Альпийская роза Приморья
Пригретая весенними лучами солнца земля разомлела, напиталась талой водой, и когда наступали на неё подошвами сапог, она, почавкивая, как бы роптала за нарушенный покой.
«Совсем как на родине, – подумал Михаил Григорьевич, – когда отшумят под сугробами снега потоки, чернозём раскиснет, а там и лето короткое, мигом распустится. Трава в рост человека поднимется вперемешку с белыми ромашками, напоит цветочным ароматом простор, где от горизонта до горизонта сосновые леса до неба, и плывут над ними белые облака. Пять зим прошло, как приехал в Приморье, и где бы ни жил, куда б ни ездил, а ничего милее Сибири нет на свете».
Редко стоящие старые дубы и раскидистые жёлтые берёзы бросали на землю, усыпанную прошлогодней листвой, паутинистые тени, отчего весь лес казался лёгким и воздушным. Дотронься и завертится перед глазами, и растает в безоблачной сини, затягивая за собой у скалистой вершины сопки последнюю кедровую рощицу, чудом оставшуюся в живых. Натоптанная народом тропа ведёт наверх к излюбленному месту, откуда видна панорама обжитой тетюхинской долины Сихотэ-Алиньских гор.
За руку он вёл пятилетнего внука Игорька, длинненького мальчугана с белой девичьей кожей. Следом за ними по лесной тропе идёт Геннадий, он с сыном приехал к тестю на день рождения, на выходные. Семья старшей дочери сложилась дружная, но на этот раз Людмила не приехала, на сохранении лежит, ждут пополнения.
Малыш доверчиво идёт за дедом, ощущая покорёженные войной пальцы. Одного не хватало, ещё от одного осталась половинка, и мальчик держался за указательный, и его ладонь бережно прижимали большой и средний деда. В сорок третьем Михаил Григорьевич пальцы потерял под Курском.
Таким же вот мальцом рос, только без отца, с мамой и сводной сестрой Нюрой. Достались шустрому крепышу Мишке в наследство голубые глаза да тёмные волосы в кудряшках, да взрывной характер. Его родной отец в тридцатом году уехал с селянами на заработки в Австралию и не вернулся. Он тогда вот таким же пятилетним мальцом был, помогал управляться по хозяйству. Окончил четыре класса, а в восьмилетку надо было ходить в сибирские морозы и метели за десяток километров в соседнюю деревню. Не взлюбил за это школу, прирос душой к хозяйству, душистого сена в ясли коровам, телятам и овцам подложить, свиней кормить. Отворит дверь хлева, а оттуда пахнёт тёплым и родным запахом. Всех погладит, накормит и убирает за ними чисто-начисто, так что деревянные половицы блестят. Накидает на пол свежей соломы, и от той заботы кажется ему, что все животные своими взглядами ему спасибо говорят. Приятно. Это тебе не нос в сибирские снежные бураны морозить.
Мать понукает: – Учись! Не то весь век быкам хвосты вертеть будешь.
– Не понял я, мам! Зачем учится? Читать и считать умею. У нас полон двор скотины. Проживём!
Мать не перчит, радуется: «Удался Мишка в деда! Хозяин!»
А тут война грянула. Друг его Петька восемь-то классов закончил. В 1942 году им уже по семнадцать лет исполнилось. Сговорились и сбежали из дома в район, пришли в военкомат, заявили, что им по восемнадцать.
Хмыкнул комиссар:
– Подрасти бы вам, чуток, да окрепнуть, не вы одни такие.
Отправили Петьку учиться на младшего лейтенанта.
Друг радуется:
– Бить фашиста с умом надо! Это не на кулачки драться, не стенка на стенку, половина деревни на другую. На войне одной храбрости мало. Там хитростью брать надо и оружием. Александр Невский, вон, по истории, тевтонских рыцарей на лёд заманил, они и утопли.
Разошлись с Петькой пути дорожки. Михаил на курсы связистов отправили рядовым. В самое пекло под Курском попал. Фашисты закидали бомбами, контузило, покалечило, а два осколка застряли в голове.
Он смутно помнит, как крикнул санитар.
– Мишка, догоняй сани, если можешь!
Из последних сил он свалился на других раненых. Теряя сознание, увидел, как боец одногодок, с оторванной ногой, выпал на ухабах и остался на снегу истекать кровью.
«Не понял?!! – Мелькнуло в затуманенном сознании. – Солдатик-то?.. Погибнет!!!»
Инвалида подлечили и отправили домой. Пальцев не хватало, а правая рука и вовсе не поднималась, плечевой сустав хирург удалил. Для Михаила война закончилась. На родине под Красноярском стал охранять железнодорожную станцию Тупик а затем перевели в Чернореченск. Там и встретил свою судьбу, Зиночку Лейниш, и вот уже тридцать лет как вместе. Душа в душу живут. Уж и сам дедом стал.
Своего отца Михаил смутно помнит. Выпали на долю рядового, георгиевского кавалера, белоруса Григория Левона и Мировая и Гражданская.
И белые и красные прошлись и по крохотной деревушке, затерянной среди сосновых лесов. Колчаковцы награбленное добро в тайге спрятали. А после того как красные выбили белых из Томска, из тех, кто остался в живых, к своим кладам вернулись в Шарловку, да сошлись с деревенскими вдовами. Григорий, ожесточённый войнами, из зажиточных корней, стал вторым мужем у Матрёны Захаровны, тоже из богатых по крестьянским меркам того времени. Подвыпив, лютовал, и прятались тогда жена и дети по соседям. Трудился неистово, если уж взялся за дело – то словно шашкой рвался в самую гущу, кроша противника направо и налево. Хоть взрывной да вспыльчивый характер имел, а по крестьянству соскучился, всё мастерил своими руками. Сено косил без продыху, копны вершил так, чтоб не погнили, скирдовал, крепким хозяином стал.
В тридцатом году о коллективизации слухи докатились, зашевелились справные мужики, нутром чуя неладное.
Десятки миллионов россиян, и простых мужиков, и дворянской белой косточки, повыкосили войны, да лагеря магаданские проглотили. А сколько порассеялось по чужбинушке?
Белый офицер, что в Шарловке хоронился от красных, подбивал уйти за кордон через Монголию и Китай в Австралию, колонию английской королевы. В одиночку клад не унесёшь, охрана нужна. Сытую жизнь обещал. Поддались мужики глянуть на лучшую долю. Кто-то из них вскоре вернулся, а кто и нет. Кто по пути в Маньчжурию погиб, а кто и добрался до морского порта в Китае, и прижился в Австралии. Перед отечественной войной с фашистами, бывало, что и приезжали из южного полушария, Сиднея, а присмотревшись, как живут земляки, вновь уходили на чужбину в заморскую страну. Отец Михаила не вернулся.
У Зиночки отец из латышских стрелков. Революцию помогал Ленину делать. Сам Дзержинский тремя полками командовал. Опасную работу им поручали. Арестовали временное правительство, и покатилась власть Советов солдатских, крестьянских да рабочих депутатов из Смольного и царского дворца по просторам рухнувшей в одночасье бывшей Российской империи.
Имя-отчество от рождения Лейниш носил латышское, никто сейчас и не знает какое именно. В революцию мандат комиссара выдали на русское имя Ивана Ивановича. И на Урале и под Семипалатинском по-всякому дело оборачивалось. Дважды зимой в степь водили его в расход в нижнем белье. Эти побеги в степи зимой в лютый мороз на здоровье заметно сказались. Как умудрялся в живых остаться – одному Богу известно. В те же лихие годы гражданской и после неё четырёх детей умудрился с верной жёнушкой заиметь.
Послали тогда комиссара строить Мурманск на болотах. Пошли красноармейцы с семьями кораблём из Балтийского моря в Северное, а там их шторм застал. Неделю, задраив люки на палубе, отдавались воле волн, готовились к худшему. Капитан приказал выставить напоследок на стол все припасы: продукты, спиртное, чтоб легче было людям свой последний день принять. Да повезло, выбросили волны корабль на камни. Открыли люки, и высадились на берег чуть живые, а там и до Мурманска добрались.
И подвиглись молодые крестьянские парни да мужики создавать жизнь по своему усмотрению. Коммунизмом жили дружно, домов и магазинов на замки не запирали, пока не наслали воров да уголовников.
Жена у комиссара русская, в девичестве Зубкова Марфа Степановна, из орловских крестьян, маленькая ростиком, приветливая. В избе сосновый пол выскоблит до желта, настелет душистого сена. Вечером соберутся друзья, солдаты Красной Армии, выпьют чаю, настоянного на душистых травах, да разлягутся у печурки, и поют за полночь песни, а в них судьбы разные, любовь верная, безответная, доля крестьянская, да неволя каторжная. Дети, Иван, Гавриил и Зина те песни от солдат красноармейцев и переняли.
В юности Марфуша в работниках была у попа, в прислуге его детей. Поиздевались те над ней, поунижали так, что на всю жизнь запомнила. Старшая дочь попа нагадит на печи из вредности, а попадья убирать заставляет. Взбунтовалась как-то Марфуша. Затянула попадьёву дочь на печь, да ложкой и накормила обидчицу. Так и отучила. Так что революцию Марфа Степановна приняла как своё кровное дело. И город счастья строить на берегу Северного моря Мурманск поехала с мужем.
В тридцать четвёртом году комиссара направили в Красноярский край коллективизацию проводить в жизнь. Да не выдержало сердце. По стопам отца пошли сыновья. Старший Иван танковое училище закончил, а на войне без вести пропал. Не верило материнское сердце: «Живой он», – до последнего вздоха ждала сына. Гавриил Иванович, секретарь партийной организации ВКПБ работал начальником Чернореченской железнодорожной станции. Зина после восьмилетки устроилась работать на склад и взгляд свой положила на молодого солдатика Михаила. Он охранял станцию. А она настолько красивой ему показалась, что чуть умом не рехнулся!.. Высокая, статная, коса толстая, по пояс!.. Влюбился!.. А подойти боязно!.. Брат Зиночки – вон какой начальник!.. Быстро за неё спросит! Под суд отдаст! Ей-то пятнадцать!.. Где там о замужестве думать!..
Зиночку одно смущало. Кудри крепыша. С подружками перешептываются.
– На ночь завивается!.. Не солдат, а девка!
Три года миновали в переглядках друг на друга. Заневестилась красавица. А нарядная какая! Брат Ганя, полковник, любимой сестрёнке целый ворох платьев и всякой одежды привёз после войны из Германии.
Зиночка с подружками над Михаилом всё задорнее надсмехается. А она приглянулась хулигану, стал он к ней приставать. Зина из дома носа не показывает. Подружки в клубе женихаются, а Зина сама себя под замок посадила. Люб ей солдатик, и всё тут! Шила в мешке не утаишь, он от подруг прознал про хулигана. Вызвал его Михаил на разговор, а тот нож достаёт.
– Не понял?! – Взорвался у Михаила лютый характер, что от отца достался. – А вот это видел?! – И с револьвером на обидчика.
Поостыв, отправился к дому Зиночки выручать её из-под добровольного само ареста. Вот тогда в первый раз они и разговорились по душам.
– Что ж ты, Миша, кудри завиваешь?!
– Не понял? – Таращил небесной чистоты голубые глаза храбрец на красавицу. – Так я уродился таким!
Не поверила Зина, подошла ближе и озорно дёрнула за волосы.
– И вправду, свои!.. Настоящие!
Пригладит, а они снова в пружинку собираются, мягкие, тёмные. Так и признались, что давно полюбились друг дружке. Мила сердцу оказалась Зиночка! Поженились, и как в калейдоскопе всплывают в памяти воспоминания счастливых дней. И вот уже более тридцати лет той влюблённости.
Пять лет назад переехали из яблочной Алма-Ата в Приморский край, дом купили на окраине Тетюхе, на улице Арсеньева 5. А тут Закон вышел, советская власть подарила каждому участнику войны благоустроенную квартиру. Михаил Григорьевич оформил дарственную на свой дом Тамаре, средней дочке. Под старость лет отпала забота воду из колодца носить, дрова колоть, печь топить. Другая жизнь началась. Ванна тебе каждый день, наслаждайся сколько душе угодно, телевизор смотри, отдыхай на диване, книги читай, газеты. Привычный к крестьянской жизни он тоскует по баньке да хозяйству. Порывался стайку у гаража построить, да разве убережёшь в городе без присмотра животинку? Отговорила Зина. С наступлением погожих дней садятся в ветеранский «Запорожец» и едут в тайгу: то за жимолостью, то за голубикой, то за дикой малиной, грибами, брусникой. На берегу таёжной речки расстелют старенькое одеяло, припасённое для таких случаев, костёр разведут, чай в котелке вскипятят и отдыхают, любуясь искрящейся водой на каменистых перекатах, да слушая журчание и щебет птиц.
Склон становился всё круче. С каждым разом, когда останавливались передохнуть, панорама разворачивалась шире, завораживая своим величием и красотой. В просветы деревьев виднелись дома и обжитая долина всякий раз под другим ракурсом, и от того по новому удивительные и живописные.
Сегодня Михаилу Григорьевичу исполнилось пятьдесят два. Счастливым и молодым себя чувствует!
Чтобы чаще видеть семьи дочерей устраивает день рождения каждому, а ещё и на большие праздники страны. И получается, что на май месяц таких красных дат выпадает аж… пять!…Ну?.. Как коммунисту в «Международный День солидарности трудящихся всей Земли», на «Первое мая», не пройти в колонне со своим коллективом механического цеха? А в обед не сесть за стол и не поздравить среднего зятя гуцула Славека?! Он тоже выпадает на первое мая! А на «День Победы» не пройти с ветеранами войны к памятнику погибшим тетюхинцам?! А 11 мая день рождения у дочки Тамары! А 20 мая у внука Игоря! И так почти каждый месяц! И в радость ему это всё! Познал на войне цену человеческой жизни! А цену своему счастью сам назначает! Не скупится! И старается у плиты!.. Мясо, понятное дело, готовить женщины не умеют. Мужское это занятие. Любит сам нажарить по-сибирски полную чугунную сковороду сала свиного с мясом. Томит в воде, пока та не выкипит и не порозовеют шматики, а затем с лавровым листом, луком и тмином. И такое у него получается ароматное объедение, что всё само собой во рту тает. Под такую закуску не грех и по стопочке пропустить и песню старинную вспомнить, и родителей и дедов. Зина всегда поддержит, чтоб за душу брало. «По диким степям Забайкалья…», «Скатилось колечко со правой руки…», «Ле-е-тя-я-ят гу-у-с-с-и-и…» словно это про их дедов. И летит память в прошлое, когда были молодыми, да родители эти песни пели. А там, глядь-ка, из-под стола робкие писклявые нет-нет, да и послышались, внучат Игорька и Ларисы.
Забываются слова тех песен. Дочки да зятья вторят, а доведись самим спеть – так и не споют. Устои жизни неизведанной, крепостных да каторжных людей, в веках затерялись, а душа у каждой песни своя сохранилась в мелодии, и улетает она в небеса на отдых. Внуки играют, а сами слушают с открытыми милыми ротиками про жизнь им непонятную и любовь ими ещё неизведанную. Ой, ли! Запомнят ли они эти песни? Споют ли своим деткам, когда повзрослеют?..
А уж если собираются у него на великий праздник Октябрьской революции, то непременно надо мужчинам ночью в заледенелой по краям заводи у дамбы Горбушинского ручья поплавать, для согрева выпить и закусить салом, бочковым огурчиком, луком, чёрным хлебушком. Вновь и вновь окунуться в леденящей душу воде, с хохотом, шумом и гоготом, словно революционное крещение принять, так сказать, причаститься на свой лад.
Уютно в квартире, но на свежий воздух хочется, благо, тайга куда ни кинь взор. Вот и предложил именинник взобраться на скалу крутой солнечной сопки, взглянуть с высоты на Тетюхе.
Первым вызвался идти Игорёк. Удался внук и в мамку, и в отца. Приветлива душа его к природе – и жучку порадуется и бабочке пролетающей улыбнётся. Михаил Григорьевич обязательно отметит, поддержит: «Королек, вишь, пролетел. А это желтушка, ишь как трепыхает крылышками. Смотри, смотри!.. Села!» – И нет, не тронут, не полосонут веткой, а вспугнуть, подразнить – это обязательно!
– Деда, а деда, смотри!.. Место, какое красивое! – защебетал внук и дёрнул его за палец, показывая на лесную покатую поляну с ручьем посередине.
– Вот бы дом тут поставить.
Михаил Григорьевич восторженно засиял.
– Давай, внучек, давай! Вот подрастёшь, вон те осинки срубим, и дом тебе поставим.
– Не-е, дед, вместе с тобой жить будем, мамка пусть с папкой там у себя живет. А мы вместе.
– А бабу куда же?
– И баба пусть с нами.
В семьдесят первом в Алма-Ата старшую дочь замуж отдал. Зять тогда в Алма-Арасанском лесничестве Пригородного лесхоза работал техником и учился заочно на лесном факультете в Казахском сельхозинституте, мечтал на Дальний Восток уехать. В 1972 году Игорёк родился. Вместе приехали в Приморский край, теперь лесничим Хрустальненского лесничества в соседнем Кавалеровском районе работает. Дом лесхоза, в котором живут, стоит в распадке на окраине, рядом родник с водой богатой серебром, каждый день туда ходит с коромыслом.
Михаил с Зинаидой к дочке по выходным приезжают. Везут сумки с щедрыми гостинцами, он готовит мясо по-сибирски, а, отметив встречу, идут с зятем попроведать сопки, на окрестности глянуть, подышать ароматом дубовой вперемешку с берёзами рощи.
– Как у тебя по работе? Всё в порядке? – Полюбопытствовал тесть.
– Справляюсь. План выполняем. На ста гектарах саженцев кедра нынче высадим. И будет это кедровая тайга двадцать первого века! Самое трудное, в нашем деле, тушить пожары. От него беды и человеку, и зверью, и птицам. Таёжники народ взрослый, себе такого не позволяет, да всякие случаи бывают. Весной берёзовый сок собирает, а кто спичку не затушил, прикурил и бросил, кто окурок, а кто и костёр.
– А ты сок готовишь? Я поставил за водохранилищем трёхлитровые банки, снимаю по два ведра в день. Прошлой весной литров триста навозил, Зина каждый день пьет. Хорошо почки промывает, намного лучше себя чувствует.
– Берёзку подсочил во дворе, литра по три капает за сутки. У нас нет погреба, подполье тёплое, в мае месяце уже скисает.
– А ты сахарку добавь, закатай крышкой и в холодильник, дольше простоит. В жару будет само то.
– Сколько раз папка говорил маме, – встрял в мужской разговор Игорёк, – не пей так много берёзового сока. А она пьёт и пьёт! Пьёт и пьёт! И вот теперь с таким вот пузом в больнице лежит!
Мужчины переглянулись, радуясь, что несмышлёныш по-своему видит окружающий мир.
– А ты на Таньке соседке не собираешься жениться?
– Не-е-е-е... она прынцесса… королева! Важная такая…
– А она говорит, что когда вырастет, то обязательно тебя на себе женит.
– Когда вырасту, женюсь. Состарится. Брошу. Опять женюсь. Состарится. Брошу. Опять женюсь. Состарится. Брошу. Опять женюсь. На молоденькой.
– А кого ты любишь?
– Зинаиду Ивановну!
– А кто это?
– На работе у мамы. Из ститута приехала.
– А за что?
– У неё шапка красивая.
Второй зять, Славек, гуцул, тоже в Алма-Ате нашёлся, служил в армии. Дочь Тамара в той же воинской части планшетисткой, по найму. Там и приглянулись друг дружке. Славек за два года до старшины дослужился, заместитель командира роты, триста оборотов на турнике делает за раз, солнышко крутит. Как такого не любить?! Отслужил, съездил домой, на западную Украину в Черновцы, попроведовал отца и мать, а затем, где поездом, где самолётом, через весь Советский Союз, к невесте на берег Японского моря, в Тетюхе, как на крыльях прилетел. Дочка у них Ларисочка, на полтора года младше Игорька.
– И что Славка то не пошёл с нами? Красота-то, какая! – Пожалел Михаил Григорьевич.
– Ему в ночь на дежурство в милицию. Выспаться надо.
Крестьянским парнем оказался Славек Николаевич Дущак, пчёл завел, к тайге привык, с пасекой со стариками кочует. Омшаник построил, свинарник, крольчатник.
Младшая Иринушка училище закончила, профессия есть лаборанта на химзаводе, замуж вышла, сыночка ждёт. Михаил Григорьевич купил ей домик на улице Солнечной, и лес рядом, и климат там особенный, и в ноябре ещё цветы глаз радуют. Горластую певунью, он особенно любит. И характер переняла упрямый, настырный, вспыльчивый, так что не трожь её, а то достанется, и до неузнаваемости покладистый, когда жена. Сибирской вольницей веет от неё, как от первопроходцев, не желающих знать царёвых законов, выросших на свободе в лесах пьянящих, безбрежными просторами нянченными. Пока не подросла, всё сынком её звал.
Идёт по тропе Михаил Григорьевич, а со своими воспоминаниями никак не расстанется.
Тогда, после свадьбы, в сорок шестом дали молодой семье квартиру в двухэтажном деревянном доме. Через год родилась Людмила, позже Тамара, помогала растить их Марфа Степановна.
В пятьдесят втором призыв был в Кемерово строить гигант химической индустрии. Легки на подъём оказались, решились поехать. Дали им квартиру, да зиму всего-то и продержались. Отравленный заводами воздух подкосил здоровье и детям и взрослым. Письмо брату Марфы Степановны Зубкову Сергею написали в Алма-Ату. Не отказал. Приютил, не обидел. Половину участка земли дал. Построил на нём Михаил домик, до того маленький, что повернуться негде. Чиновник приказал снести. Зина в положении была, пошла к первому секретарю горкома партии, казаху, тот и отменил распоряжение: «Люди ничего не просят. Сами строят себе жильё. Работают. Детей растят!.. Помогать надо!».
И со здоровьем не повезло Зиночке. Доктор операцию делать не советовал: «Запустила, голубушка. Не выдержишь. Детей осиротишь». От того и ездили по профсоюзной путёвке на курорт каждый год в Трускавец на воды.
Всё бы ничего, да много солнца Зиночке в Алма-Ата. В Красноярск уехали, дом большой купили на скалистом берегу Енисея. Три года в городе прожили и задумали своё хозяйство завести. Устроился он лесником, двух коров купил, свиней. В деревеньке Орешное на берегу маленькой речушки кордон. Раздолье, и конь казённый, и покосы, и малым деткам приволье на зелёной лужайке. Да природа над ним в июльскую страду словно издевалась. Накосит травы, подвялит, подсушит, а тут гроза! И дождь налетел! И откуда только взялся?! Часа не прошло – опять солнце ярко светит и от травы пар поднимается!.. Не раз за день собирал сено в копны и снова разбрасывал!.. А вспыльчивый характер дело своё делал.
– Не понял?! – Тряс кудрявой головой Михаил. – За что напасть такая?!
Зина для тяжелого труда не пригодна, помогать то помогает изо всех сил, а видно же, что надрывается. В лесу не докричишься до врачей. Выходит в районе жить надобно или в городе. Так и вернулись в солнечный город к яблокам. Купили участок земли, шесть соток. А тут нежданно-негаданно приехал племянник Гена Мелешко из Иркутска с женой и сыном. Поделился Михаил с ним участком, и взялись они просторный дом на два хозяина поставить. Выручила привезенная с собой бочка солонины: телятина, свинина. Хватило денег и на дом. Дочки помогали кирпич носить, Марфа Степановна готовила. Зина устроилась бухгалтером на швейную фабрику. Посадили сад: абрикосы, вишни, черешни, яблони, груши, малину. До холодов, к ноябрьским, въехали в дом. Столица. Дочкам институты на выбор, для Зиночки тоже все удобства. Вот так и зажили припеваючи. Рабочие в почёте. Михаил Григорьевич устроился на мебельную фабрику заточником по пятому разряду, дачный участок в Каскеленском ущелье от предприятия дали, в коммунистическую партию приняли, как достойного, и в мастера бы назначили, да только не с четырьмя классами за плечами. В вечернюю школу не пошёл, а вот дочерей держал в строгости, чтоб занимались серьёзно, специальность получили, не болтались по вечерам, и, в будущем, семью пуще глаза берегли.
Годы незаметно пробежали. Друг Петька до полковника дослужился, в отставку ушёл. Михаил с Зиной к нему в Сталинград в отпуске ездили, он на своей «Волге» друга по берегу Чёрного моря прокатил.
В 1972 году климат Алма-Аты для Зинаиды Ивановны стал и вовсе губителен. Геннадий посмотрел в справочник лесничего, где Сихотэ-Алинский заповедник, оказалось, что там северные надбавки платят. На широте Крыма, в Приморском крае: в Кавалеровском, Тетюхинском, Тернейском районах. Вот и предложил в Терней уехать, размечтался в заповеднике служить лесничим.
На фабрике, где работала Зинаида Ивановна бухгалтером, работал мастер родом из Тетюхе, вот он и расхвалил: «Места те покрасивей швейцарских! Природа!.. Пейзажи!.. Японское море рядом! Осень тёплая, длинная, золотая! И на речках и на море рыбалка! Охотникам в тайге тоже раздолье! А… зарплата!.. К окладу надбавка восемьдесят процентов!.. Считай, две зарплаты в месяц. В Дальполиметалле руду добывают пять тысяч человек и на химзаводе десять тысяч работает!.. И медицина: поликлиника, больница, роддом. Всё есть! Снабжение по высшему разряду! Икра! Красная рыба соленая, вяленая, копчёная. Мясо кита! Колбаса… всякая! Фрукты! Арбузы! А на первое время адрес родственников дам!».
Решились, продали дом, вещи контейнером отправили, сами отправились поездом через родную Сибирь на Дальний Восток. В Тетюхе, за две недели выбрали и оформили дом. Решили глянуть на Японское море, доехали автобусом до Рудной Пристани и ахнули, увидев столб с табличкой «Конец автомобильной дороги».
– Ни хрена себе! – Сгоряча выпалил Михаил Григорьевич, жмуря глаза от непривычно блестевшего моря до самого горизонта. – Дальше то и ехать некуда! Приехали!
11 сентября, в выходной, выпавший на празднование Дня работника леса, прилетели Геннадий с Людмилой и четырёхмесячным Игорем. Из Алма-Ата до Хабаровска ТУ 104, до Владивостока ЯК 40, до Тетюхе АН 2, и занял перелёт меньше суток.
Склон становился всё круче, лесники вышли на минполосу, сделанную бульдозером, чтобы во время пожара со стороны города защитить тайгу. Здесь, под тенью берёз на открытых солнцу склонах растёт ни чем не приметный кустарник с темноватой корой. В тёплую весну, в начале мая маленькие корявые веточки распускают почки, и склоны сопок розовеют от цветов багульника, поляны становятся похожи на озерца, и в такие дни кажется, что даже облака напитались этих нежных красок. Они остановились, любуясь белоствольными березками, склонами сопок, синим весенним небом. Михаил Григорьевич полюбил этот праздник цветения багульника, выпадавший на День победы.
– Зине, что ли, веточку принести? – Обратился он к зятю.
– Одну веточку разрешаю сломить для любимой тещи, – поддержал, шутя, Геннадий, зная, что тесть не позволит себе наломать букет. – А знаешь?.. Он может размножаться и черешками. Дома поставь ветки в воду, недельки через цветы распустятся, а если в тепле подольше постоят, то появятся корешки. Затем высади под своим балконом в скверике, вот новый куст и украсит его. – Он, улыбаясь, погладил Игоря по голове. – Это будет памятью о тебе, это твой куст. А вообще-то – это не багульник. Это растение называется рододендрон. Народное название – альпийская роза. А сколько поэзии?! Слышишь? Но и тут закралась неточность. Родовое название диких роз – это все известные виды шиповников, прародителей культурных роз. Видишь? Всё так запутано!.. Багульник растёт в низинах на верховых болотах, потому и называется болотный. Цветы у него белые, запах от серебристых листьев настолько ядовитый, что мелкие насекомые дохнут. Пчеловоды кладут листья в улей к пчёлам, чтобы клеща извести.
– Не п-о-н-я-л?!! – Михаил Григорьевич глянул на зятя, удивляясь и растягивая слово с ударением на «о». Когда он был слегка под хмельком, это у него получалось как у артиста, с пафосом, за которым скрывалось любопытство, не восполненное школой, переросшее в увлечение читать книги. – Ну… а песня?.. «Где-то на сопках багульник зацвел!?». Это же про Дальний Восток!..
Михаил Григорьевич посмотрел на внука, словно ища у него поддержки. Игорь молчаливо слушал, пытаясь что-то осмыслить.
– Кто ж у нас с детства стихов не пишет? – Геннадий махнул рукой, предлагая идти дальше в сопку. – Ленивый только не записывает стихов за собой, а поиграть со словом всякий любит. Народ у нас талантливый. Вот и деревьям, и кустарникам, и травам свои названия придумал. А поэт, он и в тундре поэт, людей ввёл в заблуждение. Он ведь не обязан быть ботаником. Не проверил по книжкам. Раз люди дали такое название за нежно розовые цветы – почему бы и не подпеть народу? Народ никогда не ошибается. Название, вон какое мелодичное! Б-а-г-у-у-ль-н-и-и-к! Ну, что ж, пусть побудет в песне рододендрон багульником! Иначе бы песня не сложилась.
Геннадий знает каждое растение в тайге, как соседа по имени отчеству. Жизнь его проходит на природе, а там люди особого склада характера, к тайге душой приросшие, со своими не писаными законами.
– А на всей планете насчитывают сотни видов рододендрона. И разве это название менее красиво, чем багульник? Выглядят растения по-разному, в зависимости от широты и климата. В Восточных Гималаях это деревья пятнадцатиметровой высоты и образуют настоящие леса. С удалением на север, где климат становится всё более суровым, ближе к Арктике, это карликовый стелющийся кустарник. И цветут они по-разному. В северной части Америки бутоны белые или розовые, очень душистые, на Кавказе жёлтые, оранжевые, белые, кремово-белые. Все растения ядовитые, но всё же, их используют в садах и парках. В Амурской области встречается с золотисто-жёлтыми цветами и зовётся он пьяной травой. В Китае на золотисто-жёлтых лепестках зеленоватые крапинки.
Они вышли на поляну, запах дыма доносился от небольшого костра, обложенного камнями. На засохшей ветке дуба висел магнитофон, окрестную тишину терзала эстрадная музыка. Двое парней состязались в мастерстве рассказа анекдотов. На расстеленных газетах бутылки с пивом и чашка с шашлыками. Два мотоцикла в наклейках прислонились к стволам деревьев. Музыка стихла. Проходя мимо парней и симпатичной девушки, одетой по-спортивному, лесники невольно услышали разговор.
– А ты начни с букета цветов, – жеманно обратилась блондинка к парню, пониже другого ростом. Тот завороженно на неё посмотрел, и как бы желая исполнить любую прихоть, повернулся и побежал в сопку. Его фигура замаячила за деревьями на каменном уступе. Скальные плиты там образуют площадку. Всё это нагромождение камней похоже на диковинного зверя, а по его шее скатываются обломки некогда бушевавших геологических эпох, россыпи напоминают чудо-гриву. Видно было, как он наклонялся, собирая между камней на солнцепеках подснежники.
Лесники подошли к каменной гриве и стали передавать Игоря из рук в руки на очередной выступ или плиту. Они поднялись на самую верхнюю скалу, где гулял прохладный северный ветер и с высоты птичьего полёта открывался чарующий вид, и к морю, и на восток и на запад и на север расходились гряды таёжных сопок.
Они стоят, крепко держась за руки, и впитывают в себя захватившее их чувство. В бок и спину упруго толкает ветер.
Как на ладони микрорайон с пятиэтажными домами, дворцом культуры, магазинами, школами и детскими садами, спортивным комплексом, домостроительным комбинатом, химическим заводом и дымом его труб, глянцем озёр очистных сооружений, водохранилищем, карьером, третьим по величине в мире, где открытым способом добывается датолитовая руда. Всё это – и дороги, и «Белазы», и автобусы, и мотоциклы, и люди выглядят микроскопично маленькими. За химзаводом дорога теряется за поворотом лысой сопки. Тайга там усохла после аварии и выброса ядовитого дыма от боропродуктов. Здесь, в горах Сихотэ-Алиня под землей спрятана руда, которую добывают горняки, приехавшие в город по комсомольскому призыву.
У Игоря восторженно горят глаза, он сделал первое в своей жизни восхождение. Он впервые видит так много гор. К морю тянутся две гряды сопок. Долина реки теряется у горизонта и там виднеется синее море.
– Это что, наша страна?
Для него это сказочно красивая страна, впервые увиденная с высоты, с дорогой, рекой, озёрами, горами, кромкой Тихого океана.
– Нет, Игорек, страна ещё больше. Это теперь твоя родина, твой город. Вон, наш дом видишь? А это, у детского сада, улица Химиков.
Кажется, что до города можно дотянуться рукой, такой он игрушечный. Но стоит сделать неосторожный шаг – и скатишься, по каменистой гряде, не останавливаясь.
– Ну, что? Давайте спускаться полегоньку.
Геннадий первым соскользнул с плиты, удерживая сына за руку, стал обходить гребень из торчащих скалистых обломков. Михаил Григорьевич спустился за ним ниже и перехватил внука.
Они вышли на поляну из сплошного щебня, прогретую солнцем. Багульник здесь рос хилый и корявый, закалённый зимними ветрами и знойным солнцем, набегами падких до экзотики жителей. Не раз обломанные кустики торчали укором. Здесь было тепло и тихо, а вид на город сквозь паутину теней открывался из-за редких макушек деревьев ещё более живописный и загадочный.
– Ну, что отметимся? – И Михаил Григорьевич разложил на плоском камне нехитрую еду, достал мелкие рюмочки, разлил. – Ну, вздрогнем! За здоровье! Выпили, закусили салом, луком, корочкой хлеба. На чистом воздухе казалось, что не бывает ничего вкуснее этих простых крестьянских припасов.
То, что здоровье всему голова, Михаил Григорьевич подтвердить может. Была б здорова его Зина, жили бы в Сибири в родной деревне Шарловке, держали коров, быков, коней, овец. Любит он запах сена из цветущих молодых трав, сопревшего навоза, огородину вырастить на нём всякую, чтобы по ведру картошки с куста, капусту в обхват руками. Не сидела бы Зина сейчас на диване, согревая пуховым платком спину, а была бы рядом с ним на сопке, любовалась видом гор и города.
Переехав в квартиру, купили дачу в Синанче, километрах в тридцати у старого рудника, и подпалили первым делом высохший бурьян. Да не справился он в майскую жару с огнём, ветер разбушевался, домик облюбованный и сгорел. Пятьдесят два года уже не двадцать пять. Не осилил пламя, хотя дрался с ним неистово. Огонь в тайгу не ушёл, подоспели соседи.
До лесников докатились лёгкие волны сизоватого дыма. Компания мотоциклистов забыла загасить костёр. Огонь медленно расползался, поедая прошлогоднюю листву, траву и мелкие веточки. Дубовый вперемешку с берёзами лес тянулся к кедрачу, и сверху было видно, что огонь вскоре мог туда добраться.
Лесники стали спускаться на дым. У костра валялись ветки багульника. Михаил Григорьевич повертел в руках букет багульника, более похожий на корявый веник, и решил отнести домой, поставить в воду, порадовать Зину цветами.
– Подержи, – попросил он внука.
У кострища, откуда перекинулся огонь, пустые пивные бутылки, газета, остатки хлеба, консервная банка из-под шпрот.
– Не понял!.. Погуляли и всё побросали! Ну и засранцы же! Сорванцы! – возмутился Михаил Григорьевич.
Красные языки огня, с треском подпрыгивая на сучьях и ветках, вылизывали поляну, оставляя на выжженной земле сизый слой пепла. Лесники наклонили молодую берёзу, наломали веток и сделали из них две метлы.
– Тонковаты!
– Зато меньше устанем! Такими удобнее сбивать пламя, – подбодрил зять.
Тёплый вихрь кружил оставленную газету, и она, охваченная пламенем, летала в воздухе, как сказочный ковёр-самолет, распадалась на куски и зажигала листву в новых местах.
Горящая поляна, чёрная и дымящая, обрамленная огненным ожерельем, разрасталась на глазах.
Они разошлись по краям очага пламени и стали захлестывать огонь, чтобы обойти его, и вновь встретиться, но уже победителями.
Огонь лизал руки, как живой джин, выползающий из сказочного кувшина, ещё не высокий, но хитрый, лукавый, знающий свою силу и возможности, готовый съесть и кедровую рощицу на вершине сопки, и уползти в тайгу. Он заглядывал в лицо, и взгляд этот был липкий, обжигающий, такой, что иногда приходилось отворачиваться, оберегая глаза.
Михаил Григорьевич успел подпалить на голове волосы, прожёг пиджак, но с какой-то дикой яростью, шёл как в рукопашную, как тогда, на войне, раз за разом.
Геннадий, сберегая силы, методично ударял веником по кромке огня, с оттяжкой отметая горящую листву во внутрь очага. Делал он это спокойно, медленно продвигался по кромке, на каждый шаг приходился удар. Лесники разошлись по кромке огня в разные стороны, пытаясь загнать джина во внутрь горящей поляны.
Огонь подбирался к узкому распадку с очень крутыми склонами, где скопилась старая листва едва ли не метровой высоты, и по этим листьям он, как по бикфордову шнуру, мог доползти к вершине. Они понимали, что если пламя доползёт до кедровой рощи, то они вдвоем уже не справятся с лесным пожаром. Но они его всё же остановили, и на душе была приятная лёгкость. От усталости не чувствовали ни рук, ни ног. Хотелось поскорее дойти до дома, умыться, отдохнуть и помолчать.
Уже в посёлке они вновь увидели мотоциклистов с блондинкой.
–Так, где багульник? – спросила она у высокого парня, пристраиваясь на заднее сиденье мотоцикла.
– Отцвёл он, красными огоньками, – ответил тот.
– Ой, ли? Он в мае цветёт, Петенька! Видно не придётся тебе меня прокатить.
– Он им пожар тушил, букетом.
– И потом, он в Красную книгу занесён.
– Ну, вот и читай её. По вечерам. Чао, мальчик, – махнула она рукой, усаживаясь на заднее сиденье к высокому парню, и мотоцикл лихо рванул с места, и, в крутом вираже, обдал проходивших мимо мужчин грязью.
Букет багульника подарил бабушке внук. Ветки опустили в хрустальную вазу с водой и поставили на подоконник. В тепле и на солнце багульник выпустил клейкие ароматные листочки и вскоре расцвёл.
В мае месяце Михаил Григорьевич посадил багульник под балконом.
Тетюхе
1977 год.