Если долго смотреть на обыкновенную электрическую розетку, – она, в конце концов, покажется бесформенным белым пятном. Сегодня суббота - выходной день. Я лежу с утра на своём диване. На мне синее трико и белая футболка. Я отдыхаю. Стараюсь ни о чём не думать, хотя не думать ни о чём невозможно, - разные мысли так и лезут в голову, причём, далеко не всегда приятные.
Я спокоен, я совершенно спокоен. Тело моё расслаблено. Правая рука вытянута вдоль него, левая – под головой. Иногда не то чтобы дрёма накатывает, а просто хочется глаза закрыть, и какое-то время я лежу с закрытыми глазами. 14:46, - прошло уже полдня. Вставал только утром, прошёл на кухню, выпил чая стакан и съел два бутерброда с ветчиной. И снова лежу.
Делать нечего. Включишь телевизор, пробежишься по всем каналам, попал на новости, - посмотришь, а нет, то и выключай. И снова тишина, только от дороги вечный гул.
Взгляд блуждает по комнате, задерживается на отдельных предметах. Пыльные лучи солнца образуют на полу освещённый квадрат. И квадрат этот медленно ползёт по линолеуму от дивана мимо письменного стола к книжному шкафу. Освещённое солнцем косое пространство воздуха полно пыли. Пылинки находятся в постоянном движении. Они хаотично мечутся, крутятся, вьются, как пиявки, хотя видимых причин для движения нет, - воздух неподвижен, форточка (единственная возможность сквозняка) закрыта, в комнате ни малейшего шевеления. Но пылинки не стоят на месте. Я думаю: какая сила заставляет пылинки двигаться? какая побудительная причина этого движения? Ведь гораздо проще зависнуть на месте, замереть, быть неподвижным (быть неподвижным!), чем двигаться. Кажется, само освещённое пространство породило этот кишащий хаос. Выходит, что движение вообще свойственно природе, - движение бесцельное и беспричинное, движение само по себе. Более того, движение есть природа. И только радикальный философ может утверждать, что движения нет.
Движение есть.
В выходные дни ко мне иногда заходят так называемые «друзья», мы сидим на кухне, пьём водку, болтаем о всякой ерунде и хохочем над разной дурью, они курят, надо сказать, сам-то я не курю, - денег жалко на сигареты тратить (шутка), но пепельница для «друзей» у меня всегда на столе. Потом прощаемся, и они уходят.
Но обычно в выходные дни я лежу на диване и ни черта не делаю, как сегодня. Время – 16:11. Солнце освещает книжный шкаф, и сквозь его стёкла видны вырванные светом из полумрака комнаты корешки книг. Я уже давно ничего не читаю. Надоело в какой-то момент. Последнее, что прочёл – «Литературная амнезия» Патрика Зюскинда. Будто мои мысли записаны. У меня ведь то же самое, - читаешь и всё забываешь. Когда-то с восторгом прочитал «Дневник художника в юности» Джойса, сейчас не помню ни-че-го. Сартровские «Слова» чуть ли не конспектировал, а сейчас из памяти всплывает одна лишь дурацкая картинка: седой Карл Швейцер умилённо поглаживает по голове маленького Жан-Поля. Зачем я всё это читал, непонятно. Какой смысл? Откроешь книжный шкаф – пробежишься глазами по знакомым фамилиям, - этот расскажет тебе об этом, тот – о том, а третьего вообще читать неохота. Да и вообще, пишут все, пишут, только пишут не о том, о чём надо. А о чём надо? Не знаю. «Какой должна быть та книга, которая бы мне действительно понравилась?» - задаюсь я вопросом, закрывая книжный шкаф. Ответа нет.
Лежу на диване. Неподвижен. О течении времени напоминает лишь мельтешение пылинок в воздухе, крики с улицы, да электронные часы на полке меняют цифры: 16:43.
Великий сказал: «Нет нужды выходить из дома. Оставайся за своим столом и прислушивайся. Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок. И мир разоблачит себя перед тобой, он не сможет поступить иначе…». Правда истинная. Вот смотрю я вокруг, а сам неподвижен, только взгляд перебирается с предмета на предмет, и всё, что я вижу: потолок, стены с обоями, стол, шкаф, окно и небо за окном, - всё это вместе превращается в какую-то плоскую и пошлую картинку, в нечто незначительное, смехотворное. «Ну и пустяковина – весь этот мир», - думаю я, и радостно на душе становится. Будь неподвижен и одинок, будь неподвижен и одинок. К сожалению, вечно быть неподвижным невозможно. Голод, знаете ли, не тётка.
Прохожу на кухню, После некоторого раздумья у раскрытого холодильника решаю сделать салат. Достаю пару помидоров, огурец, перец, зелёный лук и листья салата. Всё это мою и нарезаю, потом заправляю оливковым майонезом, солю, - и вот вам отличнейший салат. Ем. Пища проникает в желудок, и голод утоляется. Через пятнадцать минут организм готов к дальнейшей жизнедеятельности, правда, в моём случае к жизни, но не к деятельности, поскольку сейчас я пойду и снова рухну на диван.
Может показаться, что, лёжа на диване, я отдыхаю от своей работы, - это не так. Работа у меня не тяжёлая, нервная только. Я курьер. Откройте газету рекламных объявлений «Экстра М». Странице примерно на тридцатой вы найдёте рекламный квадратик:
* МАСТЕРСТВО *
Любые виды ремонтов
Быстро и качественно
Тел. 341-99-10, 341-80-72
Это и есть наше общество с ограниченной ответственностью (у нас из начальства действительно никто ни за что не отвечает, особенно за свои обещания перед сотрудниками и клиентами) «Мастерство». И я в нём работаю курьером.
Каждый будний день я просыпаюсь в 5:30. Двадцать минут на завтрак, десять минут на сборы: бреюсь, надеваю белую рубашку, пепельного цвета костюм, чёрный галстук завязываю широким виндзорским узлом (такие специфические в нашей фирме требования к внешнему виду курьера). И в путь. Один час сорок минут – дань пригородной электричке и московскому метро. Входя в офис, креплю к нагрудному карману пиджака табличку с инициалами, и – здравствуй, новый рабочий день.
Не подумайте, что если я курьер, то мотаюсь по всей Москве с кучей важных бумаг. Я работаю в офисе. Наша фирма занимается бытовым квартирным ремонтом: сантехника, малярно-штукатурные работы, есть у нас также электрики и плотники.
Что я должен делать, – я должен:
1) приносить с диспетчерской и раздавать мастерам наряды-сметы на выполнение работ.
2) Носить из кабинета в кабинет различную документацию по поручению начальства.
3) Провожать устраивающихся к нам на работу с пропускной через охрану в отдел кадров (у нас в фирме жуткая текучесть кадров).
Работа у меня, прямо скажем, идиотская. Мало того, что набегаешься за день до одурения, так ещё и орут на тебя все, кому не лень от генерального директора до последнего диспетчера. Поначалу меня это раздражало, конечно. А потом привык. Пусть орут, - ничего тут не поделаешь, им это по штату положено, а мне положено безропотно сносить.
Но самое главное то, что я, по большому счёту, тут не нужен, - работу мою нельзя назвать незаменимой. Мастера могут сами ходить за нарядами на диспетчерскую, им даже ещё лучше, - оттуда всегда можно созвониться с клиентом, выяснить подробности. Начальникам тоже проще самим бумаги носить (что многие и делают), чем меня искать по всей конторе. А что касается сопровождения новых работников, - ну это просто смешно. Так за что же я получаю свои семь с половиной? А дело тут вот в чём: фирма наша ещё совсем молодая. Её учредители рассудили так: у нас будет солидная организация, и нам, конечно же, нужен курьер. А что ему делать, об этом они не подумали. В общем, если руководству взбредёт в голову сократить штат или оптимизировать расходы, я – кандидат номер один на увольнение.
Да и вообще, у нас, как в любой молодой фирме, полно всякого идиотизма. Вот, допустим, такой пример. Наш генеральный директор Венцова Александра Александровна, женщина толстая и холерическая, по долгу службы часто навещает налоговую инспекцию. Поэтому всегда одета соответствующе: синий спортивный костюм, который ещё чуть-чуть и потребует заплат и спортивная шапочка-петушок. В таком виде она преспокойно, безо всякого стеснения, дефилирует по всей конторе, составляя контраст с одетыми по специфическим требованиям сотрудниками. Так это ещё что! – иной новичок примет её за уборщицу, - вот где ухохочешься.
Но вообще, смешного в нашей работе мало, в основном нервы, нервы, нервы. О сплочённости коллектива тоже говорить не приходиться. Если кто-то с тобой вдруг заговорит, что называется, по душам, то скорей всего, в долг будет просить, а может даже и подвох какой-то. Такая атмосфера немногим нравится, отсюда и текучка.
Завтра ещё отваляюсь день, а потом опять работа. Как бы то ни было, работа – большая часть моей жизни.
Склонило в сон.
Когда проснулся (а проснулся я оттого, что автомобильная сирена взвыла во дворе, и уже весь вечер не смолкала, где хозяин машины – неизвестно), часы показывали 19:23. Включить что ли телевизор, где этот чёртов пульт? По «Культуре» драматург Евгений Гришковец убеждал собеседника, что человеку нужно слушать своё сердце, и оно подскажет. Переключил – не вынес. Почему-то я, сколько ни слушал своё сердце, - кроме размеренного стука ни черта услышать не мог, ни подсказок, ни намёков. То ли сердце некачественное, то ли слушаю не тем местом. Есть ещё вариант, - Гришковец вместе с прочими любителями сантиментов врут напропалую. Какой вариант правильный?
По второму каналу какой-то юморист веселил народ. Показали возбуждённый зрительный зал, раскрасневшиеся от хохота лица. Я выключил телевизор и отвернулся к стене.
Может быть, у меня вообще какое-то неправильное восприятие. Весь зал смеётся, а я, глядя на всё это, готов заорать от ужаса. Природу этого ужаса трудно определить. С натяжкой можно сказать, что, видя подобные праздники жизни, я с особенной остротой чувствую какую-то всеобщую перекошенность, всеобщую обречённость. Чувство это, - опять же с натяжкой назовём его отчаяньем, - иногда, и по разным причинам возникает во мне. И чередуется оно с длительными периодами безразличия. Нет, слово «безразличие» не подходит, оно несёт явно негативный оттенок. Есть более точное в силу своей нейтральности слово – пустота.
Пустота. Она возникла не сразу, не вдруг.
Когда-то (как это было давно!) в глухом провинциальном городке жил мальчик. Сейчас его уже нет, он умер. Тот человек, который по выходным валяется на диване с утра до вечера, хотя и носит то же имя и фамилию, что и у мальчика - но не имеет с ним ничего общего. А был ли вообще мальчик? – порой приходит на ум.
Конечно, мальчик был. С самого младенчества он смотрел на мир, как на нечто волшебное, загадочное: непонятные соотношения вещей, непонятные взаимоотношения людей. И у мальчика была лишь одна цель: понять всё-всё, что происходит вокруг, найти в мире один универсальный закон, по которому всё устроено, - найти его и жить согласно ему. А иначе, зачем жить? Какой смысл в том, чтоб жить и ничего не понимать? – наивно, со свойственным детству максимализмом, хотя и не без логики рассуждал мальчик. Но как найти этот закон? С чего начать? Мальчик решил просто: нужно как можно больше познавать, как можно больше изучать все накопленные людьми знания, и тогда постепенно понимание придёт.
Самообразование мальчика было бессистемно и непоследовательно. Но к шестому классу он в некоторых науках залез уже в такие дебри, что местный библиотекарь в бессилии разводил руками, и многие вопросы любителя знаний оставались без ответа.
А потом мальчик вырос, и многое изменилось в нём. Никакого «закона» он, конечно, не нашёл. Большая часть знаний, которые он скопил, оказалась просто ненужным хламом. Начались шатания из крайности в крайность, в общем, профанация полная.
В поисках «закона» в середине девяностых годов теперь уже не мальчик, а юноша примкнул к одной к одной из сект, которые плодились в то время как грибы после дождя. Там его крестили. А закончилось всё скукой и отвращением.
В конце девяностых он стал членом леворадикальной партии, и поначалу занял довольно активную позицию: выступал на съездах, участвовал в пикетах и всерьёз думал о карьере политика. Но в один прекрасный день юноша понял, что его мнение никого не интересует, что в глазах руководства партии он, прежде всего, функционер. Но его партбилет может и не нашёл бы пристанище в мусорном баке, если б секретарём местного молодёжного отделения был назначен не какой-то мягкотелый и недалёкий, по его мнению человек, а он сам – наш амбициозный герой.
Сейчас противно вспоминать обо всём этом. Успокаивает лишь мысль, что сейчас я совсем другой человек, и в каком-то смысле, всё это было не со мной.
На рубеже веков молодой человек перебрался в Москву, - в глухомани ни нормальной работы, ни приличной зарплаты. Через седьмую воду на киселе устроился на работу, которую потом много раз менял. В Подмосковье снял комнату. Потом – однокомнатную квартиру в новостройках того же подмосковного города, который чем-то напоминал юноше его историческую родину.
Однажды, - было это два года назад, - я возвращался с работы в по-летнему душной переполненной электричке. Толкотня. Галдёж. Я стоял в тамбуре у двери. Не помню, о чём я думал тогда, но, скорее всего, в голове моей была каша из геополитики, экономики, истории, религий и культур, и я, как обычно, тщился увязать всё воедино и увидеть сквозь всё какой-то общий принцип. Сквозь мельтешащий за окном лес прорывалось солнце, и в какой-то момент прорвалось. Я глянул в окно. Солнце прямо в глаза. Безоблачное небо. Зелёная даль на многие километры. В вагоне духота, жара. Вот так родилась пустота.
Как бы объяснить, что это такое? Вот если б компьютер работал двадцать пять лет, а потом вдруг щёлк мышкой, - и стёрли всё, что в нём есть, но от сети не отключили. Так и сознание, - оно как будто опустошилось на секунду. И возникшая пустота вдруг стала дороже мне, чем вся та каша, которая постоянно кипела и бурлила в голове. И пустота явилась альтернативой, ответом своего рода на все вопросы, которые я воздевал к небесам.
Следует сразу же оговориться, теоретически пустота во мне существовала давно. Мысль о пустотности себя и мира слишком проста, я бы даже сказал, слишком примитивна, чтоб явиться таким уж откровением. Мысль – да, но не чувство. Я не знаю, что нужно сделать, чтоб реально почувствовать пустоту. Чтобы, в конце концов, ясно понять, что есть пустота внешняя – мир, и есть внутренняя – сознание. А сам человек, - его тело, мысли, чувства, - есть мембрана, натянутая между ними, ни больше, ни меньше. Пустоты действуют на мембрану с двух сторон, мембрана дёргается, колеблется: человек идёт куда-то, говорит что-то, проявляет какие-то эмоции, глубоко задумывается. Как это ни покажется странно, понимание того, что я мембрана здорово помогает мне в жизни. Всё, что происходит со мной, даже самое жизненно важное, - всё кажется пустым, ничтожным; и внутри я тихо улыбаюсь всему. А задумываться о чём-то нет нужды. Ведь мысли это не более чем абсурдный, но свойственный мембране процесс.
По возможности, бездействовать и ни о чём не думать, - вот то единственное, к чему я стремлюсь.
Бездействовать и ни о чём не думать.
Звонок в дверь. Резкий электронный звук влетел в комнату. Эхом поотскакивал от стен, и кажется, преобразилось всё. Будто пылинки завертелись быстрее. Вздрогнув от испуга и выйдя из оцепеняющей рефлексии, я секунд пятнадцать соображал: что к чему? Кто бы мог? А сколько время вообще? – 21:04. Звонок повторился. «Вставай, мембрана, хватит валяться!» - подумал с иронией.
- Кто там?
- Я. – женский голос.
Вера. Давненько она не показывалась. Не спеша, открыл дверь. Признаюсь, волнение какое-то возникло, но быстро прошло.
- Привет.
- Привет.
Мы с ней не разговариваем. Вообще. Негласная договорённость. А потому, что смысла нет во всей этой болтологии. Ну, скажу я ей: «Как дела?», «Хорошо, а у тебя как?», «Нормально, как на работе?», «Да потихоньку, у тебя тоже?», «Да», и т. д. и т. п., - ну, согласитесь, - общение, достойное интеллекта насекомых. Да лучше уж молчать, что мы и делаем. Может быть, она молчание как-то по-своему понимает, не знаю. Зачем она приходит? – наверное, в этом для неё отдушина, выход из обыденной рутины: работа – дом – работа – дом – работа – дом.
Меня часто спрашивают, почему я такой мрачный, почему я такой грустный. Я отшучиваюсь: «Мир несовершенен» (при этом один «друг» мне подыгрывает: «Ну да, пространство-время искривлено, трудно жить честным людям»). Вот и сейчас по её взгляду я понял, что глаза мои, как всегда, отражают разверзшуюся впереди пропасть. Вера, конечно, не сказала ничего. Она, впрочем, сама была какая-то грустная. Босоножки сняла и прошла на кухню. Достала из пакета бутылку – интересно, что на этот раз? – вермут «Мартини». Зарплата бухгалтера позволяет не экономить. Сев к столу на табуретку, закурила, а я достал из посудного шкафчика пару коктейльных стаканчиков, открыл вермут, и разлив его без остатка по стаканам, откинулся в кресле.
Алкоголь на меня действует быстро и сильно. Через пять минут уже зыбкая пелена отделяла сознание от реальности. В этой пелене всегда что-то жизнеутверждающее, конструктивное. Она как бы говорит тебе: «Расслабься, приятель, разве можно серьёзно относиться к миру, который вот так запросто бац, - и покрывается пеленой». В общем, для того, чтоб спиться у меня есть все задатки. Почему этого не происходит? Наверное, только лишь потому, что я всё-таки боюсь спиться.
Вера курила много, но курила задумчиво, неподвижно, забывала пепел вовремя стряхнуть, и он падал на её белую блузку с коротким рукавом и острым широким воротником и на голубые джинсы. Приходилось стряхивать пепел с одежды. Она сидела, спиной прислонившись к стене, закинув ногу на ногу. Взгляд её был прикован к закатному солнцу. А солнце освещало пласт сигаретного дыма на кухне. Дым неспешно плавал в воздухе. В его пласте выпучивались волны, отделялись протуберанцы, возникали циклонические завихрения, - целая минивселенная. Тикали настенные часы. На улице тарахтела автомобильная сирена на подыхающем уже аккумуляторе. Доживающее последние минуты солнце освещало стену, и корявая тень от сигаретного дыма плавно ворочалась на ней. На столе стояли два почти опустевших коктейльных стаканчика, на матовом стекле которых был нарисован жёлтый пляж с пальмой, синее море и белый парус на волне. Грамм примерно двадцать оставалось в моём стаканчике, когда я уснул.
Сон, навеянный противоугонной сиреной.
Мне приснился сон. Темно. Всё в чёрных тонах. Я разбужен тяжёлым грохотом во дворе и воем сирен. Что за чертовщина там творится среди ночи? Я встал с кресла и подошёл к окну. В свете уличных фонарей было видно, как какой-то полудурок на «Ниве» поочерёдно таранит все припаркованные машины: разгон – удар; задний ход, и снова разгон – удар … удар … удар. Вокруг – чёрный безмолвный город под чёрным беззвёздным небом.
И глядя на это безобразие, я подумал лишь: «Выспаться не дадут; поймать бы этого идиота и …». Неокончившись, мысль преобразилась в действие. И вот я уже внизу. Я – офицер милиции, следователь. Только что прибыл на место происшествия, и, оглядев ситуацию на месте, заметил стоявший посреди двора автомобиль ВАЗ-2121 «Нива». Автомобиль имел характерные следы столкновений на бампере, решётке радиатора и передних крыльях. Также был замечен неизвестный, спешно покидавший место происшествия. Начал преследование.
И вот ещё одна метаморфоза. Я – уже преступник, бегущий от представителя закона. Бегство – избитый сюжет моих снов. Мне часто, раз в неделю точно, снится, будто я бегу, скрываюсь, меняю личину, прячусь от кого-то. Но, в конце концов, я попадаю в тупик, и меня всегда находят, и после этого следует наказание – меня начинают избивать, и избивают жестоко и методично. И во сне я понимаю, что они изобьют меня до смерти.
Я бегу, выбиваюсь из сил, чувствую, не спастись; - мой преследователь всё ближе ко мне. Стремительно светает. На улице уже полно людей – целая толпа. Люди движутся вокруг, как ползучие мишени на армейских полигонах. Я, распихивая всех, прорываюсь сквозь людскую массу. Пустите меня, пустите. Быстрее, нужно быстрее. Наконец, я ныряю в какой-то мрачный подвал. В нём нечистоты, духота, смрад. Тусклый свет. Может быть, я остался незамечен? Но нет. И вот уже шаги гулко звучат по подвальной лестнице. Я падаю в подвальную грязь – может, не увидит. Но он идёт прямо ко мне. Всё кончено. Я уже дрожу от страха перед болью, и будто тяжёлый, вязкий запах гематом стоит в носоглотке. Человек подходит ко мне, склоняется и говорит:
- Проводишь меня до дому?
Редко я бываю благодарен, когда меня будят. Сегодня исключение. «Мать честная, что за сны такие?»
Но вот вопрос: с какой стати я должен её провожать?… хотя… летний вечер, свежий воздух, прогулка перед сном.
- Да, конечно, провожу. Подожди только, сейчас переоденусь.
Я прошёл в комнату, и стены её сассоциировались с подвальными, - настолько чётко кадры сна зависли в памяти. Время – 22:27. Надел свои чёрные джинсы и чёрную же джинсовую куртку.
Спустились вниз. Знойный день оставил по себе тёплую ночь. Тишина и безветрие, - не шевельнётся ни один древесный лист. Я поднял воротник (привычка такая), Вера вставила в уши наушники и включила плеер. Кругом ходили юноши и девушки с бутылками пива. По улицам носились байкеры, забывшие напрочь о такой детали, как глушитель, ездили одиночные машины и полупустые автобусы.
Мы шли с ней вдвоём сквозь вавилон ночных новостроек. Она слушала свой любимый «Пикник», а я думал.
Я всё думал, что за сон такой? Что бы он значил? Сон был явно не из простых. Не было в нём того бестолкового хаоса, какой обычно наполняет мои сны. Наоборот, всё было последовательно, логично, завершённо. Своей ясностью и чёткостью он мне даже нравился, и расшифровать его труда не составило.
Смысл такой:
1. Во мне сидит «преступник» - субъект, совершающий ошибочные действия, не отдающий отчёта о последствиях. Он способен на безрассудства. Он постоянно «заносит» меня: втягивает в секты, в политические партии, в конфликты, в авантюры, - причём, часто с благими намерениями. Он эмоционален и импульсивен.
2. Есть во мне и «сотрудник милиции». Он строг и хладнокровен. Этот «милиционер» противостоит «преступнику». Он говорит: «что же ты делаешь, дурак? думай головой!», «зачем тебе это надо было?», «теперь расплачивайся за свою глупость, - ты этого хотел!». Он мстителен.
Если смотреть на меня со стороны, то вся моя жизнь есть колебания между «преступником» и «милиционером». То один берёт верх, то второй. Они, надо сказать, со временем меняются. Сейчас, например, пыл «преступника» поутих, равно как и претензии «милиционера». Но повторяю: всё это так, если смотреть на меня со стороны. Ведь есть ещё третий.
3. Разбуженный вознёй «посторонний наблюдатель». Он ничего собой не представляет. У него нет ни характера, ни рассудка, ни эмоций. Иногда кажется, что его вообще не существует. Но лишь вспомни о нём, - и вот он: снова открыл глаза и смотрит и за «преступником», и за «милиционером» и за всем вокруг. Глаза – единственное, что у него есть. В безмолвном равнодушном наблюдении есть какая-то особая мудрость, какая-то особая радость.
А вот уже и дом её перед нами. Сказав «пока», Вера зашла в подъезд, и тяжёлая стальная дверь закрылась, клацнув магнитным замком.
Я был доволен тем, что сон разгадан. Спать не хотелось. Тёплая ночь будто сама говорила: «Почему бы просто не побродить по городу?» И я отправился наугад через какие-то дворы неизвестно куда. Я вообще люблю иногда побродить по городу неспешно и бесцельно.
Идёшь и думаешь - не думать ни о чём невозможно, разные мысли так и лезут в голову. Мысли – они как волны: нахлынет одна, поглотит меня, как песчаный берег и бесшумно сойдёт, лишь пузырьки пены лопаются на песке; и вот уже вторая на подходе, и снова с грохотом разбивается о твердь. Зачастую одна мысль противоречит другой, но в этом ничего страшного нет…
(Тем временем, я спустился в какой-то подвальный бар, заказал пива «Балтика» с сухариками, и, сидя в углу на кресле, смотрел, как две девушки играют в бильярд на американском столе с лузами в два шара шириной).
…ничего в этом страшного нет, потому, что мысли самодостаточны и неподотчётны. Они не средство для какой-то цели – они сами цель. А что следует из этого? А из этого следует, конечно, что цена им всем – ровный ноль. Но ведь мысли мои это и есть я, - а что же ещё, как не они? Значит и мне цена – ровный ноль. И всем моим знаниям, и опыту, и мировоззрению – ровный ноль цена.
Я вышел из бара и побрёл дальше. Справа по ходу круглосуточная стройка трещала сварочными аппаратами. Тут же стояла высохшая липа. Дерево с раздавленными строительной техникой корнями простирало к чёрному небу свои корявые пальцы. «Вот так и я стою…», - подумал было я, но оборвал мысль, - противно стало от пошлого сравнения.
Да, цена мне со всеми моими потрохами – ноль. И это прекрасно. Это просто здорово. С пониманием, что ты ноль одновременно приходит и чувство безграничной свободы, не побоюсь сказать – абсолютной свободы. Я ноль, и значит, я свободен.
Я вышел на пустырь, поросший травой. Такие пустыри часто встречаются среди новостроек. За ним горел огнями квартал многоэтажек. Луна в третьей четверти освещала пустырь с волнами замершей травы. Штиль. Ни одна травинка не шелохнётся. Небо было бы усыпано звёздами, если б не городской смог. Облако с освещённой луной кромкой неподвижно зависло над горящим огнями городом.
Я свободен. И спокоен. Я совершенно спокоен.