- Калинди, просыпайся, хватит валяться! - кто-то отчаянно тормошил меня за плечо.
Снаружи было темно и холодно, а пижама - теплая, и мне так не хотелось вылезать из спального мешка, что я готова была в нем окуклиться.
- Калиинди! - Бхавани чиркнула спичкой, и в темноте сверкнул огонек. Пламя на кончике спички задрожало, и наши длинные тени, изгибаясь и передразнивая нас, поползли по стенам, - Мы идем на Ямуну, Калинди! Ты вчера просилась с нами и требовала, чтобы тебя будили и пинали до последнего…
- Калиндюшка, - вмешалась Деваки, - пойдем, дорогая, это очень благоприятно для духовной жизни - принимать омовение в святой реке ранним утром. Сейчас Кешава-врата, месяц Кешавы, и Прабуджи всем девчонкам дал наставление ходить на Ямуну по утрам. Пойдем, дорогая, совершать омовение в святой реке.
Я с трудом выползла из своего спальника наружу. Деваки стояла посреди комнаты и заплетала косу, Бхавани и Индулекха собирали свои причиндалы. Я нашла конец своего 3-метрового сари в цветочек и старательно принялась обматывать его вокруг себя. Сари вываливалось у меня из рук. Коса не плелась. Из зеркала на меня глянула всклоченная бабенка и почти покрутила пальцем у виска, мол, на кой оно тебе надо в четыре утра, дорогуша, так под пледом было тепло.
Кришнаитское время словно вращается по спирали. Каждый праздник или месяц напоминает о лилах, божественных деяниях Бхагавана. Карттика - месяц Шримати Радхарани. Кешава – это Кришна, сразивший демона Кеши. Или Кешава - Кришна, который расчесывает длинные волосы Радхики. В этот месяц принято слушать рассказы о нем, мы даем санкальпу, провозглашаем свое намерение следовать определенной духовной практике. Например, каждое утро петь молитвы. Или повторять каждый день определенное количество мантр. Или кто-то обещает себе, что все это время не проявит гнев. Или каждый день будет принимать омовение в святых тиртхах.
Если каждый день на протяжение месяца соблюдать одну какую-нибудь аскезу, Господь тебя наградит. Прабху джи решил облегчить нам выбор и отправил нас ежедневно принимать омовение в Ямуне.
И вот она, Кешава-врата: прыгай в Ямуну в феврале… Феврали в Матхуре солнечные и пыльные, по утрам на улице пронизывающий холод, под сари девочки напяливают рейтузы, а сандали носят поверх шерстяных носков. К сари прилагается шерстяной чадар или теплый свитер. Белые женщины со своими вайшнавскими косами, в ярких сари и свитерах поверх напоминают привокзальных цыганок. В полдень солнце начинает припекать, на час-два рейтузы и свитер можно снять и загорать на солнышке. Зато ночью из под одеяла лучше не вылазить, не растрачивать драгоценное тепло, шлепая голыми пятками по мраморному полу.
Ночь на дворе была глухая, утро словно и не думало начинаться, и лишь заженная Бхавани свеча осветила мое лицо, не позволяя однако разглядеть мою помятость в деталях. Я ведь очень трепетно отношусь к своему облику. И всегда крашу ресницы. И практически чувствую себя голой без ресниц. Без ресниц никак…
- Калинди, бросай ты свое зеркало, бежим! - позвала Деваки.
Улицы Матхуры в четыре утра выглядели почти безлюдными в тусклом свете редких лампочек. Но кое-где уже мелькали проголодавшиеся сирые псы, и одинокий рикша угрюмо волок за собой пустую повозку. Мы шли очень быстро, почти бежали. Анандини, Джанаки, Вриндаванэшвари, Анурадха, Деваки, Бхавани, Индулекха и я.
- Гамчу взяла? – спросила Деваки на бегу.
Индуски принимают омовение в клетчатой тряпице - гамче. Обнажать свое тело не принято, женщины в купальниках в понимании индусов мало чем отличаются от проституток. Однажды в Пури мы решили искупаться в океане, естественно, в одежде. Это сначала непривычно, когда ты заходишь в воду в пенджаби, и мокрые брючины облепляют тебе ноги, и тяжелеет мокрый лифчик… Потом привыкаешь созерцать рядом с колышущейся в воде косой раздувающиеся жабры плывущей рядом цветной синтетики или шелка. И вот, искупавшись, ты выходишь в своем липком и мокром пенджаби и, расставив руки в стороны, ожидаешь на солнце, когда же одеяние твое треклятое высохнет... Или, стыдливо озираясь, украдкой переодеваешься, выкручивая мокрые трусы под покрывалом, растянутым вокруг твоей нежной плоти бдительной и религиозной подружкой… Подлец человек ко всему привыкает. Калининградские цыганки в конце-концов тоже купаются в юбках, и эти юбки пузырятся в воде озера Шенфлюс… цыганка плывет, и ее юбка плывет с нею рядом, словно большой яркий буй, а весь пляж показывает на нее пальцем. И я вот цыганка тут, в Пури. В Пури парочка белых женщин, впервые оказавшихся в Индии и настроенных весьма туристически, вошла в океан в купальниках. Они резвились, визжали, боролись с мощным течением Индийского океана. А когда дамочки вышли на берег во всей своей практически обнаженной красе, там их уже встречала делегация индусов. Индусы по такому случаю вынесли на песочек белые пластиковые кресла и поставили их в ряд, устроив себе зрительный зал, некоторые даже для удобства захватили с собой бинокли. Индусы похихикивали, стрекотали на хинди и жадно рассматривали мокрых русских женщин, выходящих из океана. Выход из воды женщин в купальниках стал кульминацией представления и, по видимому, событием дня. «Ну и что», - наверняка, подумали бы многие соотечественницы.. Нет-нет. В Индии эти скользящие по телу мужеские взгляды точно обезличивают тебя. Они как-то особенно унизительны. Даже в обтягивающей маечке, в шортах и на огромной платформе в России ты не ощутишь себя настолько возбуждающим мужскую похоть и низменные мысли бездушным мясом.
- У меня нет гамчи! – с ужасом вспомнила я.
- Тогда будешь принимать омовение в чоли и подъюбнике! – наставительно произнесла Деваки.
Мы бежали и бежали и минут через десять оказались у гхата. Здесь на берегу Ямуны размещалось несколько небольших храмовых сооружений. Брахманы уже озаряли огнем божества Шивы и Кали, окуривали их благовониями и читали нараспев свои утренние мантры. Мы прошлепали босыми пятками по мраморному полу в черно-белую клетку и оказались у ступеней, которые вели к реке и плавно уходили под воду. Черные воды Ямуны плескались совсем рядом. От воды тянуло холодной сыростью.
Раздеваться нужно было быстро, чтобы не передумать. Девчонки мигом скинули с себя свитера, чадары и сари. Первыми бултыхнулись в воду Индулекха и Бхавани. По три раза они окунулись в воду с головой (так надо) и тотчас же дрожащие выскочили обратно. Стуча зубами, они сбрасывали с себя мокрые юбки, чоли и переодевались в теплую сухую одежду.
Я, избегая искушения пробовать февральскую воду пальцами ступни, плюхнулась в реку сразу. «Раз, два, три!»- стучащими зубами отсчитывала я свои ныряния с головой в пронизывающе холодную воду.
Джанаки и Вриндаванэшвари уже отжимали косоньки на берегу.
- Ямуна-аштака! – раздался чей-то голос.
И мы хором запели аштаку:
- бхратур антакасйа паттане бхипатти–харини… «О Ямуна-деви, дочь Солнца, очисти меня! Любого коснувшегося твоих вод, ты спасаешь от мук в обители Ямараджа, бога Смерти…»
Как это волшебно - молиться реке, обращаться к ней, разговаривать с ней. Однажды я видела Божество реки. Калинди деви, Ямуна, предстала на алтаре в образе молодой девушки. И сама мысль, что реке поклоняются и совершают пуджу, тогда меня заворожила.
Недалеко от нас брахманы зажигали лампадки в крохотных глиняных чашечках, а черная река подхватывала их и уносила плавно и медленно, пока их слабое мерцание совсем не исчезало вдали. На противоположном берегу сияли огни города, и чернильное небо словно становилось светлее. Наша аштака плыла вместе с огоньками по Ямуне. И сердце замирало от красоты этого зрелища. В теплый день хочется часами сидеть на берегу реки, созерцать, как волны ее медленно уносят лепестки роз, как растворяется в сапфировых водах Ямуны белое молоко. Как дымят благовония, зажженные на берегу, и ветер повсюду разносит их аромат. Воды Ямуны уносят с собою все мысли и печали сердца. Река течет вечно, и хочется быть как эта река. Зачем все остальное… Только воды Ямуны сверкают словно черные кристаллы, Ямуна возьмет меня за руку, Ямуна скажет «пойдем».
- Пора! – сказал кто-то, - уже пять утра, в храме начинается мангала-арати.
И мы снова бежим в храм в своих кое-как намотанных сари. Нам нужно успеть на церемонию пробуждения Божеств.
Брахмачари звенят в колокол, поют утренние бхаджаны. Каждое утро начинается так. Наверное, сотни лет в индийских храмах утра начинаются так.
После арати мы отправляемся досыпать. Потом будут лекция и завтрак.
Я быстро вывесила сушиться мокрые чоли и подъюбник, чтобы скорее юркнуть в свой теплый спальник. Я привыкла спать на полу. Циновка, на которой был разложен спальник, уже не казалась мне жесткой. И с этим строгим распорядком дня, не знающим ни праздников, ни выходных, сон выглядел драгоценным подарком, долгожданным счастьем. Сна всегда казалось мало. Сон в храме не уважали, сон считался нечистым состоянием тела. Ведь все известные медитаторы спали самую малость, скажем, три часа в сутки. Брахмачари запрещается спать днем, сон считается чем-то вроде слабости духа, и во время посвящения в брахмачари мальчики клянутся не спать днем, чтобы майа, иллюзия материального мира не завладела их помыслами. Вот они, мгновения, когда радостно, что ты не брахмачари и брахманский священный шнур, обвивающий твою шейку, не связывает тебя удручающими обещаниями.
Завтрак Прабхудж варил сам, задумчиво глядя в большой котел. На завтрак обычно всегда были кичри - каша из риса, гороха и овощей. Не Бог весть, конечно, но если сравнить с кашами, которыми меня кормили в детском саду - кичри - просто райская каша, можно сказать, исключительное блюдо, приправленное особой любовью Прабху джи. Я взрослый человек, но одно воспоминание о детсадовской манной каше с комками заставляет меня похолодеть, а в ушах до сих пор стоит неистовый вой грубых воспитательниц и нянек, норовящих запихнуть в бедное дитя побольше холодной манной гадости.
Мы выстраивались в очередь с металлическими тарелками, а Прабхуджи, сохраняя задумчивость, зачерпывал кичри паловником из котла и по очереди накладывал каждому в тарелку. Это очень странно, но после прабхуджинских кичри чувство голода исчезало практически бесследно на весь день. Обедали и ужинали мы скорее потому, что надо, но уже через силу.
- Это все бхавы Прабхуджи, - размышляла Деваки, - это его энергии, вот почему весь день не хочется есть.
Энергии действительно становилось хоть отбавляй. В храме на Говардхане готовили то индийские, то американские девчонки, каждый день что-то новое, то салаты с сырой свеклой и виноградом, то овсянка с папайей. Анита пекла американские толстые блины, Яшода варила сабджи с кареллой, по вечерам нас угощали типашоколадным пирогом. Но чувство голода меня там не покидало никогда и мучило меня с завтрака до обеда, с обеда до ужина, а усталость, раздражение и неудовлетворенность становились с каждым днем все сильнее. Прабхуджинские же утренние кичри с чапати умиляли меня и смешили. Каждое утро он с серьезным лицом зачерпывал кичри паломником и вскидывал глаза на подходящего с тарелкой, словно рассчитывая количество кичри на кубометр тела. Каждый день я чувствовала себя сытой и с новой силой натирала то лестничные ступени, то закопченные сажей котлы, часами резала овощи. День за днем.
Обеда мы ожидали лениво. Февральское солнце нагревало крышу матха, мы сидели, прислонившись спиной к стене перед своими тарелками из прессованных листьев.
«Кичри…дал…дал... кичри.., - думала я, нежась на солнце, - сколько можно? Кичри, дал, сабджи, рис, чапати... каждый день одно и тоже, килограмм чили на котел овощей. Хоть бы картошки отварили без специй… А лучше борщ.. А еще лучше сладкое хоть что-нибудь»
- Сладкого хочешь? – прозвучал надо мной прабхуджинский голос.
Я подняла голову. Премонанда Прабху возвышался надо мной в своем шафрановом дхоти.
- Пойдем, сладкого тебе дам, - поманил он меня рукой.
Я встала и поплелась за Прабхуджи.
«Разве я это сказала вслух? - пронеслось у меня в голове, - а может, у меня было слишком кислое лицо?..»
Прабхуджи подошел к котлам и ведрам с едой. Достал откуда-то глиняный горшочек и скомандовал:
- Подставь руку!
Я послушно подставила руку, а Прабхуджи пальцами зачерпнул из черепка белый крем:
- На тебе сладкое.
Я не успела опомниться, как стояла напротив него с пригоршней сладкого гхи, и вид у меня был совершенно дурацкий. Ошалело поблагодарив Прабху джи, я вернулась на место и попробовала лизнуть свой крем.
Крем оказался сладким маслом.
Когда маленький Кришна дурачится, он забирается в чужие дома и ворует масло гхи. Гхи хранят в темных прохладных помещениях, подвешивая к потолку в глиняных горшках, чтобы приблудные обезьяны не могли его достать. Но хитрый Кришна берет с собой своих маленьких друзей, они выстраиваются в живую лестницу, и Кришна, забравшись им на плечи, выгребает масло пригоршнями из подвешенного к потолку горшка. Кришна объедается маслом и раздает его друзьям. А когда все они сыты гхи по горло, остатки масла мальчишки отдают обезьянам. Начинается всеобщий бардак и веселье. Конечно, у лилы есть сакральный смысл, Кришна ворует не масло, он приходит украсть любовь селян. Они сами с удовольствием оставляют для него горшочек с гхи. И хотя Кришну неплохо, а точнее на убой кормят дома, он не пренебрегает чужим маслом, хозяйки гоняют его, он бегает с перемазанным ртом и веселит всю округу.
Одного я не могу понять, о Боги. Как можно есть, а тем более объедаться гхи? Это же чистый жирный жир! Еще и сладкий. Вот Кришна дает…
- Прабхуджи дал? – Спросила Деваки, подозрительно косясь на мою пригоршню с маслом.
- Ага, - ответила я, - но это же масло! Что мне с ним делать? Я такое жирное не могу…
- Есть, конечно! Это прасад, милость вайшнава, выкинуть нельзя, только съесть.
Я лизнула гхи. Масла можно съесть чайную ложку, не больше. Закусить его было нечем, чапати уже унесли.
Боясь оскорбить милостивых вайшнавов, я около часу бродила по матху с пригоршней масла, то лизала его, то смотрела в небеса. Внизу у храма обреталась меланхоличная корова.
- Будешь гхи?- спросила я корову.
Корова посмотрела на меня осуждающе и отвернула морду.
Местные индусы вобще очень душевные и радушные. Но все едят руками и раздают руками. Вкуснейшее ласи, которое в знойный день на Говардхане продавец налил мне в глиняный горшочек, он сначала взбил миксером и положил в него кубики льда, а потом собственноручно помешал указательным пальцем. Он так старался для меня, что я не могла отказаться.
А одна душевная индуска во время обеда угостила русского парнишку яблоком. Мальчик поблагодарил индуску. Индуска продолжала смотреть в упор на него около минуты, а потом не выдержала и спросила, мол, а почему ты не ешь мое яблочко. Мальчик ответил, что очень бы хотел его съесть, но ведь оно немытое. Индуска выхватила яблоко из его рук, мигом его облизала, и, довольная, протянула ему обратно: «На, ешь! Теперь оно чистое!»… Вот…
После обеда было тихо, все расходились по делам. Только на лавочке у храмовой комнаты сидела одинокая индийская девочка. Я подошла к ней ближе и увидела, что у нее заплаканное лицо.
- Как тебя зовут? –спросила я ее.
- Меня зовут Пуджа.
- Почему ты плачешь, Пуджа?
- Мне нужно позвонить русскому мужу в Россию, а я не знаю русского языка…
Черные от каджала слезы текли по ее щекам, вся она была маленькая и хрупкая с длинной и блестящей черной косой.
- Калинди, - подозвала меня Индулекха, - она с Радха-Кунд, мы уже спрашивали о ней Прабху джи.. Радха-кунд, понимаешь? Там живут сахаджи! Не надо связываться!
- Болды вы! Как не надо? Ей же надо помочь! Вот пойду и спрошу у Прабху джи все сама.
Прабхуджи невзначай невозмутимо проходил мимо.
- Прабхуджи!- подскочила я к нему, - тут индийская девочка! Ей надо позвонить в Россию русскому мужу, а она не знает русского языка! Я хотела ей помочь перевести, а девочки говорят, что помогать не надо, потому что она с Радха-Кунд, а там живут сахаджи! Говорят, что ты сам им так сказал, что не надо! Но так же нельзя!
- У них нет мозга, - спокойно отреагировал Прабхуджи, - А ты умная девочка, у тебя есть мозг. Ты права, людям надо помогать. Иди-ка, помоги ей.
- Хорошо!- воодушевилась я и тут же помчалась к Пудже.
Пуджа в той же позе сидела на свой скамеечке и размазывала черные слезы по лицу.
- Пошли звонить мужу твоему!- воскликнула я.
- Ты поможешь мне?- обрадовалась Пуджа, - Девочки не хотели мне помогать, а ты такая хорошая! Спасибо тебе!
И мы стремглав понеслись к ближайшему переговорному пункту. По дороге Пуджа рассказала мне, что ее муж жил с ней какое-то время, потом уехал в Россию, обещал, что скоро вернется, но теперь от него ни слуху ни духу. Он просто пропал. А позвонить она ему не может, поскольку русским не владеет.
- Но тогда позвони ему на английском!- осенило вдруг меня.
- А английского он не знает, - ответила Пуджа, и крупные слезы с новой силой брызнули у нее из глаз.
- Как же вы до сих пор общались?
Пуджа пожала плечами и добавила, что когда они друг друга видят, то как-то жестикулируют и все же друг-друга понимают.
История мутнела на глазах. Мы сидели на лавочке в индийском интернет-кафе и ждали, когда освободится телефонная кабинка. Ситуация становилась какой-то напряженной Как только из кабинки вышел индус и мы втиснулись туда обе, Пуджа судорожно набрала номер. Сквозь треск и помехи их трубки мужской голос промямлил:«Алло».
- Здравствуйте, вы Виктор? – начала я.
Ответ был утвердительный, но мужской голос стал встревоженным.
- Да, - это он - кивнула я Пудже.
- Меня зовут Калинди, я звоню вам из Индии по просьбе вашей жены. Пуджа сейчас рядом со мной. Она не знает русского и сказала, что вы не знаете английского, она просила меня с вами поговорить на русском языке.
- А, ну, да, - лениво отозвался голос.
Эта ленца, вдруг проявившаяся в голосе, ввела меня в ступор.
- Она хочет знать, когда вы вернетесь.
Пуджа стояла рядом и, казалось, впитывала каждое мое слово, изучая русский язык по моим губам…
- Ну я точно сказать не могу, - ленца растекалась по проводам, - ну…я тут пытаюсь сейчас заработать денег, а оно как-то не очень получается… Вобщем, не знаю…
Я тут же перевела Пудже синхронно, стараясь подобрать самые пристойные слова.
Пуджа схватила меня за рукав..
- Дай… дай трубку!
- Она очень хочет с вами поговорить.
- Витья, Витья, - кричала Пуджа в трубу, - вэнн вил ю кам бэк..?!!Витья…
Слезы текли по ее лицу, а я чувствовала, как тошнота подступает к самому моему горлу. Я смотрела на Пуджу и видела на ее месте себя, влюбленную и преданную любовью девочку, жадно глотающую любую ложь, готовую уцепиться за любую соломинку..
- Витья! Витья! - плакала она в трубку, не слыша и не понимая его русских слов.
Этот мутный хрен с горы не в состоянии объясниться с собственной женой. Девственный индийский мозг не способен понять предательства и равнодушия.
- Дай мне трубку, - попросила я.
И Пужда, заливаясь бессильными слезами, протянула ее мне.
- Витья, она очень взволнована, она плачет, вы извините, конечно, но вы могли бы ей и сами позвонить и объясниться, не мучайте ее!
- Ну скажите ей, что вот… ну… заработаю денег, в Индию тогда приеду... может быть…
Я слушала эту надменную равнодушную лень и ощущала, как у меня холодеет затылок. Пуджа благоговейно смотрела не меня снизу вверх как на последнюю надежду. И ждала, что я спасу ее брак. Меня мутило.
Моя благородная роль спасительницы невинной индуски с ее дурацким русским браком стала казаться мне мерзким и жестоким обманом.
- Пуджа, он говорит, что как только он заработает денег, он вернется к тебе, - тем не менее продолжила я, стараясь придать голосу убедительности.
-Да, да, - кивала Пуджа, - да, понимаю.
Рыдания ее становились тише, всхлипывания реже. Пуджа получила свою соломинку, хрупкую надежду. Но по мере того, как она успокаивалась, меня все больше тошнило. В телефонной кабинке стало душно и жарко.
- Ты такой прекрасный человек, Калинди, - она сжала мою руку и устремилась меня обнять.
-Не переживай так, все будет хорошо, - утешала ее я, а сердце мое словно падало вниз от звука собственного голоса, исполненного утешительной лжи.
-Да, конечно- утешалась Пуджа,- спасибо, спасибо тебе.
Мы расстались на улице. И я поплелась обратно в храм с камнем на душе.
Я участвовала в этой лжи. Я помогла этому засранцу в очередной раз обмануть невинную девочку. Сама того не желая, я продлила ее мучения.
Февральское солнце закатилось за горизонт, над Мадхурой висел мутный голубоватый смог. Женщины в пестрых сари, укутанные в шерстяные чадары, сновали туда-сюда. Коровы плыли по улице и рикши сигналили прохожим. Цветной индийский муравейник поглотил Пуджу, скрыл ее в своей суете.
В храме начиналась лекция. Прабхуджи как нецхе восседал у микрофона с бесстрастным лицом:
- Люди постоянно приходят в этот храм. Я могу накормить этих людей самым замечательным прасадом, предложить медицинское обслуживание, лучшие комнаты, я могу все это дать им тут. Но завтра они будут снова голодные и несчастные. Каждый день они будут просить есть… Всегда они будут несчастны.
***
Как-то в студенческие годы и в пору расцвета своих христианских воззрений я возвращалась из Балтрайона домой и увидела на обочине валяющуюся бабку. В девяностые годы в нашем районе то там то сям валялись наркоманы и алкаши. Это стало привычным явлением постсоветской жизни. Бабка стонала на обочине, накрапывал дождь. Видимо, бабка не могла встать, раз валялась. Я подошла к ней ближе.
- Бабушка, вам плохо?
Бабка заохала и заныла. В лицо мне повеяло перегаром. Я попыталась ее поднять, но скоро поняла, что идти сама она не сможет. Закапал мелкий дождик.
«Если оставить бабку тут лежать, она же схватит воспаление легких,» -соображала я, но ситуация казалась безвыходной, и я совершенно не знала, что делать. Как вдруг на дороге показался дед с тележкой на веревочке. Я подбежала к деду.
- Дедушка, тут бабка валяется…
- Да знаю я ее, алкашка она, - отмахнулся дед.
- Просто если сейчас дождь пойдет и оставить ее так лежать, она простудится и умрет! Вы правда знаете ее и знаете, где она живет?
- Соседка моя,- брезгливо поморщился дед.
- Может, вы посадите ее на свою тележку и довезете до дома? – попросила я.
- Да ну, - отозвался дед, - алкашка она..
- Ну она же простудится, - распереживалась я…
Дед молча уставился на меня. И тут я заметила, какие удивительно синие, васильковые у него глаза.
- За так не повезу, - отрезал дед
- У меня есть немного мелочи, 20 рублей, повезете за 20 рублей?
Дед нехотя согласился.
Мы вместе погрузили охающюю бабку на телегу, и дед поволок ее по дороге.
Я шла рядом. На перекрестке мне очень захотелось отдать деду деньги и свернуть по направлению к своему дому. Но васильковые его глаза смотрели до того ушло и воровато, что невольно мне подумалось, бабку он вышвырнет тут же после перекрестка. И я решила бдить аж до ее дома.
На улике Двинской нас улюлюканьем встретили мальчишки. Они тыкали пальцем то в бабку, то в меня и ржали как кони. Мне стало стыдно. Я вдруг увидела себя со стороны их глазами, я - странная юродствующая девица, сопровождающая двух синяков.
Наконец, мы постучали в дверь ее дома. Дверь открыл огромный бугай.
- Сын ее, - шепнул дед.
- Здравствуйте, - начала я, тут ваша мама на дороге лежала, ей плохо, мы решили ее привезти...
- Ах ты дрянь! – прервал меня бугай, устремившись к матери и сжимая кулаки, - Ты опять напилась? Опять ты меня позоришь!
- Ой-ой-ой- испуганно заохала бабка.
- Побъет ее, - вновь шепнул мне дед.
- Пожалуйста, не бейте ее!- попросила я.
- Позорит меня перед людьми!Дрянь! - еще больше разъярился бугай.
Дед стоял молча и испытующе смотрел на меня. Я не понимала, почему он так меня внимательно разглядывает.
- Ах, да, деньги, - спохватилась я, ссыпала мелочь в его протянутую пригоршню и пошла прочь.
Мне хотелось забыть эту историю. Она казалась мне невыносимо позорной. Я решила, что никогда никому не расскажу ее. Но слова Прабхуджи оживили ее в моей памяти. Отсутствие эмоций на лице Прабхуджи словно обесценивало все мои воспоминания и переживания.
Право на равнодушие. Бессмысленность мирского милосердия и сострадания. Я думала этими словами, и как гвозди эти слова вонзались с мой мозг.
Когда я встретила кришнаитов, мне очень хотелось, чтобы мои родители приняли мое право быть кришнаиткой. Я спросила мать, какой вопрос она бы могла задать моему Гуру. И она сказала так: «Какой смысл в религии? Я - хороший и добрый человек. Я делаю добрые дела.Зачем мне церковь и храмы и зачем мне в таком случае Бог?»
Мы послали это письмо по интернету секретарю Гурудева, Враджанатху. И скоро получили ответ. «Вы не можете знать, являются ли добрыми ваши дела, потому что вы не можете предвидеть последствий, к которым они приведут. Чтобы видеть это, необходимо духовное знание.»
«Да, - подумала я тогда, - ты подаешь милостыню облезлому бомжеватого вида ребенку, он покупает на деньги клей, нюхает его и умирает от интоксикации». Является ли твой поступок добрым? Значит ли это, что не стоит подавать милостыню? Что не стоит никому помогать?»
Помогла ли я Пудже или усугубила кризис ее брачных отношений?
- Я могу накормить этих людей самым замечательным прасадом, медицинское обслуживание, лучшие комнаты, я могу все это дать им тут. Но завтра они будут снова голодные и несчастные. Каждый день они будут просить есть... Всегда они будут несчастны.
Голос Прабхуджи звучал в микрофоне и эхом гулял по залу.
- Они всегда будут несчастны и полны новых желаний, потому что человек не может быть счастлив без духовного знания.
Ночью я вновь с наслаждением юркнула в свой теплый спальник.
«Какое счастье-спать, » - думала я, засыпая. Слезы Пуджи все катились по ее щекам, но река уносила меня прочь.
***
Утро началось с омовения в Ямуне.
- Калинди, просыпайся, хватит валяться! Ты вчера просилась с нами и требовала, чтобы тебя будили и пинали до последнего…
***
Я смотрела, как бесконечно текут ее черные воды, и умиротворение входило в мое сердце.
Пусть дочь Солнца, Ямуна деви, унесет все мои горести и печали. Пусть прекрасная Ямуна деви очистит меня. Тебе, моя река, я в уме совершаю пуджу.