- Вы не на высоте, - обвиняюще сказал я, когда мы снова оказались в длинном пустом коридоре.
- Да, я знаю.
- То, что его шантажировал Тиверий Стар - ложь.
- Я знаю.
- И вы сами подсказали ему эту ложь.
- Да.
- Конечно, Тиверий Стар не мог не иметь отношения ко всей этой истории, которая и началась с его странной смерти, но…
- Да, Уотсон, да, - нетерпеливо повторил он. - Я - просто ходячая иллюстрация к некогда сказанным мне словам моего отца. Он говорил мне, что я никогда не смогу сравняться с Майкрофтом, ибо он мыслит трезво, а «у тебя одни улыбки, вздохи и слёзы».
- Ну, это не про вас! - возмутился я.
- Увы, мой милый Уотсон, - почти забытое, а ранее привычное, обращение резануло мне слух неожиданной ностальгической болью.
- Холмс…
- Нет-нет, я в этом сам убедился здесь, и убедился прочно. Никаких эмоций, никаких привязанностей, никаких сожалений - всё это бесцельно, бессмысленно и чертовски мешает.
С какой горечью он это проговорил.
- И про скальпель хирурга вы не правы, - уже мягче проговорил я. - Хирургия как раз и подразумевает исправление ошибок природы с помощью скальпеля. Вот предложи вам кто-нибудь сделать это хирургическим путём, разве вы бы отказались?
- Что? - он мутным взглядом посмотрел на меня. - Что именно?
- Удалить, как гниющий аппендикс, вашу способность любить, сострадать, привязываться. Разве это не было бы для вас лучшим выходом, отличным решением, сразу отметающем все проблемы?
Холмс посмотрел на меня так дико, словно я предложил ему задушить младенца или оторвать голову котёнку.
- О, боже, нет! Сдерживать чувства или совсем не иметь их - разные вещи, Уотсон. Я бы не хотел…
Я улыбнулся в усы. А он взглянул на меня подозрительно:
- Так это была ваша уловка?
- Я ведь уже говорил вам. Холмс, что думающая машина, конечно, очень функциональна, но неприятна и где-то даже пугает. Если наши отношения ещё можно как-то сохранить, окончательно не испортив, я был бы рад видеть вас иногда слабым и ошибающимся оттого, что вы способны на сострадание и любовь.
- Бедный мой, Уотсон, - проговорил он вдруг, глядя на меня и сдвигая к переносице свои тонкие, но густые чёрные брови. - Конечно, нас обоих измучила эта история, но ваша ноша тяжелее. А я давлю на вас и требую правды, хотя на свете нет ничего хуже, чем правда. И доктор Морхэрти только что продемонстрировал это нам.
- Я вам не лгал, Холмс, - покачал я головой. - Если вы говорите о ребёнке, я вам не лгал. Я не имею понятия, что всё это значит. Возможно, мне стоило бы самому увидеть ребёнка, возможно, Мэри на что-то прольёт свет… Я готов поверить во что угодно - в гомункулуса, в сомнабулию, но я не могу быть его отцом. И как мне ни больно оттого, что вы мне не верите, я вас… понимаю.
Холмс кивнул и некоторое время молчал.
- Зачем он вообще сказал нам о своей жене? - вдруг спросил Холмс, поднимая голову, и я рад был тому, что он отвлёкся на другую тему.
- Да ведь вы сами спросили его.
- Вовсе нет. Он мог ответить, что на сохранении жизни Севастьяно настояла сестра Мур, вовсе не называя её женой. Он дал нам понять, что хотел бы сохранить это обстоятельство втайне, а сам вдруг его выбалтывает. Зачем? И второй вопрос: почему он произвёл лоботомию Севастьяно?
- Возможно, тот случайно попал к нему на стол, будучи, например, заключённым этого исправительного… - я осёкся, сообразив, что говорю ерунду, и сам Холмс тут же поправил меня:
- Опомнитесь, Уотсон, ещё в июне - меньше трёх месяцев назад Севастьян Морган был здоров и разумен, хоть и негодяй, каких поискать. И, пожалуй, единственным человеком на тот момент, заинтересованным в потере им рассудка, был мой таинственный противник.
- Гм… видимо не единственным.
И снова он кивнул, соглашаясь. И поднял голову:
- Уотсон, мне нужен разговор с… с вашей женой…
- Холмс, она слаба, но я же понимаю, что…
- Наедине, - веско добавил он и, словно чтобы уж окончательно расставить точки над «i», уточнил. - Без вас.