Искупление

Александр Кочетков
Война шла страшная.
Не каждый слабый духом, да и не каждый сильный мужик, на плюющемся горячим металлом, пропахшим человеческой кровью фронте, мог без дрожи встречать очередное утро. Зато всякую высвеченную юной луной ночь, каждый тайком прощался с непренадлежавшей им теперь жизнью. Прощались все – от генерала до последнего рядового пехоты, от командира до денщика.
Передовая ходко катилась на Восток, и если впереди неё ещё буйно зеленели пыльные деревни, то в тылу, упирались в плачущее небо, обгорелые кирпичи печных труб. Мёртвая земля распласталась от задушенной без питьевой воды Брестской крепости до самой матушки и кормилицы, полноводной Волги. Крикливые грачи беззастенчивыми тучами колготились в низком небе и оттого мрак был повсюду. Внизу чёрная от гари земля, вверху чёрное от птиц небо, сзади обугленный чёрный лес деревьев, а впереди сплелись в копошащийся клубок чёрные русские и немецкие танки.
Закопчённое в дыме пожарищ солнце, смотрело постаревшим от горя ликом, на безумие людей, вкусивших густой запах крови и оттого ставших хмельными от вседозволенности. Необъяснимо заболевали не высыпавшиеся досыта глаза, заскорузлые бинты срастались с загноившимися ранами, смерть торжествовала и торопливо составляла списки очерёдности.
И не было выхода, не было надежды, и бежали в вечное исчезновение, в вечную анафему не осилившие и испугавшиеся. А их обгоняли неучтивые, но скорбные похоронки: «Пал смертью храбрых…» В битве путаницы много.
Война стучалась во всякий дом. И в хаосе бомбовых разрывов, на Рязанщине и на Смоленщине, под Ржевом, под ликами Святых икон, зарождались на Руси племена новые, храбрые и героические, которых немец победить уже не мог, оттого как таинственна душа Русская и с нами Бог. Эти не побежали. Хоть и упали после тарана с неба, хоть и строчил в их грудь пулемёт из дзота.
Хоть и дыбилась мать-земля под ногами. Хоть и набрала смерть себе помощниц великое множество. Хоть и дымили человеческим дымом трубы крематориев. Но развернулись храбрецы ярыми лицами в сторону рейхстага. И пошли помалу, и пошли!!! Перекрестили упрямые лбы широким христианским крестом, поверили. Подняли ввысь хоругви огнём опалённые.

*
Эх, и гуляла деревня, третий день уже. В четверг, в пятницу, и вот теперь субботу прихватили. Провожали парней в Красную Армию. Гармоники рвали на куски ночную тишину, визжали прощупываемые местные девки, и закатывалась у их матерей сердца в шершавые пятки от беспокойства за тех. А они бесшабашные и раскрасневшиеся, подставляли налитые груди навстречу свежему ветру молодости, навстречу запретному, оттого сладкому.
Топнула каблуком первая деревенская красавица Марья Ситцева и прошла лебёдушкой мимо Витьки Дубцова, получившего повестку в самую, что не на есть пехоту, царицу полей. На ходу придумывала частушку, пела подбоченясь:
- Прячься курица-несушка, шея тонкая. Глянь к тебе идёт петух, шпора звонкая!

Тот зарделся круглым лицом на стриженной под ноль голове, отошёл в гущу ребят, притаился. Машка Ситцева ему откровенно нравилась, но он с босоногого детства побаивался в этой нескладной жизни всего, что казалось несбыточным и далёким, оттого бит-перебит недругами, а приятелями просто так, для смеха.

- Куда же ты, залёточка моя – не отставала Мария. – Выходи в круг, спляшем.

- Дуб засрался, - пробасил в густой толпе какой – то кудрявый парень, и все загоготали, голосами схожими с паровозными гудками.

- А ты сам то хоть смелый? – настойчиво протолкнулась к нему красавица. – Выходи, осмотримся на твою удаль.

- Да иди ты! – покраснел кудряш.

- С тобой плясать, убыток терпеть – поддакнул другой, в яркой косоворотке на выпуск и кепке-шестиклинке.

- То-то, теляточки, ты милый парниша их не бойся, это они от зависти – и повернулась, красивая, как берёзка, впорхнула в круг, запела: – Мой милёночек Витёк, целовать стесняется. Что бы кто нас не усёк, где-то отирается!

Звонкие голоса летели по-над деревней, глухо затихая за сонной, кишащей налимами в глубоких, поросших острой осокой омутах, родниковой речкой. К утру только начали расходиться, мешки заплечные собирать: коричневого мыла кусок, полотенце вафельное, три яйца куриных, сваренных вкрутую, каравай, но не отпустила его Марья. Разве от неё уйдёшь?

- Ты меня, Маняша, подикать не дождёшься назад – привычно забоялся Дубцов, погудев в туман густым голосом.

- Подожду, сколь смогу, ты меня теперь полюби – прильнула всем тёплым телом. – По настоящему, по настоящему…

И колдовала мягкими руками, и кружилась в обратную сторону, стриженная голова у парня от счастья, колотил озноб.

- Мань, а сгину где?

- Не сгинешь, я молиться за тебя буду, всем Богам, которые есть, - ворожила, сбиваясь дыханием. – От меня не спрячешься, не пропадёшь! А беда ли, я приду за тобой, день деньской идти буду, не уставая.
И соединились воедино две души, мутилось сознание у парня, жадная до любви Марья, как навсегда прощалась будто. Собирались капельки росы, серебрились на ресницах, и пели предутреннее птицы, и малый ветер забавлялся с проснувшимися берёзовыми листьями, и исподтишка наползало на деревню июньское воскресение.
Солнце стояло высоко, когда они пьяные от усталости возвращались.

- Дуб, ты откуда Маньку ведёшь? Гы-гы-гы – беззлобно гоготали успевшие похмелиться, блестевшие лысинами приятели, повстречавшиеся на околице.

- Откуда надо ведёт! – ответила она.

- Гы-гы-гы…

До отправки, два часа ещё, но времени в обрез, и снова ушла в загул деревня. Но уже плакали несчастные матери, обняв крепко, свои чада, а те хорохорились, стеснялись, хотя и им хотелось смахнуть слезу. Уходила прочь одна эпоха, а за кулисами дрожа от нетерпения, рвалась в бой другая, зловеще переминаясь с пятки на носок.
Ожил вдруг бесполезно висевший на столбе, вместе с пожарным рельсом, четырёхугольный репродуктор. Закашлялся от старости и пуганый воробей вылетел из-под него, смешно улепётывая на провода, махнув куцыми крыльями. Навстречу серому, гнал кнутом из района костлявую лошадь посыльный, заводя её на площадь перед сельским Советом, взмыленным левым боком.

- Сегодня,… вероломно,… без объявления войны,… - дозировано плевался щемящим ужасом громкоговоритель, пока не упал оземь с проржавленного гвоздя. Пьяный Степан Опарин, местный объездчик, вдоволь топоча кирзовыми сапогами громил его на кусочки. – В четыре часа утра, бомбил города…

- Всеобщая мобилизация – спрыгнул с коня мужик из райкома. – Война!

Кто-то ударил железякой в набат и взвыла, теряя голос деревня.

*
Паровоз, с красной звездой на широком лбу, безмятежно раскачиваясь из стороны в сторону, простукивал круглыми колёсами расхлябанные стыки между стальными рельсами. «Так-так, так-так,…так,» - бесконечно нудно, бесконечно долго. Приближались к фронту. Наскоро промаршировали на плацу, потыкали в соломенные пугала трёхгранным штыком, заполнили солдатские медальоны. Сегодняшней ночью вовсю светился взрывами горизонт и запах пороха полез в запершившее горло. Витька сидя спал, в дальнем тёмном углу, возле дырки отхожего места, оттуда вонюче рвался в теплушку пронизывающий сквозняк степного ветра.
Огромное, свежевспаханное поле снилось Витьке Дубцову. Будто идёт он по
нему, в сапогах ладно пригнанных по ноге и разбрасывает широкими взмахами янтарное зерно. Следом вышагивают, спотыкаясь, неунывающие грачи. Бросив на Витьку хитрый взгляд щёлкают клювами, выбирая из пашни пшеничные семена. Хочет он пугнуть их, машет руками и, покрывшись липким потом, видит, что рук-то у него нет. По самые локоточки. Всё клюют и клюют безнаказанно и становятся огромными, словно каменные глыбы. И вот уже всё бескрайнее поле покрылось безликими птицами. Вся эта масса шевелится, предупредительно хлопает крыльями и вдруг, как по команде, поднимается в небо, испуганное близким раскатом грома.
Эшелон судорожно проснулся. Прямо над ним, чиркая выпущенными шасси по крыше, носились чёрные немецкие кресты, нарисованные на размашистых крыльях самолётов. И бомбы отрывались от них, смачно хлопались о твердь косогора, отдирая от него шапки взрывов. Паровоз предсмертно взвизгнул гудком, прокатился по инерции ещё несколько метров и, хрустя ломаемым боком, свалился в пыльную траву. За ним последовали несколько теплушек, набитых красноармейцами.

Прыгай из вагона! – истошно кричал командир роты. – Пошевеливайся, мать вашу. Занять оборону! Стрелять по моей команде!

Чем стрелять, лейтенант? Десять винтовок Мосина и по коробочке патронов к каждой. А уже не стесняясь тарахтел мотоциклами фашистский передовой корпус, окружая. И шмайссеры застучали, почти не останавливаясь. Патронов приказано не жалеть. Один за другим припадали к родной земле головами её защитники. Через пять минут всё было закончено. Целых русских не осталось, кроме Витьки Дубцова. Немцы неспешно прикуривали крепкие сигареты, гортанно переговариваясь.
Тогда он не поднимаясь, начал отползать назад, поглядывая вправо, откуда уже шли несколько солдат в мышиной форме, добивая раненых. И те продвигались заметно быстрее, чем он протискивал своё угловатое тело, между мёртвых товарищей. Заветные кусты за полотном изуродованной дороги почти не приближались, скорее даже отдаляясь от него.
Но фрицев, определённо что-то заинтересовало и они кучно приостановились разглядывая. Витька перекатился на шпалы, между напряжёнными железными рельсами, секундно затаился. Та-та-та-та – взъярился автомат, отстучав кому-то, прощальное прости. И под этот нестерпимый, бесконечный ужас он перенёс себя под разлапистый куст бузины, замолкая дыханием.
Секунд через пятнадцать мимо, попыхивая никотиновым дымком, прошагали автоматчики. Ещё успели кого-то зло добить, приглушённо застонавшего. Из теплушки в них выстрелили, и ещё и ещё. Тут же адский огнемёт выжег нутро вагона, заглушая дикие крики сгоревших заживо. Живых больше нет.
Раздирая в кровь потное лицо, рвался сквозь хватучий ельник рядовой Красной Армии, Витька Дубцов, урождённый в деревне Прудки, годами менее двадцати. Под скользящими ногами захлюпало, но ненадолго, скоро снова сухая трава бросилась с разбегу ему под подошвы, и он упал в неё изнемогая, хватая в
рот живительную влагу предутренней росы.
Где-то, высовываясь мордой из тумана, приветливо заржал вдогонку, ещё не призванный таскать за лафеты тяжеленные пушки колхозный конь. Там же, по крутому склону мшистого оврага, перерезавшего пополам широкое, засеянное пшеницей поле, торчали три или четыре хаты под соломенными крышами. А ещё дальше, словно вонзившийся в крутую высотку, торчал наружу огромный камень, прикрывавший сверху вход в маленькую пещеру.

- Кузьма, коня не прохлопай, уйдёт куда, не стреноженный! – донеслось из деревеньки. – Ищи ветра в поле.

- Не посмеет, тута его кормят-поят, хвост постригают.

- Ну, гляди! Зашёл бы, пока моей Настасьи нет, по мерзавчику опрокинем за победу. Кады ещё придётся, мать в перемать, мать.

- Это завсегда, это можно – заторопился сосед. – Редисочки прихвачу.

Витька обходил поле по самой жиденькой кромке молодого хвойного леса выбежавшего на благодать простора. В голодном желудке посасывало, обмотки развязались, и теперь тащились за ним, собирая по дороге рыжих муравьёв, остервенело кусавшихся. Но когда тени стали совсем короткими, добрался таки до чёрного лаза и притаился, прислушиваясь. Близкий фронт продолжал грохотать разрывами, и звуки эти заскочив в пещеру, стремглав выбрасывались наружу, многократно усилившись, словно глотнув живой воды из фляжки.
Наконец решился и, извиваясь ужом пробрался внутрь сырого полумрака. Стены сразу надвинулись на него, грозно посапывая. И он выбрался назад, ещё раз огляделся по разным сторонам. Вдоль оврага, неразлучная с ним, улеглась просёлочная дорога. По ней, лениво помахивая хвостом, плюгавая лошадёнка тащила к деревушке скрипящую телегу. В ней, на клоке сена сидел пострелыш.
Дубцов вернулся к лесу, расстелив в траве скатку колючей шинели, лёг, широко раскинув руки. Как только стемнеет, как повиснут в зените зелёные звёзды, вернётся в пещеру. Остаток дня тянулся долго, но сползал в лес, напился досыта из дождевой лужи, набрал ворох щавеля. Тяжело загруженные самолёты проплыли в синеве неба, похожие на могильные кресты. И показалось ему, что неведомое кладбище переезжает на новое печальное место. Разгрузив бомбы за лесом, возвратилось назад, будто бы там кладбищу не очень понравилось и оно поторопилось занять привычное, давно обжитое место, по закону ему и принадлежащее.
Ночь упала разом, густо-чёрная, глухая. Однако лаз выделялся на фоне горы, звал. Немцы ещё засветло прорвали непрочный фронт и, растекаясь трескотнёй мотоциклов, расползлись по нашим тылам, по хозяйски запаливая попавшиеся на пути сараи. И беда Витькина ехала с ними, развалясь вольготно в люльке. И не знал Витька о том, что к утру будут здесь, завернут в деревеньку за яйцами и молоком, по грибы солёные и капусту в кочанах заквашеную. Уйти бы по добру,
уйти бы по здорову, да обуял его сон, сглазил.

*
А фриц был рыжий, как цветущий подсолнух. Худой и нескончаемо высокий, с угловатым и злым автоматом, на плоской груди. К длинной, жилистой шее прилепилась огненная лохматая голова, усеянная крупными веснушками, как недозрелыми тыквенными семечками. Что же его заинтересовало в камне, что закопошилось в закромах мозга, известно только ему самому. Три мотоцикла с колясками остановились, подняв пыль, метрах в пятнадцати от Дубцовского хранилища и свалившиеся с них солдаты вермахта, дружно облепили задние колёса, тугими струями сбивая с них налипшую глину, а может коричневую, запёкшуюся кровь.

- Mien Got – уставился в задумчивое, промолчавшее небо немец, озадаченно почесал висок под тесноватой каской, сплюнул на некстати подвернувшийся подорожник. – Russisch?

А в утлом углу пещеры Витька, уменьшившись наполовину, вжимался в неподдающуюся стену, пытаясь исчезнуть в ней. И молил, и молил о пощаде своего Русского, всегда справедливого Бога.

- О, Господи! – шёпотом творил молитву он. – Уведи его отсюда, смилуйся Боже. Пресвятая Богородица, Матерь Божья, спаси и сохрани!

Оккупант, согнувшись напополам в пояснице, все же заглянул в таинство под камнем. Дубцов увидел его синие глаза, обрамленные белыми ресницами, не выспавшиеся и тусклые. Блеснули эмалью белые зубы, и тонкий солнечный лучик стремглав отразился от золотой коронки.
Те остальные задумали играть в футбол, камешком, залежавшимся на дороге. Немец недобро оглянулся на них и, сняв с груди автомат, всунул его ствол с чёрным пулевым отверстием в зев пещеры. Боги видно решили не вмешиваться теперь.

«Ту-ту-ту-ту» - разорвала тишину автоматная очередь.

«Цок-цок-цок» - зацокали в каменные стены лихие пули.

Рыжий колыхнул ушами и прислушался. Внутри было тихо. Так звонко, что он расслышал, как шевелится пороховой дым от выстрелов, быстро заполняя пространство. Витька неимоверно сжал губы и боялся лишь одного, как бы его ставшее белым лицо не заметил этот рыжий дьявол, ростом под два метра.

- Nien, - недовольно проворчал фриц, но прилепил руку на висевшую у пояса противопехотную гранату. Тут же, не раздумывая ни секунды, дёрнул круглую чеку и широко размахнувшись, зашвырнул её в дымящуюся дыру лаза.
«А-ааах!» - ахнуло внутри.

Чёрное облачко дыма заклубилось из-под камня. Тошнотворная удушливая гарь медленно ложилась на завядшую от дикого страха зелёную траву перед лазом. Удовлетворённый рыжий, высоко разбрасывая циркули-ноги припустил за развернувшимися мотоциклами и под вольготный смех немцев завалился в люльку последнего. Скоро треск моторов затих за поворотом, и ему на смену выполз из мрака укрытия надсадный человеческий стон. Следом, совершенно не похожий на Витьку Дубцова, выполз человек. Но это был он, зажавший правой рукой, обрубок того, что когда-то было левой. Её теперь не существовало, чуть по локоть. И алая кровь, крупными каплями скатывалась из длинного рукава в пыль у входа и охотно превращалась в лужицу крутой грязи, коричневатого цвета. И лужица та росла и росла, Витька тупо уставился на неё шокированный пришедшей болью. Прошло, какое-то время, пока он осилил себя и чувствую как кружится, не в такт с телом, звенящая голова, метнулся назад в пещеру.
На ощупь нашёл грязную обмотку, и по-зверски помогая зубами, соорудил у плеча тугой жгут. Боль, зажатая со всех сторон угомонилась и кровь, загустевая, больше не катилась на босые ноги.

- Вот так Витек, - горько заплакал Дубцов.

И тут его взгляд внезапно зацепился за странный предмет лежавший у самого лаза, в полуметре. Ведь это же была его родная левая рука, которая теперь умерла, сражённая осколком немецкой гранаты. Он сам то был ещё жив, а рука уже скончалась, неуклюже подвернув скрюченные пальцы. И страшно стало ему, видеть обособленную часть своего тела, покончившую с бесконечными земными заботами. Кусочек беспросветной Витькиной души остался по-братски в этой умершей толике и теперь жёг, жёг, жёг неукротимым жаром тоски.
Он поднял с земли ушедшую руку, та была ещё тёплая и мягкая, как и всё остальное тело. Зачем-то приставил её к тому месту, где она была раньше, всю жизнь и обезумевший, вдруг, подавившись хриплым стоном, забросил её в сторону. Рука упала на траву, и показалось, вздохнула от несправедливости.

- Ничего! – поднялся внутри гнев.

Он грязно выругался, чувствуя, как медленно уходит боль из раны, а лёгкий звон в ушах, напоминает колокольный. Так звонили в деревенской церкви, когда они босоногие, бежали к далёкому диску солнца, пока не засыпали колокольню по самую гордую шею, золотой пшеницей. Пока не заросла паперть крапивой, в человеческий рост. Дубцов потерял сознание, и погрузившись в сполохи светила упал, раскинув ноги.
Очнулся ранней ночью, прямо в упор смотрела с неба колючая звезда, а остророгий серп Луны гладил ледяным светом остывающую землю. Стрекотали неугомонные кузнечики, с лихвой отоспавшиеся днём. Заскорузлая гимнастёрка приклеилась к ране, и оттого боли почти не было, терпелось. Но нестерпимо, до
дрожи в коленях, чесалась ладонь несуществующей руки, Витька дёрнулся было, чесануть её всеми здоровыми пальцами и округу огласил волчий вой:

- А – а – а!!!

Притихли кузнечики, а перепуганные полевые мышки бросились восвояси, по своим норкам. Луна нанизала рогом маленькую тучку и на всякий случай прикрылась ею, словно щитом. А ладонь чесалась, и нельзя было просто так, по-человечески, потереть ею о твёрдую кожу кирзового ботинка. Её, ладони не было! Но она жутко и нестерпимо напоминала о себе и сводила с ума.

- Надо похоронить, как положено – с недавних пор он разговаривал негромко сам с собою. – Может тогда и утихнет, чего ей?

Он медленно, как только мог, встал на колени и, помогая здоровой рукой, заковылял наружу. Часть человека, запросто отсеченная осколком, лежала там же, куда человек зашвырнул её за ненадобностью. Плоть закаменела и стала похожа на конечность статуи, такой же холодной и твердокаменной. Дубцов брезгливо поёжился, но не выпустил, превозмогая себя, поднялся во весь рост и медленно ступая, отправился за пещеру. Там в овраге и ручеёк журчал, теснясь в полусгнившем деревянном срубе.

- Сейчас мы тебя отмоем, завернём в лопухи и, будем хоронить, – бубнил себе под нос. – Чего же ты чешешься? Нет тебя, угомонись.

Зуд жёг всё тело, от затылка, до пяток, будоражил всякую клеточку, каждый уголок живого, каждый нерв. Уставшая за день деревушка, под привычную канонаду близкого фронта, тяжко спала. Ухнул где-то на дальних задворках филин, тявкнула на кого-то собака, пахло гарью.

- Похороним, крестик поставим, - зашептал Витька.

Белая кость, отмытая от крови, слилась с известковой кожей, синели нестриженные с призыва ногти. Завернул бережно, словно боясь причинить боль, в огромный лопух, перекрестил и отложил мёртвую руку чуть в сторону. Здоровой начал копать. Сыпучий песок поддавался легко:

- Будешь лежать здеся на бережёчке, а я буду приходить к тебе на могилку, на Пасху и в другие праздники. Молитву почитаю.

Вздохнул со скрипом, оглянулся по сторонам, за всё последнее время первый раз. Примчался откуда-то свежий ветерок, дунул в горевшее лицо, остудил. Упала из млечного пути комета, оставив за собой туманный след:

- Посижу около, поговорим мы с тобой. Поплачем… Никогда уже ж не будем
вместе. Вона как бывает! Не враз весь умер. Кусо – о – очками!

Яма росла, углублялась, и из неё вдруг по-настоящему запахло могилой. Чем-то таким непонятным, потусторонним, запредельным. Тайна зашевелилась вокруг Витьки, и он не мог её осознать, не мог разгадать, не понимал, что и как привело его к этому рубежу, разделило пополам прошлое и будущее. Поцеловал пересохшими живыми губами леденящие погибшие пальцы, и уложил мёртвую руку на дно её последнего пристанища. Перекрестился медленно и быстро-быстро принялся закидывать песком убогую могилу.

- Ну, вот и хорошо, - скорее застонал, чем прошептал.

И вдруг мгновенно понял, что схороненная родная рука больше не чесалась, не сводила с ума, успокоилась. И мир вокруг наполнился птичьим гомоном, шуршанием травы, запахом мяты, даже подобрел чуть-чуть.

- В город какой подамся – там и одноруким мужикам будут рады. Протез настрогаю. Утром на работу, вечером домой. Красота, да и только! Маньку бы забрать.

Не писала ему красавица. Ни единого письмеца не принёс от неё гарнизонный письмоносец. Хотя он, располагая ошибку на ошибке, засылал ей солдатские треугольники. По благодатной росе снова спустился к роднику. Зачерпывая ковшом ладони воду, умылся, заливая гимнастёрку на груди. Деловито напился. Довольный, натаскал в пещеру сухой травы, прошлогодних листьев, соорудил волчью лежанку, и, припав на корточки у самого входа, засмотрелся на пиршество вечерних звёзд. Здесь же и задремал, сломленный усталостью.
А на заре боль вернулась. Жгучим огнём горело тело. Оторвать присохший рукав гимнастёрки стало невозможно. Всякая новая попытка отправляла его в беспамятство. И раз, и второй, и третий. Волчья тоска хватала его за грудки, как только он приходил в себя. Никто не жалел его и даже звёзды прощались по одной, исчезая в своё звёздное далеко. И не знал Витька, что видит их в последний раз, и никогда больше не подмигнут они ему вечером, здороваясь.
Дубцов забрался в самый дальний конец пещеры, нечеловеческим усилием заставил себя дёрнуть, попытавшись оторвать от раны пропитанную кровью ткань, и сорвавшаяся с глаз золотая молния, толкнула его в бессознание.
Очнулся оттого, что на него смотрели. Ромбики в петлицах военного, были наши, Русские:

- Трофимов, у тебя граната была?

- Да, товарищ майор – откликнулся в ответ молодой голос. – Принести что ли? От Вас ничего не припрячешь, хоть старайся – не старайся! Мне то с ней спокойнее, под подушку кладу, как снотворное.
- Давай, давай – нетерпеливо дёрнулся тот. – Жухнем в пещеру, сдаётся мне, что там кто-то есть.

- С чего Вы взяли? Гранату только сгубим. Жалко же!

- Поговори мне, молокосос. Гляди, глаза разуй, трава вокруг затоптана, следы от мотоцикла, гильзы немецкие. Фрицы тут шурудили, мы, что хуже?

- Вы начальство, вам виднее – смирился с потерей боекомплекта вихрастый парень, но видно природное упрямство пересиливало в нём. – Нет там никого, как пить дать.

- В штрафбат пойдёшь рядовым, прямым ходом, вместе с ржавой гранатой, за укрывательство, она может и не рванёт ещё – упрям был и майор.

- Чего это не рванёт? Пошутить нельзя, да хоть все перешвыряйте, нате!

- Достаточно и одной. Отходи в сторону – распорядился офицер. – Сейчас погремим во славу победы.

- Машину бы не задеть, близко стоит.

- Ничего, она в стороне!

- А – а, - заторопился Трофимов, - Я за ней залягу. Может ещё окопаюсь.

И не было слов, и молчал Витька. И размахнулся привольно горячий майор. Граната кувыркаясь, исчезла в глубине лаза. Прошло несколько мгновений, грохот всколыхнул вековой камень над входом, следом просвистели жгучие осколки. И всё!!! Стало тихо, как лунной заутренью, и длилось это долго-долго, пока не осела пыль. В угасающих глазах Виктора вспыхнуло зарево алого цвета и по этому яркому свету, торопилась к нему Марья Ситцева, в праздничном, расписном сарафане. Тянула, тянула, тянула руки.

- Говорила успеешь! – обиделся он и умирая добавил. – Прощай.

- Ну кто прав? – заворчал себе под нос солдат поднимаясь из полыни. – Штрафбат! Штрафбат!

- Не унывай Трофимов, заводи колымагу. В штаб покатим.

- В штаб, так в штаб.

- И уехали довольные, беззлобно переругиваясь. А то, что невзначай осталось от Вити Дубцова, беззвучно выкатилось из гари пещеры, на свежий воздух, под
вечное солнце. Распласталось на спине и посмотрело белыми от адской боли глазами, в бездонное небо. Пока темнота безвозвратности не остановила разум, и не приплыл за ним исполнительный Харон на утлой лодке. И вторая рука, отрубленная осколком красноармейской гранаты, упокоилась отдельно от тела, истекая алой кровью.

*
Вся округа, от горизонта, до горизонта, пахла коровьим молоком. И взгляд тоже пах, ну впрямь сказочно. Не светилом, не ветром, не пожарищами, а густым и сочным парным молоком. От которого на зубах мигом вырастает оскомина. Рогатая корова, худая, как ветряная мельница, смотрела огромными, грустными глазами на то, что осталось от нашего солдата, и лежавшее у входа в покосившуюся пещеру. Длинные ресницы не переставали отгонять от взгляда назойливых мушек. Внезапно корова перестала жевать и задумалась. Подошла поближе, обнюхала дурно пахнущие человеческие останки и громко, навзрыд замычала. «Му – у – ууу!» Тут же из-за пригорка ей ответил пастух:

- Зорька! А ну вернись! Куда тебя несёт то? – щёлкнул залихватски кнутом. – Вечная ты бродяжка. Горе луковое!

Кроме купавшихся в серой пыли просёлка воробьёв, его никто не испугался. Стайка вспорхнула, чуть-чуть взлетела над землёй и пронеслась на бреющем в сторону деревушки. Там попряталась под стрехи, одни хвосты болтаются.

- Эх ты! Расстудыть твою коромыслом – удивился вдруг пастух. – Григорий, ну-кась глянь, кто это у пещеры валяется. Гора горой.

Молодой подпасок часто костыляя пятками, метнулся к камню. Хоть какая то отдушина, хоть малое приключение. Бросались из-под ног врассыпную, полевые мышки. Подбежал, огляделся и испуганно скривил рот в крике:

- Дядь Вась, здеся наш солдат мёртвый. Руки ни одной, ни второй нету! Кровищи, кровищи вокруг. Прямо облито. Из пещеры выполз, вон след то, вон! Мать честная!

Сзади громко вздохнули, мальчик вздрогнув, испуганно вобрал в покатые плечи лохматую голову. Зорька невинным взглядом уставилась на него, будто спрашивая ответа. Пастух засуетился. На деревне слышали разрывы, да мало ли, и автомат фашистский строчил, но их попёрли восвояси разом.

- Гришан, лети в деревню, пущай Кузьма телегу запрягает, да в военкомат по телефону казённому сообщит, мол так и сяк и эдак. Соседа пусть не забудет, неча им самогонку хлебать, скоро на двоих двести лет, а привычки молодецкие.

- Бабка Настя с утра их вожжами в охотку охаживала.
- Дезертир же! Точно! Расстуды тебя коромыслом – осенило Василия, и многоэтажный Русский мат поднялся к небу, повисел там немного и рухнул как подкошенный вертикально вниз. – К бабке не ходи!

Он сел на корточки, достал из кармана дырявых на заду брюк, заштопанный белыми нитками кисет, сработал самокрутку. Ядрёный дым самосада смачно ударил в голову, дополнил прокажённой горечью вонючий воздух.

- Не каждый храбрец – сипло кашлянул в кулак пастух. – Привыкнуть надо. А вокруг и отовсюду стреляют. Всем же охота взяла тебя сразить наповал, будто за этим и на свет появились. Пропади всё пропадом.

Солнце поднялось до предела высоко и вертикальными, ясными лучами бесповоротно нагревало податливую землю. Становилось знойно, и вместе с жарой, подгоняемый ею, приходил, укутывал траву сладкий запах. Тяжело, неимоверно тошно, пахло то, что и осталось от Витьки Дубцова. Заскорузлая от крови гимнастёрка натягивалась на ставшей округлой груди. Когда-то великоватые галифе, опасно потрескивали на швах, вплотную обхватив неподвижные ноги. Кожа на коричневом лице, похожем на барабан, в нескольких местах лопнула, и из открывшихся ран сочилась сукровица, заполняя провалившиеся глазницы.
Василий с надеждой оглянулся на просёлок, но тот оставался пустынен, лишь жаркое марево поднималось над неровной колеёй. Пахло уже невыносимо, тошнота душила горло так, что и самосад не спасал. Только когда красный круг наклонился одним боком к колючему зелёными соснами горизонту, дорога всё - же запылила под колёсами полуторки. И лишь только усталое военкоматовское начальство, в звании капитана, поскрипывая протезом выгрузилось из фанерной кабинки, пастух, распрямив плечи козырнул:

- Товарищ капитан, нашли вот!

- Вижу, что нашли – недовольно буркнул тот. – Документы есть?

- Мне ни к чему, бурёнки не спрашивают. Вон из деревни соседней я.

- Да не твои, олух царя небесного! Его, - ткнул пальцем в сторону трупа.

- А – а, энтих не видел – простодушно ответил мужик. – Можа в пещере? Там скрывался то.

- Ну так лезь, глянь где надо! – гневно приказало начальство, даже топнуло начищенным сапогом для острастки.

- Ну нет! У меня все три бабы на дойку подошли. Ерепенятся теперь. Молоко продукт скоропортящийся творог в район не сдаём. Ну – о - о! Пошли глазастые.
Развернулся и тяжко вздыхая потопал за коровами, которые важно покачивая головами уже сами, добровольно отправились в сторону недалёкого полдня. Но для пущей острастки, протянул длинным кнутом по жухлой крапиве и довольно послушал, как тот хлопнул протяжно, преданно завиваясь в тугой узел.

- А ты то, что окопался в кабине? – нахмурился военный. – Ныряй в пещеру!

Совсем юный шоферишко, в застиранной гимнастёрке, кувырком вывалился наружу, для того, что б не останавливаясь нырнуть в зовущий лаз. Документы там и лежали, куда их приладил бывший хозяин. Зачем они ему теперь?

- Так, так, - проговорил довольный капитан. – Дубцов Виктор Фролович. Гад ползучий! Спрятался, падла. Все на фронт, а ты в пещеру. Жить охота! А мне не хотелось, когда в танке горел! Здесь в пещере не дуло.

А Витька лежал такой равнодушный, толстый и неприятный. И оттого злость офицера тихо-тихо уменьшилась, сошла на нет, истончилась. Над покойниками издеваются только слабые, а он таковым не был, скорее наоборот.

- Товарищ капитан – робко прошептал шофёр. – Старики местные вон телегу гонят. Пусть везут на погост, или как?

- Разрешаю. Велю за забором закопать. Всё же преступник он, и этого никто не отменял. Была бы моя воля, тут оставил, волкам на съедение

- Может и преступник – дыхнул Кузьма. – Только ведь их опосля казни тоже хоронят. Никто не разбирается, можа он в боях ранен. Тайна!

- Всё равно не согласен на кладбище. Тоже адвокаты явились.

- Не разгонишься.

- Грузите что ли – вдруг мирно отмахнулся капитан. – Скоро темнеть начнёт, а ночью не хоронят. Хотя этого изменника к чертям собачьим отправить, пусть там оформляют путёвку в преисподнюю.

- Это можно – поплевал на руки Кузьма, подогнав соседа. – Давай Никифор, бери за ноги. Да осторожно бери, трупного яду берегись.

- Беру!

- Разом взяли!

Подняли мёртвого, остерегаясь, положили на телегу, подоткнули под голову клок соломы, сняли кепки, небрежно окрестили загорелые лбищи, кашлянули:
- Всё готово начальник.

И поехал Витька в свой последний путь. Гулко стукали о дно телеги каблуки солдатских ботинок. Пахло. Невесомая пыль поднималась из-под колёс, покрывая его серым саваном. Длинные тени придорожных деревьев гладили по волосам, словно мягкая и нежная женская ладошка. Пахло гарью со стороны ухающего фронта, шелестела колючими усами колосьев ещё не вызревшая пшеница. В мире было тепло и буднично, а Витька не видел всего этого, не получала его слабенькая душа облегчения.

- Дед Никифор, куда ж его схороните – подвернулся шустрый подпасок.

- Начальство решило, оно умное – сплюнул старый. – По мне лучше бы на погосте, человек всё же, ну а вдруг проверят. Хотя там, на фронте, могут и самые сильные трусами стать, да и ситуации всяческие напрут.

- Я б не струсил! – расхрабрился Гришка.

- Да – а – а, герой вверьх дырой!

Копали могилу долго, заедаемые комарами, под молодой вишней, забредшей сюда по ошибке. Сверху, с великана дуба, смотрел медным глазом на копошившихся под ним людей, старый ворон. Много всяких похорон видел он на своём веку, со счёта сбился. А эти возле самого забора, но с оборотной стороны яму выкопали, глубиной по пояс. Дальше копать заленились.

- Кар – р – р! – подсказал ворон простуженным голосом.

- Не каркай под руку – отмахнулся дед Кузьма. – Сами знаем. Ну что взяли?

- Тихо-тихо.

Аккуратно подняли и, не задумываясь опустили в могилу. Однако Витька в ней не поместился чуть, по длине. Пришлось приподнимать снова и класть по диагонали. Из угла в угол поместился. И заря загоралась за лесом красная, как пожарище. Помолчали деды, глянули друг на друга:

- Спи спокойно солдат.

- Закопали споро, придавили поверху камнем и сели на корточки. Пришла из леса чёрная собака, тоже села рядом, тявкнула о своём. Слышимый за многие километры паровоз вскричал на постороннего. Явилась на ночь мутная луна.

- Ну что двинули по домам? – утирая пот, предложил Никифор. – У Настасьи поди имеется. Помянем. На этот случай не откажет. Грех.
И остался Виктор один, за покосившимся забором кладбища. А в темноте бродили меж могилами тени, от деревянных крестов и молчаливых деревьев, от гнёзд грачиных и унылых обелисков. Кто о нём вспомнит?
Но на следующее утро пришла к нему со свеженапечёнными коричневыми блинами баба Настасья, долго въедливо крестилась, поправляя сползающий на лоб платок, прокатились по щекам две слёзки, вытерла насухо:

- Царство небесное!

Поклала чуть пригоревшие блины в изголовье, капнула в стопку из малого пузырька, выпила-лизнула. Закашлялась вдруг. Ворон понятливо отвернулся в сторону, промолчал. Блины он любил. Особенно гречневые.

*
А война сама себя кормила, ширилась, дошла до Дона. Красная вода катилась между берегами, прямо аж до самого Сталинграда. Дон так себе речушечка, корабль, когда протискивался по нему, об обрывы бортами чиркал. Теперь здесь не то, что корабли не плывут, малые рыбачьи плоскодонки не спускаются на воду. Полна одичавшая река мёртвых людей, и наших и супротивников, лошади, орудийные лафеты, разорванные напополам собаки. Отдельно шевелятся в затонах руки, ноги, головы, белые мозги.
Везли сюда войско в кособоких вагонах, на телегах, или просто так, пешком шли. Поднимая пыль до небес. Война их пожирала беззастенчиво, раскидывала по равнине кости. А степи здесь лежат знатные, накатанные. Хлебом всю страну кормили. Переправилась война через Дон, по трупам, даже ног не замочила. И встала разом перед ней, во всей необъятной ширине, рябая от волны Волга. И дальше пути не было!
Тут и пришла пора остановиться, развернуть племена новые, зародившиеся храбрецами, и грозные тени легли на немецкие каски. «За Родину! За Сталина!»-заходились в крике разинутые рты, и не брала их уже пуля, и отскакивали прочь осколки. И пошли помалу, отвоёвывать сожженную чернь земли Русской, а идти долго предстояло, страшно, неприкаянно. Много их не вернулось. Орали от горя над похоронками бабы. Но ждали. До самого скончания бабского века. Всегда. Уж не стукнет ли кто во тьме в окошко, не звякнет щеколдой. Тихо. Только метель нагребает сугробы по самый первый венец, заметая высокие завалинки. Да потрескивают от крещенского мороза углы дома.

*
А потом ударил для доживших гром Великой Победы, и упали на брусчатку Красной площади вражьи знамёна. Тут же омывал их от заразы летний дождь, пьяный от счастья. Высился, облокатясь стенами о башни, древний Московский Кремль. И стояли вокруг него все погибшие в этой бойне невинные Советские Люди, все до единого. Герои, чернорабочие, прощёные…
И помнить будем их вечно…
Так надо…