Николай КРАСИЛЬНИКОВ
ПЕРВЫЙ КАБАН
Кровью одарю кабана, что грозен сбоку ударом.
Гораций
В августе стали поспевать арбузы.
Однажды калитка в наш двор со скрипом отворилась, и я увидел на пороге сторожа бахчи казаха Аманбая. Несмотря на полуденную жару, он был одет в светлый стёганый халат в полоску, подпоясанный зелёным платком — бельбагом, и в пыльные кирзовые сапоги. На голове — узорчатая тюбетейка, выцветшая на солнце: этакая миниатюрная юрта.
В руках старика по-падишахски важно восседал крупный мраморный арбуз.
— Николай-ака, ты дома? — громко спросил Аманбай, переминаясь с ноги на ногу.
Раньше он меня всегда называл Колькой, а тут вдруг уважительно почти по-взрослому «Николай-ака». К чему бы такое почтение? Вроде бы не по «чину» подобное обращение к пятнадцатилетнему пареньку, хотя и рослому на вид…
— Дома, дома, — живо откликнулся я, спускаясь навстречу с летней веранды.
После полагающихся обязательных приветствий Аманбай аккуратно поставил арбуз под водопроводную колонку со словами: «Это тебе мой подарка, Николай-ака!» — и мы присели на лавочку под старой грушей…
Аманбай заговорил со мной, как с равным, о всякой всячине: с жалобой — на маленькую пенсию, которой едва-едва хватает на еду и одежду, с надеждой — на виды на новый урожай, потом повернул речь к поселковым новостям — кто женился, кто уехал в город учиться.
Но я всё равно всем нутром чувствовал, что старик не сообщает чего-то самого главного
Ну, не мог же не приходивший никогда к нам Аманбай, скуповатый по натуре, по рассказам старших, просто так ни с того ни с сего пожаловать в гости, да ещё с подарком — огромным арбузом?..
Меня прямо-таки распирало любопытство.
И вот, наконец, старик после короткой паузы, испытующе глянув на меня, сказал главное:
— Ой-бой, Николай-ака, совсем нет житья от диких кабан…
— Почему? — насторожился я.
— Мал-мал спелый арбуз едят, топчут.
— А я при чём?
— У тебя мултук есть?
— Есть, — ответил я.
Аманбай зачем-то снял правый сапог и молча стал перематывать взопревшую портянку.
А я вспомнил, как в прошлом году отец подарил мне старенькую двустволку «тулку» шестнадцатого калибра, как не раз ходил с ней на охоту в горы. Добывал самостоятельно диких сизарей, каменных куропаток — кекликов. А в сентябре даже взял с двух выстрелов дикобраза. Это был мой первый серьёзный трофей. Я несколько ночей караулил его у Верблюд-скалы, под которой находилась нора колючего великана. О моём увлечении охотой знали многие, да и Аманбай не раз видел меня, возвращавшегося домой с ружьём. Хотя охотничьим билетом я ещё не обзавёлся ввиду несовершеннолетия, леспромхозовские егеря меня не трогали, не останавливали, видимо, из уважения к моему отцу, к его авторитету… Да я и сам старался не нарушать сроков охоты и не брать дичи больше положенного нормой отстрела.
Перемотав портянку, старик довольно улыбнулся, собрав у широких скул бесчисленные морщинки.
— Помоги, Николай-ака, — сказал он. — Пугай сделай кабан.
Я знал, что Аманбай до недавнего времени тоже занимался охотой. Слыл среди односельчан удачливым мергеном. Знал хорошо в горах козьи и барсучьи тропы. Добирался до самых ледников, где обитают только снежные барсы.
— А почему бы вам самому не пугнуть кабанов? — спросил я.
Но тут же покраснел от бестактного вопроса: местные жители испокон веку не стреляют и не едят свиней — ни диких, ни домашних: грех, Коран не позволяет.
Однако на мой вопрос старик с грустью ответил:
— Мултук свой я давно продал. Раньше глаза мой был, как у сокола — всё видел, а сейчас, как у воробья. Когда у мергена глаз, как у воробья, он уже не мерген…
— Ладно, так и быть, — согласился я. — Сегодня я приду на бахчу, посмотрю, что к чему…
Нет, фразой «согласился» я лгал себе. Просто мне хотелось всему этому разговору придать взрослость и солидность. А так, если по правде, я еле сдерживал в себе ликование. Когда ещё посчастливится мне поохотиться на кабанов? Это же здорово! А если повезёт и завалю хряка — это и будет моим главным трофеем, моей победой. На зависть всем друзьям и взрослым.
После полудня, когда от деревьев и домов легли на дорогу густые тени, я оседлал своего двуногого «коня» — велосипед — и помчался в сторону аманбаевской бахчи.
Шоссейка петляла вдоль хлопковых плантаций, пшеничного поля, затем сузилась до тропы и понеслась к синеющим вдалеке горам, у подножия которых находилась бахча старика-арендатора. Я узнал её издалека по шалашу-чайле, построенному из тополиных жердей, тростника и пахучих трав.
Аманбай уже поджидал меня на низеньком грубо сколоченном топчане под высокой молодой чинарой. Рядом со стариком вертелся его верный пёс Акташ — казахская овчарка с обрубленными ушами. Так легче и удобнее драться с аульными собаками. Акташ дружелюбно меня обнюхал, но не тронул.
На выцветшей скатёрке возле Аманбая стоял аляповатый чайник с отбитым носом, пиалушка, тут же горсть рассыпанной янтарной кураги.
— Садись, сынок, отдыхай, — пригласил старик, прижимая сухую ладонь к левой груди.
— Некогда, — ответил я. — Мне надо ещё приготовиться к предстоящей охоте.Показывайте, откуда приходят кабаны и где их лучше ждать.
— Э-э, — заэкал Аманбай. — В нашем деле спешка не карашо. Надо мал-мал отдыхать, чай пить. Чай не пьёшь, где сила берёшь?
Пришлось повиноваться советам старика. Не обижать же аксакала!
Пока я пил зеленоватую жидкость, похожую на драконью кровь, по словам моего дяди Семы (как будто он и вправду сам видел, какая эта кровь!), Аманбай, покряхтывая, жаловался на шкуродеров арендодателей, какую они ломят непомерную плату за каждую пядь бросовой земли: «Шайтан бы их побрал!» Говорил, как трудно провести сюда воду для полива из ближнего сая. Опять же приходилось нанимать людей — корейцев из райцентра, работящих и исполнительных, а не бомжей-алкоголиков из Самары, покупать мощный насос, поднимающий воду.
Сто потов прольёшь, пока вырастишь эти самые сладкие арбузы. А тут ещё повадились наглые хрюкающие твари, портят ни за что ни про что созревающий фрукт. А ведь надо ещё его потом собрать, погрузить на машину, отвезти в город на базар. И за всё плати — грузчикам, шофёру. Ну, это понятно… А за что платить гаишникам, эпидемнадзору, базаркому?.. Сплошная обираловка! Вот и выходит арбуз золотым, пока его доставишь до прилавка.
Я слушал старика и мне в глубине души было его жалко. И кто это пустил слушок-напраслину об Аманбае, что он чуть ли не двоюродный брат Гарпагона?
Нет, он всю жизнь работает мотыгой и лопатой на знойном солнце и ледяном дожде, добывает честную копейку своим горбом и не сходящими с ладоней мозолями. И распоряжается ею в меру экономно. А то, как старик помог бы дать высшее образование трём дочерям и двум сыновьям? Среди которых есть и учителя, и врачи, и военные… А сейчас помогает им растить внуков. Двенадцать мальчиков и девочек. Целый детский сад!
После чаепития мы пошли с Аманбаем осмотреть бахчу. Акташ тоже увязался за нами. Арбузное поле в несколько гектаров упиралось чуть ли не в подножие гор. Повсюду, насколько хватало глаз, грелись большие и маленькие арбузы, сияя матовыми боками под остывающим вечерним солнцем: набирали вес, сладость. Некоторые из них были расколоты, наполовину съедены. Над розовой мякотью, уже заплесневелой и кислой, роились мошки, бабочки, жуки… Комья ссохшейся земли были растоптаны, повсюду виднелись следы копыт, четко отпечатанных на суглинисто-песчаной почве. Они хаотично убегали в сторону небольшой низинки, а оттуда дальше — в родные горы, в потаённые урочища, богатые дикой алычой и абрикосами…
Без слов было понятно, что это наведывались кабаны — ночные незваные гости, а точнее — хулиганы. Эх-ма, не столько поели арбузов, сколько попортили…
— Вот здесь я тебе и сделаю окопчик, — сказал Аманбай и молодцевато
ударил сапогом о сухой комель. Он гулко рассыпался на куски. — Будешь караулить кабан. И стрелять метко, как сокол… Пах-пах! Карашо?
Я ещё раз огляделся по сторонам. Там — горы, здесь — бахча, позади — в пятидесяти шагах — шалаш-чайля, высокая чинара… В случае чего, если придётся отступать (убегать, в моем случае!), есть где укрыться, предусмотрительно подумал я. И тут же отогнал от себя, как паршивую муху, эту трусливую мысль. Плохая примета думать о «поражении» прежде времени.
— Договорились, — согласился я со стариком и заторопился домой. Надо было ещё приготовиться к предстоящей охоте.
В кладовке, где хранилось охотничье снаряжение, я взял с десяток отцовских патронов с картечью, приготовленных на волков. Отец каждую осень и зиму выезжал с ними в компании друзей-охотников на серых разбойников. В эту пору волки обычно делали дерзкие набеги на ближние и дальние совхозные кошары. Иногда за один набег семья волков в пять-шесть голов резала до полутора десятка баранов. А подвернётся корова или лошадь — и тех старались сбить с копыт. Правда, такие набеги обычно случались в особо холодные и снежные зимы, в бескормицу.
И ещё дядя Сема говорил, что «волчьей» картечью при прямом попадании в башку с недалёкого расстояния можно запросто уложить кабана. Это как раз мне и было нужно.
Патроны я запрятал в рюкзак, туда же сунул пару бутербродов с салом и колбасой, наполнил чаем армейскую фляжку — подарок старшего брата. На природе хороший аппетит — я об этом постоянно помнил. Достав из сейфа, ещё раз осмотрел ружьё. От воронёных стволов волнующе веяло смазкой. Щёлкнул на всякий случай спусковыми крючками, всё в порядке. Нет, тулочка моя всегда была в идеальном состоянии, готовая, как тогда писали на плакатах: «К труду и обороне!» Если, конечно, этот призыв можно применить к ружью…
Заметив мои приготовления, мама подозрительно покосилась на меня:
— Куда это ты намыливаешься на ночь глядя?
— На сизарей, — солгал я, не моргнув глазом. И сам же удивился: как
это у меня ловко получилось! Как раз накануне в местной газете объявили об открытии охоты на диких голубей.
— Ну-ну, — вздохнула мама.
Этот её вздох означал: «Ну, давай, давай…» Она уже привыкла к моим
таким, на её счастье, не частым отлучкам. Правда, был бы отец — он находился в командировке — тот тоже бы отпустил, но обязательно стал бы инструктировать, порой до утомления… Но пока, слава Богу, всё удачно складывается.
— А зачем к тебе приходил Аманбай? — как бы невзначай поинтересовалась мама. В её голосе прозвучало некое подозрение.
Но и тут я нашёлся, что ответить.
— Старик сказал, что у Верблюд-скалы сейчас тучи сизарей.
— И за это принёс тебе арбуз?
— Ну, ма… Неужели человек не может просто так сделать приятное?..
— Ну-ну…
Я привязал вещмешок за багажник велосипеда, закинул за спину двустволку, чмокнул маму в висок и помчался в сторону гор, аманбаевской бахчи.
На вершинах тополей гасли последние отблески заката.
За время моего отсутствия Аманбай уже успел выкопать небольшую яму. Застелил её подсохшим запашистым клевером, сверху бросил старую овчиную шкуру — в августе ночи в предгорье выпадают прохладные.
На прощание старик попросил меня быть осторожным, пожелал удачи, потом вскарабкался на арбу, запряжённую мышастым ишачком, ошпарил его камчой, и, гремя колесами по кочкам, покатил в сторону своего аула. За ним следом засеменил верный Акташ.
Те, кто коротал ночи в одиночестве среди природы, знают, как долго, тревожно и томительно тянется время. Особенно в засидке на охоте. Чего только не переберёшь в памяти — и хорошее, и плохое. Нет, хорошее вспоминать лучше, нежели плохое. Плохое ещё больше угнетает оторванность (пусть и не долгую) от родных, от милых друзей, от привычных сердцу вещей, уюта, обстановки. Поэтому я всегда старался думать только о хорошем, гася свои мелкие обиды на учителку-армянку по английскому языку, на соседа Витьку, укравшего у меня когда-то белого кролика-великана, на бывшего пожарника дядю Гену, постоянно как бы в шутку науськивавшего на меня огромного пса-алабая…
Я мечтал о том, как окончу школу, пойду служить в армию (обязательно почему-то в Морфлот!), потом поступлю в институт. Стану известным путешественником или учёным. Как Арсеньев или Тур Хейердал! И обязательно женюсь на самой-самой красивой девушке. Такой, как моя одноклассница Галка Валова. Одни только глаза её чего стоили! Какие-то загадочные, пронзительно-синие, косившие ребят наповал. И что она нашла в этом рохле Валерке Панине, у которого рубашка постоянно торчала как веник из мятых брюк, нижняя губа была раскатана пельменем и волосы на голове — клочьями?.. А вот, поди ж, ты, отдавала предпочтение ему.
«Женщина — существо загадочное, а потому непредсказуемое», — философски говаривал Сёма и таинственно указывал перстом в небо.
А может, дядя был прав?
Потом я строил в голове всякие эротические фантазии, как я буду со своей будущей женой заниматься любовью в спальне, в ванне, на кухне… И даже в поезде, в самолете… Если, конечно, мы будем уединены. Во мне всё горело — уши, щёки, лоб, низ живота, тёплой волной окутывая тело, искало выхода…
Но — тсс! Что это? Со стороны низинки в кустах послышался шорох, лёгкое похрюкивание. Я осторожно выглянул из своего укрытия. Впереди, метрах в ста, копошились расплывчатые несуразные тени. Порывистый ветерок — прохладный и такой желанный — дул от меня. И я вдруг понял, что совершил непростительную ошибку. Нужно было подпустить кабанов поближе и не высовываться заранее. Загадочные существа моментально растаяли без всякого шума и топота. Как лёгкий туман, как гоблиновские видения.
Луна, огромная луна, словно начищенный медный таз, висела над бахчой, над отрогами гор с нетающими языками ледников и щедро заливала светом спящий мир. Со своей высоты она будто надсмехалась надо мной: «Тюфяк! Растяпа!»
И я, пристыженный ею, невольно уткнулся носом в куртку и снова притаился в яме. Мне почему-то всё равно верилось в удачу: а вдруг кабаны ещё вернутся?.. Хотя хорошо понимал, что вспугнутый зверь, тем более кабан, никогда не возвращается на старое место. Об этом мне ещё наставительно говорил дядя Сёма.
Так оно и вышло. Уже и луна стала гаснуть на западе и на смену ей полынная полоска рассвета обозначилась над Кураминами, а кабаны так и не появились.
Со стороны Верблюд-скалы, свистя упругими крыльями, высоко надо мной прошли первые шеренги сизарей на жировку — к близкому отсюда пшеничному полю. Я проводил их взглядом, как лиса виноград. Затем вылез из ямы и потопал в сторону топчана. Там расстегнул рюкзак и с «горя» без аппетита проглотил свои бутерброды, запивая холодным чаем из фляжки.
Вскоре на пыльном просёлке показалась арба Аманбая, но прежде я услышал игривый лай Акташа.
Старик внимательно выслушал мой рассказ о том, как всё произошло, но ни один мускул на его обветренном лице не выдал сожаления.
— Ничего, ничего, — сказал Аманбай, успокаивая. — На охоте такое-сякое бывает. Теперь чушка долго не придёт. Он карашо ружьё чует. Ехай домой. Отдыхай делай. Когда кабан снова придёт, я скажу.
Слова старика вселили в меня надежду, окрылили. И я не стал себя больше казнить за недавнюю промашку.
На обратном пути, проезжая пшеничное поле, я вспугнул несколько табунков диких голубей. И соблазн поохотиться, как всегда, возобладал надо мной. Тем более, вот она — птица! Я оставил велосипед на обочине и скрадом через некоторое время поднял большую стаю сизарей. Она с водопадным всплеском взорвалась над колосьями. Я выцелил из середины стаи сизаря, ударил сначала из одного ствола, потом — из другого. Веерообразно из гущи выкололось семь птиц. Я успел сосчитать их ещё в небе. Один за другим они шлепнулись в пшеницу.
Четырёх сизарей я отыскал сразу, с двумя пришлось помучиться, а вот седьмого — потерял. Видимо, подранок… Ушёл… Но я был рад и этим трофеям. Не с пустым «ягдташем» возвращаюсь домой. И получается, вроде бы, не солгал вечером матери. Сизари — тому свидетельство.
Родители затеяли ремонт комнат. Помогая им белить стены, красить полы, окна, двери, я, честно говоря, так увлёкся работой, что вскоре забыл про старика и кабанов. Однако через неделю-другую Аманбай дал знать о себе. Проезжая на арбе мимо нашего дома (в это время я возвращался из ларька со свежими лепёшками), старик остановился. С радостной ноткой в голосе, (хотя в его случае чему радоваться!), он объявил:
— Николай-ака, чушка появился. Приходи ночью!
Я несказанно обрадовался приглашению Аманбая. Молодец, аксакал, не забыл!
— Хоп, обязательно приду, — пообещал я и скрылся за калиткой.
Для моей радости была и другая не менее веская причина: ремонт в доме почти завершился. Я не отлынивал от работы и отец с матерью в виде поощрения без препирательств отпустили меня на охоту. Правда, я им опять солгал, сказав, что иду на «сизарей». Про кабанов я умолчал. У отца могли появиться ко мне серьёзные вопросы, а то и сомнения, и в итоге он мог не пустить… А сизари — ничего, сизари — мелкая дичь.
В сумерках я был уже на бахче Аманбая. Старик к этому времени немного углубил яму, постелил в неё свежей травы, сверху бросил ту же овчинную шкуру. Напомнил, что если ветер будет от меня, чтобы я не высовывался, как в прошлый раз, из скрадка (хе-хе, будто я забыл о злополучной промашке!), а если ветер потянет от зверей, то при необходимости можно высунуться на полголовы. А когда подпустят на верный выстрел, надо встать и стрелять…
С этими напутствиями-пожеланиями я и расстался со стариком. В темноте ещё долго доносился скрип его арбы, покрываемый стрекотанием полевых сверчков и гавканьем Акташа.
И снова была ночь. Огромная луна над полем. И звёзды, звёзды, звёзды. Они «лисьими хвостами» суживались и, шипя, падали над затемнённой равниной. Некоторые их осколки — тяжёлые, как тракторные болванки, потом местные ребята находили на колючей стерне. Это были космические гости — метеоритные осколки. Августовский звездопад. Когда звезда падала, я загадывал желания. Взрослые серьёзно утверждали, что они сбываются. Но желаний было столько и падающих звёзд тоже, что я их вскоре устал загадывать.
Незадолго перед рассветом звёзды внезапно пропали. В небе владычествовала одна луна. Большая, холодная, надменная. Со стороны гор и тысячелетних снежников потянуло прохладой, ветерком. Слава Богу, на этот раз не с моей стороны! Я потеплее запахнулся в спортивную куртку. И тут в тишине со стороны низинки послышался шелест кустов, шорох, переходящий в смурыганье.
«Наконец-то», — вздохнул я и на всякий случай пригнулся. И тут за всё время моего «подкарауливания» меня впервые обуял страх: пальцы вдруг стали неметь, а ноги — плохо слушаться. Но какой-то властный внутренний голос внезапно взбунтовался и приказал: «Возьми себя в руки!» Так обычно говорил отец, когда я становился нерешительным или в чём-то сомневался. Силы постепенно стали возвращаться ко мне, а ум — контролировать предстоящие действия. Я осторожно выглянул из «окопа». Вдалеке прямо в мою сторону двигались четыре расплывчатые тени. По мере их приближения, впереди, я разглядел обретающую форму крупную свинью. За ней, видимо, следовали подсвинки, они были значительно мельче. Вот кабаны остановились. К чему-то прислушались. А может быть, принюхивались. Тихо хрюкнули и, не заметив ничего опасного, тронулись дальше. Ко мне! «Стрелять — не стрелять?» — нервишки мои были на пределе, а ладони взмокли от липкого пота. Нет, ещё рано!
Наконец, кабаны остановились. Послышалось — совсем рядом — смачное чавканье. Свинья находила спелые арбузы своим только ей известным чутьём и прикосновением острых резцов с треском раскалывала их. Молодняк тут же подбегал, и начиналось настоящее пиршество.
Я снова выглянул из своего укрытия. Вот она свинья, с колючим, стального отблеска загривком, довольно хрумкает в каких-то сорока-пятидесяти метрах от меня, не поднимая острого рыла от сладкой мякоти, и совершенно не подозревает, что рядом таится её смертельный враг — человек…
Что ж, пора! Я встал в полный рост (луна, как двухсотвольтовая лампочка в тире, хорошо освещала свинью), прижал плотнее приклад к плечу, прицелился в голову и плавно нажал на спусковой крючок. Прогремел выстрел, за ним — второй… Свинья, как подкошенная, завалилась на бок. Эхо вместе с молодняком покатилось в сторону предгорий.
Перезарядив на всякий случай ружьё, я вылез из ямы. Свинья не подавала признаков жизни. После недавнего душевного и физического напряжения сердце моё ликовало. Я сделал несколько шагов к трофею. И вдруг свинья ожила и вскочила на ноги. Переваливаясь из стороны в сторону, она, как танк, попёрла на меня. Гипноз ли тому виной, внезапный ли страх, обуявший меня, или что другое, но я забыл, для чего у меня в руках заряженное ружьё и кинулся с ним к шалашу и чинаре. Свинья, спотыкаясь, бежала за мной, она преследовала меня и явно хотела отомстить. Но откуда у меня только появился стайерский талант? Через несколько секунд я уже был возле чинары, бросил ружьё в кусты и с ловкостью тянь-шаньской рыси оказался на самом верхнем её суку.
Свинья, тяжело раненная, неистово бушевала. Дядя Сёма когда-то говорил, что нет ничего страшнее раненого кабана. И теперь я сам стал свидетелем этого. Она буквально в щепки разносила аманбаевский шалаш. Но это ещё не так было страшно. А вот когда загремел мой велосипед, прислонённый к шалашу, дыхание моё чуть не остановилось…
Вскоре всё вокруг было порушено, и свинья, тяжело захрипев, обессилено рухнула на рыхлые комли.
«Наверное, дошла», — подумал я.
Восточная часть неба над горами обагрилась пятном восхода.
На просёлке послышался густой бас аманбаевского Акташа. Пёс летел в сторону шалаша — родного и приветного, в котором часть времени коротал со своим хозяином. Но, заметив голые жерди, он остановился, удивлённо покрутил обрубком хвоста и осторожно стал подкрадываться к дикой свинье. Весь его вид как будто говорил: откуда такая?
Обойдя хрюшку вокруг и несколько раз для острастки гавкнув, Акташ, наконец, приблизился к ней и стал обнюхивать.
Было ясно, что теперь бояться мне больше нечего. Я лихо соскользнул вниз, отыскал свое ружьё.
Пёс дружелюбно подскочил ко мне. И, признав во мне знакомца, последовал со мной к поверженной туше. Над запекшейся раной на башке роились зелёные мухи. Это, надо полагать, была метка от первого выстрела. Второй заряд угодил в бок, в район печени. Это я знал по ранее прочитанным охотничьим пособиям.
И пока я осматривал свой первый самый крупный в жизни трофей, к разоренному шалашу подъехал на арбе Аманбай.
— Ой-бой! — воскликнул он, увидев порушенную чайлю. А потом,
узнав, что произошло здесь несколько часов назад, приобнял меня по-отцовски за плечи и гордо произнёс: — Молодес-с-с!
Грузить свинью в арбу мы не стали. Это было бы равносильно
осквернению. Тогда бы Аманбаю пришлось покупать новую повозку. Кое-как наладив свой изрядно помятый велосипед, я помчался в посёлок. Нашёл в совхозной мастерской дядю Сёму, и мы на его стареньком мотоцикле «Урал» с коляской отвезли свинью домой. Через некоторое время на арбе с пирамидой арбузов в знак благодарности подъехал и Аманбай...
Конечно, никому из домашних я не обмолвился ни словом о своём ночном злоключении. Это осталось моей большой тайной.
Ловко разделывая свиную тушу охотничьим ножом, дядя Сёма, не умолкая, сыпал в мой адрес дифирамбы:
— Ай, да племяш! Тут одного чистого мяса на пять пудов потянет. И как
ты только ухайдачил такую матёрую чушку картечью?.. Молодчина, одним словом! Весь в меня пошёл… Не так ли, Андреич?
Отец, скрестив за спиной руки, вышагивал взад-вперёд по веранде, и не понять было по его лицу, разделяет он восторг Сёмы или сомневается… А мама хлопотала у газовой плиты над большим казаном и всё ахала. Она никак не могла понять, как это мне встретилась свинья, когда я уходил за совершенно иной дичью — за сизарями.
Глубокой осенью три наших поселковских мужика уехали на охоту в горы. Среди охотников был и Ваня Семигин. Высокий, косая сажень в плечах, кареглазый. А силой обладал, силой!.. Мог запросто из гвоздя-сороковки свернуть восьмёрку. Не чета иным. Недаром служил в десантных войсках. Год назад демобилизовался. Все ахангаранские девчата — особенно практикантки-медсестрички — сходили по нему с ума.
Так вот этот Ваня Семигин с одного выстрела завалил двухцентнерового секача. Первый побежал к нему. А кабан возьми да и ожил: видимо, пуля-жакан задела только какой-то его нерв. Зверь огромной неуправляемой торпедой поднялся и метнулся навстречу своему обидчику. Протаранил острыми клыками парню живот до самого паха и побежал обратно в урочище. Но меткий выстрел другого охотника оборвал бег кабана.
Ваню кое-как дотащили до «Газика» — машина находилась в долине, положили на заднее сиденье, но довезти живым до посёлка так и не успели. Слишком уж рана оказалась глубокой и крови было много потеряно.
Гибель молодого охотника так потрясла меня и всех односельчан, что я каждый раз с содроганием вспоминал о своём поединке. Что меня тогда спасло, не знаю… Случай или провидение? Но с тех пор на кабанов я больше — ни-ни. На сизарей — оно как-то надежнее.