Пустота

Новая версия «Стен». Здесь я буду экспериментировать. Буду рад отзывам читателей, кому интересно и у кого есть терпение.


Сначала мы думали, что он приехал погостить. А оказалось, вернулся.

Для нас, его соседей, для тех, кто никуда не уезжал и жил все эти годы здесь, это выглядело странным, если не сказать, нелепым.

Я помню, как Кирилл уезжал – с одним рюкзаком, без тени печали. Печальной была только девушка, которая его провожала, но, похоже, это его мало трогало. Я наблюдал эту сцену со стороны – прощаться с ним тогда у меня не было никакого желания, хоть мы и росли в одном дворе.

Тяжёлый он был человек этот Кирилл, тяжёлый. А рюкзак, с которым он уезжал, был огромный и казался величиной с человеческий рост. Вот в этот рюкзак Кирилл загрузил самое необходимое и уехал на чужбину. Появился он потом, спустя года три, бродил по городу, всё что-то высматривал, узнавал, а после этого исчез, казалось, навсегда.

Но вот он вернулся, купил старый дом, где жил ещё его прадед, и собрался делать ремонт.

Никто не мог понять, зачем это ему нужно, – дом старый, ещё с дореволюционных времён, правда, крепкий – пережил и войны, и землетрясения. Но вложить в него предстояло много, очень много. На эти деньги можно было купить дорогую квартиру в новом доме. Но ему зачем-то понадобился именно этот дом. И никто не мог понять, зачем – у нас ведь давно всё меряется деньгами. По этому поводу строились самые разные предположения: о том, что Кирилл сбежал по каким-то тёмным причинам и что он неудачник, раз вернулся, а может, просто свихнулся на старости лет.

Впрочем, гораздо больший интерес представлял для соседей вопрос о том, откуда у него столько денег. Втайне ему завидовали: ишь, отъелся за границей, а теперь приехал. Он был чужак для всех – чужак, только говорящий на нашем языке.

Кирилл, в свою очередь, держался со всеми на расстоянии, да никто особенно и не стремился с ним сблизиться – все косились на него со стороны, чаще всего разглядывали из своих окон, когда он выходил из дома.

Он ведь сильно изменился за эти годы, прежде всего постарел. Но соседям было важно совсем другое: все они искали в его внешности и поведении подтверждения своих предположений – прежде всего тому, что он неудачник. Это не важно, что у него есть деньги. Зато семьи нет, это ведь очевидно, иначе бы он привёз жену и детей. Впрочем, дети у него, если есть, давно взрослые, а с женой он мог развестись, может, даже и овдовел. Всё может быть. Но... Едва ли. По всему видно, что он одинок, совершенно одинок. И одиночество это появилось не сейчас, а, наверное, было всегда с ним.

Сколько я его помню, он всегда хотел уехать. Здесь ему вечно чего-то не хватало, и он искал это в другой стороне, как будто где-нибудь ещё может быть по-другому. Но он верил в выдуманную им землю обетованную – миф, который по мере взросления Кирилла оброс массой деталей, почерпнутых им из газет, «Голоса Америки» и «Немецкой волны», слухов и писем родственников, перебравшихся за океан.

Сейчас я понимаю, почему у него была эта мечта.

Кирилл был единственным сыном у своих родителей, но они рано развелись. Впоследствии мать снова вышла замуж, а отец женился. В новых семьях у каждого из родителей были дети. Кириллом заниматься было некогда, и большую часть времени он проводил у родителей отца. И хотя у отца Кирилла были ещё дети от второго брака, да ещё трое детей брата отца, но старики из всех внуков больше всех любили именно его – Кирилла.

Так и рос он в этом доме, пока старики были живы. После их смерти отец не стал переписывать на сына квартиру стариков, но разрешил ему в ней жить.

– Рано или поздно ты всё равно уедешь, так же, как и все мы. Зачем тебе эта развалюха в коммуналке? – говорил отец.

Кирилл с отцом не спорил, ничего не просил и в конечном счёте так и получилось: когда появилась возможность уехать, они все уехали – и отец со своей семьёй, и мать со своим новым мужем и детьми, да и сам Кирилл.

Кирилл уехал первым по какой-то университетской программе. Учился он хорошо, его даже считали одарённым и прочили большое будущее в науке.

Отец его, мастер на все руки, владевший домом-усадьбой и открывший к тому времени несколько собственных предприятий, уехал гораздо позже, из-за того, что ему нужно было время – распродать всё своё имущество.

В числе прочего была и квартира стариков. Поначалу отец хотел выкупить и другие квартиры в коммуналке, которые до революции были просто комнатами большого барского дома, принадлежавшего прадеду Кирилла, но потом решил, что дело это не стоящее и продал свою часть; продал совсем недорого, как он сам жаловался, хватило только на часы «Ролекс», ну и на самое необходимое для отъезда – в то время цены на недвижимость были бросовые. Отец переживал из-за цены, деньги для него всегда имели особое значение. А об этой квартире никто особенно и не жалел, хотя в ней прожили большую часть жизни и отец Кирилла, и сам Кирилл, да и память о близких... В общем, потомки стариков были отнюдь не сентиментальны.

Была, правда, одна душа, которая жалела о том, что всё так получилось. Это была девушка, любившая Кирилла.

С девушками Кириллу не везло, хотя внешностью Бог его не обделил: высокий, хорошо сложен. Были и девушки, которых он привлекал своей замкнутостью – им казалось, что за этой закрытостью есть что-то особенное, интересное.
Но интерес был всегда недолгим. Чем-то он их всех в конце-концов разочаровывал,хоть и не дурак был, да и знал много-он ведь ещё будучи подростком лет двенадцати, а то и раньше, пристрастился к книгам по математике и физике для детей и вдобавок много чего умел.
По его просьбе бабушка выписывала ему несколько детских журналов, «Юный техник», а позже – «Техника молодежи».

Из классической литературы он, похоже, читал только то, что было обязательным в школьной программе. А вот что до математики или физики, тут он был фанат. В своей комнате бабушкиной квартиры он устроил целую лабораторию и чего только здесь не изобретал… Был даже телескоп и всякие приспособления для астрономических наблюдений.

Бабушка добродушно ворчала, рассказывая знакомым об увлечениях внука и притворно жалуясь, что живёт она не в квартире, а в научной лаборатории. Она любила Кирилла, но и переживала за него, из-за его замкнутости и особенно из-за того, что у него и в девятнадцать лет не было подруги.

Когда речь заходила о девушках, Кирилл краснел и злился. Особенно он злился, когда эту тему поднимал отец.

У отца с женщинами, напротив, всё было удивительно просто и легко. Человек вспыльчивый, эгоистичный и высокомерный, считавший себя лучше других, при необходимости он находил подход ко всем – и к детям, и к женщинам, и к совершенно незнакомым людям.

Он мог быть на редкость обаятельным, если ему это было нужно. У него и улыбка была чарующая, открытая и при этом ласковый взгляд. Такое сочетание, вместе с юмором и доброжелательной реакцией на слова или настроение собеседников, действовали в отношениях с другими людьми всегда безотказно, принося желаемый отцом Кирилла результат.

Кирилл же был полной противоположностью своему отцу: угрюмый и тяжелый в общении  человек.
Когда девушки, даже из числа одноклассниц, которым он нравился, пытались с ним заговаривать, он только краснел и пыхтел, не в силах побороть собственную застенчивость. Девушки ему нравились, но он никогда не знал, о чём с ними говорить. Это была его больная тема, а отец, когда они виделись, как будто специально говорил с ним об этой проблеме так, будто смеялся:

– Ну, нашел ты себе девушку, наконец? Ёлки-палки, да я в твоём возрасте!.. Да ты давно уже должен!.. – И всё в таком духе.

– Найду я себе девушку, – однажды зло ответил Кирилл отцу, – не переживай.

Отец тут же обиделся и перестал насмешливо улыбаться.

– А я вот переживаю! – запальчиво заговорил отец. – Потому что ты – мой сын!

– Папа, у тебя ведь есть другие дети, они нуждаются в твоей заботе, вот ими и займись. А я свои проблемы как-нибудь сам решу... – Кирилл уже сорвался, но вовремя остановился, потому что их разговор слышала бабушка, а она была, пожалуй, единственным человеком во всём мире, которую он любил и которой не хотел причинять боль.

Бабушка настороженно следила за разговором двух самых дорогих для неё людей, боясь ссоры. Но до ссоры дело не дошло. Отец сделал скорбное лицо и с укором сказал:

– Зачем ты так со мной, сынок?

Помимо всех прочих талантов, у отца Кирилла был ещё и удивительный дар перевоплощения. Если он чувствовал свою силу, то давал волю гневу или безжалостно насмехался над человеком. Но если ему давали отпор, как это сделал Кирилл, он моментально вживался в роль жертвы: глаза отца делались скорбными-вот-вот слезу пустит. Но взгляд при этом оставался внимательным, как будто он наблюдал реакцию собеседника и весь его вид говорил: «Вот я перед тобой: совершенно беззащитный. Что ж, бей меня-униженного каждый обидеть может!» Кирилл хорошо знал характер отца, и на него этот приём не подействовал.

А вообще, отец Кирилла был человеком избалованным и неспокойным. Официально он числился в паспорте Михаилом, но родители и приятели называли его Миликом, а на самом деле он был Мелехом, что в переводе с еврейского означает «царь».

Имя, наверное, влияет на характер человека, но всё-таки влияние матери всегда сильнее. Он у неё был любимым сыном, и поэтому она позволяла ему абсолютно всё. Такое воспитание принесло свои злые плоды: Милик любил только себя и никого больше.

Дед Кирилла был до войны скромным инженером, но после войны, вернувшись с фронта, он быстро сделал головокружительную карьеру, став начальником всего строительного управления нашего города. В общем-то это он поднимал наш город из руин после войны. При этом он оставался таким же скромным, как и раньше. Никогда не хвастался своими боевыми наградами, а очередь на квартиру всегда отдавал кому-то: «Ему нужнее», – говорил он всякий раз бабушке. Так продолжалось до тех пор, пока бывший однополчанин, занимавший высокую должность в столице, буквально в приказном порядке не вытащил деда в столицу.

– Ты мне здесь нужен, – сказал он деду Кирилла.

Там, наконец, дед и бабушка получили отдельную квартиру. Дед стал правой рукой своего друга, мотался по всему Союзу, его наградили высокими правительственными наградами, но однажды он вдруг сильно сдал и в свой родной город вернулся уже совсем больным человеком.
 То ли тоска его подкосила, то ли фронтовые раны сказались или злоключения сына, а может, всё вместе, но только вернувшись, прожил он совсем немного, лет пять.

Предоставленный сам себе с отъездом родителей, за время их отсутствия, отец Кирилла бросил учёбу, на работе нигде долго не держался, потому что вечно со всеми конфликтовал из-за своего характера-ему все казалось, что к нему не так относятся и недостаточно уважают, несколько раз женился и разводился, мотался по всей стране, платил алименты на детей из разных семей.
О Кирилле он, похоже, и вовсе забыл. Да и до этого отношения отца и сына всегда были сложными.
Привыкший всегда быть в центре внимания, отец требовал, чтобы все его прихоти исполнялись немедленно. Так он вел себя не только по отношению к жене, но и к своему маленькому сыну.
А ребенок рос обидчивым, упрямым и не всегда сразу реагировал на слова отца. Отец злился и давал волю своему гневу,причем довольно часто из-за пустяков
Приступы гнева у отца пугали ребёнка, и однажды Кирилл при всех спросил: «Папа, а ты мой папа?»

Мать Кирилла оказалась женщиной с характером, и все попытки мужа установить собственный культ в доме, потерпели фиаско. Это было для него полной неожиданностью, поскольку Милик считал, что жена должна день и ночь на него молиться: это ведь на его деньги – неважно, что это были деньги родителей, – куплена кооперативная квартира и вся мебель в доме, а она ещё рот открывает?! Кончилось всё тем, что жена выставила Милика за дверь, и он потом долго плакал сидя у соседей.
А спустя какое-то время невестка примчалась на такси в дом к родителям Милика, швырнув с порога ключи от кооперативной квартиры и все подарки.

Правда, потом она с дедом Кирилла помирилась и даже доверила свёкру и свекрови сына, хотя со свекровью отношения у неё всегда были натянутыми, особенно после развода.

Кириллу тогда было лет пять или семь. После той истории Кирилл стал нервным, глаза вечно испуганные, а сам он постоянно озирался по сторонам, как затравленный зверёк, часто и смешно моргал и при этом ещё дергал головой.

Соседским детям это было смешно, и едва он появлялся на улице, как дети тут же дразнили его, называя «нервным», так что его имени потом уже никто и не помнил. Кирилл пытался защищаться, но соседских детей было много, а он один и силы были слишком неравны. Тогда он замкнулся и вообще перестал выходить на улицу.

Мать после развода с отцом долго болела. Они в то время снимали комнату в частном доме у местных куркулей. Кирилл рос странным, замкнутым и это вызывало у матери досаду. Она одно время часто срывалась на крик, но потом всё же взяла себя в руки и заботилась о сыне как могла. Потом она повторно вышла замуж и, когда у Кирилла появился сводный брат, он попросился жить к родителям отца.

Непростая судьба наложила свой отпечаток на характер Кирилла. Но всё-таки нашлась девушка, которая полюбила Кирилла.

– Расскажи мне о себе, – как-то раз, ещё в самом начале их знакомства, совершенно неожиданно, попросила она.

До сих пор никто его об этом не просил. И Kирилла вдруг прорвало, и он стал рассказывать ей о себе то, что, наверное, никогда и никому не доверял, о всех своих разочарованиях и мечтах. А она слушала его, глядя на него своими ясными глазами, а пoтом вдруг поцеловала...
Так у них всё началось, хотя, как всё было на самом деле, никто не знает, потому что их разговора никто не слышал, а только многие видели, как сидели они в тот вечер очень долго в нашем крохотном садике, хоть и поздняя осень уже была на дворе... С того дня они всегда были вместе.

В отличие от Кирилла, которого все недолюбливали, и даже в детстве другие дети не принимали в свои игры, все в нашем дворе любили её, такая она была светлая и душевная, особенно рядом с ним.
Может, потому и полюбила его, что ночь и день, свет и тьма, радость и печаль неразрывны, а по сути две стороны одного целого.

Так и они были: Кирилл – замкнутый, мрачноватый, с настороженным взглядом. А девушка та, её звали Настя, всегда улыбалась, причём совершенно искренне, была со всеми доброжелательной и мягкой. Детвора во дворе полюбила её и обступала со всех сторон, когда она в нашем дворе появлялась.

Но чаще они вдвоём были: уходили вместе и возвращались вместе. Обычно, если Настя с кем-нибудь разговаривала, Кирилл стоял чуть в стороне, угрюмо молчал и не произносил ни слова. Оба они были студентами – она училась на врача, а он собирался стать физиком.
Но потом Кирилл уехал, и после его отъезда Настя появилась в нашем дворе только один раз, где-то полгода спустя, и разговаривала с его тёткой – узнавала, пишет ли ей Кирилл. Видимо, своей возлюбленной он давно уже не писал, а она всё ещё на что-то надеялась, вот и расспрашивала. Уж не знаю, что он ей говорил перед отъездом, что обещал, но только она надеялась очень.

Раньше его недолюбливали, а после этого случая с Настей так просто все возненавидели. Но ему-то что? Он уехал, у него другая жизнь, такая, как он хотел. Так мы думали тогда.

И вот теперь он вернулся, выкупил весь этот дом и стал фактически строить его заново.

Кирилл унаследовал многие таланты отца, а тот был мастером на все руки. Дело с ремонтом шло споро, в деньгах недостатка не было, и скоро дом был отреставрирован.

Я думал, что Кирилл будет сдавать квартиры в своём доме – а их было там целых три, не считая той, в которой жил он сам. Но этого не произошло. Дом казался пустым, и только свет по вечерам, который хозяин включал иногда очень поздно, свидетельствовал о том, что дом обитаем. Такое поведение нового-старого хозяина дома казалось всем странным и подкрепляло версию о том, что Кирилл свихнулся. Так думал и я, до тех пор, пока однажды не столкнулся с ним у входа во двор. Он, видимо, выходил в магазин или ещё куда поблизости, потому что шёл пешком. Он вообще почти не пользовался машиной и не любил уходить далеко.

– Заходи, – просто сказал он.

Я удивился его приглашению – мы никогда не были друзьями, но, видимо, из тех, кого он знал, осталось не так много людей, с которыми он мог бы поговорить. Однако, немного поразмыслив, я понял, что выбрал он меня для своих душевных излияний вовсе не случайно: я ведь принадлежу к особой редкой породе людей, которые всегда здесь были, есть и будут. Это я не о себе сейчас, это я о породе нашей – ничем не приметных обывателей, живущих здесь из поколения в поколение, кого не берут ни войны, ни моры, которых никаким калачом из своих нор не выманить ни в какую Америку. Так и будет жить наша порода в этих старых, с удобствами во дворе, пахнущими сыростью, табаком, лекарствами, старыми книгами и древней деревянной мебелью домах. К своей жизни я всегда относился легко – жил, как живётся. Приятелей, которые журили меня за такое отношение к жизни, я быстро отдалял от себя.

Дабы меня оставили в покое, до определённой поры я делал всё так, как от меня хотели: хорошо учился, вместо того, чтобы читать фантастику, делал уроки, вместо того, чтобы лазить с приятелями по пустырям. В общем, рос примерным ребёнком. Потом, как и полагается послушному сыну уважаемых среди соседей родителей, я поступил в политехнический институт, где учили востребованной профессии.

Учился я хорошо, а после третьего курса женился на студентке из нашего же института. Уж не знаю, зачем я на ней женился. Наверное, чтобы родители отстали – они все хотели, чтобы я остался в жизни таким же примерным, каким был в детстве, а для этого, по мнению родителей, мне непременно нужно было жениться. Ну, вот я и женился на молоденькой и очень привлекательной девушке. Правда, вскоре после свадьбы выяснилось, что она ужасно не любит книги и театр, зато обожает, как это принято сейчас называть, шопинг, рестораны и быть в центре внимания. Некоторые вещи в ней казались мне смешными, а мои насмешки вызывали у неё приступы истерики. К тому же, когда она видела у меня в руках книгу, то просто бесилась. Она была убеждена, что люди читают книги только для того, чтобы не разговаривать с другими людьми.
В общем, надоела она мне, а я в то время уже твердо решил стать писателем и ее истерики страшно меня отвлекали от моих опусов.
 Я и раньше пописывал, но скрывал от всех это своё пристрастие. А тут уже скрывать больше не мог, потому что вместо занятий в институте пропадал в нашем самодеятельном литературном кружке или писал свои опусы.
На мои занятия она смотрела как на блажь не только бесполезную, но и вредную.
Когда я бросил институт,она поняла, что своих занятий я не оставлю и толку от меня для нее не будет, моя бывшая супруга легко согласилась на развод.
  После этого я вздохнул с облегчением.
С родителями было сложнее. Когда я сообщил им о своём желании учиться в литературном институте и добавил, что моё решение обжалованию не подлежит, мама от переживаний слегла с гипертоническим кризом. Отец же начал подозревать меня в употреблении наркотиков. Но наркотики я не употреблял – зачем графоману наркотики?..

А потом, мне всё надоело, и я не стал поступать в литературный, а начал работать сначала на археологических раскопках, потом уехал на север, где работал на строительстве газопровода, потом... Где только я не работал, объездив всю страну. И всё это с одной только целью: сделаться писателем, что совершенно невозможно без самых разнообразных впечатлений.

Насытившись впечатлениями, я вернулся в наш дворик, купил для родителей кооперативную квартиру, а сам остался здесь.
 Именно в это время один известный литературный журнал опубликовал первые мои рассказы и я получил несколько очень лестных отзывов от маститых писателей.

В то время я задумал написать большой роман наподобе "Войны и мира". Задуманный мною роман был сокровенным, для души. Об этой своей работе я никому не рассказывал, да и зачем?.. Никто ведь не верил, что это я написал свои рассказы, даже родители.
– Неужели это ты всё написал?! – удивлялась мать.

Родители меня любили, но почему-то считали неудачником и переживали за меня: как же так, ведь мне уже за тридцать, а я не женат, без образования и без профессии.

А потом всё рухнуло, прежде уважаемые профессии стали никому не нужны. Ненужными оказались тогда и множество людей, а первым из ненужных людей оказался, как всегда, непризнанный гений.

Все считали меня чудаком, а я никому ничего не доказывал. Зачем?.. К тому же, меня вполне устраивал этот мой образ, позволявший вести такую жизнь, какую я хотел.
Я и общался с такими же, как сам, – людьми не от мира сего, которые постепенно начали собираться у меня.

В смутное время, когда обыватели были напуганы уличной преступностью и стрельбой на улице, двери моего дома не закрывались ни днём, ни ночью.
Я никого не боялся, потому что брать у меня было нечего, а если бы кому вдруг вздумалось меня ограбить, то я бы и так всё отдал – зачем мне лишняя обуза? Но, Слава Богу, из бандюков и прочих отбросов в наш двор никто не наведывался, зато приходили самые разные люди: ищущие юноши-студенты, только закончившие школу и не знающие чего хотят студентки, погружённые в себя буддисты и эзотеристы, нарцисстичные художники, писатели и журналисты, нервные музыканты и алкоголики-поэты, писавшие свои вирши, охраняя по ночам какой-нибудь важный гражданский объект вроде детского сада. Был даже один театральный критик и ещё двое-трое профессоров из университета, не говоря уже о доцентах наших институтов. Позже появились постоянные пациенты психушки и просто люди, не знавшие куда себя девать. Одни из них приходили, другие уходили.

Все они собирались у меня вовсе не с какой-то целью и не по какому-то особому делу. Это было очень необычное общение: прийти сюда ко мне мог каждый, когда хотел, хоть утром, хоть на ночь глядя. Правда, я не любил, когда меня беспокоили слишком рано: гости мои расходились поздно, и утром я отсыпался, а к тому же не люблю рано вставать. И вот каждый из моих гостей приносил с собою что-то своё: кто-то – интересную статью из научного журнала, а кто-то – фото, сделанные где-то в диковинной глубинке или за границей, и показывал нам всё это в виде диафильмов. Кто-то приходил поругать действительность и выпустить пар, а кто-то – пофилософствовать или почитать свои стихи. Молодёжь приходила обязательно с гитарой, под которую они пели или просто сидели. А кто-то обязательно приносил торт или пирожные, так что чаепитие с тортом стало своего рода неписанным обычаем наших посиделок.

Иногда заявлялся к нам какой-нибудь мэтр, чаще всего от искусства или литературы, но долго они не задерживались, потому что слишком уж любили себя и слишком много требовали к себе внимания. Гораздо больше мне нравилось, когда таких центров внимания не было. Люди разбивались на группы, одни говорили о математике, другие – о политике, некоторые просто молча сидели и непосвящённые не могли понять, зачем все эти люди собрались тут: ведь должна же быть какая-то цель у всего этого.

А вся прелесть наших собраний именно в том и заключалась, что люди приходили сюда не ради какой-то цели, а просто потому, что им было здесь хорошо. В общем-то это был прообраз социальной сети, куда каждый заходит со своими мыслями, желаниями, надеждами. Чаще всего люди уходят отовсюду, включая жизнь с тем же, с чем и приходят, а кто-то даже и с разочарованием. Но большинство придут снова.

Конечно, принимать у себя такое количество людей довольно хлопотно. Но я не заморачивался насчёт этого и ничего в доме не касался. Завсегдатаи уже воспринимали мой дом как свой собственный и поддерживали в нём определённый порядок, или, точнее, беспорядок.

Кофе и чай каждый готовил себе сам. Сами же и мыли для себя посуду. То же и с едой – кто-нибудь обязательно что-то с собой приносил: одни – вино, другие – закуску, но чаще мы обходились без вина, только чаем с тортом. Но это уже был скорее ритуал.

Время от времени приходилось освобождать пепельницы от окурков и даже подметать эти окурки и другой мусор, а затем собирать всё в мусорное ведро и выносить на мусорку во двор.

Были среди нас и кулинары, бравшиеся удивить нас чудесами кулинарии и колдовавшие для этого над духовкой, оставленной мне родителями. Нашлись даже такие, что сделали ремонт в моей квартире. Хорошее было время, интересное!..

В то время о нашей истории не спорили только ленивые. А доводилось ли кому-нибудь из вас слушать как матерится на латыни известный профессор, заведующий кафедрой древних языков? А у нас всё это было… Профессор этот был большой оригинал, и однажды я был свидетелем следующей сцены: уважаемый профессор гнул перед студентами и собственной женой такие маты, что я, уж на что человек привычный ко всему, и то был шокирован. Оказалось, что всё это перевод Назона или Овидия, сейчас уже не помню, на русский. Причём экспромт. А потом у него нашёлся оппонент, другой профессор, историк, большой специалист не только в латыни, но ещё в древнегреческом, коптском и ассирийском. Вот они и спорили между собой о том, как правильно в древнегреческом говорить то или иное слово. Здесь можно было узнать много интересного.

Не обходилось и без курьёзов: шестидесятисемилетний профессор истории вдруг влюбился в молоденькую журналистку, приходившую на наши посиделки, и дело уже шло к свадьбе, но в последний момент невеста узнала, что у профессора куча детей от предыдущих браков, а женат он был раз пять, а то и все семь, и что у него куча долгов и живёт он в коммуналке, потому что свою профессорскую квартиру оставил одной из жен. В общем, ничего у них не получилось. Журналистка вскоре вышла замуж за своего американского коллегу, а профессор долго пил и даже по пьянке упал и сломал себе три ребра. Мы потом долго вспоминали эту историю...

Сегодня уже всё не то: молодёжь разлетелась как птицы, но фанатики, те, для которых наш клуб стал неотделим от жизни, собираются у меня и сегодня, правда не так часто, как раньше.

Наши дома уже давно отжили свой век, а что уж про таких, как я говорить? Только ведь убери нас, и... всё, город тут же потеряет, даже не лицо, гораздо больше – свой особый дух. Скорее всего, по этой причине он и позвал меня к себе в гости, хотя знал, чувствовал, что не люблю я таких, как он, – перекати-поле.

Я не стал отказываться от приглашения – любопытство всё-таки взяло верх. Войдя во владения Кирилла, я стал разглядывать стены, потолок и пол, а он в это время смотрел на меня с горькой усмешкой.

– Хорошая работа, – сказал я. – Сдавать будешь?

– Проходи, – вместо ответа сказал Кирилл, пропуская меня в свои апартаменты.

– Ты, наверное, хотел спросить, – начал он, когда мы оба уселись в удобные кресла вокруг письменного стола в самом центре гостиной. – Зачем мне вообще понадобилась эта развалюха... Ведь так?

Вместо ответа я кивнул.

– Сны одолели, – вдруг сказал он.

– Какие сны? – удивился я.

– Сны, одни и те же всё время. С них всё началось. Сначала я не относился к этому серьёзно. Но потом заметил, что мне всё время снится один и тот же сон: будто я снова здесь, но приехал совсем ненадолго, и у меня куча дел – каких-то ненужных, совершенно нелепых дел, и я всё время куда-то еду, бегу, чем-то занят, и вот уже мне нужно возвращаться, а я так и не побывал там, где был мой дом… И вот я еду туда, как когда-то, то на автобусе, то на трамвае, и трамвай этот и автобус как назло ползут, будто черепаха. Я выскакиваю из трамвая и со всех сил бегу к своему дому, времени совсем не осталось, мне нужно возвращаться... Бегу, задыхаюсь, а в результате толком и не успеваю разглядеть свой дом...

– Ну, ты мог бы остаться, – сказал я.

– Да в том-то и дело, что не могу. Хочу, но не могу. А не могу из-за таких же ненужных дел там, на чужбине...

– А дальше что? – спросил я.

– Дальше я на этом месте всегда просыпался, думал – что бы это всё могло значить, и вместо того, чтобы заняться реальными делами, подолгу сидел, подперев голову рукой...

Он сделал паузу и снова продолжил:

– А то ещё снились мне часто мои старики в этой квартире, будто они мёрзнут и вообще уже с кровати не встают, и некому о них позаботиться... Я вскакивал посреди ночи и первым делом отыскивал в памяти номер телефона. Всё ещё можно исправить – позаботиться о них, согреть... Но прежде нужно позвонить им, узнать, как они. И вообще, как я мог забыть о них?! Номер телефона я вспоминал почти мгновенно – он у меня как отпечатался в памяти, и тут только до меня доходило, что старики-то давно умерли.

– Ну и что, из-за этих снов ты вернулся?

– Да нет, конечно, не только... – Он потёр своё небритое морщинистое лицо.

Я ничего не говорил и ждал, когда он продолжит свой рассказ. Наконец, после долгой паузы, он снова заговорил:

– Странно жизнь сложилась: вроде всё было, всё получил, чего хотел. Ну да, с бабами не везло – вечно одни стервы попадались. Но теперь, когда я уже старый, какое это имеет значение? А так всё сложилось настолько легко и удачно... Даже не верилось поначалу, что всё может быть так просто. Физику я бросил – надоело каждый раз гранты выпрашивать, решил свой бизнес открыть. Начинал я с ремонта квартир, стал подрядчиком, потом занялся весьма выгодным делом: покупал старые обшарпанные квартиры, ремонтировал и продавал. Неплохой доход. Купил дом, сначала в одном месте, потом в другом... Но везде мне чего-то не хватало, а чего, я никак понять не мог. Не то – и всё тут. Потом начались эти сны, а затем и вовсе бессонница... Сплошной кошмар. От неё никакие лекарства не помогают, как ни пытайся её обмануть. Лучше сразу себе вовсем признаться, чтобы не мучиться. И вот я признался себе в том, что давно уже знал подсознательно: хорошо мне было только здесь, в этом старом доме. И тогда я решил вернуться – вернуться навсегда. Может, вообще всё это – отъезд, годы каторжного труда от темна до темна, всё это нужно было только для того, чтобы однажды вернуться в свой дом? И вот я вернулся. Пока собирался, у меня вроде как цель появилась, надежда, будущее. А теперь... – Он снова замолчал.

– Что теперь? – спросил я.

– А теперь я сижу в этом доме, где прошло детство ещё моего прадеда, где я сам вырос и понимаю, что дом мой пуст и что мне нечем заполнить эту пустоту. Остались стены, но дом – это ведь не только стены и даже не столько стены...

– А чего собственно ты ждал? – не выдержал я.

– Да не ждал я, надеялся... Я ведь за счастьем приехал, – вдруг признался он, – а его нет. Дом есть, а счастья в нём нет. Зато есть покой. Покойно мне здесь.
Может этого счастья, о котором люди так мечтают, и вовсе нет, а есть только покой. Хотя нет, ведь было оно у меня, я это хорошо помню. Но когда от жизни сильно устанешь, так не хочется уже ничего, даже счастья-только покоя.

В большом городе, где я жил, было всё, кроме счастья и покоя.
 Та же пустота, только наоборот. Большой город соблазнов, где у меня когда-то были нескончаемые желания и мне казалось, что и десяти жизней не хватит, чтобы все их воплотить... А потом вдруг я почувствовал пустоту, и она стала меня тяготить всё сильнее и сильнее. Иногда проснувшись утром я испытывал странное ощущение. Мне казалось, что я умер, и вот смерть оказалась совсем не такой, как её себе представляют люди. Ты живёшь, вернее, продолжаешь жить, только в пустоте. Пустота в тебе, пустота вокруг, в людях, которые окружают тебя, такая же пустота внутри. Все изображают жизнь и при этом прекрасно понимают, что умерли. Зачем всё это? Ты не знаешь, но живёшь... А потом вдруг тоска накатила, и появилось странное желание : сидеть и смотреть на этот камин целую вечность, – сказал Кирилл, кивнув на старинный камин, который был здесь со времён его прапрадеда и который он восстановил по специально сделанным для него чертежам.

– Я хочу, чтобы всё было, как прежде, – сказал Кирилл.

– Как прежде? – удивился я.

– Да, как прежде, в этом доме, в этом дворе... Таких двориков много по всей стране, но каждый из них неповторим и… Вот эта вишня в самом центре двора, скамейки под вишней, водокачка... Убери что-то одно, и вот уже всё не то... А так, сидишь, смотришь на эту вишню, на водокачку, и кажется, что времени и вовсе нет, а есть только вечность. Это, наверное, и есть счастье.

– Никогда не думал, что ты романтик, – невольно произнёс я вслух.

– Да нет. Просто битый жизнью, – усмехнулся Кирилл. – Вот и исполнилось моё последнее желание: сижу, смотрю на камин, выхожу в наш двор, где всё как в детстве. Только чего-то самого главного не хватает. А чего, я и не пойму... Ну да хоть от снов, что мучили меня, избавился. Ото всех, кроме одного. Я ведь потом Настю долго искал. Понял, что она и была для меня самым дорогим в жизни. Но её нигде нет. Однажды мне приснилось, что я нашел её и уговариваю вернуться ко мне. Я не мог упустить этот шанс и говорил горячо, как никогда до этого в своей жизни... И вроде бы почти уговорил, она немного оттаяла, и вот уже сблизились наши губы для поцелуя... А потом я проснулся и сразу понял, что всё это бессмысленно, потому что во сне нам обоим было по двадцать пять, а когда проснулся – под шестьдесят. Но плакал я проснувшись так же, как и во сне, – по-настоящему.

Он замолчал и как будто погрузился в себя, а потом вдруг, будто вынырнув из глубоких вод, спросил:

– А где ива? Помнишь, во дворе росла ива. Я часто вспоминал её там – как от дуновения ветра колыхались её тонкие ветви, как будто...

Кирилл вдруг осёкся и не назвал имя Насти, но я прекрасно понял, о ком он. Пряди её волос действительно были похожи на тонкие ветви ивы.

– Где ива? – требовательно спросил он, окончательно взяв себя в руки.

– Ива-то? – усмехнулся я, хотя мне было совсем не весело. – Так на её месте киоск теперь стоит, разве ты не заметил? Не знаю, чем дерево хозяину этого ларька помешало... Но начал он с того, что спилил дерево... Есть такие люди. Киоск этот он держал лет пять, потом хозяин сменился... А иву я тоже хорошо помню, ещё бы! Она уже взрослым деревом была, когда мы ещё в школу не ходили. Жаль, конечно... Да если бы только деревья гибли!.. А сколько народу померло, так, ни за что... Профессора нашего помнишь?

– Конечно помню, – откликнулся Кирилл.

Профессор Тарновский был гордостью нашего двора – как же, всемирно известный учёный. Правда, жил он в коммуналке и поселился здесь ещё в те времена, когда летом все двери были распахнуты настежь и старики мирно беседовали на лавочках под вишнями, в самом центре нашего маленького дворика, а вечером они не спеша прогуливались, или сидели уже на скамейках просторного городского парка, продолжая свои светские беседы, в которых было всё: и житейские истории, и сплетни, и анекдоты и общие повседневные проблемы.

Для молодёжи и детей двор был слишком тесным, и, подрастая, они всё реже бывали здесь, возвращаясь домой лишь для того, чтобы как следует отоспаться, нормально поесть и... снова почувствовать себя дома.

Чем старше они становились, тем длиннее становилась для них дорога к дому. Письма и звонки постепенно заменяли дорогу к старикам, и дом, казалось, и сам старел вместе со своими обитателями. Так что облик нашего двора определяли именно старики, такие, как профессор Тарновский, художник Вишневский или актриса нашего драматического театра Вера Васильевна.

Были и другие колоритные личности, без которых невозможно представить наш двор. Это прежде всего Рая, которая, как портрет в раме, постоянно красовалась в своём окне. Окно её было на первом этаже, и, благодаря этому, общительная и весёлая Рая могла общаться со всем двором. Возраста её никто не знал, она совершенно не менялась десятилетиями и, казалось, всегда была здесь, в этом окне. Прославилась она своими любовными историями, о которых с удовольствием рассказывала любопытным слушателям. По её рассказам, у неё в течение жизни было три мужа и сорок любовников. Кого-то – в первую очередь-слушательниц вроде нашей актрисы – её истории повергали в шок, а у кого-то вызывали улыбку.

Ещё была Дора, жившая внутри двора. К ней постоянно приезжала скорая, чаще всего ночью. Она была очень набожна, брила голову и носила парик. И дома, и на улицу, она надевала всегда один и тот же салоп. Когда на коммунальной кухне появлялся кто-то из соседей, она тяжело вздыхала. А когда кто-то из родственников или соседей справлялся о её здоровье, Дора закатывала глаза и начинала рассказывать об очередной своей схватке со смертью. Все её рассказы выходили эпическими. Рассказывала она их чаще всего лёжа на тахте в своей просторной комнате, в присутствии сына и невестки. Иногда Дора, правда, добавляла такие подробности об очередном приступе, что слушатели уходили от неё совершенно сбитые с толку. Так, например, однажды она поведала о том, как посреди ночи, во время очередного приступа, у неё не было сил подняться со своей тахты и включить свет, поэтому она на ощупь искала спасительное лекарство, а не найдя, стала принимать всё подряд из стоявших рядом с ней на стуле бутылочек, баночек и коробочек, которых в общей сложности было не меньше тридцати.

– Это какое сердце нужно иметь, чтобы всё выдержать! – возмущалась её соседка и подруга по имени Фира.

Одни считали Дору симулянткой, другие – шизофреничкой, и только сын да невестка, жившие вместе с ней, терпели все выходки старухи. Свои рассказы Дора заканчивала всегда одной и той же фразой, закатывая при этом свои синие, неподвластные времени прекрасные глаза:

– Ещё одну такую ночь я не переживу, – после чего склоняла голову в покорности судьбе или Всевышнему, и наступала долгая театральная пауза. В ней погиб дар величайшей актрисы.

А однажды, во время очередного визита скорой, Дора вдруг умерла. Никто не думал, что она когда-нибудь умрёт, а тут вдруг губы её посинели, и молодой врач, меривший до этого старухе давление, стал что-то торопливо ей колоть, но Дора подняла на него свои прекрасные, нестареющие глаза и увещевающим тоном произнесла: «Доктор, зачем вы меня мучаете? Разве вы не видите, что я умираю?» Через несколько минут Доры не стало.

Они ушли все как будто вслед друг за другом: Дора, Тарновский, Рая, Вишневский, актриса Вера Васильевна... Как-будто торопились уйти вместе со своим временем.
Осталась только каракатица, как презрительно называли её соседи, прежде всего Вика, поселившаяся у нас вместе со своим мужем ещё до войны, когда они бежали от нацистов из Польши.

«Каракатицей» эту старуху прозвали за её уродство: маленькая, горбатая, с маленькой головой, лоб почти отсутствовал, зубов нет, глаза на выкате из-за базедовой болезни, да ещё и хромая в придачу. Но именно она всех пережила, и старых, и молодых.

Вообще-то и каракатица была личностью неординарной. Муж её был в молодости красавцем и бабником. Женщины вились вокруг него, как мухи возле меда, и среди них немало красавиц. Как женила его на себе эта хромая и некрасивая женщина, было загадкой для всех. Но именно с ней он прожил всю жизнь, и во многом благодаря ей был жив и совсем не плохо жив.

Володя был человеком совершенно никчёмным: алкоголик, игрок... Правда всю войну прошёл в разведке, говорят, был совершенно бесстрашный. Она тоже воевала: всю войну прошла санитаркой на фронте. Видимо, там они и познакомились, и оттуда её хромота.

Каракатица терпела все измены своего мужа, его пьянки и дебоши, пока наконец он тяжело не заболел и не остался совершенно один, только эта женщина при нём: некрасивая, свирепая в ссорах, но единственная, кто любила красавца Володю по-настоящему. Именно она его выходила, как когда-то вытащила на себе под огнём, а потом пристроила к себе проводником на железную дорогу. Так они прожили всю жизнь и даже обеспечили себе безбедную старость.

Старуха была жива до сих пор и была, пожалуй, единственной, кто действительно радовался возвращению Кирилла – в надежде, что он отремонтирует дом, и тогда можно будет продать свою комнату дороже. Старуха и не собиралась умирать. Она вообще, похоже, собралась жить вечно.

Кирилл действительно оправдал её ожидания, но попытки Каракатицы наладить с ним добрососедские отношения не увенчались успехом. Если она стучалась к нему по какому-нибудь надуманному делу, он просто ей не открывал. Да он вообще никому не открывал и с внешним миром предпочитал общаться по телефону или через интернет.

Его не любили и не понимали: ишь, зажрался, нос задрал. О душевных переживаниях Кирилла едва ли кто-нибудь догадывался, а если бы и догадывались, то вряд ли стали бы ему сочувствовать. Не любили его здесь никогда.

– Ну и что теперь? – спросил я, прервав свои воспоминания.

– Не знаю, – пожал он плечами.

– Заведи семью, – посоветовал я.

– Да заводил уже не раз, – поморщился он. – Не то всё это! Это как с домом – стены есть, а вот самого главного, без которого всё чужое, не хватает. И его нигде нет. А где оно, где его искать, это самое главное, есть ли оно вообще?

– Это тебе у себя, а не у меня спрашивать нужно, – ответил я и поднялся.

– Думаешь, дело во мне?

– Не знаю. – Я собрался уходить.

– Виски хочешь? Настоящий. В Дьюти-фри купил.

– Я не пью виски.

– А что ты пьёшь? Впрочем, я тебя понял. Меня ведь здесь никто не ждал. Но, может, мне кто-нибудь всё же объяснит, почему всё так? Вот ты, например, можешь объяснить?

– Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? И чего ты сейчас хочешь от жизни?

– Чего? Да всё того же, что и всю жизнь: дома. У меня он был очень давно, в детстве. И с тех пор не было. Всю жизнь я пытаюсь построить дом, а выходят только стены. И сейчас снова – одни стены. Только стены – это ведь ещё не дом. Почему так, а?.. Вот я ремонт затеял – капитальный, по европейским стандартам. У всех вокруг слюни от зависти текут, я же вижу. И действительно, хорошо получается. Только вот ласточек нет. Помнишь, из года в год ласточки вили здесь гнёзда. А теперь не вьют. Почему, а?.. Шум их испугал или, может, что другое?

Я подумал, что именно за этим он и позвал меня, в надежде, что я отвечу ему на эти его вопросы. Была какая-то детская незащищённость в его вопросах, а сам он выглядел как обычный одинокий старик. Я уже было пожалел Кирилла, но тут мне вспомнилась Настя, любившая его, как она рыдала после его отъезда...

– Ива, теперь вот ласточки.... Скажи, а Настю тебе жалко не было?!

-А я ведь тебя все это время про нее спрашивал. Ты так и не понял? -Глаза его смотрели с укором, но и с грустью одновременно.мол, что же ты за писатель, если простых вещей понять не можешь?!

Я почувствовал себя неловко-действительно, кто я, чтобы судить этого человека?

– Кстати, ты ночью ничего такого не замечал здесь? – спросил я, уже взяв себя в руки.

– Нет, а что? – встрепенулся он.

– Да так... – махнул я рукой и ничего не стал рассказывать ему. Когда-то в этом доме, на втором этаже жила тётя Ида, родная тётка моего отца. В детстве я никого не любил так, как её. Да её все любили, и дети, и взрослые, и каждый визит к ней был для меня как праздник. У неё всегда было полно гостей, в том числе и детей, и нам в этом доме позволялось всё – мы облазили все его чердаки и подвалы, и нас никогда не ругали в этом доме, если мы возвращались перепачканные как трубочисты, а только всегда весело смеялись и ободряли. Помню, как родители выговаривали мне за плохую успеваемость в школе, называли лентяем и бездельником – был такой грех за мной, но ещё больше родителей возмущало моё безразличие к их гневным словам.

– Ну, повлияйте хоть вы на него! – взмолилась мать, обращаясь к Иде.

– Бездельник! – вдруг патетически воскликнула Ида, и тут же неожиданно добавила: – Кто с нами не пьёт!..

Тут уж даже мои родители не смогли сдержаться и улыбнулись.

А как-то на день рождения Иды мне доверили открыть бутылку шампанского, я тогда ещё был мал, и это была моя первая бутылка, которую мне доверили открыть. Я схватил её, пока взрослые не передумали, и прежде, чем отец успел мне что-либо объяснить, рванул пробку... В течение секунды шампанским было занято абсолютно всё: потолок, стены, стол и гости. Ну и я, разумеется, тоже. Но более всего я был расстроен тем, что в бутылке осталась всего только треть содержимого.
Видимо, в шоке был не только я, потому что за столом ненадолго воцарилось молчание. И тут Ида произнесла слова, от которых комната взорвалась смехом:

– Нет такого застолья, чтобы кто-нибудь из гостей не описался...

Когда я был ещё совсем маленьким, то в нетерпении топтался около её двери, пока отец бурыми от табака пальцами поворачивал огромный ключ от входной двери, –Ида доверяла ключи самым близким, и едва дверь открывалась, как я взлетал по деревянной лестнице, перескакивая сразу через три, а то и четыре ступени, прыгая в объятья любимой тётки.

Потом ту входную дверь заколотили, новый вход сделали с улицы, и огромный бронзовый ключ стал ненужным.

Ида умерла, когда я служил срочную в армии. А когда вернулся, её комната принадлежала уже совсем другим людям, правда, она была тогда ещё никем не занята.

Видимо, новые хозяева испытывали чувство вины и потому разрешили мне побыть в этой комнате и даже переночевать здесь. Мое желание их не удивило, они не возражали. Я чувствовал себя смертельно уставшим и улёгся прямо на старом диване. Но сон не шёл, несмотря на усталость. Где-то всё время хлопала дверь, слышались обрывочные фразы и чьи-то торопливые шаги. Как-будто кто-то решительно уходил, расставив все точки над i, но потом снова возвращался, то ли не в силах уйти, то ли не сказав самого важного. Несколько раз я выходил из комнаты, прислушивался, но так ничего и не обнаружил. Дом казался совершенно пустым. Я заснул лишь под утро, когда странные голоса и чьи-то торопливые шаги наконец прекратились.

– Ночью ничего не слышал? – спросил я.

– А что, ночью? – Не понял он.

– Ну, не мешает ничего, шум странный, голоса?..

– Какие голоса? – ещё больше удивился он.

– Да нет, это я так... – ушёл я от ответа. Этот дом говорил не со всеми. С кем-то говорил, а с кем-то молчал... Наверное, так.

– А всё же, почему всё так вышло? – не отставал он от меня и всё шёл за мной уже по когда-то общему коридору. Из всех соседей здесь осталась только Каракатица, которой деваться было некуда, и Кирилл разрешил ей остаться в своей комнате, уже после того как выкупил дом. Я только пожал плечами в ответ.
Есть вопросы, на которые каждый отвечает для себя сам, и никто за него этого не сделает. Зачем даётся человеку жизнь, как её прожить, для чего – каждый решает для себя сам. Если есть главное. У него этого главного никогда не было. Я думаю, что от этого он везде и чувствовал себя чужаком.

Мы стояли на пороге теперь уже принадлежащего только Кириллу дома. Я почему-то медлил.
Еще секунда и я уйду уже не оборачиваясь. Он стоял напротив и смотрел на меня с напряженной улыбкой и взгляд его как-будто говорил: вот и ты уходишь.
И тут я решительно протянул ему руку и уверенно сказал: -Заходи.
Он с чувством пожал мне руку и это было рукопожатие уже живого человека.
Попрощавшись с Кириллом, я пошел к себе в дом.