вытер усы и задумчиво произнес:
Все равно победили мы. И всегда побеждаем. И будем побеждать. Спокойной ночи тебе, Клавушка, пойду я.
Ну, с богом, до завтрева.
...На небо величавой ладьей выплыл месяц, мягким светом осеняя низенькие домики, сараи, палисадники. Тихо было, изредка только взгавкнет собака да кудахнет заполошная курица кое-где. В стойлах мерно жевали жвачку коровы, своим шумным дыханием словно отгоняя все ненастья и беды от спокойного сна людей.