Церковь стояла у самой околицы, в уголочке, окружённая со трёх сторон сиреневой рощицей, кипельной по весне. К самой той некрашеной стене с двумя свежевымытыми окнами и приходила одышливо, глинобитная дорога. У щербатой церковной ограды дорога образовывалась в утоптанный сотнями ног пятачок, с покосившейся коновязью. Вот и теперь, с натянутой по самые глаза торбой, словно бандит с большой дороженьки, переминается с ноги на ногу огромный рыжий мерин, небрежно впряжённый в новенькую телегу. Хруст перемалываемого овса пробудил жгучий аппетит у местных хмурых воробьёв, и они ходят теперь круголя, кося глазом и поджидая. Конь тоже косит, ведь не от рождения же он такой, тем более применив повышающий коэффициент, кажный его глаз соразмерен среднестатистическому серому воробью.
Затрещал бензиновой гарью зелёный ржавый мотоцикл Ижевского военного завода, с прицепленным к нему посредством фаркопа двухколёсным прицепом. Копна свежего сена, ароматно и вольготно возлежала на дне, меж бортами, туго перетянутая крест накрест, вервью. По самому верхояру, закинув ногу на ногу, сидела Божья коровка, поковыривая в зубах пшеничным усом. Мотоцикл, прямо лбом, въехал в вымытые окна и встал довольный, просвечивая не выключенной фарой внутрь дремлющей церквы. Окна были чисты до хруста, а ИЖ отражался грязный и ржавый, оттого у переката сомы грязи намутили.
Привёл транспортное средство Матвей Щеньков. Прячьтесь все! По пояс наг, краги мушкетёрские по самы плечи, затемненное забрало шлема с Гашеком на затылке, рваные синие джинсы, заправленные в кирзовые сапоги. Цепь, фикс, перстень. Он даже в окнах не отражается. Лошадь, перестав лениво жевать, медленно перебралась в обратную сторону коновязи. За ней верноподданно проследовала телега. Бережёного, по-человечески говоря, Бог бережёт.
- Лушка, иди немедленно сюда! – вскричал Матвей, приметив приплюснутый к стеклу нос местного настоятеля, отца Филарета. Орган тот нюхавший мятный табак с пелёночного детства являлся, сиз и бугрим. Тяжки грехи наши, но и слаб человек мыслящий.
Нос исчез в темноте заоконья. Перестал бежать берёзовый сок в жилах белых, увешанных серёжками деревьев. Уронила на пол четверть с элитарным и звероподобным самогоном, пятёрочка звёзд минимум, бабуська Тонька, жившая в малой развалюшке, через тропу рядом. Прямой урон. Так же нельзя! Рецессия.
- Что? – снизошла из двери храма Лукерья.
Щеньков начал неконтролируемо запотевать. И тут же издалека в хрустящие окна Божьего дома поехал чёрный абрис БМВ. Эка страсть, невиданная доколе здесь машина, вся в фарах, подфарниках и противотуманках. Луша шмыгнула назад и набросила изнутри крючок. Мало ли, что может произойти, а тут Божий
приход и промысел. Но мобиль вдруг исчез с оконных радаров, будто и не было, фантомом с Летучего голландца.
Но пришло тут нам с вами самое время обрисовать фигуру вольнонаёмной помощницы храмовой, гражданки Лукерьи Константиновны Кошкиной. Так вот, учит–мучит немецкому говору местечковую детвору, количеством три штуки. Сёмку Лужкова, по прозвищу Жбан, Ирочку Нечитайлову и младшего брата Матвея Щенькова, Филимона. Для всех своих – Пинчер. Не замужем, в связях порочащих доброе имя, ни ясным днём, ни тёмной ночью, не замечена, не привлекалась. Краса – авица – а. И впал в этакую красоту, наипервейший же басурман, которого даже участковый села С, Витька Прирюпин, между прочим кандидат по боксу, смертным боем боится. Матвей Щеньков, дал Бог фамилию.
Что ж, тут из церкви вышла баба. Мерин завидя её, радостно забил копытом, разбудив прикорнувший под бузиной босой ветер, который так рванул отсюда восвояси, что пятки засверкали. И долго ещё шуршала следом востревоженная им трава, и махал уголком в догонку бумажный листочек, вырванный кем-то из записной книжки.
- Свечи проставила, к образам святым приложилась, пора и честь знать, корова не доена – поделилась с мерином она. Тот согласно покивал головой, и забирая влево выкарабкался из-за коновязи. Наискосяк к норд-осту отражалася потом в окнах убывающая новая телега и довольная баба колом восседавшая на ней, ещё хвост лошадиный, хозяйственно обиравший хватучие звёзды репьёв.
Филарет заново приплюснул к стеклу табаколюбивый нос. Луша ему словно доченька, помощница верная и хлопотунья бесконечная. Ей бы жениха какого хорошего, да смирного, детишек народить, подале от этого держаться, только видит батюшка, напрасны его молитвы, не спасётся девонька.
- Лушка, он меня, гад и злопыхатель такой, сволочь и беспредельщик, достал до конца, клянусь, клянусь и клянусь, вырву с самым корнем – косясь взором на Филарета, заново взыграл Матвей. – Выходи!
- Кто злопыхатель-то? – одним мигом заинтересовалась та, и это несмотря на запрещающие жесты священника.
- Зуб! Три дня болит, временами аж о тебе забываю, даже не сплю!
- А лечить не попробовал? – успокоилась девушка. – Там в соседнем районе стоматолог классный, из городища прислали, на твоём ИЖ - Калашникове, час медленной езды, заодно учебники ребятам привезёшь.
- Пчхи – и! – нюхнул поп.
- А укол? – вздрогнул от напряжения Матвей.
- Можешь и без заморозки, тоже мне мужик, боишься, козлёночком станешь?
Не дай бог бойстолкновение! Все девчонки на фронт!
- Смотри сама не пожалей! – развернул мототехнику Щеньков. – Это мы ещё посмотрим, чё тут почём дают и сумму прописью, а пока наше Вам с махровой кисточкой, ауффидерзеен так сказать.
БМВ погасил галогеновые фары и стал в дальнем проулке, отчего стёкла церкви напряглись почти по самому максимуму и, затаив дыхание, расплывчато зафиксировали сию оказию. Какая то неизъяснимая заноза сосборила грубыми стежками мятый подол малахольного времени, а в безвременье то живёт без прописки всякая бусурмань. Вот и теперь, если присмотреться повнимательнее с правой стороны окошек церкви села С, можно завидеть высоковатого ростом гостя, захлопнувшего дверь лимузина. Он шёл поигрывая веточкой сюда, прямо в блеск стекла, но следом за ним нога в ногу, в свою очередь взыграв шикарным хвостом струился Кошкинский пёс Лукаша. Собачка, скажем сразу, статью с пятнистого годовалого телка, милейший вышколенными повадками полузверь, убеждённый вегетарианец.
- Кто тут есть живой? – пристукнул в дверь храма незнакомец, нетерпеливо отгоняя прочь нудного шмеля. – Иль гостям не рады?
Лукаша мирно прилёг в тени, под кустом у коновязи, сизая часть лица отца Филарета мелькнула за створкой, жаль бабуська Тонька, не услышала гостя, провалившись в глубокий и праведный послеобеденный сон, приправленный мензуркой жидкости кустарного производства. Обиженный шмель, жужжа мохнатыми усами, обогнул на бреющем полёте ближний притвор храма и полетел дальше, в кишащий собратьями, засеянный клевером луг. Устало сел на рог единого племенного быка стада села С, пощипывавшего медоносную травку и зорко приглядывавшего за грустноглазым гаремом, в малолетстве прозванного Прометеем. Тут же вокруг закружил многотелый рой, отчего бычьи глаза превратились в огненные фонари и нетерпеливые копыта вырвали прочь немалые куски дёрна. Сильнее всех волновалась седая матка, выстраивая подчинённых в боевой строй, требуя наказать обидчика.
- Сей вход для обслуживающего церковь персонала, сын мой – придерживая рясу, вышел к приезжему отец Филарет, - и негоже так шуметь под стенами святого места, грешно.
- Я и в мыслях не держал, кого обидеть, зубом клянусь! – возразил гость.
- Ну, вот и ступайте туда, где все прихожане восходят, да лоб перекрестите – мигом благословил священник. – И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Дай Бог тебе здоровья, упаси от грехов и соблазнов всяких.
И только незнакомец собрался было уходить восвояси, как из-под солнечной стороны вывалился на него негодующий шмелиный рой. И тут же отразился в церковных окнах любопытствующий и горящий взгляд Прометея, высунувшего рогатую голову из-за притвора. Тявкнул назидающе Лукаша, ему можно было не волноваться, шмели собак не любят, особенно псов - вегетарианцев. Они ели чужого вкусно причмокивая, кто, присосавшись к лицу надолго, кто, короткими, звучными укусинами. Но во всём шмелином кавардаке чувствовалась железная рука седой предводительницы, жужжавшей чуть в стороне, но засылавшей на объект новых и новых мстителей. Те шли на бреющем полёте, растопырив, по ветру пышные усы, выпучив круглые, обезумевшие глаза. Филарет, швырнув в них немалую понюшку, так грохотнул несмазанной задвижкой, что где-то высоко зашелестела опавшая штукатурка и захлопала крыльями проснувшаяся летучая мышь.
- Заедят – расстроилась Лукерья. – Чем помочь даже не придумаю никак.
- Молись, дочь моя! – яро перекрестился священник, после чего, прихватив щепотку крепкими пальцами, привычно отправил её в зазывное, натабаченное место.
А голова незнакомца, превозмогая законы естествознания, увеличивалась в размерах превеликими темпами, и вот уже и глаза заплыли, и ушей не видно, и шея в вороте рубахи не умещается. Уставшие шмели подставив разгорячённые лбы под свежий ветерок, отдыхали зело, а тут ещё в окнах церкви села С, как на экране плазменного телевизора прояснился, чуть несправедливо забытый нами Пинчер. Размахивая огромной метлой, без сожаления погнал рой к месту прежней дислокации, под соломенную крышу крепкой ещё постколхозной риги. Пострадавший выхватил из храмового колодца бадью ледяной воды и с размаху нырнул туда, захлёбываясь от блаженства. Голова меж тем продолжала опухать, а посуда не резиновая. Уже тесновато стало. Лукаша встал и заинтересованно подошёл к незнакомцу, поворчав о своём, собачьем, тихонечко тявкнул.
- Здравствуйте Лукерья Константиновна! – порадовался тут Филимон, завидя учительницу в полураскрывшуюся дверь.
- Улетели? – испуганно воспросила та.
- Ещё как!
Бадья не снималась с висевших посоленными свинухами ушей, с потухшими глазами подошёл к месту происшествия мирный Прометей. Изо рта у него торчала огромная травина, и он беспечно поигрывал ею, перебрасывая языком из одного угла губ в другой. Прилетели на шум два или три по-прежнему хмурых воробья, ничего не поняли из происходящего, отчего прошлись по коно-
вязи и несолоно хлебавши, упорхнули на близлежащие алюминиевые провода. Проснувшаяся бабуська Тонька, потягиваясь вышла на крыльцо, принюхалась ко сиреневому запаху, обула на босые ноги чёрные галоши.
- У – у – у!!! – гудел, длинными паровозными гудками, в чреве деревянного ведра высоковатый гость, пытался снять его с головы, вытекшая прочь вода оросила влагой плечи, грудь, спину и теперь проистекла туда, куда не надо, в джинсовые штанины.
- Что это вы над людями издеваетесь? – воспросила недоумённо Тонька. – Я то гляжу, гляжу, умом не уразумею, никак рыцарь завалялся какой, Джон Кихот, во шеломе деревянном.
- Бу – бу! – страдальчески забубнил пострадавший, размахивая по сторонам пленённой головой, на что, на это, из детства сообразительный умом Прометей с короткого разбега саданул лбом в объект страдания. Ненадёжный обруч, певуче звякнув, лопнул в самом неподходящем месте, посыпались заклёпки и от бадьи мигом остались рожки да ножки, то бишь мокрые дощечки.
Покусанный, взяв с места в галоп, поднимая пятками услужливую пыль, наперегонки с Лукашей, в мгновение ока преодолел расстояние до проулка и, свернув вправо, исчез из перспективы окон. Бык победоносно проследовал за притвор храма, подрагивая огромной, томной и пятнистой холкой.
- Не забывай нас, дядька! – свистел, в два не совсем чистых пальца Пинчер, залихватски сплёвывая через нижнюю губу в янтарную травку.
- Бадейку разломали, другой то нету, Господи помилуй нас грешных – собрал с земли остатки посуды отец Филарет, отчего его нос стал, ещё более бугрим и сиз, от справедливого негодования.
- Матвей новую закупит, вот уж я скажу ему – загадочно улыбнулась Луша, и отвернулась, что б никто не приметил.
Темно ранней и душистой ночью в селе С, ходят по околице с колотушкой дежурные пенсионеры, да заливаются любовными трелями в зарослях сирени, неудержимые соловьи. Темны окна и безмолвны, под коновязью уснули, бок о бок, два серых ежа, коренные местные жители. Где-то далеко-далеко, вон на той серебряной звезде, разговаривают шёпотом трое, и загадочные слова падают на крышу церкви и гордые кресты, на заводь омута и овраг, где собирается, пока неспешно, утренний туман. Прилетела попить водички из колодца, страдающая бессонницей бабочка, удивилась отсутствием бадьи, но вышла из положения, похлебав из уроненной на верхний переруб, живой, как ртуть капелюшки. В буреломе чащи, под гнилушками упавших деревьев тихонько росли махонькие
подосиновики и красавцы мухоморы.
А в самую полночь ударили в окна церкви села С, подфарники зарубежного автомобиля, пробежали утлыми светлячками и угасли неувиденные. Тихо, только шелестит ветерок серёжками стройных берёзок, да бдительные сверчки поют свою извечную песню. Шуршат по небу лёгчайшие, заграничные облака, у родника судорожно вспрыгивают из тёмной воды в погоне за продолговатыми стрекозами вострозубые щурята.
Прошёл час.
Ломкая тень от взошедшей половинки луны, вскарабкалась по ступеням к запёртой двери храма, притаилась. Не заставила себя ждать и вторая, яростно жестикулируя растопыренными пальцами. Неловко скатился к самому изножью ступеней махонький камешек, и всё снова затихло. До тех пор пока не звякнули в руках первой профессиональные отмычки. Время не спешило.
Мучился от зубной боли Матвей Щеньков, лез на стену и падал обратно, а боль поджидала его внизу с распростёртыми объятиями, впивалась. И жить ему в данный момент не хотелось, но пил круглые таблетки, помещался головой в холодильник, клал в боль прокуренный фильтр от сигареты. Если б у луны были зубы, то и они разболелись от увиденного, но страдал за всех один Матвей, не смыкал глаз. Страшнее зубной боли в мире этом нет испытания, и только перенесший сею пытку, становится, видимо, настоящим человеком.
- Не трясись – чуть слышно сказал второй. – Твоё дело телячье, открыть и отступить в сторону, оставаясь на атасе, далее в атаку иду я, так сподручнее и логично.
- Я и не претендую – прошамкал первый. – Хозяину пятьдесят, тебе тридцать, мне двадцать, пока не забыл. А именно процентов.
- Хвалю.
Замок хрустнул в ржавом нутре, и вот собачка перестала придерживать одну из створок, обнажив малую щель меж ними. Дрожащая рука потянула за ручку, раздался ярый скрип, которого и в помине не было днём. Завозились у коновязи ежи, булькнула в колодец павшая звезда и опять тишина обуяла мир до самой околицы, где бравые пенсионеры, проснувшись на скамеечке, постучали в свою липовую колотушку.
- Масла машинного плесни каплю, – сказал призрак, - в ржавые петли.
- Где я их найду, в темноте такой, был бы фонарь, или какая лучина.
- Сказал бы я тебе, только воздержусь, ты и так не больно весел.
Но дверь сама по себе перестала вдруг скрипеть, шикарно и без подвоха вмиг приоткрылась, уступая нажиму высокого гостя. О чём-то догадываясь, залаял в собачьей будке Лукаша, шлёпая тапками вышла на крыльцо хозяйка, держа путь в помещение с выпиленным сердечком в тёсовой двери.
- Что не спишь?
- Урр – небрежно бросил пёс, постукивая хвостом по подстилке.
- Уа.
Внутри церкви было темно и прохладно, несколько маломощных лампадок горели перед главными образами и из-за их слабо трепещущего пламени прищурившись, смотрели глаза святых. Взгляды их стали тревожными, то ли от непрошенных гостей, то ли от приближающегося рассвета, то ли от лунного луча, проникшего на место событий чрез насильно приоткрытые створки. Пахло остывшим воском свечей и церковной утварью. Ещё чуть-чуть витал кадильный дым, горьковатый на вздох. Где-то за стенами храма затарахтел, пугая спящую мглу, шумливый мотоцикл, посопел, выхлопными трубами и стих, подавившись самим же и поднятой пылью. Но уже проснулся первый петух, ленясь, открыл один мутный глаз, пощёлкал кривым клювом, сплюнув надоедливую паутину, заплетённую местным пауком от самого нашеста. Пошли мыгколапые коты со свиданий. Позевали в застрехах бдительные домовые. Спящие чуткими снами праведников колорадские жуки посрывались с картофельной ботвы, больно как ударялись, кто боком, кто головой о тёплую с вечера землю. Хрустела зеленью капуста, и копошились в компостных ямах слепые кроты. Ухнул на них филин:
- Ууухх!
Затрепетала и погасла лампада у лика спасителя, письма века семнадцатого, тёмная икона от времени, тайная и оттого бесценная. Спрятала её тень от ниспадавшего сверху широкоплечего подсвечника.
- Ни зги не видно – зашипел круглолицый. – Как её от крепежа освобождать? Замучаешься потеть. Инструмента и того кот наплакал, тоже мне организаторы, на чужом горбу…
- Прекрати ныть, в нише она стоит, просто так, за счёт силы тяжести и земного притяжения держится – отпустил свистящий шёпот первый.
- Подставляй ладони!
Постукивая когтями по прохладному полу, вихляющей походкой, пошла из кладовки за иконостас в одну ей известную дыру, церковная мышь. По потолкам витиевато забродила тусклая синь. Ночь, посмеиваясь витиевато, заканчивалась.
- Кончай болтать! – рассердился первый, стоя против старинного образа.
По сиреневым кустам, из правого конца в левый пошёл разгуливать, цепляясь за цеплячие репьи кучерявый утренний ветерок. Спал в дощатом сеновале участковый села С Витька Прирюпин, видел во сне поверженных им бандитов, и сладкая слюнка текла на подушку из беспечно приоткрытого рта. Мохнатый туман протискивался меж неплотно подогнанных досок, играясь забирался в горшок из под молока и беззастенчиво чихал там от запаха свежей соломы. Спали бравые пенсионеры, уронив под лавку колотушку, спали все.
А зуб болел, не унимался…
- Мешок разворачивай!
Образ послушно, не сопротивляясь, медленно спустился с давным – давно обжитого места, прямо к двум парам ног, обутым не в деревенскую обувь. Сама собой зажглась свеча перед аналоем, её трепещущее пламя слабо осветило опустевшую нишу и мучительные глаза Бога, с покрасневшими веками. Далёкий хор запел и заплакал звонкими голосами, крупная слеза прокатилась по иконе и свеча немедленно погасла.
- Что это? – жутковато спросил искусанный. – Вий какой то, вечера на хуторе близ Диканьки. Мы про ужасы не договаривались.
- Заставим повышающий коэффициент применить, за риск – закручивал в холстину образ напарник. – Добавят как миленькие, тут же, в мешочке сумма немалая, даже на вес тяжеловато.
- На весах иконы не замеряют. В прошедших мимо годах. Как их заставишь? Головы бы сносить, не потерять где в перелеске.
Меж тем, к знакомой коновязи, смутно различимой в предрассветной, трусливой тишине, приближался злой грохот ржавого Щеньковского мотоцикла. Приподнял послушные уши уставший от сна Лукаша, потянулся и мерно засеменил на знакомый запах не переработанного, как положено, бензина. Матвей сбегал от боли, изворачивался ужом, ан нет, та ничуть не отставала, преследовала и наносила удар за ударом, все точно в цель, не сожалея.
- Сюда едет точняк! – всполошились грабители. – Исчезаем! Неужто менты пожаловали? Откуда?
И вот уж в окна церкви села С беззастенчиво въехал галогеновый свет фары вышеуказанного транспортного средства. Светил в самый упор, бил ярым белым снопом, прорываясь сквозь стекло в сумрак храма. А там ломко суетилась пара теней, пыталась куда - то спрятаться, но луч доставал везде, раздевая донага, как рентгеном. Взрычал недовольно Лукаша, въедливой собачьей душой полагая, что дела людские теперь, этой тихой, деревенской ночью, идут не совсем в правильном направлении, спотыкаясь. Вот и дверь в церковь приоткрыта.
Из проулка медленно выползали подфарники чёрного БМВ.
На сеновал, к Витьке Прирюпину, невзначай забрался холодок рассвета, щекотливо обуял вначале пятки и подошвы выпростанных из – под верижки загорелых ступней, после чего направился выше, по голеностопу. Видимо бездомная бабочка, в поисках лучшей доли забралась под стреху и теперь трудно соображала, отчего это, искавши тепла, нашла прохладу. Не разрешив тяжести мысли, залепетала крыльями к самому участковскому носу, присела на него, и ничуть не стесняясь, принялась делать утреннею зарядку.
Прирюпин напрягся, медленно просыпаясь, возвращаясь ото сна в реальный мир, где его ждал трепет крылышек бабочки и треск Щеньковского мотоцикла. И тут ещё, в загороди, возник рассветный рёв Прометея, заставивший местных бурёнок приступить к утреннему моциону.
- «Что за ерунда?» - подумал Витька. – «Матвей никак не угомонится, конфисковать, что ли мотоцикл, права отобрать, колесо спустить?»
Но встал, отогнал прочь крылатую гостью, направился к спуску. От церкви раздался треск ломаемого дерева. Следом бесновато залаяла собака, голосом похожая на пса Кошкиных. Заполошно взвизгнула бабуська Тонька, и хрипло в унисон, вздохнул бык.
- Скажи, друг – надорвано обратился к собаке Щеньков. – Почему дверь в храм открыта, чего с ней отродясь не бывало, и что за тени бродят там, в четыре часа утра.
- А моё, какое собачье дело? – хотел буднично ответить пёс, но благоразумно не произнёс, а только гавкнул, моргая.
- Бабуська! Что у вас тут за беспорядки!– закричал в сторону дома Тоньки Матвей Щеньков.
- Ааась? – распахнула сворку та. – Я то спокойно сплю и не вижу ничаво, сон крепкий, здоровый. Надысь углядела, курсировала в переулке чёрная железяка на четырёх колёсах, вся сверкающая, как молонья. Ух – ух – ух.
- Куда свернула?
- А к оврагу, я ж ещё вздумала, по доброте душевной, там дороги нет, но ей то чяво, колёса круглые, рязиновые. Нетути, говорю пути, а они туда.
- Лукаша, за мной – позвал собаку Матвей. – Сейчас мы и проверим, что ж за
именитые гости, в столь ранний час взмолились Богу.
А те два, пойманные практически на месте преступления, от безысходности осмелели и вышли на зыбкое крыльцо церквы. Чего ж теперь терять, кроме собственных оков? За спиной у высокого притаился холщёвый мешок с древним раритетом. Нагло огляделись по сторонам, что и всего то? Шума больше.
- Джинсы не обмочи! – съязвил круглолицый. – Да Гашека пожалей, сейчас мы тебе глаз на зад натягивать будем, тоже народный мститель нарисовался. Собачку убери.
- Ах вы подонки! – взревел Щеньков.
Поднявшееся из – за горизонта алое солнце ударило на отмашь в стёкла окон церкви села С, зайчик отразившись, мгновенно ослепил Матвея, а удар кастета в скулу довершил мгновение. Он упал заливая кровью отполированные ступени, уже не слыша как зашлась в визге старуха и остервенел от лая кабель.
Но чрез секунду всё переменилось.
Удар коромыслом, у бабуськи Тоньки отработан давно, ещё на покойном ныне муже, широкой души человеке, неоднократно укладывавшего в запой всё мужское население деревни. Однажды даже письмоноска впала в оборот, сумку с письмами потеряла, один тапочек с ноги и хлястик линялого сатинового халата. От коромысла тот впадал в транс, икал до посинения и пел по слогам матерную частушку:
По деревне мы пройдём
Много бед наделаем
Кому окошко разобьем
Кому ребёнка сделаем…
Пускал вдогонку умильную слезу и долго сам себе хлопал, пока супруга, поигрывая орудием наказания не прерывала концерт. Самогон заканчивался, село покачиваясь вставало в строй, до тех самых пор, пока отложив в сторону гнутое коромысло, Тонька не заполняла тару, новым, ещё тёплым первачом.
Так вот первый удар пришёлся аккурат по середине лба покусанного. Вор всхлипнув, медленно опустился на колени и…заикал. Пришлось контрольно ещё разик легонько пригладить. Лукаша с чувством исполненного долга, рвал на полосы штаны второго, прислоненный к стене стоял образ, чудесно спасённый от рук грабителей.
Без фуражки и босиком на голу ногу, к самому шапочному разбору, успевал таки участковый села С, Витька Прирюпин:
- Руки за голову! Оружие сдать! И не дёргаться мне, не дёргаться! В бараний рог согну, никто не расправит. Ноги шире! Ножи выбрасывай!
От сего крика угомонился пёс, виновато отошёл в сторонку и отвернулся. Уже и народ стал собираться, и пенсионеры с колотушкой, и нечёсаная Луша. Но не пришёл в себя Матвей Щеньков. Кровь уже не текла, видно закончилась. Сколько её в человеке то? Кот наплакал.
Закричала и Лукерья.
БМВ развернулся как танк, что бы подминая под шины пахучую полынь и задиристую крапиву взять курс на Божий храм. Но не всё так просто в селе С, прямо по пути следования стоял, поигрывая кольцом в ноздрях бык Прометей, преклонив долу буйную головушку и его хвост отражался в окнах церкви. По самой середине возвышался, не объехать. Теперь не уйдёт, пока не выгонит стадо на травяной выпас, местный пастух Артёмка Возмужалый. Детдомовский лихой пацан.
Лимузин оторопело встал. Захныкал клаксон, парнокопытный не обратил на это никакого внимания, только нервенно вздрогнула холка, да рыжие муравьи, свернув знамёна, отступили в выстроенные редуты. Под накаты.
- Фу! – фукнули из салона.
Бычара утробно вздохнул и горестно зачесал правое, заднее копыто о дорожный камень, лежавший здесь с незапамятных времён. Пришли, позвякивая колокольчиками, две верноподданные и смелые коровы, глянули застенчиво из-под шикарных ресниц, встали сзади автомобиля. С дремавшего конца улицы семенил, приподняв рясу, отец Филарет. На плече его сидела красная Божья коровка. Прометей улыбнулся.
- Изыди! – волновался поп (ещё и оттого, что в спешке великой, забыл на столе кисет с понюшками, отчего нос стал тёмно-сизым). – Знамение на вас накладываю, выходи строиться!
- Убери скотину – приказали из БМВ.
- Я по – оп, а не пастух! – поднял прямой палец священник. – Бык меня и не послушает. Вот когда службу веду, там паства, словам внемлет, молитву творит. А тут, робяты, пробуйте сами. Прометей бык смышлёный, но как у него глаза покраснеют, то всё, пора бечь.
- Рыжий глянь – закопошились внутри салона.
- Алые!
Филимон Щеньков опоздал к событиям. Когда над полем встало утреннее солнце и он прибыл сюда на велосипеде, всех увезли-развезли в разных направлениях, икона встала на законное место. У коновязи стоял конь, лениво отгонял ухом настырного овода, пытавшегося тихо прожужжать тайное и явное.
Событие века. Горевали хмурые пенсионеры. Прозевали врагов.
- Кому сдать колотушку? – решился за всех старший наряда.
- Прощаем вопервой – загудел народ. – Стучите дальше.
- Спасибо – поклонились в пояс те. – Да мы в следующий раз бердань с собой приберём, как солью всыпем, маленько не покажется. Отслужим обчеству, не сумлевайтесь.
- Ну, тогда, бабуська, выноси четверть за казённый счёт, на непредвиденные расходы спишем – махнул рукой председатель сельского поселения. – Только, чур, тихо и без споров. Не как в прошлый раз, письмо в ООН писали.
- Да уж зна - аем – кашлянули мужики…
Матвей, силясь открыл слезившиеся глаза, и тут же зажмурил их снова. Белый штукатуреный потолок с трещиной по самому краю, показался тяжким и неуместным. Но зуб не болел. Болел шрам, избороздивший правую скулу, от начала до конца. В распахнутую дверь больничного пункта заглядывал сизый и бугримый нос отца Филарета. Эх, а была же когда-то на горе, аж целая больница, со стационаром, роддомом и аптекой, теперича там полынью заросло и филины поджидают случайного прохожего. Прежние пацаны воровали из забора больничного серые жерди на ворота футбольные, прятались врассыпную, когда на горизонте появлялся завхоз с лошадиными вожжами.
Постукивая когтями заявился Лукаша, проследовал в угол и смирно сел там на пятую точку, дрогнул ухом. Прислушался. Кто там идёт?
- Бульон заказывали? – пришла Луша. На что пёс успокоился и, закрыв глаза лёг, вытянув ноги, а Щеньков тут же шибко заволновался покалеченным лицом, холодная испарина высыпала на красный лоб.
- Котлеты нннет? – терпя боль, изрёк потерпевший.
- У тебя челюсть, милый мой, в двух местах сломана, два месяца кисель с рассолом – огорчилась девушка. – Смотреть чуточки надо, коль с бандитами разговариваешь, вон Витю Прирюпина даже не поцарапали, теперь, скорее всего медаль дадут и путёвку в Сочинский санаторий.
- Орден сутулого я ему отвалю, вот выздоровею.
- За что?
- Он знает – отвернулся к стене Матвей, не заметив, как улыбнулась Лукерья.
- Поправляйся сын мой – осенил болезного поп Филарет. – Мы отныне всем приходом за тебя молиться будем истово, во записки поминальные за здравие запишем, свечи спасённой от мрокобесов иконе поставим.
Огромное чудо солнца смотрелось в окна церкви села С, прихорашивалось, и бойкий южный ветер задирал серые юбки у бесстыжих воробьёв, рассевшихся по гудящим проводам. За комбайном, утонувшим в ржаном поле, столбом стала пыль, а на колхозном гумне тем временем оттого ненасытно - землянично запахло новым урожаем. Безмолвный коршун повис продолговатым пятном в сатиновой подкладке белого от жары неба, с просвечивающейся насквозь в сторонке, половинкой Луны. Такая вот история, друзья мои, приключилась тут, на ровном месте…
Прошло время.
Засыпало овраги палой листвой, по ночам хваткий морозец подмораживал хрупкую, тонкую льдинку по окоёму лужиц, пищали в норках полевые мыши. Покров во дворе. Но на селе С, гуляли свадьбу. По утру молодожёны венчались, яблоку упасть негде в утлой церквушке, потрескивают свечи и колеблются в их добром дыму гости.
- Венчаются раб Божий Матвей и раба Божия Лукерья – басил отец Филарет, помахивая кадилом, не стесняясь своего бугримого носа.
- Убоится жена мужа своего – подсказывает ему натуральный мастер спорта по боксу, Витька Прирюпин, при новых погонах и хромовых сапогах (между прочим, чёрные голенища гладил огненным утюгом, что б стали как влитые, аж мизинец ожог до волдыря). – И фамилию новую запомнит.
- Не хулиганничай, сын мой государственного значения – не лезет за словом в карман любимец местной паствы. – Дай время, и тебя повенчаем. Аминь!
- Это вряд ли, кто за меня порядок охранять будет?
- Найдутся такие – быстро решил гвардейский поп и добавил брачующемуся Щенькову. – Каску со Гашеком и мотоцикл ржавый Пинчеру сдашь.
- Аминь! – радостно перекрестился тот.
- И цепь – не самоустранилась от разговора невеста. – И перстень и синие джинсы. Взял моду людей пугать, вон бабуська Тонька первач расплескала.
Столы расставили прямо в Кошкинском доме. Гуляли все! Лукаша, от греха подальше, слинял ночевать в прелый скирд соломы. С далёких звёзд завидовали жителям села С, местные аборигены, глотали слюнки. Петух было собрался со псом, но его в оборот взяли, взяли, взяли. Поклялись десяток яиц не снести, и это шпороносца надломило. Дрожал всю ночь на нашесте, клацал клювом.
Вот в такую ночь и потеряли пенсионеры свою колотушку, говорят обронили у ледяного родника, с мосточка, где бабы выстиранное бельё полощут. А что же они там поделывали в этакую мглу, заинтересованно спросите вы, на что я, не мигнув отвечу, измеряли по колено ли пьяному море? По щиколотке набралось, однако, колотушки лишились.
И спит теперича село С, в полнейшей тишине, чу слышно как сороконожки топают пятками по тропинке, да перепутавший ночь со днём крот, ковыряет под землёй суглинок.
Бдят события окна церкви…
г. Москва. 2014г.