Смерть свою Антон Павлович встретил красиво. С типично русским куражом. Небрежный взмах рукой врачу:
- Нет, кислорода больше не надо. Пошлите лучше за шампанским. Давно я не пил шампанского.
Выпил бокал вина, прощально взглянул на жену, лег на кровать и затих. Навсегда. Без мучений, без предсмертных судорог.
Так в ночь с первого на второе июля 1904 года (по старому стилю) в немецком городке Баденвейлере умер великий русский писатель Чехов.
И ХОРОШАЯ КНИГА МОЖЕТ НАВРЕДИТЬ
Безусловно, я знаю, что добрые дела наказуемы. Знаю, но все равно время от времени совершаю их. Еще Владимир Ильич Ленин (Ульянов) однажды заметил, что наши недостатки являются продолжением наших достоинств. У меня не так много достоинств, как хотелось бы, но одно точно есть: жалостлив к книгам. Не могу выбрасывать. Даже старые брошюры. Скажем, «Малая Земля» Л. И. Брежнева мне совсем не нужна, а избавиться от нее рука не поднимается.
В конце лета 2012 года на полке прихожей у знакомых заметил сиротливо лежащую пожилую книжицу - «Дополнение к портретам» Бориса Шубина (М.; Знание, 1985 г.). Ее наметили на выброс. Я забрал. Читать не собирался, собирался пристроить в какой-нибудь библиотеке. Доктор медицинских наук Борис Моисеевич Шубин (1929-1983) в первом из своих очерков, а всего их в томике два, рассказывал о лечении дуэльной раны Пушкина, во втором - о туберкулезе Чехова. Грустные темы. У меня и без них жизнь весельем не фонтанирует.
Но как-то получилось – прочитал. И все мои планы на текущий год полетели под откос. По воле судьбы летом того же года у меня начался длительный отпуск. Я собирался посвятить его сборнику научно-популярных очерков. Тем более что задел уже существовал. Материалы в свое время публиковались в газетах и журналах. Требовалось осовременить их, стилистически подогнать под книжный вариант и для большей солидности снабдить списком литературы. Технической работы оставалось много, однако то был путь по столбовой дороге от пункта А к пункту Б.
Но тут, повторюсь, я прочитал книгу Шубина. По поводу оказания медицинской помощи Пушкину, вернее, по ее описанию, у меня к Борису Моисеевичу ни вопросов, ни претензий не возникло. Зато рассказ о лечении Антона Павловича сильно за душу зацепил. В моих мозгах заискрило, замкнуло и кроме сюжетной линии, связанной с болезнью Чехова, они уже ничего не воспринимали. Писатель, оказывается, собирался жить долго, не меньше 80-90 лет, и, на мой взгляд, имел на то основания, а умер молодым. Не вообще молодым, по возрасту, а молодым для прозаика – в 44 года.
Поэт, да, имеет право прожить короткую жизнь, а прозаик – нет. Пусть тот и другой называется писателем, но физиология творчества разная. Схожесть между поэтом и прозаиком, несмотря на общую цеховую принадлежность, примерно такая же, как между гонщиком «Формулы-1» и оператором по управлению марсоходом.
Поэт, особенно русский поэт, – это интуиция, протест, нечеловеческая смелость и вулканический выброс эмоций. Короче говоря, жизнь на износ. Прозаик, и в первую очередь русский прозаик, – сплав жизненного опыта, ума, огромной терпеливости, осторожности, отточенного стиля и постоянных сомнений в собственном профессионализме, в собственном предназначении. Его удел, если он искренний творец, – ежедневные мучения на эшафоте совести, так как в России, стране с укоренившимися традициями авторитаризма, писатели без задатков Эзопа в большую литературу не пробиваются. А за подковёрность порядочного человека всегда совесть мучит. Потому прозаик преимущественно кабинетный труженик, потому он всю жизнь учится: наблюдательности, стилистике, осторожности, терпению. По советской возрастной классификации, прозаик до 45-летнего возраста имел статус молодого писателя.
Выходит, Антон Павлович Чехов даже до возрастной категории зрелого писателя не дотянул. Для сравнения – Лев Толстой прожил 82 года, Федор Достоевский - 59. Поддайся они смерти раньше и, возможно, не вошли бы в список выдающихся творцов всего человечества. Проживи Чехов на двадцать-тридцать лет дольше, сегодняшние рейтинги, возможно, выглядели бы по-другому. Но и за сорок четыре года Чехов сделал на удивление много нестареющего. По числу изданий среди русских писателей-классиков он четвертый в рейтинге Российской книжной палаты (после Пушкина, Толстого и Горького). Он до сих пор среди лидеров по постановкам на российской сцене. Входит в первую десятку мира среди писателей-классиков, чьи произведения чаще всего экранизируются. И все же он – не Толстой и не Достоевский. Не философ! Не успел стать им.
О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ИСТОРИЕЙ И МЕДИЦИНОЙ
Гадать о том, на каком месте среди мэтров мировой литературы находился бы Чехов, проживи он еще двадцать-тридцать лет, особого смысла нет, поскольку история не признает сослагательного наклонения. Зато о том, сколько бы еще мог прожить Чехов, если бы врачи более вдумчиво относились к диагностике, если бы его лечили и если бы он сам (ведь медицинский факультет окончил) лечился с использованием всех доступных в его время средств, поговорить вполне уместно. Медицина в целом, да и профессионализм отдельного врача, в отличие от исторической науки, развивается почти исключительно благодаря сослагательному наклонению. «Если бы я вместо инъекции анальгетика сделал укол жаропонижающего, – размышляет эскулап после очередной лекарской неудачи, – то больной возможно бы поправился». Следующий раз при схожих обстоятельствах он обязательно исполнит задуманное. Не факт, что новый способ лечения для данной болезни окажется намного лучше предыдущего, но третья или четвертая попытка станет маленькой революцией в лечебном деле. Не зря же считается, что у каждого врача есть собственное кладбище. Кладбище – результат десятков неудачных опытов. Плата за спасенные сотни и тысячи жизней в будущем.
Поэтому в рассуждениях о том, имел ли Чехов возможность прожить на двадцать-тридцать лет дольше, ничего предосудительного нет. Сам он без всякого стеснения писал о подобных вещах.
В одном из писем писатель уверял адресата, что если бы он находился рядом с Андреем Болконским (литературный герой из романа Льва Толстого «Война и мир»), раненным в Бородинском сражении, то непременно спас бы его: «Если бы я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина!».
Вылечить раненого, если бы, благодаря какому-то чуду, врач, обладающий новейшими медицинскими познаниями, мог перенестись на столетие назад, задача не столь уж трудная. Однако парадокс в отношении самого Чехова заключается в том, что писателя вполне можно было спасти теми средствами, о которых уже знали на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков.
Будущий великий русский писатель родился 17 (29) января 1860 года в одном из южных городов России – Таганроге. Торговый порт на берегу Азовского моря. Сын Антон был третьим в семье из семи детей. Внук крепостного крестьянина и сын мелкого торговца. По тем давним временам генотип будущему писателю достался вполне приличный. Из всех детей, родившихся в семье Павла Егоровича и Евгении Яковлевны Чеховых, в младенчестве умрет всего одна девочка. По меркам XIX века с его огромной, до 50 процентов, детской смертностью – почти чудо. А оставшаяся в живых, единственная сестра среди братьев Чеховых, Мария Павловна, проживет более девяноста лет. Вообще семья Чеховых была семьей долгожителей. Мать писателя прожила больше 80 лет, отец умер в возрасте за семьдесят, и умер не от старости, а от несчастного случая. Ущемление кишечника.
Если по происхождению Антон Павлович отличался от мэтров русской литературы – потомственные дворяне! – то в творческом плане один к одному с ними. С годами заметно прогрессировал. Сказывались жизненный опыт, наработанное мастерство и творческая несуетность, приходящая с возрастом. От юмористических миниатюр и бытовых зарисовок, которые клепал залихватски, тратя не больше дня на вещицу, постепенно переходил к серьезным рассказам, повестям и пьесам. Большие вещи не чурался собственноручно по два раза начисто переписывать. В 35-38 лет у Антона Павловича наступил тот замечательный период, когда слава, наработанная упорным трудом молодости, начинает приносить обильные плоды. Перед ним открыты двери всех журналов и театров. Он – признанный художник своей эпохи. Чехова часто хвалят, не реже ругают, однако из виду его, кто бы и как бы из критиков не относился к литератору, не выпускают. А так как в то время отсутствовали телевидение и радио, то главными информационными каналами, при растущей грамотности населения, являлись газеты, журналы и книги. Благодать для знаменитого и трудолюбивого писателя. В 1900 году Антона Павловича избирают почетным академиком Императорской Академии наук по разряду изящной словесности. Такая слава! И всего сорок лет. Возрастное подножие у пика интеллектуального творчества, который приходится на 45-55 лет.
Чехов умрет через четыре года после избрания академиком. От чахотки – легочной формы туберкулеза. Диагноз официальный, никем никогда не оспариваемый.
Чахотка числилась первой по счету среди причин смертности у взрослого населения Российской империи. До наступления эры антибиотиков она внушала примерно такой же ужас, какой сегодня внушает рак. Даже больший. Рак – все же больше болезнь пожилых людей, а туберкулез в могилу чаще всего сводил молодых – в 25-45 лет. От чахотки же в возрасте около 30 лет умер Николай, один из старших братьев Антона Павловича, талантливый художник. Думается, картина ухода брата навсегда осталась с Антоном Павловичем и сыграла свою негативную роль в развитии его болезни, подкашивая надежду на благоприятный исход.
ЧАХОТКА. ТУБЕРКУЛЕЗ. БУГОРЧАТКА
Общепринятое в современном мире название заболеванию – туберкулез – дал французский врач Рене Лаэннек (1781-1826), по злой иронии судьбы, тоже скончавшийся от туберкулеза. Латинский перевод слова «бугорок». Бугорок – один из патологоанатомических признаков поражения органов. В дореволюционной России болезнь была известна под названиями «чахотка» (от слова «чахнуть») и «бугорчатка». А термин «фтизиатрия», раздел медицины, изучающий лечение и профилактику туберкулеза, имеет греческие корни: «фтизи» означает «истощение». Словом, та же чахотка, только по-гречески.
Болезнь, о чем свидетельствуют раскопки археологов, сопровождает человечество со времени его появления на исторической арене. Но если археологи регистрируют случаи поражения костным туберкулезом, то легочный в пятом веке до нашей эры первым описал Гиппократ.
Возбудитель туберкулеза называется туберкулезной микобактерией. В окружающей среде живет 74 вида из рода микобактерий. Заразными являются три вида микобактерии. Каждая из них дает собственное название болезни: туберкулез человека, бычий и птичий. Люди чаще всего, примерно в 95 процентах случаев, что само по себе не удивительно, из названия следует, заражаются туберкулезом человека, и в пяти – бычьим; микобактерия птичьего туберкулеза для людей опасности не представляет. Свиньям не повезло больше, чем нам: в их организме размножаются все три вида. А вот лошади и овцы мало восприимчивы к заразе. И этот факт я прошу читателей запомнить.
Микобактерия, в отличие от многих собратьев по микроскопическому миру, очень медленно размножается. Требуется 14-18 часов, чтобы из одной микроособи возникло две. Что примерно в 50 раз медленнее, чем в среднем у бактерий. Это очень важно для развития патологического процесса. Бактерия со средней скоростью размножения, если дать ей волю, за пять суток своими потомками заполнит впадины всех морей и океанов на планете. Инфекционные болезни, возбудители которых размножаются стремительно, в борьбе с защитными силами организма берут числом, а чахотка, есть такая гипотеза, – хитростью. Здоровый-то организм почти шутя истребляет малочисленного агрессора. Поэтому токсины микобактерии в первую очередь бьют по иммунитету. Человек теряет аппетит, слабеет, худеет. Болезнь, если ее не лечить, развивается медленно, но неуклонно. Человек, иногда в течение года, иногда в течение нескольких лет превращается в ходячую тень и умирает.
Подозрения о заразности туберкулеза существовали давно, но лишь подозрения. Что не мешало в некоторых странах уже во времена глубокой древности, например, в Вавилоне, принятию законов о разрешении развода при заболевании одного из супругов туберкулезом. А если больной без уважительной причины показывался на людях, то его, обвинив в попытке злонамеренного заражения земляков, могли выгнать из города или деревни. Первым же возбудителя болезни выделил немецкий ученый Роберт Кох. В марте 1882 года он объявил об открытии туберкулезной бациллы, увековечившей позже имя ученого в своем названии: «палочка Коха».
Девятнадцатый век – век туберкулеза. Развивалась промышленность, росли города. Новоявленный пролетариат из бывших крестьян десятками ютился в тесных грязных комнатушках. Чахотка стала массовой болезнью рабочих кварталов и тюрем. Микобактерия, для которой губительным является даже обычный солнечный свет, чудно чувствует себя в пыли. Маленькие каморки и скученность плохо питающихся людей в них способствовали массовому заражению. При отсутствии жиров тривиально не доставало энергии для полноценного обмена веществ; нехватка животных белков понижала сопротивляемость организма к инфекции: антителам вырабатываться не из чего.
Возбудителей же в окружающей среде полно. Они хорошо приспособлены к существованию в ожидании подходящей жертвы. Согласно данным различных исследователей, от 30 до 80 человек из каждой сотни жителей нашей планеты носят в себе палочки Коха. Другое дело, что заболеванию поддаются только ослабленные организмы. Однако пожилые люди возбудителем поражаются все же реже молодых, видимо, в их организмах условия для размножения микобактерий уже не достаточно комфортные.
При заражении туберкулезом, здесь мы говорим только о легочном туберкулезе, в легких возникают бугорки-туберкулы, которые позже подвергаются некрозу, в результате чего формируются кровоточащие пустоты – каверны. Впрочем, у больных двадцать первого века симптоматика не столь ярко выражена. Благодаря развитию медицины раньше выявляется болезнь, раньше приступают к ее лечению и, в отличие от девятнадцатого века, появились лекарства, которые прицельно бьют по возбудителю.
Микобактерии больного для окружающих людей опаснее просто обитающих в домашней пыли туберкулезных бактерий, поскольку его возбудители в ходе смены поколений обретают гораздо большую способность к преодолению клеточных барьеров в тканях человека. Среди русских дореволюционных оппозиционеров-интеллектуалов болезнь относилась к числу профессиональных. Они плохо питались, у них вечно не хватало времени для наведения порядка в жилище, мало уделяли времени прогулкам и много «работали с бумагой»: читали, писали. Среди же волокон бумаги туберкулезные бактерии, сохраняя жизнеспособность до четырех месяцев, чувствуют себя вполне вольготно.
До эры антибиотиков туберкулез властвовал безраздельно. Антибиотики же его власть сократили до такой степени, что медики уже готовились торжествовать полную победу. Не получилось, микобактерия научилась вырабатывать собственный иммунитет против антибактериальных препаратов. Сейчас идет затяжное сражение. Фармакологи создают новые лекарства для борьбы с туберкулезом, а палочка Коха учится бороться с ними. Противоборству конца не видно.
Неизменным остается одно: туберкулезом обычно поражаются люди, обладающие пониженным иммунитетом. Кому-то он таким достается от рождения, у кого-то его уровень падает в течение жизни: обычно у малообеспеченных и без меры пьющих. Но следует учесть, что эти правила не без исключений. В XIX веке среди горожан, больных чахоткой, каждый пятый-восьмой относился, как принято определять сегодня, к среднему классу, то есть к людям, неплохо обеспеченным и хорошо питающимся. Чехов относился к тому же классу.
ОПАСНЫЕ ПРОФЕССИИ ЧЕХОВА
Антон Павлович по обеим своим профессиям – как врач, как писатель – попадал в группу особого риска. Рассадники бацилл буквально окружали его. С одной стороны, больные с кровавой мокротой. С другой стороны, бумажная пыль, в которой палочки Коха сохраняются великолепно. Как бы ты с книжной пылью ни боролся, она всегда присутствует. Какой-то очерк отложен: не пишется, паразит, хоть вешайся, а до какого-то рассказа руки не доходят. Лежат, пылятся. Вдруг издатель в резкой форме затребует чего-нибудь такого-этакого или внезапно родится душевное состояние прямо один к одному с характером вещи – и покатилось. Рука к перу, перо – к бумаге, а пыль - в легкие. Впрочем, ну и что, что пыль в легкие? Она ж летела туда не килограммами. Антон Павлович по меркам конца XIX века входил в категорию очень даже зажиточных людей. Имел вполне приличную усадьбу, о нехватке денег на хорошее питание речи вообще не шло: в семье Чеховых, по воспоминаниям многочисленных гостей, кормили обильно. Питание же является главным в профилактике туберкулеза. Замечу еще: селяне XIX века туберкулезом заражались значительно реже, чем горожане. Потому несколько пылинок, попавших в дыхательные пути, большой угрозы для здоровья молодого мужчины не представляли. А Чехов все равно заболел.
Ну, ладно, заболел. Не уберегся. С кем не бывает. Почему не вылечился?! Ему исполнилось всего 37, когда врачи официально поставили диагноз: «туберкулез». Он с этим диагнозом еще семь лет прожил. Семь лет и три месяца! Согласитесь, срок для любой эпохи и любого возраста не малый.
Моя безграмотная бабушка Пелагея Максимовна (1904-1993) в далекие сороковые годы двадцатого столетия своего заболевшего мужа, который находился в том же возрасте, что и Чехов, за год на ноги поставила. А дед страдал более тяжелой формой чахотки, чем Антон Павлович. У деда, измученного болезнью, суставчики начали воспаляться.
Вот почему меня так сильно, до охлаждения ко всем своим прежде составленным планам, зацепил уже упоминавшийся очерк Бориса Шубина «Доктор А. П. Чехов», повествующий о недуге и смерти Антона Павловича. Вот почему мне больше всего на свете захотелось разобраться в истории с болезнью писателя.
Писателя, кстати, не чужого нам, омичам. В первой декаде мая 1890 года, отправившись на остров Сахалин, Чехов, проезжал нашими местами. Так уж история распорядилась, что сама земля омская не рождала великих, всемирно известных, людей. Оттого мы, наверно, самые внимательные среди россиян к славе любого соотечественника. Чтоб почувствовать его своим, скажем, того же Чехова или, к примеру, Радищева, нам надо самую малость. Пусть хотя бы проедет по отдаленной омской дороге, пусть хоть раз упомянет в своих записках реку Иртыш – и мы ему до конца существования вселенной останемся благодарными. Диссертацию о нем напишем, книгу за свой счет издадим.
Но вернемся к первой теме. Почему все же безграмотная деревенская баба, жившая в глухой таежной деревне омского севера, сумела вылечить от чахотки обычного сельского мужика, а светила медицинской науки в борьбе с такой же болезнью великого русского писателя потерпели неудачу? В чем же заключалась разница между способами лечения?
Прочитав книгу Бориса Шубина первый раз, я вдруг обнаружил, что не встретил упоминаний о том, как Чехов для лечения своей болезни искал медвежий или барсучий жир. Но такого быть не может! Второй раз очерк Бориса Моисеевича о Чехове я читал внимательнее и с разноцветными фломастерами в руках. Пометок наделал множество, но упоминаний о жире все равно не нашел. Почему? Неужто дипломированные врачи конца XIX и начала XX веков не знали того, что знала моя бабка Поля?
Редкий случай для Великой Отечественной войны: моего деда Петра Гоношилова комиссовали не по ранению, а из-за болезни. В армию его из деревни Тузаклы Знаменского района Омской области призвали осенью 1941-го, а вернулся он летом 1942-го. С чахоткой в последней стадии. Ни кишечник, ни мочевой пузырь содержимое не держали.
– Чтобы ребятишек не пугать, он с утра из избы в ограду подавался. Только и слышишь «кхе», «кхе», – рассказывала часто бабушка. – Кашлял кровью изо рта. Я к похоронам готовилась. Кто-то меня надоумил жиром Петю отпаивать: медвежьим, барсучьим или собачьим. А где взять? Собак уже не было. Чем кормить-то? Людям еды не хватало. Медведей и барсуков добывать некому. Всех мужиков на фронт призвали. Ну, я все равно извернулась. Я ведь, грешница, конечно, скуповата. Когда, ну, еще перед войной, Петя скот резал, я весь нутрец с кишок обдирала и перетапливала. На свином и телячьем стряпала, овечий же нетронутым оставался. Запашистый он. Так в логушке (маленький деревянный бачок - В.Г) в подполе без дела стоял. Года три, а может, и все четыре скапливался. Его-то Петя, как садились за стол есть, в горячий чай по ложке клал. Морщился, а куда деваться, пил. На глазах стал поправляться мужик.
Бабушке, в те годы 38-летней женщине, тузаклинские бабы говорили, мол, зря, Пелагея, мужа откармливаешь. Заберут на фронт – и не увидишь больше: погибнет. Бабуля не верила, что война год или два еще продлится: где ж народа на такую бойню набрать?
Летом сорок третьего дед решил идти в военкомат проситься добровольцем. Стыдно ему было на улице показываться, и, как ни странно, особенно среди родственников. Он к тому времени единственным живым оставался из четверых двоюродных братьев-сверстников. Жили семьями в домах напротив, дружили. Лошадей, еще до колхозной жизни, каждый имел своих, но технику, необходимую для косьбы сена и уборки хлеба, покупали в складчину.
– Я не пускаю его в Знаменку, – рассказывала бабушка, – реву: «Каждую сметаннику в крынках для тебя снимала, ребятишек снятым молоком поила. Убьют тебя, кто их подымет?»
– Поля, я до фронта не успею доехать, – успокаивал дед бабушку, – как война закончится.
Петр Абрамович Гоношилов, как следует из областной «Книги Памяти», пропал без вести в декабре 1943-го. Я, мальчишкой, когда узнал, долго переживал: вдруг в плен фашистам сдался. Оказалось, нет. Свидетель гибели деда, сослуживец, нашелся. Еще во время войны бабушка узнала всю правду о гибели деда: мина стала виновницей его смерти. Только баба Поля по каким-то своим соображениям детям ничего не говорила. Открылась мне, внуку. Сейчас, в свои пятьдесят семь, понимаю, ей выговориться хотелось, в одиночку любую тайну тяжело хранить, но тогда, 14-летним подростком, я ей поверил не до конца. Слишком все по-книжному получалось: зашел однополчанин, рассказал. Уже после ее смерти правда о деде к нам снова пришла, и снова от того же однополчанина, сильно удивленного тем, что дети не знают подробностей гибели отца.
Бабушка за лишний год женского счастья и за дополнительный год жизни для деда заплатила огромную цену. Из шестерых детей за время войны умерли двое. Она, словно заглаживая перед ними вину, до самой своей кончины не забывала справлять дни рождения «Саренки» и «Митенки», поминки по ним.
ЛЕГКОЙ ДОРОГОЙ, НО ДЛИННОЙ
Но как так получилось, задался я вопросом, безграмотная деревенская баба сумела вылечить погибающего от чахотки мужа, а знаменитого писателя лучшие умы российской медицины спасти не смогли? Почему не вылечили Антона Павловича? Чехов ведь не в одночасье скончался. Между официальной постановкой диагноза и смертью прошло семь лет! За такой срок молодого мужчину можно поставить на ноги практически при любой болезни. Тем более что медицина на рубеже ХIХ и ХХ веков не была настолько примитивной, как нам, жителям XXI века, страдающим излишней гордыней, кажется.
Я в поисках ответов на свои вопросы пошел, к сожалению, привычной для журналиста, то есть легкой тропой. По чужим следам. Взял несколько биографий писателя. Карандаши, закладки. И выяснил, что Антон Павлович лечиться не любил, врачам не показывался, все свои деньги тратил на книги для публичных библиотек, прокормление родственников и строительство школ для крестьянских детей. Чахотка же была самой страшной (и неизлечимой!) болезнью XIX века, от которой умирало больше всего людей. Лекарств против нее не существовало, а до эры антибиотиков, главного врага туберкулезной бациллы, оставалось еще полвека.
Обнаружил я также какое-то странное молчание врачей по отношению к применению медвежьего, барсучьего и собачьего сала против чахотки. В одном современном научно-популярном издании о туберкулезе только прочитал глухое, что неумеренное потребление жиров при этой болезни ведет к жировому перерождению печени.
Выходит моя бабушка вредила деду, а не лечила. Я рассчитывал сделать статью за пару недель, но пролетело больше трех месяцев, а у меня вперед продвижения ни на шаг, я скорее пятился назад: все запуталось.
А потом все прояснилось. Бабуля-то моя гением оказалась: лечила деда в полном соответствии с биологией человека. Я случайно наткнулся на статью М. Курячей «Живая вода доктора Тринчера» в одиннадцатом номере журнала «Знание-сила» за 1991 год. Карл Тринчер на пару с женой в тридцатых годах прошлого столетия бежал в советскую Россию из Вены от фашизма. На валюту супруги купили квартиру в Москве. Карл Зигмундович окончил медицинский институт. Подавал большие надежды в науке. Защитил кандидатскую. Потом его арестовали как шпиона. В тюрьме выжил благодаря хорошему знанию физиологии пищеварения. Получал такой же мизерный паек, как другие, но в отличие от многих сумел спастись от смерти. О том, как правильно надо есть за лагерным столом, тщательно пережевывая любую кроху пищи, хорошо рассказано у Александра Солженицына в «Одном дне Ивана Денисовича». У меня даже возникло предположение о возможной встрече литератора и ученого. Уж очень похожи их описания.
Спасибо специальным знаниям, с их помощью Карл Тринчер выжил сам, а позже спас тысячи людей. В 1943 году начальству «гулагов» вдруг поступил приказ снизить смертность среди заключенных. Но сколько доходяг ни откармливали, они продолжали умирать. Тринчер посоветовал лагерному начальству давать заключенным по двадцать граммов сливочного масла в день. В течение двух месяцев поднялись все. А секрет прост: в состав клеточной мембраны входят жиры, без которых питательные вещества в клетке не задерживаются. Получается, моя бабушка, собирая для деда по крынкам сметану, поступала совершенно правильно. Тем более что молочный жир усваивается организмом чуть ли не автоматически, почти не требуя участия ферментов, следовательно, и расхода белков.
Ученого, когда смертность среди заключенных снизилась, перевели в отдаленный лагерь. Награды получили другие.
В 1947 году, полностью отбыв срок наказания, Тринчер, которому к тем порам исполнилось тридцать семь лет, устроился работать фтизиатром в Миассе. Ближе к Москве его не подпускали. В уральском городе главным объектом его профессионального удивления стали местные больные. Мужчины и женщины, услышав от врача грустный диагноз: «туберкулез», сразу же приступали к поискам барсучьего и собачьего сала. Принимая жир, добивались абсолютной стерильности легких. В СССР открытия и наблюдения ученого оказались невостребованными. Его целенаправленно завалили на защите двух (!) докторских диссертаций, не давали печататься. (Из СССР Карла Тринчера и его самоотверженную жену Гертруду, повсюду следовавшую за мужем, отпустили после достижения пенсионного возраста; в Австрии ему предоставили место в университете, сразу же присвоили звание профессора, выделили деньги на публикацию научных трудов, его открытия нашли свое место в учебниках по биологии. Умер в 1996 году в возрасте 86 лет. - В. Г.).
У меня, когда прочитал заметки Тринчера, сложилось убеждение, что врачи европейской части России на рубеже XIX и XX веков не знали о существовании подобного метода лечения. А сибиряки всех национальностей пользовались им активно. Можно предположить, что сначала лечение чахотки жиром открыли эмпирическим путем ханты и манси, с древности обитавшие по берегам Иртыша и Оби. От них опыт врачевания страшной болезни позже попал к русским переселенцам. Можно пойти в глубь истории еще дальше. Ведь у большинства, если не у всех племен, обитавших на территории Зауралья, жир в качестве лекарственного и пищевого средства ценился чрезвычайно высоко. У самого Чехова, в его книге «Остров Сахалин», есть зарисовки о переходе детей местных народов после грудного вскармливания на жировую диету. Чахоткой местные жители, хотя с чахоточными из числа русских каторжников и поселенцев общались часто, не болели.
На территории европейской России в конце XIX века для исцеления от туберкулеза широко применялся другой метод из разряда народных: лечение кумысом. Существовали специальные кумысные курорты, где пациенты каждый день получали свежий напиток.
Вот как описывает его действие омский профессор П. И. Зарницын: «Когда больной устал от болезни, изнервничался, потерял аппетит, ему противно смотреть на пищу – он берется за кумыс. Опьяняющий напиток при разумном употреблении успокаивает нервы, укрепляет ослабевшие силы, настраивает на аппетит. Заботы, горе, тоска отходят на задний план. Алкоголь кумыса будит клетку желудка, углекислота укрепляет ее, казеин питает, и желудок вновь начинает усваивать пищу. Дыхание делается глубже, кровь жадно связывает кислород, питание органов поднимается, защитные силы берут перевес».
А может быть, однажды мелькнуло у меня в голове, главным лечебным средством против чахотки в степи являлся не сам по себе кумыс? Возможно вся диета степняков, где важное место, наряду с кумысом, занимает мясо овец и лошадей, составляла единое средство против туберкулеза. Овцы и лошади, в отличие, например, от коров, завидно устойчивы к возбудителям туберкулеза. Кто может поручиться, что не существует какого-то особого антитуберкулезного овечьего и лошадиного фактора.
Ведь не случайно же уроженцы Кавказа и Средней Азии, сосланные за преступления на каторгу в Сибирь и на Сахалин, поголовно заболевали туберкулезом. Первый казахский ученый и гордость Омского кадетского корпуса Чокан Валиханов, оторванный от родины, тоже заболел туберкулезом. Когда недуг извел его совсем, оставил столичную жизнь Санкт-Петербурга и отправился на родину лечиться кумысом. Согласно официальной биографии, ему лечение не помогло, и через четыре года талантливый казах скончался от чахотки. Согласно неофициальному, но выглядящему вполне правдоподобно жизнеописанию Чокана Валиханова, он выздоровел и работал в качестве разведчика в азиатских странах.
Есть еще данные в пользу употребления овечьего мяса и жира при заболевании туберкулезом. В Норвегии, стране холодной, число болеющих туберкулезом, как ни странно, равно почти нулю. Что же жителей страны фьордов отличает от других европейцев? «Норвежцы в еде консервативны, - пишет Наталия Будур в книге «Эти странные норвежцы» (М.: Эгмонт Россия Лтд., 2005 г.). - Они до сих пор предпочитают есть то, чем питались их предки. Самыми любимыми блюдами были и остаются национальные: баранина в капусте (faar i kaal) и мясо на палочках (pinekjot)». Может быть, это и не главный аргумент для рекомендации овечьего мяса, как одного из факторов борьбы с туберкулезом, но с весов его сбрасывать, по-моему, не стоит.
И не исключено, что лечение, которое назначила деду моя бабушка: топленый овечий нутрец в горячем чае плюс сметанка (то же сливочное масло, только пожиже) - оптимальный, по наитию найденный русскими сибиряками, метод лечения туберкулеза в ту эпоху, когда медицина еще не знала антибиотиков. Теоретическим построениям Карла Тринчера, по крайней мере, это метод соответствует в полной мере.
НЕ ТАК СТРАШНА ЧАХОТКА, КАК ЕЕ МАЛЮЮТ
Когда вся подборка материалов у меня в голове выстроилась в логически красивый ряд, я приготовился сесть за статью с амбициозным названием: «Я бы вылечил Чехова», потребовались небольшие уточнения. Побежал в Омскую областную научную библиотеку имени Пушкина. И опять «вдруг»! Вдруг выяснилось, что чахотка была страшной болезнью для рабочих и крестьян XIX века, их она косила тысячами, а представителей класса, который сегодня принято называть средним, особо не пугала. Чахоткой болел пролетарский писатель Максим Горький, а прожил 68 лет. Страдал туберкулезом Исаак Альтшуллер, лечащий врач Антона Павловича, а прожил 73 года. Почему же Чехов, врач по образованию, обладатель неплохой библиотеки по медицине, живший примерно в тех же условиях, что Горький и Альтшуллер, скончался в 44? Бедность виновата? Отнюдь. Он в Крыму за год с небольшим построил дом, купил дачу и земельный участок, да еще в Москве присматривал жилье. Подобные траты не каждому купцу по карману. Наплевательски относился к собственному здоровью?
Этому утверждению я вообще никогда не верил. Удивительно, но оказался прав. Он в своих письмах рассказывал знакомым и родным о самом малейшем недомогании. Мне ни разу не приходилось встречать мужчину, который бы столь же часто говорил о состоянии своего здоровья. И после этого надо верить утверждениям, что писатель пренебрегал лечением?!
Так в чем же причина преждевременной смерти Чехова? Ведь и креозот, самое популярное по тем временам противотуберкулезное средство, пил, в теплые заграничные края ездил, на кумысный курорт выбирался. А главное - сам-то врач, лечивший писателя и тоже страдавший от чахотки, выздоровел.
Мне снова пришлось надолго засесть за книги.
На этот раз главным чтивом для себя сделал письма Чехова. В произведениях эпистолярного жанра он интереснее, чем в своих самых лучших рассказах и пьесах. А действие писем на мне сказалось страшно. Пошла кровь горлом, появились острые боли в области грудной клетки. Все признаки туберкулеза. Пришлось быстренько сбегать на флюорографию. Легкие чисты. Кровь сразу же остановилась, а боли долго еще не прекращались. Они каждый раз возникают снова, стоит лишь взять том с чеховскими письмами.
Зачем мне понадобились письма писателя? Я решил собрать анамнез, то есть историю заболевания, из первоисточника. Биографии знаменитостей, написанные русскими литераторами, к сожалению, слишком однотипны: либо елей литрами, либо - уксус ведрами. Из Чехова вовсе сделали икону. А биографы писателя сами люди настолько значимые, что одним своим именем способны взять под гипноз любого.
Вот что, например, о Чехове писал Иван Алексеевич Бунин: «Он пятнадцать лет был болен изнурительной болезнью, которая неуклонно вела его к смерти; но знал ли это читатель, – русский читатель, который слышал столько воплей?». Фраза красивая, но и только. Русский читатель знал о болезни писателя. О ней много раз сообщалось в газетах. Антон Павлович порой предупреждал в письмах родственников, чтоб не проговорились об очередном обострении, а то опять информация попадет к журналистам. О болезнях Чехова, самых малых недомоганиях, знали все, с кем он переписывался. Даже о приступах геморроя извещал знакомых. Это легко объяснить как сточки зрения повышенной впечатлительности писателя, так и с точки зрения его профессиональной деятельности: врачи меньше всего стесняются говорить о вещах естественных, пусть даже не очень прилично звучащих для других.
Доктор медицинских наук Борис Моисеевич Шубин, главный для меня авторитет в освещении заболевания Чехова, считал, что писатель был болен с декабря 1884 года, то есть страдал от чахотки почти 20 лет подряд.
Есть даже предположение, что Чехов заболел туберкулезом еще в подростковом возрасте. Простыл, занемог. Компрессы накладывали. Выходит, 30 лет болел человек.
Многовато что-то для страшного недуга, если учесть, что 95 процентов больных чахоткой, я сейчас говорю о цифрах девятнадцатого века, умирало в течение трех лет после заражения. Каким же образом писатель, больной «страшным» и «неизлечимым» недугом сумел совершить путешествие, которое обязательно должно было бы свести его в могилу? Я говорю о поездке на Сахалин в 1990 году. 80 дней по весенним хлябям в повозке и питание черти чем, три месяца метаний по необжитому острову каторжников, затем еще полтора месяца на корабле по Тихому и Атлантическому океанам, переход через Суэцкий канал.
Тот путь любого здорового человека способен был подкосить запросто, а уж больного точно бы сжег. Антон Павлович же, как рассказывал поэт В. Долгоруков, видевшийся с Чеховым в мае 1890 года в Томске, «выглядел вполне здоровым человеком, полным сил и энергии». Не согласуется все это с биологией палочки Коха, которая атакует организм, едва падает уровень иммунитета.
Скажу больше, Чехов еще года три после поездки на Сахалин жил огурчиком! Достаточно мельком взглянуть на фотографии этого периода, чтобы понять: перед нами крепкий молодой упитанный мужик. Его организм, уж извините за экспрессию, любой палочке Коха шутя бы башку свернул!
В биографии Антона Павловича, есть одна большая, почти не разрешимая, загадка, почему он, ехавший по сибирским просторам около двух месяцев, не обратил внимания на народные средства лечения туберкулеза среди сибиряков? Разговоры-то, поди, о чахотке слышал не раз и не два. В наших, кандальных, краях болезнь свирепствовала люто. На мой взгляд, это еще один довод в пользу того факта, что до поездки на Сахалин молодой писатель туберкулезом не страдал. Любой человек, пораженный губительной хронической хворью, не обойдет вниманием ни одну соломинку, которая в будущем может стать спасательным кругом. Но Чехов по какой-то причине на народное средство сибиряков - лечение туберкулеза жиром - внимания не обратил.
На основе каких же данных ставили диагноз Бунин и Шубин? На броских, но вовсе не обязательных только для туберкулеза признаках: на кашле, крови в слюне. Весной следы крови при чистке зубов замечают многие: признаки авитаминоза. И Чехов своих письмах упоминал о «мартовской» крови в слюне, только в его время витамины еще не были открыты. Он сердился, когда знакомые указывали на возможность чахотки, мол, врач, и знаю, как выглядят настоящие больные. Он действительно знал. Ежегодно по тысяче и больше захворавших крестьян принимал (бесплатно!) у себя в поместье. И сам себе диагноз поставил без ошибки. За четыре месяца до того, как его положили в клинику, написал в одном из писем: «...во мне сидят бациллы».
Примерную же дату начала болезни, если судить по жалобам на слабость, можно определить как 1895 год. Год выхода самой главной, в моем понимании, книги Чехова – «Остров Сахалин (Из путевых записок)».
САХАЛИНСКАЯ БОМБА ЧЕХОВА
Много веков пролетело над Русью с момента ее появления, десятки совершенно несхожих по характеру лидеров попробовали себя в искусстве управления русским народом, множество разных социально-политических формаций видели необъятные российские просторы, но основополагающий принцип существования рядового жителя нашей страны – «От сумы и тюрьмы не зарекайся» – остается неизменным. Поэтому неудивительно, что одними из самых чтимых и почитаемых среди русских авторов являются Федор Достоевский и Александр Солженицын, создавшие пронзительные произведения о тюремной неволе. У каждого из них масса книг, и вас никто не осудит, если какую-то вы не читали, но содержания «Записок из Мёртвого дома» и «Одного дня Ивана Денисовича» не знать нельзя. И у Чехова, как мне представляется, лучшим произведением, среди сотен созданных им, является книга с неброским названием: «Остров Сахалин (Из путевых записок)». Сам же я, не отрицая, конечно, предвзятости, вкус – дело личное, ставлю ее выше всего, что было написано в России «тюремного» и, кстати, краеведческого тоже. Повезло сахалинцам. В России нет другого края, о котором была бы создана такая же подробная и честная книга. Жители острова, слава богу, оказались людьми благодарными. Нигде больше не открыто столько памятников и музеев, посвященных Чехову, как там.
Остров Сахалин русское правительство собиралось превратить в цивилизованную сельскохозяйственную колонию с помощью каторжников. А собственно, почему бы и нет? Ведь Северная Америка и Австралия на том же материале расцвели. Поначалу-то на материки завозились преступники. Они потом или их дети становились инициативными земледельцами, торговцами, промышленниками.
На самые дальние земли державы власти ежегодно отправляли большое количество каторжников. Таким образом, одним выстрелом убивалось два зайца: материковая Россия освобождалась от преступного элемента, а отдаленный пограничный регион страны преобразовывался в обжитой культурный край. Посылалось на остров и не малое число чиновников, которые должны были способствовать освоению дикого края.
В 1890-м году Чехов, а ему к тому времени исполнилось тридцать лет, решил своими глазами взглянуть, как превращаются в жизнь планы правительства. Заодно намеревался собрать материалы для защиты диссертации: его с юности тянуло к научной деятельности. Власти путешественнику препятствий не чинили: модный писатель и благонадежный гражданин империи в одном лице. От него неприятных сюрпризов не ждали.
Зато друзья и родственники от поездки отговаривали. Десятки дней пути по бездорожью (за свой счет!) – непомерная цена для сбора любого материала. А сенсаций не будет: каторга – она везде каторга, чего рваться за тридевять земель.
Сенсации не ожидалось, а Чехов ее привез!
Москву он покинул 21 апреля 1890 года. Снова в старой русской столице объявится лишь в первой декаде декабря. Примерно семь с половиной месяцев, с учетом времени на дорогу, потратил писатель на сахалинскую эпопею. Три месяца из них он проводил исследования среди населения острова.
Почти все три сахалинских месяца он вставал в пять утра, а спать ложился затемно. Срывался от усталости, не без того, давал себе поблажки, затем опять наваливался на работу. Заполнил около восьми тысяч анкет. Мало кого из обитателей Сахалина миновал его опрос, главным образом, каторжан из политических. Путешественнику встречаться с ними запретил генерал-губернатор Приамурского края Андрей Николаевич Корф (1831-1893). Даже он – барон, генерал-губернатор – не имел права давать посторонним лицам разрешение на общение с «политическими», последних на Сахалине насчитывалось около четырех десятков.
Писатель взрослел стремительно. На каторжный остров уехал молодым романтичным мужчиной в возрасте 30 лет. Вернулся все тем же тридцатилетним человеком, только в возрасте пятидесяти лет. Уезжал Чеховым, а вернулся Антоном Павловичем. Пять лет потом отдаст книге о самом дальнем каторжном крае страны. Зато, повторюсь, создаст лучшую краеведческую и тюремную книгу в литературной истории России. Ни Достоевский, ни Солженицын не сумели объективно показать картину каторги по вполне понятным причинам. Они относились к людям с односторонним видением проблемы: входили в число пострадавших. Свои для них были ближе и понятнее. Что же касается подробного описания природы и местной истории, то оба классика зло бы рассмеялись в лицо любому, кто спросил бы их, почему они этого не сделали. Не до красот и любознательности было – выжить бы.
Антон Павлович жизнь каторги наблюдал со стороны. Он никого не обелял и никого не чернил. Каждому воздал по заслугам. Лени и циничности каторжников и переселенцев, безнравственности и равнодушию чиновничества. Чехов не клеймил. Он просто рассказывал. Рассказывал о том, что чуть ли не каждый писарь имеет гарем из молодых женщин, начиная от тринадцатилетних девочек. Он рассказывал, как, при нехватке жен для мужчин из числа беднейших слоев, женщины предпочитали быть убитыми из-за ревности, добывая прибавку к обеду телом, чем работать по дому или копошиться в огороде. Он рассказывал, что в тюремной больнице, получающей в год больше средств, чем лучшие из земских на материке, не имеется даже скальпеля, пригодного для вскрытия гнойника.
У писателя среди сахалинцев симпатичные люди тоже встречаются, но их мало, катастрофически мало, ибо сама обстановка слишком часто ставит человека перед нелегким выбором: честь или жизнь; жизнь совсем плохая или сносная. Читая книгу, против воли приходишь к убийственному выводу: порядочные всегда умирают чаще, потому их в любую эпоху и любое время остается не много. Верю: когда-нибудь книга «Остров Сахалин (Из путевых записок)» станет не менее популярной, чем «Записки из Мертвого дома» и «Один день Ивана Денисовича». Сейчас она мало известна по главной причине, которая является виной (вот пишу и боюсь собственных слов) самого Антона Павловича. Композиция плохо выстроена. Книга без захватывающего начала и без резюмирующего окончания почти обречена на забвение, а «Остров Сахалин» – книга именно такая. В ней, как в курином яйце, самое важное находится в середине, скрыто под скорлупой. Читатель привык, чтобы его внимание сразу же привлекали наживкой из яркого эпизода или необычного факта. «Сахалин» же начинается скучно. С безэмоционального описания города Николаевска-на-Амуре, от которого до острова еще плыть да плыть. Я бы посоветовал тем, кто возьмется за книгу, читать ее произвольно. Не от первой к последней странице, как приятно среди любителей романов, а по главам, которые написаны в виде очерков. К некоторым, гарантирую, будете возвращаться по несколько раз.
Есть книги – учебники жизни. К главным из них я бы отнес «Мартина Идена» Джека Лондона и «Пятую гору» Пауло Коэльо. Правда, перечисленные руководства больше годятся при строительстве судьбы отдельного человека. «Остров Сахалин», в отличие от них, достоин стать учебником жизни для целой страны. Главная истина книги: благое дело не делается во зле. Притом что высокопарным, патетическим стилем в ней не сказано ни слова.
Жаль, Сталин не прочел «Сахалина». В противном случае он, думается, вряд ли стал бы ссылать раскулаченных на болота, надеясь, что работящие мужики, силком загнанные в дикие края, увеличат пахотный клин и поставят новые деревни. Свободный труд, прямо указывает Чехов, всегда выгоднее труда подневольного. Но Сталин в принципах расширения ойкумены опирался не наблюдения гениального русского прозаика, а подражал российским царям. И с тем же успехом.
В качестве диссертации ученые отказались засчитывать «Остров Сахалин». Нельзя книгу, в подзаголовке которой указан легкомысленный жанр – «Из путевых записок» – выдавать за научный труд. А жанр Чехов, думается, выбрал в качестве страховки. Форма «записок» или «очерков» популярна среди журналистов, когда они, боясь критики, все же берутся за серьезную аналитическую работу.
Пусть за «Остров Сахалин» Чехов ученой степени не получил, зато для наведения порядка на острове сделал больше, чем десятки комиссий. Среди вновь назначаемых начальников встречались такие, кто считал своим долгом присылать писателю отчеты о проделанной работе и планах на будущее. На Сахалин устремились миссионеры, среди журналистов стали модными вояжи туда. А главный итог: подневольным, они ведь тоже люди, жить стало заметно легче.
Удар по здоровью Чехова нанесла не сама поездка на Сахалин. Писателя била работа над книгой об острове каторжников. Он, давно сложившийся беллетрист, привыкший вести повествование как естественно льющийся поток сознания, впервые взялся за научный труд. «Остров Сахалин» Антон Павлович рассматривал в качестве платы медицине за измену ей с литературой.
При подготовке книги о страшной каторжной окраине державы Чехов, боясь допустить малейшую неточность в приводимой географической справке, в трактовке той или иной научной теории, перерывал десятки книг. Сильно нервничал, терял аппетит, худал. По письмам видно, как трудно дается ему непривычная работа. Ошибаться нельзя. Профессионалу-географу или юристу коллеги ошибку простят, с кем не бывает, а малейшая оплошность достаточно известного к тому времени писателя сразу будет восприниматься как повод для уничижительной критики: «Это вам, батенька, не рассказики кропать. Да-с!».
Писателю пришлось переворачивать пуды научной литературы, официальных отчетов и дышать, дышать, дышать книжной пылью. Здесь, кроме самой пыли, появляется еще один фактор риска. Сама бумага. Среди бумажных волокон возбудители туберкулеза, как уже упоминалось, чувствуют себя вольготно, они до четырех месяцев сохраняют свою жизнеспособность.
Это одна из причин, по которой в современных библиотеках борьба с пылью ведется неустанно. Ежемесячно выделяется один санитарный день, в который работницы библиотек меняют свои модные наряды на синие рабочие халаты. Дело полезное. Оно несет пользу не только читателям. Самим повелительницам книг тоже жизнь продляет. Библиотекари в профессиональных рейтингах занимают первые строчки по продолжительности жизни. О больных туберкулезом среди них мне ни читать, ни слышать не приходилось.
Над «Сахалином» Чехов работал около пяти лет. Формально ученые были правы, что не приняли ее как диссертацию. Но не требовалось семи пядей во лбу, чтобы понять: сильнее книги о России и русских в истории страны еще не издавалось. Пусть в ней описывается скромный по размерам кусочек огромной державы, но как описывается! В том описании все как под микроскопом у врача, когда по одному обнаруженному микробу ставится точный диагноз. Думается, любой российский ученый, прочитав книгу, понимал: для придания ей диссертационного вида требуется не более трех-четырех месяцев работы, только к защите ни один университет не примет. Ректора власти сразу поменяют.
ПЛАТА ЗА ТАЛАНТ
Кровь горлом у Чехова хлынула в конце марта 1897 года. Исхудалость страшная. Если нормальный вес 35-44-летнего мужчины при росте 185-188 сантиметров составляет 87-96 килограммов («Норма в медицинской практике». Москва, 2012 г.), то Чехов при росте 186 сантиметров весил всего 62 килограмма. Однако к марту 1897 года, как говорилось выше, Чехов уже поставил себе верный диагноз. Симптоматично, но в 1896 году у него, кажется, впервые в художественном произведении («Моя жизнь. Рассказ провинциала») появилось, почти по-врачебному точное, описание применения креозота. Этот препарат, имеющий острый неприятный запах, в конце девятнадцатого века широко использовался для лечения больных чахоткой.
В клинике Антон Павлович отлежал пару недель. Вернулся в свою мелиховскую усадьбу (ныне окрестности города Чехова Московской области). Приналег на питание, впрыскивал себе препараты мышьяка. Лекарство способствовало усилению кровообразования. Вес рос. Правда, рос он, возможно, по той причине, что препараты мышьяка нарушают целостность мелких сосудов, что ведет к образованию внутренних отеков.
Осенью Чехов уехал в Ниццу. В теплых заграничных краях он задержался на семь месяцев. Последующие полтора-два года о болезни только помнит, что она у него есть. Строит дом в Ялте.
Ясные звоночки, извещающие о повторной опасности, раздались в 1900 году: частые недомогания, кашель. Бациллы снова стали проявлять себя. Начался четырехлетний путь к трагическому финалу. Летом 1901 года Чехов вместе с актрисой Ольгой Книппер (они только что поженились) едет в Уфимскую губернию на кумысный курорт. Болезнь отступила, но не исчезла. По вине самого пациента. Молодожену да и его жене, видимо, тоже, оба привыкли к комфорту и жизни в творческой среде, в скромном сельском пансионате становится скучно. Уезжают. Где-то со второй половины 1901 года все чаще в письмах Чехова появляются строчки про кровохарканье.
Между молодой женой, с одной стороны, мамой и сестрой, с другой, складываются неприязненные отношения. Все жалобы стекаются к Антону Павловичу. Вряд ли это способствует жизненно необходимому при чахотке душевному и физическому спокойствию, а также повышению аппетита. Так начинается странный брак писателя и актрисы. Он в Ялте, она – в Москве. Иногда она к нему приезжает, иногда он к ней. Чем больше прогрессирует болезнь, тем он больше скучает по жене, а она, по-моему, скучала все меньше и меньше.
В качестве лечебного препарата от туберкулеза Чехов берет на вооружение креозот – продукт перегонки нефти, угля или древесины. Чехов покупал древесный креозот. Я не знаю, было ли во времена Чехова известно о вредном влиянии препарата на зрение, но симптомы, судя по письмам, писатель почувствовал. Жаловался на резь в глазах, которая не дает ему писать. Не дает ему писать и холод, когда зимой температура в ялтинском доме, где они живут с матерью, порой не поднимается выше 12 градусов тепла. Причем у мамы в комнатке вроде бы тепло, а у писателя в кабинете холодно.
О холоде в рабочем кабинете упоминается почти во всех биографиях Чехова. Со ссылкой на его же письмо. Но был ли тот холод нормой? Не верится, чтобы работник по дому отказался лишний раз протопить камин. Мужчины, в отличие от женщин, менее капризны и более ответственны. Не стали ли строчки о холоде результатом чисто житейского раздражения, свойственному каждому из нас? Зимой Чехов в Ялте страдает от одиночества. Интеллектуального одиночества. Московские и питерские писатели, художники зимой Крым посещают редко, чаще - летом. А на гостей, не дающих работать, Чехов на страницах своих писем жалуется во все времена года. Удивляет, как прост и гостеприимен себе во вред был Чехов. Мало какой житель Ялты, если он считал себя интеллигентом, стеснялся зайти в дом писателя. При этом не чурался захватить с собой рассказ или стихотворение для рецензии.
Сложилась странная ситуация. Чехова все любят: не отказываются от его денег, от помощи в устройстве на работу, млеют от бесед с мэтром русской литературы, но никто не заботится о нем. Человек слабеет, все чаще хандрит. Единственное, что у него остается, – творчество. На борьбу с неурядицами, с теми же служанками, у него сил не хватает. И прислуга этим пользуется. Знаменитому беллетристу, а он в России считался вторым писателем после Льва Толстого, могут подать кофе, сваренное вместе с мухами. Обедает он или не обедает – на то внимания особого никто не обращает. Человек вянет на глазах.
Он оживает на короткое время, когда приезжает сестра Мария Павловна и берет прислугу в ежовые рукавицы, а распорядок дня Антона Павловича под строгий контроль. Но сестра в Ялте надолго не задерживается, ее больше устраивает жизнь в Москве: для нее Ялта – тоскливая провинция. Чехов снова вянет. И все же, при слабом теле, мозг писателя работал великолепно. Он много напишет, включая пьесу «Три сестры», доведет до печати 16 томов собрания своих сочинений и под занавес жизни выдаст «Вишневый сад».
Жалея Чехова, как человека, мы должны, скажу даже более цинично, обязаны поблагодарить друзей и родственников за их холодное, равнодушное отношение к Антону Павловичу, сформировавшее его лучшим стилистом в русской литературе. Если Пушкин, дворянский отпрыск и одновременно воспитанник крестьянки Арины Родионовны, сделал язык простого русского народа литературным, то Чехов, прямой потомок крепостных крестьян, тот язык отшлифовал и довел до совершенства. Ни Тургеневу, ни Толстому, ни Достоевскому, не умевшим обходиться без иностранных слов, русский язык не подчинялся столь же естественным образом, как Антону Паловичу Чехову. Сидя в ялтинском одиночестве, он имел возможность оттачивать до идеальности музыкальность и ритм в построении строчек, вызывать из самых дальних глубин сознания и подсознания генетическую предрасположенность к русскому слову. Тут ему все пригодилось и все для него окупилось: и простонародное происхождение, и бескорыстное лечение крестьян в своем подмосковном Мелехове, когда порой уставал не так от работы, как от их, казалось бы пустых, разговоров. В чистый русский слог Чехова во время ялтинского сидения некому было бросить ни горсточки, ни крупицы иностранщины. Европеизированная интеллигенция обитала исключительно в крупных городах.
Когда ты прочитываешь огромный сборник воспоминаний о Чехове, то обнаруживаешь диссонанс в эмоциональной окраске текстов. Нет, Чехова никто не хает, а только ты все же видишь, что с почтительным придыханием, с неподдельным восторгом о Чехове пишут исключительно писатели. В словах других ты без труда замечаешь холодность, отстраненность; текст не злой – он добрый, по содержанию, он безупречно с точки зрения логики выстроен, в нем может быть много деталей, оригинальных замечаний, а душевности нет. Почему такая разница? А ларчик просто открывается. Тот же Немирович-Данченко, написавший прекрасный психологический этюд о Чехове, все же не знал в полной мере мук работы с бисером слов. Не знал, как это трудно: неделями и месяцами так нанизывать бусинки букв на незримую нить, чтоб текст не через глаза, а напрямую в душу и сердце проникал. Не знал, как трудно писать картину всего двумя красками: черными буквами по белому фону. А профессиональные писатели знают. Оттого Чехов, чей словарь, конечно же, потихонечку стареет, продолжает оставаться самым обожаемым человеком среди пишущей братии.
Как хочется любому из нас счастливой справедливости судьбы, а судьба, к сожалению, просто справедлива. За славу на века вперед и Пушкин, и Чехов заплатили одним и тем же: короткой земной жизнью. Ну не бывает бесплатных подарков. Все равно за каждый следует платить отдачей – встречным подарком, но уже за собственный счет.
Но все же, что именно способствовало усилению болезни писателя на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий? Лечивший писателя врач Исаак Наумович Альтшуллер в своих воспоминаниях значительную часть вины за ухудшение здоровья Чехова отнесет на счет его жены – Ольги Леонардовны Книппер. После женитьбы на ней здоровье Антона Павловича заметно изменилось. И не в лучшую сторону. Однако ни современники, ни биографы писателя особо не озабочены поисками основного (главного!) виновника или источника опасности. Чего его искать, он ведь и так известен: туберкулез! Смертельно опасная неизлечимая болезнь!
Парадокс же заключается в том, что во времена Чехова туберкулез лечили успешно. Врачи на специальных курортах поднимали тяжелейших больных. Не всех. Но многих! Другое дело, что курорты были по карману не бедным, которых туберкулез косил чуть ли не стопроцентно, а богатым. Лечение незамысловатое: усиленное питание, неподвижное лежание на солнечной веранде, минимум движений, даже в столовую на специальных каталках возили, чтоб не тревожить воспаленные легкие. Выдающийся английский прозаик двадцатого века Сомерсет Моэм, заболевший туберкулезом в сорок три, отлежал два года в противотуберкулёзном санатории и прожил еще 45 лет. В двадцатых годах даже на обескровленной послереволюционной омской земле на курортах, где питание было чуть-чуть получше, чем у больных дома, врачи ставили людей на ноги.
Чехов в солнечной Ялте, самом южном городе России, при своих доходах, которые давали ему много возможностей, просто обязан был выздороветь. Неотвратимо! Но не выздоровел. Почему?
СВИНЕЦ УБИВАЕТ НЕ ТОЛЬКО В ПУЛЯХ
Проанализировав все, что мне удалось прочесть о последних годах жизни Чехова, я поначалу во всех грехах тоже, как и другие, обвинял жену, родственников и друзей. Хотя формально упрекнуть их не в чем, письма они ему посылали замечательные, при личных встречах демонстрировали нескрываемое восхищение. После его смерти напишут прекрасные воспоминания, в которых красной строкой будет проводиться мысль о роке писателя – неизлечимой болезни. Отвлекаясь немного от основной темы, замечу, что те воспоминания в большинстве своем похожи на извинения или самооправдания. В чем? А в том, что почти каждый биограф из числа близких людей и просто знакомых обязательно упомянет о великом таланте Чехова, а почему они все бросили человека и обрекли его на одиночество, не говорит никто. Почему никто из воспоминателей не пожертвовал собственным, не ахти каким плодотворным, личным временем ради спасения жизни русского гениального писателя?! Почему никто даже морально не пытался поддержать лучшего стилиста в литературной истории страны?! Почитайте его письма, этот великий человек все время кому-то что-то был должен: то чей-то рассказ не прочитал, то какого-то лоботряса на работу не успел пристроить, то должных удобств для проживания гостям не создал и так далее, и тому подобное. Заездили мужика! Но тем и удобен туберкулез Антона Павловича: он оправдывает всех! И друзей, и родственников, и жену, и врачей.
Поведение Чехова при этом тоже удивительно. Не только бескорыстием и готовностью по первому зову любого просителя прийти на помощь. Он удивляет своим поведением как профессиональный врач. Не выполнял самое элементарное требование при борьбе с чахоткой: обильно питаться. Почему он пренебрегал жирной пищей? Коварство недостатка жиров сам видел на Сахалине. Местные народы, жившие на китовом и тюленьем жире, не страдали от туберкулеза, а переселенцы и каторжники, получавшие мизер жиров, в мир иной по вине чахотки уходили десятками и сотнями. Своим пациентам, если на прием попадал тщедушный человек, Чехов советовал есть побольше сала. Сам же, заболев, на сало не налегал. «Почему?», - недоумевал я. Потом в нескольких письмах Чехова попались жалобы на желудок и кишечник. Подозрительно часто в записках Альтшуллера упоминалось про покупки Чеховым касторки. Слабительное. Пищеварительный тракт не принимал тяжелой пищи? Так ведь Чехов прожил в Ялте шесть лет. Не духом же святым питался. Следовательно, жиры мог вводить в свой рацион понемногу, опять же они слабят. Но упоминаний о жирах я не нашел. Но другим-то для поправки здоровья писатель-лекарь охотно советовал плотное питание и свиное сало в довесок. Парадокс! Протертую же баранину, которую ему Альтшуллер для укрепления организма рекомендовал принимать, ел. Однако соблюдалась прописанная врачом диета лишь во время приездов Марии Павловны. Но ведь он не голодал и после отъезда сестры. Обеды на кухне всегда готовились с размахом. Не мог я сбрасывать со счетов и тот факт, что Чехов, которого после смерти стали жалеть многие, в своих письмах на бытовые неудобства жаловался редко. Зато откровенно радовался, когда прибавлял килограмм веса. Знал о пользе высококалорийного питания при своей болезни.
Поэтому мне не виделось убедительной причины, которая могла бы свести в могилу писателя. Тем более что его друзья-приятели Горький и Альтшуллер выздоровели.
Я не мог найти убедительной причины, пока не обратил внимания на частые упоминания в письмах Чехова о работе над корректурой. Он в январе 1899 года продал издателю Марксу, однофамильцу великого философа и экономиста девятнадцатого века, право на публикацию своих произведений в виде полного собрания за прекрасную цену – 75 тысяч рублей. Но найти собственные рассказы, очерки и повести, разбросанные по разным газетам и журналам, Чехов обязался сам. Он ворошил старые подшивки, ему присылали как переписанные от руки прежние вещи, так и обветшавшие вырезки, одновременно получал из типографии гранки – и правил, правил, правил. Многие ранние рассказы по глубине и стилю изложения не устраивали повзрослевшего мастера. Двести миниатюр, качество которых было таково, что работа над ними смысла не имела, Чехов, вопреки настойчивому требованию издателя, наотрез отказался включать в собрание сочинений.
И тут у меня все сошлось. Дело в том, что в дореволюционной России 70-80 процентов рабочих типографий страдали от туберкулеза. Отравление свинцом (свинцовые краски, свинцовые буквы для печати) мешало кроветворению, организм оказывался легкой добычей палочки Коха. Чахотка была лишь сопутствующей болезнью при отравлении свинцом, одним, если хотите, из признаков отравления организма этим металлом.
Семьи рабочих тоже страдали. Свинцовая пыль из типографий уносилась с одеждой и бумагой. Зловредность свинца заключается в том, что из организма он выводится плохо, накапливается при самых незначительных поступлениях, а доза для отравления требуется скромная.
Теперь представим небольшой – шесть на двенадцать шагов – кабинет Чехова, где скапливалась масса с жирной свинцовой краской гранок, где оседала пыль от старых вырезок. А мытье рук даже с мылом не освобождало полностью поры кожи от въевшегося свинца. Человек отраву с собственных ладоней ел вместе с хлебом. И знаете, какой самый характерный симптом отравления свинцом? Запоры! Вот почему Чехов часто ходил в аптеку за касторкой. А первый удар, повторюсь, нанесла работа над «Сахалином»: по частям публикация в журналах, потом сведение в единую книгу - и гранки, гранки, гранки.
Последнюю, шестнадцатую, книгу собрания сочинений Чехов подготовил в 1903 году. А всего в тот год выходило четыре тома. Спрос оказался хорошим, и Маркс сделал второе издание собрания сочинений. Ситуация усугублялась еще тем, что кроме гранок собрания сочинений Чехову приходила корректура его новых вещей. Он стал знаменитым писателем и пользовался этим. В издательства отправлял сырые, не доведенные до логического завершения, вещи. Ему обратно присылали гранки с типографским набором, и он на них отшлифовывал произведения до высочайшего, привычного для себя качества. Кто работал со снятыми с типографских машин отдельными оттисками, тот знает: они всегда жирные и грязные, руки так пачкают, за два дня не отмоешь. Чтоб не пугать нынешних читателей, замечу, теперь технологии в печатном деле совершенно иные. Свинца нет.
Я полагаю, что напасти здоровье Чехова атаковали с трех сторон: туберкулез, креозот, свинец. И свинец в той триаде играл роль главного негодяя, остальные – подручные. Устрани главаря – и банда рассыплется. Отсутствие свинца в организме приведет к нормализации иммунитета, что позволит защитным силам совладать с туберкулезными микобактериями, а высокотоксичный, хоть и лечебный, креозот при таком раскладе превращается в третьего лишнего.
Самый тяжелый для здоровья Чехова год – предсмертный год – 1903-й. Издатель без жалости нагружал больного писателя работой. Торопился как можно быстрее выпустить полное собрание сочинений. Биографы Чехова к книгоиздателю и одновременно владельцу самого популярного в России журнала «Нива» Адольфу Федоровичу Марксу(1838-1904) любви не питают. Считается, что Маркс нажил большие деньги на издании Чехова. По слухам, около 200 тысяч рублей. Цифры точной никто не знает, сопутствующих расходов, связных с двойным выходом чеховского 16-томника, тоже никто не считал, а Маркса все равно не любят.
И, как мне представляется, совершенно напрасно. Дело в том, что Адольф Маркс одновременно и добрый, и злой гений Чехова. Собственно, злой только в том случае, если верна моя гипотеза об отравлении организма писателя свинцом, если же нет, то издатель собрания сочинений Антона Павловича не имеет никаких грехов перед литературной историей России, за ним – одни достоинства.
Чехов, решивший в 1898 году осесть в Ялте, денег на постройку дома не имел. Влез в долги. Еще неизвестно чем бы закончились финансовые мытарства писателя, не приди ему на выручку Маркс. Деньги издателя в короткий миг превратили Антона Павловича в весьма состоятельного человека. Условия были не кабальными. Свои новые произведения Чехов имел право публиковать в любом журнале за любой гонорар, а вот их переиздание (за отдельный гонорар!) должно было осуществляться только в томах полного собрания сочинений.
Работа над корректурой произведений для собрания сочинений отбирала у Чехова время, необходимое для написания новых вещей, зато делала его уверенным в завтрашнем дне. Но та же корректура, как я считаю, спровоцировала и обострение недуга Антона Павловича, поставляя зловредный свинец в организм писателя и, в добавок к нему, бациллы от больных типографских рабочих. В то же время Адольф Федорович, без всяких в том сомнений, истинный спаситель творческого наследия Чехова. Вряд ли писатель взялся бы за поиски своих ранних рассказиков и переработку их, не будь выгодного контракта с издателем. А тут нужда заставила. Мы, кроме профессиональных чеховедов, не знаем, были ли те рассказики в своем первом изложении столь же читабельными, как сейчас. Нас, рядовых читателей, это, собственно, интересовать не должно. Люди художественную литературу читают, чтобы отдохнуть душой, получив удовольствие от картин, представленных в книге. Давайте помнить, что все творческое богатство Чехова в одну копилку собрано по воле не кого-нибудь другого, а именно Маркса.
Адольф Федорович, как всякий деятельный человек, считал, иного хода его мыслей я не представляю, необходимым оставить после себя добрый след в памяти русского народа или даже всей Европы, ведь будущий издатель книг великих русских писателей - Н. В. Гоголя, Ф. М.Достоевского, И. С. Тургенева и других - родился в Германии. Сам страдавший от телесных недугов и знавший о тяжелой болезни Чехова, он торопился с подготовкой собрания сочинений Чехова. Могло так случиться, что оба не дожили бы до выхода многотомника. И как в воду смотрел: 66-летний Маркс покинет наш бренный мир всего через три с половиной месяца после смерти Чехова.
В мае 1904 года издатель заставит писателя просмотреть и подписать корректуру последнего произведения – пьесы «Вишневый сад». С точки зрения производственной морали в том поступке Маркса было не все ладно. У Чехова пьеса выходила в сборнике товарищества «Знание», и тут же ее собирается выпускать Маркс, вызвав переизбыток товара на рынке. Антону Павловичу от коллег по сборнику из-за этого казуса пришлось выслушать суровые упреки. Он почувствовал себя невольным обманщиком.Сильно переживал. Каялся, обещал возместить ущерб. А читающей публике до того конфликта дела не было. Книжки раскупались: тяжелая болезнь знаменитого писателя стала своеобразным двигателем продаж. Люди торопилась купить томик – ведь он возможно последняя прижизненная книга Чехова.
В мае 1904 года писатель, приехавший в Москву к жене, свалился с высокой температурой. Недели две с постели не поднимался, исхудал до состояния скелета, обтянутого кожей. О причинах того внезапно грянувшего кризиса могу привести две версии.
Первая, как бы нескромно это не выглядело, собственная. В апреле 1904 года, находясь в Ялте, Чехов работал с корректурой «Вишневого сада» для Маркса. До этого правил пьесу для сборника, выпущенного «Знанием». В мае, по требованию Маркса, еще раз просмотрел и подписал окончательный вариант «Вишневого сада» для издания в качестве приложения к журналу «Нива». Дополнительный свинцовый удар по организму мог получиться приличный, и болезнь обострилась.
В качестве второй версии, кстати, очень убедительной, я привожу фрагмент из воспоминаний Ивана Алексеевича Бунина: «Смерть его ускорила простуда. Перед отъездом из Москвы за границу он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, и болтливости» (И. А. Бунин. В книге «Чехов в воспоминаниях современников». М.: Захаров, 2005.). Правда, здесь не все стопроцентно ясно. Антон Павлович задолго до обострения недуга, еще в письмах из Ялты, говорил о желании поехать за границу. Поэтому простуда из-за бани могла приходиться как на начало мая, сразу после приезда Чехова в Москву, став причиной резко возникшего недомогания, так и на конец мая, когда Антон Павлович несколько оправился. Из последнего следует, что Чехов поехал за границу простуженным, не выздоровевшим.
Но как бы там ни было, Чехов, преодолев майский кризис, остался жив. Дальше начинаются вещи странные. Ослабевшему Чехову врачи советуют поправить здоровье на немецком курорте Баденвейлере, специальном курорте для легочных больных.
- Я туда еду умирать, – пророчески заметил Чехов во время беседы с писателем Телешовым.
Но почему никто из российских медиков не отсоветовал писателю ехать за границу? Ведь тысячи верст по железной дороге для человека с легкими, которые, по сути, одна большая рана, – верное убийство.
В поисках ответа, в зависимости от личной близости к той или иной версии, можно пойти по одному из двух перпендикулярно расположенных путей. Первый: виноваты во всем врачи, не желавшие брать на себя ответственность за гибель великого человека. Второй путь в поисках истины: невольная врачебная ошибка. Это после смерти писателя все его знакомые вдруг прозрели и стали рассказывать о виденных ими признаках быстрой кончины во время своих последних встреч с больным. Сам же Чехов, несмотря на слова «Я туда еду умирать» умирать все же не собирался. У него куча планов, которые он намерен выполнить после лечения на заграничном курорте. От мелких – подарить книгу почитателю, до глобальных – поехать на русско-японскую войну врачом. Не считал он себя обреченным, не считал. Такой настрой вполне мог ввести в заблуждение его коллег по врачебной части: сам же лекарь, по силам трезво оценить состояние собственного здоровья.
А вдруг он не ошибался в прогнозах на благоприятный исход? Проехать в вагоне всю европейскую Россию, всю Германию, до треугольника, образованного немецко-французской и немецко-швейцарской границами, для человека с разрушенными легкими – задача неимоверной трудности. Но Чехов-то испытание выдержал!
Надежды на выздоровление рухнули, когда они с Книппер оказались на месте. В городке лечили людей с сердечно-сосудистыми и ревматическими патологиями. Специализацию курорт, прежде действительно легочный, поменял в конце девяностых. Едва обслуга гостиницы замечала кровохарканье Чехова, его тут же, чтоб не распугивал клиентов, выставляли за порог.
Антон Павлович начинает собираться домой. Возвращаться в России хочет морем, на корабле. Тряску и духоту железной дороги, Чехов это ясно понимает, ему не одолеть. Ищет, как бы исхитриться добраться из сухопутного Баденвейлера до касс, торгующими билетами на пассажирские пароходы. Не успевает.
В три часа ночи второго июля 1904 года он выпивает последний в своей жизни бокал шампанского.
Но был ли Чехов обречен?
В мемуарной литературе обычно допускается, что Чехов, не отправься он в Баденвейлер, мог бы прожить еще несколько месяцев. А я говорю: ерунда! Чехову впереди светили десятки лет яркой жизни. Дело-то, в общем, известное. Когда возникает яростное противостояние между организмом и хроническим недугом, когда патогенный фактор и силы человека сходятся в последней схватке, называемой обострением или кризисом, у Чехова такой кризис пришелся на май 1904 года, то здесь победа окончательная за тем, кто ее одержит. Иными словами, с июня 1904 года для Чехова начиналась жизнь от новой черты, где не так уж много значило, кто и как за ним ухаживал в предыдущие годы, главное зависело оттого, как строить свою судьбу сейчас и в будущем. Для аналогии лучше всего подходит пример с Советским Союзом в сорок пятом. Еще одной разрушительной войны страна бы не выдержала, но без внешней агрессии довольно скоро стала сильнее прежнего.
Если бы врачи для лечения туберкулеза рекомендовали Чехову вместо Баденвейлера ближайший российский кумысный курорт, где еще кормили бы протертой баранинкой, салатами со сметанкой и давали два-три раза в день по ложечке барсучьего или медвежьего жира, то сегодня за русской литературой, как видится мне, числилось бы не два великих писателя-философа – Толстой и Достоевский, а три.
Может быть, и столь кровавой революции не случилось бы, русский народ, народ общинный, редко против мнения человека с авторитетом мудреца (собрание сочинений Чехова было выпущено 250-тысячным тиражом) идет, а Чехов социальные потрясения не приветствовал. Правда, это уже сослагательное наклонение, а оно для анализа исторических событий не допустимо.