Ефросинья окончательно слегла к закату лета. Силы её оставили не вдруг: жизнь долгую прожить довелось и непростую. В последние несколько лет иной раз сетовала:
- Господь смэрти нэ дае, а я дужэ устала…
Ей в новый год уж было б девяносто. Морщинистое смуглое лицо, не смотря на слезящиеся беспрестанно глаза, не утратило своей привлекательности. На костлявых руках, обтянутых потемневшей от солнца морщинистой кожей, бугрились тёмные узловатые вены.
Старуха повидала немало, и многое пережила на своём веку. Хохлушка родом с Херсонщины с раннего детства оказалась в Сибири без родителей, росла у родственников, не особо радых лишнему рту.
Когда-то её, совсем ещё молодую, бросил первый муж. Второго убили воры, ограбившие магазин, который он сторожил. Третьего – и последнего, самого любимого – отняла война. Ушёл на фронт - вернулся к ней, сорокалетней, похоронкой.
Опорой стали дети. Сыны – малой и средний – как семьями обзавелись, бывали только наездами, зато непременно привозили обновки и гостинцы, а уж письма регулярно писали. Дочка – старшая среди них. Ей горше всего досталось: в войну тянула на себе их всех, и после ещё долго помогала становиться на ноги. Потому судьбу свою не устроила, лишь после тридцати решилась – родила девчонку. С дочкой да внучкой и прожила бабка всю оставшуюся жизнь.
Память о несытом детстве без своего угла, о тяготах собственного материнства, когда сердце заходилось от жалости, да не было возможности накормить и обогреть деток, о жестоких буднях военных и послевоенных лет никогда не оставляла старевшую солдатку.
Не окажись такой упорной и выносливой её дочь, в войну им было бы не выжить. Та, что было сил, продолжала неимоверно много трудиться и после, чтоб им зажить хоть мало-мальски по-людски. Трактористкой работала, в животноводстве надсажалась.
А Ефросинья безропотно и усердно везла домашний воз: скот, птица, огород и палисадник, плита и кухня (хлеб, и тот сами пекли) – всё на ней было. Успевала орудовать швейной иголкой: заплатки на кофтах, штанах и чулках, протертых локтями, коленками да пятками домашних, появлялись как сами собой – тут же, своевременно пришивались оторванные пуговицы и вешалки на верхней одежде. Возле неё до школы росла внучка – хлопот хватало. Работала не покладая рук. Вставала – и вперёд. Поесть садилась первый раз к обеду:
- У мэнэ ищэ маковой рисочки в роти нэ було.
После обеда, как по закону, ложилась чуток вздремнуть. Затем – по тому же кругу до завершения дня.
Послабление позволяла себе по воскресеньям и в праздничные дни. После утренней управы, хоть и длилась она едва не до полудня, чисто умывалась. Надевала выходную одежду: нарядную кофту с баской, поверх юбки с оборками сатиновый фартук тоже с оборкой, присобранной из-под планки с вышитыми по ней цветами. На голову повязывала красивый платок, обязательно призывая домочадцев глянуть, посредине ли на затылке оказалась «квитка». Не забывала учесть, чтоб при себе была «хустка» (носовой платок). Поворачивалась к внучке:
- А ну, подиколонь мэнэ трошки.
И до вечерней управы отправлялась на посиделки с товарками. Её приятельницы – такие же деревенские труженицы – были лучшими собеседницами: в их судьбах было много схожего, объединявшего воспоминания.
И вот настали дни, когда ей трудно стало выходить из дома самостоятельно. Обескураженная вынужденным просиживанием на табуретке у окна и бездельем, она как-то попросила внучку:
- Повэды мэнэ в огород, посады на скамийку, я хоть навсыдячкы буду траву рвать.
Представившая эту картину внучка поспешила отповедать:
- Ещё такого позора не хватало! Чтоб люди над нами смеялись?!.
- А шо ш мэни робыть?
- Отдыхайте!
- Та шо ты, з ума зийшла? Я ж помру бэз работы.
Однако времечко с горки покатилось стремительно. Вскоре поздно вечером дочь Ефросиньи постучалась к своей дочке:
- Послала за тобой. Сказала, умирает. Пойдём.
…Наутро старая открыла глаза, но с постели не поднялась:
- Простить мэнэ, шо зря вас потрэвожыла, тай нэ вмэрла.
Встать больше ей не довелось: лежала на спине или полусидя в подушках. Угасала на глазах, но оставалась в ясной памяти и здраво мыслила. Велела отписать меньшому сыну, чтоб приехал проститься. А среднего тревожить запретила:
- Вин больный, нэ надо бэспокоить, потом узнае.
Объяснилась с мужем внучки:
- Ты у нас одын мужык, заховай мэнэ як положэно, шоб люды нэ судылы.
И говорила, говорила – спешила наговориться. Жизнь вспоминала, рассуждала о загробном царстве, дарила нежность на прощание:
- Яки ж вы у мэнэ хороши, як же мэни жалко вас покыдать.
После забытья рассказывала увиденное во сне:
- И бачу я: лэтять гуси и хочуть мэнэ забрать. Одни пролэтилы – нэ забралы, други – нэ забралы, а трэти пидхватылы мэнэ и нэсуть, и нэсуть…. А я так крычу, так крычу.…Так нэ хочу з вамы расставацця…
Всё чаще просила пить: внутри горело. При этом категорически отказалась от еды:
- Вы шо? Мэни умирать надо, а воны з едою…
Единственное, от чего не отказалась, - мандарины. Их привезла из города внучка, ездившая на учительскую конференцию. Ефросинья с наслаждением мусолила во рту очередную дольку, потом возвращала оставшиеся от неё волокна.
Домашние ей рады были угодить, но мандарины закончились. Приближался спасительный выходной: в этот день приезжала из города правнучка, учившаяся там в колледже на учителя рисования и черчения. По телефону ей наказали, что купить. Вечером после занятий девчонка по дороге на вокзал в спешке приобрела апельсины…
- Что успела, то и купила. В следующий выходной мандарины привезу, - парировала она в ответ на возгласы разочарования.
От апельсинов Ефросинья тоже отказалась. А через несколько дней её не стало.
Стоял погожий день из первых в сентябре. В доме в гробу лежала усопшая: маленькая, высохшая, умиротворенная и по-прежнему красивая старушка. Возле неё сидели дочь и внучка. В дверном проеме мелькал с испуганными глазами младший правнук и тут же убегал. Сыну среднему ещё не сообщали. Младший хоронить не успевал: ВТЭК проходил, должен был подъехать только к вечеру. В кухне женщины готовили поминальный обед. А во дворе на кресте для надгробья правнучка выводила каллиграфическим почерком:
«САЛАМАХА ЕФРОСИНЬЯ ФИЛИППОВНА
01.01.1906г – 05.09.1995г» и не успевала вытирать капавшие слёзы.
Как только схоронили Ефросинью, взвыл ветер и понёс пыльную бурю, попутно обрывая и раскидывая ветки, расшвыривая по двору ведра и прочую утварь. Затем пролился дождь, стало свежо и удивительно тихо. День собирался уходить. Завтра должен был наступить следующий выходной.