Неоархаика

 Юджин Дайгон                Неоархаика
     «Вселенная съедобна!», - мышь.
     «Мои пожеванные жизнью кости укроет одеяло из песка», - партнер Алисы по песочнице.
     «Если на первой странице упоминается ребенок, то на последней его убивают. Такова жизнь», - надпись на обертке от пирожного.
     «Беспокойные фрикадельки на тарелках из песка» (взгляд сверху)
     «Если в начале истории появляется маленькая девочка, то в конце истории она обязательно умирает. Как я. Спасибо доброму дяде Дракуле», - Мисс Волчий Завтрак (Жрица Смерти)

                Эпипост: 1. Гадание на кофейной золе.
     Зал. Табличка: «И.С.Бах. Абсансы, трансы, фуги и другие произведения».
Пепел лежал на дне кофейной красной чашки, словно высохшая, выцветшая, воскресшая, но не так, как оживают мертвецы, кофейная гуща.
(-Этот вой у нас песней зовется? – пауза перемирия)
              Ожившим мертвецам пристало бы пить нечто, оставляющее после себя на дне        кофейной чашки такую гущу, весьма напоминающую волчаще серый пепел, в крапинках от пятен всех оттенков серой гаммы – изнанке, обороте всех палитр миров.
(-Закуски? Копчености, сырое мясо, младенцы, молодежь, зрельняк)
              Как эта ночь, чье небо – всех оттенков Тьмы.
(-Кровь и кетчуп всех сортов и всех рецептов, - пир Тишины и хруст картофельных костей в какой-то алчно чавкающей пасти)
              И эти одежды всех цветов черного. И на мне и на них. И все картины, что написаны только черными красками – тысячью без одной. И голос, жужжащий о чем то неразборчиво в словах, но ясно в интонациях – о деловитом хлопотании хлопочущих проблем, что полнят Улей, словно мед. И хлопают крыльями, что слиплись, лопоча о тайнах, видных сверху, об опьянении полетом. Пчелы, впавшие в личинство.
(-Мне кетчуп с кровью. И крысячьих лапок – по-возможности, сырых, - Крысиных. Лягушиные бои)
             Зомби пьют сажу, выдыхают холодный и пыльный туман. Драконы пьют огонь и выдыхают горячий дым, в котором все живое становится копченым.
             С каких пожаров, чьих крыш сгоревших городов намело тебя, прах? Дыхание Властей так обжигает иногда.
             В пустыне Ганса Органиста дно чашки закрыл бы налитый Джинном песок, недопитый ветрами. Трухлявый сок костей.
(Да хоть крысеночный паштет! И фугу Баха)
             Здесь же, на кладбище, пепел на дне. Питье сожженных на костре Аутодафе.
                2.Аутодафе..                Кухня. «Наши дни». Склеп. За окном – песочница, в которой играет инкарнабула – так и не повзрослевшая Алиса. Ей пять лет.
-Положи кота в чугунный гроб. Пусть спит.
-Он говорит, что это – для котят. А он не влезет.
«Кот не   согласен»
-Растолстел?
-Просто вырос. В длину не поместится.
-А если свернется?
«Аут»
-Голова не даст крышку плотно закрыть.
«Да»
-Как же нам его сварить?
«Ауто»
-Ты его в шубе варить собрался?
«Да» - «Ад» - «Отец-мертвец» - «Ауто?» - «Да» - «Фе-е-е»
-Нет, зарезать, чтобы не ловить. И чтобы кровь не пропадала. И в ней потом сварить. Воды-то нет.
-Тогда, когда зарежешь, позови. Я так шкуру кошачую сниму, чтобы без лишних дыр. Обещал дочуре куклу подарить. «Дикая мышь».
«Очисти мышь от кожуры» - «Он подскользнулся на мышиной шкурке» - «Жаль»
-«Чучело кота?»
«ВИП ПИГ.ВЕРИ ВИППИ ПИГГИ»
-А что, мне проще, чем из тряпок шить.
«Все это странно.., как взбесившаяся мышь!»
-А если оживет?
«Переставай гадать!» - «Дичай, о, мышь!» - «Пусть гадают гады. Мне неинтересно знать – что будет»
-А-а: Она меня любила, любила, любила. Но все-таки убила, убила, убила.
     Три пары острых клыков, во тьме блестящих. Три короны. Три пары крыльев. Три пары ноздрей непрерывающихся от истины начал Дыхания. Петляет бесконечный неповторимый (растянулся на все существующие Времена) непрерывный жест существования.
«Мечтает каждая порядочная мышь стать дикой, страшной и жестокой крысой» - «Мечтая, о, мышь!» - «Мечтая, тают»
-Ну: Два раза перекрестился, взял и с Богом застрелился.
     Три в бесконечности, что словно море между мирозданий, Море Времени, Безвременья и Праха Разрушения всех разделяемых им мирозданий-островов, в которое впадают реки всех времен, несущие свои миры… Летят Драконы. И бесконечно единое от изначалья движение крыла каждого из них выписывает петли. Мелькают крылья, как три косых креста – на крайностях, пределах верхних и пределах нижних. Три вечно замкнутые петли Бесконечности…
-Продолжим на мечах?
«Вселенная съедобна!» - «Дичающая мышь» - «Мышь одичала»
-А вдруг опять разбудим?
«Оживим?» - «Убьем» - «Спит. Мертвым сном?» - «Спит – жив. Бессонница – реальность мертвецов! Таких, как ты, да я» - «А он?»
-Кого, кота?
«Эта дикая, дикая, дикая мышь!»
     Примечание автора: для оживших мертвецов (по мнению Мглы – слившихся теней погасших единых вселенских сознаний, после распада всех предыдущих мирозданий), Бог – Кот, который ловит их, не созданных Творцом, Мышей залезших в Дом, Построенный Шутя (Шутом из Шутников) Из Сыра. Вселенная съедобна. Они, смеясь, грызут построенное Им и прогрызают себе норы, через которые вползает заблудившийся между несуществующими уже мирами Змей. Дыры в Хаос, что из-за этого течет свободно (вея свежим кладбищенским душком, освобождено-мертвым Духом, свободным Духом Смерти) сквозь все миры.

         БАРНАКУМЫ – СТРАНА ВОСКРЕСШИХ
                «Скажи, что Он есть – и ты будешь прав,
                Скажи, что Его нет – и ты будешь прав.
                И оба раза ошибешься» (канон лам Так-Кана)
   Вначале взошло Шесть Лун. Они омыли Небо сиянием, словно Солнце разлилось, затопив небеса расплавленным ослепительным потопом.
   Затем хлопья пепла всего, что прежде было живо – растений, животных, людей и всего, что было сделано последними не из камня и не из стали – засыпали сверху погребальные урны домов, полных праха и дороги, и улицы кладбища старого мира, и так до колена полные золы от пожаров, выцветшей в бледный зернистый песок, словно костной мукой помола грубого, что рассыпали, готовя какой-то гигантский обед для космических богов или, по крайней степени, для ангелов смерти, явившихся на Землю во плоти. Небо стало саваном из туч, что укрыл этот мертвый мир – территорию выжженную, с холмами-сугробами, хранившими тепло довольно долго, многие месяцы После…Когда же падали хлопья, то напоминали обрывки кружев – немного грязных, но еще недавно белых. Кружев с платья Цивилизации, что ныне здесь осталась без одежд – и только надгробия, мавзолей некрополя, что прежде был городом, полным жизни, обрызганные осколками блестящих плиток, не расплавившихся стекол, клочьев металла, напоминали о ней, словно части разбившегося Зеркала Кая.
   Но жизнь и смерть, играя в вечную, по меркам времени, игру на поле этих мест, оставили, вернули или просто забыли существ, что внешне были неотличимы от людей. Возможно, что они и раньше упорно воскресали, словно неразменный скот чужих племен, плененные вожди в селениях каннибалов. В узде цепей – невидимых и зримых, накинутых на них Цивилизацией – Невестой, Леди, Проституткой, чьи одежды сорвали бешенные ветры космоса, что дуют вдоль орбит, а маски и косметику слизали огненным и липким языком хамелеоны. Не те игрушечные и забавные, полупрезираемые в этой местности зверьки, а древние и истинные по размерам их прототипы с крыльями бабочек-скатов.
   Часть из Неушедших, не покинувших эти сотни километров Окрестностей, оказались и не людьми. А теми же животными, что и при жизни обитали здесь. Пронесшееся дыхание явившихся Богов наделило их особой, новой жизнью, невидимым светом, ярким, словно свет звезд или луны и зрением, позволяющим распознать этот свет и его различия, силой и выносливостью, даром полета без крыльев и ясным звучанием мыслей вместе со слухом на них. Но то же дыхание и отняло у них прежнюю Землю. Подходя к границе Окрестностей, они ощущали тяжесть Вселенной, боль задыхающегося и агонию мучительного и безвозвратного погружения в исчезновение, Небытие. Словно оказываясь у пределов своей атмосферы, вне которой быть их не могло и которая сохраняла их, уже убитых яростным и ослепительным взглядом Неба, пришедшего на Землю, лицезрением настоящих ликов своих Богов.
   Без оков и штампов своего мозга все они стали похожи на тотемы Зверей, складывавшиеся в космические Дома. Поколениями цивилизаций, изменяющихся до неузнаваемости с каждой волной прилива структурирования сознания, были сложены традиции мирозданий: реальностей разных времен и планет, энергий и сил. А число Домов этих, что разделяли Вселенную, было тринадцать.
И Свет, и Тень этих Домов играли своими фигурами на поле кладбища мира. И слишком много было игроков – так что каждая фигура оказывалась поначалу в полном одиночестве. Игра заключалась в том, чтобы найти подобных себе – ведь мертвых убить уже сложно, особенно когда они уже однажды явно столкнулись с тем, что воскресли и поверили в свое бессмертие и в Силы, что над ними. Желая уничтожить, в сражениях они разрывали друг друга на куски и пожирали (другой ведь пищи не было в этой огороженной явлением Небесных Сил и их носителей стране). Но вновь оказывались в этой выжженной реальности те, что пали, помня о том, как их разрывали на части, а зачастую и о том, как пожирали их, и оттого переполняла многих ярость. И возвращались они недалеко от места, где их убили. И убивали тех, кто их убил (ведь появлялись они внезапно и с тем же снаряжением, с которым их уничтожили).
   Или же, если убившие их превосходили их и не оказывались застигнутыми врасплох (не все возвращались в тот же час, иные – через много часов, а то и дней) – их снова убивали и опять пожирали. Особенно, если убившие их уже нашли себе подобных, объединившись с ними. Так, зачастую, многие недели и месяцы шла охота мертвецов на мертвецов. Временами охотники и жертвы менялись местами (особенно в случае одиноких охотников). Объединившиеся часто пожирали кого-то из своих, по жребию, по занимаемому положению, слабейших, или в наказание. Иные слабели, возвращаясь после того, как их убили и съели, помня все детали. Иные, без памяти, равнодушно относились к этому. Иные возвращались с жаждой мстить. Одни, объединившись, пожирали аутсайдеров, почти изгоев, другие – собственных вождей и сильнейших, имевших много плоти. Тринадцать Домов, по две стороны каждого – это двадцать шесть разновидностей племен? Каст? В каждый клан входили не только бывшие прежде людьми, но и твари, принадлежащие к своей стороне Дома.
   Встречались Оборотни – те, что имея несколько тотемов, возвращались на Поле Мертвых, засеянное талами и плодоносили душами бойцов различных Домов. Как правило, они принадлежали к тринадцатому, правящему Дому. Тех самых Ослепительных Хамелеонов, крылатых, чей лик – Луна, сияющая будто Солнце. Где их выращивали, собирали или включали, конструируя из атомов физических реальностей Вселенной? В лабораториях иных небесных тел и кораблей, плавающих под поверхностью зримого мира, вне физических реалий, доступных для легкомысленного восприятия той владычицы Земли – Цивилизации, с которой здесь, в этой стороне (и в середине мира, обозреваемого ей) были сорваны ее одежды явившимися в ее царство с неведомо высоких и превосходящих стран Небес. В подземных городах, в пещерных странах, оставшихся от ее предшественниц. Впрочем, те, Тринадцатые, могли и сами собирать свои тела и избирать ту или иную сторону своего Дома. Из-за этой переменчивости они не оставались долго в каком-то клане, да и свой собственный не могли объединить достаточно надолго – только в случае общей мести. В этой стране они обходились чаще тем одиночеством, которого старались избежать остальные.
   Временами саван туч расступался и, сквозь прореху в нем Солнце, словно увеличившееся, окрашивало все пески и стены полуразвалин Некрополя в оранжевые и багровые тона. Линза Неба являлась лупой для глаза Вселенной.
   Так продолжалось сорок лет.

   Мечи звенели, словно колокола. Раньше в этих местах звонили утром и вечером на нескольких колокольнях. Звенели и телефоны, трамваи, будильники.
   Теперь звенели только мечи. Беспорядочный перезвон мечей.
   И на блюде цифирблата часов два ножа. Отрезают куски нашей жизни. Перевернутое чертово колесо на склоне. В поле окрестностей – всего двенадцать секторов (там что-то связано с созвездиями). Никто их не придерживается, но посвященные каждому Дому (любой из его сторон) лучше чувствуют себя и более сильны в том секторе, что относится к их Дому. Те, кто от Света – днем, а те, кто от Тьмы – ночью.
-Копай глубже – выроешь себе могилу!
-Какую по счету?
   Завр часто зарывался в золу, и даже глубже – в землю, чтобы вздремнуть спокойно в этом постиндустриальном мире. Каменистая, сплавленная, глазурью корки покрытая почва…Когда ветер сдувал сугробы с его самозахоронений, случалось, что его усыпальницы находили…Когда он засыпал глубоким сном и забывал удерживать курган над своей ямой, до его снова мертвого (сердце не бьется, легкие не дышат, бездвижен) трупа добирались пожиратели падали. Чаще ими были гиены. Реже вороны.
   Пожиратели падали (или все-таки каннибалы?) предпочитали такую вот спокойную добычу, спящих мертвецов. Хотя во сне все же дышали – всей кожей вдыхая Амброзию – оставшийся от посещения Богов их божественный Дух, следы их аур, выдох, растворенный в воздухе, сияющий где яркими и сытными, где тусклыми и пресными клубами; сияние, растворенное в свете, видимое не внешними глазами, а внутренним взором, что все выжившие (возвращенные?) воспринимали скорее, как фары или… не руки незримые, а скорее щупальца. А были ведь и крылья, также не воспринимаемые обычными глазами (у тех же ворон), а ощущаемые? Слышимые? Все же видимые внутренним зрением того или иного уровня – от ног до макушки (у каждого варианта здешних обитателей доминировали свои центры чувств). А то и внешним – словно бы извне, снаружи, сверху, часто – с разных сторон. Так видели, бывало, и насквозь, различая и спрятанное оружие, и глазами врагов, случайных зрителей и крыс (не касты, а четвероногих, крупных и мелких, в эту касту охотников не входивших из-за своей многочисленности, но ей сочувствовавших). А Вороны (клан, баловавшийся собиранием знаний о прежнем, уже легендарном индустриальном мире, где при встрече не старались сразу же сожрать друг друга) – те летали при помощи своих крыльев, похожих на серп совсем уж редко прорывавшейся в Страну Воскресших Луны, двумя концами обращенный к Небу. Эти крылья видели, когда их различающие центры восприятия были открыты на развернутых крыльях, что чаще происходило во время полета. Летали Змеи – на тех же «призрачных» половинках кленового листа, что собирался в целый, когда, вздымаясь, крылья соединялись над головой, что делало их похожими еще и на павлинов. Летали Обезьяны – их крылья, меньшие по размеру, росли из рук и ног, ниже колен и локтей. Их называли четверокрылыми и они оказывались способны кувыркаться по самым сложным траекториям, но долгие полеты давались им тяжело, а просто, как Вороны и Змеи, парить часами над одним и тем же местом, почти что неподвижно, они и вовсе не могли. У остальных племен такие крылья были не у всех, а только у самых сильных – у вождей, шаманов и тех, кто был способен стать вождем или шаманом. Часто не имеющие крыльев пытками, растянутыми на дни, пытались лишить захваченных (или нарушивших законы племени) Крылатых этого отличья, перетянуть себе эту лихую силу, что несла по воздуху или, как минимум, значительно облегчала движения и ускоряла шаг, вызывая легкость плоти. При этом сила отнималась и прикреплялась к палачу шаманом. Иначе эти чужие крылья могли поднять до савана Небес и унести за них, или оторваться под облаками. Тогда невежи падали и больно разбивались о становившиеся твердыми барханы или камни развалин снова недостроенного Некрополя, а те местами сохранились, лишившись лишь окон, а местами – словно их строили правильно до половины, а далее – кощунственно, оскорбляя Высших Существ (или, как минимум, их вкусы), за что те и снесли все строения, которые им не понравились и все, сложенное после их оскорбления или нарушения табу.
   Ну а Дракон – каков он? Внешне, за исключением одежды и снаряжения, причесок и вечных раскрасок лиц тех, что входили в Кланы, они не выделялись. Но внутренним, глубоким восприятием, они различались каждый раз иначе и даже зачастую различно стоявшими рядом. Для внешнего зрения все выглядело так же, как для обычных глаз. Только для Драконов оно приобретало свойства внутреннего.
   Драконы часто возвращались в теле зверей – собак, варанов, тигров. Более сильных, быстрых и исчезающих при опасности в клубах дыма днем, тумана ночью, а то и с вспышкой пламени или с разрядом молнии (с которым же и возвращались все мертвецы обратно в этот мир, с мгновенным или длительным недоумением и часто с отсутствием памяти даже на то, кем были прежде – пока их не убили в Стране Воскресших, это было наиболее типично для Драконов).
   Каждая Каста (кроме обоих сторон Драконов, Каст не имевших, как и сектора покровительства, чаще совпадавшего с территорией Клана, поделенной более или менее неравно между Дневными и Ночными Кланами одного Дома – а их приходилось нередко по нескольку на каждую из сторон Дома: Черные Пауки, Ночные Агнцы, Темные Жабы, Носящие Руно Мрака – или: Зайцы, Кролики, Блохи, Коты, Скорпионы, Гиены. Многие Кланы существовали недолго – месяцы, годы, распадаясь и объединяясь, постоянством отличались лишь Змеи, Крысы, Вороны и Обезьяны) обладала определенным культом своего тотема. Светлые молились Дню и посетившим их Богам, считая их за (по крайней мере, различая в них, в одном из них у самых скромных) свой тотем. Темные – Ночи и Тени Смерти, навечно отпечатавшейся на этих землях. И соответственно, конечно, Небу и Земле. И хотя Небу поклонялись все, но Темные – лишь Небу Ночи, все же проклиная День, что уничтожил пищу в их стране. Ведь Те, явившие себя, похожи были на Солнце и взглядом пристальным своим испепелили некогда кишащую добычею равнину. Драконы считали всю Страну Воскресших своей территорией и в любом секторе чувствовали себя одинаково сильными, предпочитая держаться около центра окрестностей, в самих гробницах Некрополя и не задумывались о тотемах, ритуалах и Богах.
   Мечи неутомимо лязгали, звенели тонко, как хрусталь, вспарывая воздух и, словно в гонг, звонили, встречая круглые у одного, квадратные у другого и треугольные у третьего предплечные щитки. Втроем будили, упражняя связки, кости и сноровку Духа, свое сознание, Гад, Гриф и Завр. Возможно, что, как будильник, они пытались пробудить кого-то из Богов, уснувшего на небе, не позабыв их завести на этот час. Как-то раз Гриф нашел в одном из склепов небольшого кладбища, когда-то бывшего селением, лишь треснувшее зеркало. Увидев свое отражение, он разозлился и, сняв шлем, лбом разбил то, что похищало его облик, его силы и его сознание, завораживая тем, что меняло его руки и все, что справа – на то, что слева и наоборот.
-Не отражай того, что видишь. Все это – сон, все это – ложь. И не удваивай себя – тебя довольно одного в прекрасной и волшебной Стране Воскресших. И так ты отражаешься, хоть много меньшим, в чужих глазах. А в полный рост? Где ты определишь, встав рядом с этим демоном, ворующим тебя, где ты, а где не ты? Ведь два тебя разделят пополам, и станешь ты в два раза меньше и слабее. Ты, Завр, позволить это смог бы для себя, но я…
   Гриф забавлялся, рассуждая вслух во время боя. И упражнялся в отвлечении внимания противника таинственными байками, коварно нанося решающий удар, зачаровав того, с кем бился. Завр его не слушал. Во время боя он переставал обычно различать все звуки речи, да и понимать язык людей, внимая их мыслям, намерениям движений и перемещениям существ, полей и сил, предметов и потоков воздуха вокруг – со всех сторон себя и со всех сторон извне, словно обозревая группу сражающихся и себя в ней.
   А Гад, бывало, очаровывался поэзией развалин и песков. Ведь их страна была красива и полна таинственных воспоминаний, словно музей.
   Каждый сражался с каждым. Втроем они сошлись давно – случалось им выручать друг друга назло упорным, верным им в вражде и часто охотящимся именно на них, а также медленным и изощренным на расправу недругам.
-В каждом из нас есть червь кишечника и змей позвоночника, - заметил саблехвостый Гад. Два клинка, абсолютно тождественных, вили кольца и порхали веерами. Его можно было обозвать и саблекрылым, хотя обычно стрекозиные махи режущих перепончатых лезвий характерны для Агнцев. Впрочем, Гад предпочитал иметь в запасе пару шкур, в которых мог бы быть неузнаваем. Третий клинок, покороче, летал, заплетенный рукоятью кастета в косу.
-Жизнь нелегка, но чтобы так настолько, - ответил Завр.
-А-а, я близко знал его интимно? – понимающе усмехнулся Гриф и отбил склянки.
-О чем вы?
-Так, вспоминаем брехню одной Свиньи, что притворялась Кошкой.
-С плохо нескрываемой и затаенной злобой старого сиониста…С тоской по пыткам… Озираясь в поисках жертвы и задирая голову вверх и судорожно соображая – за что бы принести в нее этого гада…Ну, чтобы было прилично, без индульгенций – должен же быть какой-то повод. День Рождения Мамы, которую мы все так понимающе любим с самого неопытного горшечно-сопельного детства, вместе со всеми нашими родственниками.
-И в стихах и в прозе, на жаре и на морозе, из последних сил, назло и за большие деньги мы, надрываясь, не перестаем быть лучше всех.
-Он был местным шутом. А деньги…Ты помнишь, это вроде острого ножа, на который можно поменять кусок туши, или всю эту тушу – на много ножей.
-Но он был и шаманом. Прославлял свое племя, и так хитро, что все остальные племена в союзе думали, что славит он весь союз племен.
-Исходя тоской и злобой застарелого превосходства.
   Тоскливый злобный вой, внезапно оборвавшись, прервал переливания песка из чаши в чашу, что делались из черепов – собак, коров, людей, котов, свиней.
   Не счесть, как долго продолжался этот вой. Боги, придя на эту землю, уничтожили время, а с ним и все часы – очки, позволявшие его рассматривать. Как треснули и разлетелись их линзы (лишь одна осталась линза – Неба, через которую те Боги рассматривали этот мир), так разлетелись, брызнув шрапнелью шестеренок, колесиков, деталей и батареек, все часы в Стране Воскресших. Остался лишь размер ночей и дней. И те будильники, что звоном мечей отмечали события этого мира, его полудни и полуночи – по памяти предшествующих жизней, или когда им в голову взбредет, будя окрестности и Небо над собой.

   Звеня и лязгая мечами, в зал склепа ворвались двое. Они спешили к своему вождю, но по дороге торопились то ли выместить ссору первой кровью проигравшего спор, то ли просто убить друг друга, посетив перед этим вождя (чтобы он не убил их обоих или победившего в споре, что было бы вовсе нечестно), с трудом сдерживаясь от того, чтобы раскроить череп собрата и, безусловно, собираясь продолжить свое уже ничем не сдерживаемое выяснение отношений сразу же после сообщения вести. Тут же, под взглядом Неба сквозь квадратные и бесформенные дыры в стенах – Двери Крылатых, среди куч надутой ветрами золы, похожей на грязную манку.
-Так вот ты, Небесная Манна, что сеется с Неба, как мертвое семя, чтоб больше уже не взойти никогда из праха сих почв и даже на две-три ладони обратно уже не подняться к тем Небесам, где рассеяно реяла раньше по милости тех, что из гнева, но справедливо, тучи праха подняв, что в облаках обратились в Манну, мир уничтожили сей.
   Ворон влетел в одну из своих дверей, под самым сводом склепа и вещал с карниза, там, где часть обрушившегося перекрытия, сохранившись, образовала нечто вроде балкона или лестничной площадки, оставшейся от лестницы, все пролеты которой рухнули или были уничтожены осажденными.
-Впитав всю силу уничтоженного мира, прах воспарил ив Небе Манной стал, о, ярл.
-Так ты считаешь, что можно есть золу?
-Смотря, как приготовить. Весь этот песок когда-то был костями, плотью…
-…деревьями, листвой!
-…плодами, травами…
-…одеждой, ядом красок, смолой, что кровь Земли!
-…и черной кровью Земли – до того, как стать смолой. А до этого, вероятно, тем же, чем сейчас является зола – листвой и плотью. Зола, песок – как спекшийся, размолотый ветрами кусок такой застывшей черной крови, что светлеет, застывая.
-Ты предлагаешь это есть?
-Смотря, как приготовить, светлый ярл. В конечном счете в ней то же, что и в плоти, в этой манне, что усеивает эти земли и попирается безумными и хищными голодными зверями. И, кстати, бесследно впитывает кровь, от этого жирнея, вероятно. А кости, что не сгрызли челюсти собак и челюсти собак двуногих? Сколько этих удобрений поглотил песок за сорок лет?
-Ты прав, Сапсан. Меня не поражало, что через полчаса вся пролитая кровь не оставляет ни одной измазанной песчинки. Кровь остается только на оружии, одежде и плоти.
-Просеиваясь, словно через сито, мудрый ярл.
   Посланцы тем временем наскоро разрешили спор и прекратили рычать, пока удовлетворившись правотою одного из них (того, что вбежал под аркой входа справа, выразившейся в том, что у вбежавшего слева, неправого, правую руку украсил неглубокий порез.
-Крысы загнали Дога, вождь! Мы ждали три дня и искали вокруг, но так и не нашли, где он вернулся.
-Ищите лучше – дойдите до Границы Жизни, пройдите по соседним секторам, за это время он мог туда случайно забрести, вернувшись ничего не помнящим, быть сожранным и возвращенным снова!
   Все из двенадцати Домов обычно возвращались в своем же секторе. А если погибали в чужом, то возвращение происходило ближе к территории, на которой удача и Сила контролировались их тотемом.
   Пять багровых крестов на стене сплелись в пентаграмму, звезду с пятью лучами, исполненными в виде буква «А», первого символа алфавита, обозначающего первого из составных частей Всесильного Единого Двумя. Рогами торчащие вверх лучи перевернутого, отраженного в луже или иной воде, что на земле, обозначая падение представляемого ими, и ключ, и скважину входа в его нынешний мир, схематичное изображение Первого и Мудрейшего, что был низвержен. Пятивершия, скрещиваясь, образовывали косой крест. Но яснее бросалась в сознание пятиверть мечей с крестовидными рукоятями. Колесо перерождений? Инструмент тех, кто своим кесаревым сечением помогает родиться новым Богам?
   Ворон, подойдя к рисунку, чуть подправил его, искривив и удлинив лезвия. Вышло колесо бензопилы или свастика пяти изогнутых серпов луны.

   Поразительно, но здесь, в Стране Воскресших, до сих пор рождались дети. Мертворожденные дети живых мертвецов. Все эти сорок лет. Так что Бессмертные увеличивались в числе, несмотря на то, что постоянно убивали друг друга. А что? При этом обороте мяса возможно было прокормить достаточно народа. Те, кто уставал от этой славной и мучительной загробной жизни, уходили через Круг Смерти – округлую, хотя скорее слегка эллипсовидную границу их земель. И падали наружу, мгновенно окисляясь в старом воздухе Земли, сгорая в собственном, в их мертвой плоти скрытом пламени. И пустоши вокруг Страны Воскресших были усеяны их обугленными костями – ведь объятый пламенем мог пройти (а кто и пролететь, набрав разгон в родной и полной Духа Богов, что выдохнули воздух, обычный до того, как Боги вдохнули его, превратив его в амброзию –густой и сладкий, ядовитый и целебный газ – нектар Богов) немало метров, даже сотен метров от Земли, обетованной смертью и милостивым взглядом Всемогущих. Большенство из каст состояло из родившихся После, Позже, Спустя и Затем. Лишь вожди наиболее прочных кланов и древнейшие шаманы сохранились от Прежнего, Былого, Разрушенного и Покинутого Мира, чей прах лежал барханами  и просто слежавшимся или утоптанным песком.
   Так, Братство Крыс изыскивало новорожденных и младенцев и пожирало их (не трогая тех, кто старше трех лет) и старалось так разместить места умервщления их и их родителей, чьим мясом они обменивались с остальными Кастами Тринадцатизначья, чтобы те всегда возвращались в пределах их досягаемости. Им нравилось свежее мясо – и Дух младенцев, еще незрелый для того, чтобы мстить им. Так, вырастая в этом мясном (и часто неосознаваемом, не вспоминаемом) рабстве, любое дитя набиралось от Дома Крыс достаточно, чтобы сойти за члена Братства.
   А те, что превращались изредка в Псов, возвращаясь в их облике (или вовсе неведомые жители иных миров, решившие посетить Отмеченные Земли в форме этих зверей, развеиваясь при опасности, словно сгусток Тьмы или фигура, слепленная из песка),охотились на Крыс и их поймав, тащили к Кругу Смерти. Так же и Крысы иногда казнили сами – выбрасывая за Границу Жизни. Аутодафе.

   Игры со звоном мечей постепенно перенеслись в воздух. Гриф парил широкими орбитами, Гад то висел неподвижно, то вдруг начинал вить кольцами трассу своих перемещений, переворачивался вниз головой, летел на спине, меняя витки своих фигур и положение относительно земли под всеми возможными углами. И все его петли, даже задевая верхушки барханов, закругляясь из вертикальных свеч и колодцев, длинных прямых участков, спиралей лестниц, нисходящих и возносящихся, словно в невидимых башнях, плавно и округло переходили одна в другую. Завр комбинировал, но чаще бросался, будто на таран, с концентрированной скоростью, молниеносно, взрываясь в финале броска несколькими взмахами обоих прямых мечей – короткого и большого, итак, что эти взмахи происходили словно одновременно, почти совпадали, создавая иллюзию того, что у него не две, а шесть вооруженных рук. А Гриф, забираясь повыше над схваткой рептилов, пикировал на них, выбирая то Завра сразу после такого броска, то Гада, когда тот изливался из одной восьмеричнопараболической плоскости в другую, переориентируясь по зольным дюнам и савану заоблачных Небес (возможно так же, что заоблаченных). Они звенели сталью, а на них уныло взирала какая-то колокольня (впрочем, возможно, что это была водонапорная башня). Но если все же колокольня, то на дне ее лежал, наверное, в колодце стен, засыпанный обвалившимися перекрытиями, утонувший в песке, вероятно, сломанный колокол или его черепки – чугунные, бронзовые или медные? Придя сюда и превратив окрестности в Страну Воскресших, Боги посрывали все колокола.
   Но звон мечей, то над землей, а то и выше, раздавался, все же, наверняка, достигая их слуха – или восприятия, привлекая их внимание, не давая им уснуть, отвлечься и, конечно, разгоняя последних демонов, если кто-то их них еще остался здесь, в благославенной посещением Богов стране.

-Еврейские письмена в твоей голове, на странице из Книги Смерти, они превращаются в иероглифы, которые ты все равно не в состоянии понять, а из иероглифов они становятся картинками, сначала черно-коричневыми на желтом фоне, затем добавляются красный, синий, зеленый цвета, картинки оживают и пляшут в твоей голове свой медленный танец, все больше ускоряясь – и вот их пляска уже неистова. Ты видишь эти фигурки людей и леопардов, оперенных змеев, черных и золотых птиц, сначала пятна, неясные силуэты из Тьмы или Солнца, способные стать чем (или кем?), а все же, впрочем, чем угодно, затем оказывается, что это вороны и, скажем, орлы. Ты видишь полосатых гремучих змей, ожившие стволы деревьев, оранжево-оранжевых и ящериц цвета песка, зеленую ослепительную листву и шевелящиеся языки в ней. Это лепестки цветов, пурпурных, алых и багровых. Ты видишь сизую и темную кольчугу чешуи в реке. Ведь это ты рыбак? Готовишься поймать большую рыбы? С плеском река раскрывает створки своих вод и голова дракона распахивает тебе гостеприимную пасть в оправе из клыков…
   С вспышкой сине-зеленого холодного огня вождь исчез, направленный своим шаманом в точно известное им обоим во всех деталях место. И так использовали здесь Уход и Возвращение. Не надо и лететь. Не то, что ехать или идти. Да, Боги появлением своим довольно щедро оделили Страну Воскресших. Возможно, так и должен был на самом деле выглядеть и полон быть Их Силой настоящий мир, не тот, что снится всем снаружи, там, за Границей Жизни? Того, где нужно по полдня отходить от того, что тебе приснилось – и это если не запомнил сон и вовсе ничего не видел, из того, что снилось. До самого полудня! А если видел, да и помнишь, то не отойти тебе от злых кошмаров той реальности за месяц и за год.
   Так писал Сапсан значками древними, похожими на птичьи следы, на обороте старой рукописи, найденной в одном из склепов Некрополя, им непрочитанной, на неизвестном языке. На счастье, листы заняли с одной лишь стороны, как будто для него оставив чистые страницы. И силы, и энергия, что раньше кто-то вложил в эти листы, так помогали шаману Воронов в изложении историй Страны Воскресших и полных версий обрывками передававшихся легенд о Прежнем Мире. «Возможно, это рукопись пророка того мира, описавшего теперешний наш мир, и все предания своего мира, что пожелал сохранить для нашего – о тех событиях, приведший к появлению Богов», - решил Сапсан.
-Знаешь, ведь змеиная слюна ядовита, - сказал закованный пятью цепями Змей Гремун, - Не только укус. Яд с клыков стекает в пасть.
   Ворон Сапсан посмотрел на лысого пленника.
-Мы, падальщики, едим и ядовитые трупы. Сейчас я нарисую Лик Грифона и вскрою тебя в его когтях. Когти я нарисую на тебе. А твою змеиную шкуру я натяну на бубны моих помошников.
   Гремун ядовито сплюнул на каменный пол. Высокие своды склепа, щели окон, оставшихся от заложенных проемов в стенах, отливающий медью щит, закрывающий вход под самым потолком. Цепи держали его у стены.
-Мы все частенько сбрасываем шкуры. Но вы разговариваете с теми, кого собираетесь убить, а нас совсем не интересует, что они могут нам сказать и что они знают о Прежнем.
-Да, вы видите их память очень ясно и вам не нужно с ними разговаривать. И летописей вы не ведете.
-Кому они нужны?
-А кому нужен яд, убить которым можно, только укусив? И ты, Ия родились из яйца. Я постараюсь убить тебя безболезненно. Хоть раз отправишься в Мир Змей спокойно.
   И Змеи, и Птицы, и Ящеры рождались в герметичной оболочке – нетвердой, но упругой, полупрозрачной или мутной скорлупе. И дозревали несколько недель, пока не набирались сил прорвать свое яйцо и выйти в Мир Множества Смертей и Множества Рождений, когда им начинало не хватать ни воздуха, ни пищи, истощив начальные запасы. Те, кто оказывался слаб, или, постигнув изнутри сознанием все радости этой реальности, отказывался выходить в нее, мумифицируясь и не поддаваясь на уговоры родителей и шаманов, и даже приказы вождей, закапывались в хранилищах, на дне Колодцев Мертвых Яиц. Там, передумав, они могли согласиться на вскрытие своего яйца. Из них получались шаманы, но они часто оставались маленького роста (по пояс остальным), так как медленно росли. А если пребывали на Дне по нескольку десятков лет, то оставались крошечными, всем по колено. Но они очень быстро летали и могли проходить сквозь стены и запертые двери, часто возвращались в виде птиц, собак и пум (и даже по собственному выбору) – для этого достаточно было убить их, отправив в Царство Птиц, Мир Змей или Чертоги Ящеров. А те, кто пытался прорвать оболочку, но не мог этого сделать, выбрасывались из Страны Воскресших, за Границу Жизни. В колодце, что хранил Сапсан, вылеживалась кладка, и были яйца, выдержанные до тридцати годов – к ним он собирался обратиться, если бы Касте вдруг начал кто-то серьезно угрожать. Ведь малютки были способны своим гневом устраивать ураганы и яростью своей упрваляли движением смерчей, порывов шквалов и волн песчаных бурь. Поэтому их баловали и старались не сердить. Древние дети! Но избыток их был сильным беспокойством для любого клана – они ломали мыслью стены и швыряли валуны, гнули мечи… А если ссорились между собой, то племени приходилось сбегать от их скандала, хотя бы за тысячу локтей.
   Драконы не рождались. Они выходили из пламени, лепестками распускавшегося там, куда спускалась Небесная Лестница – молния. И каждый из Двенадцати Домов был полон их потомков. Никто не видел и не ведал их исчезновения. Возвращались они непохожими на себя, или двойниками выбросившихся за Границу Жизни, вне чьего-то участия и присутствия, или кем-то из зверей (или их двойниками). Могли вернуться не сразу, а через несколько лет – впрочем, другой Дракон мог принять уже использованный кем-то облик. Могло их быть двое, трое, хоть десяток одинаковых – и так бывало, хоть и редко. Или разных, но принявших один облик. Появлялись они в виде обычных детей, усыновляясь оказавшейся при этом Кастой – или убиваясь ею. Появлялись они сразу взрослыми. «Дракон – что целое племя» - гласила пословица. Бывало их едва с дюжину на всю Страну Воскресших, а бывало, они числом превосходили все кланы трех соседних секторов. Бывало, помнили они о своих прошлых свершениях, бывало нет. Случалось, знали о том, при чем их, вроде не было. Сапсан считал, что они воплощения живущих в Царстве Тотемов, небесных и подземных жителей, а то и самих Богов – или разных Лиц, разных Масок Богов.
   Пентаграмма размахом в несколько взрослых длин, черная смола, что горит и капает на расчерченный красным мелом контур, застывая зубчатыми грядами хребтов и пиков, разделяющих долины. Вписанный позолотой грифон – крыло, голова, крыло, лапа, лапа. Хвост льва, обернутый восьмеричной петлей вокруг лап. Когти  левой лапы начерчены на левом плече, а когти правой – на правом. Раскинуты руки. Человек, как меч, нацелен вниз. Сбруя пояса, кожа и пряжки, латы на сапогах связанных вместе ног. На коже груди – змеиные глаза, клыки и жало, покрытые красными ромбами, складывающимися в цепь, свернутые в клубок перед прыжком петли рептилии. Морщинистый череп мудрого владыки песка и зернь чешуйчатой одежды этого владыки. Меч Неба, поражающего Землю.
-У Агнцев и Быков, Козлов и Туров рисуют вверх двумя зубцами, а вниз – одним. Так получается Рогатая Голова. И символ Поверженного. Мы почитаем того, кто вечно остается Там, откуда позже и в иных реальностях был свержен. И жертва расположена ногами вверх или ногами вбок, чаще влево – на рогах. Львы, Тигры, Барсы, Пумы и Пантеры не пишут этот знак. Он – для Крылатых. А они – такая же изнанка для тебя, как Агнцы, Козы. Туры – для меня, а Псы – для Ящеров. Ящеры велики, или малы, крылаты, или нет (так же, как вы), и так же, как и вы, похожи на Драконов. Драконам легче раствориться среди вас и Ящеров. Вполне возможно, что и мы близки к ним. Они напоминают сразу всех – и Львов, и даже Слонов со Свиньями, Котов и Обезьян. Всех. Мы произошли от них за много многих мног десятилетий до Явления Богов – тогда мы вновь от них произошли. Тебе сегодня повезло. Увидимся на днях?
   И с этими словами шаман всех птиц Ворон Сапсан широким и прощальным взмахом ритуального кинжала перерезал горло Змею.
-Мы не боремся с Тем, Кто Сложен. Сложен из Всемогущих, скрепленных раствором, в котором мы – песчинки, что замешаны в раствор. Мы не боремся с Небом, мы в Небе живем, даже Темная Сторона нашего Дома, Тень, что ночью становится безграничной. Для нас Тот, кто возник, отделившись от Создавшего Все первым, навсегда остался Там, откуда низвергнут для поклоняющихся восстанию скалы, решившей покорить все меньшие скалы, объявив собой всю горную гряду. Где-то в одних из возможных миров Ему удалось покорить всех меньших и последующих. Ему поклоняются переворачивающие вершину пиком вниз?  Навряд ли. Скорее это мы почитаем Его как одну из возможных судеб Вселенной. Они скорее поклоняются Его бунту, как будто вождь может бунтовать против племени. И, безусловно, поклоняются Его изгнанию и всех, изгнанных вместе с Ним – по крайней мере большинство из Темных Сторон, что пишут Его символ вершиной вниз, двумя вершинами же вверх. Мог бы и я использовать такое написание – но Птица, перевернутая вниз, спешащая к Земле, земле навстречу клювом, похожа на пикирующего во время охоты хищника. Годится для войны. Но не для падальщика из Касты Воронов. Все это бесконечно и невообразимо. Мы не можем изобразить то, что находится в мирах, находящихся выше и устроенных сложнее нашего. Лишь ключ, открывающий вход в эти миры. Или один из обликов того, кто открывает этот вход для нас. А что в этих мирах для нас непредставимо для нас Здесь, ведь оказавшись Там, мы перестаем быть собой, становимся чем-то большим, чем то, чем мы являемся Здесь, вспоминаем Себя, тех Себя, что обитают Там. Мы возвращаемся к Себе, к тем Себе, что невместимы в здешних нас. А Здесь мы – лишь рисунки Тех Себя, обитающих Там, мы та их часть, что может поместиться в нашем мире, мы – Их форма, способная жить в Этом мире, то , что осталось Здесь от Них, тень на Земле, отброшенная Летящими В Небе.
   Так обращался Ворон к изображению Грифона, снимая кожу им убитого, а перед этим взятого им в плен, стараясь не повредить картины, вытатуированной на груди убитого. Гремучий Змей украсит его новый бубен – тот, в котором станет жить Дух принесенного им в жертву, и с которым он станет заклинать всех Духов Змей Пустыни.
-Тотемы – разные Лица Единого. Они меняются по правилам. И постоянно каждое из них в нем живо. Иногда или часто, мы можем привлечь к себе внимание того из них, что создало нас или покровительствует нам. Нашего Тотема – сильного от Света, гневом порядка и созидания, уничтожения испорченного, или сильного от Тьмы – жаждущего покоя и яростного от всего, что его покою препятствует, разрушающего созданное, требующее напряжения Его сил и воли. Или разбудить то лицо Одного, что нужно нам, но спит.
   Грифон поверх горных цепей из черных пиков и хребтов, разделявших свои долины, вспыхнул, словно входя сквозь дверь из своего изображения. Пылали горы, покрывшись красным пламенем, как будто над черными горами, что оплывая, делались холмами, воздвиглись более реальные, иные, неземные, из огня. Всплеск, как волна или фонтан из жидкого сияния неразличимого и ослепительного цвета мгновенно? Медленно? (Нет времени в Стране Воскресших, Посетившие Ее забрали время, заменив его Бессмертием) спеша неторопливо, неизбежно и безжалостно затопили склеп, распространяя ощущение отчаяния, облегчения, надежды, страха, восхищения и ужаса на все ближайшие кварталы столицы кладбища, величественного собрания руин и склепов Некрополя.
   Последней на стене, бледно-лимонной и опадающей пудрой, исчезла красная, намазанная не тускнеющей аллелью, пятиконечная, как та же пентаграмма, буква «А».

-Наглый Пес!
-Что ты, я вообще самый скромный среди всех отсутствующих.
   Меч Дратхара представлял собой странное зрелище – обоюдоострый до середины, далее на четверть с одной стороны – похожие на клыки зубья пилы, торчащие почти в одной плоскости, а последняя четверть с той же стороны – и вовсе тупой брикет, напоминающий обух топора, за него он брался левой рукой, тогда его оружие становилось алебардой или секирой – даже проем для четырех пальцев, словно прорезь в зеркальце для пускания солнечных бликов, была оставлена, или для ломки пойманных ею мечей. Хотя чаще у этого Пса получалось таким способом выдирать мечи из рук, их сжимавших – те летели параллельно Савану Небес. А чтобы сломать клинок, нужно было собственный меч дернуть против часовой – рукоятью к этому Савану, или, если собственное лезвие лежало ни ближе к облакам, ни ближе к песку ни одним из концов, то – по часовой, вниз к поясу, да так, чтобы рукоять оружия противника осталась точно у него в руке, не шелохнувшись. Но не каждый из врагов обладал такой хваткой. Иные норовили со стоном и скрежетом стали выдернуть клинок из капкана. Вообще-то, прием этот назывался «сломанный ключ». Но большинство предпочитали огромные, всего лишь раза в полтора короче, чем мечи, кинжалы, или короткие сабли, а то и тесаки-мачете. Или что-нибудь прямое или чуть изогнутое из богатого японского пантеона, в котором все похоже на большие или просто гигантские бритвы. Встречались полумесяцы ятаганов, тамагавки (которые можно было и метать), стилеты и даже нечто вроде шпаг – полу или почти метровые спицы той же толщины, что меч, негнущиеся, трехгранные или в поперечнике, как ромбы с одной превосходящей диагональю, и, соответственно, тремя и четырьмя лезвиями. Четырехгранные, впрочем, бывали уплощенные, по форме приближаясь к мечам. Более медленные в движении из-за худшей обтекаемости и, часто большего веса, они щербили и гнули все железо, у которого оказывались на пути – ведь отбивала лезвие не плоская (а то и с каналом для облегчения веса) часть клинка, та, которой бьют плашмя, а твердая прямая грань хоть и тупого, но все же угла. Более короткие спицы метались – и даже надеваемыми на левое предплечье баллистами навроде арбалетов. Все это изобилие песчаных ключей от смерти Дратхар изучил, когда был подмастерьем оружейника – пока Гиены не вытеснили его клан с кладбища в долине между Трех Холмов.
-В твоих речах, Койот, всегда что-то зловещее. Зловеще ты вещаешь свое Зло.
-Вещаю Зло?
-Зло вещее.
   Койот задумался, поскреб клочки своей неровной пего-серой шевелюры.
-Поел бы ты в щенячестве так много крыс – не Крыс Песка, а маленьких, четвероногих, мелких собратьев…
-Сырыми?
-Да.
-Ты ведь заражен их Духом, Духом Крыс! Ты полон их крови. Нужно было хотя бы запекать их. Или ждать, чтобы протухли. Ты жрал их свежими?
-Угу.
-Так прямо с кровью?
-Я был так мал, что ничего не понимал.
-Живой Дух Крысы! Ты их сожрал, пожалуй, много сотен, а то и тысяч…
-Да бо-ольше!
-Ты их не считал? Охотился и не считал убитую добычу?! Обжора. Ну, ты проглот! И что это такое – «щенячество»?
-А как называлось, когда ты был меньше, чем сейчас? Неужели словом «детство»?
-Недовзрослость. Нас называли «полупсы», «недособаки», «недопесок», помню меня дразнили «полкобеля», мою сестренку – «полусука».
-Из-за роста?
-Ага. Так что, пожалуй, недопесие. Бывло, мастер так и говорил – «морока мне с твоими блохами, сплошное недопесие». Я все время боялся, что одна из блох свалится в расплав и запечется в стали, а наконечник копья или стрелы, клинок ножа, кинжала, меча, алебарды, что выйдет из этой стали, сломается, едва и чуть тряхнут. А ты, наверное, прятался в самых сухих местах, вдали от колодцев и оазисов?
-Прятался.
-И пил крысиную кровь?
-Пил.
-Тебе не предлагали вступить в Братство Крыс Песка? От тебя должно было пахнуть крысами.
-Предлагали. Но тогда меня уже тошнило от крыс. В щенячестве я их переел.
-Да ты просто обожрался ими. Ну ладно, будете у нас в Аду, милости просим.

   Сантор нарисовал кинжалом Солнце, а затем еще и выбил его в воздухе. Двойное изображение сияло дымчато тем внутренне видимым светом, что стекал с клинка.
-След сохранится до самых сумерек – и только серая мгла растворит его. А если нам придется отсюда сбежать – не боишься, что узнают по этому следу, что это ты здесь был?
   Сантор свободною левой ладонью стер след, развеяв свет.
-Ты помнишь, когда мы последний раз видели Солнце? По книгам, было Новолуние. Но завеса облаков стала тоньше и Солнце на нас смотрело сквозь нее, неотличимое от Луны. Они – как два глаза Неба. Днем всегда открыт один, а вечером и утром иногда нам удается видеть оба. Второй, тот, лунный глаз Неба, ночью бывает один. Но Небо редко смотрит на нас. Хотя оба глаза его излучают свет. Глаз Солнца – еще и жару. И лень. И гнев.
-А глаз Луны – мечты, тоску и страхи? Нашел бы ты лучше еще Клыков Грома. А то у нас четыре Грома, но пасть каждого пуста.
-Скажи мне, Тур, не может глаз Солнца излучать еще и день, а глаз Луны – еще и ночь?
-Глаз Солнца излучает день. Но ты ведь только что заметил, как видел их оба и утром и вечером. Где тогда была ночь? Не забудь смазать ядом рога у козлов. Наша свора козлов устала объедать шерсть друг у друга. Они голодны. Давно пора кормить их мясом, поить их кровью. Сегодня нужно поймать кого-нибудь.
-А почему нельзя кому-то из нас?..
-А потому что тогда они начнут набрасываться на нас каждый раз, когда его величество Голод заглянет им в брюхо. Мы для них табу. Если они узнают, каковы мы на вкус, мы навсегда останемся для них добычей. Ты заметил, что они ловят и раздирают Собак, но никогда не трогают никого из своих? Случись такое – и у нас не станет Своры.
   Сантор вынул саблю и стал описывать трех, четырех и пятилепестковые маки, затем и вовсе завертелся волчком, налагая идеальные дуги в трех основных и множестве косых плоскостей, сливающиеся в стальную розу на ветру. Тур с подозрением взирал на змеиные движения его руки.

   Топот маленьких легких ножек, бегавших из угла в угол у него над головой, уровнем выше, сливался в мерный рокот барабана. Когда он забивал кого-то, такого не было. Голодный Кабан представил себе ножки этого поросенка – сочное нежное мясо, молодую пьянящую кровь, приобретшие сходство с любимым его свинским лакомством – двоюродным племянником Ганешей, его свиные ножки, когда они по жребию доставались ему на обед, их топот, словно глупый лепет подбегающего к нему тела. Это дитя с его радостным повизгиванием при виде бледного резинового Санта-Хрюши, его любимой игрушки, издающей тот же визг, что и он сам, когда голодный Вепрь Кабан отрезал его топочущие ножки, так, чтобы на бедре оставалось как можно больше мякоти окорока… Визг замолкал, когда доходила очередь до головы. Но ту Вепрь Хряк, к примеру, отрывал, схватив крепко двумя руками, так, словно старался зажать поросенку уши. А поросенок при этом визжал, словно резал, пока внезапно визг его, будивший, видимо и грозных Судей Неба и исполнителей их приговоров в Преисподней, не обрывался разом. Сам он сначала резал глотку. Племянник, все-таки, нужно быть порядочной свиньей. Тем более, что этот поросенок, возможно, никакой и не племянник – а более того…ну, или менее того. Ведь все же его мать, во всем благоразумная свинья, частенько была неразборчива. Впрочем, кто их считает, этих поросят в хлеву? Все они – дети Неба, запертые Здесь.
-Нет, все же это форменное свинство, - проворчал Кабан, - Что это такое? Форменное свинство. Шериф, в конце концов я, или нет? Где эти подшерифы и их недосвинки-помошники, раздерми их сало?!
   Кабан, эта свинская совесть и честь, а заодно и порядок, был заперт  в нижнем, подвальном склепе. А Хрюкки и Хрякки пошли за пилой с топором.
   Ибо его величество Жребий сказал, что пора ему накормить своим беконом все их стадо.
   В конце концов он вышел из себя и завизжал – надрывно, хрипло, рвущим струны невидимых потоков сил и тока воздуха, басом. Ведь он не мудрый Хатхи – вождь всех стад, чтобы свой жир копить до последнего вздоха, пока собратья, улыбаясь ему ответной улыбкой, такой же безмятежной и счастливой, как его, не вскроют его брюхо, вспоров его щетинистую шкуру, словно свинью-копилку, чтобы очистить его внутренности от всего, что накопилось в них с последней смерти.
   Он безумно, яростно, трубно ревел, как дикий вепрь, как, впрочем, и положено каждому из Вепрей.
   А уж ему, шерифу, довелось забить достаточно свиней в их стаде – порядочных, нормальных и не очень. Большинство здоровых, сильных, таких как он, их шериф, перед забоем было в бешенстве. Что делать, когда не хватает скота, приходится забивать свиней – да не того, кто попадется, а по правилам Закона. Закон гласит, что выбор должен быть честным – случайным. Пусть Небо само определит, кого оно желает вернуть себе. Что делать, бывает, что пленный скот после забоя возвращается вне пределов видимости стада. А другое стадо, найдя клейменого скота, скорей всего его переклеймит, а не вернет владельцу.
-Вот и приходится мне исходить на визг! Проклятые сосиськи-холодцы! Я стану орать, пока не похудею ровно вдвое!! А если вы и тогда не поторопитесь, то обнаружите мой скелет, мою высушенную мумию! И тогда вы сможете! Распилить ее!! Или расколоть!!!
   От рева обреченного на исполнение долга перед своим стадом дрожали стены запертого каземата.
-Я требую немедленной смерти! Сколько можно ждать?!
   Наконец, послышался скрежет наружных засовов.
-Где вы шляетесь, ленивые свиньи? Вообще, зачем вы заперли меня?! Вы что, надеялись, что я сбегу и вы сможете поразвлечься моими поисками, а затем и поимкой, забросив под это все остальные дела?!
-Ты свободен, шериф, - сказал осклабившийся Хрюкки.
-Что?!! – шеф-повар стада выпучил глаза.
   А Хрякки сообщил:
-Гориллы попроламывали черепа одной стоянке. Своими каменными кокосами. Хрякша, Великий Свин и семеро их поросят. У них там был один обезьяний шаман – павиан.
-И семеро поросят? – спросил Кабан, поправив перевязь из человеческой кожи.
-Поросят, они, конечно, утащили, а скот отпустили. Или тоже забрали с собой – Собак, Пум, Ящеров. Ну а мамашу с папашей оставили. Так что, шэф, надобность вскрывать твою копилку и прочищать твои кишки от всего дерьма, что там скопилось, отпадает. У нас и так ужу два трупа.
-Что?! Я зря сидел здесь взаперти, потел, худел и нервничал? Да лучше бы я сам зарезался на суде-жеребятнике! Или сразу же после суда и жребия. Или здесь… Почему вы не оставили мне хотя бы нож? А если бы на меня кто-нибудь напал?!
-В другой раз, шеф, - дружески успокоил его Хрюкки.
-Что?! Ты еще скажи, что этот раз не считается! Я сейчас же запишу себя в книгу забитых и ни на одной из трех следующих жеребьевок меня не будет. Ибо нельзя дважды подряд забить одну и ту же свинью. А трижды подряд нельзя тем более. А уж четыре раза подряд забивать – и вовсе будет не по совести.
   Шериф еще долго визжал на своих подручных, а те добродушно отхрюкивались. В этом стаде не было черезмерно кровожадных свиней, как, впрочем, и на большинстве из скотских хуторов.
   Где запекали хлеб из зерна, выращиваемого в парниках, в круглые буханки в форме когда-то виденных небесных кораблей. Тогда, в дни битв летающих замков.
   Вся троица направилась к сестре шерифа Хрюлли, которая была порядочной свиньей. Ничто не уважалось в этом уголке Страны Воскресших, как эдакое вот, наивное и безмятежное, простое, искреннее и сердечное добропорядочное свинство.
   О, это не были коварные любители баллад. Одно название – Бал Лада. Или же Балл Ада? Та самая оценка Преисподней, что выставляется за каждый грех, или собрание гармоний, что в танцах выражают наивысший смысл устройства всех дел во всех земных мирах, являющихся отражением небесных? Два разных смысла при  расчленении того же слова. Какое место буква изберет, какой она захочет быть – последней маленькой, но в первом слове, или первой и большой, но во втором?
   Шли три свиньи по кладбищу и, хрюкая, смеялись над тем, что одному из них пришлось голодному почти полдня ждать, когда его забьют на обед остальным. Но так и не забили, не дождался. И из-за этого взбесился свин, от ярости он вышел из себя.
   Свиньи на кладбище питаются трупами. Едят глазные яблоки и печень мертвецов. И собственной родни – неразменные свинки. О, вечное счастье бекона, способного воскресать!
   Бредут по улочке меж склепов разной степени сохранности (а значит, и пригодности для хлева свинского и для загона скотского). И счастливы. Бекон бессмертен.
   У одной из стен, украшенной рылом Дурня-Пятачка, шериф остановился.
-Вот, понаживописали живописи, - с плохо скрываемым злорадством довольно пробасил он.
   Все в поросячестве любили сказки про медведя, кролика, осла и тигра, где всех побеждал благородный и презирающий хитрость, простой и добродушный Дурень- Пятачок.
-Пусти скота в хлев, - привычно заметил Хрюкки.
-Не вздумайте, кстати, в хлев скотов напустить, хоть бы и женского пола, как в прошлый раз, - встревожено напомнил Кабан.
-Большого Кабана Большое Слово…
-Скоты любой приличный хлев изгадят. Место скотов – загон. Или, если им в своем загоне плохо, дует и они худеют, найдите им склеп получше.
   Но даже вежливый свин пришел бы в ярость, услышав за два переулка из хибары Хрюлли нестройные песни, выкрики и гомон.
-Собачий лай…
-И блеянье козла…
-И гогот хриплый…
-Ржание двух пьяных жеребцов…
-Крысиный писк…
-Тигриное рычание, пока, однако, довольное и даже добродушное…
-Мурлыкание мрачное и вкрадчивое подлого кота!
-И смех рыдающей взахлеб гиены…
-Да там, у Хрюлли, вроде бы полным-полно…
-Весь хлев моей сестры битком забит скотом!
-Однако… - Хрякки, следую чуть позади шерифа и слева (справа, прикрывая и тыл и фланг Свирепого и Страшного, Что Ломит Напролом, шел Хрюкки), прислушался, заметив радостно некстати:
-А голос-то один!
-Ох, свиноматушки мои, - присев и сипло выдохнув, Кабан забегал глазками по большаку и переулкам, - Дракон…Да он нам не на пищу, а просто для забавы перережет пол-хутора.
-А Гориллы-то не так уж далеко. Один набег после него – и всех вернувшихся так раскидает, что стада нашего не соберешь. Нам некуда будет вернуться. Все наши братья, вся родня окажутся в Долинах Мамонтов. Кто станет здесь нас ждать? Кто память нам вернет своими рассказами, коли ее мы потеряем?
-Так пропадали многие стада, их хутора пустели.
-Беспамятные, возвращаясь к свиньям, в запарке обращались в скот.
-Слушай, может, как с Хрюнгеллой? Помнишь эту историю у Пегих и Пятнистых? Прогуляется всласть злодей и тихо уведет она его подальше…
-Скажем, полюбоваться древностями Замкового Городка…
-А там отравит, сонного, за эти дни собою истощив.
-А там, глядишь, вернется он, пресытившись, не к ней, а где-нибудь подальше, лихоносец.
-Или в беспамятстве, забыв про нас совсем.
-А может, мы его… того? Возьмем и заклеймим?
-Молчать!  - отрывисто взвизгнул их шериф свою команду, - Запомните, тупые боровы – захочешь стадо погубить, подсунь ему Дракона в качестве скота. Мы свми так шутили над Косматою Ордой, продав им в рабство семь беспамятных Драконов. Восстав, они их раненых всех выкинули с обрыва Огненного Берега Невидимого Моря.

-Мое почтение…
-Почтение мое. Ты все исполнил?
-Я старался.
-Нет необходимости стараться. Ты – среди Змей. Все должно происходить само, захватывая тебя целиком. Ты – то, что делаешь. Разделываешь мясо – сливайся с мясом. Не борись с ним, не сопротивляйся тому, чем занимаешься. Нет тебя и нет мяса, когда ты режешь мясо. Вы – одно. Так получается быстрее и лучше. И лишних не тратится сил. Не стараешься делать, а делаешь то, что не мог бы не сделать.
-Так выжимаешься досуха.
-И успеваешь сделать много больше. Ты и мясо – всего лишь разные витки одной змеи. Ты – ее виток в форме своего тела, а мясо – ее виток в форме мяса. Не старайся – когда ты «стараешься», то подразумевается, что если бы ты не «старался», то вышло бы хуже.
-Получается, что я режу сам себя?
-Не ты, а Змей. Змей режет сам себя и отрастает снова. При помощи тебя, оформленного, чтобы резать и этих туш, оформленных для того, чтобы ты их разделал. Удав считает, что он и кролик – одно целое. Поэтому он пожирает кролика, не зная жалости, сомнений и тревог. И продолжает беседу с кроликом, пока тот переваривается, все эти недели, расспрашивая его о том, что видел и что слышал при жизни этот, уже мертвый кролик.
-Мы все мертвы.
-Но кролик, пойманный в капкан змеиного желудка, перевариваясь, жив той жизнью мертвеца, чьи лапки не оторваны от позвоночника. Мозг жертвы, мозг еды как будто спит. И разговаривает, отвечая послушно и без лжи, правдиво, на все вопросы насыщающегося Змея. Беседа, начатая, пока тот кролик был снаружи, беспокойный, нервный, спокойно и неторопливо продолжается внутри. И постепенно кролик сообщает все. Он выжат досуха. И, насытив плоть и дух змеиные, он, наконец, свободно отправляется в свои Шелковистые Норы. Все это время, пока, не прерываясь ни днем, ни ночью, продолжается беседа удава с проглоченным им кроликом, почтительным и кротким, удав рассказывает пище о происходящем вокруг них – и даже то, на что сам кролик никогда бы внимания не обратил. И даже показывает все, что видит своим зрением – внешним и внутренним. И это видение мира (скорей миров, ведь Змеи видят все миры) недоступно кролику, пока он одинок. Сам кролик уже мертв, но вот остатки его Духа – почтительный и внемлющий всей мудрости змеиной собеседник, уходящий тихо, постепенно растворяясь, возвращая Змею всю сообщенную им мудрость, не тратя ее зря и не расстраивая резким и внезапным расставанием. А ты, стараясь, словно заставляешь себя, не желая делать то, чем занимаешься. Как будто у тебя есть возможность даже и вовсе ничего не делать. Как-будто ты мог бы делать что-то другое, или вовсе ничего не делать. Или возможность сделать плохо, но ты «стараешься» побороть эту возможность. Если только она – не желание. Возможность все испортить. Есть возможность что-то сделать – используй ее, прояви себя, слейся с этим делом, обогати себя на то, что в нем содержится. Тогда ты проявишь себя полностью, и даже то, чего в тебе раньше не было. Например, в тебе проявится то, что было в этих тушах. Не «старайся», не борись с собой и с мясом. Пойми его, дойди до пределов своего понимания и выйди за них. Так ты придешь к чему-то новому. А все, остававшееся в мясе от прежде заключенного в нем Духа, перейдет в тебя. Ты понял?
-Понял, мессир Серпентис.
-Продолжай. Путь непрерывен.
   И, переходом и тремя лестницами спустя:
-Кто кожу снял, ее уж не наденет. Раз снял – значит стала мала. В этой сброшенной шкуре только на карнавале кто-то меньший может появиться – и то лишь для того, чтобы изобразить то, чем освободившийся от шрамов ошибок прошлых, прежде был. Затем, чтобы Небесные увидели, каким он хочет стать, надевший сброшенную тяжесть кожи, и приняли чужие шрамы иного Змея за шрамы того, кто на себя надел отмерший облик, умершее, пережитое лицо того, кто вырастил себе лицо другое. Так подойдет?
-Конечно. Славно. Подойдет.
-Нет конца у движения Змея.
-Все кипит, все изменяется на кухне Повара Вселенной, который все время готовит новые миры. Мы – лишь приправа в его блюде.
   Двенадцатью шагами позже:
-И если будет продолжать «стараться», найди ему какое-нибудь еще занятие, а после – замени на тушах. Возможно, путь его Змея лежит мимо этих туш. Змею нельзя «стараться». Змей или делает все отлично, или это не его дело и нужно найти то, с чем он справится отлично. А хорошо – уже плохо для мудрости Змея.

   Сантор прочертил двумя кинжалами прямую линию, сомкнув ее перед собой («Правое встречает Левое») и сразу же насадил того Духа, что остался инкогнито, на рога других кинжалов, кривых и коротких. Когда он сменил на них те, первые, Тур не заметил.
-Знаешь, мне пришло в голову, что Заветы, где Чудотворную Силу употребляли на превращение воды в вино, скорее написаны позднее, чем книга, в которой пить вино запрещено. Иначе получается, что Тот, кто пришел позднее, учил на собственном примере о вреде пиров с возлияниями.
   Тур деликатно помолчал, потом предупредил:
-Безумие дервиша и берсерка может объяснить твои слова, но мой совет: если не хочешь, чтобы Огненный Порог наших Ворот На Небо передвигали постепенно твои ступни, колени, правую руку, левую руку, то, что останется от ног, а напоследок голову, забрав полученное после обжига и сделав из этого бурдюк для дерьма – походное отхожее место (ведь нельзя пачкать священный прах песка своими нечистотами) – не говори другим Архарам того, что только что поведал мне!
-Ты против того, чтобы из меня удобряли оазисы?
-Я против того, чтобы отрезать пламенем Границы твои золотые руки. Ведь если тебе отжечь конечности и привести тебя в сознание, ты вернешься без них! А если отжечь голову и выскоблить потроха, то вечно будешь каркасом из костей и жил для кожи Пожирателя Нечистот! Какова тогда будет Вечность?
-Кто-нибудь уже пытался это проделать?
-Ты видел одноруких? Одноногих? Обычно плоть, вспыхнув с краю, сгорает целиком. Огонь вытягивает нас обратно за порог. Но для тебя постараются сделать то, что я тебе описал. Хотя, обжегшись и удержавшись Здесь, в проеме Врат, остаются со шрамом зажившего ожега – как если бы просто сунули руку в костер.
   Сантор посмотрел в сторону мутного горизонта.
-Знаешь, что все Небеса и Миры Духов, других планет, всех звезд, туманностей и вероятностей событий едино содержаться в каждом мире Вселенной, как бы непохожи они не были. Собака, муравей – а Дом один. Баран, Козел, Паук, наверное лягушка – Дом один.
-Все твои сказки не стоят одной. И только ее я согласен слушать бесконечно. Это сказка «Али-бабай и сорок покойников»

   Две козы с тусклой и узколистой, свалявшейся клочьями мелкой травой вместо шерсти, стояли рядом и ощипывали друг друга, как подружки-лужайки.
-Зелье – ключ от Сознания. От сознания Того Тебя, что обитает в Небесном Мире – в одном из Небесных Миров, или во всех из них сразу. И, открывая Врата Сознания, ты , смешивая миры, вызываешь то, из-за чего Небо опускается на Землю. Или находишься сразу в Том Мире, там, где ты настоящий, и в этом, где ты – Тень, оставшаяся от Того, когда он был испепелен взглядом Посетивших Нас. Или просто Тень, упавшая на Землю, отброшенная Тем, Жителем Небес, Летящим. Бывает, что просто открывается дверь в иной мир – и ты уходишь в него. Или нам нужно это Зелье, так же, как соль или эти «витамины». И если нет такого компонента пищи, то мы испытываем «авитаминоз», становимся больны, неполноценны. Что-то может быть в этом вот Зелье, чего Здесь нет, но есть Там, откуда мы возвращаемся. В воздухе. Или в воде.
-Поэтому, старик, еще до Появления Богов ты ел тех, кто ходит на двух ногах и разговаривает? «Наркоманов»?
-Да ведь я и придумал есть друг друга. А раньше я ел только тех, кто сам питался определенным Зельем, тем, что, что называется, Мое. Другие старики – других, другую дичь. Мы их по запаху определяли – чем они питаются, моя дичь, не моя. Нам даже скорее нужно было не Зелье, которое они жрали, остававшееся в их мясе и крови, а то, что из него получалось – в жидкости, в которой плавают их мозги. Что-то из этого было ив крови. Мы, парень, пили кровь. Но, с появлением Богов, от этой Амброзии, Нового Света, мы, похоже, изменились. Теперь и воздух, и вода – Наши. Даже песок… Я его иногда добавляю, прожарив, в муку. Пеку себе печенье. А сейчас, обреж-ка пару клоков вон с той козы, лучше со лба. Там более зрелая шерсть, Дух из Дома Головы переселяется в нее, да и посуше, да и не пырнет тебя, если ты одной рукой придержишь ее за рог, а второй сострежешь шерсти клок. Но это я так, параллельно, разобрал?
-Да, вроде разобрал. А цветы на козах не распускаются? Тюльпаны, лотосы, розы… Ну, иам, где выходы корней их Внутренних Плодов – на лбу, на шее, на спине…
-Бывает. Только редко, у многих только раз всего-то и увидишь… Той Большой Единственной Весной. А у кого-то часто, через год. Но чаще – Первою Весной. Трубку я уже просушил, сейчас раскурим.

   Нид Дер Сан расчехлил шарманку и трели стонущего и оптимистичного воинственного воя мистично развернули свой чертог, а под его сводом очереди ультразвуков и беззвучно ухающие разрывы инфразвуков косили крыс нестройные ряды. Крысы ничего не могли поделать – они вылезали из своих однодневных нор в песке, так как иначе рисковали утонуть в рассыпающихся стенах своих жилищ, в сжимающем, душащем и погребающем их песке. А на склонах барханов, когда толщи их перекати-холмов уже переставали глушить Ад, растворенный в звуках, издаваемых шарманщиком при каждом повороте колеса, ощетинивимся раструбами органных туб. Все вылезшие крысы попадали замертво.
-Ну вот, на завтрак настрелял.
   На самом деле Воины Луны готовились оттеснить Песчаное Братство из трех умеренной сохранности кладбищ (почти не тронутых вниманием Богов селений) и лишние глаза их многочисленных собратьев им были вовсе ни к чему. Само же Братство применяло Жестяные Горны, которые дребезжа визжали так, что зубы ныли, сводило челюсти, резцы скрипели и крошились, хватала цепкая когтистая тоска, сжимая сердце и конечности слабели. И только перелив ревущих, воющих, гудящих Духов, собранных в шарманке (всех, кто тут погиб, сражаясь и всех Воинов, ушедших в бою – ведь в этих Кланах считали, что каждый раз при воскрешении в Страну Воскресших возвращается другой, похожий, но тот, что съеден, умирает навсегда, передавая свою память наследнику своей судьбы) способен был прервать, сломать или хотя бы вскользь пустить движение Пилы Сознания, сбросить оцепенение, вызываемое вместе с страхом пилящими не только слух, но также плоть и кости, всеми подлыми и жуткими, безумными со звуком играми крыс.
   Нид Дер Сан подобрал пару лежащих ближе к нему тушек и пошел к своему шалашу.
-Если ты взлелеянный и вскормленный переросток, дитя тех, кто мне по пояс, великан своего народа, а я – затравленный и зараженный всем пережившими То Очищение болезнями (что Меч Невидимый, вдыхаемый, съедаемый и выпиваемый, сквозь кожу проходящий незаметно) еще в младенчестве, забитый издевательствами до дрожи и потери памяти на вид собственной руки в моем сгноенном детстве – чтобы не вырос до настоящих, истинных своих размеров, карлик и урод по тайной собственной самооценке (память Предков), то тогда согласия искать нам бесполезно, хотя и одного с тобою роста мы.
   Во время битвы крысы, шныряя со всех сторон вокруг столкнувшихся воинов и под ногами могли и укусить внезапно, порвав сухожилие на ноге или покалечив кисть руки, сбить с ритма при передвижении и в схватке своим пронзительным писком. Также, в совокупности обозревая всю схватку со всех сторон, могли создать эффект локального всеведения у своих двуногих братьев. Псы их ловили, но крыс всегда оказывалось много – да и среди них встречались матерые и мощные бойцы, способные вдвоем расправиться с усталым или захворавшим псом, не отошедшей от ощена сукой или с неопытным и безалаберным щенком, набирающимся ума, сноровки и привычки, глядя на то, как разрывают на куски таких же, как они – или на собственном примере смерти, словно сна в кошмарном и реальном мире, с последующим пробуждением в него опять же, возвращаясь из Лесного Царства, каким являлся собачий рай.
   А именно сегодня намечалась такая битва, после которой все Кланы Псов надолго будут сыты и свежим, и копченым, и вяленым, а через годы – еще и мумифицированным и сушеным мясом, что зарывается в закрома, на самом дне песчаного этого моря, врытыми сваями прикрепленными к почве – прежнему дну атмосферы, грунту, дну мира, видимого как реальность на Земле. Мумифицерны оставались на крайний случай вроде эпидемии всеобщего падежа без задних лап или повального бешенства. Их готовили, вымачивая, чтобы пропитались каждой жилкой, в растворе из мочи и крови. Кровь добавлялась от более свежих туш, для аппетита, иначе мумию невкусно было жрать.

-Займемся арифметикой цветов. Если от зеленого отнять желтое, то получится синее. Если зеленое очистить от желтого, изъять из зеленого желтое, то получится синее. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Займемся алгеброй цветов. Сгущая, умножая синее, получим черное. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Теперь сложнейшее – гипотеза цветов. Из черного, растворяя, деля, иногда получается красное (когда это черное создали, сгущая-умножая красный цвет). Получим ли мы из того черного синее?
-Нет.
-Ай, не спеши! Любой цвет сгущаясь-умножаясь, дает нам черный. Если сгустить его достаточно, до полной неразличимости источника, его следов-оттенков, то в полном, бесконечно черном цвете могут содержаться все черные цвета, что получаются из разных, друг на друга не похожих.
-Даже из белого?
-А проще самый чистый, без оттенков, черный цвет получить из белого (ведь, разрежаясь, он дает нам серый, серый – постепенно белый, и значит, мы способны представить и обратное) – сгущая белый цвет. Не понял, но запомнил. Теперь о главном. Наши краски нам дает то, чего здесь больше, в нашем мире – кровь и сажа. Так чаще все мы красим в ту или иную краску (реальное вещество, материализованный цвет) из красного и черного рядов. Ну, реже – зеленого (листва дает зеленый цвет) и фиолетового (листва, что фиолетова – там, ближе к середине мира, где самые большие склепы, запомни, кстати – самые большие склепы, при всей их живописности, еще и самые разрушенные, а значит, наименее полезные для нас), еще реже – желтого (железо ржавое), ну там уж дальше совсем уж редкие цвета, их нет в природе, их создают искусством. А цвет – идея, Дух. Реальна краска, что сообщает его коже, льну, хлопку, шерсти. Немного понял, но не все запомнил, молодец!

-Слушай сказку, Косой!
-Опять про Мартовского Шляпника?
-Нет. Про Мозаичного Деда, который носил в рюкзаке за спиной пять своих отрезанных голов. Представляешь, однажды прорвал нефтяной фонтан.
-И Змеи его подожгли. Просто потому что гады.
-Нет, не успели. Все Кролики сидели на холмах. На бледных холмах, окруженные этой темной жидкостью, вонючей и страшной. И уже сожрали всю шерсть друг у друга и принялись обгладывать лопоухие уши собратьев, как вдруг появился на старом корыте этот шестиглавый дед с пятью мертвыми головами и одной, последней – живой. Мудрый дед собирал всех кроликов с холмов и плыл, стараясь никого не пропустить. В нефти уже плюхались какие-то ящеры (а может, всплыли вместе с ней), и один из них, открыв огромную пасть, спросил: «О, шестимозглый дед! Куда ты везешь этих жертв потопа? Менять на зелья для своих шести мозгов?» Дед бросил ему в пасть одного из окоченевших, впавших в ступор кроликов, тупо пялившихся на нефть, которую они видели первый раз. И когда ящер захрустел этим кроликом, дед сказал: «Там есть глубокий колодец, который я с помощью холста, лопаты и песка сохранил от затопления. Туда везу я этих кроликов. Там сброшу их, и, разрушив дамбу, утоплю их всех. А если я оставлю их на этих холмах, то ведь тогда они, пожалуй, упустят это приключение – им не удастся утонуть, и все их смерти будут похожи». Тут все эти кролики, озверев от голода, начали рвать друг друга зубами – ступор у них прошел. Загрызли и деда, перевернули лодку, все утонули, но ящеру все же досталось – чего-то тоже у него отгрызли. А дед, который боялся, что кто-нибудь из них («Одно меня тревожит – вдруг, если я их оставлю на вершинах, кто-нибудь из них да не утонет») , этому деду пришлось присоединить свою последнюю живую голову к предыдущим пяти мертвым. Так и поплыли они вшестером, как зомби-колобки. И хорошо, что не тефтельки.
-Ты меня обрадовал, что я не кролик. А что, гады все-таки подожгли это море? А то куда бы оно делось?
-Вы что, опять про жаркое?
-Иди отсюда!
-Нет, в нем потом еще крыс топили. А потом выпили.
-Да кто выпил?
-Кому нельзя, те и выпили.
-А кто сгорел?
-Мы сгорели, только ты не помнишь.
-Потом этот дед ходил уже с мешком голов, потом у него была пещера, в которой горой лежали его головы, он надевал их, каждую ночь новую, когда потерял свою собственную…
-Эти тоже были его собственными, дурак лопоухий, не помнишь, с чего начинал!
-Когда потерял свою живую. Дед был умный и его подолгу никто не мог убить. И каждый раз, когда он умирал, исчезала его голова. А когда он возвращался, то нес прошлую голову с собой, в свою коллекцию, в свое хранилище мудрости – собрание своих отрезанных голов, мертвых голов, которые он берег ив которых заключалась его мудрость. Эти головы жили вокруг него, не покидая…
-Заткнись, меня сейчас стошнит!
-Кто видел, как он ел лихорадную траву? Говорили ведь, чтобы он близко не подходил к лихорадной траве, чуть что, так сразу – по ушам, вырвать ему уши с корнем!
-Отрезать голову!
-Ну, наконец-то. Я знаю, кем мы сегодня будем ужинать!
   «Все кролики и коты навсегда остаются крольчатами и котятами. Даже вырастая размером с быка. Сознание их остается тем же, что и в возрасте, когда они были себе по пояс. Особенно, когда они дремлют. Ты видишь и слышишь все ясно?»
   «Слышу ясно, но вижу так, что  то ясно, то все начинает расплываться и меняются цвета. И оживают тени. Тени их похожи не на кроликов инее на котов, а на свиней… или собак…»
   «Это гиены. Уходи оттуда. Тени гиен. Скорее лети обратно в себя. Нам нужно сменить этот склеп. Иначе Хохот Гиен, их демоны злорадно последуют за тобой».
   «А ты разве не Здесь?»
   «Мне нет нужды так близко подбираться к ним. Мне отлично и отсюда видно».
   И кто-то завопил веселую песню:
                Три упыря в одном гробу
                Тонули как-то раз в пруду!
                В котором жирные девчушки
                Полощут, словно чушки, тушки!
                Все это видел злой тушкан,
                Когда попался в стоп-капкан!
                Бесплатный сыр всегда отравлен,
                Час смерти на цене проставлен!

   Страницы фолианта были твердыми, почти картонными, не уступая кожаному мягкому истертому, прошитому от времени остекляневшей жилкой, переплету.
-Читай внимательно.
   Страницы украшали картинки – черный, красный, желтый тона правили на них свой взгляд на мир вещей.
-Ведь ты всегда в своей речи употребляешь слова, произносимые другими, внезапно вошедшими в зал, через четверть или полдня после того, как ты их скажешь. Достаточно редкие слова.
-Но здесь одни рисунки!
-Текст приходится на те страницы, что склеены. Прочти их.
-«Свободны те, кто сам свободен сделать выбор, жить ли им, или уйти из жизни, освободившись от страданий. И если они действительно свободны, то, словно во сне, что наша жизнь, на глазах зарастают смертельные раны. И они не могут умереть. Иные их поэтому считают не свободными, рабами. А то, кто Дух освободил, оставив на Земле пустое тело, пригодное к оживлению, освободив его для Духа, жаждущего вернуться на Землю, вселиться в дом пустой оставленной жизнью плоти, изголодавшись по этой простой и плотской жизни, что для них, летающих в просторах чистой и холодной, полной Силы пустоты, лишь сон». Я много допустил ошибок?
   Молчание. И не мигающий взор, полный вечности и бесконечности, зияющий и доносящийся из затененной пещеры надвинутого капюшона.
-Мы все читаем разное. И часто нам кажется, что мы противоречим друг другу. Реже, и тем, кто более сведущ и мудр из нас – что это все различные версии, истолкования и переводы с языка, нам не знакомого. Мы не знаем языка, на котором написана эта книга. Но изучим ли когда-нибудь его, сопоставляя переводы, сделанные теми, кто способен читать написанное на обратной стороне листа, чья чистая страница не может взгляду сообщить, что у нее с обратной стороны? Возможно, нам нельзя смотреть на знаки языка, что нам неведом, как на окна дома, населенного врагом. Не знаю даже, сделаны ли копии со склеенных страниц.
-Зачем же переводить такие надписи, неосторожно играя со всеведением?
-Нельзя смотреть на Знаки, что древнее, чем Срок, отмеренный по времени обратно для сотворения земного мира, как определенного события. Но знания, что заключены в этих страницах…Тайны Могущества, Иного Бытия, переплетающегося с нашим так же неотделимо, как эти склеенные нами страницы.
-Так кто свободен, те, кто не может умереть, себя убить пытаясь, или мертвецы, что оживлены, или ожившие, наполненные иным, великим и могущественным Духом, сошедшим с Небес (хотя бы даже Темных?) А кто из них слуга, что честен. А кто презренный раб?
   И тот же несокрушимый, как стена, взгляд из пещеры капюшона.
-Ты можешь отличить, кто жив, а кто мертвец воскресший? Кто в точности скопирован с живого, из песка или из воздуха слеплен могуществом решившего нас навестить? Кто одержим, кто просто болен, а кто – коварный лжец? Но и коварство лжи возможно, как проявление все той же одержимости. Представь себе, я не могу. Слова, дела, события, что можно определить, как явные последствия того, что происходит с нами. И несомненно, правильно (не грамотно или истинно, а систематически, канонически, по прецеденту) трактуемые чудеса.
   Трепещет, словно повторяя смятение и беспорядок мыслей послушника, пламя свечи и танцуют, пляшут неистово тени на стенах склепа, вырастая, уменьшаясь, качаясь вправо и влево, искривляясь, словно отражения в неровном кривом зеркале. Фигуры у стола неподвижны.
-Скажи, страницы эти чисты? Нет никаких неведомых нам Знаков? Мы читаем Книгу Неба, лежащую так высоко, что недоступна смертным и нам не дотянуться до нее, написанной на полотне времен такими буквами, что больше всей Земли, и эти буквы – высохшие слезы писавшего историю Вселенной перед тем, как приступить к ее созданию. Или замерзшие тени ангелов, оторвавшиеся от своих хозяев, построившись в шеренги отрядами великого, послушного руке и взгляду, войска?
   Молчание. Шипение и гул огня и шелест теней, крадущихся по стенам.
-Знаки есть. Не всем они видны. Задуй свечу.
   Мгновенный обреченный краткий выдох. Рычание и хлюпанье. Треск и чавканье. И вой.
   А позже – зверь с окровавленной мордой в чешуе, неспешно шествующий по коридору, волоча за собой черный плащ.
   Четыре когтистые лапы. Отливающая золотом черепица панцирной брони на спине и на брюхе, и мелкая, почти кольчужная – на остальных частях тела. Скребут по камню стальные наконечники стрел, обретающих жизнь в полете, на тетиве арбалета. Сталь – кость Дракона. Прицепленный к хребту плащ с капюшоном волочился, словно обессилевшие крылья.
«Кто ходит в предрассветный час на четырех ногах? А в полдень, при свете солнца – на двух, уча терпению, любви и состраданию? Я, зверь ночной, что страшнее тигра и гиены в этот час. Найти бы посох, чтобы остановиться на чем-то среднем… Но кто Двуногих станет учить, как быть покорной жертвой?»
   Так философствовал наедине с Вселенной Зверь, проходя в свои покои под занавесью красной, густой и темной красноты, сотканной из прекрасных волос блаженных девственниц, срезанных в полнолунную полночь и выкрашенной кровью наиболее спокойных младенцев, не беспокоивших своими криками безумных мира сего, а тихо и любопытно смотрели на все мудрыми нечеловеческими страшными глазами.
   И занавесь, по золоту, покрывавшему его, скользнула, словно плащ поверх плаща, скрыв черную одежду, как будто пурпуром философа залив.
   Румяной корочке не помешает острый кетчуп, что режет вкус, как нож язык и пище придает вкус крови, особенно заметный, когда им приправляют мясо.
   Все это знал скорее повар, чем гурман.
   И мертвецы на кладбище, спустя уж сорок лет после торжественной кончины и похорон их прежнего, живого старой жизнью, мира, из томатов, разводимых на клумбах оазисов, готовили этот иллюзорный соус, что в изобилии был в окружающем реальном новом мире. Впрочем, и прежде в лучших ресторанах в кетчуп добавляли кровь.
   Меч и огонь определяли судьбы в этом мире. И краски всех его картин замешивались на крови и саже. Реже – на ржавчине и выцветшей золе, полинявшей под зноем жаркого дыхания нависших низко туч, сдавивших небо Страны Воскресших. И редко уж совсем  - на соке зеленой и лиловой, розовой и фиолетовой листвы. Ведь здесь, в пустыне, цвели кусты, все листья которых были розовыми лепестками.
   Путь Змея возвращается от впечатлений от событий настоящего к преданиям далеких прошлых лет. И эти петли кольцами извивов бесконечности вползают в будущее, переплетаясь с вариантами событий, непреложностью судьбы, отчеканенной в железной книге Кузнецом и инкрустирована Ювелиром, расписана вязью узоров Гравером, покрыта медью, серебром и ртутью, золотом и платиной в фигурах орнаментов оград реальностей, решеток, преграждающих сознанию свободу странствий, дробя и ясновидящего взгляд, и фрагментируя предвидения предсказателей, основой оставаясь для сказителей, оплетающих их вьюном своих историй.

-Почему Вождь, пока он жив, презираем, а его зомби, оживленный Силой Темного Неба, ночью, наполненный Властью – наш Живой Бог?
-Жизнь, пролетающая быстро, подобна видению в голове бросившегося с вершины руин, с крыши башни, проносящимся событиям и картинам, победам и неудачам, складывающимся в новую историю, иное воплощение, судьбу – пока он вниз летит, чтобы разбиться. Жизнь, что тянется, как Вечность, подобна восхождению по лестнице или склону. Или ожиданию отрыва от земли ревущего на пламени хвоста или дрожащего в разбеге летающего склепа (пока Явившиеся не даровали нам способности к полету, летали в больших гробницах из стали).
   Здесь вернувшегося кормят его собственным мясом – плотью тела его предшественника в этом мире, убитого перед тем, как появился следующий (этот) он и этим и отправленного в Страны Неба. Так кормят и голодных детей. А сильные убивают себя, возвращаясь к собственному трупу, находя его с Небес, разделывая его и им питаясь. Таковы не умножающие Зла. Есть и такие, что далее идя, питаются лишь плодами оазисов и даже песком, зная, что каждое убийство и возвращение умножают Зло этого мира. Перед битвой часто, много раз подряд убивают вождя и лучших воинов, оживляя их отброшенные в этот мир тела. Так умножается войско. И вернувшийся, и настоящий изо всех, одной лишь мыслью управляет слаженной командой из своих прошлых тел, наполненных вблизи него тенью его Духа (и собственными расправившимися душами плоти – мышц, костей и крови). Те, о ком ты говоришь, считают Душу Крови выше той, бессмертной, не рожденной на Земле.
   Бесплатный сыр всегда отравлен. Об этом помни крыса, мышь, ворона и каждый, кто предпочитает сыр. А Половинчики – зомби и оборотни (что живы, пока мы спим, ходя и говоря, сражаясь и охотясь в те часы, когда мы спим), что выглядят на половину своих лет. У многих они – рабы. Есть Касты, в которых рабами становятся те, кто возвращается, и, презирая своих живых, зомби зачастую поклоняются им же, убив и оживив – настолько же, как презирали, пока те были живы. Это – как пружина, что распрямляясь, хлещет после смерти, будучи свернута туго, пока такой презренный жив. Таковы Темные Ветви Домов. У них все – наоборот, отражение того, что у нас. Но и они часто подделываются под нас. Не знаю и сам я, кто я.
-Мы все мертвы?
-Вот видишь, это сложно. Разбей то зеркало в сознании, что отражает ложь поверхности вещей. Пусть воля Явленных течет в тебе свободно.
   Сугроб под фонарем – бельмом в ночи.
   Красиво. Бело. Слепит глаз. Бельмо.
   Бархан золы и перемолотого ветром пепла.
   Были хлопья – стала пыль. Так созрел песок.
-Рассматривая историю одного голографически изложенного романа, об унижении Бога и отвержении его, при всей искусственности выдуманного впоследствии культа, на который якобы и опирался этот Явленный, нельзя не отметить логичность того, что этот «народ», вписанный затем во все события всех стран, потерял вместе с этим предназначенным ему Богом великую империю, объединившую полмира. Эта империя досталась, якобы, народу, принявшему этого отвергнутого Бога, когда явился снова он. Логичная мораль о выдуманном государстве, на месте бывшего в реальности, народа мертвецов, чье второе рождение при инициации – оживление трупа, зомби, помнящих и то, что были живы, «народа», что обосновал себя в перепридуманном прошлом другого народа (того, что принял Бога и все дары его богатые в земном, реальном мире), присвоенном отступниками, бежавшими, отвергнув все, связывавшее их с настоящим и действительным народа (отмеченного, как «принявший»), из которого и вышли, как отверженная и презираемая каста некромантов, оставив себе опорой, оправданием и утешением лишь предания прошлого, далекого и искаженного ими, измененного под влиянием культов Великих из далеких стран.
«На могилу приносил Он корзинку, сплетенную из темных ветвей Черной Ивы, с гирляндой из черных роз и мрачных листьев с фосфорическим рисунком голов не то жуков, не то оголенных вовсе козлиных и бараньих черепов. И с таким из черепа козы или оленя сделанным искусно фонарем, держа его за рог, с свечей внутри, приходил Он ночью на могилу».
   Так писал провидец одноглазый под столом, куда забился от домашних, жаждущих отведать его плоти. Да и просто снять с него на пергамент кожу, чтобы из пергамента наделать для себя игральных карт.
   В карты эти все племянники и пасынки его разыгрывали на ночь всех своих родных, двоюродных и сводных теток, и племянниц, и сестер.
   Карты вещие из кожи прорицателя справедливо разделили бы всех без споров, ссор – их выбор был всегда мудрей, чем выбор карт других.
-Они собираются уничтожить меня на 666-ой день от начала войны Семи Домов. Убить совсем и навсегда, выбросив за Границу Жизни.
   Так говорил Муфлон Коту.
-Убить навсегда?!
   Коту понравилась эта идея. Он вообще одобрял различные коварные подлости, развлекаясь их устраиванием и смакованием. Так что и это предложение он спросонья полностью и безоговорочно одобрил.
   А прорицатель с ведром густой и темной крови писал свои главы на стенах руин. Так, исписав одну сторону улицы гробниц былого, он переходил к фасадам склепов противоположной стороны. Из его-то кожи карты и определили бы, кому в его семействе спать с тремя красавицами сразу, кому – честной парой, а кому – ни с кем.
   А Муфлон разговаривал с вампиром, пившим его кровь по ночам и перегрызающим ему горло, чтобы добраться до печени его мертвого тела.
-Я сделаю кошачью колбасу. Набью твои кишки твоим же мясом, что ты нагулял посредством этих… и при помощи своих бессовестных кишек.
   Печальная Крыса Шлюшундра хихикала в своей норе над Котом мясной породы. Она хихикала взахлеб.
   И на стене, где прежде находился суд, она, скрываясь в кривых и искаженных ужасом Зла Знаках, хихикала, начертанная кровью, собранной поэтом-орнаменталистом после бойни перед сном со всей его семьи. Так покрывал надгробья эпитафиями предсказатель прошлого и каждый, кто умел читать, способен был прочесть на стенах склепов его Книгу, написанную после смерти: «Книгу посмертных строк». Таких немного оставалось. Ее читало больше Небо – облака и тучи, Солнце, звезды и Луна. И Те, продиктовавшие ее, справлялись с переводом на язык Страны Воскресших.
   Книг было две – читая строки справа налево, ты читал одну, а слева направо – другую (во всем противоречащую первой). Их страницы совпадали. И вдвойне украшали фасады. А примечания – темные утробы склепов изнутри.
   В обрамлении обломков стен, вонзающихся в Небо, словно зубцы короны или клыки этой Земли, внутри одного из обрушившихся и одного из самых огромных, склепа, стоящего в окружении просторного отступления прочих, струны, рога и орган открывали врата в то, Небесный Мир, ведя по его тропам и холмам, долинам и руинам – ведь если есть руины на Земле, то почему бы им не быть на Небе? Какие Духи, Жители Небес, спустились сверху, разогнав голодных алчных Демонов Песков? Какие мавзолеи и гробницы пирамид, величественные памятники и аккуратные ограды выстроили шаманы пением, и клекотом, и карканьем своим? Вороны, Орлы и Аисты кружатся среди руин полей сражений всех миров. И вбок склонившийся остов высокой башни, словно исполинская плита, часы, чьи стрелки сорок лет передвигают ветры, так что на все свои четыре направления они показывают четыре разных времени, всегда четыре разных для четырех различных направлений, спекшиеся сверху в сплошной вал и занесенные песком строения, у подножия курганов открывающие ряды квадратных входов в свои короткие скупые лабиринты – все отзывалось заклинаниям, что населили звуками просторы тишины, делясь своими ветхими мечтами и грезами, истертыми на сгибах.

   Рабы бежали по барханам, вдоль оранжевых флажков, воткнутых в песок. Их путь был замкнут в кольцо.
   Олени стреляли по ним из длинных луков, концы которых напоминали ветвистые рога, а середину которых защищала корона из трех лезвий, обоюдоострых и расположенных так, что рукоять приходилась между клинками. Наконечники ветвей на концах также затачивались и часто смазывались ядом. Кинжалы, похожие на наконечники копий с приделанными к ним снизу ребристыми прихватьями для пальцев, увешивающие их перевязи, могли использоваться для резки, рубки и даже для пронзания противника, но предназначались для метания.
   Одни из рабов падали, остальные продолжали свой бег, перескакивая через их тела.
   Бэмб включил свое некровидение, закрыв прицельный левый глаз и предоставив правому, убитому еще в детстве каплями яда и уколами раскаленного стального волоса, определить, кто из рабов – оживленный мертвец, сброшенная плоть ушедших на Небо, а кто – живой, способный возвращаться после того, как его убивали. Последние ценились выше, как скот, приносящий Оленям мясо. Правда, при возвращении они старались отдалиться от места, где были в рабстве в прошлой жизни, но клеймо двойной короны оленьих рогов выдавало их. И мало кто из Кланов Дома Быка отваживался не выдать поисковым партиям Оленей их собственность, принадлежавшую им по праву, завоевавшим этот скот в сражениях. Рабы не восставали – причиной этого было то, что ненасытные на ласки оленихи (ночь с рабом, да хоть с дюжиной их сразу не считалась у Оленей изменой) держали их крепче, чем кровавые избиения режущим лезвиями луком, что производились в наказание пойманным – тем более, что сразу после экзекуции окровавленный беглец, что был пойман или бунтарь, посмевший не подчиниться приказу, на три дня отдавался в распоряжение и милость олених, живших отдельно от своих мужчин, в городке из обособленно стоявших склепов – залечивать раны и восстанавливать силы. Рабыни жили в городке Оленей. Олений Клан предпочитал возвышаться и властвовать во всем, но также славился своей справедливостью и снисходительностью к рецидивам благородства.

   Склеп, выкрашенный в розовые и серые тона, воспринимался каждым, кто причислял себя к счастливому свинскому племени, как радостный, веселый, элегантный. Иные красили уцелевшие одноэтажные склепы пятнами – розовое на сером, иные – серыми кляксами на розовом, иные – полосами.
   Нифнаф посмотрел, прищурившись, на Солнце, мысленно обернув его обратной, розовой стороной. Что делать, Свиньи верили в обратную сторону Солнца, как верят Псы в обратную сторону Луны, что превращает в Волка каждого из них.
   А каждый Хряк способен был, в безумии священном, стать в полдень диким Вепрем.
   Хрякки трусил по дюнам, что-то напевая.
-Что ты поешь? – спросил Нифнаф.
-А что придется. То, что вижу. Понимаешь, при моей упитанности я не способен бегать молча – сразу задыхаюсь. А когда пою, вдыхаю ровно, тщательно и плавно и долго-долго выдыхаю, задерживая в легких кислород, пока он сгорает. Такое дело.
-Опасная привычка. Тебя слышно за три холма.
-Ну, если только острый слух.
-Ну, если только острый слух, тогда за семь холмов.
-Что делать, я не Гад, чтобы питаться Сиянием и милостью Явившихся Богов. Люблю пожрать. Поэтому и задыхаюсь на ходу. Наверное, в рассеянности забываю сделать вдох, а может выдох.
-Мечтательный ты парень.
-Есть маленько.
-Мечтаешь все о Рае Для Свиней?
-В таком отказано нам, вроде.
-Тогда об Аде Для Свиней?
-Б-р-р-р. Тоже скажешь. Ну-ка, перехрюкни.
-Я не о том, где жарят наши туши, когда еще мы живы, на огромных сковородках и режут нас, пока еще глядят глаза, на бекон. Я о том местечке в недрах, где бассейны, теплый ил, целебные грязи и луга под сумраком, что расступается своими Вратами Туч из пепла внутренних вулканов перед нашим розовым, закатным Солнцем.
-Или Солнцем Зари. Когда оно еще не ослепительно настолько, что жжет влюбленный взгляд, а розовое, нежное – любуйся, сколько хочешь.
-И где мы, согласно некоторым Книгам, жарим и пытаем всех, и варим их в смоле за то, что вместо счастья в эту жизнь несли страдание.
-Об этом и мечтаю, о свинячьем счастье.
-Ну, Хрюкки, ты мечтательный, как боров.
-А боров я и есть.
-А что Кабан?
-Свирепствует. Блюдет порядок.
-А что за шум там третий день? Ну, у его сестрицы Хрюлли?
-А все нормально. Дружественный гость. Из дружественных нам колен Мохатмы Хатхи.
-Из Клана Хатхи? Странные они. И жрут, как слухи полнят мифы их, немеряно сока зерна…
-Крупнее нас.
   Тут мимо них промчалась повозка, запряженная двумя мясистыми гиппопотамами. Их нашли недавно в одном из склепов, полном битого стекла. И приспособили таскать платформы, оставшиеся от прежних – те, что бегали по двум стальным карнизам, проложенным по перекладинам из дров и вбитым в землю. Колеса, правда, переделали на большие и кольчатые, с торчащими длиннющими и ржавыми шипами – так. Чтобы они не увязали в новой рассыпчатой тверди Страны Воскресших.
   Едва повозка пронеслась на расстоянии руки от Хрюкки, как, словно он был к ней привязан, его тот час же увлекло за ней. Лентяй использовал моменты и притяжение полей энергетических сил движущихся быстро тел, хоть  и не смог бы объяснить того словами. Главное, что та повозка с горой песчаной брюквы следовала, в общем, по пути ему. Здесь, на окраине их хутора, все было чаще по пути – на хутор.
   Вздымая пыль, как скромный и отяжелевший смерч, гиппопотамы и повозка и, отставая постепенно, Хрюкки, летели к скопищу хлевов и склепов.
   Нафниф-охотник, почесав хребет острогой, побрел себе периметром их поселения, поправив за спиною круглый щит с секирой и клыкастый шлем.

   В песчаных джунглях Бемб смотрел, отсеивая зомби от живых. Живые сияли светлее, более дымчато и паутинчато. Зомби были плотными сгустками мрака – даже теперь, в редкий солнечный полдень.
   Подняв свой лук, Бэмб, молодой олень, спустил стрелу с дрожащей и трепещущей, натянутой стрелою привязи тетивы. Вот светлая, сияющая тень упала, взбив песок, помяв гребень бархана, постепенно она стала темнеть. Бэмб добыл себе обед. Сейчас же следовало расчленить сраженного, пока он не ожил – по щедрости Богов, случалось, оживали убитые без всяких ритуалов. Так и получались зомби.
   Лишь оглянулся он на лес высоких копий за спиной, с плескающимися флагами. И свой увидел – золотых рогов корону, переходящую в копыто черное. Символизировало Дерево. Не те плодоносящие коровы, вросшие в расчищенную от золы и пепла почву оазисов, чьи румяные телята сочной мякотью так лакомили вкус и утоляли жажду, а тех, великих исполинов прошлого, что частыми рядами занимали целые равнины на много переходов Прежде – от моря и до моря, неся свои короны сучьев и ветвей побеги, что рождали ветер и вспарывали брюхо океана воздуха – стихии, победившей народы этих мест, призвавшей Тех, Кто, Появившись, Изменили Мир и сделали его таким, каков он есть Сейчас.
   И вспомнил Бэмб походные шатры тех поисковых партий, что принимали его в свой стан, когда искали воины Оленей свой сбежавший скот.
   Цепь бегунов, рыскавших вдоль отмеченного им пути, поспешно миновала павшего. Сегодня ветер озорной нечасто позволял сразить бегущих. После окончания забега они поспешно стрелы соберут и отдадут Совету, который количество посланных в промах, впустую, смертей. Сам Бэмб, достаточно полюбовавшись ржавью дюн, впервые пустил в добычу своего гонца.
   Но, не дойдя (он шествовал неспешно, не позволяя укрепленной на шлеме со сталью полумаски, короне позолоченных рогов качаться) до им сраженного, отпрянул – убитый им вырвал стрелу и, снова сияя, бросился навстречу, метнув его послание (приказ на прекращение его невольной жизни) в пославшего его.
   Полуоткрытым ртом поймал Олень стрелу, лязгнувшую о зубы, выбив два резца и глубоко вошла сначала в небо, а затем и в мозг. Бэмб, молодой Олень, успел заметить лишь оперение, качающееся на черном древке – желтое, хранящее отпечаток его руки и Духа.
   Бэмб рухнул вниз по склону, пробороздив и взбаламутив целую канаву в том бархане. Высок и мощен был Олень.
   А его убийца, скорчившись, бельмесом сиганул с вершины на противоположный склон, оставив между собой и прочими стрелками песчаный холм и линию флажков.
-Премного обращаю внимание Великого Лося на то, что это невозможно, - обратился к предводителю Оленей, Князю-Оленю, Визирь-Олень, мотнув разлапистым широким синим рогом в сторону случившегося происшествия.
-Добить, - отрывисто и трубно бросил Великий Лось.
-К обеду нужно мясо, - с почтением заметил, разъяснив Визирь-Олень Оленям стражи.
   Они не беспокоились за Бэмба, появись он даже за пределами владений Княжества Оленей, вытравленные огнем и краской Знаки его шкуры оповестят нашедших (если вдруг вернется Бэмб без памяти), кто он и где за него причитается солидный выкуп, как за благородного стрелка.
   Лишь страж Четвертой Ветви шепнул, как бы двоюродному брату – стажу Седьмой Ветви:
-Но каков свинопотам?! Их вовсе в настоящий полдень нельзя пускать в бега – вселяется в них свинский бес безумия и безрассудной непокорности. Их Дух становится отравлен Солнцем.
   И, вместе с прочими они, поспешно подбежав, длинными прямыми мечами (от ударов сверху от которых и спасали их рога на шлемах) довольно быстро разрубили Бэмба, бросая пристальные мгновенные взгляды вслед сбежавшему.
   Но благосклонный шутник просторов пустыни, проклятой одними и благославленной другими, наверное, в пику им, Богами, уж стер следы бесстрашного и удачливого убитого сегодня Кабана.
-Должно быть, сразу же вернулся в бешенстве обратно, - заметил страж Четвертой Ветви Короны Всех Оленей, - отдохнул свои недели или дни в Стране Слонов Небес и возвратился в миг убийства, поражения, на то же место. Его спасает Хатхи. Он сейчас зарылся глубоко в песок – под тем холмом, или за этим. Нам не перекопать всех дюн.
-Окончится забег – и бегуны в виду усиленных дозоров станут рыть весь этот прах, - донесся трубный голос Князя, - А пока, Четвертой Ветви страж, приглядывай за этим местом, беглец неподалеку.

-Прежде с Возвращающимися (тогда еще не все являлись таковыми) поступали так: их разделяли. Какого роста мы сейчас?
-Мы роста своего.
-Тогда все были меньше. Кролики и Крысы в полтора-два раза меньше в росте нас, их только шрамы и морщины отличают от наших детей. Примерно их вот небольшого роста, ну, чуть выше, все и были. А достигалось это так: ребенка часто убивали. Так что, в пламени или в вспышке молнии мгновенно исчезал во сне – и снова возвращался, тут же или позже. Тело мертвое уже больше не росло – и оживленный мертвец, убитый аккуратно, оставался небольшого роста. А Вернувшийся, в беспамятстве (его при замешательстве тот час же начинали истязать, или наоборот, ублажать его зельями и ласками) терял свой прежний Дух, его передавая собственному зомби. И рос такой, как мы, все время прибавляя в росте – с него до определенного возраста снимался урожай мертвых тел, а далее ужесточались пытки и Дух переходил в одного из зомби. И Возвращающийся более не рос. И даже выходили (часто с переездами из селения в селение) другие существа, с таким же прошлым, как у него, до обрыва роста. И с дальнейшей судьбой и памятью своей. У них все повторялось – так достигалась разница сложения и роста и непохожесть детских, юношеских и взрослых лиц одного и того же Возвращающегося. Тогда могущественны были и искусны лекари – могли они перешить плоть ребенка в плоть зверя (младенца – в кота или мелкую собачонку, ребенка постарше – в собаку) или вовсе в иной пол. Если Дух Возвращающегося возмущался этим, его переселяли в других, похожих, близнецов, живых, но роста одного с ним – того же возраста незрелого неполнорослого, как тот, в котором его убили так, что оборвали его рост. И это были или зомби свежие от близнецов его (сейчас похожи в Кланах многие и так, что их чужим не отличить, меня, как хочешь, души их, переселяя Дух Вождя поочередно в любого из неотличимых по сложению воинов племени, а прежний, что носил в себе Дух Вождя, переодевшись в одежду того, с кем обменялся Духом, им и становится – в сражениях удобно: Вождь раненый или убитый мгновенно переселяется в другого воина; те, кто старается этого избегнуть, вытравливают Знаки Духа своего на коже и шрамы, чтобы телом отличаться от прочих) или те, кого заменили ими – живые, но спящие, недоросли, продолжающие расти, выжидая той судьбы, где они уже выросли.
-Так много было нечестивого у Прежних…
-Этим и возмутили они Тех, Кто, Явившись, Уничтожил Прежний Мир. Тогда создали Боги новую реальность – Мир Благославенный, Мир Бессмертных. Наш мир, Страну Воскресших. Но помни, заклиная существ иных миров и Духов, что незримо носятся, тенями населяя этот мир (хотя Они, по сути, одни и те же – большая их часть), что призывая Их себе на помощь, ты во внимании Их и не взывая к Ним. Ты, как перчатка на руке Обитателей Неба. Внезапно, безо всяких обращений к Ним, они способны в твои доспехи плоти облачиться – для исполнения своих, Им лишь известных, надобностей и для свершения каких-то дел, Богам угодных. Или для твоей защиты. А то и для наказания тебя за оскорбление или невнимание. Бывает, что Духи, враждующие с Теми, Кто Помогает Нам, чтобы навредить Им, крадут тебя. Тогда становишься ты одержим Врагом того, к чему принадлежишь. Чаще получается это (и надолго ты можешь оказаться в плену Врага), когда противникам принадлежащих к тому же Дому, что и ты, Духов, удается заполучить твой Талисман – тот истинный твой Дух, твою Печать, что хранится у покровителей твоих небесных. Стащить, обменять на что-то более ценное для Них, одолжить для выполнения приказа тех, кто выше их всех, подменить или выиграть в какой-либо игре, а то и захватить в одной из битв, беспрерывно сотрясающих Пирамиду Вселенной. И главная причина уничтожения Богами противоестественного Прежнего – то, что все это Духи, запечатанные в этом мире, вчеканенные в него намертво и воплощающиеся в оживленных мертвецах, перенесли на Землю, в этом мире повторив поддельно и примитивно, все эти сложности небесных взаимоотношений и управления Небесными Мирами – теми, что ближе расположены к Земле. И даже Мирами Нижними, также отторгнувшими их игры. Преследуя и содержа (подчас в тайном, внешне незаметном рабстве) и воплощения земные существ небесных и воплощения выходцев из не столь уж ужасных Внутренних Миров (те чаще были оборотнями и сном небесных воплощений, так же меняясь телами близнецов в тех сумерках сна между днем и ночью Небесных, Верхних и ночью или днем Внутренних, Нижних). Так, в одном месте, Дух, считавший себя непрерывным, в телах различных был постоянно личностью одной (скажем, Верхним), а в нем, свернувшись в Тьме его души, вампиры спали, освежая свои силы и от жертв его, лишений и претерпеваемых им несправедливостей и раздражения, копили ярость, обосновывающую правоту их там, где они являлись иначе непрерывным Духом, Нижним, внутри которого, в облитом мрака сталью, запечатанном ларце из камня, в ослепительном сжатом сиянии, пребывал, не беспокоя их, Дух Жителя Небес. Вернее, в одном вампире – души тех детей Бескрайних Стран, лежащих выше, от которых он заимствовал свои тела земные – душа того из Жителей Небес, с которым он телами обменялся в этот раз, копя отрицаемую им жалость, сострадание, покорность высшему велению Вселенских Сил.
-Так было сложно…
-Не так уж сложно, если не меняться телами беспорядочно и с кем попало. Тогда, конечно, следы необычного Духа, да еще побывавшего в иных, отличных от твоей и поразительных, таинственных, а значит, волшебных землях, вспарывали монолит твоей души. Иным это нравилось – собственная необычность, непредсказуемость и открывание нового в глубине своей испачканной чем-то, прежде не пятнавшим, души. Очень красочны бывают эти пятна. Иной по ним способен был восстановить значительную часть той страны, что посетил поменявшийся с ним. Тогда многие постоянно переезжали из одной страны в другую.
-У нас одна страна – Страна Воскресших…
-И мы не знаем даже, есть ли что-нибудь снаружи, за стеной, вспыхивающей всякий раз, когда пересекает что-нибудь кольцо Границы Жизни. Возможно, там остались все те прежние страны, а может, там и воздуха-то не осталось и ни единого листка, рождающегося из ветви… Но в любом случае, мы не способны жить вне этого кольца, очертившего страну, отмеченную милостью Богов – бессмертием, ничтожностью болезней и изобилием пищи – Страну Воскресших. Завтра ты сообщишь мне, сколько Духов содержит Заклинание Дождя и имена Их. Ты ведь помнишь это заклинание, Дочь Черного Оленя?
-Помню, Черный Ворон Сапсан, растворившийся во тьме и похожий на самого скромного из всех известных в этих землях Драконов.
-Там, в левом склепе пятого колена, лежит израненный в сражении с Гориллами вернувшийся у порога моего склепа, Бык Полуночной Луны. Ты долго здесь и должно быть тебе тяжело общаться только с полуматериальными Инкубами, что по ночам воплощаются, из Ничего собирая себя и с Ангелами Сладострастия, переходящими Водораздел Миров в обличии, похожем на наше, с крыльями орлов и лебедей и без, и с Темными Богами, предстающими в обличии парадоксально совмещающим мощь из частей самых различных тварей, что составляют круг твоих гостей. Да и меня довольно, старика. Займись Быком. Уж если он израненный вернулся, то долго же не мог он умереть – должно быть, сражался и тогда, когда его покрыли раны. И лишь в яме для рабов или в пустыне, под барханом, агонии предался. Я думаю, что быть ему вождем – если, конечно, он соберет свое рассеянное племя. Займись Быком. А завтра сообщишь, ко скольким Духам обращено Заклинание Дождя, и каковы их имена. Язык его ты знать не можешь, но с помощью упоминающихся Духов, вызвав их расположение, ты сообщишь мне завтра это все.
   Назавтра, с двумя дудками из бедренных костей и с барабаном (кожа с рисунком двух переплетшихся полумесяцев – один рогами в верх, другой, темнее и с красным оттенком – рогами вниз, натянутая на каркас из мощных ребер воина, тяжелого на поступь), помеченным священным знаком «Бык», Дочь Черного Оленя сообщила Старшему Учителю число искомых Духов и их имена…

-Я вчера видел одну девку – из этих, с рогами на шлемах. Она сидела на холме и колотила чьими-то костями (кажется, плечевыми) в какой-то барабан с двумя серпами, сплетенными и перекрещенными так, что между ними получался глаз. Там вместо зрачка была пятилучевая белая звезда. Потом она достала из сумки две дудки и, держа каждую отдельно, стала дуть. А колотушки продолжали бить по барабану. И топот от этого эха стоял такой, что пара стен обрушилась в нашем городке – обвалились крайние стены, те руины, что были обращены к пустыне. Ты представляешь, какие бреши получились! Не укрепления, а просто разверзтые ворота. Надо их заделать. Кто угодно может теперь пробраться незамеченным на наш погост. Гостей нам, что ли, надо лишних? Но главное, послушай Хрякки, не сопи, ведь только кончила она свой тарарам (а у меня до сих пор от этих резких ее свиристелей режет уши) – как сразу дождь пошел. Вот эти лужи – от него!
-Послушай, Хрюнделайнен!
-Не «Хрю-ндел-айн-ен» я, а Хрюн Дер Лайн!
-Нет, послушай, ты, голландский хряк!
-А если бы я был голландским, то был бы Хрюн Ван Лайн!
-Какое дело мне, простому свинтусу, до ваших замороченных колен? Порода, понимаешь!
-Что здесь за визг? Кого здесь режут? Кому отгрызли здесь пятак?
-Да мы про дождь, шериф. Про эти лужи. И про стены со стороны пустыни…
-Про то, что обвалился склеп!
-От визга вашего он обвалился? Вы так визжали и хрипели, что поражаюсь, как не обвалилось все вокруг. Вот ты иди к скотине, а ты – к гиппопотамам. Нужно перевезти достаточно воды и глины. Будете руководить заделкой этих брешей. А заодно из рухнувшего выстроите мне сторожку для дозорных. Вам хватит дел и поводов для важничанья дня на три. А после будете гордиться еще месяц, как вы всех нас спасли от обезьян.

   В темном чулане хранил Сапсан Ворон скальпы всех, кто отправлялся в его владениях в Страну Бесчисленных Глаз Стаи Сверхъестественных Летающих Существ. И пронося свои ключи от душ над чашей с свежей кровью, над чашей со свежей водой из глубокого колодца, над чашей с песком и над чашей со смолой, кипевшей в самой далеко вглубь мира уходящей пещере, в источнике, где он выпаривал в смоле доставшиеся ему черепа, чтобы они чернели и делались блестящими, отражая пламя комков воска, горевших в них, как в фонарях после заката дня и до заката ночи… Выговаривая гортанные, шипящие, скребущие, вибрирующие и переливающиеся слова или знаки… Он мог подтолкнуть чью-то руку, далеко от его подземелий сжимавшую топор, нож, пилу или серп, чтобы сжимавший оружие поранился им или наоборот, удачно поразил противника. Он мог и подтолкнуть чей-то язык сказать то слово, что он шептал над чашами, или напротив, сжать крепко зубы, заставить биться сердце или замереть, наслать оцепенение и дрему, или сна лишить и обессилить беспокойством и пустыми тревогами… Но только тех, чьи скальпы он хранил, срезая ритуальным тамагавком. Над зеркалом из красной бронзы держа свой амулет влияния, он видел, что происходило с ними, прошлыми пленниками его чертогов, выстроенных вглубь земли и башен, возвышающихся над холмами. И чем могли они помочь ему или его ученикам, чем навредить, и когда именно помочь или навредить. Из Неба приходило знание того, во что ему вмешаться, как повлиять. Что нашептать на тех, чьи скальпы он хранил – и что за час необходим для этих заклинаний. Избавившись от поражений или беспокойств и облегчив победы и труды, продлив дни гармонии в своих владениях и собрав богатый урожай посеянных чудес, неизменно связывавшихся с его именем по находившимся поблизости от странных, невероятных и таинственных событий, перьям черного ворона, зловещей славой и жестокой неотвратимостью возмездия защищая несущих по Стране Воскресших его учение, он часто поднимался в цоколь циклопического донжона и, отперев чулан, перебирал свое собрание клочков судьбы Бессмертных.
   Ведь каждая победа ученика – победа его учителя, а поражение ученика учителю его не добавляет веса и престижа среди владык Страны Воскресших.

-Ты не сможешь убить меня этим мечом, Сантор!
   Широкий, длиною в собственный рост Сантора, меч, доставшийся ему, наверное, в наследство от одного из посещавших Страну Воскресших в Дни Между Прежним И Нынешним, гигантов, в самом деле, словно ослепнув, отводился от Дратхара, смазывая и ломая все удары Сантора, будто комкая букет песчаных лотосов и светящихся, как призраки, роз подземелий.
-Когда готовили сталь для твоего меча, что ты стащил у мертвой обезьяны, в эту сталь добавили мою собачью кровь!
   И Пес швырнул Сантору в голову шрапнелью пригоршню метательных, от ржавчины похожих на помет какой-то каменной козы, шаров. Шары неровной дробью отстучали по забралу с прорезью для глаз остроконечного шлема, что нравился этому витязю больше, чем традиционные, с двумя пиками на висках. Стальное лицо Сантора, в зеркальном и застывшем выражении которого отражались тучи и, промоиной в них, расплывающееся кляксой Солнце, оплетшее и подбородок, и нос, и скулы, делая его немым, но зрячим, покрылось вдавленными ямками, похожими совокупно на след, оставленный в песке собачьей лапой. И исказилось отражение Небес, а у Сантора на какое-то недолгое (а может, мгновенно-вечное, достаточное для того, чтобы его убили) время помутилось в голове. Пес показался ему черным, настолько темным, словно тьмой сиял. И семиглавым, с ядовитой пеной слюны, что, пузырясь зеленовато, падала на песок каплями, превращающимися в расползающихся по праху Прежнего червей. И доползая до ноги Сантора, они впивались в него пьявками, сквозь кожу сапог, между пластинами сапожной брони. И выпивали его кровь, волю и жажду жизни. Все начинало становиться сном: редкие обломки руин разбитых склепов, дюны, стычка одиночек…
   Едва Сантору удалось отбить удар тяжелого, со сдвоенными лезвиями, как крыльями, обоюдоострого бердыша. Но тут же острые концы этих крыльев вонзились, проскрежетав о кольца разошедшейся кольчуги, ему в брюхо, прямо под нагрудником с изображением тринадцати созвездий.
-Я был тогда рабом у Обезьян! И если меч для рук гориллы, то лучше никому не браться за него! – крикнул Дратхар и отрубил одним из лезвий голову с стальным помятым лицом.
   Темно и холодно. И бесконечно. Вверху клубится что-то золотистое.

   Склеп горел и все цвета пламени танцевали в нем на огненном балу.
   Огнедышащие, прилетев к городищу Коней, разделились на три части и зашли на крыши Республики Стального Копыта с трех сторон. Колдуны раздали фляги с джиннами, чьей властью был пожар, превращающий в пыль все железо – мечи и цепи, наконечники и щиты. И, подлетая с склепам, Огнедышащие, хлебнув из фляг, поджигали твердыни всадников – грозы пустыни. Лишь чеканенные на крови младенцев молоты, что мечут Жеребцы, летали, вращаясь, неразличимые, сбивая Ночных Налетчиков.
   Но в ночи расцвел пир Джунглей Пламени. И стрелы сгорели в колчанах, а копья – на стенах. А падая на вооруженных кнутами всадников, чьи скакуны обезумели от ожегов и, разнося свои стойла в нижних склепах, вырывались из них, давя всех, кто оказывался у них под ногами, так что передавили многих из народа всадников, Огнедышащие обращались из похожих на людей в подобия длиннохвостых, словно питоны, зубастых, как аллигаторы, наделенных четырьмя тяжелыми лапами, вспарывающими кожи одежды и шкуры под ними, демонов Темного Неба. Об их шипастые спины ломались деревянные шесты, и на удары кнутов отвечали они такими же ударами хвостов, душили змеиными кольцами, оплетая шеи теми же хвостами, хватая ими сразу за шею и за руки, завязывая всадников узлом. Схватив вдвоем (один оплетши правые, второй же – левые конечности), разрывали надвое. Новые крыши, гордость этого народа, решившего возродить Величие Прежнего, обрушились. А летающая смерть, оказавшись в невыгодном соотношении, спокойно уходила снова вверх, к Небу, легко, как кони падают с обрыва, зависнув вверху и снова устремляясь вниз, не долетев до тверди, разворачивая хвост, свернутый в клубок, набрасывая на Коней, точно арканы или канаты, сбивая с ног теми хвостами, как дубиной и рассекая мясо всадников острыми шипами и лезвиями, вросшими на кольцах в чешую, словно пилами.
   И разметали, порубили, задушили всех. Так же легко, как те в набеге накануне давили сапогами и копытами скорлупу яиц, случайно обнаружив кладку Огнедышащих.
   Черный дым тучей повис над кладбищем, над ярко танцами Существ Огня украшенными склепами. В клубах исчезали и вновь появлялись облаченные в стальную чешую фигуры воинов возмездия и в собственную, из хитина, те в кого, в порыве ярости выплескивая в этот мир свою скрываемую суть, обращались посланники мести. В огромной яме котлована дотлевал облизываемый фиолетово-зелеными побегами гробокопатель-скорпион. Оплавленный, проеденный какой-то металлоядной молью ковш валялся на краю той ямы, будто откушенный мгновенно-вечно блеснувшими клыками огня.
   Обугленные туши переломавших себе ноги лошадей, размозженные и иссеченные останки народа всадников, растоптанные головы младенцев, матерей и стариков…
   И птичий крик, звериный вой и писк – окрестности спешили насладиться этим угощением, приготовленным им Танцующими В Небе. Едва ли меньше половины всей Страны Воскресших торопилось потрапезничать – не всем из них доводилось так часто пробовать конину и мясо всех сортов людских, одной породы правда, но где найти тот Совершенный Пир?
-Они конечно, вернуться большей частью именно сюда. И восстановят уничтоженное нами. Слетаешь к Свиньям? Пусть устроят на них облаву. Заодно мы с ними помиримся. Зря говорят, что мы антиподы. Львы – наши антиподы. А племя Хатхи… Что может быть для них противоположнее, чем мышь?
   Огнедышащие не брали пленных. И не держали двуногий скот. Для этого они были слишком свободны. Они считали, что рабство заразительно, и быть хозяином рабов – значит быть рабом самому, отравляя рабством свою темную глубину.
   Ту темную бездну, на дне которой спят звезды.
-Земное рабство отражается на Небе, в Превосходных Странах, где Себя мы превосходим. А я хочу, чтоб Дух мой звездный свободным оставался от заразы унижения.
   Дальше предводитель снова обратился в архетип, блестя неразборчиво-темной чешуей, отзывающейся бликами танцам Народа Пламени и слова его обратились в рык.
   Назначенный посланник, обращаясь к остаткам разума, что сложены из слов, отметил:
-За этот дар я вытребую освобождения всех, кто находится в гостях у Хатхи… Из нашего народа и из тех народов, что, как и мы, выходит из яйца. Освобожденные, в ответную услугу, усилят те посты, что стерегут кладки.
   У Огнедышащих все кладки располагались в склепах, что без крыш и перекрытий, чтобы Небо всегда смотрело на своих детей. И чтобы Солнце, нагревая яйца, передавало всем, кто готовился родиться, часть своих огнедышащих и огнетворных сил.
   Колдун, с вершины склепа, наиболее прочного из прочих, наблюдая за представлением превращения Гнева Небес, заметил своему племяннику, предназначенному для продолжения традиций проявления Их мощи:
-Заклинание – как змея. Оно не может оставаться неизменным. Ему постоянно необходимо сменять истрепанную и узнаваемую недругами шкуру. Оно растет, себя перерастая, накапливая силу при каждом новом применении – когда оно Звучит и сотрясает Небеса, пустыню, пещеры, что под нами… Если ты способен породить такое Существо, как Заклинание, ты должен также, со временем его переодеть. Оно может быть узнаваемо в той новой, созданной тобою шкуре, быть может и неузнано почти… Но год на год в пустыне, что, как Вечность неизменна, раз появившись в тех или иных краях – но год на год в пустыне непохож. И кожа прежняя, старея, пригодна более для своего года. А новый год всегда иной – танцуют звезды, изменяются Земля и Солнце… Все это требует того, чтобы и Заклинание все время соответствовало им, на шкуре новые узоры отражая… Тогда оно не подведет и легче ему будет исполнять свое предназначение… И опыт, вобранный им с каждым годом, и силы, прибавляемые с потоками, текущими от Небесных Существ сквозь нас, с каждым годом станут расти. И опытное, мудрое, накопившее себя такое Заклинание само направит твои действия, откроет Тайны, что необходимы.
   Из тучи, повисшей над разоренным кладбищем, насытившись богатой жертвой, пошел обратно хлопьями сырого, багрово-черного, как лепестки, растущие на лежащем в кустах теле, что раскрыто обнаженным мясом, роз…Мрачная кайма пурпурных обрывков покрывала жизни, под которым спит каждый Дух, пока он живет, играя в плоть на Земле… Прах? Или снег пустыни, такой же иссушенный, как ее сугробы? И дотанцевывали свои последние, тоски исполненные па, плясуньи из Народа Пламени, что исчезают с шлейфом дыма, переходя из мира этого в иной, на следующий бал.
-Так созданное и обновляемое Заклинание, требующее заботы и даже Поклонения… Само наполнит тебя Жизнью, Властью, Силой, даже если ты иссякнешь, лишь успеешь ты произнести Его начальные слова. Рождаясь (или засеваясь кем-то), оно бывает, вырастает до самых отдаленных от Земли Небес. Их мудростью с тобою делится, Его создавшим. И тебя оберегает. А превзойдя Земное, само находит себе новые обличья, соответствующие всем тем мирам, где появляется в своих нездешних странствиях, шьет новые одежды и выращивает шкуры новые так часто, как Ему потребно. И эти шкуры можно не узнать – ведь не появишься же в разных мирах, при разных Небесных Дворах, в том, что вызовет у жителей их неприязнь и отвращение. Тогда такое Выросшее Заклинание, само способно свои откладывать и яйца, и личинки там, где приживается оно и где Ему угодно воплотиться, возвращаясь к тебе, когда-то породившему (или заботливым уходом помогшему Ему взойти и вырасти) Его, с тобою делясь приобретенным Знанием. И Силой, Властью, Взглядом на Земное… И это все способно отравить тебя, если и ты, Ему подобно, не станешь ежегодно обновлять свой Дух – привычки, страсти, страхи, интересы, вкусы. А раствориться в бескрайности Вселенной так легко… Внимай, пока ты можешь лишь внимать и наслаждаться тайнами Непостижимого Извечно. Так постепенно ты привыкнешь к яду.
-Теперь мне можно превратиться в Пасть-Лапы-Хвост?
-Да собственно, уже закончилось, как будто, все. Ну, можно.

«…на дверях учереждения висела табличка:
                ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ
   Толкнула дверь холодная рука…»
-Ну что за ерунда! Белибердень! Зачем мы так долго учимся этим Знакам? Читать такие вот бессмысленные книги?
-Ты, Кондор, по науке должен сказать: белибердизм, белибердуйство, белибердианство. Представь, что мы с тобой нашли какие-то такие записи – про Смерч Огня или про Жезлы Молний – как обращаться с ними, как вызывать нужных нам Духов, как собирать из маленьких железных кирпичей все эти склепы, в которых обитают эти Духи. Как ты можешь пропустить возможность при помощи Искусства Прежних завоевать себе Домен? А как ты вызовешь из Прежнего тех Духов, что поведают о ритуалах Прежнего Искусства? Только приручив вот этих крошечных жучков-помошников, привыкнув распутывать следы различных Птиц Прежних Языков. Пойми, что каждый этот Знак – такой же Дух, и их пути по строкам и страниц равнинам тебе помогут найти этих давно и далеко убредших Птиц Наук. Их странствие теряется в песках Пустыни Времени. А ведь существовало множество различных пород Этих Птиц – и каждая порода свои особенные отпечатки оставляла на Песке Времен. И Духи Знаков Их Следов шагали друг за другом по своим делам, каким-то строгим правилам и кодексам следуя, отличным от подобных сводов правил и кодексов иных Пород.
-Ладно, Орел. Высок полет твоих речей. Скажи мне лучше, во что верят Мыши?
-Ты считаешь, что Мыши ни во что не верят?
-Сдается мне, что ты здесь больше знаешь.
-Ты прав, я знаю больше. А Мыши… Они поклоняются Демону Микки-Маусу.
-Тогда, зато и заодно, скажи мне, почему они меня так бесят. И Кошки с Кроликами, тоже.
-Очень просто. Они и в сорок – пятилетние детишки, мечтающие о беспомощности и беззаботности проказ. А мы и в пять лет – столетние старцы, перебирающие мудрость, опыт, поражения, победы прошлых жизней. Они предпочитают забывать и то, что было с ними в этой.
-По-моему, это не мы, а Змеи.
-Змеи… Им удается это сочетать – в одной их жизни постоянное перерождение новых жизней. Младенчество и древность – в каждой. Они способны, лишившись части, снова целым стать.
-А те, кто пережил Явление Богов?
-Все те, кого ты не выносишь, не помнят ни того, что было до него, ни того, что происходило между Прежним и Теперешним Миром.
-А из Появляющихся Из Яиц?
-Они описывают свои грезы. Боги каждому явили свой особенный лик. Никто не видел двух похожих лиц хотя бы одного их Них. Также и Перерождение.
-А это? Что за каменные Комиксы? Вот эта череда соитий или пыток на фасадах, стенах и колоннах. Они зачем-то делали объемными свои картины и знаки, вырезая их, видимо, из камня.
-Это может быть материализовавшаяся в виде мавзолеев греза одного из тех, кто грезил мир земной. Или окаменевшие фрагменты брачной церемонии одного из Богов, каждое движение которых остается в Вечности, и также – каждая Их мысль и чувство, изменения Их «Я» - все это остается в той или иной стране подвластного Им мира в виде изваяний, статуй, украшений склепов, находя тех, чье предназначение – воплощать в реальности все, относящееся к Повелителям Вселенной. Или сходить с ума от одержимости одним из вечных мгновений Богов, уносящихся во все миры Вселенной. Взглядом Бога, Жестом Бога, удивлением, гневом. Любым из чувств, любой из мыслей Бога – тех существ, что в птичности всех превосходят Птиц, в крысиности – всех Крыс, в змеиности – всех Змей, и что, бесспорно, послужили причиной порождения Всего. Но случается, когда Властители Вселенной видят, что «смертным» (Прежним) и Бессмертным (Возвращающимся) не под силу воплотить какое-то событие Их жизни, Их настроение, Их решение, Их мысль, Их грезу, Их страсть, Их ужас, Их веселье или гнев, то непосильное для их жалких подобий само становится реальностью. Так возникают горы, острова, чудовища и таинственные руины городов, которых никто не строил ив которых никто не жил, не совершал обрядов – кроме тех, кого Прежние так легкомысленно упоминают, как «животных». Наверное, для них и воздвигали Боги, что столь же им близки и столь на них похожи, как и на людей, все эти города и храмовые комплексы, заботясь, чтобы те, кто сам не мог себе воздвигнуть земное воплощение тех или иных Их проявлений, частиц, мгновений вечных, которые отделяются от Них, отяжелев и став реальными в каком-то из миров – чтобы «животные» также, как и люди, получили города и храмы. Если только не сами «животные» строили их, затем дичая и живя в развалинах столиц своих прежде великих царств.

   Духи, те, что все время витают, приходя и уходя, около Окаменевших Слез Богов, что также в этом мире являются Их глазами – и каплями Их океана, в котором плавают Они… Содержат Их печаль и красоту покоя Вечных Глаз.
   Слезы Песка находили в пустынных местах, еще они напоминали жемчужины песчаных моллюсков, живших в толще Праха Мира, словно пепел был для них водой, питаясь, видимо, личинками то редкой, то бесчисленной песчаной саранчи, а также наиболее богатыми остатками белков, частицами растертого Явившимися в мелкую крупу, не прогоревшими до тла, так и не ставшими золой.
   Белесые шарики всех цветов Жемчуга Песков и, более прозрачные и мутные капли и оплавки Слез лежали на подносах из стекла и хрусталя, не искажавших цвет сокровищ и пути лучей, на которые разбегался Свет Солнца и светильников, когда они горели.
   Сапсан Ворон перебирал их взглядом и разговаривал с каждым Духом – ведь в каждой жемчужине, в каждой Слезе жил Дух, когда-то летавший по Вселенной или пребывавший в одном из множества миров. Такой же Дух, как и в любом из тех, кто жив и в частицах их останков – как в кости, ветке, сухом листе и мумии цветка, кожаной бирке с прядью волос, что так похожа на воздушного змея с хвостом косицы или россыпью несвязанного, словно шерсть, волоса…
   Он помнил этих странников, что мечутся, парят, как паруса от корабля, оторвавшиеся от него, купающиеся в течениях ветров. Сейчас их запускали разве что дети – в кланах, лишенных власти полета. Скальпы действительно напоминали этих змеев – как часть тебя, обитающая в одной из Небесных Стран, привязанная к земному миру и Стране Воскресших тем, что ты сам находишься не Там, а Здесь.
-А может быть, мы – эти воздушные змеи, появляющиеся Здесь, когда нас, играя запускают Оттуда?
   И поразился сам.
-Оттуда… Разные есть Там… Оттуда – с Неба, из Летающих Городов, из Стран Других Планет? Или из невидимого нам океана? Скорее, с берега, не замечаемого нами, как обширные материки – лишь как границу, за которой жить не можем и где поэтому ничего для нас нет, или Оттуда – из Внутренних Земных Миров? Для них мы – Небо, или нет? И если мы для них, живущих внутри Земли, не Небо и не создаем того у них, что создают у нас живущие в Небесных Странах, то что для них наша Поверхность? Дно их мира. Его обратная и перевернутая сторона? Для тех, кто в Сфере Бездны, да. А для обитающих в обширных Пещерных Странах между Бездной, для отдельных философов которой вся Вселенная – огромный и холодный Ад, лишенный жизни, лежащей под их ногами, и нами (среди тех, кто думает об этом из живших Прежде и живущих в Этом Мире, многие считают, что Бездна – это Ад)? Что скажешь, Скворри?
   И птица черная с заметным фиолетовым отливом, сидя на рукояти тяжелого двуручного меча, подвешенного между двух треножников из темно серого и ноздреватого металла, в ножнах, прикованных к жаровням, что несли два пламени – оранжевое в правом и зеленовато-синее в левом, прикрываясь крылом от жара цвета позднего темнеющего Неба, проскрежетала:
-Там многие считают, что вся Вселенная лежит у них под ногами.
   Посредник Трех Миров позавчера вернулся из Внутреннего, Скрытого и способного ошеломить своим разнообразием кого угодно, Средоточения Миров – реальностей, когда-то посеянных с Небес на те просторы, что пеплом замело сейчас, впоследствии почти что полностью собранных теми, кто их засеял, проросших вглубь, в хранилище земных миров и там развившихся плодами необычными, непредсказуемыми от смешения различных культур, традиций и цивилизаций, что появлялись на Поверхности довольно далеко от предыдущих, последующих и вовсе в прошлом их Земли не бывших никогда. На ней их разделяло, зачастую. Много миллионов лет.

   Железный чайник сквозь заклепки плакал на огне, чихал из носика брызгами кипятка.
   Дратхар выглянул из склепа, углового помещения на третьем этаже, через квадратный сохранившийся проем. Ветры небрежно поднимали рябь на дюнах, летела пыль, так похожая на дым над свежим пепелищем. Ландшафт, скорее серый, при появлении светила в бреши туч, окрашивался ржавью, уже не желтой, но еще не оранжевой. И выявляя рыжину в его довольно темных волосах.
   Вчера, во сне, наверное, он много прошел. Здесь он раньше не бывал, не мог определить, что это за кладбище, и сколько он прошел. Он мог идти и несколько дней и ночей, преодолев половину Страны Воскресших. Мог и лететь (иные способны летать во сне, не умея этого наяву). Мог быть убит во сне, и, никуда не ходя и не летая, просто Возвратиться в эти удаленные от им предшествующих, места.
   Но кто же вел его через пески или сквозь Небо? Когда его Дух пребывал во Тьме Несуществующего? Или он просто забыл, что произошло с ним за эту ночь? А может быть, и за несколько дней и ночей – никто, кроме шаманов, их не считал, не отличая их, кроме как по продолжительности дня и ночи, расползавшихся или сжимавшихся между закатом и восходом. Для Темных, правда, более короткая для Светлых ночь растягивалась, быстрее неслись их мысли и движения ускорялись, оставляя для ночи прежнее место в их жизни, а день, наоборот, сжимался, замедлялись мысли, передвигались еле-еле ноги. День им казался быстрым, кратким.
   И все же, если его Дух не присутствовал при этом (хоть ночь, хоть ночь и день, хоть несколько их сразу) хоть странствии через пески (а то и через Небо), хоть агонии и Возвращении (Дратхар проснулся в совершенно незнакомом месте) – то кто же замещал отсутствующего при тех или иных, но все же, по результатам, значительных событиях? Душа костей? Достаточно ли она привязана к его Духу и призвала бы его из Тьмы Небытия, хотя бы в виде сна он мог бы осознавать или хотя бы вспомнить то, что было? Нет, кто-то занял место его Духа  в этом (или предыдущем) теле, кто-то пережил все произошедшее за это время за него, дав отдых его Духу во Тьме Покоя. Какие испытания, какие муки, страх и боль взял на себя Неведомый (должно быть, какой-нибудь шаман, чей Дух во сне исследует происходящее среди холмов и гробниц), освободив от них Дратхара?
   На стене лежало, как на могильной плите, вспоровшей небо, вместо цветка оставленное черное перо.

-И в Аду есть свое Солнце.
-Правда, Скворри? Я думаю перенести свой Дух в тот, прежний мир. Чтобы узнать, кто вызвал Посещение Богов, создавших на его месте Страну Воскресших. Вселившись в тех, чьи действия и послужили причиной явления. Тогда и я буду причастен к созданию Страны Воскресших. Я видел Те Шесть Лиц Богов. Или Те Шесть Солнц, когда я о них подумал. В те дни они были повсюду – везде, во всем, в пыли и в волосе всех Возвращенных Ими, или в оставленных для жизни в Благословенном Мире Бессмертных, в котором все ныне состоит из Них, все пересоздано в разрушенном, пустынном виде, как «музейный экспонат», как черепок, оставшийся от вазы. А все, что было не из Них, Они разрушили. И все, в ком не было Их, исчезли. То, что осталось и каждый из существ, что населяли кладбища и пепелища – полны Их силы, Их воли, Их представления об истинном лице той части Их Владений, где находимся мы все.
-В Аду считают по-другому.
-Из Прежних многие сказали бы, что здесь в Те Дни всем было хуже, чем в Аду. Но что есть Внутренние Страны? Те, что лежат под Вечным Красным Солнцем? Разве они – Ад?
-Там есть довольно страшные места и жители их жутковаты. Но в Бездне многие считают, что Ад – Поверхность. А в тихих и очаровательных спокойных уголках и вовсе вспоминаешь все легенды Прежних, которые описывают Рай.
-Опору из-под ног выбивают чаще у тех, кто способен летать. Чтобы заставить их летать.
-На эшафоте, при повешании? Тех, кто все время летает, за лапы прибивают к чему-нибудь, что прочно врыто в землю (чтобы не оторвали и не унесли с собой).

-Вот Пугало…Сооружают остов, как дом, как тело для призываемого Духа Ужаса и Мести. Все души умерших, полных жизни спелых растений, еще не сгнивших, прошлых урожаев переполняют его.
«…Дракон настиг корабль. Оказалось, что вблизи он похож скорее на гигантскую птицу с огромными лапами внизу и длинным хвостом, как огромный змей ползущим между клочьями тумана – будто змей по суше, только в воздухе, в такт взмахам крыльев.
-Зачем ему львиные лапы и этот изгибающийся хвост?
-Хвост гасит лишнюю кинетическую энергию – те колебания, что неизбежно возникают при взмахах крыльев, они затухают при движениях хвоста, таких волнообразных, плавных.
-А где еще лапы? Или это полудракон?
-Видишь, вот они, в середине верхнего края крыльев.
-А крылья… натянуты между пальцев? Похоже на веер. На два веера. И каждое – на зонт от Небес.
   И, в самом деле, в тени драконьих крыльев, закрывающих пол неба, а вместе – небо целиком, в тени их корабль совершенно исчез. И если был бы в Небе, где-нибудь за облаками, другой корабль или, похожий на плавучий город, летающий остров Лапута, Валхалла, то с него никто бы не увидел в тени драконьих крыльев корабль, плывший по поверхности моря, словно тот вдруг исчез из моря этого и мира – также, как и Небо для корабля, оказавшегося под мрачным пологом смерти неразличимых цветов.
   Всех на корабле охватил вдруг сон, как если бы корабль превратился в большую деревянную кровать, а крылья дракона – в балдахин, задернутый над нею. Или в два зонта – тоскливой баллады, полной ужаса и боли кошмара, парализующей волю, так что остолбенеет и жаворонок на лету, - первый, левый зонт. И дикой исступленной пляски страха, полной паники, отчаяния и самопожирающего гнева тарантеллы – как плясал бы Страшила Мудрый, подожги это соломенное пугало какой-нибудь шутник, чтобы в сумерках привлеч ворон для разграбления полей, - второй, правый зонт.
   Дракон, снижаясь, схватил корабль своими лапами, ломая мачты, вспарывая паруса когтями, и, вырвав с чавкающим плеском из утробы моря, понес его по Небу – все так же невидимого для Небес…»
-Невидимого? Корабля? «Его»? Они ошиблись!
-Хотели подчеркнуть, что корабль – символ одного героя, странствующего через океаны небытия. Отплытие – смерть, приставание к берегу – новое рождение в ином мире, отплытие оттуда – снова смерть и – возвращение, опять рождение в родном привычном мире, «базовом» для экспедиций-инкарнаций. Корабль называется «Синдбад»? А Пугало – это мумия Снеговика, кукла из выросшего в поле (тыква, джутовый мешок, лен или хлопок),
-Растения, убитые спелыми, полными жизни, жаждут мести. Предчувствием того же полнятся поля. Весь этот ужас Неизбежности аккумулируется в Пугале. И мудрость знания о том, что все живое умирает из-за своих детей – плодов. И умирает неизбежно. Все эти души прошлых урожаев, убитых в своей полной силе злаков и кустов, их уничтоженных в младенчестве детей (идут на масло семена…) и души нынешнего урожая с их страхом и недоверчивостью обреченных, обращенной к неизбежной казни, а из-за нее и собраны они, посажены и выращены в полях – все их проклятия и жажда мести, желание рвать и резать, уничтожая, убивая, обрывая жизни, кусая зверье и птицу, скот и людей, также, как те уничтожали, убивали, обрывали их жизнь, спокойную и гармоничную, в единстве прохлады корней и жара ясного полуденного Неба, полного сияния… Все это собирается, сжимается в яростный Дух Мщения, убежденный в необходимости возмездия за попранную справедливость – и Пугало, как памятник ему на поле, что скоро станет бойней злаков и кустов, как было ею неоднократно в прошлом и будет ею неоднократно в будущем. Так Пугало – не менее, чем памятник всем прошлым урожаям. И если Дух Зеленой Мести Урожая вселяется в убийц (которыми он считает всех крестьян) – они в безумии начинают, одержимые Зеленым Ангелом Мести Растений, убирать урожай животных и людей. И непременно на полях, чтобы плоть, сгнивая, удобряла почву, а кровь, истекая, поливала ее, впитываясь корнями. Так понимают справедливость те, чью жизнь прервали из-за их сока. Срезая стебли шей, ломая ветви рук, отсекая мякоть плоти, поливая кровью землю.
-Ладно, Игли, ты убедил меня, что в Прежнем Мире было достаточно причин для «справедливого» его уничтожения.*
-Но  «справедливость» - ложь, иллюзия и заблуждения, присущее тому, рассматриваемому нами миру. Что далее? Терминаторианство?
-«Что тебе сниться? Крейсер «Аврора»…»
-Ну вот, опять корабль. Символизирует Зарю – не отличить, не зная направления, Восхода от Заката, что чем сменяется, Тьма Светом или наоборот, внезапно пробудившись в незнакомом месте. А, кстати, в тех легендах о Синдбаде богатство – символ судьбы и Силы, тех Ангелов, что выросли в герое, созрев в финале жизни в чужом мире, обеспечивая покой и счастье в привычном, «базовом» (дома).

*Объявление для Мышей: ВСЕЛЕННАЯ СЪЕДОБНА (см. «Трактат о вкусе вечности», «Декрет о съедобности вселенной», «Сырное уложение») – автор.*

-Твои ученики способны извлечь Демонов, что Тени Ангелов…
-Вернее, Ангелов Теней извлечь.
-Способны извлечь Теней Ангелов и Ангелов Сияющих самих из каждой вещи, что попадается им на глаза.
-Ну, это оттого, что все Они там просто есть.
-А Море Смерти, вернее, море, раскинувшееся от Смерти до Рождения… Ведь Суша – это Жизнь? Новая Земля – жизнь новая Синдбада, в которой он накапливает, находит, после долгих бесплодных и мучительных скитаний, переживая и преодолевая опасности, на краю гибели или достигает размеренным трудом, или возвращает давно и далеко утраченные Сокровища Души, что позволяют ему жить мирно, наслаждаясь его Раем. Ведь оказавшись в незнакомом. Столь же на Рай похожем месте, он не может в нем остаться, а, пресытившись своей счастливой безмятежной райской жизнью, отправляется в миры иные…
-Странствия Души по разным мирам Вселенной в различных перерождениях, новых, следующих жизнях. Это верно. Но не Сокровища Души, пожалуй, а Судьба. Или, вернее, Сила, подчиняющаяся Законам Сил, установленным Создавшими Вселенную.
-Но Море Небытия…
-Нет суши – жизни нет. Вне корабля, перевозящего Существ (пожалуй, Души) из мира в мир, от жизни к жизни. Так, двуногие не могут жить там, где нет тверди. И покидает свои страны Синдбад, хотя бы привязав себя к куску реальности. Вплавь, сквозь Небытие, он пускается только для того, чтобы достигнуть корабля, перевозящего Души. И часто оказывается, что это тот корабль, на котором, потерявшись при кратком воплощении (рождении, короткой жизни – «экскурсии», посещении очередного мира) он оставил свои богатства (чаще – Товар каких-то также странствующих Духов, которым он, меняя выгодно на Духов, что редки в Раю, помогает преодолевать лежащее между миров Вселенной непреодолимое для них Небытие. Все возвращается к Синдбаду, как сам он постоянно возвращается в свой Рай (при помощи таких же выходцев из Рая, как и он). Еще Дракон способен перенести его из мира в мир – сквозь Небо, иное измерение, доступное лишь Основателям, Создателям Вселенной. Но также, покидая свой очередной мир (такой, как этот – ведь часть миров Синдбада похожа на мир, созданный Богами для нас совсем недавно из Прежнего), он умирает, рождаясь, когда Дракон вновь опускается на Твердь Реального (физического, материального). Кроме него, в когтях летающей между мирами Птицы бывают змеи (драконьи чада, что носит Птица своим птенцам – так кормит он одной своею частью свою другую часть, брат пожирает брата), а у похожих на Дракона – Птиц чуть меньших – в когтях оказываются туши мертвые, усыпанные глазами драгоценных камней, драконьими глазами, или плодами, что растут в глазницах и, созревая, выпадают, как осыпаются плоды. Ими смотрят Духи. Камни лежат между костей – Драконье Кладбище? Впрочем (и сейчас слова мои один мой ученик, за мною повторяя, читает, словно лекцию, другому) важно то мертвые, набравшиеся глаз драконьих с Духами внутри (те также странствуют при помощи мертвых, душ, обозначенных, как мясо, не живая уже плоть, которые при помощи драконьих глаз, содержащих самостоятельные частицы Душ Драконов, на многое способны) все видя, через иное измерение переносятся подобно тем же Драконам, напоминающими их, но меньшими, Птицами. В этих легендах о Синдбаде все Небесные Дома, Тринадцать Знаков, обозначены через свои Тотемы, похожие на принятые нами символы восточной классификации существ по всем Двенадцати Ветвям Происхождения от изначального, Тринадцатого Знака. Мы можем утверждать, что сам Синдбад – скорее Змей (ведь именно Змеев носит в своих когтях Дракон) или Дракон (он заступается за дитя Дракона, что живет, не вылупившись, под куполом, напоминающим издали храм и разрушает этот купол скорлупы, рождаясь).
-Так Прежние, по-твоему, драконьим детям поклонялись? Которые спят, пока не родились, за толстой стеной скорлупы, внутри яйца, что, издали напоминая храм, его обозначает? Стены храма – скорлупа для Нерожденных, спящих в этом храме, а пробудившись для того, чтобы родиться, разрушают этот храм?
-Не драконьим детям, а Неведомому, скрывающемуся за стеной. Но впрочем, мы напрасно предаемся разбору убеждений Прежних, чьи культы были уничтожены в Те Дни. Наш взгляд на эти вещи специфичен. И настолько, что может быть предвзят.
-Их культы устарели, поэтому и были уничтожены.
-Считаешь? Но, если они не сберегли Предшествующий Мир, то, возможно, были неверны. А если учили о пришествии Тех Дней, то просто выполнили свою роль.
-Постой… Я знаю несколько традиций, переживших Те Дни, как и подобные события – предшествовавшие прежним реальностям. Они, конечно, преобразились под влиянием Тех Дней, всеобщего бессмертия и нормы для Страны Воскресших (в Прежнем Мире многое из обычного для нас считалось чудом). Да и наша традиция…
-А я не говорил о тех традициях, что сохранились – только о тех, что были уничтожены в Те Дни. Однако, мы влезли в души моих учеников настолько, что сами стали ими – ведем наивные неграмотные речи.
-Они хоть в самом деле Птицы или антропоморфны? Хотя какая разница теперь… Но изначально?
-Изначально все мы – материализовавшиеся мысли Существ, Придумавших Наш Мир. Но если любопытно тебе знать, пришли они ногами, оружие в руках сжимая, или прилетели, роняя перья на песок, но был один в короне перьев, звеня железом прилетел и с лязгом рухнул. А второй приковылял с перебитым крылом – его пут был тяжел и длителен, как может быть лишь путь орла, вынужденного брести без возможности хотя бы вспорхнуть, здоровым крылом отгоняя хорьков и хищников крупнее, сопровождаемый дозорами ворон и грифов, колеблющихся между склонностью к свежей падали и солидарностью Парящих В Небе. Как бы то ни было, но он дошел. Сейчас они скорее нечто среднее – похожи на двух покрытых перьями орангутангов.
-Так вот, уж если они способны Ангелов и Тени Ангелов…
-Скорее, Ангелов Теней.
-…извлечь хоть из чего угодно, просто потому что Они там есть, то не сподобился бы ты мне одолжить их, в качестве наемников, для странствия в одно довольно беспокойное посольство?
-Ты просишь прямо так отправить в Ад недоучившихся шаманов?
-Да это в общем-то не Ад совсем, хотя…
   Посланник ткнул когтистой лапой в пол, качнулся на своем скрежещущем насесте и остановил начавшееся было превращение меча в скрипящий маятник взмахом кстати признательно и доверительно им разведенных крыльев, вызвав колебание теней и пляску стелющегося пламени, пригнувшегося до краев своих жаровень, наполнив их, как чаши и тут же перелившегося через край, устремляясь вниз, в указанном им направлении.
-…конечно, в Той Стороне.
-Посольство Птиц в Болотном Королевстве Перепончатых Лемуров? Не лучше ли тебе найти в такое предприятие с десяток Ящеров?
-Для Лемуров лучше Ящеры, но я то Птица!

   Ночь. Вой койота. Свист ветра, перегоняющего тучи из-за пределов Страны Воскресших к Некрополю, шорох чешуи, струящейся по камням, выпавшим из склепа, шелест дюн.
   Горизонтально, словно плащ фокусника, внезапно вспыхнуло небесным пламенем, бесшумно. И на вершине, только что пустой, в песке вдруг обнаружилось неразличимое во мраке нечто – только та, принесшая Вернувшегося в эту часть Страны Ночного Перелива Печальной Музыки мгновением лишь оставшаяся на дне змеиных зрачков вспышка блеснула смутно на эскизе лат.

«…распиливая, как дрова, конечности, вспарывая сейфы черепов, искали клады. Микрочипы, электроды из золота и выросшие внутри их глаз алмазные жемчужины. Кладоискатели вскрывали трупы, копаясь в них, подобно тому, как роются гробокопатели в могилах.
   На коробке приклеена вырезанная из газеты надпись: «ящик».
-С тем же успехом могли бы написать и «гроб». Я ящик свой ношу всегда с собой! Вы знаете эту веселую песню могильщиков? Невозможно все время вспахивать поле, засеянное клубнями и не начать шутить про клубни, ожидая всходов. То же и с корнями – все это мертвые тела, что оживают под землей. Зароешь одного, а через год – разрой могилу. Зарыли свежим – сгнил, а рядом штук шесть таких же точно, одинаковых и свежих. А то и улыбаются, глядят открытыми глазами. Кладбищенские шутки на кладбище нужны для мертвецов – чтоб веселить унылые их души, оплакивающие свои гниющие в земле тела…»
-Зарытый в землю в землю возвратится? Что за противный мир, когда в нем бессмертный не находит лучшего для Возвращения, чем Возвратиться в собственный гроб, к сгнившим собственным останкам, в компанию к другим, с ума сошедшим Вернувшимся в зарытый в землю ящик…
-Они-то и притягивают следующих Возвращающихся, когда умирают, а после Ухода силою кладбищенского Темного Духа, их неповрежденные тела (они погибают от страха и тоски) оживают, призывая к себе того себя, что где-то жив, бессмертного… Они еще и жрут друг друга в этом ящике, безумные и запертые зомби, копошась, как черви.
-Но и вылезают, когда сгниют все доски, из ящика, проломленные если не изнутри, то снаружи, самой кладбищенской землей. Тогда, родившись из земли, что выносила их, своих детей (хотя в нее они были направлены, пожалуй, с Неба – или те, кто Возвращается под землю, возвращаются из Бездны?), была беременна ими в утробе могилы, они мстят всем тем, кто не Землей, их матерью, рожден. И пожирают всех живых, ведь голод мучает их, оторванных от Силой собственной питающей их матери-Земли.
-А в металлических гробах? Запаянных, завинченных, заваренных?
-Хм, как можно гроб варить? Гроб, с мертвецом внутри? Деревянный пельмень… Шучу. Такие шутки. Ты слышал все эти истории про Джиннов – сотни лет в несокрушимых металлических гробах…
-Смотри, вот: «Гроб заперт, словно сейф в сжатый, за годы разбухший, впитавший силы Бездны и матери-Земли, безумный, яростный и мстительный Дух, словно бомба».
   В высокий узкий склеп-колодец, освещавшийся сверху, через люк, тем днем, что смотрит внутрь каждой из гробниц, влетела птица фиолетового цвета. Люк был снаружи незаметен и находился внутри пирамиды, чью крышу сорвало сорок лет назад, в Те Дни.
-Что вскрытие реальности позволило узнать вам, птахи?
-Что Ангелы Синдбада боялись слов, когда летели – звук речи напоминал им о том, что они – люди на Земле, чьи руки занимаются трудом. Едва они об этом вспоминали, как забывали, что в Небе эти руки – крылья, способные летать.
-А что есть Одержимый?
-Дух-переводчик, присылаемый в определенный мир, способный наполниться любым из существующих во Вселенной и вне ее существ иного мира – Духом, Ангелом, Сознанием, запущенным в тот мир, где он издалека – хоть и с дальнего края Вселенной. Сплав следов от Посещений. Душа, что мало-мальски компетентна в мире, куда направлена, вооруженная огромным арсеналом Знаний Иных Миров и кое-чем, вызывающим силы цивилизаций прошлого и будущего того мира, куда направлен…
-А кем направлен?
-Тем Домом, вероятно, что и составляет его Тотем. Тем Домом, что Возвращает его, пока он нужен Дому в этом мире.
-А если несколько Домов?
-Тогда… Ведь есть и над Домами что-то? Первоначальный Дом, тот, что Тринадцатым зовут.
-Способны вы, я вижу, заморочить кого угодно – даже Беса Демагогии. Не замечаете вы сами, что отвечаете одним и тем же голосом поочередно?
-Мы – близнецы.
-Теперь я вижу, вас не отличить. А раньше?
-Вероятно, по сути Духа мы были похожи. Но внешне… Невозможно было нас спутать.
-А, кстати, что за Дом, конечно, в принципе, хотя бы, покровительствует тем, кого за облик схожий огульно называют всех «людьми»?
   Переглянулись двое, почесались, посмотрели друг на друга и сказали:
-Дом Обезьяны. По-нашему, так назван он.

«На месте города – там, где взорвалась Бомба, остался кратер – кто же виноват?»
-На что похожа жизнь вне миров? На бесконечную гирлянду странных снов, и часть из них становится такой реальной, какой бывает редко жизнь в мирах? Там снится, что ты жук разумный, безумный головастик-дерижабль, баньян, который щупальцами ловит летающих креветок, антропоморфы, ящеры, амфибии, драконопауки, хамелеоны-птеродактили – и каждый раз меняется сознание и личность, нет ясной памяти, но понимание всех прошлых происшествий и истории этих миров, всех действий, что способны делать те, кем снишься в этой галерее выворачивающих тебя на тысячи и миллионы изнанок грез? А воплощение – жизнь дробная, когда во сне того, кто Духом вырос впервые в мире, где ты воплотился, во сне его, ты ловишь часы своей прерывающейся жизни, зная что-то о том, кто ты (и он) – пока не спит он, или игнорируя его судьбу? Или переселяешься из сонного такого одного в другого сомнамбула, претерпевая перестройку опыта и знаний, обрывков памяти их и забот? Так мы летаем, в космосе скитаясь, бесплотны и пристанища ища в мирах?
-Мы там скитаемся не сами. Нас направляют, но безмолвные приказы. Скорее, Силы или Воли Космоса. Их можно лицезреть в виде звезды-гиганта, или сгустка искривления картины звездно-туманностного панорамного пространства перспектив, или темного и плотного размытого, округлого или фигуры правильно-геометричной, сверхобъемной (в очень многих измерениях всего) объекта… Или переливающегося, блуждая очертаниями, как амеба… Или огромного космического крейсера, гигантской станции… Просто планеты, кометы, глыбы камня, необычайно чистой и звенящей пустоты. Неописуемого, большего размерами, чем наибольшая звезда, Дворца, заполненного разными чудовищами из пламени, из льда, из камня, из металла, из стекла, из дерева, из неописуемой хитинисто-чешуйчатой когтистой или оперенной плоти… Там ты осознаешь довольно ясно миссию свою и мир, куда отправишься – когда Взойдешь. А до тех пор – гирлянда неожиданных непредсказуемых и невероятных снов – коротких (если ты направлен, например, на Землю на Ночь или на День), длинных – если ты направлен на годы, бесконечных – если покровительствуешь определенной реальности. Бывает разное…

   Высокий узкий склеп, почти колодец, на третьем этаже гробницы. Пролом, почти округлый, под сводом. На дне кучей свалены громоздкие ржавые кости кого-то из Драконов Прежних, что возвышались часто от земли до Неба.
   И, на широкой, как помост, лопатке, по слухам, созданного из искусственных частей, Дракона, чей облик ныне нам не представим, лежит закутавшийся в плащ коричневый, укрывшись капюшоном, некто. Оружия не видно – или может жечь, рвать, бросать и резать Взглядом Изнутри, или к себе поближе держит, скрыв одеждой.
   Снится, что листы какой-то летописи, как вампиры, впитывают души и силы всех, кто в руки их берет. Неведомые, но во сне знакомые, о многом сообщающие Знаки. За знания, которые из них становятся известны, расплата быстра, тяжела – тает мясо под ссыхающейся, мнущейся в пергамент кожей рук, листы держащих и лиц, что служат обрамлением внимающих листам-вампирам глаз. Прочел немного – незаметно. Прочел десяток, или несколько листов – заметно постарел. Прочел их половину кипы – упал сухой и выжатый, мешком пустым. И на полу хранилища листов, в пещере между четырех в нее ведущих лестниц, как на перекрестке – пергамент кожи стал пергамента листом – Листом Заветным. А высохшая кровь и кости почерневшие – на них букв красных и букв черных шествием, парадом сведений, тайн и истин, что собрал за жизнь свою тот, кто сумел сюда дойти.
   Четыре арки охраняют входы с четырех сторон, их полукруглые изгибы плавны, словно лепестки незримого цветка, что среди камня создан пустотой.
   Приходят новые искатели ответов и с пола подбирают рассыпанные сюда до них пришедшими листы.
   И летопись растет – на сумму прожитых искателями знаний лет.
   Взглянувшие на лист-другой, ошеломленные, не в силах тайны знаний перенести, уходят, разнося о летописи слухи, и слава летописи каждый год растет.

   Слепые закрывали глаза черными повязками или шорами: два поля тьмы, цепляющихся за уши и за нос, заменяющие обычное зрение, переводя воспринимаемое ими – а это те же вещи и предметы, та же пустыня, склепы и бессмертные, антропоморфные и нет, что и у зрячих – в привычный вид, похожий на то же зрение, но только во сне, когда становится видимым то, что слышишь и обоняешь, осязаешь. Жизнь слепого похожа на жизнь во сне. Раньше были волшебные шапки из волос Драконов, внешне не отличающихся от всех антропоморфов. Надевая эту шапку, слепой мог видеть глазами этого Дракона, собранного из мелких кусков от разного зверья.
   Так было Прежде. Ныне Внутреннее Зрение, а тот, кто обладает им слегка, отчасти, капельку, немного – похож на тех, кто плохо видит, тех, кто близорук. Не обладающий Внутренним Зрением подобен слепому. А дальнозоркость? Различать лишь то, что не относится к тебе и происходит где-то вдали от места, где находишься; предчувствовать, что будет через годы, не в силах описать случающегося через несколько часов и дней (предчувствовать, предчуять – конечно, тоже Видеть, внимать, распознавать). Внутренняя близорукость, вероятно, явление обратное. Но те. Кто слеп внешним зрением, зачастую и прежде обладали Внутренним.
   Ну а в Стране Воскресших вовсе вынуждены были плыть постоянно во Внутреннем Океане, в Содержимом Мира, подобно спящему наоборот, навыворот слепому. Или пребывать во Тьме и в Хаосе предположений ломких галлюцинаций, оформляющих в картины то, что им приносит обоняние и слух.
   Закрыты шорами глаза слепых. В Стране Воскресших этим обозначавших свои преимущества, ведь постоянно обращаясь к Внутреннему Зрению и находясь в той, настоящей, полной Существ, незримых в ложной, видимой глазами, реальности – а эти Существа Там видимы, воспринимаемы из-за того, что тоже вышли из замкнутости своих реальностей, таких же иллюзорных, как и наша – реальности нашего же мира, но уровней иных – попроще, посложнее. Закрыты шорами глаза у спящих. И у спящих постоянно, чтобы видеть настоящее, реальное, у отказавшихся смотреть на Внешнее (что иллюзорно). И у тех, кто может обойтись без внешнего зрения тех глаз, что в голове. У тех, кто видит каждой костью, Воспринимая все вокруг себя, не глядя.
   Когда все спят, сон – явь для них, а истинное – словно сон. И от него они все время стараются будить тех, кто не спит в одном кошмаре вместе с ними  - будильники будят их от бодрствования, заставляя спать со всеми в унисон, в особо изощренный морок погружая.

«-Почему они «Козлы»?
-Потому что всегда шибко злы».
-Скажи, а это правда, что можно от Луны ослепнуть?
-Если глядеть на нее долго, то можно. Если нет вокруг костров или еще каких-нибудь огней. Одна Луна во Тьме. Один ослеп – такая выдалась почти безоблачная ночь. Луна отдернула с Страны Воскресших этот погребальный саван, чтобы полюбоваться на песок, руины склепов и блеск мечей в ночи, что отражают ею отраженный Солнца свет.
-Нет собственного света у Луны?
-Есть у Луны и собственный, таинственный, мечтательный, чарующий, пьянящий и, когда меланхоличный, когда весело-лунатичный, когда жестокий, полный ужаса и ярости, бессмысленный для нас…
-«Весело-лунатичный»? Представь себе такое лунатичное веселье… Оно способно, от странности своей и неземной изысканной ранимости, в любой момент вдруг обернуться дикой, безумной и разнузданной резней.
-Скажи-ка мне еще, зачем мы упражняемся во всей этой смешной, но бесполезной словесности Разрушенного Мира? Что, эти мертвые слова особо действенны при заклинании покинутой бессмертным плоти, чтобы восстала без души, или, наполнившись иным, нам нужным и нами вызванным извне блуждающим или заранее определенным Духом?
-Нет, мне кажется.., да нет, я точно знаю – Старый Учитель решил отправить нас в ту часть Вселенной, где за бесконечностью поперечников Страны Воскресших, отстав  в движении Небесных Сфер в Великом Колесе (еще не долетев до нас, вернее) – на сорок лет или на-сорок-с-чем-то лет, еще во всех своих соблазнах и пороках торжествует свое существование тот, Прежний Мир.
-Ну, если так, нам повезет.
-Ты так считаешь? А если мы должны будем все сделать, чтобы привлечь Богов Явиться в Прежний Мир, его разрушить своим Взглядом, что обгложет мясо их красот до нынешних костей? Чтобы Боги вновь наполнили собой или оставили лишь те в строениях и почве камни, где есть Они, и тех из жителей Страны, в ком есть Они? Что, если нам придется осквернить одно из проявлений Их Воли, чтобы этим вызвать Гнев Богов, а после этого, усугубив, и Их самих?
-И что с того? Тебе не нравится наш нынешний, устроенный разумно, совершенный Мир Бессмертных?

   Глухой, без прорези забрала, шлем.
   Когда-то внутри таких, перед глазами, устраивались зеркала, где, между колдовских писмян, изображение всего, что происходит перед тем, кто шлем одел, показывалось Духами-Из-Лат. Иные Духи, что летали в склепах и повозках на близких или дальних Небесах и прятались в пещерах или цитаделях, показывали все случающееся вокруг – вблизи и вдалеке, в кромешной темноте, густом тумане и внутри строений. Такими же бывали шоры на глазах тех, кто не мог, отказывался или не нуждался в том, чтобы рассматривать иллюзии реальности Земного Мира.
   Сейчас своими собственными Внутренними Глазами видели – не только то, что происходит, но и то, что произойдет вот-вот или нескоро, и то, что лишь возможно, и то, что ранее произошло – из относящегося к занимающему Зрящего вопросу.
   Но этот латник в шлеме, обливший голову сплошной, как палица, сталью, не видел ничего. Он был, словно рука, вернее, кисть руки гигантской, уходящей в Небеса.
   Сознания – ни тени. Ни чувств, ни колебаний, ни отвлекающих внимание желаний. Он не воспринимал ни Бэмба, ни песок, свернувшийся и замерший прикинувшимися неподвижными барханами вокруг. Его Здесь не было. Он был похож на верхнюю и незначительную часть огромной статуи, врытой в прах Страны Воскресших.
   И, будучи лишь видимым и незначительным куском большого и тяжелого массива, двигался, едва касаясь склона и не оставляя следов, очень быстро, словно являлся, тем не менее, отдельным чем-то от всего, бывшего в этом мире. Слит со своею большей частью, двигавшей, отсутствуя Здесь, им и совершенно ею не стесняясь.
   Удары мечей его оказывались мощны. Бэмб уже лишился обоих рогов со шлема и сломал свой лук, когда пришелец, словно прыгнув сквозь пространство воздуха, клубящегося взбитой ими пылью (вернее, Бэмб выбил пыль костей Потерянного Мира из песка) – прежде чем удалось послать в него стрелу и Бэмбу пришлось парировать свистящую коварным жалом лезвия невероятную сегодня смерть.
   Вызванивая кому-то в недалеком, видимо, отсюда, Раю, обедню (партия для трех мечей), Бэмб решил, что незнакомец, видимо, Баран. Но покровительствуемый каким-ио древним, изначальным Архетипом своего Тотема.
   Ни слова так и не произнеслось.

   Мамкинд-Крысоблюз был пастухом детей. Их в Касте Крыс пасли всех вместе. И, разбивая вдребезги их черепа, раскалывали их сознание, чтобы оно с младенчества переставало отражать все окружающее Зло Иллюзий. И не было Зеркалом Лжи. Сознание детей, что прятало Хамелеона, выбиваемого вглубь их костей – мутнеющего в их Оборотня, кристально ясное в их Зомби, в живом крысеныше приобретало серый цвет изнанки окружающего мира. Крысы жили как бы с обратной стороны явлений. Не каждый Дом приветствовал ванны из детской крови для ног – чтобы была походка легче. И маски на лицо из детского дерьма – для удаления морщин. Клан Мамкинда славился своими миниатюрными красавицами с бледным восковым лицом и сахарностью черт – от пальчика до ушка. Их обгладывали медленно, всю ночь – они стонали томно, сладострастно, когда им отгрызали нос, уши, пальцы на руках и на ногах, выкалывали-выпивали глаза и проедали дыры на месте щек, обкусывли губы. Их называли Сырными Красавицами. С оторванной ногой такая улыбалась, пока делившие с ней Ночь, чавкая ее мясом, хрустя ее костями, не добирались своими острыми зубами до сердца, мозга и гортани, аорты, печени и почек. Дальше, тая как сахарное изваяние Невесты (почитавшейся Покровительницей Клана), они пищали – так пронзительно, печально, нежно. Их убивали перед самым рассветом (что называли Молочные Крысы не иначе, как Закатом Ночи), начиная прелюдию изысканных пыток сразу после захода Солнца (Восхода Ночи).
   Из всех склепов Крысы предпочитали полупогруженные в песок подвалы с блаженным сумраком внутри – в котором, милостиво избавляя от Лжи Цветов, что есть игра  их красных, желтых, синих лепестков, в оттенках цвета истинного – от полюса, подобного Сиянию, до полюса, подобного Тени, создаваемой Сиянием (в отличие от бесконечно предвнетворения пребудущей Тьмы), в длящейся вне обмана бодрствования (что тот же сон, что видит тот, кто бодрствует во сне) и обольщения вливающегося в сон мира, словно в море, ручейком сна собственного, через реку сна Касты с притоками снов Кланов и проводили дни в оцепенении и ночи в суете…
   Сейчас, под низким сводом их гробницы, его дети ели чайный суп. И будили друг в друге спящих наяву Зверей, что полностью проснутся, когда эти дети уснут. Они щипали своих соседей, толкали и пинали их. Их Звери. Ворча, ворочались во сне – так ночью станут спящими ворочаться в них дети, когда наступит Время Зверей и их активной жизни.
   Из амбразуры, полузанесенной золою Мира Прежнего, виднелись вокруг прорисованные кистью Солнца на песке, такие резкие и черные из-за внезапности и редкости их появления в Стране Воскресших, тени.
   Крысоблюз увидел мышь в почти что прозрачных, фарфоровых лапках пятилетней мисс, чья голова от жаркого и ослепительного, отраженного рассеянным песком – крупой разбитых осколков, перемолотых на мельницах ветров, зеркал, дыхания подувшего через проем в стене Небес, Великого Дракона Солнца, оказалась внезапно облитой той же бесконечно сгущенной краской истинного цвета – тенью, что и павшие, поверженные Властелином Неба на прах сожженной им страны, тоскующие экспонаты – Духи Склепов.
   Одним движением схватил он мышь из рук хозяйки (не первый раз замечена она) и, раздавив, швырнул ее наружу, на быстро раскалившуюся сковородку утоптанной ногами тверди, пересыпающейся постоянно, просеиваясь сквозь себя.
-Ты держишь в рабстве Мышь? Когда наш Клан потребует, чтобы ты стала рабыней, мы обяжем тебя держать в рабстве Крысу. Настоящую Крысу – беспощадного бойца, не претендующего на личную власть над мирами и превосходство непогрешимого Посланника Небес, - мышь корчилась, сжигаемая взглядом Солнца.
   Притихли дети. Звери их теперь спокойно дрыхли. И круглые глаза внимали ему – и тем Теням, что жадно пожирали их через нору, связующую их с наружным миром, аибразуру.
-Ты, Леди Мышь, хозяйка Мыши. И в мышь ты превращаешься сама. Я вижу, ты ее жалеешь. Но ненавидь ее ты, результат был бы таким же – ты эту Мышь взрастишь в себе. И с этих мелких лет ты решила стать рабыней? Если ты – хозяйка наяву. То непременно во сне рабыней будешь. И Зверь твой станет немощным и жалким.
-Но стану я снова хозяйкой в том сне, что видит, когда спит во мне, эта рабыня-мышь. И вряд ли я буду этой хозяйкой. Скорее, ею будет та часть Зверя, что не влезет в Мышь, - ни капли не испугана она, пятилетняя мисс.
-Сказалась все же кровь Дракона, - промолвил Крысоблюз.
   Мышь, встретившись впервые с Царем Небес, скончалась. И была им взята фрейлиной в его блистательный дворец.
   Дух пастуха детей стал подобен запертому в сейфе мертвецу, что на хранение доверен (и в рост на прибыль Силы) старушке-ростовщице – матушке Земле. Хотя обратное обычно.

«ДьяБЛо, БЛуД, БЛаД, – все это объясняет, почему Дьявола избражают при помощи цвета крови, а его сестру Красную Шапочку – в выкрашенном кровью платье, Женщину В Красном. И также Дьявол – СаНТа-Клаус (СаТаНа), СаТаН, СаНТа»
-Выходит, я пою про сестру Сатаны?
-Или про его Вторую Половину.
-А что, есть Первая Половина?
- Она черна. И в самом деле – зловещи Очи Черные и Красные Глаза.
-Но также… и зеленые, и желтые глаза зловещи.
-И внушает ужас взгляд водянистых, ледяных, бесцветных глаз оттенков светлых Черного и Синего (ведь серый цвет – довольно сильно разведенный черный).
-А как же быть с работником БаЛДой?
-Раб ДьяВоЛа.
-Ведь «В» иначе читается, как «Б». А «Р», как «П». Так вот что за ругательство – «Читающий Пассажир»!
-Или «Читай Сзади», «Чтец Прошлого». Да – ад (Да – Ад?). «Чтец Обратного». Обратной стороны листа, зеркального изображения написанного? Или – с последней буквы слова, пусть последние Знаки будут первыми, а первые при написании окажутся последними, когда читают их – как те события, что в прошлом произошли гораздо раньше, намного дальше отстоят от нас во времени, да и в пространстве, чем те, что были после них, совсем недавно – значит ближе к нам, и легче достижимы при перенесении сквозь время и пространство как Духа Странника, воплощающегося в материю Пришельца, собираясь из Хаоса, который вне времен и всех реальностей (и сквозь него, хранящего распад любой реальности, как бывшей, так и будущей и настоящей) или из атомов, летающих в воздухе…
-…Так и его непосредственного тела, не подчиняющегося законам иной реальности – той, в которую перенесен из-за того, что создан не ею, а совсем другой реальностью, той, из которой перенесся… Но это сложно!
-Зато возможны чудеса – в реальности иного времени такой Пришелец будет, физически принадлежа не к ней, а к той, из которой перенесся, вести себя «волшебным» образом – по всем законам, действующим в последней, к которой он принадлежит, являясь ее частью… И частью Хаоса – ведь, растворившись в Хаосе, Пришелец конденсируется в той части Хаоса, что ближе к реальности, которая им искома, из других частиц Небытия, образовавшегося из перемолотых остатков всех реальностей, что были, есть и будут.
-Так, пройдя сквозь Бездну Хаоса, которая содержит смерть всех миров, даже еще не появившихся, освобождается Странник, делаясь Пришельцем – всегда откуда-то Извне, из Ниоткуда, вероятно, из Великого Небытия.
-Во многих этих манускриптах и трактатах написано, что Смерть освобождает. Так, окунувшись в Хаос-Смерть, или пройдя сквозь Смерть, проплыв по краю Моря Смерти – или через бескрайнее ее «пространство» Вечности, освобождается любой из созданных Творцами Всех Миров Вселенной. От предначертанной ему при Их Создании его судьбы, освобождает Смерть.
-Выходит, все Бессмертные мертвы?
-По многим признакам, Страна Воскресших – кладбище того, что было прежде. Или, вернее, Бессмертные – вне Жизни и Смерти. В своей реальности Бессмертные – за гранью рождений и кончин.
-А если таковы не только отдельные какие-то Существа, само существование которых вне существования их мира…
-…а, вернее, мира, где Появляются такие Существа…
-…то что же представляет собой страна, в которой каждый таков – а зачастую не только все, что говорит, летает, ходит, но и трава, плоды и листья, что сорванными будучи, после того, как они выросли, тотчас же появляются на той же ветви и стебле в сиянии, чуть призрачном и легком и неотличимы от тех, которые ты, сорвав, держишь в руках?
-Да что живое! Я видел, как разрушенный вечером, разметанный по всем окрестным холмам своими кирпичами, сожженный склеп с утра стоял на том же месте, словно никто его не разрушал, не жег. Такое, правда, случается довольно редко.
-Так что же есть Страна Воскресших?
-Должно быть, та пресловутая Валгалла, описанная в сагах.
-Ты сейчас неправильно сказал. «Ту, что описывают» или «та, описанная в сагах».
-Ты считаешь, что там, куда отправит нас наш Темный Демиург, нам с тобою придется изъясняться гладко, играя на струнах голоса псалмы и гимны, словно двум Пророкам? Ошибки делают речь более естественной – особенно в случае применения Приемов Слова, что настолько редки.
-Сдается мне, что здесь вообще все, изучающие Прошлое, иные реальности (и Будущее Мира) по тем обрывкам сведений, которые о них, для этого, возможно, и собраны в Хранилищах, при Отправлении туда и отправляются, по крайней мере, какой-то своей копией – в тот мир, который изучают, хоть бы его реальность казалась вздорной, вымышленной вовсе или бесконечно далекой – настолько, что в облике своем и соответствующей ему форме Духа мы не в состоянии понять, что значит быть кем-то настолько непохожим на то, что мы сейчас.
-В бескрайнем море Вечности течения несут потоки Душ (вернее, информацию о них) от берегов реальностей одних к берегам реальностей другим. А там, где этих берегов не видно, покой, отсутствие всей суеты и тяжести Законов тех или иных миров. Анархия, свобода. Там просто не из-за чего кого-то и к чему-то принуждать.
-Ну, если так бывает, то кое-где – а в общем, есть своды кодексов и соглашений и для Вечности, топящей в себе остатки величия любого мира без следа. И там хранит, на дне своем (возможно, иной, какой-нибудь Грядущей Книги  Новосозданных Миров) – если не растворяет без остатка.
-Еще я думаю, что души тех Воплощений-Судеб тех же Вечных Духов, которые и Воплотились Здесь, к примеру, в нас, из иных времен, реальностей и параллелей мирозданий постоянно обмениваются у нас, Бессмертных. Мы для них – как пересадочная станция. Мы постоянно меняем знания о собственном мире и о мирах, где были наши транзитные сознания на Силы, Власть, Эмоции и Чувства. И наоборот. Так мы все время что-то узнаем из бесполезного для нас, но нужного тем Воплощениям Наших Вечных Духов, чья жизнь проходит в иных мирах. Мы постоянно обмениваем эти товары из различных реальностей, но что-то копим – коллекции, сокровищницы и запасы. Того, что более необходимо нам. Или того, что мы считаем необходимым сохранить – чтобы оно хранилось где-то. Или тог, чему необходимы мы.
-Ты говоришь, как будто пишешь трактат поверх строк выцветших другого, или на обороте страницы, на чистой стороне листа, черпая силы, энергию и содержание своих идей в том, что изложил в трактате предыдущем и в той душе, что ты в него вложил.

   Неровной пастью обломанных зубов торчали развалины склепов. Прежде, когда они были подобны здоровы зубам, челюсти городов жевали Небо. Ныне они стерлись.
   Как буря в Море Хаоса выносит на берега реальностей миров создания, идеи и события, что смыла с берегов иных, с плавучих склепов, перевозящих Вечных Духов из мира в мир, так Песчаный Шторм способен приволочь, бывает, припорошенные золой и пылью части тел. Отрубленных, оторванных, отрезанных – поломанных кукол пустыни, что игрет всеми, кто обретается в ее пределах, словно мечет кости.
   Куски обглоданных скелетов перекати-костью швырнуло об стену бывшего Хранилища Имен. Внутри невольно вздрогнул закутанный в свои потрепанные выцветшие, когда-то бурые одежды, один изгнанник. Шторм ожившего песка, поднятый убитыми здесь за сорок лет душами (и сорок лет назад) ломился в штормовые ставни. В жаровне трепетало пламя.
   Изгнанник продолжал варить на очаге какое-то светящееся, словно кипя сиянием оранжевых и желтых огоньков, копошащееся варево из многоногих и членистоногих.
   Микстура? Колдовской отвар? Обычный ужин?
   Всем вместе быть могло то, что готовил он.
   Так свистели Духи сквозь поломанные зубы города, который пережевывал когда-то Небеса.
   И лапа из тысяч маленьких когтей-песчинок царапала железо, замуровывавшее входы в склеп. Чем были ранее они – дверями, окнами? Или стеною кирпичей, пока не проломилась в ней, оказавшись случайно на пути у торопившегося Джинна, брешь, оставшаяся, утвержденная по милости Явившихся, не обрушивших и прочих кирпичей. Смело полы и перекрытия, а кое-где – и крыши, уровняв все двери, окна, люки, ставшие похожими на норы. Лишь прочные фундаменты и своды потолков, на них похожие, остались, точно скалы. И осыпи у стен их превратили в склоны стены. Всего за несколько дней поселения, равнины и холмы, одновременно постарели на сотни, тысячи весов. Так быстро обретают древность молодые страны. Страна Воскресших – древняя страна.

   Восходит Темное Светило, прячась за Саван Неба, сотканный из туч и, излучая темноту, сплетает Ночь Страны Воскресших, как Солнце, восходя, сплетает день. Сквозь прорезь в стене, скрывающей пески от взглядов звезд, струится темнота и растворяет мягкие, едва заметные тени, что выбивает Солнце из вещей, рисуя видимый глазами их облик. Так тают тени склепов и барханов, и всех, идущих по пескам.
-Как снова твой мистичен взгляд на этот мир!
-Рассеиваю свои чувства на все окрестности? Так я устроен. Мне нравятся пески. По-моему устроено. Неплохо. Жутковато и причудливо. Безумно. Мудро.
-Ты впервые Здесь?
-Как будто. Часть меня впервые – та, что каждый день иная, и иная каждой ночью. А часть, что видима и говорит, и знает эту живодерню алтаря – так та же, что всегда. То, что невидимо, как будто перенеслось к нам сквозь много лет – нам нет сейчас нужды считать такие количества лет. Ты помнишь, сколько встретил Дождей? Или когда становится теплее, или ночь дню равна?
-Когда считал я, что они равны, со мною многие не соглашались. А кое-кто считал, что постоянно они равны.
-Вот видишь, мы здесь в Вечности живем. Нам нечем мерить то, что  прежде называли Временем.
-Нет Времени – в Те Дни оно исчезло для большинства из нас.
-Я знаю нескольких шаманов, которые способны вычислить его – когда в прорехах Неба видят звезды. Или при помощи тех Духов, которые им сообщают обо всем.
-Не каждый Дух понять способен, о чем его ты спросишь. А Дух иной способен обмануть.
-Вот видишь. Мы даже дней считать не можем – когда идем в песках. Случалось мне пешком, за пару, вроде, дней пройти от края одного до края, что напротив – через Некрополь. А раз пять дней я шел к соседнему скопленью склепов (потом сравнили счет дней в обоих кладбищах). Амне казалось, что задремал всего лишь на полночи.
-Ушел на Небеса. И там провел недостающие все дни и ночи. Я сам так раз шел пять ночей подряд – прошел, как за пять дней (и счет совпал!). А день не наступал.

«Печальные шуты, служители Великого Немого, чье имя – Ужас, безликого Духа, который не иначе, чем тень Луны, ее лица, падающего на Землю, вливаясь в обращенные в тоске и пустоте глаза, внимающие беззвучной песне, плывущей в море ночи вечной жемчужине утрат, потерь и страхов. Они – как призраки. Их словно нет и в темноте они, в своих черных одеждах растворяются во мраке, словно те кощки в комнате земного мира, что во Дворце Миров, которых бесполезно в ней искать. Или, как обезьяны, проснувшиеся ночью, когда уснуло говорящее лицо. Бесчисленно таких обезьян в любом человеке – хитры они, жестоки и бесконечно мудры в своих движениях. Лишь белое лицо застывшей маской, слепком разбудившего их кошмара, отпечатавшегося на них, уже не людях, новым Духом – того Существа, что тысячи лет живет на Луне, переливая свою земную тень из одного кувшина, ходящего на двух ногах, в другой кувшин, когда (вдруг? Наконец-то?) разобьется предыдущий. И никогда единственный, великий этот Дух, чей облик нам непредставим (ну, предположим, Королева Улья, способного выращивать из куколок такие организмы, что они способны отрываться от пут Небесных Стран, перелетая из одной в другую) не может уместиться сразу в одном из посвятившихся ему.»
-Земля – одна из многочисленных Небесных Стран. Ты не находишь?
   С лязгом остывала, потрудившись, переваривая своей душой, и жаркой и горячей, поздний ужин, древнейшая, одна из Уцелевших от уже далекой Цивилизации, предшествовавшей нынешней, покрытая налетом жизни – ржавчиной и многочисленными следами от времени зубов, плита.
-И наши мысли и желания, мечты и тщательно Представленное нами, отделяясь от Земли, становятся в иных мирах, достигнув их, какими-нибудь Ангелами, Демонами, Божествами. И наполняют, как кувшины и бутылки, каких-нибудь жуков или червей.
-Как боги для микробов этого Иного Мира?
-Зачем микробов? Наполняемые ими могут быть размером с этот склеп, а их собрание не влезло бы и в Некрополь – единственный из городов, оставленный нам Теми, кто превратил Тот, прежний мир в вот этот, наш.

   Шуршали, осыпаясь, стены в Городе Гробниц, еще недавно (сорок лет назад) кишевших жизнью, ныне свежедревних.
-Что вышло из песка на этот раз?
-Что вышло? Ты еще не понял, что там, где сгорело много полных крови тварей, остался ржавый прах, немного красный или полно красный. При приготовлении золы ей вспоминается, что прежде она являлась мясом. И это ощутимо. Вмесе с травой выходит то, что Прежде называлось «котт-летт». Из белого песка, описанного в четырех трактатах Поваров, как Сахарный Прах, зернистого (по-видимому, раньше это были растения) выходит нечто, посвященное Кашею.
-Посвященное Кащею?
-Да, покровителю вечности оживших мертвецов. Так что, мне перечислит все Пески?
-Не стоит. Если только серый…
-То – пепел. Пресный Прах. Сам он несъедобен. Но если встретится песок, в котром рассеяны споры милосердной и коварной смерти Прежних, то пепел, при подмешивании его в раствор, уничтожает силу этих спор. Он пьет ее, не насыщаясь. Если угодно, он – Песок Песка. Упомянут, как «Пожиратель Ядов».
-А из чего он?
-Считается, что он – зола сгоревшего металла. Ты, летая, поднимался так высоко, где воздух становится пуст от частиц, из которых построен весь Этаж Земли, чьим фасадом является мираж, видимый глазом?
-Редко.
-Видел, как песок различных оттенков в пустыне лежит такими пятнами… почти узорами.
-Тебе, вероятно, пришлось бы подняться до Первой Небесной Страны, чтобы не усомниться в том, что оттуда видится действительно узор.
-Не смейся… А от Некрополя эти пятна ложатся симметрично – на две восходных и две закатных стороны.
-Ворота Солнца? Из одних оно выходит, сначала ближе к одному углу – там, где Башня Первой Стороны, затем ближе ко второму углу – там, где Башня Второй Стороны. Потом постепенно – обратно к Первой башне. А за ней – там, где Солнце никогда не проходит, в Темной Четверти…
-Не отвлекайся! Итак, ворота входа Солнца в земной мир.
-И заходит в Ворота Выхода Солнца Из Земного мира. Сначала ближе к Третьей Башне – когда Тьма подавляет Свет и ночь становится длиннее дня. Между Второй и Третьей Башнями – Светлая Четверть. И между ними Солнце никогда не приходит и никогда не уходит. Также постепенно светило уходит ближе к середине Ворот, ближе к Четвертой Башне – когда Свет подавляет Тьму.
-Но многие отрицают то, что ночь может быть короче или длиннее, чем день.
-То – поглощенные Духами. Духи вымыли из них их души, нарисованные внутри каждого – там, где стенка плоти соприкасается с Пустотой, предназначенной для заполнения голосом Духа или тишиной, тихим взглядом Того, Что Вне Миров. Но и такие могут быть незаметны, пока часто опустошаемый Двуногий Кувшин от многих излияний Духов и вливаний Духов Иных, как от приливных волн, стирающих Дух, Нарисованный На Плоти Изнутри, удерживающий, подобно плотине или Серому Песку – изнанке миража, впитывающей Силу Духов…
-Ты сам заблудился в петлях собственной речи – смотрите, Змей рассеянно завязался в узел!
-…не переполняется (ведь от каждого Опустошения Себя От Духа все равно остаются какие-то капли на дне – эти капли копятся, смешиваясь с каплями других Духов, образуя Дух Хаоса, если вливаются все время новые Духи или новый Дух, если наполнение Кувшина происходит по рецепту или по непостижимой Воле Небес, готовящей внутри такого Смешивателя Новых Духов (или забытых Духов – тоже по рецепту, но без участия земных своих дланей…
-К числу которых начинаем постепенно принадлежать и мы. Ты расплетешься или нет?
-…и переполнившись) Духи, перелившись через край, разделяющий все внутреннее и внешнее (остры его зубы! Рвут Духов на части, а если более остры, то и земную материю, плоть), смывают и ту душу, что изображена снаружи, как лицо, видимое глазами (внешнее лицо). Тогда потеки, слезы, пена (Духи, перемешавшись внутри, многие из них несовместимы между собой, всегда враждуют – кипят, бурлят, пузырятся), смыв лицо, создают то странное и искаженное изображение себя, того прорыва во внешний мир из сообщающегося с иными, невидимыми глазом, Мирами, внутреннего мира. Есть в этом Ужас – им непривычен внешний мир (земной). Они не могут из-за противоречий собраться в Одно, и этим опечалены, разъярены.
-А если по рецепту?
-Тогда, перетекая через край, Тот, приготовленный внутри, изображает, смыв внешнее лицо того, что прежде был Одержимым, свое лицо. Или, вернее, Лик, Печать.
   Хлопок и вспышка бледно-фиолетового света, мелькнувшего горизонтальным лезвием Чечевичного Лезвия Топора Палача, открывающего кипящие или спокойные Кувшины, отрубая им горлышки вместе с пробками их голов, выпуская на свободу, в миры Вселенной  готовых или выдержанных Джиннов, освободителя от пут Земного, в берете с фиолетовым пером.
-Похвально! Скоро вы, пожалуй, будете способны уговорить любого беса, чтобы он подписал с вами контракт своей адскою кровью – Гноем Бездны. На чем остановились?
-«Мертва эта музыка – исполняется мертвецами, о времени, когда они были живы, или об их убийстве, или об оживлении и Дивной Новой Жизни поют они. А та, что ближе к Перворечи Живых Машин, чья плоть была прочней Металла, а весь сборочный конвейер помещался внутри Великой Матери – их королевы – напоминает памятник, отлитый из Металла, на собственной могиле, где Зомби навещают предыдущие свои тела.»

   Вампир на повороте лабиринта закрыл сразу оба коридора, сплетая петли бесконечного пути острия своего меча. Ни Тур, ни Сантор не могли пройти и встретиться. Лезвие воина Тринадцатого Дома было одновременно – для тех, кто верил в Время, и сразу – для тех, кто знал, что Времени нет больше нигде в Стране Воскресших – в обоих проходах. И отбивало своей обратной тупой стороной порывы их клинков. Не прерывая непрерывности пути, Вампир успевал переворачивать меч изнанкой, и эта изнанка меча отводила их клинки, а не отбрасывала их, без звона и лязга, с тихим, еле слышным скрипом, почти что шелестом. Шипящий шепот – речь меча, вдоль обуха которого Сантор однажды (это длилось уже вечность и от непрерывности и вежливости смерти клонило в сон) успел разобрать, точнее, Знаки бросились ему в глаза, как жалом их пронзили, дошли до сердца и жгли его, слепя все Внутреннее Зрение (ни прошлых, ни будущих и ни альтернативных проблесков каких-то исходов от танцующего шепотом меча не возникало). Вероятно, это было проклятое имя этого клинка, одно из Имен Погибели, убивающей, отравляя душу, внезапно возникая в холодном блеске цвета бледных помутневших отражений – красные Знаки имени меча, преградившего им дорогу, вероятно, стража лабиринта, сказавшего им только свое имя. И у этого дуэлера Тринадцатого Дома меч яростно бросал всем и свое имя: «Пятница»
   Воздух под сводами, что перистальтикой готической аркады сжали коридоры лабиринта, стал ощутимо более холодным. Похолодели и конечности Сантора.
   Вампир пил жизнь, тепло, энергию из обоих пленников, из их дыхания, из воздуха, переводя все впитанное его кожей в бесшумные и словно смазанные из-за скорости движения – свои и «Пятницы», бывшей, как второе предплечье, и все же отдельной, словно пес на поводке.
   И прозвучали страшные слова:
-На волю Джинна выпускаю!
   И пес Вампира сорвался с поводка – так выглядело это. Вернее, спущен был охотником с цепи.
   Меч, отделившись от руки Вампира, вспорхнул к горлу Тора и сразу же вернулся, прыгнув обратно к кисти. Но, не касаясь ее, по собственных сил воле (а может, по воле Вампира), продолжая ту же параболу, метнулся к Сантору, на палец разминувшись с его клинком и, одним отмеренным и столь же естественным, как львиный рык, движением, вспорол живот, и, сразу же, неуловимо прыгнув выше, в том же направлении – гортань Сантора, услышавшего вместо рыка хрип воздуха, выходившего из только что вдохнувшей диафрагмы и из горла, где одна голосовая связка дребезжала, а вторая, перерезанная, с тонким звоном лопнула, напомнив звук оборванной струны.
   Мгновенно накатилась Тьма. Сверху, колкими кусачими клубами, словно в каждый дюйм его шкуры, сквозь одежду впились тысячи мелких игл-зубов. Такая мягкость, привычная, уютная, как на перине облака.
   Тьма подхватила Сияющего Раджитана своей проворной и неторопливой ладонью, что не опаздывает никогда.
   А там, в оставленной Бессмертными реальности, их победитель мерно пил из кубка, зачерпывая из подставленного под раны щита, похожего на чашу, отложенную перед пляской «Пятницы» Тринадцатого Дома, кровь Сантора. Кровью Тора он пренебрег.
   И круглый щит, неотличимый от жертвенного блюда для углей жаровни, плоской срезанной верхушкой (хотя сейчас, скорее дном) лежал, глотая своей широкой пастью обратной стороны щита, сок странного обманутого принца, узнавая его по прошлой жизни, когда был шляпой на голове Бессмертного и в Прежнем – уничтоженном кольцом ожерелья Шести Ослепительных Солнц. Впрочем, многие считали, что это были Луны.

   Вспотев после двадцати тележек камней от новой осыпи и Четырех Ритуалов Посоха Каа, Серпентал, искупавшись в паводке Внутренней Реки, вышедшей из берегов его кожи, обвился левой ногой и правой рукой вокруг Анчара, свесившись вниз всем остальным. На несколько долей Иллюзии его накрыла Тень своим Зонтом От Сознания и, освежив свой Дух, он, полный новых сил, упал (вернее, стремительно, почти мгновенно сполз) на траву – такую жесткую, упругую, свернулся в клубок на ней и тут же, броском перетек в состояние двуногого прямохождения. Он не испачкался в пыли, траву все время освежали Духи-Ветры, снимая с нее прах Прежнего, развеянный по пепелищу Старого Земного Мира.
   Рискованно. Об острые края травы вполне возможно было порезаться. Но только не в настолько чистом Состоянии Каа. Он не ощутил почвы, но спина его встретилась с травой.
   Иные, падая с ветви, не мяли траву.
   О том, что в первые дни в Школе Детей Каа он отравился, ссадив себе кожу о ядовитую кору Анчара, Серпентал не вспоминал.
   Ведь из своего Клана он, пожалуй, был наиболее беспечным чадом. Слишком, излишне и чрезмерно беспечным – даже для Гиббона.
   Поэтому его, вместе с безумной бандой братьев Бандерлогов, соседей-спутников Гиббонов, отправили постигать Пляски Мудрости Каа, справедливо рассудив, что для подобной безмятежности и шалости в опасных местах должно быть основание – Внимание и Снисходительность Небес. Он слишком много скакал  по шатким, рассыпающимся стенам полуобвалившихся и до его прихода склепов, усугубляя разрушение гробниц.
   Не то чтобы Дневные Обезьяны ценили хлам, оставшийся от Предыдущих, но и эта кочевая Каста, несущая всем кладбищам и Зомби, обитавшим в склепах, разрушение, жившая в шатрах, и никогда – под сводом или крышей, не ставившая между собой и Небом никаких преград, считая себя Избранными, следовательно, Живыми (единственно Живыми среди мертвецов), полагала безрассудство вне ярости скандала или боя, чрезмерным. Холодное бесстрашие напоминало Змей. Таких и отправляли в приют для сорванцов. Пусть Мудрый Каа – всеобщий предок, отрастивший себе лапы, а после, по достижении Всесилия, лишившийся нужды в них, заботится о глупых обезьянах, чья незрелая мудрость нуждается в обильном орошении ядом Удава. Тот, кому требуется усилие, чтобы коснуться земли (усилие воли), так как плавает в воздухе, что словно вода для него, кто взглядом может приказать любой вещи и любому существу так же подплыть к нему по воздуху, что, вскрывая спрятавшихся, спящих под толщей кажущейся пустоты Того-Что-Видно, прошлых Духов, родственных ему и уплотняющих воздух для плавания в нем явлений и вещей, существ и действий (точков и ударов Большой Дубины, хвоста Великого Каа, например), очистить, не касаясь когтем, любой плод – такой, живущий в глубине Того-Что-Видно, не нуждается в лапах, отвалившихся за ненадобностью, для того, чье дыхание уплотняет туман в скалу, способную держать весь Клан, как твердь песка… Пусть Мудрый Каа заботится о Детях Неба, постоянно стремящихся уплыть обратно в Небеса!

-А кем были те вампиры, что обращались кровью Дракулы? Драконьей кровью?
-Драконами, пожалуй…
-Но Он ведь мог так обратить любого – из любого Дома.
-Естественно, ведь Он из Дома Основателей.
-Он мог, конечно, заразить их, как болезнью, своими Письменами Крови (также как и Письменами Плоти) – и именно болезнью это было бы для них, ведь Письмена Его сильнее, чем их Письмена.
-Ну, все ведь вышли из потомков расщепления кого-то из Основателей на Дюжину Начал, что воплотились в плоть Двенадцати Существ…
-Сначала меньше!
-Ну, меньшего числа. И превращалась плоть потомков, следуя тем изменениям Письмян Их, вносимых Основателями, преследуя Цель Гармонизации своих частей – так, чтобы каждая по-своему служила самостоятельным Их отражением и взглядом Основателей на собственный Их облик и Их суть с одной из каждой из двенадцати сторон.
-А Дракула? Он добавлял к одной двенадцатой (и измененной трансформациями миллионов поколений переписывавших себя, как книги, писцов тех, Изначальных, Первой Дюжины, Существ) целое. Где же Гармония? Есть половина, одна двенадцатая Их и половина, которая является целым, двенадцать от двенадцати частей. Их собственное растворялось в целом?
-А пока Их собственное растворялось в целом, Они уродливо менялись. Но обретали Изначальность Основателей.
-И оставались тем, в основе, чем были до…
-Оспорю.
-Спорь! Черты Их собственного все же сохранялись и в этом было Зло. Не в силах избавиться от Прежнего, сковавшего свободу нового, того, полученного от Дракона, они пребывали в огромном раздражении и внутренней Борьбой-С-Собой. И ненависти к узам Прежнего, которое видели в бывших своих собратьях. И преклонении перед недостижимым – и воплощением Создавшего Их И Вселенную, своим Прародителем, заново родившим Их своею кровью.
-Вернее, переродил – и вряд ли во благо Им…
-Оспорю.
-Спорь.

   Дойдя до наивысшей быстроты движений и сложности фигур Летающих Булав, до единения с далеким Существом, чьим Духом (может быть, обычными движениями, естественными для него, как для двуногого – ходьба) достигалась правильность и тщательность Закрытия Сердцевины Смерча, Серпентал постепенно сбавил скорость и упростил движения, дойдя до более обычных, неуклюжих, позволив Духу плавно уйти из него, не обрывая их единства. И, подчиняясь заворожившему их танцу, замедлилось мелькание тех пятен Солнца, что скакали по траве, деревьям и темной стали жезлов, стараясь запрыгнуть на него, как солнечные обезьянки с золотистой шерстью. Так, полузасыпая, Бандерлоги (возможно, утомившись, не поспевая за вдохновенной пляской Серпентала), стали задерживать тех обезьянок, что ловили осколками обманчивого лица Былого, чье выражение всегда и точно повторяло лицо смотревшего ему в глаза. Вообще, они пытались ослепить Серпентала осколком Солнца, брызгами Сияния, пересылаемым взглядом светила, которое без их помощи не смогло бы посмотреть на Анчар снизу вверх или на того же Серпентала с высоты его собственных глаз. Привыкнув к неуязвимости взгляда Серпентала, постоянно остававшегося в тени, прикрывая жезлами глаза, они, из баловства решили вдруг слепить друг друга. И полуослепленные солнечными обезьянками, прыгавшими с осколков лжи ( а на осколки – с Солнца) им прямо в лица и в бездны темных зрачков, жестоким смехом обжигая Внутреннюю Тьму, видимую только через круглые окна зрачков, через которые Мрак изнутри взирает, изучая, удивляясь и пугаясь, на все картины, нарисованные кистью Солнца на поверхности вещей. И в каждом из этих окон, как в осколке лжи (вернее, в капле – даже Обезьяны не способны отколоть от лжи круглый осколок) отражалась (вернее, рисовалась Мраком изнутри) картина всех вещей, что оказались выписаны Солнцем.

-Что общего между Веселым Празднеством и Тайными Покоями Шамана?
-Они всегда противоречат – нет более отличных явлений и событий. Нет более отличных состояний Духа и разных Лиц, чем в Празднество и в Постижении. Как Пламя и Вода.
-А Прежние все это обозначали одним и тем же заклинанием. Читаешь прямо – Празднество под сводом Неба, зажигающее кровь – вот Вспыхнул Изнутри один и от него переметнулось Веселье на другого. Читаешь так, чтобы последний Знак был первым – постижение суровости, безжалостности и величия  на много жизней выписанного роя неисчислимых Небесных Стран и ужас от того, что жить приходится в одной из них, не самой-то заметной, но связанной огромным и меняющимся каждый вздох Числом важнейших связей, определяющих непредсказуемо, как Рок, через поступки, мысли, созданные вещи и организованные действа, судьбы Существ в нам неизвестном Числе Небесных Стран, Существ, что нам непредставимы, хоть и зависимы от нас, как мы – подобно им, от столь же нам неведомых Существ. Под сводом склепа, в сырости, прохладе, мраке и тяжести несчетного количества Миров, несущихся сквозь пустоту по воле, может быть, Твоей. Столкнуться им, или свободно, сохранив все жизни тех, кто населяет их, определит, быть может, чих, незамеченный Тобой…
-И это все в одном и том же заклинании?
-В коротком очень. И оценка сделанного – и Празднества и Постижения. Три смысла я извлек из этих трех Знаков.
-Три Знака?
-Три.
-Велики же были Прежние… Иные.
-Те, что были велики, пережили Явление Богов. Взять хотя бы Старика…
-Старик, я думаю. Успел перенести и то Явление, после которого возникло все, что было Прежде. А может, заодно и то, что было между прежним Прежде и Тем, Что Было До Того.

-Где наша не проползала!
   В гигантском, словно Прежде здесь было жилище великана, склепе, на нержавеющих тросах висели привидениями сохнущие Покрывала Смерти, одеяла мертвецов. Как бледные клочья тумана, как сохнущие Духи, запертые в подполе земного мира. И вентилятор с лопастями, которые месили влажный воздух, полный слез росы, катившихся по стенам, пропеллер в клетке, рядом с клеткой-колесом, в котором бежала свой бесконечный бег на месте, в погоне за хвостом покоя хаоса, слепая крыса. Механический Карлсон, словно чучело винта, движимый запертым бегством раба, чья Вселенная состояла из бесконечного пути, вращения и поиска покоя, неподвижности. Остановилась бы слепая крыса, прекратив свои попытки обрести то место, где не скрипит над головой и нет сквозящего сквозь шкуру ветра? Анархия и беспокойство из-за голода все так же вечны в сознании седой с младенчества, не оставляющей попыток найти себе место получше, крысы. Она съедала мясо на бегу и, замедляя шаг, сейчас же отставала – и пол ее жилища становился сразу же стеной, низ – боком, ее несло назад. Она вновь бросалась вперед. И, засыпая, продолжала бег во сне. Покой ей снился – но проклятие неведомых и всемогущих врагов не позволяло ей его достигнуть.
   Сырые саваны висели в склепе. И были постоянно в каком-то шевелении, колыхались. Тот, кто не видел никогда подобного, решил бы, что живые твари прихлопывают крыльями, вися под потолком. И холод наполнял просторный склеп.
   Сырое мясо. Крыса, запертая в колесе. Пропеллер, видимо оставшийся от расчлененного земного воплощения проказливого демона по имени Сын Малыша. Довольно? Крыса – маленький зверек. Верней и имени не подберешь, иначе, чем Малыш. Останки. Кость? Хрящ? Какой-то ветвистый рог, полученный при превращении горба? Останки Карлсона – летающие мощи, запертые в зарешеченном гробу (иначе улетят!).
-Так демон Карлсон – будущий сын Малыша?
   Иллюзия движения, а следовательно и жизни привидений-саванов. Создается бегом крысы. Марафон во славу рабство.
   И капает клепсирой – китайской пыткой водяных часов, отмеривающих прошедшие, утраченные мгновения жизни, заставляющих сосредоточиться на каждой из потерянных секунд, что утекают, как вода с обрыва – что-то из колодца наверху бьет, будто в бубен или в барабан с обратной стороны свода склепа водяной колотушкой. Плач невидимых Существ? Скупая слеза Палача, мерно и безжалостно бьющего в голову своей жертве, зная, что не бесконечно число капель, точащих камень, пробивая в нем дыру. Одной из капель придется стать последней – той, что пробьет темя жертвы. Возможно, той, что обрушит свод склепа.
   В колодце что? Вода? Кровь? Кровь черная, горящая вода, текущая в руслах жил Дракона, в чьем теле все – всего лишь паразиты? Гной земли? Останки живших Прежде Прежнего, догнившие до полного и точного, исчерпывающего воплощения Стихии Смерти – Черной Воды, что не что иное, как Ее Пассивность, переливающаяся Тьма Вечности? Как можно нефтью погасить огонь? Это воплощение воды питает Огонь лучше, чем порождающее пламя Дерево. Цирк Начал. Театр Стихий.
-Похоже. Только тем, что этот пресловутый мальчуган Малыш предчувствует, что Карлсон – Дух его будущего сына и объясняется, почему он (Малыш, не Карлсон) играет роль Взрослого и снисходителен к ребячливым проказам «упитанного, в полном расцвете сил» дяди, «любой возраст» которого, вероятно, тот же, что у Алисы из Земли Никогда (Несуществующей страны. Утопии – той сказки, что привела главу правительства, потешившего дочек сочинением своим, на эшафот.), Зазеркалья и прочая, прочая, прочая. Карлсон – вредник. Помошник вредом всем врагам Малыша. Развеиватель одиночества.
-Но опыт жизни Карлсона…
-Он – Дух. Живет на крыше. На Ближнем Небе, сверху видно лучше. Вот и знает все о земном. Но не умеет ничего в Мире Земном. Как Дух, он чужд земному. Его проказы – вред для Малыша. Малыш питает его жертвами, кормит. Малыш – шаман, тотем – собака. Карлсон даже считать не умеет. Он знает лишь одно число – Тьму, десять тысяч.
-Десять тысяч – Число Тьмы?
-Или бесконечности, поражающей воображение. И эта Тьма, должно быть, Тьма Вещей. В том смысле, что всего на свете Прежде было всего лишь десять тысяч различных предметов, событий, явлений – того, что можно назвать одним словом в Мире Земном.
-Одним словом – Вещь? Вещь – то, что можно назвать одним словом?
-И, судя по всему, этим числом исчерпывалась Их Классификация Всего. Должно быть, у Них было десять тысяч Знаков – для каждой вещи свой. Бег, например. Сон. Смерть. Любой из цветов.
-Бег – Вещь? Цвет – Вещь?
-Раз существует, значит – Вещь. Существенен. Вещественен. Одно и то же раньше было слово.
-А Демон Проказ?
-Сын Малыша? Малыш – типичный эльф. Меланхоличен. Одинок. И только Духи понимают его. От одиночества он вызвал из будущего Дух своего еще не родившегося сына – чтобы тот веселил его. Иначе Малыш собирался зачахнуть и умереть, не оставив потомства. Вспомни, Малыш ведь интересовался в этой легенде «вопросами брака».
-Ну…
-А этот демон, чье имя также «Сын Ребенка», заинтересован в том, чтобы Малыш дожил до его рождения. Хотя скорей всего, этот Сын никогда не видел отца. Только желание увидеть отца и показать ему, какой он взрослый (как и Алиса, Али Са) могло перенести Дух пятилетнего сопляка в то время, когда отец еще был жив, а главное – мог еще его понять, был близок по возрасту. Дух из будущего лучше осведомлен, зная, чем закончились события настоящего Малыша. Да у него просто есть сценарий всех событий жизни Малыша (ему рассказывали про детство его отца – а что еще могли о нем рассказать?). И обещая Малышу-отцу «десять тысяч всего», он обещает ему Все. Всю Тьму Вещей. Все, что есть в  мире.
-Как Дьявол?
-Он же все же демон. Он, кстати, пожалуй, тоже умер. Лет в пять. Выпал из чердака. Свалился с крыши. Умер в воздухе от страха. Хотел оказаться рядом с отцом. И стал его Духом-помошником, перенесся в прошлое, чтобы оберегать по-своему не спасшего его отца. Так что возможно, не Малыш там умер (а если умер, то несомненно, выпал из окна или свалился с крыши – трансцендентно – с Ближнего Неба, погиб, не вынеся Прозрения Вещей и тайного устройства Вселенной, как Ее Безжалостности), а сын его – вот этого самого демона «бренная оболочка». Карлсон, кстати, боялся в легенде отца Малыша. Вернее, боялся увидеть вместе сына и отца. Так что, возможна все же версия с гибелью Малыша. А возможна  - и с гибелью его ребенка в будущем. Где наша не пролетала!
-А может, Малыш все время убивает себя, выбрасываясь из окна, а Карлсон (предположим, что хоть и Дух его будущего ребенка, учитывая той же комплекции Домомучительницу – даже дочери, а не сына) спасает его, возвращая из Мира Мертвых, что для Малыша – на Ближнем Небе (крыша, чердак). Малыш все время Возвращается. И это все – отнюдь не пустяки. В том смысле, что Карлсон подчеркнуто несерьезен.
-А Карлсон – пресловутый «вертолет», тот Ангел-НЛО, «добрый волшебник в вертолете»?
-Оспоришь? А о дочери… Ее Дух Противоположный будет пятилетним сорванцом. Как у Математика Антимира – пятилетняя девочка. И, бездетная, она мечтает о ребенке, который был бы ее вылитый отец, погибший, когда ей было, лет, скажем, пять. Он, «сходя с ума», освободившимся при помощи безумия (или инфаркта, таблеточного суицида) Духом – тем Дитем-в-себе переносится в прошлое, в детство своего отца… Эти саваны – словно белые флаги реальности…
-Переносится в виде Карлсона?
-Материализуясь. Пока еще сходит с ума. А потом, уже убив себя (или умерев от обжорства, подавившись последней плюшкой), переносится туда же в полном, зрелом состоянии-составе Духа, как Фрекен Бок… Нет, скорее, знамена иллюзии…
-Материализуясь. Таким образом, спасают Малыша уже два варианта его дочери – анимус Карлсон и сама Фрекен. И оба Духа не ладят.
-Сумасшедшие в том, Прежнем Мире, часто раздирались противоречиями. Расщепление сознания, в итоге – раздвоение личности. Суицид. (Диагноз). Кстати, раз мы в этом Отправлении должны быть тщательны и пунктуальны к странным обрядам Прежних, то закончи то Заклинание.
-А оно оставалось открытым до сих пор?!
       Девяносто девять апельсинов. Румяных апельсинов попадало с ветвей.
       И рухнула на землю Птица Рух.
       Гадали Гады на печени ее и селезенке,
       Разматывая течение реальности
       В ее кишках – что Почта Звезд им принесла?
       И Карлсоны кровавые в глазах.
       Висят на ветках, овеваемые ароматом
       Душистых почек, готовых раскрыться
       Зелеными розами листьев.
       Болтаются весенними плодами
       Повешенные мартовские кошки.
       Их плоть сгнила и капает на землю,
       Сквозь почву протекая в вены
       Дракона Мироздания Земли,
       Вливаясь в черную кровь,
       Что Почта Звезд зовет Гноем Планеты,
       Горящим гноем, прячущим Огонь –
       Темной Вечностью омута могилы
       Всех умерших за миллионы лет.
-Мы будем это петь? Гимн Черной Порчи, сверкая ядовитым льдом из глаз, как будто каждый из них у нас – единственный последний, и слепы мы наполовину (возможно, лучшую) себя?
-Я буду это петь. Рычать, хрипеть, распугивая бесов, что помельче нас. Ты будешь свиристеть рулады серенад. Поделимся. Мне Бездна, тебе Небо.
-Ты правильно выстраиваешь фразы?
-Из Прежних большинство не знали собственного языка. И изъяснялись, коверкая его, как дикие сороки, нахватавшиеся звуков речи чужого вида.
-Ну, языка… Ведь мы здесь толковали значения слов по вариантам перевода их с языков других. А позже находили в словарях те же перечни значений. Хотя в тех словарях тех переводов слова звучали совершенно по-другому… Они искали смыслы своих слов в чужих им языках?
-Сначала был один язык. А после многие учили их языкам по переводам с других. Итак, я из Ада, ты из Рая.
-А все же промысел Ловца-Садовника. Играем.
   Вспышка фиолетовых оттенков. И темный фиолетовый, крылатый, покрытый перьями, которыми писали  Гении Прежнего Мира, украденными ночью через зеркало окна, их страшный в мудрости своей наставник.
-Вас не поймут теперь ни в этом Дивном Новом Мире, ни в Прежнем, что бесстыдно был велик. Я поздравляю вас! Не знаете теперь вы сами, кто вы? Как живете, где живы или мертвы? Я поздравляю вас обоих! Теперь вы в Вечности. Добро пожаловать в вечность.

   Читая следы на песке, те же руны, на большем, чем взгляд, листе пустыни.
-Первые Знаки возникли из следов – птиц, зверей, змей. Читая, ты напрягаешь свой взгляд, так же, как тот, кто по мельчайшим деталям следов старается узнать, когда и кто оставил их. Все Знаки – те же следы Существ Иных, воспринимаемых земным рассудком, как идеи. Ища следы Их в книгах, ты греешь ту же часть мозга, сердца – думающих клеток, что и тот охотник.
-И можно в Книгах Ангелов следы найти?
-И можно Их увидеть. И Их миры, Небесные Страны, Подземелья Вселенной, и многое еще. Как тот охотник, прикоснувшийся к следу, сквозь время переносит Дух и видит, присутствуя незримо и мгновенно, что происходило, когда оставлен был определенный след. То же – и любой приличный чернокнижник (если он не шарлатан).
   Внезапно небольшой и плоский, словно лезвие какого-то небесного меча, холодный по контрасту с теплым воздухом, пронизывающий до кости, словно разрезая жар плоти, сквозь них пронесся ветерок. Он сдул похожую на кочку кучку праха, серого и рыхлого, мельчайшей пыли, сделанной из молотого бурей и ураганом, пепла, развеяв этот прах со склона всего позавчера надутого сменившимся на западное Шествием Сторон. Открылся плотный, желто-коричневый, крупнозернистый, ровный слой песка, покрытый оттисками лап варанов, воронов, петлями змеиного извива и копыт.
-Дикая свинья? Огромные какие.
-Кабан-каннибаллист. Утоплены чуть больше передние края. Нам повезло. Ведь это носорог.
-А почему не бегемот?
-У него все края одинаково вдавлены. Ау носорога рог перевешивает.
   Различные виды свиней-людоедов свирепствовали, делая опасными окраины погостов. И благородный Ван Дер Хряк внимательно сличал края следов. Свиньи-каннибалы проламывали стены укреплений кладбищ своими тушами.
-Хоть нет пока еще слонов и мамонтов. И прочих мастодонтов. Пошли, Хрюлай, кабаний корм.
   Они взвалили на плечи свои гарпуны-арбалеты и потащились по трехдневной свежести следам.
-Помнишь песчаного кашалота? Вот это была гора мяса!

   Зал суда. Шериф на троне. И его коллекция Знаков Судьбы на стенах. Оружие в форме рун и букв – клинок, похожий на обоюдоострую секиру с перекладиной подпоркой; еще одна секира – сдвоенные повороты стали направо и отражением – налево, с длинной рукоятью; сомкнулись лезвия серпов, сложившись в полную луну; топор-мачете, словно молнии зигзаг. Зал полон Хряков, Вепрей…
-Что для Берсерка главное? Жить в мире с Небом. Безумие – ответ на все вопросы, решение земных проблем наитием и блеском сверкающим оружием Рук Неба, отраженным на лезвии светом, наполняющим иные, высшие миры. Что главное для обитателей Небесных Стран? Чтобы земная Их рука – Берсерк, хоть изможденный, истощенный, но добрался до места, где следует явиться Воле Неба во плоти. Тогда, наполнив пересохшего – собой отброшенную тень земную, Силами Небес, те обитатели способны рвать железо и ломать, как глину, камни. В согласии с Их Волей Берсерк счастлив. И не заботится о заблуждениях земных. Нет логики в его судьбе – по Воле Неба всегда способна измениться неожиданно она, когда потребуется Небу его рука – Берсерк. И ценность этих (вряд ли избранных, скорее – посланных) Небом безумцев – в их безумии. В нем мудрость Неба. Нет нужды Берсерку заботиться о последовательности дел земных и следовать земным законам, что тень Небесных Кодексов, недоступных разуму людей. Берсерк живет по неземным, небесным нормам. Его стихия может лишь судить. И если Дух его, воспринимающий Стихии и вмещаюший Существ Небесных Стран, понадобится Богам  в каком-нибудь ином, нездешнем мире, то Небо заберет его само. И, возвращаясь к делу: Хрюлд устроил беспричинный, жестокий варварский погром в Таверн-Хлеву. Что было далее? Собравшись на скандал, с которым шумно усмиряли вы всем миром Хрюлда (что, получив побои и раны еще при разгромлении всем дорогого свинского притона, сам наказал себя и так), вы, распаленные, когда стена погоста оказалась проломленной тем носорогом, что два дня преследовался охотниками-свинобоями, смогли достойно встретить вломившуюся тварь, не дав ей разнести притон (уж он бы был им начисто сметен) и все соседние загоны, хлевы и навесы рынка. Спасибо, Хрюлд! Ты спас нас от погрома носорожьего, устроив собственный погром. Притон, я повторю, тот носорог, вломившись, растоптал бы и разнес. Так что Хрюлд уменьшил все возможные убытки. Не строить новый Таверн-Хлев, а лишь отремонтировать его – большая разница? Оправдан. Хрюндэль, бекон бессмертен.
   Зал опустел. Вздохнул Шериф.
-Судить по-свински, справедливо, тяжело. Все эти рыла, хари, пятачки… Визг, рев, топот, клацанье клыков. Хряк-людоед, поганый поросячий хвост! Судить бы этих гарпунеров за то, что выгнали скотину из песков. Лень было пристрелить-зарезать где-нибудь подальше! Нужно было сделать это на виду у всех, у стен! Набрались у Быков проклятых с их корридой. Хряк-тореодор, ну не смешно? До визга. Тащить им тушу было тяжело! А если бы не выгнали скотину обратно в тот пролом? Нет, нужно запретить охоту рядом с кладбищем. Не пригони они к нам носорога, глядишь и наш притон бы уцелел. Теперь и хрюкнуть негде. Где мне теперь, матерому седому Кабану, прикинуться веселым глупым поросенком? Свинство. Нет, новый нужен нам вертеп – поближе к середине кладбища. Да хоть напротив Дома Власти. Заодно, не будут заводить всех по дороге, когда, скандаля, прутся на разбор своих бесчинств. Так, через площадь перешли – и здесь. А то и слышно будет мне, когда начнут орать и бить посуду. Нет, если бы не эти обалдуры, и Хрюлд бы не понесся, чтобы разгромить притон чуть раньше, чем Таран Барханов. Надо же, успел. Возьму его, пожалуй, к себе в помошники. Если он о несчастье и не предупредит, то будет хоть заметно, что надвигается Беда – когда он понесется туда, где собираются порушить немного Боги снова этот мир.

   Сквозь щель в щите, закрывавшем вход в склеп, Солнце своим клинком пластало сумрак. Дым курений из жаровни, бросаемых Сапсаном, взвивался, словно выдох Существа, что жило где-то далеко, в тумане. Вьющиеся узоры клубов, доплывая до раны, нанесенной днем сумеркам заклинаний, в которых Духи чувствуют себя уверенней всего, почти невидимые, вдруг возникали, словно ниоткуда. Как будто волны переливались десятками и сотнями тающих хвостов, сворачивающихся, из одной в другую, спиралей на поверхности какого-то, из света сотканного и бурлящего потока.
   Новая гостья, принесенная неведомым течением, возвращающем утонувших в небытии обратно, в пески вещественной реальности, на Берег Кладбища, занимала Шамана и Воинство Духов Его своей чарующей и сладкоблеющей балладой. Кости ее, обглоданные еще не смытым Прибоем Смерти или вынесенные Пучиной Голода на тот песок, где унесла ее Волна, забирающая и оживших мертвецов, лежали где-то, еще влажные от свежей слюны, темнея четкими недавними оттисками зубов таких же, как она бессмертных.
   Сапсан Ворон задумался о том, что вся пустыня, все шестнадцать видов различных прахов, устилающих Страну Воскресших, могут быть усыпаны костями миниатюрной, лучащейся от прелести Козы.
   О чем же пела, Возвратившись, менестрелла, возвращенная Небытием и слепленная, судя по темноте Сияния ее, их Хаоса и Тени Силы?
   О радости и счастье Возвращения. О том, насколько этот мир прекрасен, когда из Тьмы, рассеянно осознавая, как из безликих, мудрых памятью о всех мирах Вселенной, хлопьев, слипающихся в плоть и в кровь, чьи струи обрастают жилами, как ложем, из бесконечно темных облаков себя вытягивая сотнями корней мгновенно-вечной молнии, ты низвергаешься в перины мягкие песка, который делается теплым от оставшегося жара, упав с неимоверной высоты и не разбившись о реальность, с ее обратной  стороны , прорвав мгновенно затянувшуюся изнанку картины заблуждений, изваявшись ожившей статуей на полотне, что только что, с незримой высоты, казалось плоским и застывшим. О какой-то неподвижности всего, когда, Вернувшись, первый раз глаза откроешь. И о том, как медлен вокруг все разгоняется – висящие песчаные рои, фигуры Псов, спешащих достигнуть в беге реальной своей скорости и становящейся невидимой стрелы, что, насквозь пробив твое плечо, из медленно, как камень, покатившийся с холма, плывущей к тебе вытянувшейся в струну, деревянной змеи с железной головой, превращается в кровавое пятно на куртке и боль, сверлящую отяжелевшую мгновенно кость…

   Квадратного сечения угрюмый каземат был рассечен торчащими из стен до середины обоюдоострыми лезвиями – со всех четырех сторон и с потолка. Как позволяли щели между блоками из камня – плашмя и вертикально. А сверху – север-юг, восток-запад. Дратхар, когда снаружи гас пробивавшийся в проемы и проломы склепа день и, медленно тускнея, гасли просунутые в незанятые сталью щели, ослепительные клинки светила, и не было сменявших их полупризрачных лунных, резался, вслепую пробираясь к стоку и к нише запертого лаза, где находил обжаренный лишайник, мясо и свежую, сцеженную с забитых узников, кровь, а реже- молоко овец и коз. Так он лишился двух пальцев – правого мизинца и левого большого, почти лишился обоих ушей, искромсал всю куртку и штаны и собственную кожу покрыл сетью шрамов. В один день лезвий было больше. В другой меньше. И их расположение менялось – когда он мог лишь лежать и, ценою нескольких порезов, встать прямо, извиваясь плечами, шеей и спиной, когда не мог и разогнуться выше пояса. Хуже было, когда порядок их менялся, когда он спал – тогда, неловко повернувшись  во сне, он мог и горло перерезать (ведь каждое лезвие было той же длины, что и ширина каземата и выдвигались они всегда на разную длину). Последние три дня играли с ним – он видел лишь сплошные, от потолка до ямок в полу, где в камень упирались острия, острые колонны, но лишь между ними, изможденный сидячим дремотным полусном, старался он пробраться к нише, как отрезался от нее почти сплошной стеной лежащих поперек ему мечей, смыкающихся в досочную занавеску, как зубы, что с лязгом клацают, кусая воздух – от противоположных стен. А то внезапно он просыпался, когда влруг сверху падал, словно дождь струями, железный частокол, сверкая, словно ветви молнии, чьи корни в тучах, а крона тянется к земле. И, умирая, ощущал клыки, раздвигавшие мышцы, дробя хрящи и разрезая сухожилия и скрежеща о кости, чавкая оборванной в беге внутри него кровью, и каземат пил его кровь, пил полной пастью. Сейчас же лезвия со всех щелей сомкнулись, превратив пространство в одно сплошное лезвие со всех сторон.
-Вот это клетка! – Дратхар Бродячий Пес пошел сквозь сетку острой стали бывших параллельно или поперек себе клинков, словно само пространство скрестило внутри себя мечи судьбы и этим себя наполнило – опасно, тяжело и остро, на кубики нарезав пустоту. Плот Пса срасталась сразу же, вслед за следующим краем лезвия, освобождавшим мясо и потроха, разрезанные первым краем. Кровь не успевала расплескаться и мысль в его мельчайших ветвях растущего в нем Древа Разума, не успевала прервать свой бег. Он стал Водой. Протек сквозь клетку из клинков. И, оказавшись возле ниши, обнаружил, что лаз в каземат открыт. Так бесконечны Смерть и Воскрешение в нарезанном пространстве!
   Последние три дня он резался, безумно буйствуя во сне, и, если, просыпаясь обнаруживал неубранный свой труп, искромсанный, разбросанный кусками по кубу каземата, то ел свое сырое мясо, подбирая те куски себя, что мог достать, пил свою кровь из лужи на полу, что не стекла, смешавшись с нечистотами, пьянея от Духа Предыдущего Себя – от Джинна Плоти, которого выпустил он сам в своей ужасной каменной темнице…
   Сейчас он выпал в тьму подвала, наружу, в склеп, где тусклое мерцание зеленовато-синих жуков, закрытых в прозрачных колбах и ретортах, выделяло мрачными рядами ряды таких же каменных кубастых пирамид, до середины обрамленных уступами коротких лестниц по углам и в середине всех четырех сторон, с торчащими снаружи частями не вошедших внутрь лезвий, заканчивавшихся кольцевидными снастями рукоятий, с которых свешивались к рамам вниз, тянулись к рамам вверх и к рамам позади и к рамам противоположной стороны ремни из кожи узников. С тоскою жара сердца, чревным зрением увидел он и множество ремней из кожи собственной в оснастке разных мясорезок (должно быть, ремни перетирались быстро).
-Так вот какова Вселенная! – почти провыл, торжествуя, в прозрении остолбенев, Дратхар Ошеломленный. Его, пожалуй, в этом Возвращении, до очередного Отправления, следовало так и называть.
   Тень палача в рогатом капюшоне (в подкладе, видимо, был шлем, подбитый ватой), выйдя из лабиринта Мясных Машин, сказала, обрезая эту Вечность от предыдущих и грядущих Вечностей:
-Ты свободен!

   От шага спекшаяся корка зернистого и золотистого румяного песка замедленно и рыхло треснула, осев, и склон, рассыпчатый под ней, поехал вниз, в ложбину, образовав обрыв.
   Внезапно и вальяжно открывшийся курган (такие, насыпая, многократно поливают кровью, чтобы уплотнить наружные и верхние слои) был складом оружия, запрятанного после битвы. Видимо, трофеев было столько, что уцелевшим победителям не получалось унести.
   Ящер, Змей и Птах, решившие, чтобы скрыться от мстительных Духов поверженных врагов, отказаться от прежних, всем известных, прозвищ, забыв их напрочь, даже и не думая о старых именах, обрадовались. Возможность заменить зазубренные и о точило (кожаная чаша для песка, меняющая форму по движению кисти вдоль лезвия) стертые клинки, и копья с погнувшимися о броню навершиями, вмятые щитки с предплечий и голеней и панцири-навески не часто им выпадала.
   Змей пошарил взглядом в ворохе доспехов – до дна, до нижнего их ряда, где лежало самое тяжелое оружие и снаряжение. Кольчуг здесь не было. Зато лежало нечто…
-Пасти Драконов. И Стальные Ульи Тяжелых Пчел.
   Подарки Прежних. Из тех, что делали, пока не прогневили Тех, Кто Явился, изменив сей мир.
   Птах, неуклюжим шагом открывший этот клад, напомнил:
-Совет Шаманов Десяти Домов решил не прикасаться к этому оружию.
   Ящер сощурился в гримасе, превратив лицо в Знак Солнца. Мысль его звучала ясно и неоднозначно. Он не любил слова – они туманили Сознание, заставляя спотыкаться Волю в извилистых коварных хитросплетениях двуликих речей, что сразу символы и звуки, таящих в каждом употреблении своем предательство, обман и рабство – и отрицание всего, о чем, казалось бы, старались сообщить.
   Он отрицал возможность вести себя подобно Кроликам и Крысам, считавшим Прежнее чем-то вроде утраченного Неборавного, но созданного «грешными» руками Мира. Они всегда пытались уравновесить «шансы», обманув Судьбу и предназначенный исход событий при помощи «протезов» - приспособлений, сделанных обманщиками для калек, чтобы они могли сравниться с теми, кого хранили Небеса от всех увечий, позволяя Уходить им сразу и Возвращаться сразу – в шаге от того, что их могло иначе покалечить. Так, быстро умирая, сгинув полностью, в бою, когда калечащий, но не смертельный удар был неизбежен и неотразим, Неуязвимый  появлялся рядом, успевая нанести свой собственный удар, или чуть дальше, успевая сделать выстрел. Или мгновенно Возвращался, невредимый. После отрубления руки, ноги и головы.
   Преждепоклонники же поклонялись Тому Оружию. И это непостижимо и кощунственно для Ящера, как столь же почитавшаяся ими идея «Греха, Прощения и Искупления». На взгляд его, к примеру, Крысы, старались накопить заранее побольше «Искуплений», чтобы взамен, меняясь ими с Небом, приобрести возможность сделать»Грех» (то, что хотелось им сделать, подстегивая и усиливая удовольствие запретностью того, чего жаждал их Дух, и в Дух переводя желания плоти, выращивая в ней алчных демонов, жаждавших «Греха», удерживаемых лишь привязью Небесной Кары, с которой их спускало Небо, когда они приносили ему достаточные жертвы в виде взрощенных ими Голодных Духов, словно сжатые пружины арбалетов, готовых поразить кого и что угодно в своей целеустремленной ярости). Иначе говоря, представил бы его идеи Змей (а Змеи обожают вить петли, путы и узлы из слов), Крысы служат Богу, чье имя тайное и отрицаемое – «Грех». Он открывается им только после тяжких лишений, претерпеваемых вдали, в изгнании и бегстве от Него. Сравнил бы это Птах с рискованным, пьянящим падением, словно камень, поднятый под облака, летит к бархану, чтобы поразить добычу (Бога, чье имя для Крыс – «Грех») или с долгим набором высоты с стремительным броском вниз, с опасностью разбиться о песок, твердеющий при этом (Бога), убивая (или исторгая, изгоняя) при этом своих алчных демонов , что мертвы, когда сыты и освобождаясь от остающихся у Неба (отлетающих на Первое Небо) Голодных Духов Истязания Себя, хватая с дюны вожделенную и несравненно вкусную от избегания ее, добычу (Бога? Путался  здесь Птах).
   Кошки, кролики и прочая подобная им нечисть, превыше этого (и напрочь отрицая «Искупление», считая себя всегда не виноватыми ни в чем – с последним Ящер мог бы согласиться, но умело изображая «признание вины», даже несуществующей – настолько, что истинно виновный в чем-то и признающий свою ошибку, промах и позор, казался рядом с ним упорствующим наглецом, не признающим очевидной неправоты, изъяна, недостатка) «Греха» (столь же искренне считая саму возможность рассмотрения чего-то в качестве «Греха» безумной глупостью, и с этим также согласился бы Ящер, но не с их, с огромным наслаждением, искусного изображения и упоительного для них имитирования этого «Греха», что объяснялось, видимо, возможностью обмана всех, считающих что-то «Грехом» и нарушение запретов – проще, их врожденной подлостью) считали то, что Крысы тяжким истязанием расплаты за возможность быть Собой, заслуживая (или «чудом», без последнего), понимали как «Прощение». Все кошки-кролики нарочно старались совершить «Грех», чтобы иметь возможность насладиться «Прошением» - как похвалой, признанием того, насколько они хороши, приятны и достойны. И их «Прощали», даже чаще тех из них, кто ничего не «Искупал» и не испытывал даже ростков «Раскаяния» (признавая пресловутую «Вину»). Вместо того, чтобы действительно сурово покарать нарушивших Запрет (что существует не для того, чтобы играть в веселых, наглых или забавных, всех забавляющих нарушителей, а для того, чтобы никто не делал Запрещенного) – что совершенно ясно указывало на хаотичность всех из Дома Подлости и вред, принципиально несомый ими во Вселенной, рассеивавший весь порядок миров, устроенных по плану. И на необходимость их повсеместного уничтожения.
«Нет Греха – нет и Грешных», - объяснял это Змей, но для Ящера понятней была закономерность вращения Семи Ножей, Подброшенных Жонглером, точнее – он ясно видел все повороты лезвий в любом взмахе крыла невидимого Существа, в котором каждое из них было пером. И , в какую часть окружающего ляжет отражение Взгляда Светила, отразившись в зеркале каждого из клинка – и как пройдут пути этих слепящих взглядов, брошенных в земной мир Взглядами Глаз Солнца.

-Не перестану удивляться, как изменяется Драконья Кровь…
-Ну, каждый Здесь способен пройти Обратный Путь, вернувшись к Праотцу, вернув в себе Дракона…
-Вот Клан Медведя, что шатается с границы одного Домена на границу Домена совершенно иного Дома. К кому бы ты отнес этот Клан?
-Я?! «Песчаный Медведь? Не вспоминай, а то придет, как званый».
-Нет, не ты, Сапсан. Классифицировать нам невозможно Клан Медведя. Но представь Сапсана Ворона.
-Нет, лучше сам ты вызови его…
-Пожалуй… Стоило ведь предложить, чтобы ты отказался? Тогда потом не спорил бы. О, неизбежность!
   Молчание. Шершавый свист Восьми Ветров Пустыни… Шепот Хора Духов.
-Дома Свиньи и Обезьяны. И, отчасти, Тигра. Всеяден. Боевая стойка резко отлична от обычной. Оружие Преобладания – передние лапы, которые делаются верхними. Умен. Повадки Тигра в размножении. И в лазеньи по склепам, ловле рыб в ручьях…
Дракон? Совместно сотворенный Клан? Дома Свиньи, где Власть и Благородство и Обезьяны – Хитрость  и Независимость… Два Дома, родственных настолько же, как Дом Змея и Дом Ящера. Змеи – Мудрость и Беспощадность. Ящеры – Могущество и Право Первого.
-А Знание и Волшебство?
-Дракон! Тот Дом содержит в себе все, что преобладает в каждом из Домов, как будто в них, Двенадцати, на части Этот Дом разобран… Текучесть форм… Тот, кто способен принимать реально форму своего Тотема – на полпути к Дракону, глубоко скрытому в каждом. Первоначально разделившись на Ящеров (впоследствии создавших Змеев) и Птиц…
-А Обезьяны?
-От Змеев, видимо, пошли. Крылатых Змеев, что близки к Драконам, но не Шести (считая крылья), а Четырех (с руками-крыльями) кнечны. Да у кого еще передние (скорее верхние) конечности сильнее задних? У Серпентоптеров и уПриматов.
-А почему не Птероснейков?
-Тогда уж Аэроснейков. И, кстати, движения умней всего у Обезьян – у них четыре руки и хвост.
-Их тоже впишем в Пентаграмму? Пять конечностей…
-Скорее, в гексаграмму – с головой. Она у них бывает и собачьей…
-Тоже родственность Домов?
-Собак и Обезьян? Привязанность и Храбрость… Тогда уж, где-то выводилась родственность Домов Собаки и Свиньи… Все родственны Дома – через Дракона.
-Что Пернатый Змей, Огнедышащий?
-Или Крылатый Змей с четырьмя лапами, похожими на лапы Тигра, Птицы и Обезьяны сразу, рогами и пастью…
-…с бивнями.
-Да с веем угодно.
-А что, Сапсан не скажет, правда ли, что у Ящеров есть свои Тотемы – по членистоногим?
-Есть, видимо. Но лишь их Знанию, Сознанию, Воображению и Воле, что малой частью совмещает Разум, поразительно превосходящий прочих – представимы.
-Как это?
-Представь, что Серпентоптер – Бабочка, которой становится окуклившийся мумией Змей, являющийся всего лишь гусеницей. Представь неисчислимо длинный, все время из тебя растущий хвост, что отрываешь ты, плетя из него сети  или летая, держась им чуть ли не за Третье Небо.
-Тогда и крылья не нужны.
-Представь себе Улей Жаб. Муравейник чешуйчатых собак, чьи породы-касты Братского и Сестринского Совершенства. Термитник коней-наездников.
-Кентавров?
-Представь Гнездо Баранов, выводящихся из яиц. Где Королева – мать для каждого, а Сестры-евнухи – безжалостная гвардия, а Жрецы-визири, отцы для всех, в недвижности за каждого из Тигров думают.
-Так Тигров или… Кстати: Улей- Мед-Медведь. Повадки Тигра?
-Да разница тебе? У Львов – Гарем (и он же – Гвардия) и Царь-Отец. У Пауков – Гнездо. Представь и Париев – Блох, Цепней, Вшей. И их безжалостные семьи-стаи. Что это?!
   На гребне бархана стоял двугорбый и короткошерстый лимонно-апельсиновый гигант.
-А вот и он. Не Поддающийся Определению Медведь.
   Песчаный Медведь печально и обреченно смотрел на них. И, вероятно, собирался съесть.
«Пришел, как Гость. Меня вы звали?»
-Нет, что вы!
-Мы вас вспоминали только…
«Меня, что вспомнить, что позвать – одно и тоже. Меня зовут лишь за одним».
   И два обегемотивших от этой внезапной и величественной встречи, кабантуса лишь еле хрюкали сквозь зубы.
«Дом Свиньи? Всеяден? У меня вопрос – не повстречалась ли вам пара ульев? В них сладкий белый мед, укрытый серым воском»
   Все это тягостное односторонне-мудрое молчание, «Во Время Паузы Потея Пузом», Хрюллер мизинцем где-то за спиной тянул скобу на взвод. И, лишь костью пальца ощутив, как бесшумно уху щелкнули зажимы, осклабился добросердечной свинскою улыбкой.
   Хрюдри просто носорожея все больше, с каждым переливом крупа и лопаток ожившего бархана, шествующего к ним для Последнего Приветствия («Когда Увидишь, Как Ожив, Бархан Тебе Скажет: Привет! Поймешь, Что Это Последнее Слово, Что Слышишь Ты В Этот Раз. Так Смерть, Слепившись Из Песка В Пустыне, Приветствует Тебя, Кусок Бекона»), грел взглядом рукоять секиры, притороченной к бедру. Но пряжки слишком сильно стягивали рукоять.
   Сосредоточившись на меде, им навстречу добродушно шел их Гость. Он перестал теперь и речь их понимать. И мысли. Он «вышел из положения» двух заблудившихся на сковородке поросят.
-Свинья в пустыне яблоко жует – что может быть смешней? – протараторил Хрюллер заклинание-недоумевалку и Гость. На мед пришедший, вопросительно поднял одно лишь веко слева.
   В этот глаз, сорвав с ремня вместе с петлей крепления заклепку, одним движением из-за спины, выхватив плоскую тяжелую минибаллисту-мышеловку, влепил, по-свински, с хряканьем, ускорив рыком, два стальных болта несостоявшийся бекон. И сразу же второй, сентементальный и мечтательный обычно, наивный Порось-Бык, Пятак Хрюдри так дернул рукоять, что лопнули кобурные ремни. И славная тяжелая секира, с какой не стыдно выйти на слона, оборвала Поход-За-Медом, разделив все правое от левого – до основания шеи их Гостя.
-Что ты уставился? Ты ждал, что из него посыпется песок? Что это – чучело, каким-то проклятым шаманом сделанное из старого ковра и пепла, собранного в полночь? Мешок с песком оживший? И посланный в пустыню добыть себе мозгов? Немое пугало пустыни? Подставь-ка лучше флягу, пока Медведь не вытек весь. Идти еще два дня, а я не собираюсь пить твою кровь для утоления жажды.
-Извини. Я просто первый раз убил Песчаного Медведя.
-Ты убил? Он собирался замертво упасть, застреленный дуплетом! Ты раскроил его, считай, уже посмертно.
-Откудо мне-то знать, что можно было и не надрываться? Я чуть себе не вывихнул плечо. Я знаю, что достаточно двух мышеловочных болтов в глазницу? Ты мне рассказал о том, как поражать Медведя в глаз, Хрюлейший?
-Что? Да двух болтов  в глазницу достаточно и Белому Слону, что жажду утоляет только кровью, ногами выдавив ее из сбитых тел на камень, сдув песок!
   И долго бы еще визжали и ревели над медвежьим трупом кабаны, но воронье карканье прервало их. На территории сих мудрых и сварливых скаредных падальщиковв каждый, убив кого-то, платил теням крылатым дань – ровно половину туши.
   И следовало торопиться обрезать свою положенную часть добычи, пока крылатые дозорные, что сыпали им вниз, на головы, нетерпеливо, перья черные, не вызвали сюда дозор стрелков. В Стране Воскресших Птицы были лучшими стрелками. И часты были их стрелы, словно не две руки они имели, а четыре, а то и шесть… Стреляли лишь из луков. Даже от Оленей они настолько отличались в этом, как Змеи от прочих в обращении с ножом.

-Что было прежде? Ничего достойного воспоминаний. Игра проклятая, взаимопожирание злых Кроликов и подлых Крыс. Их смех и хохот, что стирались Пламенем, смывались Пеплом. Когда игра их захватила весь Прежний Мир, пришли Шесть Лунных Ликов Солнца. Сгорели Маски всех Домов, что надевали на свои морды Мыши и Коты. Осталось то, что оставалось от Сотворенного. То, что предшествовало Прежним. Когда, с ликующим весельем, не грызли Крысы Крыс хвосты.
   Картина отрубаемых костей и рвущегося мяса, брызжущего соком Человеческих Плодов, возникла, присланная Издали перед Истинным Зрением шамана. Он скрыл ее, под видением горящего и рушащегося на головы выскакивающих из глотки возвращенного блюющего огня, высокого когда-то и обломанного сверху склепа, теряющего камни стен и страны этажей. Взгляд Вечного из живших среди маленького шестилапого народа созерцателей, исследовавших Прежний Мир и Дивный Новый Мир, готовясь сменить на этом куске вселенской тверди Дом Обезьяны. Да, возвращался на планету, ее оставивший изрядный отрезок Вечности назад, когда владычествовал в Великих Формах в этом Небе, Дом Скакунов, или, иначе, в антропильном восприятии, Дом Коней, способных расти лишь в мертвом, убивающем все формы, наполненные красным соком, посоленным железом, Свете Смерти. И Свете Жизни, увеличивающем всех, кто растет в своей броне.
-Тогда, в последние дни Прежнего, был послан Домом Мироздания (Тринадцатым, Создателей Драконов) один из Изначальных, в облике тех, кто жил здесь Прежде, наполнявшийся всеми теми Духами и Существами, которые образовались, когда, создав свой Слой Вселенной, разделился Он на Прародителей Народов, чтобы созданное Им собой же населить. И эти части, переселяясь  из жизни в жизнь, из мира в мир, были вечны в той Вселенной, что создал Он.
-И все они сейчас собрались Здесь?
-Да. Теми, меньшими частями, способными влезть в реальность Земного Мира, материализующимися Здесь. Когда ты видишь больше, то выходишь из своей реальности, входя в иную… Большую, меньшую, прошлую, будущую… Масштаб и время бессмысленны вне той реальности, где они есть. Что время? Оно течет. Вот направление – а вот Обратный Ход. А вот направился ты сам из «Настоящего» куда-то вне, поперек Течения Времен (их много, параллельных рек морских, течений в океане Хаоса, в котором плавают все Вечности Миров) – оно «стоит» на месте, время мира твоего.
-Так послан был  - зачем? Спасти?
-Проверить. Или набрать достаточно весомых оснований, для того, чтобы спокойно уничтожить испорченный, больной, загнивший организм, каким являлся Прежний Мир. Два Дома, выпрыгнув из Хаоса, из разрушения, клочков-обрывков какой-то древней, сдохшей, в жуткой агонии, для нас (и для Него) непредставимой невселеннообразной «формы бытия», как Демоны Болезни вторглись в Созданное, паразитируя и разрушая то, что создал Он, тем самым создавая свою привычную и ядовитую для каждого, кто Создан, среду – свою, больную, извращенную стихию, естественную для них. Где полностью пожрали эти твари Созданных и исказили Виденное Им – то, что в реальности, лежащей над мирами, Небе всех Небесных Стран, летит… Там все испорченное ими уничтожалось теми, кто воплощал Его карающие руки. Те части тела единого Создателя, что не были отделены, а просто остались после того, как ими отделил Он все остальные части от себя.
-Так это? «И идет ли время жизни, когда мы не сменяем залы галереи дней?»
-Пасть Его и Лапы. Ими Он рвал себя. А там, где Пасть – там и вся Голова. Один лишь Глаз себе Он вырвал…
-«А когда ты вечен, время жизни вне галереи не идет. Ведь залами ты меряешь его» Левый глаз вырвал?
-Как было определить, какая где сторона у невмещающегося Никуда, где существует Право, Лево, Верх, Низ. Да и «Глаз», «Ухо», «Палец», «Ноздря» - ты можешь выбрать из названий , ни одно не подойдет.
-«Молчание удава и крольчат». …вырвал, чтобы Могилой Глаза, мертвым призраком его распознавать то, что не создавал Он – чужое, чуждое, влезающее в Его Вселенную из древних могил, из трупов, с кладбищ уничтоживших себя Вселенных, разрушившихся Мирозданий-Зомби, оживляемых дыханием Его Вселенной, хищников, чья жизнь мертва, чьи засохшие чащи развеяли ветра, чьи сгнившие луга окаменели, чьи болота выжгло Солнце. И даже безобидный для всех, кроме зеленых медитирующих, зарывшись в почву, змееветвей и змеезлаков, восстав из праха, с Этой Стороны Небытия опасней хищника живого, из тех, что создавались Им. Они существенны лишь из-за сил, выдираемых из Его Вселенной, обессиливая кого-то, что-то из Созданных. Они – рисунки на Его картине, что рисуют сами себя, растворив наложенные Им на холст материи, придуманные Им и переплавленные ими в им близкие оттенки, краски – рисуются на месте тех частей Его картины, что рисовал Он сам и из того, чем рисовал Он то, что удалось им подменить собой. Когда реальность ими перерисована настолько (иногда Изображавшееся Им способно – ведь Изображения живые – немного изменяться, и Им самим, и с Его разрешения, Его же кистью, когда Он появляется, как Взгляд, смотрящий на себя, внутри Изображавшегося Им) – что неспособен даже Он узнать свое произведение, как будто кисть Его и не касалась холста материи, а Чья-то кисть чужая – то уничтожает Он оскверненное свое произведение.
-А мы? Ведь мы – мертвы и хищны.
-Поверь мне. Мир способен перенести лишь одного Дракона – того, что был Создателем его.
-Так каждый мир, каждое Небо, каждая реальность, каждый сон был создан собственным Драконом?
-Часть Его содержит все, содержавшееся в Нем, когда Он был един. И каждый Прародитель создавал свои разделы, главы, строки всего глобального Труда, название которого звучит, дословно повторяя все, написанное в нем, а Имя Автора составлено из всех имен Частей Его Растерзанного Тела, растерзанного Им самим.
-Так я-ступня-колено-полбедра-таз-брюхо-голова-рука-все остальное?
-Таким и будет твое имя, после того, как я тебя на части разрублю.
-Так вот каков Он! Поход на всех, столь непохожих между собой и из-за этого от всех отличный и ни с кем не схожий.
-Да, есть рога и у Дракона, и у Козы. Но очень уж они разняться остальным. И так же – каждое из всех Двенадцати Животных. Считалось ранее, что Ящер – Дракон, но Дракон всегда крылат. От Птиц не лапы птичьи, а крылья – если заново вдруг собирать его возьмутся. А Ящер – первое упрощение Создателя-Дракона. Наименее обделенный «вариант». Оставшееся после отделения от Него Его важнейшей части – крыльев.

   После бури Небо сыпало в барханы крест-накрест пепел из туч, сбитыми мчащимися над пустыней Джиннами – освобожденными убийством Духами бойцов.
   Лениво наблюдал за этим отражением пасмурного настроя собственного Духа, король Львов и хозяин Прайда, Мастердам. Рядом стояла молодая Львица Жанна Тьмы. Наследница – Черная Львица Пантера возилась в песке с куклой – Львиным Сердцем, уча закапываться львенка, прячась от Песчаных Крыс. И рычала детским рыком: «Я не боюсь мышей!»
-Крыс! Мыша! Я не бо…
   Короткая стрела пробила горло, торча из шеи под подбородком, как рычаг.
   Стоп, жизнь!

                Приложение: Сказка, рассказанная Жанной Тьмы напавшей на нее Пантере:
-Вселенная съедобна! – возвестила Мышь.
   На столе плясала тенью бледной немного розовая мышь с букетом карликовых роз.
   А на стене огромный шкаф часов с литыми бронзовыми фигурками Тотемов, которые держали символы: 1, 5, 10 в двенадцати различных сочетаниях. Вместо стрелок были укреплены кинжал, отрезавший минуты и меч, отрубавший часы. Над полночью задранное к Небу копыто Пегаса, вставшего навечно на дыбы, как палица забило своей подковой в медный гонг щита Луны. И разом ожили фигуры. Все он, крылатые, захлопали своими крыльями, наполнив подземелье лязгом. И заскрипели их лапы, и шеи, и хвосты. Слон мартовский, неуловимо похожий на свинью, протяжно затрубил со струнным ревом, своими бивнями дрожа. Напротив было пусто – сбежала поплясать сентябрьская Мышь свой танец пьяного мангуста. Писк, вой и карканье, и прочие различные, неразличимые все вместе крики слились в Симфонию Полуночного Пробуждения. Слон Свиндерелло Бегемотелло возмущался отсутствием противника, что жил в его тени. «Как сам он умещался в тени мышиной? Он ловил мышей, как мышелов?» - «Еще он ездил на спине у мыши и умудрялся мышь не раздавить – когда летать ленился. Он вообще висел все время над землей, все время погруженный в Небо, плавая в Небесном Море, даже без крыльев, шевеля плавниками ушей. Счастливец!» - надписи на черном шелке серебром чернил.
   Когда все замолчали, Мышь исчезла. Исчезли и часы. А на столе стояла Стеклянная Башня в два этажа – и верхний был в форме оскаленной крысиной головы, а нижний – брюхом, переходящим в кладку стен с такими же воротами из кирпича, сложенными, как и вся стена, мутнеющими и сереющими книзу. И через люк из головы (второго этажа) вниз сыпалось песком беззвучно золото секунд.
«Мышь превращается в Песочные Часы» - «Лишь Ночь отмерится по ним. А дальше – брызгами осколки разбитой об пол Башни, плеск песка», - таков мышиный манифест съедобности Вселенной.

             Приложение 2
«Переселяется душа, перезаписывается из процессора в процессор под ударами электрошока»
«Иное полушарие, где живет мой сон, там другое время года. Страшно, если это близнец. И как часто нас меняют местами?»
«Лежала черепица чешуей дракона на крышах города – такой же, как на панцирях брони»
«Сказка замечательная, но есть в ней две лишние вещи – дураки и драконы» - «Что же это за сказка будет без дураков и без драконов?»
«Мое наяву расписано на чьи-то сны по часам и по минутам. Это сделали торговцы снами»
«Иная личность – след чужого сна, когда у них зима, у нас весна. И под себя они погоду нашу изменяют, чтобы, просыпаясь, не удивляться»
«Или наоборот – они редко видят снег и у нас решили посмотреть на снегопад»
«Эта книга полна глубоко и давно зарытого оптимизма»
          Тупо, по-нашему, рано.
Снова Охота. Люди недобрые
Ищут золото в гобеленьих следах
«Подать сюда егеря Ляпкина-Пупкина»
Ветви осин не по времени в обледеневших слезах
Листья в бутонах уже отморожены векселями банка лета
Рыщут в поисках гобеленя
Гоблоноиды злые охотятся
Через силу, с просонья, с похмелья – им лень
И опять прямо с крыши на облако
Скачет сказочный зверь гобелень.
Вяжет сети, плетет свое кружево
Из тумана и мороси ветер иной
Скоро снова колов понаделают
Чтобы встретить его тишиной
Пьет зверье свою воду закатную, скрытую
И пьянеет, распуская листья крыльев
Как эти осины, которыми убьют этих подданных леса
Если не возьмет их пуль серебро
Растаяв на лету.
Стрелять по призраку ледяными пулями
Из флейты просто глупо
Но сказочно, волшебно глупо
Так не бывает даже в сне дурацком идиота
Повесившегося на осине, не живом уже.
Кабаны охрипли, хрюкая над этой охотой.
У гиен из охотничьей своры заплетаются лапы
Так заморочил их зверь гобелень
Превращаясь то в гада, то в льва
А то и просто растворяясь в тумане лесном
Словно сахар в горьком питье – без следа.
Только выпавший глаз ядовитым алмазом сверкает, отшлифованный веками
Обещая им смерть в щетине зеленой травы
-Йо-хо-хо или смерть
(соло для покалеченной обезьяны, восставшей из мертвых, чтобы все-таки победить этих демонов)
(Юмор с виселицы раскачиваемого ветром вырвавшегося джинна-балагура, с вываленным языком, показывающего всем, что у него стоит на смерть, в затянувшемся оргазме, слышащийся некоторым проходящим мимо)
-Мы повесили его на вешалке почета. Третий день наша гордость украшает наш город.
(и отпугивает всех ворон, как чучело, набитое соломой убитых злаков, одержимое душами растений, гневных от того, что их убили и их молодого, зреющего поколения, гневных в обреченном ужасе от того, что их убьют – они об этом знают и вселяются в разных тварей, чтобы так же рвать и резать их проклятых и безжалостных убийц)
-Страшный Мудрый  и Соломою Набитый – кукла духов своих предков, прочитавший всю записанную мудрость солнца в тайных книгах злаков, шагом от птиц, не переполнит мудрость его хитростью, распугивает озадаченных и сытых – ведь не  везде поспеет он, соломенный шериф полей.
(бормоталка просто так, как то и положено, чтобы не сказали, что смолчал)
-В этом деле все сны других полушарий и часовых поясов передаются в сознание бодрствующих, образуя их подсознание. Все киборги, вирсистема передает биотоки спящих в мозги бодрствующих, а биотоки тех, снимаемые, скорректировано, чтобы не разбудить – в мозги спящих (чтобы не бродили оборотнями, а бродили в другом полушарии, днем, все время или часто – не сомнамбулами, но похоже на одержимость, где они – ангелы или демоны)
-А с множественностью личности сложнее. Иные личности – их отпечатки.
 Юджин Дайгон                Неоархаика
     «Вселенная съедобна!», - мышь.
     «Мои пожеванные жизнью кости укроет одеяло из песка», - партнер Алисы по песочнице.
     «Если на первой странице упоминается ребенок, то на последней его убивают. Такова жизнь», - надпись на обертке от пирожного.
     «Беспокойные фрикадельки на тарелках из песка» (взгляд сверху)
     «Если в начале истории появляется маленькая девочка, то в конце истории она обязательно умирает. Как я. Спасибо доброму дяде Дракуле», - Мисс Волчий Завтрак (Жрица Смерти)

                Эпипост: 1. Гадание на кофейной золе.
     Зал. Табличка: «И.С.Бах. Абсансы, трансы, фуги и другие произведения».
Пепел лежал на дне кофейной красной чашки, словно высохшая, выцветшая, воскресшая, но не так, как оживают мертвецы, кофейная гуща.
(-Этот вой у нас песней зовется? – пауза перемирия)
              Ожившим мертвецам пристало бы пить нечто, оставляющее после себя на дне        кофейной чашки такую гущу, весьма напоминающую волчаще серый пепел, в крапинках от пятен всех оттенков серой гаммы – изнанке, обороте всех палитр миров.
(-Закуски? Копчености, сырое мясо, младенцы, молодежь, зрельняк)
              Как эта ночь, чье небо – всех оттенков Тьмы.
(-Кровь и кетчуп всех сортов и всех рецептов, - пир Тишины и хруст картофельных костей в какой-то алчно чавкающей пасти)
              И эти одежды всех цветов черного. И на мне и на них. И все картины, что написаны только черными красками – тысячью без одной. И голос, жужжащий о чем то неразборчиво в словах, но ясно в интонациях – о деловитом хлопотании хлопочущих проблем, что полнят Улей, словно мед. И хлопают крыльями, что слиплись, лопоча о тайнах, видных сверху, об опьянении полетом. Пчелы, впавшие в личинство.
(-Мне кетчуп с кровью. И крысячьих лапок – по-возможности, сырых, - Крысиных. Лягушиные бои)
             Зомби пьют сажу, выдыхают холодный и пыльный туман. Драконы пьют огонь и выдыхают горячий дым, в котором все живое становится копченым.
             С каких пожаров, чьих крыш сгоревших городов намело тебя, прах? Дыхание Властей так обжигает иногда.
             В пустыне Ганса Органиста дно чашки закрыл бы налитый Джинном песок, недопитый ветрами. Трухлявый сок костей.
(Да хоть крысеночный паштет! И фугу Баха)
             Здесь же, на кладбище, пепел на дне. Питье сожженных на костре Аутодафе.
                2.Аутодафе..                Кухня. «Наши дни». Склеп. За окном – песочница, в которой играет инкарнабула – так и не повзрослевшая Алиса. Ей пять лет.
-Положи кота в чугунный гроб. Пусть спит.
-Он говорит, что это – для котят. А он не влезет.
«Кот не   согласен»
-Растолстел?
-Просто вырос. В длину не поместится.
-А если свернется?
«Аут»
-Голова не даст крышку плотно закрыть.
«Да»
-Как же нам его сварить?
«Ауто»
-Ты его в шубе варить собрался?
«Да» - «Ад» - «Отец-мертвец» - «Ауто?» - «Да» - «Фе-е-е»
-Нет, зарезать, чтобы не ловить. И чтобы кровь не пропадала. И в ней потом сварить. Воды-то нет.
-Тогда, когда зарежешь, позови. Я так шкуру кошачую сниму, чтобы без лишних дыр. Обещал дочуре куклу подарить. «Дикая мышь».
«Очисти мышь от кожуры» - «Он подскользнулся на мышиной шкурке» - «Жаль»
-«Чучело кота?»
«ВИП ПИГ.ВЕРИ ВИППИ ПИГГИ»
-А что, мне проще, чем из тряпок шить.
«Все это странно.., как взбесившаяся мышь!»
-А если оживет?
«Переставай гадать!» - «Дичай, о, мышь!» - «Пусть гадают гады. Мне неинтересно знать – что будет»
-А-а: Она меня любила, любила, любила. Но все-таки убила, убила, убила.
     Три пары острых клыков, во тьме блестящих. Три короны. Три пары крыльев. Три пары ноздрей непрерывающихся от истины начал Дыхания. Петляет бесконечный неповторимый (растянулся на все существующие Времена) непрерывный жест существования.
«Мечтает каждая порядочная мышь стать дикой, страшной и жестокой крысой» - «Мечтая, о, мышь!» - «Мечтая, тают»
-Ну: Два раза перекрестился, взял и с Богом застрелился.
     Три в бесконечности, что словно море между мирозданий, Море Времени, Безвременья и Праха Разрушения всех разделяемых им мирозданий-островов, в которое впадают реки всех времен, несущие свои миры… Летят Драконы. И бесконечно единое от изначалья движение крыла каждого из них выписывает петли. Мелькают крылья, как три косых креста – на крайностях, пределах верхних и пределах нижних. Три вечно замкнутые петли Бесконечности…
-Продолжим на мечах?
«Вселенная съедобна!» - «Дичающая мышь» - «Мышь одичала»
-А вдруг опять разбудим?
«Оживим?» - «Убьем» - «Спит. Мертвым сном?» - «Спит – жив. Бессонница – реальность мертвецов! Таких, как ты, да я» - «А он?»
-Кого, кота?
«Эта дикая, дикая, дикая мышь!»
     Примечание автора: для оживших мертвецов (по мнению Мглы – слившихся теней погасших единых вселенских сознаний, после распада всех предыдущих мирозданий), Бог – Кот, который ловит их, не созданных Творцом, Мышей залезших в Дом, Построенный Шутя (Шутом из Шутников) Из Сыра. Вселенная съедобна. Они, смеясь, грызут построенное Им и прогрызают себе норы, через которые вползает заблудившийся между несуществующими уже мирами Змей. Дыры в Хаос, что из-за этого течет свободно (вея свежим кладбищенским душком, освобождено-мертвым Духом, свободным Духом Смерти) сквозь все миры.

         БАРНАКУМЫ – СТРАНА ВОСКРЕСШИХ
                «Скажи, что Он есть – и ты будешь прав,
                Скажи, что Его нет – и ты будешь прав.
                И оба раза ошибешься» (канон лам Так-Кана)
   Вначале взошло Шесть Лун. Они омыли Небо сиянием, словно Солнце разлилось, затопив небеса расплавленным ослепительным потопом.
   Затем хлопья пепла всего, что прежде было живо – растений, животных, людей и всего, что было сделано последними не из камня и не из стали – засыпали сверху погребальные урны домов, полных праха и дороги, и улицы кладбища старого мира, и так до колена полные золы от пожаров, выцветшей в бледный зернистый песок, словно костной мукой помола грубого, что рассыпали, готовя какой-то гигантский обед для космических богов или, по крайней степени, для ангелов смерти, явившихся на Землю во плоти. Небо стало саваном из туч, что укрыл этот мертвый мир – территорию выжженную, с холмами-сугробами, хранившими тепло довольно долго, многие месяцы После…Когда же падали хлопья, то напоминали обрывки кружев – немного грязных, но еще недавно белых. Кружев с платья Цивилизации, что ныне здесь осталась без одежд – и только надгробия, мавзолей некрополя, что прежде был городом, полным жизни, обрызганные осколками блестящих плиток, не расплавившихся стекол, клочьев металла, напоминали о ней, словно части разбившегося Зеркала Кая.
   Но жизнь и смерть, играя в вечную, по меркам времени, игру на поле этих мест, оставили, вернули или просто забыли существ, что внешне были неотличимы от людей. Возможно, что они и раньше упорно воскресали, словно неразменный скот чужих племен, плененные вожди в селениях каннибалов. В узде цепей – невидимых и зримых, накинутых на них Цивилизацией – Невестой, Леди, Проституткой, чьи одежды сорвали бешенные ветры космоса, что дуют вдоль орбит, а маски и косметику слизали огненным и липким языком хамелеоны. Не те игрушечные и забавные, полупрезираемые в этой местности зверьки, а древние и истинные по размерам их прототипы с крыльями бабочек-скатов.
   Часть из Неушедших, не покинувших эти сотни километров Окрестностей, оказались и не людьми. А теми же животными, что и при жизни обитали здесь. Пронесшееся дыхание явившихся Богов наделило их особой, новой жизнью, невидимым светом, ярким, словно свет звезд или луны и зрением, позволяющим распознать этот свет и его различия, силой и выносливостью, даром полета без крыльев и ясным звучанием мыслей вместе со слухом на них. Но то же дыхание и отняло у них прежнюю Землю. Подходя к границе Окрестностей, они ощущали тяжесть Вселенной, боль задыхающегося и агонию мучительного и безвозвратного погружения в исчезновение, Небытие. Словно оказываясь у пределов своей атмосферы, вне которой быть их не могло и которая сохраняла их, уже убитых яростным и ослепительным взглядом Неба, пришедшего на Землю, лицезрением настоящих ликов своих Богов.
   Без оков и штампов своего мозга все они стали похожи на тотемы Зверей, складывавшиеся в космические Дома. Поколениями цивилизаций, изменяющихся до неузнаваемости с каждой волной прилива структурирования сознания, были сложены традиции мирозданий: реальностей разных времен и планет, энергий и сил. А число Домов этих, что разделяли Вселенную, было тринадцать.
И Свет, и Тень этих Домов играли своими фигурами на поле кладбища мира. И слишком много было игроков – так что каждая фигура оказывалась поначалу в полном одиночестве. Игра заключалась в том, чтобы найти подобных себе – ведь мертвых убить уже сложно, особенно когда они уже однажды явно столкнулись с тем, что воскресли и поверили в свое бессмертие и в Силы, что над ними. Желая уничтожить, в сражениях они разрывали друг друга на куски и пожирали (другой ведь пищи не было в этой огороженной явлением Небесных Сил и их носителей стране). Но вновь оказывались в этой выжженной реальности те, что пали, помня о том, как их разрывали на части, а зачастую и о том, как пожирали их, и оттого переполняла многих ярость. И возвращались они недалеко от места, где их убили. И убивали тех, кто их убил (ведь появлялись они внезапно и с тем же снаряжением, с которым их уничтожили).
   Или же, если убившие их превосходили их и не оказывались застигнутыми врасплох (не все возвращались в тот же час, иные – через много часов, а то и дней) – их снова убивали и опять пожирали. Особенно, если убившие их уже нашли себе подобных, объединившись с ними. Так, зачастую, многие недели и месяцы шла охота мертвецов на мертвецов. Временами охотники и жертвы менялись местами (особенно в случае одиноких охотников). Объединившиеся часто пожирали кого-то из своих, по жребию, по занимаемому положению, слабейших, или в наказание. Иные слабели, возвращаясь после того, как их убили и съели, помня все детали. Иные, без памяти, равнодушно относились к этому. Иные возвращались с жаждой мстить. Одни, объединившись, пожирали аутсайдеров, почти изгоев, другие – собственных вождей и сильнейших, имевших много плоти. Тринадцать Домов, по две стороны каждого – это двадцать шесть разновидностей племен? Каст? В каждый клан входили не только бывшие прежде людьми, но и твари, принадлежащие к своей стороне Дома.
   Встречались Оборотни – те, что имея несколько тотемов, возвращались на Поле Мертвых, засеянное талами и плодоносили душами бойцов различных Домов. Как правило, они принадлежали к тринадцатому, правящему Дому. Тех самых Ослепительных Хамелеонов, крылатых, чей лик – Луна, сияющая будто Солнце. Где их выращивали, собирали или включали, конструируя из атомов физических реальностей Вселенной? В лабораториях иных небесных тел и кораблей, плавающих под поверхностью зримого мира, вне физических реалий, доступных для легкомысленного восприятия той владычицы Земли – Цивилизации, с которой здесь, в этой стороне (и в середине мира, обозреваемого ей) были сорваны ее одежды явившимися в ее царство с неведомо высоких и превосходящих стран Небес. В подземных городах, в пещерных странах, оставшихся от ее предшественниц. Впрочем, те, Тринадцатые, могли и сами собирать свои тела и избирать ту или иную сторону своего Дома. Из-за этой переменчивости они не оставались долго в каком-то клане, да и свой собственный не могли объединить достаточно надолго – только в случае общей мести. В этой стране они обходились чаще тем одиночеством, которого старались избежать остальные.
   Временами саван туч расступался и, сквозь прореху в нем Солнце, словно увеличившееся, окрашивало все пески и стены полуразвалин Некрополя в оранжевые и багровые тона. Линза Неба являлась лупой для глаза Вселенной.
   Так продолжалось сорок лет.

   Мечи звенели, словно колокола. Раньше в этих местах звонили утром и вечером на нескольких колокольнях. Звенели и телефоны, трамваи, будильники.
   Теперь звенели только мечи. Беспорядочный перезвон мечей.
   И на блюде цифирблата часов два ножа. Отрезают куски нашей жизни. Перевернутое чертово колесо на склоне. В поле окрестностей – всего двенадцать секторов (там что-то связано с созвездиями). Никто их не придерживается, но посвященные каждому Дому (любой из его сторон) лучше чувствуют себя и более сильны в том секторе, что относится к их Дому. Те, кто от Света – днем, а те, кто от Тьмы – ночью.
-Копай глубже – выроешь себе могилу!
-Какую по счету?
   Завр часто зарывался в золу, и даже глубже – в землю, чтобы вздремнуть спокойно в этом постиндустриальном мире. Каменистая, сплавленная, глазурью корки покрытая почва…Когда ветер сдувал сугробы с его самозахоронений, случалось, что его усыпальницы находили…Когда он засыпал глубоким сном и забывал удерживать курган над своей ямой, до его снова мертвого (сердце не бьется, легкие не дышат, бездвижен) трупа добирались пожиратели падали. Чаще ими были гиены. Реже вороны.
   Пожиратели падали (или все-таки каннибалы?) предпочитали такую вот спокойную добычу, спящих мертвецов. Хотя во сне все же дышали – всей кожей вдыхая Амброзию – оставшийся от посещения Богов их божественный Дух, следы их аур, выдох, растворенный в воздухе, сияющий где яркими и сытными, где тусклыми и пресными клубами; сияние, растворенное в свете, видимое не внешними глазами, а внутренним взором, что все выжившие (возвращенные?) воспринимали скорее, как фары или… не руки незримые, а скорее щупальца. А были ведь и крылья, также не воспринимаемые обычными глазами (у тех же ворон), а ощущаемые? Слышимые? Все же видимые внутренним зрением того или иного уровня – от ног до макушки (у каждого варианта здешних обитателей доминировали свои центры чувств). А то и внешним – словно бы извне, снаружи, сверху, часто – с разных сторон. Так видели, бывало, и насквозь, различая и спрятанное оружие, и глазами врагов, случайных зрителей и крыс (не касты, а четвероногих, крупных и мелких, в эту касту охотников не входивших из-за своей многочисленности, но ей сочувствовавших). А Вороны (клан, баловавшийся собиранием знаний о прежнем, уже легендарном индустриальном мире, где при встрече не старались сразу же сожрать друг друга) – те летали при помощи своих крыльев, похожих на серп совсем уж редко прорывавшейся в Страну Воскресших Луны, двумя концами обращенный к Небу. Эти крылья видели, когда их различающие центры восприятия были открыты на развернутых крыльях, что чаще происходило во время полета. Летали Змеи – на тех же «призрачных» половинках кленового листа, что собирался в целый, когда, вздымаясь, крылья соединялись над головой, что делало их похожими еще и на павлинов. Летали Обезьяны – их крылья, меньшие по размеру, росли из рук и ног, ниже колен и локтей. Их называли четверокрылыми и они оказывались способны кувыркаться по самым сложным траекториям, но долгие полеты давались им тяжело, а просто, как Вороны и Змеи, парить часами над одним и тем же местом, почти что неподвижно, они и вовсе не могли. У остальных племен такие крылья были не у всех, а только у самых сильных – у вождей, шаманов и тех, кто был способен стать вождем или шаманом. Часто не имеющие крыльев пытками, растянутыми на дни, пытались лишить захваченных (или нарушивших законы племени) Крылатых этого отличья, перетянуть себе эту лихую силу, что несла по воздуху или, как минимум, значительно облегчала движения и ускоряла шаг, вызывая легкость плоти. При этом сила отнималась и прикреплялась к палачу шаманом. Иначе эти чужие крылья могли поднять до савана Небес и унести за них, или оторваться под облаками. Тогда невежи падали и больно разбивались о становившиеся твердыми барханы или камни развалин снова недостроенного Некрополя, а те местами сохранились, лишившись лишь окон, а местами – словно их строили правильно до половины, а далее – кощунственно, оскорбляя Высших Существ (или, как минимум, их вкусы), за что те и снесли все строения, которые им не понравились и все, сложенное после их оскорбления или нарушения табу.
   Ну а Дракон – каков он? Внешне, за исключением одежды и снаряжения, причесок и вечных раскрасок лиц тех, что входили в Кланы, они не выделялись. Но внутренним, глубоким восприятием, они различались каждый раз иначе и даже зачастую различно стоявшими рядом. Для внешнего зрения все выглядело так же, как для обычных глаз. Только для Драконов оно приобретало свойства внутреннего.
   Драконы часто возвращались в теле зверей – собак, варанов, тигров. Более сильных, быстрых и исчезающих при опасности в клубах дыма днем, тумана ночью, а то и с вспышкой пламени или с разрядом молнии (с которым же и возвращались все мертвецы обратно в этот мир, с мгновенным или длительным недоумением и часто с отсутствием памяти даже на то, кем были прежде – пока их не убили в Стране Воскресших, это было наиболее типично для Драконов).
   Каждая Каста (кроме обоих сторон Драконов, Каст не имевших, как и сектора покровительства, чаще совпадавшего с территорией Клана, поделенной более или менее неравно между Дневными и Ночными Кланами одного Дома – а их приходилось нередко по нескольку на каждую из сторон Дома: Черные Пауки, Ночные Агнцы, Темные Жабы, Носящие Руно Мрака – или: Зайцы, Кролики, Блохи, Коты, Скорпионы, Гиены. Многие Кланы существовали недолго – месяцы, годы, распадаясь и объединяясь, постоянством отличались лишь Змеи, Крысы, Вороны и Обезьяны) обладала определенным культом своего тотема. Светлые молились Дню и посетившим их Богам, считая их за (по крайней мере, различая в них, в одном из них у самых скромных) свой тотем. Темные – Ночи и Тени Смерти, навечно отпечатавшейся на этих землях. И соответственно, конечно, Небу и Земле. И хотя Небу поклонялись все, но Темные – лишь Небу Ночи, все же проклиная День, что уничтожил пищу в их стране. Ведь Те, явившие себя, похожи были на Солнце и взглядом пристальным своим испепелили некогда кишащую добычею равнину. Драконы считали всю Страну Воскресших своей территорией и в любом секторе чувствовали себя одинаково сильными, предпочитая держаться около центра окрестностей, в самих гробницах Некрополя и не задумывались о тотемах, ритуалах и Богах.
   Мечи неутомимо лязгали, звенели тонко, как хрусталь, вспарывая воздух и, словно в гонг, звонили, встречая круглые у одного, квадратные у другого и треугольные у третьего предплечные щитки. Втроем будили, упражняя связки, кости и сноровку Духа, свое сознание, Гад, Гриф и Завр. Возможно, что, как будильник, они пытались пробудить кого-то из Богов, уснувшего на небе, не позабыв их завести на этот час. Как-то раз Гриф нашел в одном из склепов небольшого кладбища, когда-то бывшего селением, лишь треснувшее зеркало. Увидев свое отражение, он разозлился и, сняв шлем, лбом разбил то, что похищало его облик, его силы и его сознание, завораживая тем, что меняло его руки и все, что справа – на то, что слева и наоборот.
-Не отражай того, что видишь. Все это – сон, все это – ложь. И не удваивай себя – тебя довольно одного в прекрасной и волшебной Стране Воскресших. И так ты отражаешься, хоть много меньшим, в чужих глазах. А в полный рост? Где ты определишь, встав рядом с этим демоном, ворующим тебя, где ты, а где не ты? Ведь два тебя разделят пополам, и станешь ты в два раза меньше и слабее. Ты, Завр, позволить это смог бы для себя, но я…
   Гриф забавлялся, рассуждая вслух во время боя. И упражнялся в отвлечении внимания противника таинственными байками, коварно нанося решающий удар, зачаровав того, с кем бился. Завр его не слушал. Во время боя он переставал обычно различать все звуки речи, да и понимать язык людей, внимая их мыслям, намерениям движений и перемещениям существ, полей и сил, предметов и потоков воздуха вокруг – со всех сторон себя и со всех сторон извне, словно обозревая группу сражающихся и себя в ней.
   А Гад, бывало, очаровывался поэзией развалин и песков. Ведь их страна была красива и полна таинственных воспоминаний, словно музей.
   Каждый сражался с каждым. Втроем они сошлись давно – случалось им выручать друг друга назло упорным, верным им в вражде и часто охотящимся именно на них, а также медленным и изощренным на расправу недругам.
-В каждом из нас есть червь кишечника и змей позвоночника, - заметил саблехвостый Гад. Два клинка, абсолютно тождественных, вили кольца и порхали веерами. Его можно было обозвать и саблекрылым, хотя обычно стрекозиные махи режущих перепончатых лезвий характерны для Агнцев. Впрочем, Гад предпочитал иметь в запасе пару шкур, в которых мог бы быть неузнаваем. Третий клинок, покороче, летал, заплетенный рукоятью кастета в косу.
-Жизнь нелегка, но чтобы так настолько, - ответил Завр.
-А-а, я близко знал его интимно? – понимающе усмехнулся Гриф и отбил склянки.
-О чем вы?
-Так, вспоминаем брехню одной Свиньи, что притворялась Кошкой.
-С плохо нескрываемой и затаенной злобой старого сиониста…С тоской по пыткам… Озираясь в поисках жертвы и задирая голову вверх и судорожно соображая – за что бы принести в нее этого гада…Ну, чтобы было прилично, без индульгенций – должен же быть какой-то повод. День Рождения Мамы, которую мы все так понимающе любим с самого неопытного горшечно-сопельного детства, вместе со всеми нашими родственниками.
-И в стихах и в прозе, на жаре и на морозе, из последних сил, назло и за большие деньги мы, надрываясь, не перестаем быть лучше всех.
-Он был местным шутом. А деньги…Ты помнишь, это вроде острого ножа, на который можно поменять кусок туши, или всю эту тушу – на много ножей.
-Но он был и шаманом. Прославлял свое племя, и так хитро, что все остальные племена в союзе думали, что славит он весь союз племен.
-Исходя тоской и злобой застарелого превосходства.
   Тоскливый злобный вой, внезапно оборвавшись, прервал переливания песка из чаши в чашу, что делались из черепов – собак, коров, людей, котов, свиней.
   Не счесть, как долго продолжался этот вой. Боги, придя на эту землю, уничтожили время, а с ним и все часы – очки, позволявшие его рассматривать. Как треснули и разлетелись их линзы (лишь одна осталась линза – Неба, через которую те Боги рассматривали этот мир), так разлетелись, брызнув шрапнелью шестеренок, колесиков, деталей и батареек, все часы в Стране Воскресших. Остался лишь размер ночей и дней. И те будильники, что звоном мечей отмечали события этого мира, его полудни и полуночи – по памяти предшествующих жизней, или когда им в голову взбредет, будя окрестности и Небо над собой.

   Звеня и лязгая мечами, в зал склепа ворвались двое. Они спешили к своему вождю, но по дороге торопились то ли выместить ссору первой кровью проигравшего спор, то ли просто убить друг друга, посетив перед этим вождя (чтобы он не убил их обоих или победившего в споре, что было бы вовсе нечестно), с трудом сдерживаясь от того, чтобы раскроить череп собрата и, безусловно, собираясь продолжить свое уже ничем не сдерживаемое выяснение отношений сразу же после сообщения вести. Тут же, под взглядом Неба сквозь квадратные и бесформенные дыры в стенах – Двери Крылатых, среди куч надутой ветрами золы, похожей на грязную манку.
-Так вот ты, Небесная Манна, что сеется с Неба, как мертвое семя, чтоб больше уже не взойти никогда из праха сих почв и даже на две-три ладони обратно уже не подняться к тем Небесам, где рассеяно реяла раньше по милости тех, что из гнева, но справедливо, тучи праха подняв, что в облаках обратились в Манну, мир уничтожили сей.
   Ворон влетел в одну из своих дверей, под самым сводом склепа и вещал с карниза, там, где часть обрушившегося перекрытия, сохранившись, образовала нечто вроде балкона или лестничной площадки, оставшейся от лестницы, все пролеты которой рухнули или были уничтожены осажденными.
-Впитав всю силу уничтоженного мира, прах воспарил ив Небе Манной стал, о, ярл.
-Так ты считаешь, что можно есть золу?
-Смотря, как приготовить. Весь этот песок когда-то был костями, плотью…
-…деревьями, листвой!
-…плодами, травами…
-…одеждой, ядом красок, смолой, что кровь Земли!
-…и черной кровью Земли – до того, как стать смолой. А до этого, вероятно, тем же, чем сейчас является зола – листвой и плотью. Зола, песок – как спекшийся, размолотый ветрами кусок такой застывшей черной крови, что светлеет, застывая.
-Ты предлагаешь это есть?
-Смотря, как приготовить, светлый ярл. В конечном счете в ней то же, что и в плоти, в этой манне, что усеивает эти земли и попирается безумными и хищными голодными зверями. И, кстати, бесследно впитывает кровь, от этого жирнея, вероятно. А кости, что не сгрызли челюсти собак и челюсти собак двуногих? Сколько этих удобрений поглотил песок за сорок лет?
-Ты прав, Сапсан. Меня не поражало, что через полчаса вся пролитая кровь не оставляет ни одной измазанной песчинки. Кровь остается только на оружии, одежде и плоти.
-Просеиваясь, словно через сито, мудрый ярл.
   Посланцы тем временем наскоро разрешили спор и прекратили рычать, пока удовлетворившись правотою одного из них (того, что вбежал под аркой входа справа, выразившейся в том, что у вбежавшего слева, неправого, правую руку украсил неглубокий порез.
-Крысы загнали Дога, вождь! Мы ждали три дня и искали вокруг, но так и не нашли, где он вернулся.
-Ищите лучше – дойдите до Границы Жизни, пройдите по соседним секторам, за это время он мог туда случайно забрести, вернувшись ничего не помнящим, быть сожранным и возвращенным снова!
   Все из двенадцати Домов обычно возвращались в своем же секторе. А если погибали в чужом, то возвращение происходило ближе к территории, на которой удача и Сила контролировались их тотемом.
   Пять багровых крестов на стене сплелись в пентаграмму, звезду с пятью лучами, исполненными в виде буква «А», первого символа алфавита, обозначающего первого из составных частей Всесильного Единого Двумя. Рогами торчащие вверх лучи перевернутого, отраженного в луже или иной воде, что на земле, обозначая падение представляемого ими, и ключ, и скважину входа в его нынешний мир, схематичное изображение Первого и Мудрейшего, что был низвержен. Пятивершия, скрещиваясь, образовывали косой крест. Но яснее бросалась в сознание пятиверть мечей с крестовидными рукоятями. Колесо перерождений? Инструмент тех, кто своим кесаревым сечением помогает родиться новым Богам?
   Ворон, подойдя к рисунку, чуть подправил его, искривив и удлинив лезвия. Вышло колесо бензопилы или свастика пяти изогнутых серпов луны.

   Поразительно, но здесь, в Стране Воскресших, до сих пор рождались дети. Мертворожденные дети живых мертвецов. Все эти сорок лет. Так что Бессмертные увеличивались в числе, несмотря на то, что постоянно убивали друг друга. А что? При этом обороте мяса возможно было прокормить достаточно народа. Те, кто уставал от этой славной и мучительной загробной жизни, уходили через Круг Смерти – округлую, хотя скорее слегка эллипсовидную границу их земель. И падали наружу, мгновенно окисляясь в старом воздухе Земли, сгорая в собственном, в их мертвой плоти скрытом пламени. И пустоши вокруг Страны Воскресших были усеяны их обугленными костями – ведь объятый пламенем мог пройти (а кто и пролететь, набрав разгон в родной и полной Духа Богов, что выдохнули воздух, обычный до того, как Боги вдохнули его, превратив его в амброзию –густой и сладкий, ядовитый и целебный газ – нектар Богов) немало метров, даже сотен метров от Земли, обетованной смертью и милостивым взглядом Всемогущих. Большенство из каст состояло из родившихся После, Позже, Спустя и Затем. Лишь вожди наиболее прочных кланов и древнейшие шаманы сохранились от Прежнего, Былого, Разрушенного и Покинутого Мира, чей прах лежал барханами  и просто слежавшимся или утоптанным песком.
   Так, Братство Крыс изыскивало новорожденных и младенцев и пожирало их (не трогая тех, кто старше трех лет) и старалось так разместить места умервщления их и их родителей, чьим мясом они обменивались с остальными Кастами Тринадцатизначья, чтобы те всегда возвращались в пределах их досягаемости. Им нравилось свежее мясо – и Дух младенцев, еще незрелый для того, чтобы мстить им. Так, вырастая в этом мясном (и часто неосознаваемом, не вспоминаемом) рабстве, любое дитя набиралось от Дома Крыс достаточно, чтобы сойти за члена Братства.
   А те, что превращались изредка в Псов, возвращаясь в их облике (или вовсе неведомые жители иных миров, решившие посетить Отмеченные Земли в форме этих зверей, развеиваясь при опасности, словно сгусток Тьмы или фигура, слепленная из песка),охотились на Крыс и их поймав, тащили к Кругу Смерти. Так же и Крысы иногда казнили сами – выбрасывая за Границу Жизни. Аутодафе.

   Игры со звоном мечей постепенно перенеслись в воздух. Гриф парил широкими орбитами, Гад то висел неподвижно, то вдруг начинал вить кольцами трассу своих перемещений, переворачивался вниз головой, летел на спине, меняя витки своих фигур и положение относительно земли под всеми возможными углами. И все его петли, даже задевая верхушки барханов, закругляясь из вертикальных свеч и колодцев, длинных прямых участков, спиралей лестниц, нисходящих и возносящихся, словно в невидимых башнях, плавно и округло переходили одна в другую. Завр комбинировал, но чаще бросался, будто на таран, с концентрированной скоростью, молниеносно, взрываясь в финале броска несколькими взмахами обоих прямых мечей – короткого и большого, итак, что эти взмахи происходили словно одновременно, почти совпадали, создавая иллюзию того, что у него не две, а шесть вооруженных рук. А Гриф, забираясь повыше над схваткой рептилов, пикировал на них, выбирая то Завра сразу после такого броска, то Гада, когда тот изливался из одной восьмеричнопараболической плоскости в другую, переориентируясь по зольным дюнам и савану заоблачных Небес (возможно так же, что заоблаченных). Они звенели сталью, а на них уныло взирала какая-то колокольня (впрочем, возможно, что это была водонапорная башня). Но если все же колокольня, то на дне ее лежал, наверное, в колодце стен, засыпанный обвалившимися перекрытиями, утонувший в песке, вероятно, сломанный колокол или его черепки – чугунные, бронзовые или медные? Придя сюда и превратив окрестности в Страну Воскресших, Боги посрывали все колокола.
   Но звон мечей, то над землей, а то и выше, раздавался, все же, наверняка, достигая их слуха – или восприятия, привлекая их внимание, не давая им уснуть, отвлечься и, конечно, разгоняя последних демонов, если кто-то их них еще остался здесь, в благославенной посещением Богов стране.

-Еврейские письмена в твоей голове, на странице из Книги Смерти, они превращаются в иероглифы, которые ты все равно не в состоянии понять, а из иероглифов они становятся картинками, сначала черно-коричневыми на желтом фоне, затем добавляются красный, синий, зеленый цвета, картинки оживают и пляшут в твоей голове свой медленный танец, все больше ускоряясь – и вот их пляска уже неистова. Ты видишь эти фигурки людей и леопардов, оперенных змеев, черных и золотых птиц, сначала пятна, неясные силуэты из Тьмы или Солнца, способные стать чем (или кем?), а все же, впрочем, чем угодно, затем оказывается, что это вороны и, скажем, орлы. Ты видишь полосатых гремучих змей, ожившие стволы деревьев, оранжево-оранжевых и ящериц цвета песка, зеленую ослепительную листву и шевелящиеся языки в ней. Это лепестки цветов, пурпурных, алых и багровых. Ты видишь сизую и темную кольчугу чешуи в реке. Ведь это ты рыбак? Готовишься поймать большую рыбы? С плеском река раскрывает створки своих вод и голова дракона распахивает тебе гостеприимную пасть в оправе из клыков…
   С вспышкой сине-зеленого холодного огня вождь исчез, направленный своим шаманом в точно известное им обоим во всех деталях место. И так использовали здесь Уход и Возвращение. Не надо и лететь. Не то, что ехать или идти. Да, Боги появлением своим довольно щедро оделили Страну Воскресших. Возможно, так и должен был на самом деле выглядеть и полон быть Их Силой настоящий мир, не тот, что снится всем снаружи, там, за Границей Жизни? Того, где нужно по полдня отходить от того, что тебе приснилось – и это если не запомнил сон и вовсе ничего не видел, из того, что снилось. До самого полудня! А если видел, да и помнишь, то не отойти тебе от злых кошмаров той реальности за месяц и за год.
   Так писал Сапсан значками древними, похожими на птичьи следы, на обороте старой рукописи, найденной в одном из склепов Некрополя, им непрочитанной, на неизвестном языке. На счастье, листы заняли с одной лишь стороны, как будто для него оставив чистые страницы. И силы, и энергия, что раньше кто-то вложил в эти листы, так помогали шаману Воронов в изложении историй Страны Воскресших и полных версий обрывками передававшихся легенд о Прежнем Мире. «Возможно, это рукопись пророка того мира, описавшего теперешний наш мир, и все предания своего мира, что пожелал сохранить для нашего – о тех событиях, приведший к появлению Богов», - решил Сапсан.
-Знаешь, ведь змеиная слюна ядовита, - сказал закованный пятью цепями Змей Гремун, - Не только укус. Яд с клыков стекает в пасть.
   Ворон Сапсан посмотрел на лысого пленника.
-Мы, падальщики, едим и ядовитые трупы. Сейчас я нарисую Лик Грифона и вскрою тебя в его когтях. Когти я нарисую на тебе. А твою змеиную шкуру я натяну на бубны моих помошников.
   Гремун ядовито сплюнул на каменный пол. Высокие своды склепа, щели окон, оставшихся от заложенных проемов в стенах, отливающий медью щит, закрывающий вход под самым потолком. Цепи держали его у стены.
-Мы все частенько сбрасываем шкуры. Но вы разговариваете с теми, кого собираетесь убить, а нас совсем не интересует, что они могут нам сказать и что они знают о Прежнем.
-Да, вы видите их память очень ясно и вам не нужно с ними разговаривать. И летописей вы не ведете.
-Кому они нужны?
-А кому нужен яд, убить которым можно, только укусив? И ты, Ия родились из яйца. Я постараюсь убить тебя безболезненно. Хоть раз отправишься в Мир Змей спокойно.
   И Змеи, и Птицы, и Ящеры рождались в герметичной оболочке – нетвердой, но упругой, полупрозрачной или мутной скорлупе. И дозревали несколько недель, пока не набирались сил прорвать свое яйцо и выйти в Мир Множества Смертей и Множества Рождений, когда им начинало не хватать ни воздуха, ни пищи, истощив начальные запасы. Те, кто оказывался слаб, или, постигнув изнутри сознанием все радости этой реальности, отказывался выходить в нее, мумифицируясь и не поддаваясь на уговоры родителей и шаманов, и даже приказы вождей, закапывались в хранилищах, на дне Колодцев Мертвых Яиц. Там, передумав, они могли согласиться на вскрытие своего яйца. Из них получались шаманы, но они часто оставались маленького роста (по пояс остальным), так как медленно росли. А если пребывали на Дне по нескольку десятков лет, то оставались крошечными, всем по колено. Но они очень быстро летали и могли проходить сквозь стены и запертые двери, часто возвращались в виде птиц, собак и пум (и даже по собственному выбору) – для этого достаточно было убить их, отправив в Царство Птиц, Мир Змей или Чертоги Ящеров. А те, кто пытался прорвать оболочку, но не мог этого сделать, выбрасывались из Страны Воскресших, за Границу Жизни. В колодце, что хранил Сапсан, вылеживалась кладка, и были яйца, выдержанные до тридцати годов – к ним он собирался обратиться, если бы Касте вдруг начал кто-то серьезно угрожать. Ведь малютки были способны своим гневом устраивать ураганы и яростью своей упрваляли движением смерчей, порывов шквалов и волн песчаных бурь. Поэтому их баловали и старались не сердить. Древние дети! Но избыток их был сильным беспокойством для любого клана – они ломали мыслью стены и швыряли валуны, гнули мечи… А если ссорились между собой, то племени приходилось сбегать от их скандала, хотя бы за тысячу локтей.
   Драконы не рождались. Они выходили из пламени, лепестками распускавшегося там, куда спускалась Небесная Лестница – молния. И каждый из Двенадцати Домов был полон их потомков. Никто не видел и не ведал их исчезновения. Возвращались они непохожими на себя, или двойниками выбросившихся за Границу Жизни, вне чьего-то участия и присутствия, или кем-то из зверей (или их двойниками). Могли вернуться не сразу, а через несколько лет – впрочем, другой Дракон мог принять уже использованный кем-то облик. Могло их быть двое, трое, хоть десяток одинаковых – и так бывало, хоть и редко. Или разных, но принявших один облик. Появлялись они в виде обычных детей, усыновляясь оказавшейся при этом Кастой – или убиваясь ею. Появлялись они сразу взрослыми. «Дракон – что целое племя» - гласила пословица. Бывало их едва с дюжину на всю Страну Воскресших, а бывало, они числом превосходили все кланы трех соседних секторов. Бывало, помнили они о своих прошлых свершениях, бывало нет. Случалось, знали о том, при чем их, вроде не было. Сапсан считал, что они воплощения живущих в Царстве Тотемов, небесных и подземных жителей, а то и самих Богов – или разных Лиц, разных Масок Богов.
   Пентаграмма размахом в несколько взрослых длин, черная смола, что горит и капает на расчерченный красным мелом контур, застывая зубчатыми грядами хребтов и пиков, разделяющих долины. Вписанный позолотой грифон – крыло, голова, крыло, лапа, лапа. Хвост льва, обернутый восьмеричной петлей вокруг лап. Когти  левой лапы начерчены на левом плече, а когти правой – на правом. Раскинуты руки. Человек, как меч, нацелен вниз. Сбруя пояса, кожа и пряжки, латы на сапогах связанных вместе ног. На коже груди – змеиные глаза, клыки и жало, покрытые красными ромбами, складывающимися в цепь, свернутые в клубок перед прыжком петли рептилии. Морщинистый череп мудрого владыки песка и зернь чешуйчатой одежды этого владыки. Меч Неба, поражающего Землю.
-У Агнцев и Быков, Козлов и Туров рисуют вверх двумя зубцами, а вниз – одним. Так получается Рогатая Голова. И символ Поверженного. Мы почитаем того, кто вечно остается Там, откуда позже и в иных реальностях был свержен. И жертва расположена ногами вверх или ногами вбок, чаще влево – на рогах. Львы, Тигры, Барсы, Пумы и Пантеры не пишут этот знак. Он – для Крылатых. А они – такая же изнанка для тебя, как Агнцы, Козы. Туры – для меня, а Псы – для Ящеров. Ящеры велики, или малы, крылаты, или нет (так же, как вы), и так же, как и вы, похожи на Драконов. Драконам легче раствориться среди вас и Ящеров. Вполне возможно, что и мы близки к ним. Они напоминают сразу всех – и Львов, и даже Слонов со Свиньями, Котов и Обезьян. Всех. Мы произошли от них за много многих мног десятилетий до Явления Богов – тогда мы вновь от них произошли. Тебе сегодня повезло. Увидимся на днях?
   И с этими словами шаман всех птиц Ворон Сапсан широким и прощальным взмахом ритуального кинжала перерезал горло Змею.
-Мы не боремся с Тем, Кто Сложен. Сложен из Всемогущих, скрепленных раствором, в котором мы – песчинки, что замешаны в раствор. Мы не боремся с Небом, мы в Небе живем, даже Темная Сторона нашего Дома, Тень, что ночью становится безграничной. Для нас Тот, кто возник, отделившись от Создавшего Все первым, навсегда остался Там, откуда низвергнут для поклоняющихся восстанию скалы, решившей покорить все меньшие скалы, объявив собой всю горную гряду. Где-то в одних из возможных миров Ему удалось покорить всех меньших и последующих. Ему поклоняются переворачивающие вершину пиком вниз?  Навряд ли. Скорее это мы почитаем Его как одну из возможных судеб Вселенной. Они скорее поклоняются Его бунту, как будто вождь может бунтовать против племени. И, безусловно, поклоняются Его изгнанию и всех, изгнанных вместе с Ним – по крайней мере большинство из Темных Сторон, что пишут Его символ вершиной вниз, двумя вершинами же вверх. Мог бы и я использовать такое написание – но Птица, перевернутая вниз, спешащая к Земле, земле навстречу клювом, похожа на пикирующего во время охоты хищника. Годится для войны. Но не для падальщика из Касты Воронов. Все это бесконечно и невообразимо. Мы не можем изобразить то, что находится в мирах, находящихся выше и устроенных сложнее нашего. Лишь ключ, открывающий вход в эти миры. Или один из обликов того, кто открывает этот вход для нас. А что в этих мирах для нас непредставимо для нас Здесь, ведь оказавшись Там, мы перестаем быть собой, становимся чем-то большим, чем то, чем мы являемся Здесь, вспоминаем Себя, тех Себя, что обитают Там. Мы возвращаемся к Себе, к тем Себе, что невместимы в здешних нас. А Здесь мы – лишь рисунки Тех Себя, обитающих Там, мы та их часть, что может поместиться в нашем мире, мы – Их форма, способная жить в Этом мире, то , что осталось Здесь от Них, тень на Земле, отброшенная Летящими В Небе.
   Так обращался Ворон к изображению Грифона, снимая кожу им убитого, а перед этим взятого им в плен, стараясь не повредить картины, вытатуированной на груди убитого. Гремучий Змей украсит его новый бубен – тот, в котором станет жить Дух принесенного им в жертву, и с которым он станет заклинать всех Духов Змей Пустыни.
-Тотемы – разные Лица Единого. Они меняются по правилам. И постоянно каждое из них в нем живо. Иногда или часто, мы можем привлечь к себе внимание того из них, что создало нас или покровительствует нам. Нашего Тотема – сильного от Света, гневом порядка и созидания, уничтожения испорченного, или сильного от Тьмы – жаждущего покоя и яростного от всего, что его покою препятствует, разрушающего созданное, требующее напряжения Его сил и воли. Или разбудить то лицо Одного, что нужно нам, но спит.
   Грифон поверх горных цепей из черных пиков и хребтов, разделявших свои долины, вспыхнул, словно входя сквозь дверь из своего изображения. Пылали горы, покрывшись красным пламенем, как будто над черными горами, что оплывая, делались холмами, воздвиглись более реальные, иные, неземные, из огня. Всплеск, как волна или фонтан из жидкого сияния неразличимого и ослепительного цвета мгновенно? Медленно? (Нет времени в Стране Воскресших, Посетившие Ее забрали время, заменив его Бессмертием) спеша неторопливо, неизбежно и безжалостно затопили склеп, распространяя ощущение отчаяния, облегчения, надежды, страха, восхищения и ужаса на все ближайшие кварталы столицы кладбища, величественного собрания руин и склепов Некрополя.
   Последней на стене, бледно-лимонной и опадающей пудрой, исчезла красная, намазанная не тускнеющей аллелью, пятиконечная, как та же пентаграмма, буква «А».

-Наглый Пес!
-Что ты, я вообще самый скромный среди всех отсутствующих.
   Меч Дратхара представлял собой странное зрелище – обоюдоострый до середины, далее на четверть с одной стороны – похожие на клыки зубья пилы, торчащие почти в одной плоскости, а последняя четверть с той же стороны – и вовсе тупой брикет, напоминающий обух топора, за него он брался левой рукой, тогда его оружие становилось алебардой или секирой – даже проем для четырех пальцев, словно прорезь в зеркальце для пускания солнечных бликов, была оставлена, или для ломки пойманных ею мечей. Хотя чаще у этого Пса получалось таким способом выдирать мечи из рук, их сжимавших – те летели параллельно Савану Небес. А чтобы сломать клинок, нужно было собственный меч дернуть против часовой – рукоятью к этому Савану, или, если собственное лезвие лежало ни ближе к облакам, ни ближе к песку ни одним из концов, то – по часовой, вниз к поясу, да так, чтобы рукоять оружия противника осталась точно у него в руке, не шелохнувшись. Но не каждый из врагов обладал такой хваткой. Иные норовили со стоном и скрежетом стали выдернуть клинок из капкана. Вообще-то, прием этот назывался «сломанный ключ». Но большинство предпочитали огромные, всего лишь раза в полтора короче, чем мечи, кинжалы, или короткие сабли, а то и тесаки-мачете. Или что-нибудь прямое или чуть изогнутое из богатого японского пантеона, в котором все похоже на большие или просто гигантские бритвы. Встречались полумесяцы ятаганов, тамагавки (которые можно было и метать), стилеты и даже нечто вроде шпаг – полу или почти метровые спицы той же толщины, что меч, негнущиеся, трехгранные или в поперечнике, как ромбы с одной превосходящей диагональю, и, соответственно, тремя и четырьмя лезвиями. Четырехгранные, впрочем, бывали уплощенные, по форме приближаясь к мечам. Более медленные в движении из-за худшей обтекаемости и, часто большего веса, они щербили и гнули все железо, у которого оказывались на пути – ведь отбивала лезвие не плоская (а то и с каналом для облегчения веса) часть клинка, та, которой бьют плашмя, а твердая прямая грань хоть и тупого, но все же угла. Более короткие спицы метались – и даже надеваемыми на левое предплечье баллистами навроде арбалетов. Все это изобилие песчаных ключей от смерти Дратхар изучил, когда был подмастерьем оружейника – пока Гиены не вытеснили его клан с кладбища в долине между Трех Холмов.
-В твоих речах, Койот, всегда что-то зловещее. Зловеще ты вещаешь свое Зло.
-Вещаю Зло?
-Зло вещее.
   Койот задумался, поскреб клочки своей неровной пего-серой шевелюры.
-Поел бы ты в щенячестве так много крыс – не Крыс Песка, а маленьких, четвероногих, мелких собратьев…
-Сырыми?
-Да.
-Ты ведь заражен их Духом, Духом Крыс! Ты полон их крови. Нужно было хотя бы запекать их. Или ждать, чтобы протухли. Ты жрал их свежими?
-Угу.
-Так прямо с кровью?
-Я был так мал, что ничего не понимал.
-Живой Дух Крысы! Ты их сожрал, пожалуй, много сотен, а то и тысяч…
-Да бо-ольше!
-Ты их не считал? Охотился и не считал убитую добычу?! Обжора. Ну, ты проглот! И что это такое – «щенячество»?
-А как называлось, когда ты был меньше, чем сейчас? Неужели словом «детство»?
-Недовзрослость. Нас называли «полупсы», «недособаки», «недопесок», помню меня дразнили «полкобеля», мою сестренку – «полусука».
-Из-за роста?
-Ага. Так что, пожалуй, недопесие. Бывло, мастер так и говорил – «морока мне с твоими блохами, сплошное недопесие». Я все время боялся, что одна из блох свалится в расплав и запечется в стали, а наконечник копья или стрелы, клинок ножа, кинжала, меча, алебарды, что выйдет из этой стали, сломается, едва и чуть тряхнут. А ты, наверное, прятался в самых сухих местах, вдали от колодцев и оазисов?
-Прятался.
-И пил крысиную кровь?
-Пил.
-Тебе не предлагали вступить в Братство Крыс Песка? От тебя должно было пахнуть крысами.
-Предлагали. Но тогда меня уже тошнило от крыс. В щенячестве я их переел.
-Да ты просто обожрался ими. Ну ладно, будете у нас в Аду, милости просим.

   Сантор нарисовал кинжалом Солнце, а затем еще и выбил его в воздухе. Двойное изображение сияло дымчато тем внутренне видимым светом, что стекал с клинка.
-След сохранится до самых сумерек – и только серая мгла растворит его. А если нам придется отсюда сбежать – не боишься, что узнают по этому следу, что это ты здесь был?
   Сантор свободною левой ладонью стер след, развеяв свет.
-Ты помнишь, когда мы последний раз видели Солнце? По книгам, было Новолуние. Но завеса облаков стала тоньше и Солнце на нас смотрело сквозь нее, неотличимое от Луны. Они – как два глаза Неба. Днем всегда открыт один, а вечером и утром иногда нам удается видеть оба. Второй, тот, лунный глаз Неба, ночью бывает один. Но Небо редко смотрит на нас. Хотя оба глаза его излучают свет. Глаз Солнца – еще и жару. И лень. И гнев.
-А глаз Луны – мечты, тоску и страхи? Нашел бы ты лучше еще Клыков Грома. А то у нас четыре Грома, но пасть каждого пуста.
-Скажи мне, Тур, не может глаз Солнца излучать еще и день, а глаз Луны – еще и ночь?
-Глаз Солнца излучает день. Но ты ведь только что заметил, как видел их оба и утром и вечером. Где тогда была ночь? Не забудь смазать ядом рога у козлов. Наша свора козлов устала объедать шерсть друг у друга. Они голодны. Давно пора кормить их мясом, поить их кровью. Сегодня нужно поймать кого-нибудь.
-А почему нельзя кому-то из нас?..
-А потому что тогда они начнут набрасываться на нас каждый раз, когда его величество Голод заглянет им в брюхо. Мы для них табу. Если они узнают, каковы мы на вкус, мы навсегда останемся для них добычей. Ты заметил, что они ловят и раздирают Собак, но никогда не трогают никого из своих? Случись такое – и у нас не станет Своры.
   Сантор вынул саблю и стал описывать трех, четырех и пятилепестковые маки, затем и вовсе завертелся волчком, налагая идеальные дуги в трех основных и множестве косых плоскостей, сливающиеся в стальную розу на ветру. Тур с подозрением взирал на змеиные движения его руки.

   Топот маленьких легких ножек, бегавших из угла в угол у него над головой, уровнем выше, сливался в мерный рокот барабана. Когда он забивал кого-то, такого не было. Голодный Кабан представил себе ножки этого поросенка – сочное нежное мясо, молодую пьянящую кровь, приобретшие сходство с любимым его свинским лакомством – двоюродным племянником Ганешей, его свиные ножки, когда они по жребию доставались ему на обед, их топот, словно глупый лепет подбегающего к нему тела. Это дитя с его радостным повизгиванием при виде бледного резинового Санта-Хрюши, его любимой игрушки, издающей тот же визг, что и он сам, когда голодный Вепрь Кабан отрезал его топочущие ножки, так, чтобы на бедре оставалось как можно больше мякоти окорока… Визг замолкал, когда доходила очередь до головы. Но ту Вепрь Хряк, к примеру, отрывал, схватив крепко двумя руками, так, словно старался зажать поросенку уши. А поросенок при этом визжал, словно резал, пока внезапно визг его, будивший, видимо и грозных Судей Неба и исполнителей их приговоров в Преисподней, не обрывался разом. Сам он сначала резал глотку. Племянник, все-таки, нужно быть порядочной свиньей. Тем более, что этот поросенок, возможно, никакой и не племянник – а более того…ну, или менее того. Ведь все же его мать, во всем благоразумная свинья, частенько была неразборчива. Впрочем, кто их считает, этих поросят в хлеву? Все они – дети Неба, запертые Здесь.
-Нет, все же это форменное свинство, - проворчал Кабан, - Что это такое? Форменное свинство. Шериф, в конце концов я, или нет? Где эти подшерифы и их недосвинки-помошники, раздерми их сало?!
   Кабан, эта свинская совесть и честь, а заодно и порядок, был заперт  в нижнем, подвальном склепе. А Хрюкки и Хрякки пошли за пилой с топором.
   Ибо его величество Жребий сказал, что пора ему накормить своим беконом все их стадо.
   В конце концов он вышел из себя и завизжал – надрывно, хрипло, рвущим струны невидимых потоков сил и тока воздуха, басом. Ведь он не мудрый Хатхи – вождь всех стад, чтобы свой жир копить до последнего вздоха, пока собратья, улыбаясь ему ответной улыбкой, такой же безмятежной и счастливой, как его, не вскроют его брюхо, вспоров его щетинистую шкуру, словно свинью-копилку, чтобы очистить его внутренности от всего, что накопилось в них с последней смерти.
   Он безумно, яростно, трубно ревел, как дикий вепрь, как, впрочем, и положено каждому из Вепрей.
   А уж ему, шерифу, довелось забить достаточно свиней в их стаде – порядочных, нормальных и не очень. Большинство здоровых, сильных, таких как он, их шериф, перед забоем было в бешенстве. Что делать, когда не хватает скота, приходится забивать свиней – да не того, кто попадется, а по правилам Закона. Закон гласит, что выбор должен быть честным – случайным. Пусть Небо само определит, кого оно желает вернуть себе. Что делать, бывает, что пленный скот после забоя возвращается вне пределов видимости стада. А другое стадо, найдя клейменого скота, скорей всего его переклеймит, а не вернет владельцу.
-Вот и приходится мне исходить на визг! Проклятые сосиськи-холодцы! Я стану орать, пока не похудею ровно вдвое!! А если вы и тогда не поторопитесь, то обнаружите мой скелет, мою высушенную мумию! И тогда вы сможете! Распилить ее!! Или расколоть!!!
   От рева обреченного на исполнение долга перед своим стадом дрожали стены запертого каземата.
-Я требую немедленной смерти! Сколько можно ждать?!
   Наконец, послышался скрежет наружных засовов.
-Где вы шляетесь, ленивые свиньи? Вообще, зачем вы заперли меня?! Вы что, надеялись, что я сбегу и вы сможете поразвлечься моими поисками, а затем и поимкой, забросив под это все остальные дела?!
-Ты свободен, шериф, - сказал осклабившийся Хрюкки.
-Что?!! – шеф-повар стада выпучил глаза.
   А Хрякки сообщил:
-Гориллы попроламывали черепа одной стоянке. Своими каменными кокосами. Хрякша, Великий Свин и семеро их поросят. У них там был один обезьяний шаман – павиан.
-И семеро поросят? – спросил Кабан, поправив перевязь из человеческой кожи.
-Поросят, они, конечно, утащили, а скот отпустили. Или тоже забрали с собой – Собак, Пум, Ящеров. Ну а мамашу с папашей оставили. Так что, шэф, надобность вскрывать твою копилку и прочищать твои кишки от всего дерьма, что там скопилось, отпадает. У нас и так ужу два трупа.
-Что?! Я зря сидел здесь взаперти, потел, худел и нервничал? Да лучше бы я сам зарезался на суде-жеребятнике! Или сразу же после суда и жребия. Или здесь… Почему вы не оставили мне хотя бы нож? А если бы на меня кто-нибудь напал?!
-В другой раз, шеф, - дружески успокоил его Хрюкки.
-Что?! Ты еще скажи, что этот раз не считается! Я сейчас же запишу себя в книгу забитых и ни на одной из трех следующих жеребьевок меня не будет. Ибо нельзя дважды подряд забить одну и ту же свинью. А трижды подряд нельзя тем более. А уж четыре раза подряд забивать – и вовсе будет не по совести.
   Шериф еще долго визжал на своих подручных, а те добродушно отхрюкивались. В этом стаде не было черезмерно кровожадных свиней, как, впрочем, и на большинстве из скотских хуторов.
   Где запекали хлеб из зерна, выращиваемого в парниках, в круглые буханки в форме когда-то виденных небесных кораблей. Тогда, в дни битв летающих замков.
   Вся троица направилась к сестре шерифа Хрюлли, которая была порядочной свиньей. Ничто не уважалось в этом уголке Страны Воскресших, как эдакое вот, наивное и безмятежное, простое, искреннее и сердечное добропорядочное свинство.
   О, это не были коварные любители баллад. Одно название – Бал Лада. Или же Балл Ада? Та самая оценка Преисподней, что выставляется за каждый грех, или собрание гармоний, что в танцах выражают наивысший смысл устройства всех дел во всех земных мирах, являющихся отражением небесных? Два разных смысла при  расчленении того же слова. Какое место буква изберет, какой она захочет быть – последней маленькой, но в первом слове, или первой и большой, но во втором?
   Шли три свиньи по кладбищу и, хрюкая, смеялись над тем, что одному из них пришлось голодному почти полдня ждать, когда его забьют на обед остальным. Но так и не забили, не дождался. И из-за этого взбесился свин, от ярости он вышел из себя.
   Свиньи на кладбище питаются трупами. Едят глазные яблоки и печень мертвецов. И собственной родни – неразменные свинки. О, вечное счастье бекона, способного воскресать!
   Бредут по улочке меж склепов разной степени сохранности (а значит, и пригодности для хлева свинского и для загона скотского). И счастливы. Бекон бессмертен.
   У одной из стен, украшенной рылом Дурня-Пятачка, шериф остановился.
-Вот, понаживописали живописи, - с плохо скрываемым злорадством довольно пробасил он.
   Все в поросячестве любили сказки про медведя, кролика, осла и тигра, где всех побеждал благородный и презирающий хитрость, простой и добродушный Дурень- Пятачок.
-Пусти скота в хлев, - привычно заметил Хрюкки.
-Не вздумайте, кстати, в хлев скотов напустить, хоть бы и женского пола, как в прошлый раз, - встревожено напомнил Кабан.
-Большого Кабана Большое Слово…
-Скоты любой приличный хлев изгадят. Место скотов – загон. Или, если им в своем загоне плохо, дует и они худеют, найдите им склеп получше.
   Но даже вежливый свин пришел бы в ярость, услышав за два переулка из хибары Хрюлли нестройные песни, выкрики и гомон.
-Собачий лай…
-И блеянье козла…
-И гогот хриплый…
-Ржание двух пьяных жеребцов…
-Крысиный писк…
-Тигриное рычание, пока, однако, довольное и даже добродушное…
-Мурлыкание мрачное и вкрадчивое подлого кота!
-И смех рыдающей взахлеб гиены…
-Да там, у Хрюлли, вроде бы полным-полно…
-Весь хлев моей сестры битком забит скотом!
-Однако… - Хрякки, следую чуть позади шерифа и слева (справа, прикрывая и тыл и фланг Свирепого и Страшного, Что Ломит Напролом, шел Хрюкки), прислушался, заметив радостно некстати:
-А голос-то один!
-Ох, свиноматушки мои, - присев и сипло выдохнув, Кабан забегал глазками по большаку и переулкам, - Дракон…Да он нам не на пищу, а просто для забавы перережет пол-хутора.
-А Гориллы-то не так уж далеко. Один набег после него – и всех вернувшихся так раскидает, что стада нашего не соберешь. Нам некуда будет вернуться. Все наши братья, вся родня окажутся в Долинах Мамонтов. Кто станет здесь нас ждать? Кто память нам вернет своими рассказами, коли ее мы потеряем?
-Так пропадали многие стада, их хутора пустели.
-Беспамятные, возвращаясь к свиньям, в запарке обращались в скот.
-Слушай, может, как с Хрюнгеллой? Помнишь эту историю у Пегих и Пятнистых? Прогуляется всласть злодей и тихо уведет она его подальше…
-Скажем, полюбоваться древностями Замкового Городка…
-А там отравит, сонного, за эти дни собою истощив.
-А там, глядишь, вернется он, пресытившись, не к ней, а где-нибудь подальше, лихоносец.
-Или в беспамятстве, забыв про нас совсем.
-А может, мы его… того? Возьмем и заклеймим?
-Молчать!  - отрывисто взвизгнул их шериф свою команду, - Запомните, тупые боровы – захочешь стадо погубить, подсунь ему Дракона в качестве скота. Мы свми так шутили над Косматою Ордой, продав им в рабство семь беспамятных Драконов. Восстав, они их раненых всех выкинули с обрыва Огненного Берега Невидимого Моря.

-Мое почтение…
-Почтение мое. Ты все исполнил?
-Я старался.
-Нет необходимости стараться. Ты – среди Змей. Все должно происходить само, захватывая тебя целиком. Ты – то, что делаешь. Разделываешь мясо – сливайся с мясом. Не борись с ним, не сопротивляйся тому, чем занимаешься. Нет тебя и нет мяса, когда ты режешь мясо. Вы – одно. Так получается быстрее и лучше. И лишних не тратится сил. Не стараешься делать, а делаешь то, что не мог бы не сделать.
-Так выжимаешься досуха.
-И успеваешь сделать много больше. Ты и мясо – всего лишь разные витки одной змеи. Ты – ее виток в форме своего тела, а мясо – ее виток в форме мяса. Не старайся – когда ты «стараешься», то подразумевается, что если бы ты не «старался», то вышло бы хуже.
-Получается, что я режу сам себя?
-Не ты, а Змей. Змей режет сам себя и отрастает снова. При помощи тебя, оформленного, чтобы резать и этих туш, оформленных для того, чтобы ты их разделал. Удав считает, что он и кролик – одно целое. Поэтому он пожирает кролика, не зная жалости, сомнений и тревог. И продолжает беседу с кроликом, пока тот переваривается, все эти недели, расспрашивая его о том, что видел и что слышал при жизни этот, уже мертвый кролик.
-Мы все мертвы.
-Но кролик, пойманный в капкан змеиного желудка, перевариваясь, жив той жизнью мертвеца, чьи лапки не оторваны от позвоночника. Мозг жертвы, мозг еды как будто спит. И разговаривает, отвечая послушно и без лжи, правдиво, на все вопросы насыщающегося Змея. Беседа, начатая, пока тот кролик был снаружи, беспокойный, нервный, спокойно и неторопливо продолжается внутри. И постепенно кролик сообщает все. Он выжат досуха. И, насытив плоть и дух змеиные, он, наконец, свободно отправляется в свои Шелковистые Норы. Все это время, пока, не прерываясь ни днем, ни ночью, продолжается беседа удава с проглоченным им кроликом, почтительным и кротким, удав рассказывает пище о происходящем вокруг них – и даже то, на что сам кролик никогда бы внимания не обратил. И даже показывает все, что видит своим зрением – внешним и внутренним. И это видение мира (скорей миров, ведь Змеи видят все миры) недоступно кролику, пока он одинок. Сам кролик уже мертв, но вот остатки его Духа – почтительный и внемлющий всей мудрости змеиной собеседник, уходящий тихо, постепенно растворяясь, возвращая Змею всю сообщенную им мудрость, не тратя ее зря и не расстраивая резким и внезапным расставанием. А ты, стараясь, словно заставляешь себя, не желая делать то, чем занимаешься. Как будто у тебя есть возможность даже и вовсе ничего не делать. Как-будто ты мог бы делать что-то другое, или вовсе ничего не делать. Или возможность сделать плохо, но ты «стараешься» побороть эту возможность. Если только она – не желание. Возможность все испортить. Есть возможность что-то сделать – используй ее, прояви себя, слейся с этим делом, обогати себя на то, что в нем содержится. Тогда ты проявишь себя полностью, и даже то, чего в тебе раньше не было. Например, в тебе проявится то, что было в этих тушах. Не «старайся», не борись с собой и с мясом. Пойми его, дойди до пределов своего понимания и выйди за них. Так ты придешь к чему-то новому. А все, остававшееся в мясе от прежде заключенного в нем Духа, перейдет в тебя. Ты понял?
-Понял, мессир Серпентис.
-Продолжай. Путь непрерывен.
   И, переходом и тремя лестницами спустя:
-Кто кожу снял, ее уж не наденет. Раз снял – значит стала мала. В этой сброшенной шкуре только на карнавале кто-то меньший может появиться – и то лишь для того, чтобы изобразить то, чем освободившийся от шрамов ошибок прошлых, прежде был. Затем, чтобы Небесные увидели, каким он хочет стать, надевший сброшенную тяжесть кожи, и приняли чужие шрамы иного Змея за шрамы того, кто на себя надел отмерший облик, умершее, пережитое лицо того, кто вырастил себе лицо другое. Так подойдет?
-Конечно. Славно. Подойдет.
-Нет конца у движения Змея.
-Все кипит, все изменяется на кухне Повара Вселенной, который все время готовит новые миры. Мы – лишь приправа в его блюде.
   Двенадцатью шагами позже:
-И если будет продолжать «стараться», найди ему какое-нибудь еще занятие, а после – замени на тушах. Возможно, путь его Змея лежит мимо этих туш. Змею нельзя «стараться». Змей или делает все отлично, или это не его дело и нужно найти то, с чем он справится отлично. А хорошо – уже плохо для мудрости Змея.

   Сантор прочертил двумя кинжалами прямую линию, сомкнув ее перед собой («Правое встречает Левое») и сразу же насадил того Духа, что остался инкогнито, на рога других кинжалов, кривых и коротких. Когда он сменил на них те, первые, Тур не заметил.
-Знаешь, мне пришло в голову, что Заветы, где Чудотворную Силу употребляли на превращение воды в вино, скорее написаны позднее, чем книга, в которой пить вино запрещено. Иначе получается, что Тот, кто пришел позднее, учил на собственном примере о вреде пиров с возлияниями.
   Тур деликатно помолчал, потом предупредил:
-Безумие дервиша и берсерка может объяснить твои слова, но мой совет: если не хочешь, чтобы Огненный Порог наших Ворот На Небо передвигали постепенно твои ступни, колени, правую руку, левую руку, то, что останется от ног, а напоследок голову, забрав полученное после обжига и сделав из этого бурдюк для дерьма – походное отхожее место (ведь нельзя пачкать священный прах песка своими нечистотами) – не говори другим Архарам того, что только что поведал мне!
-Ты против того, чтобы из меня удобряли оазисы?
-Я против того, чтобы отрезать пламенем Границы твои золотые руки. Ведь если тебе отжечь конечности и привести тебя в сознание, ты вернешься без них! А если отжечь голову и выскоблить потроха, то вечно будешь каркасом из костей и жил для кожи Пожирателя Нечистот! Какова тогда будет Вечность?
-Кто-нибудь уже пытался это проделать?
-Ты видел одноруких? Одноногих? Обычно плоть, вспыхнув с краю, сгорает целиком. Огонь вытягивает нас обратно за порог. Но для тебя постараются сделать то, что я тебе описал. Хотя, обжегшись и удержавшись Здесь, в проеме Врат, остаются со шрамом зажившего ожега – как если бы просто сунули руку в костер.
   Сантор посмотрел в сторону мутного горизонта.
-Знаешь, что все Небеса и Миры Духов, других планет, всех звезд, туманностей и вероятностей событий едино содержаться в каждом мире Вселенной, как бы непохожи они не были. Собака, муравей – а Дом один. Баран, Козел, Паук, наверное лягушка – Дом один.
-Все твои сказки не стоят одной. И только ее я согласен слушать бесконечно. Это сказка «Али-бабай и сорок покойников»

   Две козы с тусклой и узколистой, свалявшейся клочьями мелкой травой вместо шерсти, стояли рядом и ощипывали друг друга, как подружки-лужайки.
-Зелье – ключ от Сознания. От сознания Того Тебя, что обитает в Небесном Мире – в одном из Небесных Миров, или во всех из них сразу. И, открывая Врата Сознания, ты , смешивая миры, вызываешь то, из-за чего Небо опускается на Землю. Или находишься сразу в Том Мире, там, где ты настоящий, и в этом, где ты – Тень, оставшаяся от Того, когда он был испепелен взглядом Посетивших Нас. Или просто Тень, упавшая на Землю, отброшенная Тем, Жителем Небес, Летящим. Бывает, что просто открывается дверь в иной мир – и ты уходишь в него. Или нам нужно это Зелье, так же, как соль или эти «витамины». И если нет такого компонента пищи, то мы испытываем «авитаминоз», становимся больны, неполноценны. Что-то может быть в этом вот Зелье, чего Здесь нет, но есть Там, откуда мы возвращаемся. В воздухе. Или в воде.
-Поэтому, старик, еще до Появления Богов ты ел тех, кто ходит на двух ногах и разговаривает? «Наркоманов»?
-Да ведь я и придумал есть друг друга. А раньше я ел только тех, кто сам питался определенным Зельем, тем, что, что называется, Мое. Другие старики – других, другую дичь. Мы их по запаху определяли – чем они питаются, моя дичь, не моя. Нам даже скорее нужно было не Зелье, которое они жрали, остававшееся в их мясе и крови, а то, что из него получалось – в жидкости, в которой плавают их мозги. Что-то из этого было ив крови. Мы, парень, пили кровь. Но, с появлением Богов, от этой Амброзии, Нового Света, мы, похоже, изменились. Теперь и воздух, и вода – Наши. Даже песок… Я его иногда добавляю, прожарив, в муку. Пеку себе печенье. А сейчас, обреж-ка пару клоков вон с той козы, лучше со лба. Там более зрелая шерсть, Дух из Дома Головы переселяется в нее, да и посуше, да и не пырнет тебя, если ты одной рукой придержишь ее за рог, а второй сострежешь шерсти клок. Но это я так, параллельно, разобрал?
-Да, вроде разобрал. А цветы на козах не распускаются? Тюльпаны, лотосы, розы… Ну, иам, где выходы корней их Внутренних Плодов – на лбу, на шее, на спине…
-Бывает. Только редко, у многих только раз всего-то и увидишь… Той Большой Единственной Весной. А у кого-то часто, через год. Но чаще – Первою Весной. Трубку я уже просушил, сейчас раскурим.

   Нид Дер Сан расчехлил шарманку и трели стонущего и оптимистичного воинственного воя мистично развернули свой чертог, а под его сводом очереди ультразвуков и беззвучно ухающие разрывы инфразвуков косили крыс нестройные ряды. Крысы ничего не могли поделать – они вылезали из своих однодневных нор в песке, так как иначе рисковали утонуть в рассыпающихся стенах своих жилищ, в сжимающем, душащем и погребающем их песке. А на склонах барханов, когда толщи их перекати-холмов уже переставали глушить Ад, растворенный в звуках, издаваемых шарманщиком при каждом повороте колеса, ощетинивимся раструбами органных туб. Все вылезшие крысы попадали замертво.
-Ну вот, на завтрак настрелял.
   На самом деле Воины Луны готовились оттеснить Песчаное Братство из трех умеренной сохранности кладбищ (почти не тронутых вниманием Богов селений) и лишние глаза их многочисленных собратьев им были вовсе ни к чему. Само же Братство применяло Жестяные Горны, которые дребезжа визжали так, что зубы ныли, сводило челюсти, резцы скрипели и крошились, хватала цепкая когтистая тоска, сжимая сердце и конечности слабели. И только перелив ревущих, воющих, гудящих Духов, собранных в шарманке (всех, кто тут погиб, сражаясь и всех Воинов, ушедших в бою – ведь в этих Кланах считали, что каждый раз при воскрешении в Страну Воскресших возвращается другой, похожий, но тот, что съеден, умирает навсегда, передавая свою память наследнику своей судьбы) способен был прервать, сломать или хотя бы вскользь пустить движение Пилы Сознания, сбросить оцепенение, вызываемое вместе с страхом пилящими не только слух, но также плоть и кости, всеми подлыми и жуткими, безумными со звуком играми крыс.
   Нид Дер Сан подобрал пару лежащих ближе к нему тушек и пошел к своему шалашу.
-Если ты взлелеянный и вскормленный переросток, дитя тех, кто мне по пояс, великан своего народа, а я – затравленный и зараженный всем пережившими То Очищение болезнями (что Меч Невидимый, вдыхаемый, съедаемый и выпиваемый, сквозь кожу проходящий незаметно) еще в младенчестве, забитый издевательствами до дрожи и потери памяти на вид собственной руки в моем сгноенном детстве – чтобы не вырос до настоящих, истинных своих размеров, карлик и урод по тайной собственной самооценке (память Предков), то тогда согласия искать нам бесполезно, хотя и одного с тобою роста мы.
   Во время битвы крысы, шныряя со всех сторон вокруг столкнувшихся воинов и под ногами могли и укусить внезапно, порвав сухожилие на ноге или покалечив кисть руки, сбить с ритма при передвижении и в схватке своим пронзительным писком. Также, в совокупности обозревая всю схватку со всех сторон, могли создать эффект локального всеведения у своих двуногих братьев. Псы их ловили, но крыс всегда оказывалось много – да и среди них встречались матерые и мощные бойцы, способные вдвоем расправиться с усталым или захворавшим псом, не отошедшей от ощена сукой или с неопытным и безалаберным щенком, набирающимся ума, сноровки и привычки, глядя на то, как разрывают на куски таких же, как они – или на собственном примере смерти, словно сна в кошмарном и реальном мире, с последующим пробуждением в него опять же, возвращаясь из Лесного Царства, каким являлся собачий рай.
   А именно сегодня намечалась такая битва, после которой все Кланы Псов надолго будут сыты и свежим, и копченым, и вяленым, а через годы – еще и мумифицированным и сушеным мясом, что зарывается в закрома, на самом дне песчаного этого моря, врытыми сваями прикрепленными к почве – прежнему дну атмосферы, грунту, дну мира, видимого как реальность на Земле. Мумифицерны оставались на крайний случай вроде эпидемии всеобщего падежа без задних лап или повального бешенства. Их готовили, вымачивая, чтобы пропитались каждой жилкой, в растворе из мочи и крови. Кровь добавлялась от более свежих туш, для аппетита, иначе мумию невкусно было жрать.

-Займемся арифметикой цветов. Если от зеленого отнять желтое, то получится синее. Если зеленое очистить от желтого, изъять из зеленого желтое, то получится синее. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Займемся алгеброй цветов. Сгущая, умножая синее, получим черное. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Теперь сложнейшее – гипотеза цветов. Из черного, растворяя, деля, иногда получается красное (когда это черное создали, сгущая-умножая красный цвет). Получим ли мы из того черного синее?
-Нет.
-Ай, не спеши! Любой цвет сгущаясь-умножаясь, дает нам черный. Если сгустить его достаточно, до полной неразличимости источника, его следов-оттенков, то в полном, бесконечно черном цвете могут содержаться все черные цвета, что получаются из разных, друг на друга не похожих.
-Даже из белого?
-А проще самый чистый, без оттенков, черный цвет получить из белого (ведь, разрежаясь, он дает нам серый, серый – постепенно белый, и значит, мы способны представить и обратное) – сгущая белый цвет. Не понял, но запомнил. Теперь о главном. Наши краски нам дает то, чего здесь больше, в нашем мире – кровь и сажа. Так чаще все мы красим в ту или иную краску (реальное вещество, материализованный цвет) из красного и черного рядов. Ну, реже – зеленого (листва дает зеленый цвет) и фиолетового (листва, что фиолетова – там, ближе к середине мира, где самые большие склепы, запомни, кстати – самые большие склепы, при всей их живописности, еще и самые разрушенные, а значит, наименее полезные для нас), еще реже – желтого (железо ржавое), ну там уж дальше совсем уж редкие цвета, их нет в природе, их создают искусством. А цвет – идея, Дух. Реальна краска, что сообщает его коже, льну, хлопку, шерсти. Немного понял, но не все запомнил, молодец!

-Слушай сказку, Косой!
-Опять про Мартовского Шляпника?
-Нет. Про Мозаичного Деда, который носил в рюкзаке за спиной пять своих отрезанных голов. Представляешь, однажды прорвал нефтяной фонтан.
-И Змеи его подожгли. Просто потому что гады.
-Нет, не успели. Все Кролики сидели на холмах. На бледных холмах, окруженные этой темной жидкостью, вонючей и страшной. И уже сожрали всю шерсть друг у друга и принялись обгладывать лопоухие уши собратьев, как вдруг появился на старом корыте этот шестиглавый дед с пятью мертвыми головами и одной, последней – живой. Мудрый дед собирал всех кроликов с холмов и плыл, стараясь никого не пропустить. В нефти уже плюхались какие-то ящеры (а может, всплыли вместе с ней), и один из них, открыв огромную пасть, спросил: «О, шестимозглый дед! Куда ты везешь этих жертв потопа? Менять на зелья для своих шести мозгов?» Дед бросил ему в пасть одного из окоченевших, впавших в ступор кроликов, тупо пялившихся на нефть, которую они видели первый раз. И когда ящер захрустел этим кроликом, дед сказал: «Там есть глубокий колодец, который я с помощью холста, лопаты и песка сохранил от затопления. Туда везу я этих кроликов. Там сброшу их, и, разрушив дамбу, утоплю их всех. А если я оставлю их на этих холмах, то ведь тогда они, пожалуй, упустят это приключение – им не удастся утонуть, и все их смерти будут похожи». Тут все эти кролики, озверев от голода, начали рвать друг друга зубами – ступор у них прошел. Загрызли и деда, перевернули лодку, все утонули, но ящеру все же досталось – чего-то тоже у него отгрызли. А дед, который боялся, что кто-нибудь из них («Одно меня тревожит – вдруг, если я их оставлю на вершинах, кто-нибудь из них да не утонет») , этому деду пришлось присоединить свою последнюю живую голову к предыдущим пяти мертвым. Так и поплыли они вшестером, как зомби-колобки. И хорошо, что не тефтельки.
-Ты меня обрадовал, что я не кролик. А что, гады все-таки подожгли это море? А то куда бы оно делось?
-Вы что, опять про жаркое?
-Иди отсюда!
-Нет, в нем потом еще крыс топили. А потом выпили.
-Да кто выпил?
-Кому нельзя, те и выпили.
-А кто сгорел?
-Мы сгорели, только ты не помнишь.
-Потом этот дед ходил уже с мешком голов, потом у него была пещера, в которой горой лежали его головы, он надевал их, каждую ночь новую, когда потерял свою собственную…
-Эти тоже были его собственными, дурак лопоухий, не помнишь, с чего начинал!
-Когда потерял свою живую. Дед был умный и его подолгу никто не мог убить. И каждый раз, когда он умирал, исчезала его голова. А когда он возвращался, то нес прошлую голову с собой, в свою коллекцию, в свое хранилище мудрости – собрание своих отрезанных голов, мертвых голов, которые он берег ив которых заключалась его мудрость. Эти головы жили вокруг него, не покидая…
-Заткнись, меня сейчас стошнит!
-Кто видел, как он ел лихорадную траву? Говорили ведь, чтобы он близко не подходил к лихорадной траве, чуть что, так сразу – по ушам, вырвать ему уши с корнем!
-Отрезать голову!
-Ну, наконец-то. Я знаю, кем мы сегодня будем ужинать!
   «Все кролики и коты навсегда остаются крольчатами и котятами. Даже вырастая размером с быка. Сознание их остается тем же, что и в возрасте, когда они были себе по пояс. Особенно, когда они дремлют. Ты видишь и слышишь все ясно?»
   «Слышу ясно, но вижу так, что  то ясно, то все начинает расплываться и меняются цвета. И оживают тени. Тени их похожи не на кроликов инее на котов, а на свиней… или собак…»
   «Это гиены. Уходи оттуда. Тени гиен. Скорее лети обратно в себя. Нам нужно сменить этот склеп. Иначе Хохот Гиен, их демоны злорадно последуют за тобой».
   «А ты разве не Здесь?»
   «Мне нет нужды так близко подбираться к ним. Мне отлично и отсюда видно».
   И кто-то завопил веселую песню:
                Три упыря в одном гробу
                Тонули как-то раз в пруду!
                В котором жирные девчушки
                Полощут, словно чушки, тушки!
                Все это видел злой тушкан,
                Когда попался в стоп-капкан!
                Бесплатный сыр всегда отравлен,
                Час смерти на цене проставлен!

   Страницы фолианта были твердыми, почти картонными, не уступая кожаному мягкому истертому, прошитому от времени остекляневшей жилкой, переплету.
-Читай внимательно.
   Страницы украшали картинки – черный, красный, желтый тона правили на них свой взгляд на мир вещей.
-Ведь ты всегда в своей речи употребляешь слова, произносимые другими, внезапно вошедшими в зал, через четверть или полдня после того, как ты их скажешь. Достаточно редкие слова.
-Но здесь одни рисунки!
-Текст приходится на те страницы, что склеены. Прочти их.
-«Свободны те, кто сам свободен сделать выбор, жить ли им, или уйти из жизни, освободившись от страданий. И если они действительно свободны, то, словно во сне, что наша жизнь, на глазах зарастают смертельные раны. И они не могут умереть. Иные их поэтому считают не свободными, рабами. А то, кто Дух освободил, оставив на Земле пустое тело, пригодное к оживлению, освободив его для Духа, жаждущего вернуться на Землю, вселиться в дом пустой оставленной жизнью плоти, изголодавшись по этой простой и плотской жизни, что для них, летающих в просторах чистой и холодной, полной Силы пустоты, лишь сон». Я много допустил ошибок?
   Молчание. И не мигающий взор, полный вечности и бесконечности, зияющий и доносящийся из затененной пещеры надвинутого капюшона.
-Мы все читаем разное. И часто нам кажется, что мы противоречим друг другу. Реже, и тем, кто более сведущ и мудр из нас – что это все различные версии, истолкования и переводы с языка, нам не знакомого. Мы не знаем языка, на котором написана эта книга. Но изучим ли когда-нибудь его, сопоставляя переводы, сделанные теми, кто способен читать написанное на обратной стороне листа, чья чистая страница не может взгляду сообщить, что у нее с обратной стороны? Возможно, нам нельзя смотреть на знаки языка, что нам неведом, как на окна дома, населенного врагом. Не знаю даже, сделаны ли копии со склеенных страниц.
-Зачем же переводить такие надписи, неосторожно играя со всеведением?
-Нельзя смотреть на Знаки, что древнее, чем Срок, отмеренный по времени обратно для сотворения земного мира, как определенного события. Но знания, что заключены в этих страницах…Тайны Могущества, Иного Бытия, переплетающегося с нашим так же неотделимо, как эти склеенные нами страницы.
-Так кто свободен, те, кто не может умереть, себя убить пытаясь, или мертвецы, что оживлены, или ожившие, наполненные иным, великим и могущественным Духом, сошедшим с Небес (хотя бы даже Темных?) А кто из них слуга, что честен. А кто презренный раб?
   И тот же несокрушимый, как стена, взгляд из пещеры капюшона.
-Ты можешь отличить, кто жив, а кто мертвец воскресший? Кто в точности скопирован с живого, из песка или из воздуха слеплен могуществом решившего нас навестить? Кто одержим, кто просто болен, а кто – коварный лжец? Но и коварство лжи возможно, как проявление все той же одержимости. Представь себе, я не могу. Слова, дела, события, что можно определить, как явные последствия того, что происходит с нами. И несомненно, правильно (не грамотно или истинно, а систематически, канонически, по прецеденту) трактуемые чудеса.
   Трепещет, словно повторяя смятение и беспорядок мыслей послушника, пламя свечи и танцуют, пляшут неистово тени на стенах склепа, вырастая, уменьшаясь, качаясь вправо и влево, искривляясь, словно отражения в неровном кривом зеркале. Фигуры у стола неподвижны.
-Скажи, страницы эти чисты? Нет никаких неведомых нам Знаков? Мы читаем Книгу Неба, лежащую так высоко, что недоступна смертным и нам не дотянуться до нее, написанной на полотне времен такими буквами, что больше всей Земли, и эти буквы – высохшие слезы писавшего историю Вселенной перед тем, как приступить к ее созданию. Или замерзшие тени ангелов, оторвавшиеся от своих хозяев, построившись в шеренги отрядами великого, послушного руке и взгляду, войска?
   Молчание. Шипение и гул огня и шелест теней, крадущихся по стенам.
-Знаки есть. Не всем они видны. Задуй свечу.
   Мгновенный обреченный краткий выдох. Рычание и хлюпанье. Треск и чавканье. И вой.
   А позже – зверь с окровавленной мордой в чешуе, неспешно шествующий по коридору, волоча за собой черный плащ.
   Четыре когтистые лапы. Отливающая золотом черепица панцирной брони на спине и на брюхе, и мелкая, почти кольчужная – на остальных частях тела. Скребут по камню стальные наконечники стрел, обретающих жизнь в полете, на тетиве арбалета. Сталь – кость Дракона. Прицепленный к хребту плащ с капюшоном волочился, словно обессилевшие крылья.
«Кто ходит в предрассветный час на четырех ногах? А в полдень, при свете солнца – на двух, уча терпению, любви и состраданию? Я, зверь ночной, что страшнее тигра и гиены в этот час. Найти бы посох, чтобы остановиться на чем-то среднем… Но кто Двуногих станет учить, как быть покорной жертвой?»
   Так философствовал наедине с Вселенной Зверь, проходя в свои покои под занавесью красной, густой и темной красноты, сотканной из прекрасных волос блаженных девственниц, срезанных в полнолунную полночь и выкрашенной кровью наиболее спокойных младенцев, не беспокоивших своими криками безумных мира сего, а тихо и любопытно смотрели на все мудрыми нечеловеческими страшными глазами.
   И занавесь, по золоту, покрывавшему его, скользнула, словно плащ поверх плаща, скрыв черную одежду, как будто пурпуром философа залив.
   Румяной корочке не помешает острый кетчуп, что режет вкус, как нож язык и пище придает вкус крови, особенно заметный, когда им приправляют мясо.
   Все это знал скорее повар, чем гурман.
   И мертвецы на кладбище, спустя уж сорок лет после торжественной кончины и похорон их прежнего, живого старой жизнью, мира, из томатов, разводимых на клумбах оазисов, готовили этот иллюзорный соус, что в изобилии был в окружающем реальном новом мире. Впрочем, и прежде в лучших ресторанах в кетчуп добавляли кровь.
   Меч и огонь определяли судьбы в этом мире. И краски всех его картин замешивались на крови и саже. Реже – на ржавчине и выцветшей золе, полинявшей под зноем жаркого дыхания нависших низко туч, сдавивших небо Страны Воскресших. И редко уж совсем  - на соке зеленой и лиловой, розовой и фиолетовой листвы. Ведь здесь, в пустыне, цвели кусты, все листья которых были розовыми лепестками.
   Путь Змея возвращается от впечатлений от событий настоящего к преданиям далеких прошлых лет. И эти петли кольцами извивов бесконечности вползают в будущее, переплетаясь с вариантами событий, непреложностью судьбы, отчеканенной в железной книге Кузнецом и инкрустирована Ювелиром, расписана вязью узоров Гравером, покрыта медью, серебром и ртутью, золотом и платиной в фигурах орнаментов оград реальностей, решеток, преграждающих сознанию свободу странствий, дробя и ясновидящего взгляд, и фрагментируя предвидения предсказателей, основой оставаясь для сказителей, оплетающих их вьюном своих историй.

-Почему Вождь, пока он жив, презираем, а его зомби, оживленный Силой Темного Неба, ночью, наполненный Властью – наш Живой Бог?
-Жизнь, пролетающая быстро, подобна видению в голове бросившегося с вершины руин, с крыши башни, проносящимся событиям и картинам, победам и неудачам, складывающимся в новую историю, иное воплощение, судьбу – пока он вниз летит, чтобы разбиться. Жизнь, что тянется, как Вечность, подобна восхождению по лестнице или склону. Или ожиданию отрыва от земли ревущего на пламени хвоста или дрожащего в разбеге летающего склепа (пока Явившиеся не даровали нам способности к полету, летали в больших гробницах из стали).
   Здесь вернувшегося кормят его собственным мясом – плотью тела его предшественника в этом мире, убитого перед тем, как появился следующий (этот) он и этим и отправленного в Страны Неба. Так кормят и голодных детей. А сильные убивают себя, возвращаясь к собственному трупу, находя его с Небес, разделывая его и им питаясь. Таковы не умножающие Зла. Есть и такие, что далее идя, питаются лишь плодами оазисов и даже песком, зная, что каждое убийство и возвращение умножают Зло этого мира. Перед битвой часто, много раз подряд убивают вождя и лучших воинов, оживляя их отброшенные в этот мир тела. Так умножается войско. И вернувшийся, и настоящий изо всех, одной лишь мыслью управляет слаженной командой из своих прошлых тел, наполненных вблизи него тенью его Духа (и собственными расправившимися душами плоти – мышц, костей и крови). Те, о ком ты говоришь, считают Душу Крови выше той, бессмертной, не рожденной на Земле.
   Бесплатный сыр всегда отравлен. Об этом помни крыса, мышь, ворона и каждый, кто предпочитает сыр. А Половинчики – зомби и оборотни (что живы, пока мы спим, ходя и говоря, сражаясь и охотясь в те часы, когда мы спим), что выглядят на половину своих лет. У многих они – рабы. Есть Касты, в которых рабами становятся те, кто возвращается, и, презирая своих живых, зомби зачастую поклоняются им же, убив и оживив – настолько же, как презирали, пока те были живы. Это – как пружина, что распрямляясь, хлещет после смерти, будучи свернута туго, пока такой презренный жив. Таковы Темные Ветви Домов. У них все – наоборот, отражение того, что у нас. Но и они часто подделываются под нас. Не знаю и сам я, кто я.
-Мы все мертвы?
-Вот видишь, это сложно. Разбей то зеркало в сознании, что отражает ложь поверхности вещей. Пусть воля Явленных течет в тебе свободно.
   Сугроб под фонарем – бельмом в ночи.
   Красиво. Бело. Слепит глаз. Бельмо.
   Бархан золы и перемолотого ветром пепла.
   Были хлопья – стала пыль. Так созрел песок.
-Рассматривая историю одного голографически изложенного романа, об унижении Бога и отвержении его, при всей искусственности выдуманного впоследствии культа, на который якобы и опирался этот Явленный, нельзя не отметить логичность того, что этот «народ», вписанный затем во все события всех стран, потерял вместе с этим предназначенным ему Богом великую империю, объединившую полмира. Эта империя досталась, якобы, народу, принявшему этого отвергнутого Бога, когда явился снова он. Логичная мораль о выдуманном государстве, на месте бывшего в реальности, народа мертвецов, чье второе рождение при инициации – оживление трупа, зомби, помнящих и то, что были живы, «народа», что обосновал себя в перепридуманном прошлом другого народа (того, что принял Бога и все дары его богатые в земном, реальном мире), присвоенном отступниками, бежавшими, отвергнув все, связывавшее их с настоящим и действительным народа (отмеченного, как «принявший»), из которого и вышли, как отверженная и презираемая каста некромантов, оставив себе опорой, оправданием и утешением лишь предания прошлого, далекого и искаженного ими, измененного под влиянием культов Великих из далеких стран.
«На могилу приносил Он корзинку, сплетенную из темных ветвей Черной Ивы, с гирляндой из черных роз и мрачных листьев с фосфорическим рисунком голов не то жуков, не то оголенных вовсе козлиных и бараньих черепов. И с таким из черепа козы или оленя сделанным искусно фонарем, держа его за рог, с свечей внутри, приходил Он ночью на могилу».
   Так писал провидец одноглазый под столом, куда забился от домашних, жаждущих отведать его плоти. Да и просто снять с него на пергамент кожу, чтобы из пергамента наделать для себя игральных карт.
   В карты эти все племянники и пасынки его разыгрывали на ночь всех своих родных, двоюродных и сводных теток, и племянниц, и сестер.
   Карты вещие из кожи прорицателя справедливо разделили бы всех без споров, ссор – их выбор был всегда мудрей, чем выбор карт других.
-Они собираются уничтожить меня на 666-ой день от начала войны Семи Домов. Убить совсем и навсегда, выбросив за Границу Жизни.
   Так говорил Муфлон Коту.
-Убить навсегда?!
   Коту понравилась эта идея. Он вообще одобрял различные коварные подлости, развлекаясь их устраиванием и смакованием. Так что и это предложение он спросонья полностью и безоговорочно одобрил.
   А прорицатель с ведром густой и темной крови писал свои главы на стенах руин. Так, исписав одну сторону улицы гробниц былого, он переходил к фасадам склепов противоположной стороны. Из его-то кожи карты и определили бы, кому в его семействе спать с тремя красавицами сразу, кому – честной парой, а кому – ни с кем.
   А Муфлон разговаривал с вампиром, пившим его кровь по ночам и перегрызающим ему горло, чтобы добраться до печени его мертвого тела.
-Я сделаю кошачью колбасу. Набью твои кишки твоим же мясом, что ты нагулял посредством этих… и при помощи своих бессовестных кишек.
   Печальная Крыса Шлюшундра хихикала в своей норе над Котом мясной породы. Она хихикала взахлеб.
   И на стене, где прежде находился суд, она, скрываясь в кривых и искаженных ужасом Зла Знаках, хихикала, начертанная кровью, собранной поэтом-орнаменталистом после бойни перед сном со всей его семьи. Так покрывал надгробья эпитафиями предсказатель прошлого и каждый, кто умел читать, способен был прочесть на стенах склепов его Книгу, написанную после смерти: «Книгу посмертных строк». Таких немного оставалось. Ее читало больше Небо – облака и тучи, Солнце, звезды и Луна. И Те, продиктовавшие ее, справлялись с переводом на язык Страны Воскресших.
   Книг было две – читая строки справа налево, ты читал одну, а слева направо – другую (во всем противоречащую первой). Их страницы совпадали. И вдвойне украшали фасады. А примечания – темные утробы склепов изнутри.
   В обрамлении обломков стен, вонзающихся в Небо, словно зубцы короны или клыки этой Земли, внутри одного из обрушившихся и одного из самых огромных, склепа, стоящего в окружении просторного отступления прочих, струны, рога и орган открывали врата в то, Небесный Мир, ведя по его тропам и холмам, долинам и руинам – ведь если есть руины на Земле, то почему бы им не быть на Небе? Какие Духи, Жители Небес, спустились сверху, разогнав голодных алчных Демонов Песков? Какие мавзолеи и гробницы пирамид, величественные памятники и аккуратные ограды выстроили шаманы пением, и клекотом, и карканьем своим? Вороны, Орлы и Аисты кружатся среди руин полей сражений всех миров. И вбок склонившийся остов высокой башни, словно исполинская плита, часы, чьи стрелки сорок лет передвигают ветры, так что на все свои четыре направления они показывают четыре разных времени, всегда четыре разных для четырех различных направлений, спекшиеся сверху в сплошной вал и занесенные песком строения, у подножия курганов открывающие ряды квадратных входов в свои короткие скупые лабиринты – все отзывалось заклинаниям, что населили звуками просторы тишины, делясь своими ветхими мечтами и грезами, истертыми на сгибах.

   Рабы бежали по барханам, вдоль оранжевых флажков, воткнутых в песок. Их путь был замкнут в кольцо.
   Олени стреляли по ним из длинных луков, концы которых напоминали ветвистые рога, а середину которых защищала корона из трех лезвий, обоюдоострых и расположенных так, что рукоять приходилась между клинками. Наконечники ветвей на концах также затачивались и часто смазывались ядом. Кинжалы, похожие на наконечники копий с приделанными к ним снизу ребристыми прихватьями для пальцев, увешивающие их перевязи, могли использоваться для резки, рубки и даже для пронзания противника, но предназначались для метания.
   Одни из рабов падали, остальные продолжали свой бег, перескакивая через их тела.
   Бэмб включил свое некровидение, закрыв прицельный левый глаз и предоставив правому, убитому еще в детстве каплями яда и уколами раскаленного стального волоса, определить, кто из рабов – оживленный мертвец, сброшенная плоть ушедших на Небо, а кто – живой, способный возвращаться после того, как его убивали. Последние ценились выше, как скот, приносящий Оленям мясо. Правда, при возвращении они старались отдалиться от места, где были в рабстве в прошлой жизни, но клеймо двойной короны оленьих рогов выдавало их. И мало кто из Кланов Дома Быка отваживался не выдать поисковым партиям Оленей их собственность, принадлежавшую им по праву, завоевавшим этот скот в сражениях. Рабы не восставали – причиной этого было то, что ненасытные на ласки оленихи (ночь с рабом, да хоть с дюжиной их сразу не считалась у Оленей изменой) держали их крепче, чем кровавые избиения режущим лезвиями луком, что производились в наказание пойманным – тем более, что сразу после экзекуции окровавленный беглец, что был пойман или бунтарь, посмевший не подчиниться приказу, на три дня отдавался в распоряжение и милость олених, живших отдельно от своих мужчин, в городке из обособленно стоявших склепов – залечивать раны и восстанавливать силы. Рабыни жили в городке Оленей. Олений Клан предпочитал возвышаться и властвовать во всем, но также славился своей справедливостью и снисходительностью к рецидивам благородства.

   Склеп, выкрашенный в розовые и серые тона, воспринимался каждым, кто причислял себя к счастливому свинскому племени, как радостный, веселый, элегантный. Иные красили уцелевшие одноэтажные склепы пятнами – розовое на сером, иные – серыми кляксами на розовом, иные – полосами.
   Нифнаф посмотрел, прищурившись, на Солнце, мысленно обернув его обратной, розовой стороной. Что делать, Свиньи верили в обратную сторону Солнца, как верят Псы в обратную сторону Луны, что превращает в Волка каждого из них.
   А каждый Хряк способен был, в безумии священном, стать в полдень диким Вепрем.
   Хрякки трусил по дюнам, что-то напевая.
-Что ты поешь? – спросил Нифнаф.
-А что придется. То, что вижу. Понимаешь, при моей упитанности я не способен бегать молча – сразу задыхаюсь. А когда пою, вдыхаю ровно, тщательно и плавно и долго-долго выдыхаю, задерживая в легких кислород, пока он сгорает. Такое дело.
-Опасная привычка. Тебя слышно за три холма.
-Ну, если только острый слух.
-Ну, если только острый слух, тогда за семь холмов.
-Что делать, я не Гад, чтобы питаться Сиянием и милостью Явившихся Богов. Люблю пожрать. Поэтому и задыхаюсь на ходу. Наверное, в рассеянности забываю сделать вдох, а может выдох.
-Мечтательный ты парень.
-Есть маленько.
-Мечтаешь все о Рае Для Свиней?
-В таком отказано нам, вроде.
-Тогда об Аде Для Свиней?
-Б-р-р-р. Тоже скажешь. Ну-ка, перехрюкни.
-Я не о том, где жарят наши туши, когда еще мы живы, на огромных сковородках и режут нас, пока еще глядят глаза, на бекон. Я о том местечке в недрах, где бассейны, теплый ил, целебные грязи и луга под сумраком, что расступается своими Вратами Туч из пепла внутренних вулканов перед нашим розовым, закатным Солнцем.
-Или Солнцем Зари. Когда оно еще не ослепительно настолько, что жжет влюбленный взгляд, а розовое, нежное – любуйся, сколько хочешь.
-И где мы, согласно некоторым Книгам, жарим и пытаем всех, и варим их в смоле за то, что вместо счастья в эту жизнь несли страдание.
-Об этом и мечтаю, о свинячьем счастье.
-Ну, Хрюкки, ты мечтательный, как боров.
-А боров я и есть.
-А что Кабан?
-Свирепствует. Блюдет порядок.
-А что за шум там третий день? Ну, у его сестрицы Хрюлли?
-А все нормально. Дружественный гость. Из дружественных нам колен Мохатмы Хатхи.
-Из Клана Хатхи? Странные они. И жрут, как слухи полнят мифы их, немеряно сока зерна…
-Крупнее нас.
   Тут мимо них промчалась повозка, запряженная двумя мясистыми гиппопотамами. Их нашли недавно в одном из склепов, полном битого стекла. И приспособили таскать платформы, оставшиеся от прежних – те, что бегали по двум стальным карнизам, проложенным по перекладинам из дров и вбитым в землю. Колеса, правда, переделали на большие и кольчатые, с торчащими длиннющими и ржавыми шипами – так. Чтобы они не увязали в новой рассыпчатой тверди Страны Воскресших.
   Едва повозка пронеслась на расстоянии руки от Хрюкки, как, словно он был к ней привязан, его тот час же увлекло за ней. Лентяй использовал моменты и притяжение полей энергетических сил движущихся быстро тел, хоть  и не смог бы объяснить того словами. Главное, что та повозка с горой песчаной брюквы следовала, в общем, по пути ему. Здесь, на окраине их хутора, все было чаще по пути – на хутор.
   Вздымая пыль, как скромный и отяжелевший смерч, гиппопотамы и повозка и, отставая постепенно, Хрюкки, летели к скопищу хлевов и склепов.
   Нафниф-охотник, почесав хребет острогой, побрел себе периметром их поселения, поправив за спиною круглый щит с секирой и клыкастый шлем.

   В песчаных джунглях Бемб смотрел, отсеивая зомби от живых. Живые сияли светлее, более дымчато и паутинчато. Зомби были плотными сгустками мрака – даже теперь, в редкий солнечный полдень.
   Подняв свой лук, Бэмб, молодой олень, спустил стрелу с дрожащей и трепещущей, натянутой стрелою привязи тетивы. Вот светлая, сияющая тень упала, взбив песок, помяв гребень бархана, постепенно она стала темнеть. Бэмб добыл себе обед. Сейчас же следовало расчленить сраженного, пока он не ожил – по щедрости Богов, случалось, оживали убитые без всяких ритуалов. Так и получались зомби.
   Лишь оглянулся он на лес высоких копий за спиной, с плескающимися флагами. И свой увидел – золотых рогов корону, переходящую в копыто черное. Символизировало Дерево. Не те плодоносящие коровы, вросшие в расчищенную от золы и пепла почву оазисов, чьи румяные телята сочной мякотью так лакомили вкус и утоляли жажду, а тех, великих исполинов прошлого, что частыми рядами занимали целые равнины на много переходов Прежде – от моря и до моря, неся свои короны сучьев и ветвей побеги, что рождали ветер и вспарывали брюхо океана воздуха – стихии, победившей народы этих мест, призвавшей Тех, Кто, Появившись, Изменили Мир и сделали его таким, каков он есть Сейчас.
   И вспомнил Бэмб походные шатры тех поисковых партий, что принимали его в свой стан, когда искали воины Оленей свой сбежавший скот.
   Цепь бегунов, рыскавших вдоль отмеченного им пути, поспешно миновала павшего. Сегодня ветер озорной нечасто позволял сразить бегущих. После окончания забега они поспешно стрелы соберут и отдадут Совету, который количество посланных в промах, впустую, смертей. Сам Бэмб, достаточно полюбовавшись ржавью дюн, впервые пустил в добычу своего гонца.
   Но, не дойдя (он шествовал неспешно, не позволяя укрепленной на шлеме со сталью полумаски, короне позолоченных рогов качаться) до им сраженного, отпрянул – убитый им вырвал стрелу и, снова сияя, бросился навстречу, метнув его послание (приказ на прекращение его невольной жизни) в пославшего его.
   Полуоткрытым ртом поймал Олень стрелу, лязгнувшую о зубы, выбив два резца и глубоко вошла сначала в небо, а затем и в мозг. Бэмб, молодой Олень, успел заметить лишь оперение, качающееся на черном древке – желтое, хранящее отпечаток его руки и Духа.
   Бэмб рухнул вниз по склону, пробороздив и взбаламутив целую канаву в том бархане. Высок и мощен был Олень.
   А его убийца, скорчившись, бельмесом сиганул с вершины на противоположный склон, оставив между собой и прочими стрелками песчаный холм и линию флажков.
-Премного обращаю внимание Великого Лося на то, что это невозможно, - обратился к предводителю Оленей, Князю-Оленю, Визирь-Олень, мотнув разлапистым широким синим рогом в сторону случившегося происшествия.
-Добить, - отрывисто и трубно бросил Великий Лось.
-К обеду нужно мясо, - с почтением заметил, разъяснив Визирь-Олень Оленям стражи.
   Они не беспокоились за Бэмба, появись он даже за пределами владений Княжества Оленей, вытравленные огнем и краской Знаки его шкуры оповестят нашедших (если вдруг вернется Бэмб без памяти), кто он и где за него причитается солидный выкуп, как за благородного стрелка.
   Лишь страж Четвертой Ветви шепнул, как бы двоюродному брату – стажу Седьмой Ветви:
-Но каков свинопотам?! Их вовсе в настоящий полдень нельзя пускать в бега – вселяется в них свинский бес безумия и безрассудной непокорности. Их Дух становится отравлен Солнцем.
   И, вместе с прочими они, поспешно подбежав, длинными прямыми мечами (от ударов сверху от которых и спасали их рога на шлемах) довольно быстро разрубили Бэмба, бросая пристальные мгновенные взгляды вслед сбежавшему.
   Но благосклонный шутник просторов пустыни, проклятой одними и благославленной другими, наверное, в пику им, Богами, уж стер следы бесстрашного и удачливого убитого сегодня Кабана.
-Должно быть, сразу же вернулся в бешенстве обратно, - заметил страж Четвертой Ветви Короны Всех Оленей, - отдохнул свои недели или дни в Стране Слонов Небес и возвратился в миг убийства, поражения, на то же место. Его спасает Хатхи. Он сейчас зарылся глубоко в песок – под тем холмом, или за этим. Нам не перекопать всех дюн.
-Окончится забег – и бегуны в виду усиленных дозоров станут рыть весь этот прах, - донесся трубный голос Князя, - А пока, Четвертой Ветви страж, приглядывай за этим местом, беглец неподалеку.

-Прежде с Возвращающимися (тогда еще не все являлись таковыми) поступали так: их разделяли. Какого роста мы сейчас?
-Мы роста своего.
-Тогда все были меньше. Кролики и Крысы в полтора-два раза меньше в росте нас, их только шрамы и морщины отличают от наших детей. Примерно их вот небольшого роста, ну, чуть выше, все и были. А достигалось это так: ребенка часто убивали. Так что, в пламени или в вспышке молнии мгновенно исчезал во сне – и снова возвращался, тут же или позже. Тело мертвое уже больше не росло – и оживленный мертвец, убитый аккуратно, оставался небольшого роста. А Вернувшийся, в беспамятстве (его при замешательстве тот час же начинали истязать, или наоборот, ублажать его зельями и ласками) терял свой прежний Дух, его передавая собственному зомби. И рос такой, как мы, все время прибавляя в росте – с него до определенного возраста снимался урожай мертвых тел, а далее ужесточались пытки и Дух переходил в одного из зомби. И Возвращающийся более не рос. И даже выходили (часто с переездами из селения в селение) другие существа, с таким же прошлым, как у него, до обрыва роста. И с дальнейшей судьбой и памятью своей. У них все повторялось – так достигалась разница сложения и роста и непохожесть детских, юношеских и взрослых лиц одного и того же Возвращающегося. Тогда могущественны были и искусны лекари – могли они перешить плоть ребенка в плоть зверя (младенца – в кота или мелкую собачонку, ребенка постарше – в собаку) или вовсе в иной пол. Если Дух Возвращающегося возмущался этим, его переселяли в других, похожих, близнецов, живых, но роста одного с ним – того же возраста незрелого неполнорослого, как тот, в котором его убили так, что оборвали его рост. И это были или зомби свежие от близнецов его (сейчас похожи в Кланах многие и так, что их чужим не отличить, меня, как хочешь, души их, переселяя Дух Вождя поочередно в любого из неотличимых по сложению воинов племени, а прежний, что носил в себе Дух Вождя, переодевшись в одежду того, с кем обменялся Духом, им и становится – в сражениях удобно: Вождь раненый или убитый мгновенно переселяется в другого воина; те, кто старается этого избегнуть, вытравливают Знаки Духа своего на коже и шрамы, чтобы телом отличаться от прочих) или те, кого заменили ими – живые, но спящие, недоросли, продолжающие расти, выжидая той судьбы, где они уже выросли.
-Так много было нечестивого у Прежних…
-Этим и возмутили они Тех, Кто, Явившись, Уничтожил Прежний Мир. Тогда создали Боги новую реальность – Мир Благославенный, Мир Бессмертных. Наш мир, Страну Воскресших. Но помни, заклиная существ иных миров и Духов, что незримо носятся, тенями населяя этот мир (хотя Они, по сути, одни и те же – большая их часть), что призывая Их себе на помощь, ты во внимании Их и не взывая к Ним. Ты, как перчатка на руке Обитателей Неба. Внезапно, безо всяких обращений к Ним, они способны в твои доспехи плоти облачиться – для исполнения своих, Им лишь известных, надобностей и для свершения каких-то дел, Богам угодных. Или для твоей защиты. А то и для наказания тебя за оскорбление или невнимание. Бывает, что Духи, враждующие с Теми, Кто Помогает Нам, чтобы навредить Им, крадут тебя. Тогда становишься ты одержим Врагом того, к чему принадлежишь. Чаще получается это (и надолго ты можешь оказаться в плену Врага), когда противникам принадлежащих к тому же Дому, что и ты, Духов, удается заполучить твой Талисман – тот истинный твой Дух, твою Печать, что хранится у покровителей твоих небесных. Стащить, обменять на что-то более ценное для Них, одолжить для выполнения приказа тех, кто выше их всех, подменить или выиграть в какой-либо игре, а то и захватить в одной из битв, беспрерывно сотрясающих Пирамиду Вселенной. И главная причина уничтожения Богами противоестественного Прежнего – то, что все это Духи, запечатанные в этом мире, вчеканенные в него намертво и воплощающиеся в оживленных мертвецах, перенесли на Землю, в этом мире повторив поддельно и примитивно, все эти сложности небесных взаимоотношений и управления Небесными Мирами – теми, что ближе расположены к Земле. И даже Мирами Нижними, также отторгнувшими их игры. Преследуя и содержа (подчас в тайном, внешне незаметном рабстве) и воплощения земные существ небесных и воплощения выходцев из не столь уж ужасных Внутренних Миров (те чаще были оборотнями и сном небесных воплощений, так же меняясь телами близнецов в тех сумерках сна между днем и ночью Небесных, Верхних и ночью или днем Внутренних, Нижних). Так, в одном месте, Дух, считавший себя непрерывным, в телах различных был постоянно личностью одной (скажем, Верхним), а в нем, свернувшись в Тьме его души, вампиры спали, освежая свои силы и от жертв его, лишений и претерпеваемых им несправедливостей и раздражения, копили ярость, обосновывающую правоту их там, где они являлись иначе непрерывным Духом, Нижним, внутри которого, в облитом мрака сталью, запечатанном ларце из камня, в ослепительном сжатом сиянии, пребывал, не беспокоя их, Дух Жителя Небес. Вернее, в одном вампире – души тех детей Бескрайних Стран, лежащих выше, от которых он заимствовал свои тела земные – душа того из Жителей Небес, с которым он телами обменялся в этот раз, копя отрицаемую им жалость, сострадание, покорность высшему велению Вселенских Сил.
-Так было сложно…
-Не так уж сложно, если не меняться телами беспорядочно и с кем попало. Тогда, конечно, следы необычного Духа, да еще побывавшего в иных, отличных от твоей и поразительных, таинственных, а значит, волшебных землях, вспарывали монолит твоей души. Иным это нравилось – собственная необычность, непредсказуемость и открывание нового в глубине своей испачканной чем-то, прежде не пятнавшим, души. Очень красочны бывают эти пятна. Иной по ним способен был восстановить значительную часть той страны, что посетил поменявшийся с ним. Тогда многие постоянно переезжали из одной страны в другую.
-У нас одна страна – Страна Воскресших…
-И мы не знаем даже, есть ли что-нибудь снаружи, за стеной, вспыхивающей всякий раз, когда пересекает что-нибудь кольцо Границы Жизни. Возможно, там остались все те прежние страны, а может, там и воздуха-то не осталось и ни единого листка, рождающегося из ветви… Но в любом случае, мы не способны жить вне этого кольца, очертившего страну, отмеченную милостью Богов – бессмертием, ничтожностью болезней и изобилием пищи – Страну Воскресших. Завтра ты сообщишь мне, сколько Духов содержит Заклинание Дождя и имена Их. Ты ведь помнишь это заклинание, Дочь Черного Оленя?
-Помню, Черный Ворон Сапсан, растворившийся во тьме и похожий на самого скромного из всех известных в этих землях Драконов.
-Там, в левом склепе пятого колена, лежит израненный в сражении с Гориллами вернувшийся у порога моего склепа, Бык Полуночной Луны. Ты долго здесь и должно быть тебе тяжело общаться только с полуматериальными Инкубами, что по ночам воплощаются, из Ничего собирая себя и с Ангелами Сладострастия, переходящими Водораздел Миров в обличии, похожем на наше, с крыльями орлов и лебедей и без, и с Темными Богами, предстающими в обличии парадоксально совмещающим мощь из частей самых различных тварей, что составляют круг твоих гостей. Да и меня довольно, старика. Займись Быком. Уж если он израненный вернулся, то долго же не мог он умереть – должно быть, сражался и тогда, когда его покрыли раны. И лишь в яме для рабов или в пустыне, под барханом, агонии предался. Я думаю, что быть ему вождем – если, конечно, он соберет свое рассеянное племя. Займись Быком. А завтра сообщишь, ко скольким Духам обращено Заклинание Дождя, и каковы их имена. Язык его ты знать не можешь, но с помощью упоминающихся Духов, вызвав их расположение, ты сообщишь мне завтра это все.
   Назавтра, с двумя дудками из бедренных костей и с барабаном (кожа с рисунком двух переплетшихся полумесяцев – один рогами в верх, другой, темнее и с красным оттенком – рогами вниз, натянутая на каркас из мощных ребер воина, тяжелого на поступь), помеченным священным знаком «Бык», Дочь Черного Оленя сообщила Старшему Учителю число искомых Духов и их имена…

-Я вчера видел одну девку – из этих, с рогами на шлемах. Она сидела на холме и колотила чьими-то костями (кажется, плечевыми) в какой-то барабан с двумя серпами, сплетенными и перекрещенными так, что между ними получался глаз. Там вместо зрачка была пятилучевая белая звезда. Потом она достала из сумки две дудки и, держа каждую отдельно, стала дуть. А колотушки продолжали бить по барабану. И топот от этого эха стоял такой, что пара стен обрушилась в нашем городке – обвалились крайние стены, те руины, что были обращены к пустыне. Ты представляешь, какие бреши получились! Не укрепления, а просто разверзтые ворота. Надо их заделать. Кто угодно может теперь пробраться незамеченным на наш погост. Гостей нам, что ли, надо лишних? Но главное, послушай Хрякки, не сопи, ведь только кончила она свой тарарам (а у меня до сих пор от этих резких ее свиристелей режет уши) – как сразу дождь пошел. Вот эти лужи – от него!
-Послушай, Хрюнделайнен!
-Не «Хрю-ндел-айн-ен» я, а Хрюн Дер Лайн!
-Нет, послушай, ты, голландский хряк!
-А если бы я был голландским, то был бы Хрюн Ван Лайн!
-Какое дело мне, простому свинтусу, до ваших замороченных колен? Порода, понимаешь!
-Что здесь за визг? Кого здесь режут? Кому отгрызли здесь пятак?
-Да мы про дождь, шериф. Про эти лужи. И про стены со стороны пустыни…
-Про то, что обвалился склеп!
-От визга вашего он обвалился? Вы так визжали и хрипели, что поражаюсь, как не обвалилось все вокруг. Вот ты иди к скотине, а ты – к гиппопотамам. Нужно перевезти достаточно воды и глины. Будете руководить заделкой этих брешей. А заодно из рухнувшего выстроите мне сторожку для дозорных. Вам хватит дел и поводов для важничанья дня на три. А после будете гордиться еще месяц, как вы всех нас спасли от обезьян.

   В темном чулане хранил Сапсан Ворон скальпы всех, кто отправлялся в его владениях в Страну Бесчисленных Глаз Стаи Сверхъестественных Летающих Существ. И пронося свои ключи от душ над чашей с свежей кровью, над чашей со свежей водой из глубокого колодца, над чашей с песком и над чашей со смолой, кипевшей в самой далеко вглубь мира уходящей пещере, в источнике, где он выпаривал в смоле доставшиеся ему черепа, чтобы они чернели и делались блестящими, отражая пламя комков воска, горевших в них, как в фонарях после заката дня и до заката ночи… Выговаривая гортанные, шипящие, скребущие, вибрирующие и переливающиеся слова или знаки… Он мог подтолкнуть чью-то руку, далеко от его подземелий сжимавшую топор, нож, пилу или серп, чтобы сжимавший оружие поранился им или наоборот, удачно поразил противника. Он мог и подтолкнуть чей-то язык сказать то слово, что он шептал над чашами, или напротив, сжать крепко зубы, заставить биться сердце или замереть, наслать оцепенение и дрему, или сна лишить и обессилить беспокойством и пустыми тревогами… Но только тех, чьи скальпы он хранил, срезая ритуальным тамагавком. Над зеркалом из красной бронзы держа свой амулет влияния, он видел, что происходило с ними, прошлыми пленниками его чертогов, выстроенных вглубь земли и башен, возвышающихся над холмами. И чем могли они помочь ему или его ученикам, чем навредить, и когда именно помочь или навредить. Из Неба приходило знание того, во что ему вмешаться, как повлиять. Что нашептать на тех, чьи скальпы он хранил – и что за час необходим для этих заклинаний. Избавившись от поражений или беспокойств и облегчив победы и труды, продлив дни гармонии в своих владениях и собрав богатый урожай посеянных чудес, неизменно связывавшихся с его именем по находившимся поблизости от странных, невероятных и таинственных событий, перьям черного ворона, зловещей славой и жестокой неотвратимостью возмездия защищая несущих по Стране Воскресших его учение, он часто поднимался в цоколь циклопического донжона и, отперев чулан, перебирал свое собрание клочков судьбы Бессмертных.
   Ведь каждая победа ученика – победа его учителя, а поражение ученика учителю его не добавляет веса и престижа среди владык Страны Воскресших.

-Ты не сможешь убить меня этим мечом, Сантор!
   Широкий, длиною в собственный рост Сантора, меч, доставшийся ему, наверное, в наследство от одного из посещавших Страну Воскресших в Дни Между Прежним И Нынешним, гигантов, в самом деле, словно ослепнув, отводился от Дратхара, смазывая и ломая все удары Сантора, будто комкая букет песчаных лотосов и светящихся, как призраки, роз подземелий.
-Когда готовили сталь для твоего меча, что ты стащил у мертвой обезьяны, в эту сталь добавили мою собачью кровь!
   И Пес швырнул Сантору в голову шрапнелью пригоршню метательных, от ржавчины похожих на помет какой-то каменной козы, шаров. Шары неровной дробью отстучали по забралу с прорезью для глаз остроконечного шлема, что нравился этому витязю больше, чем традиционные, с двумя пиками на висках. Стальное лицо Сантора, в зеркальном и застывшем выражении которого отражались тучи и, промоиной в них, расплывающееся кляксой Солнце, оплетшее и подбородок, и нос, и скулы, делая его немым, но зрячим, покрылось вдавленными ямками, похожими совокупно на след, оставленный в песке собачьей лапой. И исказилось отражение Небес, а у Сантора на какое-то недолгое (а может, мгновенно-вечное, достаточное для того, чтобы его убили) время помутилось в голове. Пес показался ему черным, настолько темным, словно тьмой сиял. И семиглавым, с ядовитой пеной слюны, что, пузырясь зеленовато, падала на песок каплями, превращающимися в расползающихся по праху Прежнего червей. И доползая до ноги Сантора, они впивались в него пьявками, сквозь кожу сапог, между пластинами сапожной брони. И выпивали его кровь, волю и жажду жизни. Все начинало становиться сном: редкие обломки руин разбитых склепов, дюны, стычка одиночек…
   Едва Сантору удалось отбить удар тяжелого, со сдвоенными лезвиями, как крыльями, обоюдоострого бердыша. Но тут же острые концы этих крыльев вонзились, проскрежетав о кольца разошедшейся кольчуги, ему в брюхо, прямо под нагрудником с изображением тринадцати созвездий.
-Я был тогда рабом у Обезьян! И если меч для рук гориллы, то лучше никому не браться за него! – крикнул Дратхар и отрубил одним из лезвий голову с стальным помятым лицом.
   Темно и холодно. И бесконечно. Вверху клубится что-то золотистое.

   Склеп горел и все цвета пламени танцевали в нем на огненном балу.
   Огнедышащие, прилетев к городищу Коней, разделились на три части и зашли на крыши Республики Стального Копыта с трех сторон. Колдуны раздали фляги с джиннами, чьей властью был пожар, превращающий в пыль все железо – мечи и цепи, наконечники и щиты. И, подлетая с склепам, Огнедышащие, хлебнув из фляг, поджигали твердыни всадников – грозы пустыни. Лишь чеканенные на крови младенцев молоты, что мечут Жеребцы, летали, вращаясь, неразличимые, сбивая Ночных Налетчиков.
   Но в ночи расцвел пир Джунглей Пламени. И стрелы сгорели в колчанах, а копья – на стенах. А падая на вооруженных кнутами всадников, чьи скакуны обезумели от ожегов и, разнося свои стойла в нижних склепах, вырывались из них, давя всех, кто оказывался у них под ногами, так что передавили многих из народа всадников, Огнедышащие обращались из похожих на людей в подобия длиннохвостых, словно питоны, зубастых, как аллигаторы, наделенных четырьмя тяжелыми лапами, вспарывающими кожи одежды и шкуры под ними, демонов Темного Неба. Об их шипастые спины ломались деревянные шесты, и на удары кнутов отвечали они такими же ударами хвостов, душили змеиными кольцами, оплетая шеи теми же хвостами, хватая ими сразу за шею и за руки, завязывая всадников узлом. Схватив вдвоем (один оплетши правые, второй же – левые конечности), разрывали надвое. Новые крыши, гордость этого народа, решившего возродить Величие Прежнего, обрушились. А летающая смерть, оказавшись в невыгодном соотношении, спокойно уходила снова вверх, к Небу, легко, как кони падают с обрыва, зависнув вверху и снова устремляясь вниз, не долетев до тверди, разворачивая хвост, свернутый в клубок, набрасывая на Коней, точно арканы или канаты, сбивая с ног теми хвостами, как дубиной и рассекая мясо всадников острыми шипами и лезвиями, вросшими на кольцах в чешую, словно пилами.
   И разметали, порубили, задушили всех. Так же легко, как те в набеге накануне давили сапогами и копытами скорлупу яиц, случайно обнаружив кладку Огнедышащих.
   Черный дым тучей повис над кладбищем, над ярко танцами Существ Огня украшенными склепами. В клубах исчезали и вновь появлялись облаченные в стальную чешую фигуры воинов возмездия и в собственную, из хитина, те в кого, в порыве ярости выплескивая в этот мир свою скрываемую суть, обращались посланники мести. В огромной яме котлована дотлевал облизываемый фиолетово-зелеными побегами гробокопатель-скорпион. Оплавленный, проеденный какой-то металлоядной молью ковш валялся на краю той ямы, будто откушенный мгновенно-вечно блеснувшими клыками огня.
   Обугленные туши переломавших себе ноги лошадей, размозженные и иссеченные останки народа всадников, растоптанные головы младенцев, матерей и стариков…
   И птичий крик, звериный вой и писк – окрестности спешили насладиться этим угощением, приготовленным им Танцующими В Небе. Едва ли меньше половины всей Страны Воскресших торопилось потрапезничать – не всем из них доводилось так часто пробовать конину и мясо всех сортов людских, одной породы правда, но где найти тот Совершенный Пир?
-Они конечно, вернуться большей частью именно сюда. И восстановят уничтоженное нами. Слетаешь к Свиньям? Пусть устроят на них облаву. Заодно мы с ними помиримся. Зря говорят, что мы антиподы. Львы – наши антиподы. А племя Хатхи… Что может быть для них противоположнее, чем мышь?
   Огнедышащие не брали пленных. И не держали двуногий скот. Для этого они были слишком свободны. Они считали, что рабство заразительно, и быть хозяином рабов – значит быть рабом самому, отравляя рабством свою темную глубину.
   Ту темную бездну, на дне которой спят звезды.
-Земное рабство отражается на Небе, в Превосходных Странах, где Себя мы превосходим. А я хочу, чтоб Дух мой звездный свободным оставался от заразы унижения.
   Дальше предводитель снова обратился в архетип, блестя неразборчиво-темной чешуей, отзывающейся бликами танцам Народа Пламени и слова его обратились в рык.
   Назначенный посланник, обращаясь к остаткам разума, что сложены из слов, отметил:
-За этот дар я вытребую освобождения всех, кто находится в гостях у Хатхи… Из нашего народа и из тех народов, что, как и мы, выходит из яйца. Освобожденные, в ответную услугу, усилят те посты, что стерегут кладки.
   У Огнедышащих все кладки располагались в склепах, что без крыш и перекрытий, чтобы Небо всегда смотрело на своих детей. И чтобы Солнце, нагревая яйца, передавало всем, кто готовился родиться, часть своих огнедышащих и огнетворных сил.
   Колдун, с вершины склепа, наиболее прочного из прочих, наблюдая за представлением превращения Гнева Небес, заметил своему племяннику, предназначенному для продолжения традиций проявления Их мощи:
-Заклинание – как змея. Оно не может оставаться неизменным. Ему постоянно необходимо сменять истрепанную и узнаваемую недругами шкуру. Оно растет, себя перерастая, накапливая силу при каждом новом применении – когда оно Звучит и сотрясает Небеса, пустыню, пещеры, что под нами… Если ты способен породить такое Существо, как Заклинание, ты должен также, со временем его переодеть. Оно может быть узнаваемо в той новой, созданной тобою шкуре, быть может и неузнано почти… Но год на год в пустыне, что, как Вечность неизменна, раз появившись в тех или иных краях – но год на год в пустыне непохож. И кожа прежняя, старея, пригодна более для своего года. А новый год всегда иной – танцуют звезды, изменяются Земля и Солнце… Все это требует того, чтобы и Заклинание все время соответствовало им, на шкуре новые узоры отражая… Тогда оно не подведет и легче ему будет исполнять свое предназначение… И опыт, вобранный им с каждым годом, и силы, прибавляемые с потоками, текущими от Небесных Существ сквозь нас, с каждым годом станут расти. И опытное, мудрое, накопившее себя такое Заклинание само направит твои действия, откроет Тайны, что необходимы.
   Из тучи, повисшей над разоренным кладбищем, насытившись богатой жертвой, пошел обратно хлопьями сырого, багрово-черного, как лепестки, растущие на лежащем в кустах теле, что раскрыто обнаженным мясом, роз…Мрачная кайма пурпурных обрывков покрывала жизни, под которым спит каждый Дух, пока он живет, играя в плоть на Земле… Прах? Или снег пустыни, такой же иссушенный, как ее сугробы? И дотанцевывали свои последние, тоски исполненные па, плясуньи из Народа Пламени, что исчезают с шлейфом дыма, переходя из мира этого в иной, на следующий бал.
-Так созданное и обновляемое Заклинание, требующее заботы и даже Поклонения… Само наполнит тебя Жизнью, Властью, Силой, даже если ты иссякнешь, лишь успеешь ты произнести Его начальные слова. Рождаясь (или засеваясь кем-то), оно бывает, вырастает до самых отдаленных от Земли Небес. Их мудростью с тобою делится, Его создавшим. И тебя оберегает. А превзойдя Земное, само находит себе новые обличья, соответствующие всем тем мирам, где появляется в своих нездешних странствиях, шьет новые одежды и выращивает шкуры новые так часто, как Ему потребно. И эти шкуры можно не узнать – ведь не появишься же в разных мирах, при разных Небесных Дворах, в том, что вызовет у жителей их неприязнь и отвращение. Тогда такое Выросшее Заклинание, само способно свои откладывать и яйца, и личинки там, где приживается оно и где Ему угодно воплотиться, возвращаясь к тебе, когда-то породившему (или заботливым уходом помогшему Ему взойти и вырасти) Его, с тобою делясь приобретенным Знанием. И Силой, Властью, Взглядом на Земное… И это все способно отравить тебя, если и ты, Ему подобно, не станешь ежегодно обновлять свой Дух – привычки, страсти, страхи, интересы, вкусы. А раствориться в бескрайности Вселенной так легко… Внимай, пока ты можешь лишь внимать и наслаждаться тайнами Непостижимого Извечно. Так постепенно ты привыкнешь к яду.
-Теперь мне можно превратиться в Пасть-Лапы-Хвост?
-Да собственно, уже закончилось, как будто, все. Ну, можно.

«…на дверях учереждения висела табличка:
                ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ
   Толкнула дверь холодная рука…»
-Ну что за ерунда! Белибердень! Зачем мы так долго учимся этим Знакам? Читать такие вот бессмысленные книги?
-Ты, Кондор, по науке должен сказать: белибердизм, белибердуйство, белибердианство. Представь, что мы с тобой нашли какие-то такие записи – про Смерч Огня или про Жезлы Молний – как обращаться с ними, как вызывать нужных нам Духов, как собирать из маленьких железных кирпичей все эти склепы, в которых обитают эти Духи. Как ты можешь пропустить возможность при помощи Искусства Прежних завоевать себе Домен? А как ты вызовешь из Прежнего тех Духов, что поведают о ритуалах Прежнего Искусства? Только приручив вот этих крошечных жучков-помошников, привыкнув распутывать следы различных Птиц Прежних Языков. Пойми, что каждый этот Знак – такой же Дух, и их пути по строкам и страниц равнинам тебе помогут найти этих давно и далеко убредших Птиц Наук. Их странствие теряется в песках Пустыни Времени. А ведь существовало множество различных пород Этих Птиц – и каждая порода свои особенные отпечатки оставляла на Песке Времен. И Духи Знаков Их Следов шагали друг за другом по своим делам, каким-то строгим правилам и кодексам следуя, отличным от подобных сводов правил и кодексов иных Пород.
-Ладно, Орел. Высок полет твоих речей. Скажи мне лучше, во что верят Мыши?
-Ты считаешь, что Мыши ни во что не верят?
-Сдается мне, что ты здесь больше знаешь.
-Ты прав, я знаю больше. А Мыши… Они поклоняются Демону Микки-Маусу.
-Тогда, зато и заодно, скажи мне, почему они меня так бесят. И Кошки с Кроликами, тоже.
-Очень просто. Они и в сорок – пятилетние детишки, мечтающие о беспомощности и беззаботности проказ. А мы и в пять лет – столетние старцы, перебирающие мудрость, опыт, поражения, победы прошлых жизней. Они предпочитают забывать и то, что было с ними в этой.
-По-моему, это не мы, а Змеи.
-Змеи… Им удается это сочетать – в одной их жизни постоянное перерождение новых жизней. Младенчество и древность – в каждой. Они способны, лишившись части, снова целым стать.
-А те, кто пережил Явление Богов?
-Все те, кого ты не выносишь, не помнят ни того, что было до него, ни того, что происходило между Прежним и Теперешним Миром.
-А из Появляющихся Из Яиц?
-Они описывают свои грезы. Боги каждому явили свой особенный лик. Никто не видел двух похожих лиц хотя бы одного их Них. Также и Перерождение.
-А это? Что за каменные Комиксы? Вот эта череда соитий или пыток на фасадах, стенах и колоннах. Они зачем-то делали объемными свои картины и знаки, вырезая их, видимо, из камня.
-Это может быть материализовавшаяся в виде мавзолеев греза одного из тех, кто грезил мир земной. Или окаменевшие фрагменты брачной церемонии одного из Богов, каждое движение которых остается в Вечности, и также – каждая Их мысль и чувство, изменения Их «Я» - все это остается в той или иной стране подвластного Им мира в виде изваяний, статуй, украшений склепов, находя тех, чье предназначение – воплощать в реальности все, относящееся к Повелителям Вселенной. Или сходить с ума от одержимости одним из вечных мгновений Богов, уносящихся во все миры Вселенной. Взглядом Бога, Жестом Бога, удивлением, гневом. Любым из чувств, любой из мыслей Бога – тех существ, что в птичности всех превосходят Птиц, в крысиности – всех Крыс, в змеиности – всех Змей, и что, бесспорно, послужили причиной порождения Всего. Но случается, когда Властители Вселенной видят, что «смертным» (Прежним) и Бессмертным (Возвращающимся) не под силу воплотить какое-то событие Их жизни, Их настроение, Их решение, Их мысль, Их грезу, Их страсть, Их ужас, Их веселье или гнев, то непосильное для их жалких подобий само становится реальностью. Так возникают горы, острова, чудовища и таинственные руины городов, которых никто не строил ив которых никто не жил, не совершал обрядов – кроме тех, кого Прежние так легкомысленно упоминают, как «животных». Наверное, для них и воздвигали Боги, что столь же им близки и столь на них похожи, как и на людей, все эти города и храмовые комплексы, заботясь, чтобы те, кто сам не мог себе воздвигнуть земное воплощение тех или иных Их проявлений, частиц, мгновений вечных, которые отделяются от Них, отяжелев и став реальными в каком-то из миров – чтобы «животные» также, как и люди, получили города и храмы. Если только не сами «животные» строили их, затем дичая и живя в развалинах столиц своих прежде великих царств.

   Духи, те, что все время витают, приходя и уходя, около Окаменевших Слез Богов, что также в этом мире являются Их глазами – и каплями Их океана, в котором плавают Они… Содержат Их печаль и красоту покоя Вечных Глаз.
   Слезы Песка находили в пустынных местах, еще они напоминали жемчужины песчаных моллюсков, живших в толще Праха Мира, словно пепел был для них водой, питаясь, видимо, личинками то редкой, то бесчисленной песчаной саранчи, а также наиболее богатыми остатками белков, частицами растертого Явившимися в мелкую крупу, не прогоревшими до тла, так и не ставшими золой.
   Белесые шарики всех цветов Жемчуга Песков и, более прозрачные и мутные капли и оплавки Слез лежали на подносах из стекла и хрусталя, не искажавших цвет сокровищ и пути лучей, на которые разбегался Свет Солнца и светильников, когда они горели.
   Сапсан Ворон перебирал их взглядом и разговаривал с каждым Духом – ведь в каждой жемчужине, в каждой Слезе жил Дух, когда-то летавший по Вселенной или пребывавший в одном из множества миров. Такой же Дух, как и в любом из тех, кто жив и в частицах их останков – как в кости, ветке, сухом листе и мумии цветка, кожаной бирке с прядью волос, что так похожа на воздушного змея с хвостом косицы или россыпью несвязанного, словно шерсть, волоса…
   Он помнил этих странников, что мечутся, парят, как паруса от корабля, оторвавшиеся от него, купающиеся в течениях ветров. Сейчас их запускали разве что дети – в кланах, лишенных власти полета. Скальпы действительно напоминали этих змеев – как часть тебя, обитающая в одной из Небесных Стран, привязанная к земному миру и Стране Воскресших тем, что ты сам находишься не Там, а Здесь.
-А может быть, мы – эти воздушные змеи, появляющиеся Здесь, когда нас, играя запускают Оттуда?
   И поразился сам.
-Оттуда… Разные есть Там… Оттуда – с Неба, из Летающих Городов, из Стран Других Планет? Или из невидимого нам океана? Скорее, с берега, не замечаемого нами, как обширные материки – лишь как границу, за которой жить не можем и где поэтому ничего для нас нет, или Оттуда – из Внутренних Земных Миров? Для них мы – Небо, или нет? И если мы для них, живущих внутри Земли, не Небо и не создаем того у них, что создают у нас живущие в Небесных Странах, то что для них наша Поверхность? Дно их мира. Его обратная и перевернутая сторона? Для тех, кто в Сфере Бездны, да. А для обитающих в обширных Пещерных Странах между Бездной, для отдельных философов которой вся Вселенная – огромный и холодный Ад, лишенный жизни, лежащей под их ногами, и нами (среди тех, кто думает об этом из живших Прежде и живущих в Этом Мире, многие считают, что Бездна – это Ад)? Что скажешь, Скворри?
   И птица черная с заметным фиолетовым отливом, сидя на рукояти тяжелого двуручного меча, подвешенного между двух треножников из темно серого и ноздреватого металла, в ножнах, прикованных к жаровням, что несли два пламени – оранжевое в правом и зеленовато-синее в левом, прикрываясь крылом от жара цвета позднего темнеющего Неба, проскрежетала:
-Там многие считают, что вся Вселенная лежит у них под ногами.
   Посредник Трех Миров позавчера вернулся из Внутреннего, Скрытого и способного ошеломить своим разнообразием кого угодно, Средоточения Миров – реальностей, когда-то посеянных с Небес на те просторы, что пеплом замело сейчас, впоследствии почти что полностью собранных теми, кто их засеял, проросших вглубь, в хранилище земных миров и там развившихся плодами необычными, непредсказуемыми от смешения различных культур, традиций и цивилизаций, что появлялись на Поверхности довольно далеко от предыдущих, последующих и вовсе в прошлом их Земли не бывших никогда. На ней их разделяло, зачастую. Много миллионов лет.

   Железный чайник сквозь заклепки плакал на огне, чихал из носика брызгами кипятка.
   Дратхар выглянул из склепа, углового помещения на третьем этаже, через квадратный сохранившийся проем. Ветры небрежно поднимали рябь на дюнах, летела пыль, так похожая на дым над свежим пепелищем. Ландшафт, скорее серый, при появлении светила в бреши туч, окрашивался ржавью, уже не желтой, но еще не оранжевой. И выявляя рыжину в его довольно темных волосах.
   Вчера, во сне, наверное, он много прошел. Здесь он раньше не бывал, не мог определить, что это за кладбище, и сколько он прошел. Он мог идти и несколько дней и ночей, преодолев половину Страны Воскресших. Мог и лететь (иные способны летать во сне, не умея этого наяву). Мог быть убит во сне, и, никуда не ходя и не летая, просто Возвратиться в эти удаленные от им предшествующих, места.
   Но кто же вел его через пески или сквозь Небо? Когда его Дух пребывал во Тьме Несуществующего? Или он просто забыл, что произошло с ним за эту ночь? А может быть, и за несколько дней и ночей – никто, кроме шаманов, их не считал, не отличая их, кроме как по продолжительности дня и ночи, расползавшихся или сжимавшихся между закатом и восходом. Для Темных, правда, более короткая для Светлых ночь растягивалась, быстрее неслись их мысли и движения ускорялись, оставляя для ночи прежнее место в их жизни, а день, наоборот, сжимался, замедлялись мысли, передвигались еле-еле ноги. День им казался быстрым, кратким.
   И все же, если его Дух не присутствовал при этом (хоть ночь, хоть ночь и день, хоть несколько их сразу) хоть странствии через пески (а то и через Небо), хоть агонии и Возвращении (Дратхар проснулся в совершенно незнакомом месте) – то кто же замещал отсутствующего при тех или иных, но все же, по результатам, значительных событиях? Душа костей? Достаточно ли она привязана к его Духу и призвала бы его из Тьмы Небытия, хотя бы в виде сна он мог бы осознавать или хотя бы вспомнить то, что было? Нет, кто-то занял место его Духа  в этом (или предыдущем) теле, кто-то пережил все произошедшее за это время за него, дав отдых его Духу во Тьме Покоя. Какие испытания, какие муки, страх и боль взял на себя Неведомый (должно быть, какой-нибудь шаман, чей Дух во сне исследует происходящее среди холмов и гробниц), освободив от них Дратхара?
   На стене лежало, как на могильной плите, вспоровшей небо, вместо цветка оставленное черное перо.

-И в Аду есть свое Солнце.
-Правда, Скворри? Я думаю перенести свой Дух в тот, прежний мир. Чтобы узнать, кто вызвал Посещение Богов, создавших на его месте Страну Воскресших. Вселившись в тех, чьи действия и послужили причиной явления. Тогда и я буду причастен к созданию Страны Воскресших. Я видел Те Шесть Лиц Богов. Или Те Шесть Солнц, когда я о них подумал. В те дни они были повсюду – везде, во всем, в пыли и в волосе всех Возвращенных Ими, или в оставленных для жизни в Благословенном Мире Бессмертных, в котором все ныне состоит из Них, все пересоздано в разрушенном, пустынном виде, как «музейный экспонат», как черепок, оставшийся от вазы. А все, что было не из Них, Они разрушили. И все, в ком не было Их, исчезли. То, что осталось и каждый из существ, что населяли кладбища и пепелища – полны Их силы, Их воли, Их представления об истинном лице той части Их Владений, где находимся мы все.
-В Аду считают по-другому.
-Из Прежних многие сказали бы, что здесь в Те Дни всем было хуже, чем в Аду. Но что есть Внутренние Страны? Те, что лежат под Вечным Красным Солнцем? Разве они – Ад?
-Там есть довольно страшные места и жители их жутковаты. Но в Бездне многие считают, что Ад – Поверхность. А в тихих и очаровательных спокойных уголках и вовсе вспоминаешь все легенды Прежних, которые описывают Рай.
-Опору из-под ног выбивают чаще у тех, кто способен летать. Чтобы заставить их летать.
-На эшафоте, при повешании? Тех, кто все время летает, за лапы прибивают к чему-нибудь, что прочно врыто в землю (чтобы не оторвали и не унесли с собой).

-Вот Пугало…Сооружают остов, как дом, как тело для призываемого Духа Ужаса и Мести. Все души умерших, полных жизни спелых растений, еще не сгнивших, прошлых урожаев переполняют его.
«…Дракон настиг корабль. Оказалось, что вблизи он похож скорее на гигантскую птицу с огромными лапами внизу и длинным хвостом, как огромный змей ползущим между клочьями тумана – будто змей по суше, только в воздухе, в такт взмахам крыльев.
-Зачем ему львиные лапы и этот изгибающийся хвост?
-Хвост гасит лишнюю кинетическую энергию – те колебания, что неизбежно возникают при взмахах крыльев, они затухают при движениях хвоста, таких волнообразных, плавных.
-А где еще лапы? Или это полудракон?
-Видишь, вот они, в середине верхнего края крыльев.
-А крылья… натянуты между пальцев? Похоже на веер. На два веера. И каждое – на зонт от Небес.
   И, в самом деле, в тени драконьих крыльев, закрывающих пол неба, а вместе – небо целиком, в тени их корабль совершенно исчез. И если был бы в Небе, где-нибудь за облаками, другой корабль или, похожий на плавучий город, летающий остров Лапута, Валхалла, то с него никто бы не увидел в тени драконьих крыльев корабль, плывший по поверхности моря, словно тот вдруг исчез из моря этого и мира – также, как и Небо для корабля, оказавшегося под мрачным пологом смерти неразличимых цветов.
   Всех на корабле охватил вдруг сон, как если бы корабль превратился в большую деревянную кровать, а крылья дракона – в балдахин, задернутый над нею. Или в два зонта – тоскливой баллады, полной ужаса и боли кошмара, парализующей волю, так что остолбенеет и жаворонок на лету, - первый, левый зонт. И дикой исступленной пляски страха, полной паники, отчаяния и самопожирающего гнева тарантеллы – как плясал бы Страшила Мудрый, подожги это соломенное пугало какой-нибудь шутник, чтобы в сумерках привлеч ворон для разграбления полей, - второй, правый зонт.
   Дракон, снижаясь, схватил корабль своими лапами, ломая мачты, вспарывая паруса когтями, и, вырвав с чавкающим плеском из утробы моря, понес его по Небу – все так же невидимого для Небес…»
-Невидимого? Корабля? «Его»? Они ошиблись!
-Хотели подчеркнуть, что корабль – символ одного героя, странствующего через океаны небытия. Отплытие – смерть, приставание к берегу – новое рождение в ином мире, отплытие оттуда – снова смерть и – возвращение, опять рождение в родном привычном мире, «базовом» для экспедиций-инкарнаций. Корабль называется «Синдбад»? А Пугало – это мумия Снеговика, кукла из выросшего в поле (тыква, джутовый мешок, лен или хлопок),
-Растения, убитые спелыми, полными жизни, жаждут мести. Предчувствием того же полнятся поля. Весь этот ужас Неизбежности аккумулируется в Пугале. И мудрость знания о том, что все живое умирает из-за своих детей – плодов. И умирает неизбежно. Все эти души прошлых урожаев, убитых в своей полной силе злаков и кустов, их уничтоженных в младенчестве детей (идут на масло семена…) и души нынешнего урожая с их страхом и недоверчивостью обреченных, обращенной к неизбежной казни, а из-за нее и собраны они, посажены и выращены в полях – все их проклятия и жажда мести, желание рвать и резать, уничтожая, убивая, обрывая жизни, кусая зверье и птицу, скот и людей, также, как те уничтожали, убивали, обрывали их жизнь, спокойную и гармоничную, в единстве прохлады корней и жара ясного полуденного Неба, полного сияния… Все это собирается, сжимается в яростный Дух Мщения, убежденный в необходимости возмездия за попранную справедливость – и Пугало, как памятник ему на поле, что скоро станет бойней злаков и кустов, как было ею неоднократно в прошлом и будет ею неоднократно в будущем. Так Пугало – не менее, чем памятник всем прошлым урожаям. И если Дух Зеленой Мести Урожая вселяется в убийц (которыми он считает всех крестьян) – они в безумии начинают, одержимые Зеленым Ангелом Мести Растений, убирать урожай животных и людей. И непременно на полях, чтобы плоть, сгнивая, удобряла почву, а кровь, истекая, поливала ее, впитываясь корнями. Так понимают справедливость те, чью жизнь прервали из-за их сока. Срезая стебли шей, ломая ветви рук, отсекая мякоть плоти, поливая кровью землю.
-Ладно, Игли, ты убедил меня, что в Прежнем Мире было достаточно причин для «справедливого» его уничтожения.*
-Но  «справедливость» - ложь, иллюзия и заблуждения, присущее тому, рассматриваемому нами миру. Что далее? Терминаторианство?
-«Что тебе сниться? Крейсер «Аврора»…»
-Ну вот, опять корабль. Символизирует Зарю – не отличить, не зная направления, Восхода от Заката, что чем сменяется, Тьма Светом или наоборот, внезапно пробудившись в незнакомом месте. А, кстати, в тех легендах о Синдбаде богатство – символ судьбы и Силы, тех Ангелов, что выросли в герое, созрев в финале жизни в чужом мире, обеспечивая покой и счастье в привычном, «базовом» (дома).

*Объявление для Мышей: ВСЕЛЕННАЯ СЪЕДОБНА (см. «Трактат о вкусе вечности», «Декрет о съедобности вселенной», «Сырное уложение») – автор.*

-Твои ученики способны извлечь Демонов, что Тени Ангелов…
-Вернее, Ангелов Теней извлечь.
-Способны извлечь Теней Ангелов и Ангелов Сияющих самих из каждой вещи, что попадается им на глаза.
-Ну, это оттого, что все Они там просто есть.
-А Море Смерти, вернее, море, раскинувшееся от Смерти до Рождения… Ведь Суша – это Жизнь? Новая Земля – жизнь новая Синдбада, в которой он накапливает, находит, после долгих бесплодных и мучительных скитаний, переживая и преодолевая опасности, на краю гибели или достигает размеренным трудом, или возвращает давно и далеко утраченные Сокровища Души, что позволяют ему жить мирно, наслаждаясь его Раем. Ведь оказавшись в незнакомом. Столь же на Рай похожем месте, он не может в нем остаться, а, пресытившись своей счастливой безмятежной райской жизнью, отправляется в миры иные…
-Странствия Души по разным мирам Вселенной в различных перерождениях, новых, следующих жизнях. Это верно. Но не Сокровища Души, пожалуй, а Судьба. Или, вернее, Сила, подчиняющаяся Законам Сил, установленным Создавшими Вселенную.
-Но Море Небытия…
-Нет суши – жизни нет. Вне корабля, перевозящего Существ (пожалуй, Души) из мира в мир, от жизни к жизни. Так, двуногие не могут жить там, где нет тверди. И покидает свои страны Синдбад, хотя бы привязав себя к куску реальности. Вплавь, сквозь Небытие, он пускается только для того, чтобы достигнуть корабля, перевозящего Души. И часто оказывается, что это тот корабль, на котором, потерявшись при кратком воплощении (рождении, короткой жизни – «экскурсии», посещении очередного мира) он оставил свои богатства (чаще – Товар каких-то также странствующих Духов, которым он, меняя выгодно на Духов, что редки в Раю, помогает преодолевать лежащее между миров Вселенной непреодолимое для них Небытие. Все возвращается к Синдбаду, как сам он постоянно возвращается в свой Рай (при помощи таких же выходцев из Рая, как и он). Еще Дракон способен перенести его из мира в мир – сквозь Небо, иное измерение, доступное лишь Основателям, Создателям Вселенной. Но также, покидая свой очередной мир (такой, как этот – ведь часть миров Синдбада похожа на мир, созданный Богами для нас совсем недавно из Прежнего), он умирает, рождаясь, когда Дракон вновь опускается на Твердь Реального (физического, материального). Кроме него, в когтях летающей между мирами Птицы бывают змеи (драконьи чада, что носит Птица своим птенцам – так кормит он одной своею частью свою другую часть, брат пожирает брата), а у похожих на Дракона – Птиц чуть меньших – в когтях оказываются туши мертвые, усыпанные глазами драгоценных камней, драконьими глазами, или плодами, что растут в глазницах и, созревая, выпадают, как осыпаются плоды. Ими смотрят Духи. Камни лежат между костей – Драконье Кладбище? Впрочем (и сейчас слова мои один мой ученик, за мною повторяя, читает, словно лекцию, другому) важно то мертвые, набравшиеся глаз драконьих с Духами внутри (те также странствуют при помощи мертвых, душ, обозначенных, как мясо, не живая уже плоть, которые при помощи драконьих глаз, содержащих самостоятельные частицы Душ Драконов, на многое способны) все видя, через иное измерение переносятся подобно тем же Драконам, напоминающими их, но меньшими, Птицами. В этих легендах о Синдбаде все Небесные Дома, Тринадцать Знаков, обозначены через свои Тотемы, похожие на принятые нами символы восточной классификации существ по всем Двенадцати Ветвям Происхождения от изначального, Тринадцатого Знака. Мы можем утверждать, что сам Синдбад – скорее Змей (ведь именно Змеев носит в своих когтях Дракон) или Дракон (он заступается за дитя Дракона, что живет, не вылупившись, под куполом, напоминающим издали храм и разрушает этот купол скорлупы, рождаясь).
-Так Прежние, по-твоему, драконьим детям поклонялись? Которые спят, пока не родились, за толстой стеной скорлупы, внутри яйца, что, издали напоминая храм, его обозначает? Стены храма – скорлупа для Нерожденных, спящих в этом храме, а пробудившись для того, чтобы родиться, разрушают этот храм?
-Не драконьим детям, а Неведомому, скрывающемуся за стеной. Но впрочем, мы напрасно предаемся разбору убеждений Прежних, чьи культы были уничтожены в Те Дни. Наш взгляд на эти вещи специфичен. И настолько, что может быть предвзят.
-Их культы устарели, поэтому и были уничтожены.
-Считаешь? Но, если они не сберегли Предшествующий Мир, то, возможно, были неверны. А если учили о пришествии Тех Дней, то просто выполнили свою роль.
-Постой… Я знаю несколько традиций, переживших Те Дни, как и подобные события – предшествовавшие прежним реальностям. Они, конечно, преобразились под влиянием Тех Дней, всеобщего бессмертия и нормы для Страны Воскресших (в Прежнем Мире многое из обычного для нас считалось чудом). Да и наша традиция…
-А я не говорил о тех традициях, что сохранились – только о тех, что были уничтожены в Те Дни. Однако, мы влезли в души моих учеников настолько, что сами стали ими – ведем наивные неграмотные речи.
-Они хоть в самом деле Птицы или антропоморфны? Хотя какая разница теперь… Но изначально?
-Изначально все мы – материализовавшиеся мысли Существ, Придумавших Наш Мир. Но если любопытно тебе знать, пришли они ногами, оружие в руках сжимая, или прилетели, роняя перья на песок, но был один в короне перьев, звеня железом прилетел и с лязгом рухнул. А второй приковылял с перебитым крылом – его пут был тяжел и длителен, как может быть лишь путь орла, вынужденного брести без возможности хотя бы вспорхнуть, здоровым крылом отгоняя хорьков и хищников крупнее, сопровождаемый дозорами ворон и грифов, колеблющихся между склонностью к свежей падали и солидарностью Парящих В Небе. Как бы то ни было, но он дошел. Сейчас они скорее нечто среднее – похожи на двух покрытых перьями орангутангов.
-Так вот, уж если они способны Ангелов и Тени Ангелов…
-Скорее, Ангелов Теней.
-…извлечь хоть из чего угодно, просто потому что Они там есть, то не сподобился бы ты мне одолжить их, в качестве наемников, для странствия в одно довольно беспокойное посольство?
-Ты просишь прямо так отправить в Ад недоучившихся шаманов?
-Да это в общем-то не Ад совсем, хотя…
   Посланник ткнул когтистой лапой в пол, качнулся на своем скрежещущем насесте и остановил начавшееся было превращение меча в скрипящий маятник взмахом кстати признательно и доверительно им разведенных крыльев, вызвав колебание теней и пляску стелющегося пламени, пригнувшегося до краев своих жаровень, наполнив их, как чаши и тут же перелившегося через край, устремляясь вниз, в указанном им направлении.
-…конечно, в Той Стороне.
-Посольство Птиц в Болотном Королевстве Перепончатых Лемуров? Не лучше ли тебе найти в такое предприятие с десяток Ящеров?
-Для Лемуров лучше Ящеры, но я то Птица!

   Ночь. Вой койота. Свист ветра, перегоняющего тучи из-за пределов Страны Воскресших к Некрополю, шорох чешуи, струящейся по камням, выпавшим из склепа, шелест дюн.
   Горизонтально, словно плащ фокусника, внезапно вспыхнуло небесным пламенем, бесшумно. И на вершине, только что пустой, в песке вдруг обнаружилось неразличимое во мраке нечто – только та, принесшая Вернувшегося в эту часть Страны Ночного Перелива Печальной Музыки мгновением лишь оставшаяся на дне змеиных зрачков вспышка блеснула смутно на эскизе лат.

«…распиливая, как дрова, конечности, вспарывая сейфы черепов, искали клады. Микрочипы, электроды из золота и выросшие внутри их глаз алмазные жемчужины. Кладоискатели вскрывали трупы, копаясь в них, подобно тому, как роются гробокопатели в могилах.
   На коробке приклеена вырезанная из газеты надпись: «ящик».
-С тем же успехом могли бы написать и «гроб». Я ящик свой ношу всегда с собой! Вы знаете эту веселую песню могильщиков? Невозможно все время вспахивать поле, засеянное клубнями и не начать шутить про клубни, ожидая всходов. То же и с корнями – все это мертвые тела, что оживают под землей. Зароешь одного, а через год – разрой могилу. Зарыли свежим – сгнил, а рядом штук шесть таких же точно, одинаковых и свежих. А то и улыбаются, глядят открытыми глазами. Кладбищенские шутки на кладбище нужны для мертвецов – чтоб веселить унылые их души, оплакивающие свои гниющие в земле тела…»
-Зарытый в землю в землю возвратится? Что за противный мир, когда в нем бессмертный не находит лучшего для Возвращения, чем Возвратиться в собственный гроб, к сгнившим собственным останкам, в компанию к другим, с ума сошедшим Вернувшимся в зарытый в землю ящик…
-Они-то и притягивают следующих Возвращающихся, когда умирают, а после Ухода силою кладбищенского Темного Духа, их неповрежденные тела (они погибают от страха и тоски) оживают, призывая к себе того себя, что где-то жив, бессмертного… Они еще и жрут друг друга в этом ящике, безумные и запертые зомби, копошась, как черви.
-Но и вылезают, когда сгниют все доски, из ящика, проломленные если не изнутри, то снаружи, самой кладбищенской землей. Тогда, родившись из земли, что выносила их, своих детей (хотя в нее они были направлены, пожалуй, с Неба – или те, кто Возвращается под землю, возвращаются из Бездны?), была беременна ими в утробе могилы, они мстят всем тем, кто не Землей, их матерью, рожден. И пожирают всех живых, ведь голод мучает их, оторванных от Силой собственной питающей их матери-Земли.
-А в металлических гробах? Запаянных, завинченных, заваренных?
-Хм, как можно гроб варить? Гроб, с мертвецом внутри? Деревянный пельмень… Шучу. Такие шутки. Ты слышал все эти истории про Джиннов – сотни лет в несокрушимых металлических гробах…
-Смотри, вот: «Гроб заперт, словно сейф в сжатый, за годы разбухший, впитавший силы Бездны и матери-Земли, безумный, яростный и мстительный Дух, словно бомба».
   В высокий узкий склеп-колодец, освещавшийся сверху, через люк, тем днем, что смотрит внутрь каждой из гробниц, влетела птица фиолетового цвета. Люк был снаружи незаметен и находился внутри пирамиды, чью крышу сорвало сорок лет назад, в Те Дни.
-Что вскрытие реальности позволило узнать вам, птахи?
-Что Ангелы Синдбада боялись слов, когда летели – звук речи напоминал им о том, что они – люди на Земле, чьи руки занимаются трудом. Едва они об этом вспоминали, как забывали, что в Небе эти руки – крылья, способные летать.
-А что есть Одержимый?
-Дух-переводчик, присылаемый в определенный мир, способный наполниться любым из существующих во Вселенной и вне ее существ иного мира – Духом, Ангелом, Сознанием, запущенным в тот мир, где он издалека – хоть и с дальнего края Вселенной. Сплав следов от Посещений. Душа, что мало-мальски компетентна в мире, куда направлена, вооруженная огромным арсеналом Знаний Иных Миров и кое-чем, вызывающим силы цивилизаций прошлого и будущего того мира, куда направлен…
-А кем направлен?
-Тем Домом, вероятно, что и составляет его Тотем. Тем Домом, что Возвращает его, пока он нужен Дому в этом мире.
-А если несколько Домов?
-Тогда… Ведь есть и над Домами что-то? Первоначальный Дом, тот, что Тринадцатым зовут.
-Способны вы, я вижу, заморочить кого угодно – даже Беса Демагогии. Не замечаете вы сами, что отвечаете одним и тем же голосом поочередно?
-Мы – близнецы.
-Теперь я вижу, вас не отличить. А раньше?
-Вероятно, по сути Духа мы были похожи. Но внешне… Невозможно было нас спутать.
-А, кстати, что за Дом, конечно, в принципе, хотя бы, покровительствует тем, кого за облик схожий огульно называют всех «людьми»?
   Переглянулись двое, почесались, посмотрели друг на друга и сказали:
-Дом Обезьяны. По-нашему, так назван он.

«На месте города – там, где взорвалась Бомба, остался кратер – кто же виноват?»
-На что похожа жизнь вне миров? На бесконечную гирлянду странных снов, и часть из них становится такой реальной, какой бывает редко жизнь в мирах? Там снится, что ты жук разумный, безумный головастик-дерижабль, баньян, который щупальцами ловит летающих креветок, антропоморфы, ящеры, амфибии, драконопауки, хамелеоны-птеродактили – и каждый раз меняется сознание и личность, нет ясной памяти, но понимание всех прошлых происшествий и истории этих миров, всех действий, что способны делать те, кем снишься в этой галерее выворачивающих тебя на тысячи и миллионы изнанок грез? А воплощение – жизнь дробная, когда во сне того, кто Духом вырос впервые в мире, где ты воплотился, во сне его, ты ловишь часы своей прерывающейся жизни, зная что-то о том, кто ты (и он) – пока не спит он, или игнорируя его судьбу? Или переселяешься из сонного такого одного в другого сомнамбула, претерпевая перестройку опыта и знаний, обрывков памяти их и забот? Так мы летаем, в космосе скитаясь, бесплотны и пристанища ища в мирах?
-Мы там скитаемся не сами. Нас направляют, но безмолвные приказы. Скорее, Силы или Воли Космоса. Их можно лицезреть в виде звезды-гиганта, или сгустка искривления картины звездно-туманностного панорамного пространства перспектив, или темного и плотного размытого, округлого или фигуры правильно-геометричной, сверхобъемной (в очень многих измерениях всего) объекта… Или переливающегося, блуждая очертаниями, как амеба… Или огромного космического крейсера, гигантской станции… Просто планеты, кометы, глыбы камня, необычайно чистой и звенящей пустоты. Неописуемого, большего размерами, чем наибольшая звезда, Дворца, заполненного разными чудовищами из пламени, из льда, из камня, из металла, из стекла, из дерева, из неописуемой хитинисто-чешуйчатой когтистой или оперенной плоти… Там ты осознаешь довольно ясно миссию свою и мир, куда отправишься – когда Взойдешь. А до тех пор – гирлянда неожиданных непредсказуемых и невероятных снов – коротких (если ты направлен, например, на Землю на Ночь или на День), длинных – если ты направлен на годы, бесконечных – если покровительствуешь определенной реальности. Бывает разное…

   Высокий узкий склеп, почти колодец, на третьем этаже гробницы. Пролом, почти округлый, под сводом. На дне кучей свалены громоздкие ржавые кости кого-то из Драконов Прежних, что возвышались часто от земли до Неба.
   И, на широкой, как помост, лопатке, по слухам, созданного из искусственных частей, Дракона, чей облик ныне нам не представим, лежит закутавшийся в плащ коричневый, укрывшись капюшоном, некто. Оружия не видно – или может жечь, рвать, бросать и резать Взглядом Изнутри, или к себе поближе держит, скрыв одеждой.
   Снится, что листы какой-то летописи, как вампиры, впитывают души и силы всех, кто в руки их берет. Неведомые, но во сне знакомые, о многом сообщающие Знаки. За знания, которые из них становятся известны, расплата быстра, тяжела – тает мясо под ссыхающейся, мнущейся в пергамент кожей рук, листы держащих и лиц, что служат обрамлением внимающих листам-вампирам глаз. Прочел немного – незаметно. Прочел десяток, или несколько листов – заметно постарел. Прочел их половину кипы – упал сухой и выжатый, мешком пустым. И на полу хранилища листов, в пещере между четырех в нее ведущих лестниц, как на перекрестке – пергамент кожи стал пергамента листом – Листом Заветным. А высохшая кровь и кости почерневшие – на них букв красных и букв черных шествием, парадом сведений, тайн и истин, что собрал за жизнь свою тот, кто сумел сюда дойти.
   Четыре арки охраняют входы с четырех сторон, их полукруглые изгибы плавны, словно лепестки незримого цветка, что среди камня создан пустотой.
   Приходят новые искатели ответов и с пола подбирают рассыпанные сюда до них пришедшими листы.
   И летопись растет – на сумму прожитых искателями знаний лет.
   Взглянувшие на лист-другой, ошеломленные, не в силах тайны знаний перенести, уходят, разнося о летописи слухи, и слава летописи каждый год растет.

   Слепые закрывали глаза черными повязками или шорами: два поля тьмы, цепляющихся за уши и за нос, заменяющие обычное зрение, переводя воспринимаемое ими – а это те же вещи и предметы, та же пустыня, склепы и бессмертные, антропоморфные и нет, что и у зрячих – в привычный вид, похожий на то же зрение, но только во сне, когда становится видимым то, что слышишь и обоняешь, осязаешь. Жизнь слепого похожа на жизнь во сне. Раньше были волшебные шапки из волос Драконов, внешне не отличающихся от всех антропоморфов. Надевая эту шапку, слепой мог видеть глазами этого Дракона, собранного из мелких кусков от разного зверья.
   Так было Прежде. Ныне Внутреннее Зрение, а тот, кто обладает им слегка, отчасти, капельку, немного – похож на тех, кто плохо видит, тех, кто близорук. Не обладающий Внутренним Зрением подобен слепому. А дальнозоркость? Различать лишь то, что не относится к тебе и происходит где-то вдали от места, где находишься; предчувствовать, что будет через годы, не в силах описать случающегося через несколько часов и дней (предчувствовать, предчуять – конечно, тоже Видеть, внимать, распознавать). Внутренняя близорукость, вероятно, явление обратное. Но те. Кто слеп внешним зрением, зачастую и прежде обладали Внутренним.
   Ну а в Стране Воскресших вовсе вынуждены были плыть постоянно во Внутреннем Океане, в Содержимом Мира, подобно спящему наоборот, навыворот слепому. Или пребывать во Тьме и в Хаосе предположений ломких галлюцинаций, оформляющих в картины то, что им приносит обоняние и слух.
   Закрыты шорами глаза слепых. В Стране Воскресших этим обозначавших свои преимущества, ведь постоянно обращаясь к Внутреннему Зрению и находясь в той, настоящей, полной Существ, незримых в ложной, видимой глазами, реальности – а эти Существа Там видимы, воспринимаемы из-за того, что тоже вышли из замкнутости своих реальностей, таких же иллюзорных, как и наша – реальности нашего же мира, но уровней иных – попроще, посложнее. Закрыты шорами глаза у спящих. И у спящих постоянно, чтобы видеть настоящее, реальное, у отказавшихся смотреть на Внешнее (что иллюзорно). И у тех, кто может обойтись без внешнего зрения тех глаз, что в голове. У тех, кто видит каждой костью, Воспринимая все вокруг себя, не глядя.
   Когда все спят, сон – явь для них, а истинное – словно сон. И от него они все время стараются будить тех, кто не спит в одном кошмаре вместе с ними  - будильники будят их от бодрствования, заставляя спать со всеми в унисон, в особо изощренный морок погружая.

«-Почему они «Козлы»?
-Потому что всегда шибко злы».
-Скажи, а это правда, что можно от Луны ослепнуть?
-Если глядеть на нее долго, то можно. Если нет вокруг костров или еще каких-нибудь огней. Одна Луна во Тьме. Один ослеп – такая выдалась почти безоблачная ночь. Луна отдернула с Страны Воскресших этот погребальный саван, чтобы полюбоваться на песок, руины склепов и блеск мечей в ночи, что отражают ею отраженный Солнца свет.
-Нет собственного света у Луны?
-Есть у Луны и собственный, таинственный, мечтательный, чарующий, пьянящий и, когда меланхоличный, когда весело-лунатичный, когда жестокий, полный ужаса и ярости, бессмысленный для нас…
-«Весело-лунатичный»? Представь себе такое лунатичное веселье… Оно способно, от странности своей и неземной изысканной ранимости, в любой момент вдруг обернуться дикой, безумной и разнузданной резней.
-Скажи-ка мне еще, зачем мы упражняемся во всей этой смешной, но бесполезной словесности Разрушенного Мира? Что, эти мертвые слова особо действенны при заклинании покинутой бессмертным плоти, чтобы восстала без души, или, наполнившись иным, нам нужным и нами вызванным извне блуждающим или заранее определенным Духом?
-Нет, мне кажется.., да нет, я точно знаю – Старый Учитель решил отправить нас в ту часть Вселенной, где за бесконечностью поперечников Страны Воскресших, отстав  в движении Небесных Сфер в Великом Колесе (еще не долетев до нас, вернее) – на сорок лет или на-сорок-с-чем-то лет, еще во всех своих соблазнах и пороках торжествует свое существование тот, Прежний Мир.
-Ну, если так, нам повезет.
-Ты так считаешь? А если мы должны будем все сделать, чтобы привлечь Богов Явиться в Прежний Мир, его разрушить своим Взглядом, что обгложет мясо их красот до нынешних костей? Чтобы Боги вновь наполнили собой или оставили лишь те в строениях и почве камни, где есть Они, и тех из жителей Страны, в ком есть Они? Что, если нам придется осквернить одно из проявлений Их Воли, чтобы этим вызвать Гнев Богов, а после этого, усугубив, и Их самих?
-И что с того? Тебе не нравится наш нынешний, устроенный разумно, совершенный Мир Бессмертных?

   Глухой, без прорези забрала, шлем.
   Когда-то внутри таких, перед глазами, устраивались зеркала, где, между колдовских писмян, изображение всего, что происходит перед тем, кто шлем одел, показывалось Духами-Из-Лат. Иные Духи, что летали в склепах и повозках на близких или дальних Небесах и прятались в пещерах или цитаделях, показывали все случающееся вокруг – вблизи и вдалеке, в кромешной темноте, густом тумане и внутри строений. Такими же бывали шоры на глазах тех, кто не мог, отказывался или не нуждался в том, чтобы рассматривать иллюзии реальности Земного Мира.
   Сейчас своими собственными Внутренними Глазами видели – не только то, что происходит, но и то, что произойдет вот-вот или нескоро, и то, что лишь возможно, и то, что ранее произошло – из относящегося к занимающему Зрящего вопросу.
   Но этот латник в шлеме, обливший голову сплошной, как палица, сталью, не видел ничего. Он был, словно рука, вернее, кисть руки гигантской, уходящей в Небеса.
   Сознания – ни тени. Ни чувств, ни колебаний, ни отвлекающих внимание желаний. Он не воспринимал ни Бэмба, ни песок, свернувшийся и замерший прикинувшимися неподвижными барханами вокруг. Его Здесь не было. Он был похож на верхнюю и незначительную часть огромной статуи, врытой в прах Страны Воскресших.
   И, будучи лишь видимым и незначительным куском большого и тяжелого массива, двигался, едва касаясь склона и не оставляя следов, очень быстро, словно являлся, тем не менее, отдельным чем-то от всего, бывшего в этом мире. Слит со своею большей частью, двигавшей, отсутствуя Здесь, им и совершенно ею не стесняясь.
   Удары мечей его оказывались мощны. Бэмб уже лишился обоих рогов со шлема и сломал свой лук, когда пришелец, словно прыгнув сквозь пространство воздуха, клубящегося взбитой ими пылью (вернее, Бэмб выбил пыль костей Потерянного Мира из песка) – прежде чем удалось послать в него стрелу и Бэмбу пришлось парировать свистящую коварным жалом лезвия невероятную сегодня смерть.
   Вызванивая кому-то в недалеком, видимо, отсюда, Раю, обедню (партия для трех мечей), Бэмб решил, что незнакомец, видимо, Баран. Но покровительствуемый каким-ио древним, изначальным Архетипом своего Тотема.
   Ни слова так и не произнеслось.

   Мамкинд-Крысоблюз был пастухом детей. Их в Касте Крыс пасли всех вместе. И, разбивая вдребезги их черепа, раскалывали их сознание, чтобы оно с младенчества переставало отражать все окружающее Зло Иллюзий. И не было Зеркалом Лжи. Сознание детей, что прятало Хамелеона, выбиваемого вглубь их костей – мутнеющего в их Оборотня, кристально ясное в их Зомби, в живом крысеныше приобретало серый цвет изнанки окружающего мира. Крысы жили как бы с обратной стороны явлений. Не каждый Дом приветствовал ванны из детской крови для ног – чтобы была походка легче. И маски на лицо из детского дерьма – для удаления морщин. Клан Мамкинда славился своими миниатюрными красавицами с бледным восковым лицом и сахарностью черт – от пальчика до ушка. Их обгладывали медленно, всю ночь – они стонали томно, сладострастно, когда им отгрызали нос, уши, пальцы на руках и на ногах, выкалывали-выпивали глаза и проедали дыры на месте щек, обкусывли губы. Их называли Сырными Красавицами. С оторванной ногой такая улыбалась, пока делившие с ней Ночь, чавкая ее мясом, хрустя ее костями, не добирались своими острыми зубами до сердца, мозга и гортани, аорты, печени и почек. Дальше, тая как сахарное изваяние Невесты (почитавшейся Покровительницей Клана), они пищали – так пронзительно, печально, нежно. Их убивали перед самым рассветом (что называли Молочные Крысы не иначе, как Закатом Ночи), начиная прелюдию изысканных пыток сразу после захода Солнца (Восхода Ночи).
   Из всех склепов Крысы предпочитали полупогруженные в песок подвалы с блаженным сумраком внутри – в котором, милостиво избавляя от Лжи Цветов, что есть игра  их красных, желтых, синих лепестков, в оттенках цвета истинного – от полюса, подобного Сиянию, до полюса, подобного Тени, создаваемой Сиянием (в отличие от бесконечно предвнетворения пребудущей Тьмы), в длящейся вне обмана бодрствования (что тот же сон, что видит тот, кто бодрствует во сне) и обольщения вливающегося в сон мира, словно в море, ручейком сна собственного, через реку сна Касты с притоками снов Кланов и проводили дни в оцепенении и ночи в суете…
   Сейчас, под низким сводом их гробницы, его дети ели чайный суп. И будили друг в друге спящих наяву Зверей, что полностью проснутся, когда эти дети уснут. Они щипали своих соседей, толкали и пинали их. Их Звери. Ворча, ворочались во сне – так ночью станут спящими ворочаться в них дети, когда наступит Время Зверей и их активной жизни.
   Из амбразуры, полузанесенной золою Мира Прежнего, виднелись вокруг прорисованные кистью Солнца на песке, такие резкие и черные из-за внезапности и редкости их появления в Стране Воскресших, тени.
   Крысоблюз увидел мышь в почти что прозрачных, фарфоровых лапках пятилетней мисс, чья голова от жаркого и ослепительного, отраженного рассеянным песком – крупой разбитых осколков, перемолотых на мельницах ветров, зеркал, дыхания подувшего через проем в стене Небес, Великого Дракона Солнца, оказалась внезапно облитой той же бесконечно сгущенной краской истинного цвета – тенью, что и павшие, поверженные Властелином Неба на прах сожженной им страны, тоскующие экспонаты – Духи Склепов.
   Одним движением схватил он мышь из рук хозяйки (не первый раз замечена она) и, раздавив, швырнул ее наружу, на быстро раскалившуюся сковородку утоптанной ногами тверди, пересыпающейся постоянно, просеиваясь сквозь себя.
-Ты держишь в рабстве Мышь? Когда наш Клан потребует, чтобы ты стала рабыней, мы обяжем тебя держать в рабстве Крысу. Настоящую Крысу – беспощадного бойца, не претендующего на личную власть над мирами и превосходство непогрешимого Посланника Небес, - мышь корчилась, сжигаемая взглядом Солнца.
   Притихли дети. Звери их теперь спокойно дрыхли. И круглые глаза внимали ему – и тем Теням, что жадно пожирали их через нору, связующую их с наружным миром, аибразуру.
-Ты, Леди Мышь, хозяйка Мыши. И в мышь ты превращаешься сама. Я вижу, ты ее жалеешь. Но ненавидь ее ты, результат был бы таким же – ты эту Мышь взрастишь в себе. И с этих мелких лет ты решила стать рабыней? Если ты – хозяйка наяву. То непременно во сне рабыней будешь. И Зверь твой станет немощным и жалким.
-Но стану я снова хозяйкой в том сне, что видит, когда спит во мне, эта рабыня-мышь. И вряд ли я буду этой хозяйкой. Скорее, ею будет та часть Зверя, что не влезет в Мышь, - ни капли не испугана она, пятилетняя мисс.
-Сказалась все же кровь Дракона, - промолвил Крысоблюз.
   Мышь, встретившись впервые с Царем Небес, скончалась. И была им взята фрейлиной в его блистательный дворец.
   Дух пастуха детей стал подобен запертому в сейфе мертвецу, что на хранение доверен (и в рост на прибыль Силы) старушке-ростовщице – матушке Земле. Хотя обратное обычно.

«ДьяБЛо, БЛуД, БЛаД, – все это объясняет, почему Дьявола избражают при помощи цвета крови, а его сестру Красную Шапочку – в выкрашенном кровью платье, Женщину В Красном. И также Дьявол – СаНТа-Клаус (СаТаНа), СаТаН, СаНТа»
-Выходит, я пою про сестру Сатаны?
-Или про его Вторую Половину.
-А что, есть Первая Половина?
- Она черна. И в самом деле – зловещи Очи Черные и Красные Глаза.
-Но также… и зеленые, и желтые глаза зловещи.
-И внушает ужас взгляд водянистых, ледяных, бесцветных глаз оттенков светлых Черного и Синего (ведь серый цвет – довольно сильно разведенный черный).
-А как же быть с работником БаЛДой?
-Раб ДьяВоЛа.
-Ведь «В» иначе читается, как «Б». А «Р», как «П». Так вот что за ругательство – «Читающий Пассажир»!
-Или «Читай Сзади», «Чтец Прошлого». Да – ад (Да – Ад?). «Чтец Обратного». Обратной стороны листа, зеркального изображения написанного? Или – с последней буквы слова, пусть последние Знаки будут первыми, а первые при написании окажутся последними, когда читают их – как те события, что в прошлом произошли гораздо раньше, намного дальше отстоят от нас во времени, да и в пространстве, чем те, что были после них, совсем недавно – значит ближе к нам, и легче достижимы при перенесении сквозь время и пространство как Духа Странника, воплощающегося в материю Пришельца, собираясь из Хаоса, который вне времен и всех реальностей (и сквозь него, хранящего распад любой реальности, как бывшей, так и будущей и настоящей) или из атомов, летающих в воздухе…
-…Так и его непосредственного тела, не подчиняющегося законам иной реальности – той, в которую перенесен из-за того, что создан не ею, а совсем другой реальностью, той, из которой перенесся… Но это сложно!
-Зато возможны чудеса – в реальности иного времени такой Пришелец будет, физически принадлежа не к ней, а к той, из которой перенесся, вести себя «волшебным» образом – по всем законам, действующим в последней, к которой он принадлежит, являясь ее частью… И частью Хаоса – ведь, растворившись в Хаосе, Пришелец конденсируется в той части Хаоса, что ближе к реальности, которая им искома, из других частиц Небытия, образовавшегося из перемолотых остатков всех реальностей, что были, есть и будут.
-Так, пройдя сквозь Бездну Хаоса, которая содержит смерть всех миров, даже еще не появившихся, освобождается Странник, делаясь Пришельцем – всегда откуда-то Извне, из Ниоткуда, вероятно, из Великого Небытия.
-Во многих этих манускриптах и трактатах написано, что Смерть освобождает. Так, окунувшись в Хаос-Смерть, или пройдя сквозь Смерть, проплыв по краю Моря Смерти – или через бескрайнее ее «пространство» Вечности, освобождается любой из созданных Творцами Всех Миров Вселенной. От предначертанной ему при Их Создании его судьбы, освобождает Смерть.
-Выходит, все Бессмертные мертвы?
-По многим признакам, Страна Воскресших – кладбище того, что было прежде. Или, вернее, Бессмертные – вне Жизни и Смерти. В своей реальности Бессмертные – за гранью рождений и кончин.
-А если таковы не только отдельные какие-то Существа, само существование которых вне существования их мира…
-…а, вернее, мира, где Появляются такие Существа…
-…то что же представляет собой страна, в которой каждый таков – а зачастую не только все, что говорит, летает, ходит, но и трава, плоды и листья, что сорванными будучи, после того, как они выросли, тотчас же появляются на той же ветви и стебле в сиянии, чуть призрачном и легком и неотличимы от тех, которые ты, сорвав, держишь в руках?
-Да что живое! Я видел, как разрушенный вечером, разметанный по всем окрестным холмам своими кирпичами, сожженный склеп с утра стоял на том же месте, словно никто его не разрушал, не жег. Такое, правда, случается довольно редко.
-Так что же есть Страна Воскресших?
-Должно быть, та пресловутая Валгалла, описанная в сагах.
-Ты сейчас неправильно сказал. «Ту, что описывают» или «та, описанная в сагах».
-Ты считаешь, что там, куда отправит нас наш Темный Демиург, нам с тобою придется изъясняться гладко, играя на струнах голоса псалмы и гимны, словно двум Пророкам? Ошибки делают речь более естественной – особенно в случае применения Приемов Слова, что настолько редки.
-Сдается мне, что здесь вообще все, изучающие Прошлое, иные реальности (и Будущее Мира) по тем обрывкам сведений, которые о них, для этого, возможно, и собраны в Хранилищах, при Отправлении туда и отправляются, по крайней мере, какой-то своей копией – в тот мир, который изучают, хоть бы его реальность казалась вздорной, вымышленной вовсе или бесконечно далекой – настолько, что в облике своем и соответствующей ему форме Духа мы не в состоянии понять, что значит быть кем-то настолько непохожим на то, что мы сейчас.
-В бескрайнем море Вечности течения несут потоки Душ (вернее, информацию о них) от берегов реальностей одних к берегам реальностей другим. А там, где этих берегов не видно, покой, отсутствие всей суеты и тяжести Законов тех или иных миров. Анархия, свобода. Там просто не из-за чего кого-то и к чему-то принуждать.
-Ну, если так бывает, то кое-где – а в общем, есть своды кодексов и соглашений и для Вечности, топящей в себе остатки величия любого мира без следа. И там хранит, на дне своем (возможно, иной, какой-нибудь Грядущей Книги  Новосозданных Миров) – если не растворяет без остатка.
-Еще я думаю, что души тех Воплощений-Судеб тех же Вечных Духов, которые и Воплотились Здесь, к примеру, в нас, из иных времен, реальностей и параллелей мирозданий постоянно обмениваются у нас, Бессмертных. Мы для них – как пересадочная станция. Мы постоянно меняем знания о собственном мире и о мирах, где были наши транзитные сознания на Силы, Власть, Эмоции и Чувства. И наоборот. Так мы все время что-то узнаем из бесполезного для нас, но нужного тем Воплощениям Наших Вечных Духов, чья жизнь проходит в иных мирах. Мы постоянно обмениваем эти товары из различных реальностей, но что-то копим – коллекции, сокровищницы и запасы. Того, что более необходимо нам. Или того, что мы считаем необходимым сохранить – чтобы оно хранилось где-то. Или тог, чему необходимы мы.
-Ты говоришь, как будто пишешь трактат поверх строк выцветших другого, или на обороте страницы, на чистой стороне листа, черпая силы, энергию и содержание своих идей в том, что изложил в трактате предыдущем и в той душе, что ты в него вложил.

   Неровной пастью обломанных зубов торчали развалины склепов. Прежде, когда они были подобны здоровы зубам, челюсти городов жевали Небо. Ныне они стерлись.
   Как буря в Море Хаоса выносит на берега реальностей миров создания, идеи и события, что смыла с берегов иных, с плавучих склепов, перевозящих Вечных Духов из мира в мир, так Песчаный Шторм способен приволочь, бывает, припорошенные золой и пылью части тел. Отрубленных, оторванных, отрезанных – поломанных кукол пустыни, что игрет всеми, кто обретается в ее пределах, словно мечет кости.
   Куски обглоданных скелетов перекати-костью швырнуло об стену бывшего Хранилища Имен. Внутри невольно вздрогнул закутанный в свои потрепанные выцветшие, когда-то бурые одежды, один изгнанник. Шторм ожившего песка, поднятый убитыми здесь за сорок лет душами (и сорок лет назад) ломился в штормовые ставни. В жаровне трепетало пламя.
   Изгнанник продолжал варить на очаге какое-то светящееся, словно кипя сиянием оранжевых и желтых огоньков, копошащееся варево из многоногих и членистоногих.
   Микстура? Колдовской отвар? Обычный ужин?
   Всем вместе быть могло то, что готовил он.
   Так свистели Духи сквозь поломанные зубы города, который пережевывал когда-то Небеса.
   И лапа из тысяч маленьких когтей-песчинок царапала железо, замуровывавшее входы в склеп. Чем были ранее они – дверями, окнами? Или стеною кирпичей, пока не проломилась в ней, оказавшись случайно на пути у торопившегося Джинна, брешь, оставшаяся, утвержденная по милости Явившихся, не обрушивших и прочих кирпичей. Смело полы и перекрытия, а кое-где – и крыши, уровняв все двери, окна, люки, ставшие похожими на норы. Лишь прочные фундаменты и своды потолков, на них похожие, остались, точно скалы. И осыпи у стен их превратили в склоны стены. Всего за несколько дней поселения, равнины и холмы, одновременно постарели на сотни, тысячи весов. Так быстро обретают древность молодые страны. Страна Воскресших – древняя страна.

   Восходит Темное Светило, прячась за Саван Неба, сотканный из туч и, излучая темноту, сплетает Ночь Страны Воскресших, как Солнце, восходя, сплетает день. Сквозь прорезь в стене, скрывающей пески от взглядов звезд, струится темнота и растворяет мягкие, едва заметные тени, что выбивает Солнце из вещей, рисуя видимый глазами их облик. Так тают тени склепов и барханов, и всех, идущих по пескам.
-Как снова твой мистичен взгляд на этот мир!
-Рассеиваю свои чувства на все окрестности? Так я устроен. Мне нравятся пески. По-моему устроено. Неплохо. Жутковато и причудливо. Безумно. Мудро.
-Ты впервые Здесь?
-Как будто. Часть меня впервые – та, что каждый день иная, и иная каждой ночью. А часть, что видима и говорит, и знает эту живодерню алтаря – так та же, что всегда. То, что невидимо, как будто перенеслось к нам сквозь много лет – нам нет сейчас нужды считать такие количества лет. Ты помнишь, сколько встретил Дождей? Или когда становится теплее, или ночь дню равна?
-Когда считал я, что они равны, со мною многие не соглашались. А кое-кто считал, что постоянно они равны.
-Вот видишь, мы здесь в Вечности живем. Нам нечем мерить то, что  прежде называли Временем.
-Нет Времени – в Те Дни оно исчезло для большинства из нас.
-Я знаю нескольких шаманов, которые способны вычислить его – когда в прорехах Неба видят звезды. Или при помощи тех Духов, которые им сообщают обо всем.
-Не каждый Дух понять способен, о чем его ты спросишь. А Дух иной способен обмануть.
-Вот видишь. Мы даже дней считать не можем – когда идем в песках. Случалось мне пешком, за пару, вроде, дней пройти от края одного до края, что напротив – через Некрополь. А раз пять дней я шел к соседнему скопленью склепов (потом сравнили счет дней в обоих кладбищах). Амне казалось, что задремал всего лишь на полночи.
-Ушел на Небеса. И там провел недостающие все дни и ночи. Я сам так раз шел пять ночей подряд – прошел, как за пять дней (и счет совпал!). А день не наступал.

«Печальные шуты, служители Великого Немого, чье имя – Ужас, безликого Духа, который не иначе, чем тень Луны, ее лица, падающего на Землю, вливаясь в обращенные в тоске и пустоте глаза, внимающие беззвучной песне, плывущей в море ночи вечной жемчужине утрат, потерь и страхов. Они – как призраки. Их словно нет и в темноте они, в своих черных одеждах растворяются во мраке, словно те кощки в комнате земного мира, что во Дворце Миров, которых бесполезно в ней искать. Или, как обезьяны, проснувшиеся ночью, когда уснуло говорящее лицо. Бесчисленно таких обезьян в любом человеке – хитры они, жестоки и бесконечно мудры в своих движениях. Лишь белое лицо застывшей маской, слепком разбудившего их кошмара, отпечатавшегося на них, уже не людях, новым Духом – того Существа, что тысячи лет живет на Луне, переливая свою земную тень из одного кувшина, ходящего на двух ногах, в другой кувшин, когда (вдруг? Наконец-то?) разобьется предыдущий. И никогда единственный, великий этот Дух, чей облик нам непредставим (ну, предположим, Королева Улья, способного выращивать из куколок такие организмы, что они способны отрываться от пут Небесных Стран, перелетая из одной в другую) не может уместиться сразу в одном из посвятившихся ему.»
-Земля – одна из многочисленных Небесных Стран. Ты не находишь?
   С лязгом остывала, потрудившись, переваривая своей душой, и жаркой и горячей, поздний ужин, древнейшая, одна из Уцелевших от уже далекой Цивилизации, предшествовавшей нынешней, покрытая налетом жизни – ржавчиной и многочисленными следами от времени зубов, плита.
-И наши мысли и желания, мечты и тщательно Представленное нами, отделяясь от Земли, становятся в иных мирах, достигнув их, какими-нибудь Ангелами, Демонами, Божествами. И наполняют, как кувшины и бутылки, каких-нибудь жуков или червей.
-Как боги для микробов этого Иного Мира?
-Зачем микробов? Наполняемые ими могут быть размером с этот склеп, а их собрание не влезло бы и в Некрополь – единственный из городов, оставленный нам Теми, кто превратил Тот, прежний мир в вот этот, наш.

   Шуршали, осыпаясь, стены в Городе Гробниц, еще недавно (сорок лет назад) кишевших жизнью, ныне свежедревних.
-Что вышло из песка на этот раз?
-Что вышло? Ты еще не понял, что там, где сгорело много полных крови тварей, остался ржавый прах, немного красный или полно красный. При приготовлении золы ей вспоминается, что прежде она являлась мясом. И это ощутимо. Вмесе с травой выходит то, что Прежде называлось «котт-летт». Из белого песка, описанного в четырех трактатах Поваров, как Сахарный Прах, зернистого (по-видимому, раньше это были растения) выходит нечто, посвященное Кашею.
-Посвященное Кащею?
-Да, покровителю вечности оживших мертвецов. Так что, мне перечислит все Пески?
-Не стоит. Если только серый…
-То – пепел. Пресный Прах. Сам он несъедобен. Но если встретится песок, в котром рассеяны споры милосердной и коварной смерти Прежних, то пепел, при подмешивании его в раствор, уничтожает силу этих спор. Он пьет ее, не насыщаясь. Если угодно, он – Песок Песка. Упомянут, как «Пожиратель Ядов».
-А из чего он?
-Считается, что он – зола сгоревшего металла. Ты, летая, поднимался так высоко, где воздух становится пуст от частиц, из которых построен весь Этаж Земли, чьим фасадом является мираж, видимый глазом?
-Редко.
-Видел, как песок различных оттенков в пустыне лежит такими пятнами… почти узорами.
-Тебе, вероятно, пришлось бы подняться до Первой Небесной Страны, чтобы не усомниться в том, что оттуда видится действительно узор.
-Не смейся… А от Некрополя эти пятна ложатся симметрично – на две восходных и две закатных стороны.
-Ворота Солнца? Из одних оно выходит, сначала ближе к одному углу – там, где Башня Первой Стороны, затем ближе ко второму углу – там, где Башня Второй Стороны. Потом постепенно – обратно к Первой башне. А за ней – там, где Солнце никогда не проходит, в Темной Четверти…
-Не отвлекайся! Итак, ворота входа Солнца в земной мир.
-И заходит в Ворота Выхода Солнца Из Земного мира. Сначала ближе к Третьей Башне – когда Тьма подавляет Свет и ночь становится длиннее дня. Между Второй и Третьей Башнями – Светлая Четверть. И между ними Солнце никогда не приходит и никогда не уходит. Также постепенно светило уходит ближе к середине Ворот, ближе к Четвертой Башне – когда Свет подавляет Тьму.
-Но многие отрицают то, что ночь может быть короче или длиннее, чем день.
-То – поглощенные Духами. Духи вымыли из них их души, нарисованные внутри каждого – там, где стенка плоти соприкасается с Пустотой, предназначенной для заполнения голосом Духа или тишиной, тихим взглядом Того, Что Вне Миров. Но и такие могут быть незаметны, пока часто опустошаемый Двуногий Кувшин от многих излияний Духов и вливаний Духов Иных, как от приливных волн, стирающих Дух, Нарисованный На Плоти Изнутри, удерживающий, подобно плотине или Серому Песку – изнанке миража, впитывающей Силу Духов…
-Ты сам заблудился в петлях собственной речи – смотрите, Змей рассеянно завязался в узел!
-…не переполняется (ведь от каждого Опустошения Себя От Духа все равно остаются какие-то капли на дне – эти капли копятся, смешиваясь с каплями других Духов, образуя Дух Хаоса, если вливаются все время новые Духи или новый Дух, если наполнение Кувшина происходит по рецепту или по непостижимой Воле Небес, готовящей внутри такого Смешивателя Новых Духов (или забытых Духов – тоже по рецепту, но без участия земных своих дланей…
-К числу которых начинаем постепенно принадлежать и мы. Ты расплетешься или нет?
-…и переполнившись) Духи, перелившись через край, разделяющий все внутреннее и внешнее (остры его зубы! Рвут Духов на части, а если более остры, то и земную материю, плоть), смывают и ту душу, что изображена снаружи, как лицо, видимое глазами (внешнее лицо). Тогда потеки, слезы, пена (Духи, перемешавшись внутри, многие из них несовместимы между собой, всегда враждуют – кипят, бурлят, пузырятся), смыв лицо, создают то странное и искаженное изображение себя, того прорыва во внешний мир из сообщающегося с иными, невидимыми глазом, Мирами, внутреннего мира. Есть в этом Ужас – им непривычен внешний мир (земной). Они не могут из-за противоречий собраться в Одно, и этим опечалены, разъярены.
-А если по рецепту?
-Тогда, перетекая через край, Тот, приготовленный внутри, изображает, смыв внешнее лицо того, что прежде был Одержимым, свое лицо. Или, вернее, Лик, Печать.
   Хлопок и вспышка бледно-фиолетового света, мелькнувшего горизонтальным лезвием Чечевичного Лезвия Топора Палача, открывающего кипящие или спокойные Кувшины, отрубая им горлышки вместе с пробками их голов, выпуская на свободу, в миры Вселенной  готовых или выдержанных Джиннов, освободителя от пут Земного, в берете с фиолетовым пером.
-Похвально! Скоро вы, пожалуй, будете способны уговорить любого беса, чтобы он подписал с вами контракт своей адскою кровью – Гноем Бездны. На чем остановились?
-«Мертва эта музыка – исполняется мертвецами, о времени, когда они были живы, или об их убийстве, или об оживлении и Дивной Новой Жизни поют они. А та, что ближе к Перворечи Живых Машин, чья плоть была прочней Металла, а весь сборочный конвейер помещался внутри Великой Матери – их королевы – напоминает памятник, отлитый из Металла, на собственной могиле, где Зомби навещают предыдущие свои тела.»

   Вампир на повороте лабиринта закрыл сразу оба коридора, сплетая петли бесконечного пути острия своего меча. Ни Тур, ни Сантор не могли пройти и встретиться. Лезвие воина Тринадцатого Дома было одновременно – для тех, кто верил в Время, и сразу – для тех, кто знал, что Времени нет больше нигде в Стране Воскресших – в обоих проходах. И отбивало своей обратной тупой стороной порывы их клинков. Не прерывая непрерывности пути, Вампир успевал переворачивать меч изнанкой, и эта изнанка меча отводила их клинки, а не отбрасывала их, без звона и лязга, с тихим, еле слышным скрипом, почти что шелестом. Шипящий шепот – речь меча, вдоль обуха которого Сантор однажды (это длилось уже вечность и от непрерывности и вежливости смерти клонило в сон) успел разобрать, точнее, Знаки бросились ему в глаза, как жалом их пронзили, дошли до сердца и жгли его, слепя все Внутреннее Зрение (ни прошлых, ни будущих и ни альтернативных проблесков каких-то исходов от танцующего шепотом меча не возникало). Вероятно, это было проклятое имя этого клинка, одно из Имен Погибели, убивающей, отравляя душу, внезапно возникая в холодном блеске цвета бледных помутневших отражений – красные Знаки имени меча, преградившего им дорогу, вероятно, стража лабиринта, сказавшего им только свое имя. И у этого дуэлера Тринадцатого Дома меч яростно бросал всем и свое имя: «Пятница»
   Воздух под сводами, что перистальтикой готической аркады сжали коридоры лабиринта, стал ощутимо более холодным. Похолодели и конечности Сантора.
   Вампир пил жизнь, тепло, энергию из обоих пленников, из их дыхания, из воздуха, переводя все впитанное его кожей в бесшумные и словно смазанные из-за скорости движения – свои и «Пятницы», бывшей, как второе предплечье, и все же отдельной, словно пес на поводке.
   И прозвучали страшные слова:
-На волю Джинна выпускаю!
   И пес Вампира сорвался с поводка – так выглядело это. Вернее, спущен был охотником с цепи.
   Меч, отделившись от руки Вампира, вспорхнул к горлу Тора и сразу же вернулся, прыгнув обратно к кисти. Но, не касаясь ее, по собственных сил воле (а может, по воле Вампира), продолжая ту же параболу, метнулся к Сантору, на палец разминувшись с его клинком и, одним отмеренным и столь же естественным, как львиный рык, движением, вспорол живот, и, сразу же, неуловимо прыгнув выше, в том же направлении – гортань Сантора, услышавшего вместо рыка хрип воздуха, выходившего из только что вдохнувшей диафрагмы и из горла, где одна голосовая связка дребезжала, а вторая, перерезанная, с тонким звоном лопнула, напомнив звук оборванной струны.
   Мгновенно накатилась Тьма. Сверху, колкими кусачими клубами, словно в каждый дюйм его шкуры, сквозь одежду впились тысячи мелких игл-зубов. Такая мягкость, привычная, уютная, как на перине облака.
   Тьма подхватила Сияющего Раджитана своей проворной и неторопливой ладонью, что не опаздывает никогда.
   А там, в оставленной Бессмертными реальности, их победитель мерно пил из кубка, зачерпывая из подставленного под раны щита, похожего на чашу, отложенную перед пляской «Пятницы» Тринадцатого Дома, кровь Сантора. Кровью Тора он пренебрег.
   И круглый щит, неотличимый от жертвенного блюда для углей жаровни, плоской срезанной верхушкой (хотя сейчас, скорее дном) лежал, глотая своей широкой пастью обратной стороны щита, сок странного обманутого принца, узнавая его по прошлой жизни, когда был шляпой на голове Бессмертного и в Прежнем – уничтоженном кольцом ожерелья Шести Ослепительных Солнц. Впрочем, многие считали, что это были Луны.

   Вспотев после двадцати тележек камней от новой осыпи и Четырех Ритуалов Посоха Каа, Серпентал, искупавшись в паводке Внутренней Реки, вышедшей из берегов его кожи, обвился левой ногой и правой рукой вокруг Анчара, свесившись вниз всем остальным. На несколько долей Иллюзии его накрыла Тень своим Зонтом От Сознания и, освежив свой Дух, он, полный новых сил, упал (вернее, стремительно, почти мгновенно сполз) на траву – такую жесткую, упругую, свернулся в клубок на ней и тут же, броском перетек в состояние двуногого прямохождения. Он не испачкался в пыли, траву все время освежали Духи-Ветры, снимая с нее прах Прежнего, развеянный по пепелищу Старого Земного Мира.
   Рискованно. Об острые края травы вполне возможно было порезаться. Но только не в настолько чистом Состоянии Каа. Он не ощутил почвы, но спина его встретилась с травой.
   Иные, падая с ветви, не мяли траву.
   О том, что в первые дни в Школе Детей Каа он отравился, ссадив себе кожу о ядовитую кору Анчара, Серпентал не вспоминал.
   Ведь из своего Клана он, пожалуй, был наиболее беспечным чадом. Слишком, излишне и чрезмерно беспечным – даже для Гиббона.
   Поэтому его, вместе с безумной бандой братьев Бандерлогов, соседей-спутников Гиббонов, отправили постигать Пляски Мудрости Каа, справедливо рассудив, что для подобной безмятежности и шалости в опасных местах должно быть основание – Внимание и Снисходительность Небес. Он слишком много скакал  по шатким, рассыпающимся стенам полуобвалившихся и до его прихода склепов, усугубляя разрушение гробниц.
   Не то чтобы Дневные Обезьяны ценили хлам, оставшийся от Предыдущих, но и эта кочевая Каста, несущая всем кладбищам и Зомби, обитавшим в склепах, разрушение, жившая в шатрах, и никогда – под сводом или крышей, не ставившая между собой и Небом никаких преград, считая себя Избранными, следовательно, Живыми (единственно Живыми среди мертвецов), полагала безрассудство вне ярости скандала или боя, чрезмерным. Холодное бесстрашие напоминало Змей. Таких и отправляли в приют для сорванцов. Пусть Мудрый Каа – всеобщий предок, отрастивший себе лапы, а после, по достижении Всесилия, лишившийся нужды в них, заботится о глупых обезьянах, чья незрелая мудрость нуждается в обильном орошении ядом Удава. Тот, кому требуется усилие, чтобы коснуться земли (усилие воли), так как плавает в воздухе, что словно вода для него, кто взглядом может приказать любой вещи и любому существу так же подплыть к нему по воздуху, что, вскрывая спрятавшихся, спящих под толщей кажущейся пустоты Того-Что-Видно, прошлых Духов, родственных ему и уплотняющих воздух для плавания в нем явлений и вещей, существ и действий (точков и ударов Большой Дубины, хвоста Великого Каа, например), очистить, не касаясь когтем, любой плод – такой, живущий в глубине Того-Что-Видно, не нуждается в лапах, отвалившихся за ненадобностью, для того, чье дыхание уплотняет туман в скалу, способную держать весь Клан, как твердь песка… Пусть Мудрый Каа заботится о Детях Неба, постоянно стремящихся уплыть обратно в Небеса!

-А кем были те вампиры, что обращались кровью Дракулы? Драконьей кровью?
-Драконами, пожалуй…
-Но Он ведь мог так обратить любого – из любого Дома.
-Естественно, ведь Он из Дома Основателей.
-Он мог, конечно, заразить их, как болезнью, своими Письменами Крови (также как и Письменами Плоти) – и именно болезнью это было бы для них, ведь Письмена Его сильнее, чем их Письмена.
-Ну, все ведь вышли из потомков расщепления кого-то из Основателей на Дюжину Начал, что воплотились в плоть Двенадцати Существ…
-Сначала меньше!
-Ну, меньшего числа. И превращалась плоть потомков, следуя тем изменениям Письмян Их, вносимых Основателями, преследуя Цель Гармонизации своих частей – так, чтобы каждая по-своему служила самостоятельным Их отражением и взглядом Основателей на собственный Их облик и Их суть с одной из каждой из двенадцати сторон.
-А Дракула? Он добавлял к одной двенадцатой (и измененной трансформациями миллионов поколений переписывавших себя, как книги, писцов тех, Изначальных, Первой Дюжины, Существ) целое. Где же Гармония? Есть половина, одна двенадцатая Их и половина, которая является целым, двенадцать от двенадцати частей. Их собственное растворялось в целом?
-А пока Их собственное растворялось в целом, Они уродливо менялись. Но обретали Изначальность Основателей.
-И оставались тем, в основе, чем были до…
-Оспорю.
-Спорь! Черты Их собственного все же сохранялись и в этом было Зло. Не в силах избавиться от Прежнего, сковавшего свободу нового, того, полученного от Дракона, они пребывали в огромном раздражении и внутренней Борьбой-С-Собой. И ненависти к узам Прежнего, которое видели в бывших своих собратьях. И преклонении перед недостижимым – и воплощением Создавшего Их И Вселенную, своим Прародителем, заново родившим Их своею кровью.
-Вернее, переродил – и вряд ли во благо Им…
-Оспорю.
-Спорь.

   Дойдя до наивысшей быстроты движений и сложности фигур Летающих Булав, до единения с далеким Существом, чьим Духом (может быть, обычными движениями, естественными для него, как для двуногого – ходьба) достигалась правильность и тщательность Закрытия Сердцевины Смерча, Серпентал постепенно сбавил скорость и упростил движения, дойдя до более обычных, неуклюжих, позволив Духу плавно уйти из него, не обрывая их единства. И, подчиняясь заворожившему их танцу, замедлилось мелькание тех пятен Солнца, что скакали по траве, деревьям и темной стали жезлов, стараясь запрыгнуть на него, как солнечные обезьянки с золотистой шерстью. Так, полузасыпая, Бандерлоги (возможно, утомившись, не поспевая за вдохновенной пляской Серпентала), стали задерживать тех обезьянок, что ловили осколками обманчивого лица Былого, чье выражение всегда и точно повторяло лицо смотревшего ему в глаза. Вообще, они пытались ослепить Серпентала осколком Солнца, брызгами Сияния, пересылаемым взглядом светила, которое без их помощи не смогло бы посмотреть на Анчар снизу вверх или на того же Серпентала с высоты его собственных глаз. Привыкнув к неуязвимости взгляда Серпентала, постоянно остававшегося в тени, прикрывая жезлами глаза, они, из баловства решили вдруг слепить друг друга. И полуослепленные солнечными обезьянками, прыгавшими с осколков лжи ( а на осколки – с Солнца) им прямо в лица и в бездны темных зрачков, жестоким смехом обжигая Внутреннюю Тьму, видимую только через круглые окна зрачков, через которые Мрак изнутри взирает, изучая, удивляясь и пугаясь, на все картины, нарисованные кистью Солнца на поверхности вещей. И в каждом из этих окон, как в осколке лжи (вернее, в капле – даже Обезьяны не способны отколоть от лжи круглый осколок) отражалась (вернее, рисовалась Мраком изнутри) картина всех вещей, что оказались выписаны Солнцем.

-Что общего между Веселым Празднеством и Тайными Покоями Шамана?
-Они всегда противоречат – нет более отличных явлений и событий. Нет более отличных состояний Духа и разных Лиц, чем в Празднество и в Постижении. Как Пламя и Вода.
-А Прежние все это обозначали одним и тем же заклинанием. Читаешь прямо – Празднество под сводом Неба, зажигающее кровь – вот Вспыхнул Изнутри один и от него переметнулось Веселье на другого. Читаешь так, чтобы последний Знак был первым – постижение суровости, безжалостности и величия  на много жизней выписанного роя неисчислимых Небесных Стран и ужас от того, что жить приходится в одной из них, не самой-то заметной, но связанной огромным и меняющимся каждый вздох Числом важнейших связей, определяющих непредсказуемо, как Рок, через поступки, мысли, созданные вещи и организованные действа, судьбы Существ в нам неизвестном Числе Небесных Стран, Существ, что нам непредставимы, хоть и зависимы от нас, как мы – подобно им, от столь же нам неведомых Существ. Под сводом склепа, в сырости, прохладе, мраке и тяжести несчетного количества Миров, несущихся сквозь пустоту по воле, может быть, Твоей. Столкнуться им, или свободно, сохранив все жизни тех, кто населяет их, определит, быть может, чих, незамеченный Тобой…
-И это все в одном и том же заклинании?
-В коротком очень. И оценка сделанного – и Празднества и Постижения. Три смысла я извлек из этих трех Знаков.
-Три Знака?
-Три.
-Велики же были Прежние… Иные.
-Те, что были велики, пережили Явление Богов. Взять хотя бы Старика…
-Старик, я думаю. Успел перенести и то Явление, после которого возникло все, что было Прежде. А может, заодно и то, что было между прежним Прежде и Тем, Что Было До Того.

-Где наша не проползала!
   В гигантском, словно Прежде здесь было жилище великана, склепе, на нержавеющих тросах висели привидениями сохнущие Покрывала Смерти, одеяла мертвецов. Как бледные клочья тумана, как сохнущие Духи, запертые в подполе земного мира. И вентилятор с лопастями, которые месили влажный воздух, полный слез росы, катившихся по стенам, пропеллер в клетке, рядом с клеткой-колесом, в котором бежала свой бесконечный бег на месте, в погоне за хвостом покоя хаоса, слепая крыса. Механический Карлсон, словно чучело винта, движимый запертым бегством раба, чья Вселенная состояла из бесконечного пути, вращения и поиска покоя, неподвижности. Остановилась бы слепая крыса, прекратив свои попытки обрести то место, где не скрипит над головой и нет сквозящего сквозь шкуру ветра? Анархия и беспокойство из-за голода все так же вечны в сознании седой с младенчества, не оставляющей попыток найти себе место получше, крысы. Она съедала мясо на бегу и, замедляя шаг, сейчас же отставала – и пол ее жилища становился сразу же стеной, низ – боком, ее несло назад. Она вновь бросалась вперед. И, засыпая, продолжала бег во сне. Покой ей снился – но проклятие неведомых и всемогущих врагов не позволяло ей его достигнуть.
   Сырые саваны висели в склепе. И были постоянно в каком-то шевелении, колыхались. Тот, кто не видел никогда подобного, решил бы, что живые твари прихлопывают крыльями, вися под потолком. И холод наполнял просторный склеп.
   Сырое мясо. Крыса, запертая в колесе. Пропеллер, видимо оставшийся от расчлененного земного воплощения проказливого демона по имени Сын Малыша. Довольно? Крыса – маленький зверек. Верней и имени не подберешь, иначе, чем Малыш. Останки. Кость? Хрящ? Какой-то ветвистый рог, полученный при превращении горба? Останки Карлсона – летающие мощи, запертые в зарешеченном гробу (иначе улетят!).
-Так демон Карлсон – будущий сын Малыша?
   Иллюзия движения, а следовательно и жизни привидений-саванов. Создается бегом крысы. Марафон во славу рабство.
   И капает клепсирой – китайской пыткой водяных часов, отмеривающих прошедшие, утраченные мгновения жизни, заставляющих сосредоточиться на каждой из потерянных секунд, что утекают, как вода с обрыва – что-то из колодца наверху бьет, будто в бубен или в барабан с обратной стороны свода склепа водяной колотушкой. Плач невидимых Существ? Скупая слеза Палача, мерно и безжалостно бьющего в голову своей жертве, зная, что не бесконечно число капель, точащих камень, пробивая в нем дыру. Одной из капель придется стать последней – той, что пробьет темя жертвы. Возможно, той, что обрушит свод склепа.
   В колодце что? Вода? Кровь? Кровь черная, горящая вода, текущая в руслах жил Дракона, в чьем теле все – всего лишь паразиты? Гной земли? Останки живших Прежде Прежнего, догнившие до полного и точного, исчерпывающего воплощения Стихии Смерти – Черной Воды, что не что иное, как Ее Пассивность, переливающаяся Тьма Вечности? Как можно нефтью погасить огонь? Это воплощение воды питает Огонь лучше, чем порождающее пламя Дерево. Цирк Начал. Театр Стихий.
-Похоже. Только тем, что этот пресловутый мальчуган Малыш предчувствует, что Карлсон – Дух его будущего сына и объясняется, почему он (Малыш, не Карлсон) играет роль Взрослого и снисходителен к ребячливым проказам «упитанного, в полном расцвете сил» дяди, «любой возраст» которого, вероятно, тот же, что у Алисы из Земли Никогда (Несуществующей страны. Утопии – той сказки, что привела главу правительства, потешившего дочек сочинением своим, на эшафот.), Зазеркалья и прочая, прочая, прочая. Карлсон – вредник. Помошник вредом всем врагам Малыша. Развеиватель одиночества.
-Но опыт жизни Карлсона…
-Он – Дух. Живет на крыше. На Ближнем Небе, сверху видно лучше. Вот и знает все о земном. Но не умеет ничего в Мире Земном. Как Дух, он чужд земному. Его проказы – вред для Малыша. Малыш питает его жертвами, кормит. Малыш – шаман, тотем – собака. Карлсон даже считать не умеет. Он знает лишь одно число – Тьму, десять тысяч.
-Десять тысяч – Число Тьмы?
-Или бесконечности, поражающей воображение. И эта Тьма, должно быть, Тьма Вещей. В том смысле, что всего на свете Прежде было всего лишь десять тысяч различных предметов, событий, явлений – того, что можно назвать одним словом в Мире Земном.
-Одним словом – Вещь? Вещь – то, что можно назвать одним словом?
-И, судя по всему, этим числом исчерпывалась Их Классификация Всего. Должно быть, у Них было десять тысяч Знаков – для каждой вещи свой. Бег, например. Сон. Смерть. Любой из цветов.
-Бег – Вещь? Цвет – Вещь?
-Раз существует, значит – Вещь. Существенен. Вещественен. Одно и то же раньше было слово.
-А Демон Проказ?
-Сын Малыша? Малыш – типичный эльф. Меланхоличен. Одинок. И только Духи понимают его. От одиночества он вызвал из будущего Дух своего еще не родившегося сына – чтобы тот веселил его. Иначе Малыш собирался зачахнуть и умереть, не оставив потомства. Вспомни, Малыш ведь интересовался в этой легенде «вопросами брака».
-Ну…
-А этот демон, чье имя также «Сын Ребенка», заинтересован в том, чтобы Малыш дожил до его рождения. Хотя скорей всего, этот Сын никогда не видел отца. Только желание увидеть отца и показать ему, какой он взрослый (как и Алиса, Али Са) могло перенести Дух пятилетнего сопляка в то время, когда отец еще был жив, а главное – мог еще его понять, был близок по возрасту. Дух из будущего лучше осведомлен, зная, чем закончились события настоящего Малыша. Да у него просто есть сценарий всех событий жизни Малыша (ему рассказывали про детство его отца – а что еще могли о нем рассказать?). И обещая Малышу-отцу «десять тысяч всего», он обещает ему Все. Всю Тьму Вещей. Все, что есть в  мире.
-Как Дьявол?
-Он же все же демон. Он, кстати, пожалуй, тоже умер. Лет в пять. Выпал из чердака. Свалился с крыши. Умер в воздухе от страха. Хотел оказаться рядом с отцом. И стал его Духом-помошником, перенесся в прошлое, чтобы оберегать по-своему не спасшего его отца. Так что возможно, не Малыш там умер (а если умер, то несомненно, выпал из окна или свалился с крыши – трансцендентно – с Ближнего Неба, погиб, не вынеся Прозрения Вещей и тайного устройства Вселенной, как Ее Безжалостности), а сын его – вот этого самого демона «бренная оболочка». Карлсон, кстати, боялся в легенде отца Малыша. Вернее, боялся увидеть вместе сына и отца. Так что, возможна все же версия с гибелью Малыша. А возможна  - и с гибелью его ребенка в будущем. Где наша не пролетала!
-А может, Малыш все время убивает себя, выбрасываясь из окна, а Карлсон (предположим, что хоть и Дух его будущего ребенка, учитывая той же комплекции Домомучительницу – даже дочери, а не сына) спасает его, возвращая из Мира Мертвых, что для Малыша – на Ближнем Небе (крыша, чердак). Малыш все время Возвращается. И это все – отнюдь не пустяки. В том смысле, что Карлсон подчеркнуто несерьезен.
-А Карлсон – пресловутый «вертолет», тот Ангел-НЛО, «добрый волшебник в вертолете»?
-Оспоришь? А о дочери… Ее Дух Противоположный будет пятилетним сорванцом. Как у Математика Антимира – пятилетняя девочка. И, бездетная, она мечтает о ребенке, который был бы ее вылитый отец, погибший, когда ей было, лет, скажем, пять. Он, «сходя с ума», освободившимся при помощи безумия (или инфаркта, таблеточного суицида) Духом – тем Дитем-в-себе переносится в прошлое, в детство своего отца… Эти саваны – словно белые флаги реальности…
-Переносится в виде Карлсона?
-Материализуясь. Пока еще сходит с ума. А потом, уже убив себя (или умерев от обжорства, подавившись последней плюшкой), переносится туда же в полном, зрелом состоянии-составе Духа, как Фрекен Бок… Нет, скорее, знамена иллюзии…
-Материализуясь. Таким образом, спасают Малыша уже два варианта его дочери – анимус Карлсон и сама Фрекен. И оба Духа не ладят.
-Сумасшедшие в том, Прежнем Мире, часто раздирались противоречиями. Расщепление сознания, в итоге – раздвоение личности. Суицид. (Диагноз). Кстати, раз мы в этом Отправлении должны быть тщательны и пунктуальны к странным обрядам Прежних, то закончи то Заклинание.
-А оно оставалось открытым до сих пор?!
       Девяносто девять апельсинов. Румяных апельсинов попадало с ветвей.
       И рухнула на землю Птица Рух.
       Гадали Гады на печени ее и селезенке,
       Разматывая течение реальности
       В ее кишках – что Почта Звезд им принесла?
       И Карлсоны кровавые в глазах.
       Висят на ветках, овеваемые ароматом
       Душистых почек, готовых раскрыться
       Зелеными розами листьев.
       Болтаются весенними плодами
       Повешенные мартовские кошки.
       Их плоть сгнила и капает на землю,
       Сквозь почву протекая в вены
       Дракона Мироздания Земли,
       Вливаясь в черную кровь,
       Что Почта Звезд зовет Гноем Планеты,
       Горящим гноем, прячущим Огонь –
       Темной Вечностью омута могилы
       Всех умерших за миллионы лет.
-Мы будем это петь? Гимн Черной Порчи, сверкая ядовитым льдом из глаз, как будто каждый из них у нас – единственный последний, и слепы мы наполовину (возможно, лучшую) себя?
-Я буду это петь. Рычать, хрипеть, распугивая бесов, что помельче нас. Ты будешь свиристеть рулады серенад. Поделимся. Мне Бездна, тебе Небо.
-Ты правильно выстраиваешь фразы?
-Из Прежних большинство не знали собственного языка. И изъяснялись, коверкая его, как дикие сороки, нахватавшиеся звуков речи чужого вида.
-Ну, языка… Ведь мы здесь толковали значения слов по вариантам перевода их с языков других. А позже находили в словарях те же перечни значений. Хотя в тех словарях тех переводов слова звучали совершенно по-другому… Они искали смыслы своих слов в чужих им языках?
-Сначала был один язык. А после многие учили их языкам по переводам с других. Итак, я из Ада, ты из Рая.
-А все же промысел Ловца-Садовника. Играем.
   Вспышка фиолетовых оттенков. И темный фиолетовый, крылатый, покрытый перьями, которыми писали  Гении Прежнего Мира, украденными ночью через зеркало окна, их страшный в мудрости своей наставник.
-Вас не поймут теперь ни в этом Дивном Новом Мире, ни в Прежнем, что бесстыдно был велик. Я поздравляю вас! Не знаете теперь вы сами, кто вы? Как живете, где живы или мертвы? Я поздравляю вас обоих! Теперь вы в Вечности. Добро пожаловать в вечность.

   Читая следы на песке, те же руны, на большем, чем взгляд, листе пустыни.
-Первые Знаки возникли из следов – птиц, зверей, змей. Читая, ты напрягаешь свой взгляд, так же, как тот, кто по мельчайшим деталям следов старается узнать, когда и кто оставил их. Все Знаки – те же следы Существ Иных, воспринимаемых земным рассудком, как идеи. Ища следы Их в книгах, ты греешь ту же часть мозга, сердца – думающих клеток, что и тот охотник.
-И можно в Книгах Ангелов следы найти?
-И можно Их увидеть. И Их миры, Небесные Страны, Подземелья Вселенной, и многое еще. Как тот охотник, прикоснувшийся к следу, сквозь время переносит Дух и видит, присутствуя незримо и мгновенно, что происходило, когда оставлен был определенный след. То же – и любой приличный чернокнижник (если он не шарлатан).
   Внезапно небольшой и плоский, словно лезвие какого-то небесного меча, холодный по контрасту с теплым воздухом, пронизывающий до кости, словно разрезая жар плоти, сквозь них пронесся ветерок. Он сдул похожую на кочку кучку праха, серого и рыхлого, мельчайшей пыли, сделанной из молотого бурей и ураганом, пепла, развеяв этот прах со склона всего позавчера надутого сменившимся на западное Шествием Сторон. Открылся плотный, желто-коричневый, крупнозернистый, ровный слой песка, покрытый оттисками лап варанов, воронов, петлями змеиного извива и копыт.
-Дикая свинья? Огромные какие.
-Кабан-каннибаллист. Утоплены чуть больше передние края. Нам повезло. Ведь это носорог.
-А почему не бегемот?
-У него все края одинаково вдавлены. Ау носорога рог перевешивает.
   Различные виды свиней-людоедов свирепствовали, делая опасными окраины погостов. И благородный Ван Дер Хряк внимательно сличал края следов. Свиньи-каннибалы проламывали стены укреплений кладбищ своими тушами.
-Хоть нет пока еще слонов и мамонтов. И прочих мастодонтов. Пошли, Хрюлай, кабаний корм.
   Они взвалили на плечи свои гарпуны-арбалеты и потащились по трехдневной свежести следам.
-Помнишь песчаного кашалота? Вот это была гора мяса!

   Зал суда. Шериф на троне. И его коллекция Знаков Судьбы на стенах. Оружие в форме рун и букв – клинок, похожий на обоюдоострую секиру с перекладиной подпоркой; еще одна секира – сдвоенные повороты стали направо и отражением – налево, с длинной рукоятью; сомкнулись лезвия серпов, сложившись в полную луну; топор-мачете, словно молнии зигзаг. Зал полон Хряков, Вепрей…
-Что для Берсерка главное? Жить в мире с Небом. Безумие – ответ на все вопросы, решение земных проблем наитием и блеском сверкающим оружием Рук Неба, отраженным на лезвии светом, наполняющим иные, высшие миры. Что главное для обитателей Небесных Стран? Чтобы земная Их рука – Берсерк, хоть изможденный, истощенный, но добрался до места, где следует явиться Воле Неба во плоти. Тогда, наполнив пересохшего – собой отброшенную тень земную, Силами Небес, те обитатели способны рвать железо и ломать, как глину, камни. В согласии с Их Волей Берсерк счастлив. И не заботится о заблуждениях земных. Нет логики в его судьбе – по Воле Неба всегда способна измениться неожиданно она, когда потребуется Небу его рука – Берсерк. И ценность этих (вряд ли избранных, скорее – посланных) Небом безумцев – в их безумии. В нем мудрость Неба. Нет нужды Берсерку заботиться о последовательности дел земных и следовать земным законам, что тень Небесных Кодексов, недоступных разуму людей. Берсерк живет по неземным, небесным нормам. Его стихия может лишь судить. И если Дух его, воспринимающий Стихии и вмещаюший Существ Небесных Стран, понадобится Богам  в каком-нибудь ином, нездешнем мире, то Небо заберет его само. И, возвращаясь к делу: Хрюлд устроил беспричинный, жестокий варварский погром в Таверн-Хлеву. Что было далее? Собравшись на скандал, с которым шумно усмиряли вы всем миром Хрюлда (что, получив побои и раны еще при разгромлении всем дорогого свинского притона, сам наказал себя и так), вы, распаленные, когда стена погоста оказалась проломленной тем носорогом, что два дня преследовался охотниками-свинобоями, смогли достойно встретить вломившуюся тварь, не дав ей разнести притон (уж он бы был им начисто сметен) и все соседние загоны, хлевы и навесы рынка. Спасибо, Хрюлд! Ты спас нас от погрома носорожьего, устроив собственный погром. Притон, я повторю, тот носорог, вломившись, растоптал бы и разнес. Так что Хрюлд уменьшил все возможные убытки. Не строить новый Таверн-Хлев, а лишь отремонтировать его – большая разница? Оправдан. Хрюндэль, бекон бессмертен.
   Зал опустел. Вздохнул Шериф.
-Судить по-свински, справедливо, тяжело. Все эти рыла, хари, пятачки… Визг, рев, топот, клацанье клыков. Хряк-людоед, поганый поросячий хвост! Судить бы этих гарпунеров за то, что выгнали скотину из песков. Лень было пристрелить-зарезать где-нибудь подальше! Нужно было сделать это на виду у всех, у стен! Набрались у Быков проклятых с их корридой. Хряк-тореодор, ну не смешно? До визга. Тащить им тушу было тяжело! А если бы не выгнали скотину обратно в тот пролом? Нет, нужно запретить охоту рядом с кладбищем. Не пригони они к нам носорога, глядишь и наш притон бы уцелел. Теперь и хрюкнуть негде. Где мне теперь, матерому седому Кабану, прикинуться веселым глупым поросенком? Свинство. Нет, новый нужен нам вертеп – поближе к середине кладбища. Да хоть напротив Дома Власти. Заодно, не будут заводить всех по дороге, когда, скандаля, прутся на разбор своих бесчинств. Так, через площадь перешли – и здесь. А то и слышно будет мне, когда начнут орать и бить посуду. Нет, если бы не эти обалдуры, и Хрюлд бы не понесся, чтобы разгромить притон чуть раньше, чем Таран Барханов. Надо же, успел. Возьму его, пожалуй, к себе в помошники. Если он о несчастье и не предупредит, то будет хоть заметно, что надвигается Беда – когда он понесется туда, где собираются порушить немного Боги снова этот мир.

   Сквозь щель в щите, закрывавшем вход в склеп, Солнце своим клинком пластало сумрак. Дым курений из жаровни, бросаемых Сапсаном, взвивался, словно выдох Существа, что жило где-то далеко, в тумане. Вьющиеся узоры клубов, доплывая до раны, нанесенной днем сумеркам заклинаний, в которых Духи чувствуют себя уверенней всего, почти невидимые, вдруг возникали, словно ниоткуда. Как будто волны переливались десятками и сотнями тающих хвостов, сворачивающихся, из одной в другую, спиралей на поверхности какого-то, из света сотканного и бурлящего потока.
   Новая гостья, принесенная неведомым течением, возвращающем утонувших в небытии обратно, в пески вещественной реальности, на Берег Кладбища, занимала Шамана и Воинство Духов Его своей чарующей и сладкоблеющей балладой. Кости ее, обглоданные еще не смытым Прибоем Смерти или вынесенные Пучиной Голода на тот песок, где унесла ее Волна, забирающая и оживших мертвецов, лежали где-то, еще влажные от свежей слюны, темнея четкими недавними оттисками зубов таких же, как она бессмертных.
   Сапсан Ворон задумался о том, что вся пустыня, все шестнадцать видов различных прахов, устилающих Страну Воскресших, могут быть усыпаны костями миниатюрной, лучащейся от прелести Козы.
   О чем же пела, Возвратившись, менестрелла, возвращенная Небытием и слепленная, судя по темноте Сияния ее, их Хаоса и Тени Силы?
   О радости и счастье Возвращения. О том, насколько этот мир прекрасен, когда из Тьмы, рассеянно осознавая, как из безликих, мудрых памятью о всех мирах Вселенной, хлопьев, слипающихся в плоть и в кровь, чьи струи обрастают жилами, как ложем, из бесконечно темных облаков себя вытягивая сотнями корней мгновенно-вечной молнии, ты низвергаешься в перины мягкие песка, который делается теплым от оставшегося жара, упав с неимоверной высоты и не разбившись о реальность, с ее обратной  стороны , прорвав мгновенно затянувшуюся изнанку картины заблуждений, изваявшись ожившей статуей на полотне, что только что, с незримой высоты, казалось плоским и застывшим. О какой-то неподвижности всего, когда, Вернувшись, первый раз глаза откроешь. И о том, как медлен вокруг все разгоняется – висящие песчаные рои, фигуры Псов, спешащих достигнуть в беге реальной своей скорости и становящейся невидимой стрелы, что, насквозь пробив твое плечо, из медленно, как камень, покатившийся с холма, плывущей к тебе вытянувшейся в струну, деревянной змеи с железной головой, превращается в кровавое пятно на куртке и боль, сверлящую отяжелевшую мгновенно кость…

   Квадратного сечения угрюмый каземат был рассечен торчащими из стен до середины обоюдоострыми лезвиями – со всех четырех сторон и с потолка. Как позволяли щели между блоками из камня – плашмя и вертикально. А сверху – север-юг, восток-запад. Дратхар, когда снаружи гас пробивавшийся в проемы и проломы склепа день и, медленно тускнея, гасли просунутые в незанятые сталью щели, ослепительные клинки светила, и не было сменявших их полупризрачных лунных, резался, вслепую пробираясь к стоку и к нише запертого лаза, где находил обжаренный лишайник, мясо и свежую, сцеженную с забитых узников, кровь, а реже- молоко овец и коз. Так он лишился двух пальцев – правого мизинца и левого большого, почти лишился обоих ушей, искромсал всю куртку и штаны и собственную кожу покрыл сетью шрамов. В один день лезвий было больше. В другой меньше. И их расположение менялось – когда он мог лишь лежать и, ценою нескольких порезов, встать прямо, извиваясь плечами, шеей и спиной, когда не мог и разогнуться выше пояса. Хуже было, когда порядок их менялся, когда он спал – тогда, неловко повернувшись  во сне, он мог и горло перерезать (ведь каждое лезвие было той же длины, что и ширина каземата и выдвигались они всегда на разную длину). Последние три дня играли с ним – он видел лишь сплошные, от потолка до ямок в полу, где в камень упирались острия, острые колонны, но лишь между ними, изможденный сидячим дремотным полусном, старался он пробраться к нише, как отрезался от нее почти сплошной стеной лежащих поперек ему мечей, смыкающихся в досочную занавеску, как зубы, что с лязгом клацают, кусая воздух – от противоположных стен. А то внезапно он просыпался, когда влруг сверху падал, словно дождь струями, железный частокол, сверкая, словно ветви молнии, чьи корни в тучах, а крона тянется к земле. И, умирая, ощущал клыки, раздвигавшие мышцы, дробя хрящи и разрезая сухожилия и скрежеща о кости, чавкая оборванной в беге внутри него кровью, и каземат пил его кровь, пил полной пастью. Сейчас же лезвия со всех щелей сомкнулись, превратив пространство в одно сплошное лезвие со всех сторон.
-Вот это клетка! – Дратхар Бродячий Пес пошел сквозь сетку острой стали бывших параллельно или поперек себе клинков, словно само пространство скрестило внутри себя мечи судьбы и этим себя наполнило – опасно, тяжело и остро, на кубики нарезав пустоту. Плот Пса срасталась сразу же, вслед за следующим краем лезвия, освобождавшим мясо и потроха, разрезанные первым краем. Кровь не успевала расплескаться и мысль в его мельчайших ветвях растущего в нем Древа Разума, не успевала прервать свой бег. Он стал Водой. Протек сквозь клетку из клинков. И, оказавшись возле ниши, обнаружил, что лаз в каземат открыт. Так бесконечны Смерть и Воскрешение в нарезанном пространстве!
   Последние три дня он резался, безумно буйствуя во сне, и, если, просыпаясь обнаруживал неубранный свой труп, искромсанный, разбросанный кусками по кубу каземата, то ел свое сырое мясо, подбирая те куски себя, что мог достать, пил свою кровь из лужи на полу, что не стекла, смешавшись с нечистотами, пьянея от Духа Предыдущего Себя – от Джинна Плоти, которого выпустил он сам в своей ужасной каменной темнице…
   Сейчас он выпал в тьму подвала, наружу, в склеп, где тусклое мерцание зеленовато-синих жуков, закрытых в прозрачных колбах и ретортах, выделяло мрачными рядами ряды таких же каменных кубастых пирамид, до середины обрамленных уступами коротких лестниц по углам и в середине всех четырех сторон, с торчащими снаружи частями не вошедших внутрь лезвий, заканчивавшихся кольцевидными снастями рукоятий, с которых свешивались к рамам вниз, тянулись к рамам вверх и к рамам позади и к рамам противоположной стороны ремни из кожи узников. С тоскою жара сердца, чревным зрением увидел он и множество ремней из кожи собственной в оснастке разных мясорезок (должно быть, ремни перетирались быстро).
-Так вот какова Вселенная! – почти провыл, торжествуя, в прозрении остолбенев, Дратхар Ошеломленный. Его, пожалуй, в этом Возвращении, до очередного Отправления, следовало так и называть.
   Тень палача в рогатом капюшоне (в подкладе, видимо, был шлем, подбитый ватой), выйдя из лабиринта Мясных Машин, сказала, обрезая эту Вечность от предыдущих и грядущих Вечностей:
-Ты свободен!

   От шага спекшаяся корка зернистого и золотистого румяного песка замедленно и рыхло треснула, осев, и склон, рассыпчатый под ней, поехал вниз, в ложбину, образовав обрыв.
   Внезапно и вальяжно открывшийся курган (такие, насыпая, многократно поливают кровью, чтобы уплотнить наружные и верхние слои) был складом оружия, запрятанного после битвы. Видимо, трофеев было столько, что уцелевшим победителям не получалось унести.
   Ящер, Змей и Птах, решившие, чтобы скрыться от мстительных Духов поверженных врагов, отказаться от прежних, всем известных, прозвищ, забыв их напрочь, даже и не думая о старых именах, обрадовались. Возможность заменить зазубренные и о точило (кожаная чаша для песка, меняющая форму по движению кисти вдоль лезвия) стертые клинки, и копья с погнувшимися о броню навершиями, вмятые щитки с предплечий и голеней и панцири-навески не часто им выпадала.
   Змей пошарил взглядом в ворохе доспехов – до дна, до нижнего их ряда, где лежало самое тяжелое оружие и снаряжение. Кольчуг здесь не было. Зато лежало нечто…
-Пасти Драконов. И Стальные Ульи Тяжелых Пчел.
   Подарки Прежних. Из тех, что делали, пока не прогневили Тех, Кто Явился, изменив сей мир.
   Птах, неуклюжим шагом открывший этот клад, напомнил:
-Совет Шаманов Десяти Домов решил не прикасаться к этому оружию.
   Ящер сощурился в гримасе, превратив лицо в Знак Солнца. Мысль его звучала ясно и неоднозначно. Он не любил слова – они туманили Сознание, заставляя спотыкаться Волю в извилистых коварных хитросплетениях двуликих речей, что сразу символы и звуки, таящих в каждом употреблении своем предательство, обман и рабство – и отрицание всего, о чем, казалось бы, старались сообщить.
   Он отрицал возможность вести себя подобно Кроликам и Крысам, считавшим Прежнее чем-то вроде утраченного Неборавного, но созданного «грешными» руками Мира. Они всегда пытались уравновесить «шансы», обманув Судьбу и предназначенный исход событий при помощи «протезов» - приспособлений, сделанных обманщиками для калек, чтобы они могли сравниться с теми, кого хранили Небеса от всех увечий, позволяя Уходить им сразу и Возвращаться сразу – в шаге от того, что их могло иначе покалечить. Так, быстро умирая, сгинув полностью, в бою, когда калечащий, но не смертельный удар был неизбежен и неотразим, Неуязвимый  появлялся рядом, успевая нанести свой собственный удар, или чуть дальше, успевая сделать выстрел. Или мгновенно Возвращался, невредимый. После отрубления руки, ноги и головы.
   Преждепоклонники же поклонялись Тому Оружию. И это непостижимо и кощунственно для Ящера, как столь же почитавшаяся ими идея «Греха, Прощения и Искупления». На взгляд его, к примеру, Крысы, старались накопить заранее побольше «Искуплений», чтобы взамен, меняясь ими с Небом, приобрести возможность сделать»Грех» (то, что хотелось им сделать, подстегивая и усиливая удовольствие запретностью того, чего жаждал их Дух, и в Дух переводя желания плоти, выращивая в ней алчных демонов, жаждавших «Греха», удерживаемых лишь привязью Небесной Кары, с которой их спускало Небо, когда они приносили ему достаточные жертвы в виде взрощенных ими Голодных Духов, словно сжатые пружины арбалетов, готовых поразить кого и что угодно в своей целеустремленной ярости). Иначе говоря, представил бы его идеи Змей (а Змеи обожают вить петли, путы и узлы из слов), Крысы служат Богу, чье имя тайное и отрицаемое – «Грех». Он открывается им только после тяжких лишений, претерпеваемых вдали, в изгнании и бегстве от Него. Сравнил бы это Птах с рискованным, пьянящим падением, словно камень, поднятый под облака, летит к бархану, чтобы поразить добычу (Бога, чье имя для Крыс – «Грех») или с долгим набором высоты с стремительным броском вниз, с опасностью разбиться о песок, твердеющий при этом (Бога), убивая (или исторгая, изгоняя) при этом своих алчных демонов , что мертвы, когда сыты и освобождаясь от остающихся у Неба (отлетающих на Первое Небо) Голодных Духов Истязания Себя, хватая с дюны вожделенную и несравненно вкусную от избегания ее, добычу (Бога? Путался  здесь Птах).
   Кошки, кролики и прочая подобная им нечисть, превыше этого (и напрочь отрицая «Искупление», считая себя всегда не виноватыми ни в чем – с последним Ящер мог бы согласиться, но умело изображая «признание вины», даже несуществующей – настолько, что истинно виновный в чем-то и признающий свою ошибку, промах и позор, казался рядом с ним упорствующим наглецом, не признающим очевидной неправоты, изъяна, недостатка) «Греха» (столь же искренне считая саму возможность рассмотрения чего-то в качестве «Греха» безумной глупостью, и с этим также согласился бы Ящер, но не с их, с огромным наслаждением, искусного изображения и упоительного для них имитирования этого «Греха», что объяснялось, видимо, возможностью обмана всех, считающих что-то «Грехом» и нарушение запретов – проще, их врожденной подлостью) считали то, что Крысы тяжким истязанием расплаты за возможность быть Собой, заслуживая (или «чудом», без последнего), понимали как «Прощение». Все кошки-кролики нарочно старались совершить «Грех», чтобы иметь возможность насладиться «Прошением» - как похвалой, признанием того, насколько они хороши, приятны и достойны. И их «Прощали», даже чаще тех из них, кто ничего не «Искупал» и не испытывал даже ростков «Раскаяния» (признавая пресловутую «Вину»). Вместо того, чтобы действительно сурово покарать нарушивших Запрет (что существует не для того, чтобы играть в веселых, наглых или забавных, всех забавляющих нарушителей, а для того, чтобы никто не делал Запрещенного) – что совершенно ясно указывало на хаотичность всех из Дома Подлости и вред, принципиально несомый ими во Вселенной, рассеивавший весь порядок миров, устроенных по плану. И на необходимость их повсеместного уничтожения.
«Нет Греха – нет и Грешных», - объяснял это Змей, но для Ящера понятней была закономерность вращения Семи Ножей, Подброшенных Жонглером, точнее – он ясно видел все повороты лезвий в любом взмахе крыла невидимого Существа, в котором каждое из них было пером. И , в какую часть окружающего ляжет отражение Взгляда Светила, отразившись в зеркале каждого из клинка – и как пройдут пути этих слепящих взглядов, брошенных в земной мир Взглядами Глаз Солнца.

-Не перестану удивляться, как изменяется Драконья Кровь…
-Ну, каждый Здесь способен пройти Обратный Путь, вернувшись к Праотцу, вернув в себе Дракона…
-Вот Клан Медведя, что шатается с границы одного Домена на границу Домена совершенно иного Дома. К кому бы ты отнес этот Клан?
-Я?! «Песчаный Медведь? Не вспоминай, а то придет, как званый».
-Нет, не ты, Сапсан. Классифицировать нам невозможно Клан Медведя. Но представь Сапсана Ворона.
-Нет, лучше сам ты вызови его…
-Пожалуй… Стоило ведь предложить, чтобы ты отказался? Тогда потом не спорил бы. О, неизбежность!
   Молчание. Шершавый свист Восьми Ветров Пустыни… Шепот Хора Духов.
-Дома Свиньи и Обезьяны. И, отчасти, Тигра. Всеяден. Боевая стойка резко отлична от обычной. Оружие Преобладания – передние лапы, которые делаются верхними. Умен. Повадки Тигра в размножении. И в лазеньи по склепам, ловле рыб в ручьях…
Дракон? Совместно сотворенный Клан? Дома Свиньи, где Власть и Благородство и Обезьяны – Хитрость  и Независимость… Два Дома, родственных настолько же, как Дом Змея и Дом Ящера. Змеи – Мудрость и Беспощадность. Ящеры – Могущество и Право Первого.
-А Знание и Волшебство?
-Дракон! Тот Дом содержит в себе все, что преобладает в каждом из Домов, как будто в них, Двенадцати, на части Этот Дом разобран… Текучесть форм… Тот, кто способен принимать реально форму своего Тотема – на полпути к Дракону, глубоко скрытому в каждом. Первоначально разделившись на Ящеров (впоследствии создавших Змеев) и Птиц…
-А Обезьяны?
-От Змеев, видимо, пошли. Крылатых Змеев, что близки к Драконам, но не Шести (считая крылья), а Четырех (с руками-крыльями) кнечны. Да у кого еще передние (скорее верхние) конечности сильнее задних? У Серпентоптеров и уПриматов.
-А почему не Птероснейков?
-Тогда уж Аэроснейков. И, кстати, движения умней всего у Обезьян – у них четыре руки и хвост.
-Их тоже впишем в Пентаграмму? Пять конечностей…
-Скорее, в гексаграмму – с головой. Она у них бывает и собачьей…
-Тоже родственность Домов?
-Собак и Обезьян? Привязанность и Храбрость… Тогда уж, где-то выводилась родственность Домов Собаки и Свиньи… Все родственны Дома – через Дракона.
-Что Пернатый Змей, Огнедышащий?
-Или Крылатый Змей с четырьмя лапами, похожими на лапы Тигра, Птицы и Обезьяны сразу, рогами и пастью…
-…с бивнями.
-Да с веем угодно.
-А что, Сапсан не скажет, правда ли, что у Ящеров есть свои Тотемы – по членистоногим?
-Есть, видимо. Но лишь их Знанию, Сознанию, Воображению и Воле, что малой частью совмещает Разум, поразительно превосходящий прочих – представимы.
-Как это?
-Представь, что Серпентоптер – Бабочка, которой становится окуклившийся мумией Змей, являющийся всего лишь гусеницей. Представь неисчислимо длинный, все время из тебя растущий хвост, что отрываешь ты, плетя из него сети  или летая, держась им чуть ли не за Третье Небо.
-Тогда и крылья не нужны.
-Представь себе Улей Жаб. Муравейник чешуйчатых собак, чьи породы-касты Братского и Сестринского Совершенства. Термитник коней-наездников.
-Кентавров?
-Представь Гнездо Баранов, выводящихся из яиц. Где Королева – мать для каждого, а Сестры-евнухи – безжалостная гвардия, а Жрецы-визири, отцы для всех, в недвижности за каждого из Тигров думают.
-Так Тигров или… Кстати: Улей- Мед-Медведь. Повадки Тигра?
-Да разница тебе? У Львов – Гарем (и он же – Гвардия) и Царь-Отец. У Пауков – Гнездо. Представь и Париев – Блох, Цепней, Вшей. И их безжалостные семьи-стаи. Что это?!
   На гребне бархана стоял двугорбый и короткошерстый лимонно-апельсиновый гигант.
-А вот и он. Не Поддающийся Определению Медведь.
   Песчаный Медведь печально и обреченно смотрел на них. И, вероятно, собирался съесть.
«Пришел, как Гость. Меня вы звали?»
-Нет, что вы!
-Мы вас вспоминали только…
«Меня, что вспомнить, что позвать – одно и тоже. Меня зовут лишь за одним».
   И два обегемотивших от этой внезапной и величественной встречи, кабантуса лишь еле хрюкали сквозь зубы.
«Дом Свиньи? Всеяден? У меня вопрос – не повстречалась ли вам пара ульев? В них сладкий белый мед, укрытый серым воском»
   Все это тягостное односторонне-мудрое молчание, «Во Время Паузы Потея Пузом», Хрюллер мизинцем где-то за спиной тянул скобу на взвод. И, лишь костью пальца ощутив, как бесшумно уху щелкнули зажимы, осклабился добросердечной свинскою улыбкой.
   Хрюдри просто носорожея все больше, с каждым переливом крупа и лопаток ожившего бархана, шествующего к ним для Последнего Приветствия («Когда Увидишь, Как Ожив, Бархан Тебе Скажет: Привет! Поймешь, Что Это Последнее Слово, Что Слышишь Ты В Этот Раз. Так Смерть, Слепившись Из Песка В Пустыне, Приветствует Тебя, Кусок Бекона»), грел взглядом рукоять секиры, притороченной к бедру. Но пряжки слишком сильно стягивали рукоять.
   Сосредоточившись на меде, им навстречу добродушно шел их Гость. Он перестал теперь и речь их понимать. И мысли. Он «вышел из положения» двух заблудившихся на сковородке поросят.
-Свинья в пустыне яблоко жует – что может быть смешней? – протараторил Хрюллер заклинание-недоумевалку и Гость. На мед пришедший, вопросительно поднял одно лишь веко слева.
   В этот глаз, сорвав с ремня вместе с петлей крепления заклепку, одним движением из-за спины, выхватив плоскую тяжелую минибаллисту-мышеловку, влепил, по-свински, с хряканьем, ускорив рыком, два стальных болта несостоявшийся бекон. И сразу же второй, сентементальный и мечтательный обычно, наивный Порось-Бык, Пятак Хрюдри так дернул рукоять, что лопнули кобурные ремни. И славная тяжелая секира, с какой не стыдно выйти на слона, оборвала Поход-За-Медом, разделив все правое от левого – до основания шеи их Гостя.
-Что ты уставился? Ты ждал, что из него посыпется песок? Что это – чучело, каким-то проклятым шаманом сделанное из старого ковра и пепла, собранного в полночь? Мешок с песком оживший? И посланный в пустыню добыть себе мозгов? Немое пугало пустыни? Подставь-ка лучше флягу, пока Медведь не вытек весь. Идти еще два дня, а я не собираюсь пить твою кровь для утоления жажды.
-Извини. Я просто первый раз убил Песчаного Медведя.
-Ты убил? Он собирался замертво упасть, застреленный дуплетом! Ты раскроил его, считай, уже посмертно.
-Откудо мне-то знать, что можно было и не надрываться? Я чуть себе не вывихнул плечо. Я знаю, что достаточно двух мышеловочных болтов в глазницу? Ты мне рассказал о том, как поражать Медведя в глаз, Хрюлейший?
-Что? Да двух болтов  в глазницу достаточно и Белому Слону, что жажду утоляет только кровью, ногами выдавив ее из сбитых тел на камень, сдув песок!
   И долго бы еще визжали и ревели над медвежьим трупом кабаны, но воронье карканье прервало их. На территории сих мудрых и сварливых скаредных падальщиковв каждый, убив кого-то, платил теням крылатым дань – ровно половину туши.
   И следовало торопиться обрезать свою положенную часть добычи, пока крылатые дозорные, что сыпали им вниз, на головы, нетерпеливо, перья черные, не вызвали сюда дозор стрелков. В Стране Воскресших Птицы были лучшими стрелками. И часты были их стрелы, словно не две руки они имели, а четыре, а то и шесть… Стреляли лишь из луков. Даже от Оленей они настолько отличались в этом, как Змеи от прочих в обращении с ножом.

-Что было прежде? Ничего достойного воспоминаний. Игра проклятая, взаимопожирание злых Кроликов и подлых Крыс. Их смех и хохот, что стирались Пламенем, смывались Пеплом. Когда игра их захватила весь Прежний Мир, пришли Шесть Лунных Ликов Солнца. Сгорели Маски всех Домов, что надевали на свои морды Мыши и Коты. Осталось то, что оставалось от Сотворенного. То, что предшествовало Прежним. Когда, с ликующим весельем, не грызли Крысы Крыс хвосты.
   Картина отрубаемых костей и рвущегося мяса, брызжущего соком Человеческих Плодов, возникла, присланная Издали перед Истинным Зрением шамана. Он скрыл ее, под видением горящего и рушащегося на головы выскакивающих из глотки возвращенного блюющего огня, высокого когда-то и обломанного сверху склепа, теряющего камни стен и страны этажей. Взгляд Вечного из живших среди маленького шестилапого народа созерцателей, исследовавших Прежний Мир и Дивный Новый Мир, готовясь сменить на этом куске вселенской тверди Дом Обезьяны. Да, возвращался на планету, ее оставивший изрядный отрезок Вечности назад, когда владычествовал в Великих Формах в этом Небе, Дом Скакунов, или, иначе, в антропильном восприятии, Дом Коней, способных расти лишь в мертвом, убивающем все формы, наполненные красным соком, посоленным железом, Свете Смерти. И Свете Жизни, увеличивающем всех, кто растет в своей броне.
-Тогда, в последние дни Прежнего, был послан Домом Мироздания (Тринадцатым, Создателей Драконов) один из Изначальных, в облике тех, кто жил здесь Прежде, наполнявшийся всеми теми Духами и Существами, которые образовались, когда, создав свой Слой Вселенной, разделился Он на Прародителей Народов, чтобы созданное Им собой же населить. И эти части, переселяясь  из жизни в жизнь, из мира в мир, были вечны в той Вселенной, что создал Он.
-И все они сейчас собрались Здесь?
-Да. Теми, меньшими частями, способными влезть в реальность Земного Мира, материализующимися Здесь. Когда ты видишь больше, то выходишь из своей реальности, входя в иную… Большую, меньшую, прошлую, будущую… Масштаб и время бессмысленны вне той реальности, где они есть. Что время? Оно течет. Вот направление – а вот Обратный Ход. А вот направился ты сам из «Настоящего» куда-то вне, поперек Течения Времен (их много, параллельных рек морских, течений в океане Хаоса, в котором плавают все Вечности Миров) – оно «стоит» на месте, время мира твоего.
-Так послан был  - зачем? Спасти?
-Проверить. Или набрать достаточно весомых оснований, для того, чтобы спокойно уничтожить испорченный, больной, загнивший организм, каким являлся Прежний Мир. Два Дома, выпрыгнув из Хаоса, из разрушения, клочков-обрывков какой-то древней, сдохшей, в жуткой агонии, для нас (и для Него) непредставимой невселеннообразной «формы бытия», как Демоны Болезни вторглись в Созданное, паразитируя и разрушая то, что создал Он, тем самым создавая свою привычную и ядовитую для каждого, кто Создан, среду – свою, больную, извращенную стихию, естественную для них. Где полностью пожрали эти твари Созданных и исказили Виденное Им – то, что в реальности, лежащей над мирами, Небе всех Небесных Стран, летит… Там все испорченное ими уничтожалось теми, кто воплощал Его карающие руки. Те части тела единого Создателя, что не были отделены, а просто остались после того, как ими отделил Он все остальные части от себя.
-Так это? «И идет ли время жизни, когда мы не сменяем залы галереи дней?»
-Пасть Его и Лапы. Ими Он рвал себя. А там, где Пасть – там и вся Голова. Один лишь Глаз себе Он вырвал…
-«А когда ты вечен, время жизни вне галереи не идет. Ведь залами ты меряешь его» Левый глаз вырвал?
-Как было определить, какая где сторона у невмещающегося Никуда, где существует Право, Лево, Верх, Низ. Да и «Глаз», «Ухо», «Палец», «Ноздря» - ты можешь выбрать из названий , ни одно не подойдет.
-«Молчание удава и крольчат». …вырвал, чтобы Могилой Глаза, мертвым призраком его распознавать то, что не создавал Он – чужое, чуждое, влезающее в Его Вселенную из древних могил, из трупов, с кладбищ уничтоживших себя Вселенных, разрушившихся Мирозданий-Зомби, оживляемых дыханием Его Вселенной, хищников, чья жизнь мертва, чьи засохшие чащи развеяли ветра, чьи сгнившие луга окаменели, чьи болота выжгло Солнце. И даже безобидный для всех, кроме зеленых медитирующих, зарывшись в почву, змееветвей и змеезлаков, восстав из праха, с Этой Стороны Небытия опасней хищника живого, из тех, что создавались Им. Они существенны лишь из-за сил, выдираемых из Его Вселенной, обессиливая кого-то, что-то из Созданных. Они – рисунки на Его картине, что рисуют сами себя, растворив наложенные Им на холст материи, придуманные Им и переплавленные ими в им близкие оттенки, краски – рисуются на месте тех частей Его картины, что рисовал Он сам и из того, чем рисовал Он то, что удалось им подменить собой. Когда реальность ими перерисована настолько (иногда Изображавшееся Им способно – ведь Изображения живые – немного изменяться, и Им самим, и с Его разрешения, Его же кистью, когда Он появляется, как Взгляд, смотрящий на себя, внутри Изображавшегося Им) – что неспособен даже Он узнать свое произведение, как будто кисть Его и не касалась холста материи, а Чья-то кисть чужая – то уничтожает Он оскверненное свое произведение.
-А мы? Ведь мы – мертвы и хищны.
-Поверь мне. Мир способен перенести лишь одного Дракона – того, что был Создателем его.
-Так каждый мир, каждое Небо, каждая реальность, каждый сон был создан собственным Драконом?
-Часть Его содержит все, содержавшееся в Нем, когда Он был един. И каждый Прародитель создавал свои разделы, главы, строки всего глобального Труда, название которого звучит, дословно повторяя все, написанное в нем, а Имя Автора составлено из всех имен Частей Его Растерзанного Тела, растерзанного Им самим.
-Так я-ступня-колено-полбедра-таз-брюхо-голова-рука-все остальное?
-Таким и будет твое имя, после того, как я тебя на части разрублю.
-Так вот каков Он! Поход на всех, столь непохожих между собой и из-за этого от всех отличный и ни с кем не схожий.
-Да, есть рога и у Дракона, и у Козы. Но очень уж они разняться остальным. И так же – каждое из всех Двенадцати Животных. Считалось ранее, что Ящер – Дракон, но Дракон всегда крылат. От Птиц не лапы птичьи, а крылья – если заново вдруг собирать его возьмутся. А Ящер – первое упрощение Создателя-Дракона. Наименее обделенный «вариант». Оставшееся после отделения от Него Его важнейшей части – крыльев.

   После бури Небо сыпало в барханы крест-накрест пепел из туч, сбитыми мчащимися над пустыней Джиннами – освобожденными убийством Духами бойцов.
   Лениво наблюдал за этим отражением пасмурного настроя собственного Духа, король Львов и хозяин Прайда, Мастердам. Рядом стояла молодая Львица Жанна Тьмы. Наследница – Черная Львица Пантера возилась в песке с куклой – Львиным Сердцем, уча закапываться львенка, прячась от Песчаных Крыс. И рычала детским рыком: «Я не боюсь мышей!»
-Крыс! Мыша! Я не бо…
   Короткая стрела пробила горло, торча из шеи под подбородком, как рычаг.
   Стоп, жизнь!

                Приложение: Сказка, рассказанная Жанной Тьмы напавшей на нее Пантере:
-Вселенная съедобна! – возвестила Мышь.
   На столе плясала тенью бледной немного розовая мышь с букетом карликовых роз.
   А на стене огромный шкаф часов с литыми бронзовыми фигурками Тотемов, которые держали символы: 1, 5, 10 в двенадцати различных сочетаниях. Вместо стрелок были укреплены кинжал, отрезавший минуты и меч, отрубавший часы. Над полночью задранное к Небу копыто Пегаса, вставшего навечно на дыбы, как палица забило своей подковой в медный гонг щита Луны. И разом ожили фигуры. Все он, крылатые, захлопали своими крыльями, наполнив подземелье лязгом. И заскрипели их лапы, и шеи, и хвосты. Слон мартовский, неуловимо похожий на свинью, протяжно затрубил со струнным ревом, своими бивнями дрожа. Напротив было пусто – сбежала поплясать сентябрьская Мышь свой танец пьяного мангуста. Писк, вой и карканье, и прочие различные, неразличимые все вместе крики слились в Симфонию Полуночного Пробуждения. Слон Свиндерелло Бегемотелло возмущался отсутствием противника, что жил в его тени. «Как сам он умещался в тени мышиной? Он ловил мышей, как мышелов?» - «Еще он ездил на спине у мыши и умудрялся мышь не раздавить – когда летать ленился. Он вообще висел все время над землей, все время погруженный в Небо, плавая в Небесном Море, даже без крыльев, шевеля плавниками ушей. Счастливец!» - надписи на черном шелке серебром чернил.
   Когда все замолчали, Мышь исчезла. Исчезли и часы. А на столе стояла Стеклянная Башня в два этажа – и верхний был в форме оскаленной крысиной головы, а нижний – брюхом, переходящим в кладку стен с такими же воротами из кирпича, сложенными, как и вся стена, мутнеющими и сереющими книзу. И через люк из головы (второго этажа) вниз сыпалось песком беззвучно золото секунд.
«Мышь превращается в Песочные Часы» - «Лишь Ночь отмерится по ним. А дальше – брызгами осколки разбитой об пол Башни, плеск песка», - таков мышиный манифест съедобности Вселенной.

             Приложение 2
«Переселяется душа, перезаписывается из процессора в процессор под ударами электрошока»
«Иное полушарие, где живет мой сон, там другое время года. Страшно, если это близнец. И как часто нас меняют местами?»
«Лежала черепица чешуей дракона на крышах города – такой же, как на панцирях брони»
«Сказка замечательная, но есть в ней две лишние вещи – дураки и драконы» - «Что же это за сказка будет без дураков и без драконов?»
«Мое наяву расписано на чьи-то сны по часам и по минутам. Это сделали торговцы снами»
«Иная личность – след чужого сна, когда у них зима, у нас весна. И под себя они погоду нашу изменяют, чтобы, просыпаясь, не удивляться»
«Или наоборот – они редко видят снег и у нас решили посмотреть на снегопад»
«Эта книга полна глубоко и давно зарытого оптимизма»
          Тупо, по-нашему, рано.
Снова Охота. Люди недобрые
Ищут золото в гобеленьих следах
«Подать сюда егеря Ляпкина-Пупкина»
Ветви осин не по времени в обледеневших слезах
Листья в бутонах уже отморожены векселями банка лета
Рыщут в поисках гобеленя
Гоблоноиды злые охотятся
Через силу, с просонья, с похмелья – им лень
И опять прямо с крыши на облако
Скачет сказочный зверь гобелень.
Вяжет сети, плетет свое кружево
Из тумана и мороси ветер иной
Скоро снова колов понаделают
Чтобы встретить его тишиной
Пьет зверье свою воду закатную, скрытую
И пьянеет, распуская листья крыльев
Как эти осины, которыми убьют этих подданных леса
Если не возьмет их пуль серебро
Растаяв на лету.
Стрелять по призраку ледяными пулями
Из флейты просто глупо
Но сказочно, волшебно глупо
Так не бывает даже в сне дурацком идиота
Повесившегося на осине, не живом уже.
Кабаны охрипли, хрюкая над этой охотой.
У гиен из охотничьей своры заплетаются лапы
Так заморочил их зверь гобелень
Превращаясь то в гада, то в льва
А то и просто растворяясь в тумане лесном
Словно сахар в горьком питье – без следа.
Только выпавший глаз ядовитым алмазом сверкает, отшлифованный веками
Обещая им смерть в щетине зеленой травы
-Йо-хо-хо или смерть
(соло для покалеченной обезьяны, восставшей из мертвых, чтобы все-таки победить этих демонов)
(Юмор с виселицы раскачиваемого ветром вырвавшегося джинна-балагура, с вываленным языком, показывающего всем, что у него стоит на смерть, в затянувшемся оргазме, слышащийся некоторым проходящим мимо)
-Мы повесили его на вешалке почета. Третий день наша гордость украшает наш город.
(и отпугивает всех ворон, как чучело, набитое соломой убитых злаков, одержимое душами растений, гневных от того, что их убили и их молодого, зреющего поколения, гневных в обреченном ужасе от того, что их убьют – они об этом знают и вселяются в разных тварей, чтобы так же рвать и резать их проклятых и безжалостных убийц)
-Страшный Мудрый  и Соломою Набитый – кукла духов своих предков, прочитавший всю записанную мудрость солнца в тайных книгах злаков, шагом от птиц, не переполнит мудрость его хитростью, распугивает озадаченных и сытых – ведь не  везде поспеет он, соломенный шериф полей.
(бормоталка просто так, как то и положено, чтобы не сказали, что смолчал)
-В этом деле все сны других полушарий и часовых поясов передаются в сознание бодрствующих, образуя их подсознание. Все киборги, вирсистема передает биотоки спящих в мозги бодрствующих, а биотоки тех, снимаемые, скорректировано, чтобы не разбудить – в мозги спящих (чтобы не бродили оборотнями, а бродили в другом полушарии, днем, все время или часто – не сомнамбулами, но похоже на одержимость, где они – ангелы или демоны)
-А с множественностью личности сложнее. Иные личности – их отпечатки.
 Юджин Дайгон                Неоархаика
     «Вселенная съедобна!», - мышь.
     «Мои пожеванные жизнью кости укроет одеяло из песка», - партнер Алисы по песочнице.
     «Если на первой странице упоминается ребенок, то на последней его убивают. Такова жизнь», - надпись на обертке от пирожного.
     «Беспокойные фрикадельки на тарелках из песка» (взгляд сверху)
     «Если в начале истории появляется маленькая девочка, то в конце истории она обязательно умирает. Как я. Спасибо доброму дяде Дракуле», - Мисс Волчий Завтрак (Жрица Смерти)

                Эпипост: 1. Гадание на кофейной золе.
     Зал. Табличка: «И.С.Бах. Абсансы, трансы, фуги и другие произведения».
Пепел лежал на дне кофейной красной чашки, словно высохшая, выцветшая, воскресшая, но не так, как оживают мертвецы, кофейная гуща.
(-Этот вой у нас песней зовется? – пауза перемирия)
              Ожившим мертвецам пристало бы пить нечто, оставляющее после себя на дне        кофейной чашки такую гущу, весьма напоминающую волчаще серый пепел, в крапинках от пятен всех оттенков серой гаммы – изнанке, обороте всех палитр миров.
(-Закуски? Копчености, сырое мясо, младенцы, молодежь, зрельняк)
              Как эта ночь, чье небо – всех оттенков Тьмы.
(-Кровь и кетчуп всех сортов и всех рецептов, - пир Тишины и хруст картофельных костей в какой-то алчно чавкающей пасти)
              И эти одежды всех цветов черного. И на мне и на них. И все картины, что написаны только черными красками – тысячью без одной. И голос, жужжащий о чем то неразборчиво в словах, но ясно в интонациях – о деловитом хлопотании хлопочущих проблем, что полнят Улей, словно мед. И хлопают крыльями, что слиплись, лопоча о тайнах, видных сверху, об опьянении полетом. Пчелы, впавшие в личинство.
(-Мне кетчуп с кровью. И крысячьих лапок – по-возможности, сырых, - Крысиных. Лягушиные бои)
             Зомби пьют сажу, выдыхают холодный и пыльный туман. Драконы пьют огонь и выдыхают горячий дым, в котором все живое становится копченым.
             С каких пожаров, чьих крыш сгоревших городов намело тебя, прах? Дыхание Властей так обжигает иногда.
             В пустыне Ганса Органиста дно чашки закрыл бы налитый Джинном песок, недопитый ветрами. Трухлявый сок костей.
(Да хоть крысеночный паштет! И фугу Баха)
             Здесь же, на кладбище, пепел на дне. Питье сожженных на костре Аутодафе.
                2.Аутодафе..                Кухня. «Наши дни». Склеп. За окном – песочница, в которой играет инкарнабула – так и не повзрослевшая Алиса. Ей пять лет.
-Положи кота в чугунный гроб. Пусть спит.
-Он говорит, что это – для котят. А он не влезет.
«Кот не   согласен»
-Растолстел?
-Просто вырос. В длину не поместится.
-А если свернется?
«Аут»
-Голова не даст крышку плотно закрыть.
«Да»
-Как же нам его сварить?
«Ауто»
-Ты его в шубе варить собрался?
«Да» - «Ад» - «Отец-мертвец» - «Ауто?» - «Да» - «Фе-е-е»
-Нет, зарезать, чтобы не ловить. И чтобы кровь не пропадала. И в ней потом сварить. Воды-то нет.
-Тогда, когда зарежешь, позови. Я так шкуру кошачую сниму, чтобы без лишних дыр. Обещал дочуре куклу подарить. «Дикая мышь».
«Очисти мышь от кожуры» - «Он подскользнулся на мышиной шкурке» - «Жаль»
-«Чучело кота?»
«ВИП ПИГ.ВЕРИ ВИППИ ПИГГИ»
-А что, мне проще, чем из тряпок шить.
«Все это странно.., как взбесившаяся мышь!»
-А если оживет?
«Переставай гадать!» - «Дичай, о, мышь!» - «Пусть гадают гады. Мне неинтересно знать – что будет»
-А-а: Она меня любила, любила, любила. Но все-таки убила, убила, убила.
     Три пары острых клыков, во тьме блестящих. Три короны. Три пары крыльев. Три пары ноздрей непрерывающихся от истины начал Дыхания. Петляет бесконечный неповторимый (растянулся на все существующие Времена) непрерывный жест существования.
«Мечтает каждая порядочная мышь стать дикой, страшной и жестокой крысой» - «Мечтая, о, мышь!» - «Мечтая, тают»
-Ну: Два раза перекрестился, взял и с Богом застрелился.
     Три в бесконечности, что словно море между мирозданий, Море Времени, Безвременья и Праха Разрушения всех разделяемых им мирозданий-островов, в которое впадают реки всех времен, несущие свои миры… Летят Драконы. И бесконечно единое от изначалья движение крыла каждого из них выписывает петли. Мелькают крылья, как три косых креста – на крайностях, пределах верхних и пределах нижних. Три вечно замкнутые петли Бесконечности…
-Продолжим на мечах?
«Вселенная съедобна!» - «Дичающая мышь» - «Мышь одичала»
-А вдруг опять разбудим?
«Оживим?» - «Убьем» - «Спит. Мертвым сном?» - «Спит – жив. Бессонница – реальность мертвецов! Таких, как ты, да я» - «А он?»
-Кого, кота?
«Эта дикая, дикая, дикая мышь!»
     Примечание автора: для оживших мертвецов (по мнению Мглы – слившихся теней погасших единых вселенских сознаний, после распада всех предыдущих мирозданий), Бог – Кот, который ловит их, не созданных Творцом, Мышей залезших в Дом, Построенный Шутя (Шутом из Шутников) Из Сыра. Вселенная съедобна. Они, смеясь, грызут построенное Им и прогрызают себе норы, через которые вползает заблудившийся между несуществующими уже мирами Змей. Дыры в Хаос, что из-за этого течет свободно (вея свежим кладбищенским душком, освобождено-мертвым Духом, свободным Духом Смерти) сквозь все миры.

         БАРНАКУМЫ – СТРАНА ВОСКРЕСШИХ
                «Скажи, что Он есть – и ты будешь прав,
                Скажи, что Его нет – и ты будешь прав.
                И оба раза ошибешься» (канон лам Так-Кана)
   Вначале взошло Шесть Лун. Они омыли Небо сиянием, словно Солнце разлилось, затопив небеса расплавленным ослепительным потопом.
   Затем хлопья пепла всего, что прежде было живо – растений, животных, людей и всего, что было сделано последними не из камня и не из стали – засыпали сверху погребальные урны домов, полных праха и дороги, и улицы кладбища старого мира, и так до колена полные золы от пожаров, выцветшей в бледный зернистый песок, словно костной мукой помола грубого, что рассыпали, готовя какой-то гигантский обед для космических богов или, по крайней степени, для ангелов смерти, явившихся на Землю во плоти. Небо стало саваном из туч, что укрыл этот мертвый мир – территорию выжженную, с холмами-сугробами, хранившими тепло довольно долго, многие месяцы После…Когда же падали хлопья, то напоминали обрывки кружев – немного грязных, но еще недавно белых. Кружев с платья Цивилизации, что ныне здесь осталась без одежд – и только надгробия, мавзолей некрополя, что прежде был городом, полным жизни, обрызганные осколками блестящих плиток, не расплавившихся стекол, клочьев металла, напоминали о ней, словно части разбившегося Зеркала Кая.
   Но жизнь и смерть, играя в вечную, по меркам времени, игру на поле этих мест, оставили, вернули или просто забыли существ, что внешне были неотличимы от людей. Возможно, что они и раньше упорно воскресали, словно неразменный скот чужих племен, плененные вожди в селениях каннибалов. В узде цепей – невидимых и зримых, накинутых на них Цивилизацией – Невестой, Леди, Проституткой, чьи одежды сорвали бешенные ветры космоса, что дуют вдоль орбит, а маски и косметику слизали огненным и липким языком хамелеоны. Не те игрушечные и забавные, полупрезираемые в этой местности зверьки, а древние и истинные по размерам их прототипы с крыльями бабочек-скатов.
   Часть из Неушедших, не покинувших эти сотни километров Окрестностей, оказались и не людьми. А теми же животными, что и при жизни обитали здесь. Пронесшееся дыхание явившихся Богов наделило их особой, новой жизнью, невидимым светом, ярким, словно свет звезд или луны и зрением, позволяющим распознать этот свет и его различия, силой и выносливостью, даром полета без крыльев и ясным звучанием мыслей вместе со слухом на них. Но то же дыхание и отняло у них прежнюю Землю. Подходя к границе Окрестностей, они ощущали тяжесть Вселенной, боль задыхающегося и агонию мучительного и безвозвратного погружения в исчезновение, Небытие. Словно оказываясь у пределов своей атмосферы, вне которой быть их не могло и которая сохраняла их, уже убитых яростным и ослепительным взглядом Неба, пришедшего на Землю, лицезрением настоящих ликов своих Богов.
   Без оков и штампов своего мозга все они стали похожи на тотемы Зверей, складывавшиеся в космические Дома. Поколениями цивилизаций, изменяющихся до неузнаваемости с каждой волной прилива структурирования сознания, были сложены традиции мирозданий: реальностей разных времен и планет, энергий и сил. А число Домов этих, что разделяли Вселенную, было тринадцать.
И Свет, и Тень этих Домов играли своими фигурами на поле кладбища мира. И слишком много было игроков – так что каждая фигура оказывалась поначалу в полном одиночестве. Игра заключалась в том, чтобы найти подобных себе – ведь мертвых убить уже сложно, особенно когда они уже однажды явно столкнулись с тем, что воскресли и поверили в свое бессмертие и в Силы, что над ними. Желая уничтожить, в сражениях они разрывали друг друга на куски и пожирали (другой ведь пищи не было в этой огороженной явлением Небесных Сил и их носителей стране). Но вновь оказывались в этой выжженной реальности те, что пали, помня о том, как их разрывали на части, а зачастую и о том, как пожирали их, и оттого переполняла многих ярость. И возвращались они недалеко от места, где их убили. И убивали тех, кто их убил (ведь появлялись они внезапно и с тем же снаряжением, с которым их уничтожили).
   Или же, если убившие их превосходили их и не оказывались застигнутыми врасплох (не все возвращались в тот же час, иные – через много часов, а то и дней) – их снова убивали и опять пожирали. Особенно, если убившие их уже нашли себе подобных, объединившись с ними. Так, зачастую, многие недели и месяцы шла охота мертвецов на мертвецов. Временами охотники и жертвы менялись местами (особенно в случае одиноких охотников). Объединившиеся часто пожирали кого-то из своих, по жребию, по занимаемому положению, слабейших, или в наказание. Иные слабели, возвращаясь после того, как их убили и съели, помня все детали. Иные, без памяти, равнодушно относились к этому. Иные возвращались с жаждой мстить. Одни, объединившись, пожирали аутсайдеров, почти изгоев, другие – собственных вождей и сильнейших, имевших много плоти. Тринадцать Домов, по две стороны каждого – это двадцать шесть разновидностей племен? Каст? В каждый клан входили не только бывшие прежде людьми, но и твари, принадлежащие к своей стороне Дома.
   Встречались Оборотни – те, что имея несколько тотемов, возвращались на Поле Мертвых, засеянное талами и плодоносили душами бойцов различных Домов. Как правило, они принадлежали к тринадцатому, правящему Дому. Тех самых Ослепительных Хамелеонов, крылатых, чей лик – Луна, сияющая будто Солнце. Где их выращивали, собирали или включали, конструируя из атомов физических реальностей Вселенной? В лабораториях иных небесных тел и кораблей, плавающих под поверхностью зримого мира, вне физических реалий, доступных для легкомысленного восприятия той владычицы Земли – Цивилизации, с которой здесь, в этой стороне (и в середине мира, обозреваемого ей) были сорваны ее одежды явившимися в ее царство с неведомо высоких и превосходящих стран Небес. В подземных городах, в пещерных странах, оставшихся от ее предшественниц. Впрочем, те, Тринадцатые, могли и сами собирать свои тела и избирать ту или иную сторону своего Дома. Из-за этой переменчивости они не оставались долго в каком-то клане, да и свой собственный не могли объединить достаточно надолго – только в случае общей мести. В этой стране они обходились чаще тем одиночеством, которого старались избежать остальные.
   Временами саван туч расступался и, сквозь прореху в нем Солнце, словно увеличившееся, окрашивало все пески и стены полуразвалин Некрополя в оранжевые и багровые тона. Линза Неба являлась лупой для глаза Вселенной.
   Так продолжалось сорок лет.

   Мечи звенели, словно колокола. Раньше в этих местах звонили утром и вечером на нескольких колокольнях. Звенели и телефоны, трамваи, будильники.
   Теперь звенели только мечи. Беспорядочный перезвон мечей.
   И на блюде цифирблата часов два ножа. Отрезают куски нашей жизни. Перевернутое чертово колесо на склоне. В поле окрестностей – всего двенадцать секторов (там что-то связано с созвездиями). Никто их не придерживается, но посвященные каждому Дому (любой из его сторон) лучше чувствуют себя и более сильны в том секторе, что относится к их Дому. Те, кто от Света – днем, а те, кто от Тьмы – ночью.
-Копай глубже – выроешь себе могилу!
-Какую по счету?
   Завр часто зарывался в золу, и даже глубже – в землю, чтобы вздремнуть спокойно в этом постиндустриальном мире. Каменистая, сплавленная, глазурью корки покрытая почва…Когда ветер сдувал сугробы с его самозахоронений, случалось, что его усыпальницы находили…Когда он засыпал глубоким сном и забывал удерживать курган над своей ямой, до его снова мертвого (сердце не бьется, легкие не дышат, бездвижен) трупа добирались пожиратели падали. Чаще ими были гиены. Реже вороны.
   Пожиратели падали (или все-таки каннибалы?) предпочитали такую вот спокойную добычу, спящих мертвецов. Хотя во сне все же дышали – всей кожей вдыхая Амброзию – оставшийся от посещения Богов их божественный Дух, следы их аур, выдох, растворенный в воздухе, сияющий где яркими и сытными, где тусклыми и пресными клубами; сияние, растворенное в свете, видимое не внешними глазами, а внутренним взором, что все выжившие (возвращенные?) воспринимали скорее, как фары или… не руки незримые, а скорее щупальца. А были ведь и крылья, также не воспринимаемые обычными глазами (у тех же ворон), а ощущаемые? Слышимые? Все же видимые внутренним зрением того или иного уровня – от ног до макушки (у каждого варианта здешних обитателей доминировали свои центры чувств). А то и внешним – словно бы извне, снаружи, сверху, часто – с разных сторон. Так видели, бывало, и насквозь, различая и спрятанное оружие, и глазами врагов, случайных зрителей и крыс (не касты, а четвероногих, крупных и мелких, в эту касту охотников не входивших из-за своей многочисленности, но ей сочувствовавших). А Вороны (клан, баловавшийся собиранием знаний о прежнем, уже легендарном индустриальном мире, где при встрече не старались сразу же сожрать друг друга) – те летали при помощи своих крыльев, похожих на серп совсем уж редко прорывавшейся в Страну Воскресших Луны, двумя концами обращенный к Небу. Эти крылья видели, когда их различающие центры восприятия были открыты на развернутых крыльях, что чаще происходило во время полета. Летали Змеи – на тех же «призрачных» половинках кленового листа, что собирался в целый, когда, вздымаясь, крылья соединялись над головой, что делало их похожими еще и на павлинов. Летали Обезьяны – их крылья, меньшие по размеру, росли из рук и ног, ниже колен и локтей. Их называли четверокрылыми и они оказывались способны кувыркаться по самым сложным траекториям, но долгие полеты давались им тяжело, а просто, как Вороны и Змеи, парить часами над одним и тем же местом, почти что неподвижно, они и вовсе не могли. У остальных племен такие крылья были не у всех, а только у самых сильных – у вождей, шаманов и тех, кто был способен стать вождем или шаманом. Часто не имеющие крыльев пытками, растянутыми на дни, пытались лишить захваченных (или нарушивших законы племени) Крылатых этого отличья, перетянуть себе эту лихую силу, что несла по воздуху или, как минимум, значительно облегчала движения и ускоряла шаг, вызывая легкость плоти. При этом сила отнималась и прикреплялась к палачу шаманом. Иначе эти чужие крылья могли поднять до савана Небес и унести за них, или оторваться под облаками. Тогда невежи падали и больно разбивались о становившиеся твердыми барханы или камни развалин снова недостроенного Некрополя, а те местами сохранились, лишившись лишь окон, а местами – словно их строили правильно до половины, а далее – кощунственно, оскорбляя Высших Существ (или, как минимум, их вкусы), за что те и снесли все строения, которые им не понравились и все, сложенное после их оскорбления или нарушения табу.
   Ну а Дракон – каков он? Внешне, за исключением одежды и снаряжения, причесок и вечных раскрасок лиц тех, что входили в Кланы, они не выделялись. Но внутренним, глубоким восприятием, они различались каждый раз иначе и даже зачастую различно стоявшими рядом. Для внешнего зрения все выглядело так же, как для обычных глаз. Только для Драконов оно приобретало свойства внутреннего.
   Драконы часто возвращались в теле зверей – собак, варанов, тигров. Более сильных, быстрых и исчезающих при опасности в клубах дыма днем, тумана ночью, а то и с вспышкой пламени или с разрядом молнии (с которым же и возвращались все мертвецы обратно в этот мир, с мгновенным или длительным недоумением и часто с отсутствием памяти даже на то, кем были прежде – пока их не убили в Стране Воскресших, это было наиболее типично для Драконов).
   Каждая Каста (кроме обоих сторон Драконов, Каст не имевших, как и сектора покровительства, чаще совпадавшего с территорией Клана, поделенной более или менее неравно между Дневными и Ночными Кланами одного Дома – а их приходилось нередко по нескольку на каждую из сторон Дома: Черные Пауки, Ночные Агнцы, Темные Жабы, Носящие Руно Мрака – или: Зайцы, Кролики, Блохи, Коты, Скорпионы, Гиены. Многие Кланы существовали недолго – месяцы, годы, распадаясь и объединяясь, постоянством отличались лишь Змеи, Крысы, Вороны и Обезьяны) обладала определенным культом своего тотема. Светлые молились Дню и посетившим их Богам, считая их за (по крайней мере, различая в них, в одном из них у самых скромных) свой тотем. Темные – Ночи и Тени Смерти, навечно отпечатавшейся на этих землях. И соответственно, конечно, Небу и Земле. И хотя Небу поклонялись все, но Темные – лишь Небу Ночи, все же проклиная День, что уничтожил пищу в их стране. Ведь Те, явившие себя, похожи были на Солнце и взглядом пристальным своим испепелили некогда кишащую добычею равнину. Драконы считали всю Страну Воскресших своей территорией и в любом секторе чувствовали себя одинаково сильными, предпочитая держаться около центра окрестностей, в самих гробницах Некрополя и не задумывались о тотемах, ритуалах и Богах.
   Мечи неутомимо лязгали, звенели тонко, как хрусталь, вспарывая воздух и, словно в гонг, звонили, встречая круглые у одного, квадратные у другого и треугольные у третьего предплечные щитки. Втроем будили, упражняя связки, кости и сноровку Духа, свое сознание, Гад, Гриф и Завр. Возможно, что, как будильник, они пытались пробудить кого-то из Богов, уснувшего на небе, не позабыв их завести на этот час. Как-то раз Гриф нашел в одном из склепов небольшого кладбища, когда-то бывшего селением, лишь треснувшее зеркало. Увидев свое отражение, он разозлился и, сняв шлем, лбом разбил то, что похищало его облик, его силы и его сознание, завораживая тем, что меняло его руки и все, что справа – на то, что слева и наоборот.
-Не отражай того, что видишь. Все это – сон, все это – ложь. И не удваивай себя – тебя довольно одного в прекрасной и волшебной Стране Воскресших. И так ты отражаешься, хоть много меньшим, в чужих глазах. А в полный рост? Где ты определишь, встав рядом с этим демоном, ворующим тебя, где ты, а где не ты? Ведь два тебя разделят пополам, и станешь ты в два раза меньше и слабее. Ты, Завр, позволить это смог бы для себя, но я…
   Гриф забавлялся, рассуждая вслух во время боя. И упражнялся в отвлечении внимания противника таинственными байками, коварно нанося решающий удар, зачаровав того, с кем бился. Завр его не слушал. Во время боя он переставал обычно различать все звуки речи, да и понимать язык людей, внимая их мыслям, намерениям движений и перемещениям существ, полей и сил, предметов и потоков воздуха вокруг – со всех сторон себя и со всех сторон извне, словно обозревая группу сражающихся и себя в ней.
   А Гад, бывало, очаровывался поэзией развалин и песков. Ведь их страна была красива и полна таинственных воспоминаний, словно музей.
   Каждый сражался с каждым. Втроем они сошлись давно – случалось им выручать друг друга назло упорным, верным им в вражде и часто охотящимся именно на них, а также медленным и изощренным на расправу недругам.
-В каждом из нас есть червь кишечника и змей позвоночника, - заметил саблехвостый Гад. Два клинка, абсолютно тождественных, вили кольца и порхали веерами. Его можно было обозвать и саблекрылым, хотя обычно стрекозиные махи режущих перепончатых лезвий характерны для Агнцев. Впрочем, Гад предпочитал иметь в запасе пару шкур, в которых мог бы быть неузнаваем. Третий клинок, покороче, летал, заплетенный рукоятью кастета в косу.
-Жизнь нелегка, но чтобы так настолько, - ответил Завр.
-А-а, я близко знал его интимно? – понимающе усмехнулся Гриф и отбил склянки.
-О чем вы?
-Так, вспоминаем брехню одной Свиньи, что притворялась Кошкой.
-С плохо нескрываемой и затаенной злобой старого сиониста…С тоской по пыткам… Озираясь в поисках жертвы и задирая голову вверх и судорожно соображая – за что бы принести в нее этого гада…Ну, чтобы было прилично, без индульгенций – должен же быть какой-то повод. День Рождения Мамы, которую мы все так понимающе любим с самого неопытного горшечно-сопельного детства, вместе со всеми нашими родственниками.
-И в стихах и в прозе, на жаре и на морозе, из последних сил, назло и за большие деньги мы, надрываясь, не перестаем быть лучше всех.
-Он был местным шутом. А деньги…Ты помнишь, это вроде острого ножа, на который можно поменять кусок туши, или всю эту тушу – на много ножей.
-Но он был и шаманом. Прославлял свое племя, и так хитро, что все остальные племена в союзе думали, что славит он весь союз племен.
-Исходя тоской и злобой застарелого превосходства.
   Тоскливый злобный вой, внезапно оборвавшись, прервал переливания песка из чаши в чашу, что делались из черепов – собак, коров, людей, котов, свиней.
   Не счесть, как долго продолжался этот вой. Боги, придя на эту землю, уничтожили время, а с ним и все часы – очки, позволявшие его рассматривать. Как треснули и разлетелись их линзы (лишь одна осталась линза – Неба, через которую те Боги рассматривали этот мир), так разлетелись, брызнув шрапнелью шестеренок, колесиков, деталей и батареек, все часы в Стране Воскресших. Остался лишь размер ночей и дней. И те будильники, что звоном мечей отмечали события этого мира, его полудни и полуночи – по памяти предшествующих жизней, или когда им в голову взбредет, будя окрестности и Небо над собой.

   Звеня и лязгая мечами, в зал склепа ворвались двое. Они спешили к своему вождю, но по дороге торопились то ли выместить ссору первой кровью проигравшего спор, то ли просто убить друг друга, посетив перед этим вождя (чтобы он не убил их обоих или победившего в споре, что было бы вовсе нечестно), с трудом сдерживаясь от того, чтобы раскроить череп собрата и, безусловно, собираясь продолжить свое уже ничем не сдерживаемое выяснение отношений сразу же после сообщения вести. Тут же, под взглядом Неба сквозь квадратные и бесформенные дыры в стенах – Двери Крылатых, среди куч надутой ветрами золы, похожей на грязную манку.
-Так вот ты, Небесная Манна, что сеется с Неба, как мертвое семя, чтоб больше уже не взойти никогда из праха сих почв и даже на две-три ладони обратно уже не подняться к тем Небесам, где рассеяно реяла раньше по милости тех, что из гнева, но справедливо, тучи праха подняв, что в облаках обратились в Манну, мир уничтожили сей.
   Ворон влетел в одну из своих дверей, под самым сводом склепа и вещал с карниза, там, где часть обрушившегося перекрытия, сохранившись, образовала нечто вроде балкона или лестничной площадки, оставшейся от лестницы, все пролеты которой рухнули или были уничтожены осажденными.
-Впитав всю силу уничтоженного мира, прах воспарил ив Небе Манной стал, о, ярл.
-Так ты считаешь, что можно есть золу?
-Смотря, как приготовить. Весь этот песок когда-то был костями, плотью…
-…деревьями, листвой!
-…плодами, травами…
-…одеждой, ядом красок, смолой, что кровь Земли!
-…и черной кровью Земли – до того, как стать смолой. А до этого, вероятно, тем же, чем сейчас является зола – листвой и плотью. Зола, песок – как спекшийся, размолотый ветрами кусок такой застывшей черной крови, что светлеет, застывая.
-Ты предлагаешь это есть?
-Смотря, как приготовить, светлый ярл. В конечном счете в ней то же, что и в плоти, в этой манне, что усеивает эти земли и попирается безумными и хищными голодными зверями. И, кстати, бесследно впитывает кровь, от этого жирнея, вероятно. А кости, что не сгрызли челюсти собак и челюсти собак двуногих? Сколько этих удобрений поглотил песок за сорок лет?
-Ты прав, Сапсан. Меня не поражало, что через полчаса вся пролитая кровь не оставляет ни одной измазанной песчинки. Кровь остается только на оружии, одежде и плоти.
-Просеиваясь, словно через сито, мудрый ярл.
   Посланцы тем временем наскоро разрешили спор и прекратили рычать, пока удовлетворившись правотою одного из них (того, что вбежал под аркой входа справа, выразившейся в том, что у вбежавшего слева, неправого, правую руку украсил неглубокий порез.
-Крысы загнали Дога, вождь! Мы ждали три дня и искали вокруг, но так и не нашли, где он вернулся.
-Ищите лучше – дойдите до Границы Жизни, пройдите по соседним секторам, за это время он мог туда случайно забрести, вернувшись ничего не помнящим, быть сожранным и возвращенным снова!
   Все из двенадцати Домов обычно возвращались в своем же секторе. А если погибали в чужом, то возвращение происходило ближе к территории, на которой удача и Сила контролировались их тотемом.
   Пять багровых крестов на стене сплелись в пентаграмму, звезду с пятью лучами, исполненными в виде буква «А», первого символа алфавита, обозначающего первого из составных частей Всесильного Единого Двумя. Рогами торчащие вверх лучи перевернутого, отраженного в луже или иной воде, что на земле, обозначая падение представляемого ими, и ключ, и скважину входа в его нынешний мир, схематичное изображение Первого и Мудрейшего, что был низвержен. Пятивершия, скрещиваясь, образовывали косой крест. Но яснее бросалась в сознание пятиверть мечей с крестовидными рукоятями. Колесо перерождений? Инструмент тех, кто своим кесаревым сечением помогает родиться новым Богам?
   Ворон, подойдя к рисунку, чуть подправил его, искривив и удлинив лезвия. Вышло колесо бензопилы или свастика пяти изогнутых серпов луны.

   Поразительно, но здесь, в Стране Воскресших, до сих пор рождались дети. Мертворожденные дети живых мертвецов. Все эти сорок лет. Так что Бессмертные увеличивались в числе, несмотря на то, что постоянно убивали друг друга. А что? При этом обороте мяса возможно было прокормить достаточно народа. Те, кто уставал от этой славной и мучительной загробной жизни, уходили через Круг Смерти – округлую, хотя скорее слегка эллипсовидную границу их земель. И падали наружу, мгновенно окисляясь в старом воздухе Земли, сгорая в собственном, в их мертвой плоти скрытом пламени. И пустоши вокруг Страны Воскресших были усеяны их обугленными костями – ведь объятый пламенем мог пройти (а кто и пролететь, набрав разгон в родной и полной Духа Богов, что выдохнули воздух, обычный до того, как Боги вдохнули его, превратив его в амброзию –густой и сладкий, ядовитый и целебный газ – нектар Богов) немало метров, даже сотен метров от Земли, обетованной смертью и милостивым взглядом Всемогущих. Большенство из каст состояло из родившихся После, Позже, Спустя и Затем. Лишь вожди наиболее прочных кланов и древнейшие шаманы сохранились от Прежнего, Былого, Разрушенного и Покинутого Мира, чей прах лежал барханами  и просто слежавшимся или утоптанным песком.
   Так, Братство Крыс изыскивало новорожденных и младенцев и пожирало их (не трогая тех, кто старше трех лет) и старалось так разместить места умервщления их и их родителей, чьим мясом они обменивались с остальными Кастами Тринадцатизначья, чтобы те всегда возвращались в пределах их досягаемости. Им нравилось свежее мясо – и Дух младенцев, еще незрелый для того, чтобы мстить им. Так, вырастая в этом мясном (и часто неосознаваемом, не вспоминаемом) рабстве, любое дитя набиралось от Дома Крыс достаточно, чтобы сойти за члена Братства.
   А те, что превращались изредка в Псов, возвращаясь в их облике (или вовсе неведомые жители иных миров, решившие посетить Отмеченные Земли в форме этих зверей, развеиваясь при опасности, словно сгусток Тьмы или фигура, слепленная из песка),охотились на Крыс и их поймав, тащили к Кругу Смерти. Так же и Крысы иногда казнили сами – выбрасывая за Границу Жизни. Аутодафе.

   Игры со звоном мечей постепенно перенеслись в воздух. Гриф парил широкими орбитами, Гад то висел неподвижно, то вдруг начинал вить кольцами трассу своих перемещений, переворачивался вниз головой, летел на спине, меняя витки своих фигур и положение относительно земли под всеми возможными углами. И все его петли, даже задевая верхушки барханов, закругляясь из вертикальных свеч и колодцев, длинных прямых участков, спиралей лестниц, нисходящих и возносящихся, словно в невидимых башнях, плавно и округло переходили одна в другую. Завр комбинировал, но чаще бросался, будто на таран, с концентрированной скоростью, молниеносно, взрываясь в финале броска несколькими взмахами обоих прямых мечей – короткого и большого, итак, что эти взмахи происходили словно одновременно, почти совпадали, создавая иллюзию того, что у него не две, а шесть вооруженных рук. А Гриф, забираясь повыше над схваткой рептилов, пикировал на них, выбирая то Завра сразу после такого броска, то Гада, когда тот изливался из одной восьмеричнопараболической плоскости в другую, переориентируясь по зольным дюнам и савану заоблачных Небес (возможно так же, что заоблаченных). Они звенели сталью, а на них уныло взирала какая-то колокольня (впрочем, возможно, что это была водонапорная башня). Но если все же колокольня, то на дне ее лежал, наверное, в колодце стен, засыпанный обвалившимися перекрытиями, утонувший в песке, вероятно, сломанный колокол или его черепки – чугунные, бронзовые или медные? Придя сюда и превратив окрестности в Страну Воскресших, Боги посрывали все колокола.
   Но звон мечей, то над землей, а то и выше, раздавался, все же, наверняка, достигая их слуха – или восприятия, привлекая их внимание, не давая им уснуть, отвлечься и, конечно, разгоняя последних демонов, если кто-то их них еще остался здесь, в благославенной посещением Богов стране.

-Еврейские письмена в твоей голове, на странице из Книги Смерти, они превращаются в иероглифы, которые ты все равно не в состоянии понять, а из иероглифов они становятся картинками, сначала черно-коричневыми на желтом фоне, затем добавляются красный, синий, зеленый цвета, картинки оживают и пляшут в твоей голове свой медленный танец, все больше ускоряясь – и вот их пляска уже неистова. Ты видишь эти фигурки людей и леопардов, оперенных змеев, черных и золотых птиц, сначала пятна, неясные силуэты из Тьмы или Солнца, способные стать чем (или кем?), а все же, впрочем, чем угодно, затем оказывается, что это вороны и, скажем, орлы. Ты видишь полосатых гремучих змей, ожившие стволы деревьев, оранжево-оранжевых и ящериц цвета песка, зеленую ослепительную листву и шевелящиеся языки в ней. Это лепестки цветов, пурпурных, алых и багровых. Ты видишь сизую и темную кольчугу чешуи в реке. Ведь это ты рыбак? Готовишься поймать большую рыбы? С плеском река раскрывает створки своих вод и голова дракона распахивает тебе гостеприимную пасть в оправе из клыков…
   С вспышкой сине-зеленого холодного огня вождь исчез, направленный своим шаманом в точно известное им обоим во всех деталях место. И так использовали здесь Уход и Возвращение. Не надо и лететь. Не то, что ехать или идти. Да, Боги появлением своим довольно щедро оделили Страну Воскресших. Возможно, так и должен был на самом деле выглядеть и полон быть Их Силой настоящий мир, не тот, что снится всем снаружи, там, за Границей Жизни? Того, где нужно по полдня отходить от того, что тебе приснилось – и это если не запомнил сон и вовсе ничего не видел, из того, что снилось. До самого полудня! А если видел, да и помнишь, то не отойти тебе от злых кошмаров той реальности за месяц и за год.
   Так писал Сапсан значками древними, похожими на птичьи следы, на обороте старой рукописи, найденной в одном из склепов Некрополя, им непрочитанной, на неизвестном языке. На счастье, листы заняли с одной лишь стороны, как будто для него оставив чистые страницы. И силы, и энергия, что раньше кто-то вложил в эти листы, так помогали шаману Воронов в изложении историй Страны Воскресших и полных версий обрывками передававшихся легенд о Прежнем Мире. «Возможно, это рукопись пророка того мира, описавшего теперешний наш мир, и все предания своего мира, что пожелал сохранить для нашего – о тех событиях, приведший к появлению Богов», - решил Сапсан.
-Знаешь, ведь змеиная слюна ядовита, - сказал закованный пятью цепями Змей Гремун, - Не только укус. Яд с клыков стекает в пасть.
   Ворон Сапсан посмотрел на лысого пленника.
-Мы, падальщики, едим и ядовитые трупы. Сейчас я нарисую Лик Грифона и вскрою тебя в его когтях. Когти я нарисую на тебе. А твою змеиную шкуру я натяну на бубны моих помошников.
   Гремун ядовито сплюнул на каменный пол. Высокие своды склепа, щели окон, оставшихся от заложенных проемов в стенах, отливающий медью щит, закрывающий вход под самым потолком. Цепи держали его у стены.
-Мы все частенько сбрасываем шкуры. Но вы разговариваете с теми, кого собираетесь убить, а нас совсем не интересует, что они могут нам сказать и что они знают о Прежнем.
-Да, вы видите их память очень ясно и вам не нужно с ними разговаривать. И летописей вы не ведете.
-Кому они нужны?
-А кому нужен яд, убить которым можно, только укусив? И ты, Ия родились из яйца. Я постараюсь убить тебя безболезненно. Хоть раз отправишься в Мир Змей спокойно.
   И Змеи, и Птицы, и Ящеры рождались в герметичной оболочке – нетвердой, но упругой, полупрозрачной или мутной скорлупе. И дозревали несколько недель, пока не набирались сил прорвать свое яйцо и выйти в Мир Множества Смертей и Множества Рождений, когда им начинало не хватать ни воздуха, ни пищи, истощив начальные запасы. Те, кто оказывался слаб, или, постигнув изнутри сознанием все радости этой реальности, отказывался выходить в нее, мумифицируясь и не поддаваясь на уговоры родителей и шаманов, и даже приказы вождей, закапывались в хранилищах, на дне Колодцев Мертвых Яиц. Там, передумав, они могли согласиться на вскрытие своего яйца. Из них получались шаманы, но они часто оставались маленького роста (по пояс остальным), так как медленно росли. А если пребывали на Дне по нескольку десятков лет, то оставались крошечными, всем по колено. Но они очень быстро летали и могли проходить сквозь стены и запертые двери, часто возвращались в виде птиц, собак и пум (и даже по собственному выбору) – для этого достаточно было убить их, отправив в Царство Птиц, Мир Змей или Чертоги Ящеров. А те, кто пытался прорвать оболочку, но не мог этого сделать, выбрасывались из Страны Воскресших, за Границу Жизни. В колодце, что хранил Сапсан, вылеживалась кладка, и были яйца, выдержанные до тридцати годов – к ним он собирался обратиться, если бы Касте вдруг начал кто-то серьезно угрожать. Ведь малютки были способны своим гневом устраивать ураганы и яростью своей упрваляли движением смерчей, порывов шквалов и волн песчаных бурь. Поэтому их баловали и старались не сердить. Древние дети! Но избыток их был сильным беспокойством для любого клана – они ломали мыслью стены и швыряли валуны, гнули мечи… А если ссорились между собой, то племени приходилось сбегать от их скандала, хотя бы за тысячу локтей.
   Драконы не рождались. Они выходили из пламени, лепестками распускавшегося там, куда спускалась Небесная Лестница – молния. И каждый из Двенадцати Домов был полон их потомков. Никто не видел и не ведал их исчезновения. Возвращались они непохожими на себя, или двойниками выбросившихся за Границу Жизни, вне чьего-то участия и присутствия, или кем-то из зверей (или их двойниками). Могли вернуться не сразу, а через несколько лет – впрочем, другой Дракон мог принять уже использованный кем-то облик. Могло их быть двое, трое, хоть десяток одинаковых – и так бывало, хоть и редко. Или разных, но принявших один облик. Появлялись они в виде обычных детей, усыновляясь оказавшейся при этом Кастой – или убиваясь ею. Появлялись они сразу взрослыми. «Дракон – что целое племя» - гласила пословица. Бывало их едва с дюжину на всю Страну Воскресших, а бывало, они числом превосходили все кланы трех соседних секторов. Бывало, помнили они о своих прошлых свершениях, бывало нет. Случалось, знали о том, при чем их, вроде не было. Сапсан считал, что они воплощения живущих в Царстве Тотемов, небесных и подземных жителей, а то и самих Богов – или разных Лиц, разных Масок Богов.
   Пентаграмма размахом в несколько взрослых длин, черная смола, что горит и капает на расчерченный красным мелом контур, застывая зубчатыми грядами хребтов и пиков, разделяющих долины. Вписанный позолотой грифон – крыло, голова, крыло, лапа, лапа. Хвост льва, обернутый восьмеричной петлей вокруг лап. Когти  левой лапы начерчены на левом плече, а когти правой – на правом. Раскинуты руки. Человек, как меч, нацелен вниз. Сбруя пояса, кожа и пряжки, латы на сапогах связанных вместе ног. На коже груди – змеиные глаза, клыки и жало, покрытые красными ромбами, складывающимися в цепь, свернутые в клубок перед прыжком петли рептилии. Морщинистый череп мудрого владыки песка и зернь чешуйчатой одежды этого владыки. Меч Неба, поражающего Землю.
-У Агнцев и Быков, Козлов и Туров рисуют вверх двумя зубцами, а вниз – одним. Так получается Рогатая Голова. И символ Поверженного. Мы почитаем того, кто вечно остается Там, откуда позже и в иных реальностях был свержен. И жертва расположена ногами вверх или ногами вбок, чаще влево – на рогах. Львы, Тигры, Барсы, Пумы и Пантеры не пишут этот знак. Он – для Крылатых. А они – такая же изнанка для тебя, как Агнцы, Козы. Туры – для меня, а Псы – для Ящеров. Ящеры велики, или малы, крылаты, или нет (так же, как вы), и так же, как и вы, похожи на Драконов. Драконам легче раствориться среди вас и Ящеров. Вполне возможно, что и мы близки к ним. Они напоминают сразу всех – и Львов, и даже Слонов со Свиньями, Котов и Обезьян. Всех. Мы произошли от них за много многих мног десятилетий до Явления Богов – тогда мы вновь от них произошли. Тебе сегодня повезло. Увидимся на днях?
   И с этими словами шаман всех птиц Ворон Сапсан широким и прощальным взмахом ритуального кинжала перерезал горло Змею.
-Мы не боремся с Тем, Кто Сложен. Сложен из Всемогущих, скрепленных раствором, в котором мы – песчинки, что замешаны в раствор. Мы не боремся с Небом, мы в Небе живем, даже Темная Сторона нашего Дома, Тень, что ночью становится безграничной. Для нас Тот, кто возник, отделившись от Создавшего Все первым, навсегда остался Там, откуда низвергнут для поклоняющихся восстанию скалы, решившей покорить все меньшие скалы, объявив собой всю горную гряду. Где-то в одних из возможных миров Ему удалось покорить всех меньших и последующих. Ему поклоняются переворачивающие вершину пиком вниз?  Навряд ли. Скорее это мы почитаем Его как одну из возможных судеб Вселенной. Они скорее поклоняются Его бунту, как будто вождь может бунтовать против племени. И, безусловно, поклоняются Его изгнанию и всех, изгнанных вместе с Ним – по крайней мере большинство из Темных Сторон, что пишут Его символ вершиной вниз, двумя вершинами же вверх. Мог бы и я использовать такое написание – но Птица, перевернутая вниз, спешащая к Земле, земле навстречу клювом, похожа на пикирующего во время охоты хищника. Годится для войны. Но не для падальщика из Касты Воронов. Все это бесконечно и невообразимо. Мы не можем изобразить то, что находится в мирах, находящихся выше и устроенных сложнее нашего. Лишь ключ, открывающий вход в эти миры. Или один из обликов того, кто открывает этот вход для нас. А что в этих мирах для нас непредставимо для нас Здесь, ведь оказавшись Там, мы перестаем быть собой, становимся чем-то большим, чем то, чем мы являемся Здесь, вспоминаем Себя, тех Себя, что обитают Там. Мы возвращаемся к Себе, к тем Себе, что невместимы в здешних нас. А Здесь мы – лишь рисунки Тех Себя, обитающих Там, мы та их часть, что может поместиться в нашем мире, мы – Их форма, способная жить в Этом мире, то , что осталось Здесь от Них, тень на Земле, отброшенная Летящими В Небе.
   Так обращался Ворон к изображению Грифона, снимая кожу им убитого, а перед этим взятого им в плен, стараясь не повредить картины, вытатуированной на груди убитого. Гремучий Змей украсит его новый бубен – тот, в котором станет жить Дух принесенного им в жертву, и с которым он станет заклинать всех Духов Змей Пустыни.
-Тотемы – разные Лица Единого. Они меняются по правилам. И постоянно каждое из них в нем живо. Иногда или часто, мы можем привлечь к себе внимание того из них, что создало нас или покровительствует нам. Нашего Тотема – сильного от Света, гневом порядка и созидания, уничтожения испорченного, или сильного от Тьмы – жаждущего покоя и яростного от всего, что его покою препятствует, разрушающего созданное, требующее напряжения Его сил и воли. Или разбудить то лицо Одного, что нужно нам, но спит.
   Грифон поверх горных цепей из черных пиков и хребтов, разделявших свои долины, вспыхнул, словно входя сквозь дверь из своего изображения. Пылали горы, покрывшись красным пламенем, как будто над черными горами, что оплывая, делались холмами, воздвиглись более реальные, иные, неземные, из огня. Всплеск, как волна или фонтан из жидкого сияния неразличимого и ослепительного цвета мгновенно? Медленно? (Нет времени в Стране Воскресших, Посетившие Ее забрали время, заменив его Бессмертием) спеша неторопливо, неизбежно и безжалостно затопили склеп, распространяя ощущение отчаяния, облегчения, надежды, страха, восхищения и ужаса на все ближайшие кварталы столицы кладбища, величественного собрания руин и склепов Некрополя.
   Последней на стене, бледно-лимонной и опадающей пудрой, исчезла красная, намазанная не тускнеющей аллелью, пятиконечная, как та же пентаграмма, буква «А».

-Наглый Пес!
-Что ты, я вообще самый скромный среди всех отсутствующих.
   Меч Дратхара представлял собой странное зрелище – обоюдоострый до середины, далее на четверть с одной стороны – похожие на клыки зубья пилы, торчащие почти в одной плоскости, а последняя четверть с той же стороны – и вовсе тупой брикет, напоминающий обух топора, за него он брался левой рукой, тогда его оружие становилось алебардой или секирой – даже проем для четырех пальцев, словно прорезь в зеркальце для пускания солнечных бликов, была оставлена, или для ломки пойманных ею мечей. Хотя чаще у этого Пса получалось таким способом выдирать мечи из рук, их сжимавших – те летели параллельно Савану Небес. А чтобы сломать клинок, нужно было собственный меч дернуть против часовой – рукоятью к этому Савану, или, если собственное лезвие лежало ни ближе к облакам, ни ближе к песку ни одним из концов, то – по часовой, вниз к поясу, да так, чтобы рукоять оружия противника осталась точно у него в руке, не шелохнувшись. Но не каждый из врагов обладал такой хваткой. Иные норовили со стоном и скрежетом стали выдернуть клинок из капкана. Вообще-то, прием этот назывался «сломанный ключ». Но большинство предпочитали огромные, всего лишь раза в полтора короче, чем мечи, кинжалы, или короткие сабли, а то и тесаки-мачете. Или что-нибудь прямое или чуть изогнутое из богатого японского пантеона, в котором все похоже на большие или просто гигантские бритвы. Встречались полумесяцы ятаганов, тамагавки (которые можно было и метать), стилеты и даже нечто вроде шпаг – полу или почти метровые спицы той же толщины, что меч, негнущиеся, трехгранные или в поперечнике, как ромбы с одной превосходящей диагональю, и, соответственно, тремя и четырьмя лезвиями. Четырехгранные, впрочем, бывали уплощенные, по форме приближаясь к мечам. Более медленные в движении из-за худшей обтекаемости и, часто большего веса, они щербили и гнули все железо, у которого оказывались на пути – ведь отбивала лезвие не плоская (а то и с каналом для облегчения веса) часть клинка, та, которой бьют плашмя, а твердая прямая грань хоть и тупого, но все же угла. Более короткие спицы метались – и даже надеваемыми на левое предплечье баллистами навроде арбалетов. Все это изобилие песчаных ключей от смерти Дратхар изучил, когда был подмастерьем оружейника – пока Гиены не вытеснили его клан с кладбища в долине между Трех Холмов.
-В твоих речах, Койот, всегда что-то зловещее. Зловеще ты вещаешь свое Зло.
-Вещаю Зло?
-Зло вещее.
   Койот задумался, поскреб клочки своей неровной пего-серой шевелюры.
-Поел бы ты в щенячестве так много крыс – не Крыс Песка, а маленьких, четвероногих, мелких собратьев…
-Сырыми?
-Да.
-Ты ведь заражен их Духом, Духом Крыс! Ты полон их крови. Нужно было хотя бы запекать их. Или ждать, чтобы протухли. Ты жрал их свежими?
-Угу.
-Так прямо с кровью?
-Я был так мал, что ничего не понимал.
-Живой Дух Крысы! Ты их сожрал, пожалуй, много сотен, а то и тысяч…
-Да бо-ольше!
-Ты их не считал? Охотился и не считал убитую добычу?! Обжора. Ну, ты проглот! И что это такое – «щенячество»?
-А как называлось, когда ты был меньше, чем сейчас? Неужели словом «детство»?
-Недовзрослость. Нас называли «полупсы», «недособаки», «недопесок», помню меня дразнили «полкобеля», мою сестренку – «полусука».
-Из-за роста?
-Ага. Так что, пожалуй, недопесие. Бывло, мастер так и говорил – «морока мне с твоими блохами, сплошное недопесие». Я все время боялся, что одна из блох свалится в расплав и запечется в стали, а наконечник копья или стрелы, клинок ножа, кинжала, меча, алебарды, что выйдет из этой стали, сломается, едва и чуть тряхнут. А ты, наверное, прятался в самых сухих местах, вдали от колодцев и оазисов?
-Прятался.
-И пил крысиную кровь?
-Пил.
-Тебе не предлагали вступить в Братство Крыс Песка? От тебя должно было пахнуть крысами.
-Предлагали. Но тогда меня уже тошнило от крыс. В щенячестве я их переел.
-Да ты просто обожрался ими. Ну ладно, будете у нас в Аду, милости просим.

   Сантор нарисовал кинжалом Солнце, а затем еще и выбил его в воздухе. Двойное изображение сияло дымчато тем внутренне видимым светом, что стекал с клинка.
-След сохранится до самых сумерек – и только серая мгла растворит его. А если нам придется отсюда сбежать – не боишься, что узнают по этому следу, что это ты здесь был?
   Сантор свободною левой ладонью стер след, развеяв свет.
-Ты помнишь, когда мы последний раз видели Солнце? По книгам, было Новолуние. Но завеса облаков стала тоньше и Солнце на нас смотрело сквозь нее, неотличимое от Луны. Они – как два глаза Неба. Днем всегда открыт один, а вечером и утром иногда нам удается видеть оба. Второй, тот, лунный глаз Неба, ночью бывает один. Но Небо редко смотрит на нас. Хотя оба глаза его излучают свет. Глаз Солнца – еще и жару. И лень. И гнев.
-А глаз Луны – мечты, тоску и страхи? Нашел бы ты лучше еще Клыков Грома. А то у нас четыре Грома, но пасть каждого пуста.
-Скажи мне, Тур, не может глаз Солнца излучать еще и день, а глаз Луны – еще и ночь?
-Глаз Солнца излучает день. Но ты ведь только что заметил, как видел их оба и утром и вечером. Где тогда была ночь? Не забудь смазать ядом рога у козлов. Наша свора козлов устала объедать шерсть друг у друга. Они голодны. Давно пора кормить их мясом, поить их кровью. Сегодня нужно поймать кого-нибудь.
-А почему нельзя кому-то из нас?..
-А потому что тогда они начнут набрасываться на нас каждый раз, когда его величество Голод заглянет им в брюхо. Мы для них табу. Если они узнают, каковы мы на вкус, мы навсегда останемся для них добычей. Ты заметил, что они ловят и раздирают Собак, но никогда не трогают никого из своих? Случись такое – и у нас не станет Своры.
   Сантор вынул саблю и стал описывать трех, четырех и пятилепестковые маки, затем и вовсе завертелся волчком, налагая идеальные дуги в трех основных и множестве косых плоскостей, сливающиеся в стальную розу на ветру. Тур с подозрением взирал на змеиные движения его руки.

   Топот маленьких легких ножек, бегавших из угла в угол у него над головой, уровнем выше, сливался в мерный рокот барабана. Когда он забивал кого-то, такого не было. Голодный Кабан представил себе ножки этого поросенка – сочное нежное мясо, молодую пьянящую кровь, приобретшие сходство с любимым его свинским лакомством – двоюродным племянником Ганешей, его свиные ножки, когда они по жребию доставались ему на обед, их топот, словно глупый лепет подбегающего к нему тела. Это дитя с его радостным повизгиванием при виде бледного резинового Санта-Хрюши, его любимой игрушки, издающей тот же визг, что и он сам, когда голодный Вепрь Кабан отрезал его топочущие ножки, так, чтобы на бедре оставалось как можно больше мякоти окорока… Визг замолкал, когда доходила очередь до головы. Но ту Вепрь Хряк, к примеру, отрывал, схватив крепко двумя руками, так, словно старался зажать поросенку уши. А поросенок при этом визжал, словно резал, пока внезапно визг его, будивший, видимо и грозных Судей Неба и исполнителей их приговоров в Преисподней, не обрывался разом. Сам он сначала резал глотку. Племянник, все-таки, нужно быть порядочной свиньей. Тем более, что этот поросенок, возможно, никакой и не племянник – а более того…ну, или менее того. Ведь все же его мать, во всем благоразумная свинья, частенько была неразборчива. Впрочем, кто их считает, этих поросят в хлеву? Все они – дети Неба, запертые Здесь.
-Нет, все же это форменное свинство, - проворчал Кабан, - Что это такое? Форменное свинство. Шериф, в конце концов я, или нет? Где эти подшерифы и их недосвинки-помошники, раздерми их сало?!
   Кабан, эта свинская совесть и честь, а заодно и порядок, был заперт  в нижнем, подвальном склепе. А Хрюкки и Хрякки пошли за пилой с топором.
   Ибо его величество Жребий сказал, что пора ему накормить своим беконом все их стадо.
   В конце концов он вышел из себя и завизжал – надрывно, хрипло, рвущим струны невидимых потоков сил и тока воздуха, басом. Ведь он не мудрый Хатхи – вождь всех стад, чтобы свой жир копить до последнего вздоха, пока собратья, улыбаясь ему ответной улыбкой, такой же безмятежной и счастливой, как его, не вскроют его брюхо, вспоров его щетинистую шкуру, словно свинью-копилку, чтобы очистить его внутренности от всего, что накопилось в них с последней смерти.
   Он безумно, яростно, трубно ревел, как дикий вепрь, как, впрочем, и положено каждому из Вепрей.
   А уж ему, шерифу, довелось забить достаточно свиней в их стаде – порядочных, нормальных и не очень. Большинство здоровых, сильных, таких как он, их шериф, перед забоем было в бешенстве. Что делать, когда не хватает скота, приходится забивать свиней – да не того, кто попадется, а по правилам Закона. Закон гласит, что выбор должен быть честным – случайным. Пусть Небо само определит, кого оно желает вернуть себе. Что делать, бывает, что пленный скот после забоя возвращается вне пределов видимости стада. А другое стадо, найдя клейменого скота, скорей всего его переклеймит, а не вернет владельцу.
-Вот и приходится мне исходить на визг! Проклятые сосиськи-холодцы! Я стану орать, пока не похудею ровно вдвое!! А если вы и тогда не поторопитесь, то обнаружите мой скелет, мою высушенную мумию! И тогда вы сможете! Распилить ее!! Или расколоть!!!
   От рева обреченного на исполнение долга перед своим стадом дрожали стены запертого каземата.
-Я требую немедленной смерти! Сколько можно ждать?!
   Наконец, послышался скрежет наружных засовов.
-Где вы шляетесь, ленивые свиньи? Вообще, зачем вы заперли меня?! Вы что, надеялись, что я сбегу и вы сможете поразвлечься моими поисками, а затем и поимкой, забросив под это все остальные дела?!
-Ты свободен, шериф, - сказал осклабившийся Хрюкки.
-Что?!! – шеф-повар стада выпучил глаза.
   А Хрякки сообщил:
-Гориллы попроламывали черепа одной стоянке. Своими каменными кокосами. Хрякша, Великий Свин и семеро их поросят. У них там был один обезьяний шаман – павиан.
-И семеро поросят? – спросил Кабан, поправив перевязь из человеческой кожи.
-Поросят, они, конечно, утащили, а скот отпустили. Или тоже забрали с собой – Собак, Пум, Ящеров. Ну а мамашу с папашей оставили. Так что, шэф, надобность вскрывать твою копилку и прочищать твои кишки от всего дерьма, что там скопилось, отпадает. У нас и так ужу два трупа.
-Что?! Я зря сидел здесь взаперти, потел, худел и нервничал? Да лучше бы я сам зарезался на суде-жеребятнике! Или сразу же после суда и жребия. Или здесь… Почему вы не оставили мне хотя бы нож? А если бы на меня кто-нибудь напал?!
-В другой раз, шеф, - дружески успокоил его Хрюкки.
-Что?! Ты еще скажи, что этот раз не считается! Я сейчас же запишу себя в книгу забитых и ни на одной из трех следующих жеребьевок меня не будет. Ибо нельзя дважды подряд забить одну и ту же свинью. А трижды подряд нельзя тем более. А уж четыре раза подряд забивать – и вовсе будет не по совести.
   Шериф еще долго визжал на своих подручных, а те добродушно отхрюкивались. В этом стаде не было черезмерно кровожадных свиней, как, впрочем, и на большинстве из скотских хуторов.
   Где запекали хлеб из зерна, выращиваемого в парниках, в круглые буханки в форме когда-то виденных небесных кораблей. Тогда, в дни битв летающих замков.
   Вся троица направилась к сестре шерифа Хрюлли, которая была порядочной свиньей. Ничто не уважалось в этом уголке Страны Воскресших, как эдакое вот, наивное и безмятежное, простое, искреннее и сердечное добропорядочное свинство.
   О, это не были коварные любители баллад. Одно название – Бал Лада. Или же Балл Ада? Та самая оценка Преисподней, что выставляется за каждый грех, или собрание гармоний, что в танцах выражают наивысший смысл устройства всех дел во всех земных мирах, являющихся отражением небесных? Два разных смысла при  расчленении того же слова. Какое место буква изберет, какой она захочет быть – последней маленькой, но в первом слове, или первой и большой, но во втором?
   Шли три свиньи по кладбищу и, хрюкая, смеялись над тем, что одному из них пришлось голодному почти полдня ждать, когда его забьют на обед остальным. Но так и не забили, не дождался. И из-за этого взбесился свин, от ярости он вышел из себя.
   Свиньи на кладбище питаются трупами. Едят глазные яблоки и печень мертвецов. И собственной родни – неразменные свинки. О, вечное счастье бекона, способного воскресать!
   Бредут по улочке меж склепов разной степени сохранности (а значит, и пригодности для хлева свинского и для загона скотского). И счастливы. Бекон бессмертен.
   У одной из стен, украшенной рылом Дурня-Пятачка, шериф остановился.
-Вот, понаживописали живописи, - с плохо скрываемым злорадством довольно пробасил он.
   Все в поросячестве любили сказки про медведя, кролика, осла и тигра, где всех побеждал благородный и презирающий хитрость, простой и добродушный Дурень- Пятачок.
-Пусти скота в хлев, - привычно заметил Хрюкки.
-Не вздумайте, кстати, в хлев скотов напустить, хоть бы и женского пола, как в прошлый раз, - встревожено напомнил Кабан.
-Большого Кабана Большое Слово…
-Скоты любой приличный хлев изгадят. Место скотов – загон. Или, если им в своем загоне плохо, дует и они худеют, найдите им склеп получше.
   Но даже вежливый свин пришел бы в ярость, услышав за два переулка из хибары Хрюлли нестройные песни, выкрики и гомон.
-Собачий лай…
-И блеянье козла…
-И гогот хриплый…
-Ржание двух пьяных жеребцов…
-Крысиный писк…
-Тигриное рычание, пока, однако, довольное и даже добродушное…
-Мурлыкание мрачное и вкрадчивое подлого кота!
-И смех рыдающей взахлеб гиены…
-Да там, у Хрюлли, вроде бы полным-полно…
-Весь хлев моей сестры битком забит скотом!
-Однако… - Хрякки, следую чуть позади шерифа и слева (справа, прикрывая и тыл и фланг Свирепого и Страшного, Что Ломит Напролом, шел Хрюкки), прислушался, заметив радостно некстати:
-А голос-то один!
-Ох, свиноматушки мои, - присев и сипло выдохнув, Кабан забегал глазками по большаку и переулкам, - Дракон…Да он нам не на пищу, а просто для забавы перережет пол-хутора.
-А Гориллы-то не так уж далеко. Один набег после него – и всех вернувшихся так раскидает, что стада нашего не соберешь. Нам некуда будет вернуться. Все наши братья, вся родня окажутся в Долинах Мамонтов. Кто станет здесь нас ждать? Кто память нам вернет своими рассказами, коли ее мы потеряем?
-Так пропадали многие стада, их хутора пустели.
-Беспамятные, возвращаясь к свиньям, в запарке обращались в скот.
-Слушай, может, как с Хрюнгеллой? Помнишь эту историю у Пегих и Пятнистых? Прогуляется всласть злодей и тихо уведет она его подальше…
-Скажем, полюбоваться древностями Замкового Городка…
-А там отравит, сонного, за эти дни собою истощив.
-А там, глядишь, вернется он, пресытившись, не к ней, а где-нибудь подальше, лихоносец.
-Или в беспамятстве, забыв про нас совсем.
-А может, мы его… того? Возьмем и заклеймим?
-Молчать!  - отрывисто взвизгнул их шериф свою команду, - Запомните, тупые боровы – захочешь стадо погубить, подсунь ему Дракона в качестве скота. Мы свми так шутили над Косматою Ордой, продав им в рабство семь беспамятных Драконов. Восстав, они их раненых всех выкинули с обрыва Огненного Берега Невидимого Моря.

-Мое почтение…
-Почтение мое. Ты все исполнил?
-Я старался.
-Нет необходимости стараться. Ты – среди Змей. Все должно происходить само, захватывая тебя целиком. Ты – то, что делаешь. Разделываешь мясо – сливайся с мясом. Не борись с ним, не сопротивляйся тому, чем занимаешься. Нет тебя и нет мяса, когда ты режешь мясо. Вы – одно. Так получается быстрее и лучше. И лишних не тратится сил. Не стараешься делать, а делаешь то, что не мог бы не сделать.
-Так выжимаешься досуха.
-И успеваешь сделать много больше. Ты и мясо – всего лишь разные витки одной змеи. Ты – ее виток в форме своего тела, а мясо – ее виток в форме мяса. Не старайся – когда ты «стараешься», то подразумевается, что если бы ты не «старался», то вышло бы хуже.
-Получается, что я режу сам себя?
-Не ты, а Змей. Змей режет сам себя и отрастает снова. При помощи тебя, оформленного, чтобы резать и этих туш, оформленных для того, чтобы ты их разделал. Удав считает, что он и кролик – одно целое. Поэтому он пожирает кролика, не зная жалости, сомнений и тревог. И продолжает беседу с кроликом, пока тот переваривается, все эти недели, расспрашивая его о том, что видел и что слышал при жизни этот, уже мертвый кролик.
-Мы все мертвы.
-Но кролик, пойманный в капкан змеиного желудка, перевариваясь, жив той жизнью мертвеца, чьи лапки не оторваны от позвоночника. Мозг жертвы, мозг еды как будто спит. И разговаривает, отвечая послушно и без лжи, правдиво, на все вопросы насыщающегося Змея. Беседа, начатая, пока тот кролик был снаружи, беспокойный, нервный, спокойно и неторопливо продолжается внутри. И постепенно кролик сообщает все. Он выжат досуха. И, насытив плоть и дух змеиные, он, наконец, свободно отправляется в свои Шелковистые Норы. Все это время, пока, не прерываясь ни днем, ни ночью, продолжается беседа удава с проглоченным им кроликом, почтительным и кротким, удав рассказывает пище о происходящем вокруг них – и даже то, на что сам кролик никогда бы внимания не обратил. И даже показывает все, что видит своим зрением – внешним и внутренним. И это видение мира (скорей миров, ведь Змеи видят все миры) недоступно кролику, пока он одинок. Сам кролик уже мертв, но вот остатки его Духа – почтительный и внемлющий всей мудрости змеиной собеседник, уходящий тихо, постепенно растворяясь, возвращая Змею всю сообщенную им мудрость, не тратя ее зря и не расстраивая резким и внезапным расставанием. А ты, стараясь, словно заставляешь себя, не желая делать то, чем занимаешься. Как будто у тебя есть возможность даже и вовсе ничего не делать. Как-будто ты мог бы делать что-то другое, или вовсе ничего не делать. Или возможность сделать плохо, но ты «стараешься» побороть эту возможность. Если только она – не желание. Возможность все испортить. Есть возможность что-то сделать – используй ее, прояви себя, слейся с этим делом, обогати себя на то, что в нем содержится. Тогда ты проявишь себя полностью, и даже то, чего в тебе раньше не было. Например, в тебе проявится то, что было в этих тушах. Не «старайся», не борись с собой и с мясом. Пойми его, дойди до пределов своего понимания и выйди за них. Так ты придешь к чему-то новому. А все, остававшееся в мясе от прежде заключенного в нем Духа, перейдет в тебя. Ты понял?
-Понял, мессир Серпентис.
-Продолжай. Путь непрерывен.
   И, переходом и тремя лестницами спустя:
-Кто кожу снял, ее уж не наденет. Раз снял – значит стала мала. В этой сброшенной шкуре только на карнавале кто-то меньший может появиться – и то лишь для того, чтобы изобразить то, чем освободившийся от шрамов ошибок прошлых, прежде был. Затем, чтобы Небесные увидели, каким он хочет стать, надевший сброшенную тяжесть кожи, и приняли чужие шрамы иного Змея за шрамы того, кто на себя надел отмерший облик, умершее, пережитое лицо того, кто вырастил себе лицо другое. Так подойдет?
-Конечно. Славно. Подойдет.
-Нет конца у движения Змея.
-Все кипит, все изменяется на кухне Повара Вселенной, который все время готовит новые миры. Мы – лишь приправа в его блюде.
   Двенадцатью шагами позже:
-И если будет продолжать «стараться», найди ему какое-нибудь еще занятие, а после – замени на тушах. Возможно, путь его Змея лежит мимо этих туш. Змею нельзя «стараться». Змей или делает все отлично, или это не его дело и нужно найти то, с чем он справится отлично. А хорошо – уже плохо для мудрости Змея.

   Сантор прочертил двумя кинжалами прямую линию, сомкнув ее перед собой («Правое встречает Левое») и сразу же насадил того Духа, что остался инкогнито, на рога других кинжалов, кривых и коротких. Когда он сменил на них те, первые, Тур не заметил.
-Знаешь, мне пришло в голову, что Заветы, где Чудотворную Силу употребляли на превращение воды в вино, скорее написаны позднее, чем книга, в которой пить вино запрещено. Иначе получается, что Тот, кто пришел позднее, учил на собственном примере о вреде пиров с возлияниями.
   Тур деликатно помолчал, потом предупредил:
-Безумие дервиша и берсерка может объяснить твои слова, но мой совет: если не хочешь, чтобы Огненный Порог наших Ворот На Небо передвигали постепенно твои ступни, колени, правую руку, левую руку, то, что останется от ног, а напоследок голову, забрав полученное после обжига и сделав из этого бурдюк для дерьма – походное отхожее место (ведь нельзя пачкать священный прах песка своими нечистотами) – не говори другим Архарам того, что только что поведал мне!
-Ты против того, чтобы из меня удобряли оазисы?
-Я против того, чтобы отрезать пламенем Границы твои золотые руки. Ведь если тебе отжечь конечности и привести тебя в сознание, ты вернешься без них! А если отжечь голову и выскоблить потроха, то вечно будешь каркасом из костей и жил для кожи Пожирателя Нечистот! Какова тогда будет Вечность?
-Кто-нибудь уже пытался это проделать?
-Ты видел одноруких? Одноногих? Обычно плоть, вспыхнув с краю, сгорает целиком. Огонь вытягивает нас обратно за порог. Но для тебя постараются сделать то, что я тебе описал. Хотя, обжегшись и удержавшись Здесь, в проеме Врат, остаются со шрамом зажившего ожега – как если бы просто сунули руку в костер.
   Сантор посмотрел в сторону мутного горизонта.
-Знаешь, что все Небеса и Миры Духов, других планет, всех звезд, туманностей и вероятностей событий едино содержаться в каждом мире Вселенной, как бы непохожи они не были. Собака, муравей – а Дом один. Баран, Козел, Паук, наверное лягушка – Дом один.
-Все твои сказки не стоят одной. И только ее я согласен слушать бесконечно. Это сказка «Али-бабай и сорок покойников»

   Две козы с тусклой и узколистой, свалявшейся клочьями мелкой травой вместо шерсти, стояли рядом и ощипывали друг друга, как подружки-лужайки.
-Зелье – ключ от Сознания. От сознания Того Тебя, что обитает в Небесном Мире – в одном из Небесных Миров, или во всех из них сразу. И, открывая Врата Сознания, ты , смешивая миры, вызываешь то, из-за чего Небо опускается на Землю. Или находишься сразу в Том Мире, там, где ты настоящий, и в этом, где ты – Тень, оставшаяся от Того, когда он был испепелен взглядом Посетивших Нас. Или просто Тень, упавшая на Землю, отброшенная Тем, Жителем Небес, Летящим. Бывает, что просто открывается дверь в иной мир – и ты уходишь в него. Или нам нужно это Зелье, так же, как соль или эти «витамины». И если нет такого компонента пищи, то мы испытываем «авитаминоз», становимся больны, неполноценны. Что-то может быть в этом вот Зелье, чего Здесь нет, но есть Там, откуда мы возвращаемся. В воздухе. Или в воде.
-Поэтому, старик, еще до Появления Богов ты ел тех, кто ходит на двух ногах и разговаривает? «Наркоманов»?
-Да ведь я и придумал есть друг друга. А раньше я ел только тех, кто сам питался определенным Зельем, тем, что, что называется, Мое. Другие старики – других, другую дичь. Мы их по запаху определяли – чем они питаются, моя дичь, не моя. Нам даже скорее нужно было не Зелье, которое они жрали, остававшееся в их мясе и крови, а то, что из него получалось – в жидкости, в которой плавают их мозги. Что-то из этого было ив крови. Мы, парень, пили кровь. Но, с появлением Богов, от этой Амброзии, Нового Света, мы, похоже, изменились. Теперь и воздух, и вода – Наши. Даже песок… Я его иногда добавляю, прожарив, в муку. Пеку себе печенье. А сейчас, обреж-ка пару клоков вон с той козы, лучше со лба. Там более зрелая шерсть, Дух из Дома Головы переселяется в нее, да и посуше, да и не пырнет тебя, если ты одной рукой придержишь ее за рог, а второй сострежешь шерсти клок. Но это я так, параллельно, разобрал?
-Да, вроде разобрал. А цветы на козах не распускаются? Тюльпаны, лотосы, розы… Ну, иам, где выходы корней их Внутренних Плодов – на лбу, на шее, на спине…
-Бывает. Только редко, у многих только раз всего-то и увидишь… Той Большой Единственной Весной. А у кого-то часто, через год. Но чаще – Первою Весной. Трубку я уже просушил, сейчас раскурим.

   Нид Дер Сан расчехлил шарманку и трели стонущего и оптимистичного воинственного воя мистично развернули свой чертог, а под его сводом очереди ультразвуков и беззвучно ухающие разрывы инфразвуков косили крыс нестройные ряды. Крысы ничего не могли поделать – они вылезали из своих однодневных нор в песке, так как иначе рисковали утонуть в рассыпающихся стенах своих жилищ, в сжимающем, душащем и погребающем их песке. А на склонах барханов, когда толщи их перекати-холмов уже переставали глушить Ад, растворенный в звуках, издаваемых шарманщиком при каждом повороте колеса, ощетинивимся раструбами органных туб. Все вылезшие крысы попадали замертво.
-Ну вот, на завтрак настрелял.
   На самом деле Воины Луны готовились оттеснить Песчаное Братство из трех умеренной сохранности кладбищ (почти не тронутых вниманием Богов селений) и лишние глаза их многочисленных собратьев им были вовсе ни к чему. Само же Братство применяло Жестяные Горны, которые дребезжа визжали так, что зубы ныли, сводило челюсти, резцы скрипели и крошились, хватала цепкая когтистая тоска, сжимая сердце и конечности слабели. И только перелив ревущих, воющих, гудящих Духов, собранных в шарманке (всех, кто тут погиб, сражаясь и всех Воинов, ушедших в бою – ведь в этих Кланах считали, что каждый раз при воскрешении в Страну Воскресших возвращается другой, похожий, но тот, что съеден, умирает навсегда, передавая свою память наследнику своей судьбы) способен был прервать, сломать или хотя бы вскользь пустить движение Пилы Сознания, сбросить оцепенение, вызываемое вместе с страхом пилящими не только слух, но также плоть и кости, всеми подлыми и жуткими, безумными со звуком играми крыс.
   Нид Дер Сан подобрал пару лежащих ближе к нему тушек и пошел к своему шалашу.
-Если ты взлелеянный и вскормленный переросток, дитя тех, кто мне по пояс, великан своего народа, а я – затравленный и зараженный всем пережившими То Очищение болезнями (что Меч Невидимый, вдыхаемый, съедаемый и выпиваемый, сквозь кожу проходящий незаметно) еще в младенчестве, забитый издевательствами до дрожи и потери памяти на вид собственной руки в моем сгноенном детстве – чтобы не вырос до настоящих, истинных своих размеров, карлик и урод по тайной собственной самооценке (память Предков), то тогда согласия искать нам бесполезно, хотя и одного с тобою роста мы.
   Во время битвы крысы, шныряя со всех сторон вокруг столкнувшихся воинов и под ногами могли и укусить внезапно, порвав сухожилие на ноге или покалечив кисть руки, сбить с ритма при передвижении и в схватке своим пронзительным писком. Также, в совокупности обозревая всю схватку со всех сторон, могли создать эффект локального всеведения у своих двуногих братьев. Псы их ловили, но крыс всегда оказывалось много – да и среди них встречались матерые и мощные бойцы, способные вдвоем расправиться с усталым или захворавшим псом, не отошедшей от ощена сукой или с неопытным и безалаберным щенком, набирающимся ума, сноровки и привычки, глядя на то, как разрывают на куски таких же, как они – или на собственном примере смерти, словно сна в кошмарном и реальном мире, с последующим пробуждением в него опять же, возвращаясь из Лесного Царства, каким являлся собачий рай.
   А именно сегодня намечалась такая битва, после которой все Кланы Псов надолго будут сыты и свежим, и копченым, и вяленым, а через годы – еще и мумифицированным и сушеным мясом, что зарывается в закрома, на самом дне песчаного этого моря, врытыми сваями прикрепленными к почве – прежнему дну атмосферы, грунту, дну мира, видимого как реальность на Земле. Мумифицерны оставались на крайний случай вроде эпидемии всеобщего падежа без задних лап или повального бешенства. Их готовили, вымачивая, чтобы пропитались каждой жилкой, в растворе из мочи и крови. Кровь добавлялась от более свежих туш, для аппетита, иначе мумию невкусно было жрать.

-Займемся арифметикой цветов. Если от зеленого отнять желтое, то получится синее. Если зеленое очистить от желтого, изъять из зеленого желтое, то получится синее. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Займемся алгеброй цветов. Сгущая, умножая синее, получим черное. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Теперь сложнейшее – гипотеза цветов. Из черного, растворяя, деля, иногда получается красное (когда это черное создали, сгущая-умножая красный цвет). Получим ли мы из того черного синее?
-Нет.
-Ай, не спеши! Любой цвет сгущаясь-умножаясь, дает нам черный. Если сгустить его достаточно, до полной неразличимости источника, его следов-оттенков, то в полном, бесконечно черном цвете могут содержаться все черные цвета, что получаются из разных, друг на друга не похожих.
-Даже из белого?
-А проще самый чистый, без оттенков, черный цвет получить из белого (ведь, разрежаясь, он дает нам серый, серый – постепенно белый, и значит, мы способны представить и обратное) – сгущая белый цвет. Не понял, но запомнил. Теперь о главном. Наши краски нам дает то, чего здесь больше, в нашем мире – кровь и сажа. Так чаще все мы красим в ту или иную краску (реальное вещество, материализованный цвет) из красного и черного рядов. Ну, реже – зеленого (листва дает зеленый цвет) и фиолетового (листва, что фиолетова – там, ближе к середине мира, где самые большие склепы, запомни, кстати – самые большие склепы, при всей их живописности, еще и самые разрушенные, а значит, наименее полезные для нас), еще реже – желтого (железо ржавое), ну там уж дальше совсем уж редкие цвета, их нет в природе, их создают искусством. А цвет – идея, Дух. Реальна краска, что сообщает его коже, льну, хлопку, шерсти. Немного понял, но не все запомнил, молодец!

-Слушай сказку, Косой!
-Опять про Мартовского Шляпника?
-Нет. Про Мозаичного Деда, который носил в рюкзаке за спиной пять своих отрезанных голов. Представляешь, однажды прорвал нефтяной фонтан.
-И Змеи его подожгли. Просто потому что гады.
-Нет, не успели. Все Кролики сидели на холмах. На бледных холмах, окруженные этой темной жидкостью, вонючей и страшной. И уже сожрали всю шерсть друг у друга и принялись обгладывать лопоухие уши собратьев, как вдруг появился на старом корыте этот шестиглавый дед с пятью мертвыми головами и одной, последней – живой. Мудрый дед собирал всех кроликов с холмов и плыл, стараясь никого не пропустить. В нефти уже плюхались какие-то ящеры (а может, всплыли вместе с ней), и один из них, открыв огромную пасть, спросил: «О, шестимозглый дед! Куда ты везешь этих жертв потопа? Менять на зелья для своих шести мозгов?» Дед бросил ему в пасть одного из окоченевших, впавших в ступор кроликов, тупо пялившихся на нефть, которую они видели первый раз. И когда ящер захрустел этим кроликом, дед сказал: «Там есть глубокий колодец, который я с помощью холста, лопаты и песка сохранил от затопления. Туда везу я этих кроликов. Там сброшу их, и, разрушив дамбу, утоплю их всех. А если я оставлю их на этих холмах, то ведь тогда они, пожалуй, упустят это приключение – им не удастся утонуть, и все их смерти будут похожи». Тут все эти кролики, озверев от голода, начали рвать друг друга зубами – ступор у них прошел. Загрызли и деда, перевернули лодку, все утонули, но ящеру все же досталось – чего-то тоже у него отгрызли. А дед, который боялся, что кто-нибудь из них («Одно меня тревожит – вдруг, если я их оставлю на вершинах, кто-нибудь из них да не утонет») , этому деду пришлось присоединить свою последнюю живую голову к предыдущим пяти мертвым. Так и поплыли они вшестером, как зомби-колобки. И хорошо, что не тефтельки.
-Ты меня обрадовал, что я не кролик. А что, гады все-таки подожгли это море? А то куда бы оно делось?
-Вы что, опять про жаркое?
-Иди отсюда!
-Нет, в нем потом еще крыс топили. А потом выпили.
-Да кто выпил?
-Кому нельзя, те и выпили.
-А кто сгорел?
-Мы сгорели, только ты не помнишь.
-Потом этот дед ходил уже с мешком голов, потом у него была пещера, в которой горой лежали его головы, он надевал их, каждую ночь новую, когда потерял свою собственную…
-Эти тоже были его собственными, дурак лопоухий, не помнишь, с чего начинал!
-Когда потерял свою живую. Дед был умный и его подолгу никто не мог убить. И каждый раз, когда он умирал, исчезала его голова. А когда он возвращался, то нес прошлую голову с собой, в свою коллекцию, в свое хранилище мудрости – собрание своих отрезанных голов, мертвых голов, которые он берег ив которых заключалась его мудрость. Эти головы жили вокруг него, не покидая…
-Заткнись, меня сейчас стошнит!
-Кто видел, как он ел лихорадную траву? Говорили ведь, чтобы он близко не подходил к лихорадной траве, чуть что, так сразу – по ушам, вырвать ему уши с корнем!
-Отрезать голову!
-Ну, наконец-то. Я знаю, кем мы сегодня будем ужинать!
   «Все кролики и коты навсегда остаются крольчатами и котятами. Даже вырастая размером с быка. Сознание их остается тем же, что и в возрасте, когда они были себе по пояс. Особенно, когда они дремлют. Ты видишь и слышишь все ясно?»
   «Слышу ясно, но вижу так, что  то ясно, то все начинает расплываться и меняются цвета. И оживают тени. Тени их похожи не на кроликов инее на котов, а на свиней… или собак…»
   «Это гиены. Уходи оттуда. Тени гиен. Скорее лети обратно в себя. Нам нужно сменить этот склеп. Иначе Хохот Гиен, их демоны злорадно последуют за тобой».
   «А ты разве не Здесь?»
   «Мне нет нужды так близко подбираться к ним. Мне отлично и отсюда видно».
   И кто-то завопил веселую песню:
                Три упыря в одном гробу
                Тонули как-то раз в пруду!
                В котором жирные девчушки
                Полощут, словно чушки, тушки!
                Все это видел злой тушкан,
                Когда попался в стоп-капкан!
                Бесплатный сыр всегда отравлен,
                Час смерти на цене проставлен!

   Страницы фолианта были твердыми, почти картонными, не уступая кожаному мягкому истертому, прошитому от времени остекляневшей жилкой, переплету.
-Читай внимательно.
   Страницы украшали картинки – черный, красный, желтый тона правили на них свой взгляд на мир вещей.
-Ведь ты всегда в своей речи употребляешь слова, произносимые другими, внезапно вошедшими в зал, через четверть или полдня после того, как ты их скажешь. Достаточно редкие слова.
-Но здесь одни рисунки!
-Текст приходится на те страницы, что склеены. Прочти их.
-«Свободны те, кто сам свободен сделать выбор, жить ли им, или уйти из жизни, освободившись от страданий. И если они действительно свободны, то, словно во сне, что наша жизнь, на глазах зарастают смертельные раны. И они не могут умереть. Иные их поэтому считают не свободными, рабами. А то, кто Дух освободил, оставив на Земле пустое тело, пригодное к оживлению, освободив его для Духа, жаждущего вернуться на Землю, вселиться в дом пустой оставленной жизнью плоти, изголодавшись по этой простой и плотской жизни, что для них, летающих в просторах чистой и холодной, полной Силы пустоты, лишь сон». Я много допустил ошибок?
   Молчание. И не мигающий взор, полный вечности и бесконечности, зияющий и доносящийся из затененной пещеры надвинутого капюшона.
-Мы все читаем разное. И часто нам кажется, что мы противоречим друг другу. Реже, и тем, кто более сведущ и мудр из нас – что это все различные версии, истолкования и переводы с языка, нам не знакомого. Мы не знаем языка, на котором написана эта книга. Но изучим ли когда-нибудь его, сопоставляя переводы, сделанные теми, кто способен читать написанное на обратной стороне листа, чья чистая страница не может взгляду сообщить, что у нее с обратной стороны? Возможно, нам нельзя смотреть на знаки языка, что нам неведом, как на окна дома, населенного врагом. Не знаю даже, сделаны ли копии со склеенных страниц.
-Зачем же переводить такие надписи, неосторожно играя со всеведением?
-Нельзя смотреть на Знаки, что древнее, чем Срок, отмеренный по времени обратно для сотворения земного мира, как определенного события. Но знания, что заключены в этих страницах…Тайны Могущества, Иного Бытия, переплетающегося с нашим так же неотделимо, как эти склеенные нами страницы.
-Так кто свободен, те, кто не может умереть, себя убить пытаясь, или мертвецы, что оживлены, или ожившие, наполненные иным, великим и могущественным Духом, сошедшим с Небес (хотя бы даже Темных?) А кто из них слуга, что честен. А кто презренный раб?
   И тот же несокрушимый, как стена, взгляд из пещеры капюшона.
-Ты можешь отличить, кто жив, а кто мертвец воскресший? Кто в точности скопирован с живого, из песка или из воздуха слеплен могуществом решившего нас навестить? Кто одержим, кто просто болен, а кто – коварный лжец? Но и коварство лжи возможно, как проявление все той же одержимости. Представь себе, я не могу. Слова, дела, события, что можно определить, как явные последствия того, что происходит с нами. И несомненно, правильно (не грамотно или истинно, а систематически, канонически, по прецеденту) трактуемые чудеса.
   Трепещет, словно повторяя смятение и беспорядок мыслей послушника, пламя свечи и танцуют, пляшут неистово тени на стенах склепа, вырастая, уменьшаясь, качаясь вправо и влево, искривляясь, словно отражения в неровном кривом зеркале. Фигуры у стола неподвижны.
-Скажи, страницы эти чисты? Нет никаких неведомых нам Знаков? Мы читаем Книгу Неба, лежащую так высоко, что недоступна смертным и нам не дотянуться до нее, написанной на полотне времен такими буквами, что больше всей Земли, и эти буквы – высохшие слезы писавшего историю Вселенной перед тем, как приступить к ее созданию. Или замерзшие тени ангелов, оторвавшиеся от своих хозяев, построившись в шеренги отрядами великого, послушного руке и взгляду, войска?
   Молчание. Шипение и гул огня и шелест теней, крадущихся по стенам.
-Знаки есть. Не всем они видны. Задуй свечу.
   Мгновенный обреченный краткий выдох. Рычание и хлюпанье. Треск и чавканье. И вой.
   А позже – зверь с окровавленной мордой в чешуе, неспешно шествующий по коридору, волоча за собой черный плащ.
   Четыре когтистые лапы. Отливающая золотом черепица панцирной брони на спине и на брюхе, и мелкая, почти кольчужная – на остальных частях тела. Скребут по камню стальные наконечники стрел, обретающих жизнь в полете, на тетиве арбалета. Сталь – кость Дракона. Прицепленный к хребту плащ с капюшоном волочился, словно обессилевшие крылья.
«Кто ходит в предрассветный час на четырех ногах? А в полдень, при свете солнца – на двух, уча терпению, любви и состраданию? Я, зверь ночной, что страшнее тигра и гиены в этот час. Найти бы посох, чтобы остановиться на чем-то среднем… Но кто Двуногих станет учить, как быть покорной жертвой?»
   Так философствовал наедине с Вселенной Зверь, проходя в свои покои под занавесью красной, густой и темной красноты, сотканной из прекрасных волос блаженных девственниц, срезанных в полнолунную полночь и выкрашенной кровью наиболее спокойных младенцев, не беспокоивших своими криками безумных мира сего, а тихо и любопытно смотрели на все мудрыми нечеловеческими страшными глазами.
   И занавесь, по золоту, покрывавшему его, скользнула, словно плащ поверх плаща, скрыв черную одежду, как будто пурпуром философа залив.
   Румяной корочке не помешает острый кетчуп, что режет вкус, как нож язык и пище придает вкус крови, особенно заметный, когда им приправляют мясо.
   Все это знал скорее повар, чем гурман.
   И мертвецы на кладбище, спустя уж сорок лет после торжественной кончины и похорон их прежнего, живого старой жизнью, мира, из томатов, разводимых на клумбах оазисов, готовили этот иллюзорный соус, что в изобилии был в окружающем реальном новом мире. Впрочем, и прежде в лучших ресторанах в кетчуп добавляли кровь.
   Меч и огонь определяли судьбы в этом мире. И краски всех его картин замешивались на крови и саже. Реже – на ржавчине и выцветшей золе, полинявшей под зноем жаркого дыхания нависших низко туч, сдавивших небо Страны Воскресших. И редко уж совсем  - на соке зеленой и лиловой, розовой и фиолетовой листвы. Ведь здесь, в пустыне, цвели кусты, все листья которых были розовыми лепестками.
   Путь Змея возвращается от впечатлений от событий настоящего к преданиям далеких прошлых лет. И эти петли кольцами извивов бесконечности вползают в будущее, переплетаясь с вариантами событий, непреложностью судьбы, отчеканенной в железной книге Кузнецом и инкрустирована Ювелиром, расписана вязью узоров Гравером, покрыта медью, серебром и ртутью, золотом и платиной в фигурах орнаментов оград реальностей, решеток, преграждающих сознанию свободу странствий, дробя и ясновидящего взгляд, и фрагментируя предвидения предсказателей, основой оставаясь для сказителей, оплетающих их вьюном своих историй.

-Почему Вождь, пока он жив, презираем, а его зомби, оживленный Силой Темного Неба, ночью, наполненный Властью – наш Живой Бог?
-Жизнь, пролетающая быстро, подобна видению в голове бросившегося с вершины руин, с крыши башни, проносящимся событиям и картинам, победам и неудачам, складывающимся в новую историю, иное воплощение, судьбу – пока он вниз летит, чтобы разбиться. Жизнь, что тянется, как Вечность, подобна восхождению по лестнице или склону. Или ожиданию отрыва от земли ревущего на пламени хвоста или дрожащего в разбеге летающего склепа (пока Явившиеся не даровали нам способности к полету, летали в больших гробницах из стали).
   Здесь вернувшегося кормят его собственным мясом – плотью тела его предшественника в этом мире, убитого перед тем, как появился следующий (этот) он и этим и отправленного в Страны Неба. Так кормят и голодных детей. А сильные убивают себя, возвращаясь к собственному трупу, находя его с Небес, разделывая его и им питаясь. Таковы не умножающие Зла. Есть и такие, что далее идя, питаются лишь плодами оазисов и даже песком, зная, что каждое убийство и возвращение умножают Зло этого мира. Перед битвой часто, много раз подряд убивают вождя и лучших воинов, оживляя их отброшенные в этот мир тела. Так умножается войско. И вернувшийся, и настоящий изо всех, одной лишь мыслью управляет слаженной командой из своих прошлых тел, наполненных вблизи него тенью его Духа (и собственными расправившимися душами плоти – мышц, костей и крови). Те, о ком ты говоришь, считают Душу Крови выше той, бессмертной, не рожденной на Земле.
   Бесплатный сыр всегда отравлен. Об этом помни крыса, мышь, ворона и каждый, кто предпочитает сыр. А Половинчики – зомби и оборотни (что живы, пока мы спим, ходя и говоря, сражаясь и охотясь в те часы, когда мы спим), что выглядят на половину своих лет. У многих они – рабы. Есть Касты, в которых рабами становятся те, кто возвращается, и, презирая своих живых, зомби зачастую поклоняются им же, убив и оживив – настолько же, как презирали, пока те были живы. Это – как пружина, что распрямляясь, хлещет после смерти, будучи свернута туго, пока такой презренный жив. Таковы Темные Ветви Домов. У них все – наоборот, отражение того, что у нас. Но и они часто подделываются под нас. Не знаю и сам я, кто я.
-Мы все мертвы?
-Вот видишь, это сложно. Разбей то зеркало в сознании, что отражает ложь поверхности вещей. Пусть воля Явленных течет в тебе свободно.
   Сугроб под фонарем – бельмом в ночи.
   Красиво. Бело. Слепит глаз. Бельмо.
   Бархан золы и перемолотого ветром пепла.
   Были хлопья – стала пыль. Так созрел песок.
-Рассматривая историю одного голографически изложенного романа, об унижении Бога и отвержении его, при всей искусственности выдуманного впоследствии культа, на который якобы и опирался этот Явленный, нельзя не отметить логичность того, что этот «народ», вписанный затем во все события всех стран, потерял вместе с этим предназначенным ему Богом великую империю, объединившую полмира. Эта империя досталась, якобы, народу, принявшему этого отвергнутого Бога, когда явился снова он. Логичная мораль о выдуманном государстве, на месте бывшего в реальности, народа мертвецов, чье второе рождение при инициации – оживление трупа, зомби, помнящих и то, что были живы, «народа», что обосновал себя в перепридуманном прошлом другого народа (того, что принял Бога и все дары его богатые в земном, реальном мире), присвоенном отступниками, бежавшими, отвергнув все, связывавшее их с настоящим и действительным народа (отмеченного, как «принявший»), из которого и вышли, как отверженная и презираемая каста некромантов, оставив себе опорой, оправданием и утешением лишь предания прошлого, далекого и искаженного ими, измененного под влиянием культов Великих из далеких стран.
«На могилу приносил Он корзинку, сплетенную из темных ветвей Черной Ивы, с гирляндой из черных роз и мрачных листьев с фосфорическим рисунком голов не то жуков, не то оголенных вовсе козлиных и бараньих черепов. И с таким из черепа козы или оленя сделанным искусно фонарем, держа его за рог, с свечей внутри, приходил Он ночью на могилу».
   Так писал провидец одноглазый под столом, куда забился от домашних, жаждущих отведать его плоти. Да и просто снять с него на пергамент кожу, чтобы из пергамента наделать для себя игральных карт.
   В карты эти все племянники и пасынки его разыгрывали на ночь всех своих родных, двоюродных и сводных теток, и племянниц, и сестер.
   Карты вещие из кожи прорицателя справедливо разделили бы всех без споров, ссор – их выбор был всегда мудрей, чем выбор карт других.
-Они собираются уничтожить меня на 666-ой день от начала войны Семи Домов. Убить совсем и навсегда, выбросив за Границу Жизни.
   Так говорил Муфлон Коту.
-Убить навсегда?!
   Коту понравилась эта идея. Он вообще одобрял различные коварные подлости, развлекаясь их устраиванием и смакованием. Так что и это предложение он спросонья полностью и безоговорочно одобрил.
   А прорицатель с ведром густой и темной крови писал свои главы на стенах руин. Так, исписав одну сторону улицы гробниц былого, он переходил к фасадам склепов противоположной стороны. Из его-то кожи карты и определили бы, кому в его семействе спать с тремя красавицами сразу, кому – честной парой, а кому – ни с кем.
   А Муфлон разговаривал с вампиром, пившим его кровь по ночам и перегрызающим ему горло, чтобы добраться до печени его мертвого тела.
-Я сделаю кошачью колбасу. Набью твои кишки твоим же мясом, что ты нагулял посредством этих… и при помощи своих бессовестных кишек.
   Печальная Крыса Шлюшундра хихикала в своей норе над Котом мясной породы. Она хихикала взахлеб.
   И на стене, где прежде находился суд, она, скрываясь в кривых и искаженных ужасом Зла Знаках, хихикала, начертанная кровью, собранной поэтом-орнаменталистом после бойни перед сном со всей его семьи. Так покрывал надгробья эпитафиями предсказатель прошлого и каждый, кто умел читать, способен был прочесть на стенах склепов его Книгу, написанную после смерти: «Книгу посмертных строк». Таких немного оставалось. Ее читало больше Небо – облака и тучи, Солнце, звезды и Луна. И Те, продиктовавшие ее, справлялись с переводом на язык Страны Воскресших.
   Книг было две – читая строки справа налево, ты читал одну, а слева направо – другую (во всем противоречащую первой). Их страницы совпадали. И вдвойне украшали фасады. А примечания – темные утробы склепов изнутри.
   В обрамлении обломков стен, вонзающихся в Небо, словно зубцы короны или клыки этой Земли, внутри одного из обрушившихся и одного из самых огромных, склепа, стоящего в окружении просторного отступления прочих, струны, рога и орган открывали врата в то, Небесный Мир, ведя по его тропам и холмам, долинам и руинам – ведь если есть руины на Земле, то почему бы им не быть на Небе? Какие Духи, Жители Небес, спустились сверху, разогнав голодных алчных Демонов Песков? Какие мавзолеи и гробницы пирамид, величественные памятники и аккуратные ограды выстроили шаманы пением, и клекотом, и карканьем своим? Вороны, Орлы и Аисты кружатся среди руин полей сражений всех миров. И вбок склонившийся остов высокой башни, словно исполинская плита, часы, чьи стрелки сорок лет передвигают ветры, так что на все свои четыре направления они показывают четыре разных времени, всегда четыре разных для четырех различных направлений, спекшиеся сверху в сплошной вал и занесенные песком строения, у подножия курганов открывающие ряды квадратных входов в свои короткие скупые лабиринты – все отзывалось заклинаниям, что населили звуками просторы тишины, делясь своими ветхими мечтами и грезами, истертыми на сгибах.

   Рабы бежали по барханам, вдоль оранжевых флажков, воткнутых в песок. Их путь был замкнут в кольцо.
   Олени стреляли по ним из длинных луков, концы которых напоминали ветвистые рога, а середину которых защищала корона из трех лезвий, обоюдоострых и расположенных так, что рукоять приходилась между клинками. Наконечники ветвей на концах также затачивались и часто смазывались ядом. Кинжалы, похожие на наконечники копий с приделанными к ним снизу ребристыми прихватьями для пальцев, увешивающие их перевязи, могли использоваться для резки, рубки и даже для пронзания противника, но предназначались для метания.
   Одни из рабов падали, остальные продолжали свой бег, перескакивая через их тела.
   Бэмб включил свое некровидение, закрыв прицельный левый глаз и предоставив правому, убитому еще в детстве каплями яда и уколами раскаленного стального волоса, определить, кто из рабов – оживленный мертвец, сброшенная плоть ушедших на Небо, а кто – живой, способный возвращаться после того, как его убивали. Последние ценились выше, как скот, приносящий Оленям мясо. Правда, при возвращении они старались отдалиться от места, где были в рабстве в прошлой жизни, но клеймо двойной короны оленьих рогов выдавало их. И мало кто из Кланов Дома Быка отваживался не выдать поисковым партиям Оленей их собственность, принадлежавшую им по праву, завоевавшим этот скот в сражениях. Рабы не восставали – причиной этого было то, что ненасытные на ласки оленихи (ночь с рабом, да хоть с дюжиной их сразу не считалась у Оленей изменой) держали их крепче, чем кровавые избиения режущим лезвиями луком, что производились в наказание пойманным – тем более, что сразу после экзекуции окровавленный беглец, что был пойман или бунтарь, посмевший не подчиниться приказу, на три дня отдавался в распоряжение и милость олених, живших отдельно от своих мужчин, в городке из обособленно стоявших склепов – залечивать раны и восстанавливать силы. Рабыни жили в городке Оленей. Олений Клан предпочитал возвышаться и властвовать во всем, но также славился своей справедливостью и снисходительностью к рецидивам благородства.

   Склеп, выкрашенный в розовые и серые тона, воспринимался каждым, кто причислял себя к счастливому свинскому племени, как радостный, веселый, элегантный. Иные красили уцелевшие одноэтажные склепы пятнами – розовое на сером, иные – серыми кляксами на розовом, иные – полосами.
   Нифнаф посмотрел, прищурившись, на Солнце, мысленно обернув его обратной, розовой стороной. Что делать, Свиньи верили в обратную сторону Солнца, как верят Псы в обратную сторону Луны, что превращает в Волка каждого из них.
   А каждый Хряк способен был, в безумии священном, стать в полдень диким Вепрем.
   Хрякки трусил по дюнам, что-то напевая.
-Что ты поешь? – спросил Нифнаф.
-А что придется. То, что вижу. Понимаешь, при моей упитанности я не способен бегать молча – сразу задыхаюсь. А когда пою, вдыхаю ровно, тщательно и плавно и долго-долго выдыхаю, задерживая в легких кислород, пока он сгорает. Такое дело.
-Опасная привычка. Тебя слышно за три холма.
-Ну, если только острый слух.
-Ну, если только острый слух, тогда за семь холмов.
-Что делать, я не Гад, чтобы питаться Сиянием и милостью Явившихся Богов. Люблю пожрать. Поэтому и задыхаюсь на ходу. Наверное, в рассеянности забываю сделать вдох, а может выдох.
-Мечтательный ты парень.
-Есть маленько.
-Мечтаешь все о Рае Для Свиней?
-В таком отказано нам, вроде.
-Тогда об Аде Для Свиней?
-Б-р-р-р. Тоже скажешь. Ну-ка, перехрюкни.
-Я не о том, где жарят наши туши, когда еще мы живы, на огромных сковородках и режут нас, пока еще глядят глаза, на бекон. Я о том местечке в недрах, где бассейны, теплый ил, целебные грязи и луга под сумраком, что расступается своими Вратами Туч из пепла внутренних вулканов перед нашим розовым, закатным Солнцем.
-Или Солнцем Зари. Когда оно еще не ослепительно настолько, что жжет влюбленный взгляд, а розовое, нежное – любуйся, сколько хочешь.
-И где мы, согласно некоторым Книгам, жарим и пытаем всех, и варим их в смоле за то, что вместо счастья в эту жизнь несли страдание.
-Об этом и мечтаю, о свинячьем счастье.
-Ну, Хрюкки, ты мечтательный, как боров.
-А боров я и есть.
-А что Кабан?
-Свирепствует. Блюдет порядок.
-А что за шум там третий день? Ну, у его сестрицы Хрюлли?
-А все нормально. Дружественный гость. Из дружественных нам колен Мохатмы Хатхи.
-Из Клана Хатхи? Странные они. И жрут, как слухи полнят мифы их, немеряно сока зерна…
-Крупнее нас.
   Тут мимо них промчалась повозка, запряженная двумя мясистыми гиппопотамами. Их нашли недавно в одном из склепов, полном битого стекла. И приспособили таскать платформы, оставшиеся от прежних – те, что бегали по двум стальным карнизам, проложенным по перекладинам из дров и вбитым в землю. Колеса, правда, переделали на большие и кольчатые, с торчащими длиннющими и ржавыми шипами – так. Чтобы они не увязали в новой рассыпчатой тверди Страны Воскресших.
   Едва повозка пронеслась на расстоянии руки от Хрюкки, как, словно он был к ней привязан, его тот час же увлекло за ней. Лентяй использовал моменты и притяжение полей энергетических сил движущихся быстро тел, хоть  и не смог бы объяснить того словами. Главное, что та повозка с горой песчаной брюквы следовала, в общем, по пути ему. Здесь, на окраине их хутора, все было чаще по пути – на хутор.
   Вздымая пыль, как скромный и отяжелевший смерч, гиппопотамы и повозка и, отставая постепенно, Хрюкки, летели к скопищу хлевов и склепов.
   Нафниф-охотник, почесав хребет острогой, побрел себе периметром их поселения, поправив за спиною круглый щит с секирой и клыкастый шлем.

   В песчаных джунглях Бемб смотрел, отсеивая зомби от живых. Живые сияли светлее, более дымчато и паутинчато. Зомби были плотными сгустками мрака – даже теперь, в редкий солнечный полдень.
   Подняв свой лук, Бэмб, молодой олень, спустил стрелу с дрожащей и трепещущей, натянутой стрелою привязи тетивы. Вот светлая, сияющая тень упала, взбив песок, помяв гребень бархана, постепенно она стала темнеть. Бэмб добыл себе обед. Сейчас же следовало расчленить сраженного, пока он не ожил – по щедрости Богов, случалось, оживали убитые без всяких ритуалов. Так и получались зомби.
   Лишь оглянулся он на лес высоких копий за спиной, с плескающимися флагами. И свой увидел – золотых рогов корону, переходящую в копыто черное. Символизировало Дерево. Не те плодоносящие коровы, вросшие в расчищенную от золы и пепла почву оазисов, чьи румяные телята сочной мякотью так лакомили вкус и утоляли жажду, а тех, великих исполинов прошлого, что частыми рядами занимали целые равнины на много переходов Прежде – от моря и до моря, неся свои короны сучьев и ветвей побеги, что рождали ветер и вспарывали брюхо океана воздуха – стихии, победившей народы этих мест, призвавшей Тех, Кто, Появившись, Изменили Мир и сделали его таким, каков он есть Сейчас.
   И вспомнил Бэмб походные шатры тех поисковых партий, что принимали его в свой стан, когда искали воины Оленей свой сбежавший скот.
   Цепь бегунов, рыскавших вдоль отмеченного им пути, поспешно миновала павшего. Сегодня ветер озорной нечасто позволял сразить бегущих. После окончания забега они поспешно стрелы соберут и отдадут Совету, который количество посланных в промах, впустую, смертей. Сам Бэмб, достаточно полюбовавшись ржавью дюн, впервые пустил в добычу своего гонца.
   Но, не дойдя (он шествовал неспешно, не позволяя укрепленной на шлеме со сталью полумаски, короне позолоченных рогов качаться) до им сраженного, отпрянул – убитый им вырвал стрелу и, снова сияя, бросился навстречу, метнув его послание (приказ на прекращение его невольной жизни) в пославшего его.
   Полуоткрытым ртом поймал Олень стрелу, лязгнувшую о зубы, выбив два резца и глубоко вошла сначала в небо, а затем и в мозг. Бэмб, молодой Олень, успел заметить лишь оперение, качающееся на черном древке – желтое, хранящее отпечаток его руки и Духа.
   Бэмб рухнул вниз по склону, пробороздив и взбаламутив целую канаву в том бархане. Высок и мощен был Олень.
   А его убийца, скорчившись, бельмесом сиганул с вершины на противоположный склон, оставив между собой и прочими стрелками песчаный холм и линию флажков.
-Премного обращаю внимание Великого Лося на то, что это невозможно, - обратился к предводителю Оленей, Князю-Оленю, Визирь-Олень, мотнув разлапистым широким синим рогом в сторону случившегося происшествия.
-Добить, - отрывисто и трубно бросил Великий Лось.
-К обеду нужно мясо, - с почтением заметил, разъяснив Визирь-Олень Оленям стражи.
   Они не беспокоились за Бэмба, появись он даже за пределами владений Княжества Оленей, вытравленные огнем и краской Знаки его шкуры оповестят нашедших (если вдруг вернется Бэмб без памяти), кто он и где за него причитается солидный выкуп, как за благородного стрелка.
   Лишь страж Четвертой Ветви шепнул, как бы двоюродному брату – стажу Седьмой Ветви:
-Но каков свинопотам?! Их вовсе в настоящий полдень нельзя пускать в бега – вселяется в них свинский бес безумия и безрассудной непокорности. Их Дух становится отравлен Солнцем.
   И, вместе с прочими они, поспешно подбежав, длинными прямыми мечами (от ударов сверху от которых и спасали их рога на шлемах) довольно быстро разрубили Бэмба, бросая пристальные мгновенные взгляды вслед сбежавшему.
   Но благосклонный шутник просторов пустыни, проклятой одними и благославленной другими, наверное, в пику им, Богами, уж стер следы бесстрашного и удачливого убитого сегодня Кабана.
-Должно быть, сразу же вернулся в бешенстве обратно, - заметил страж Четвертой Ветви Короны Всех Оленей, - отдохнул свои недели или дни в Стране Слонов Небес и возвратился в миг убийства, поражения, на то же место. Его спасает Хатхи. Он сейчас зарылся глубоко в песок – под тем холмом, или за этим. Нам не перекопать всех дюн.
-Окончится забег – и бегуны в виду усиленных дозоров станут рыть весь этот прах, - донесся трубный голос Князя, - А пока, Четвертой Ветви страж, приглядывай за этим местом, беглец неподалеку.

-Прежде с Возвращающимися (тогда еще не все являлись таковыми) поступали так: их разделяли. Какого роста мы сейчас?
-Мы роста своего.
-Тогда все были меньше. Кролики и Крысы в полтора-два раза меньше в росте нас, их только шрамы и морщины отличают от наших детей. Примерно их вот небольшого роста, ну, чуть выше, все и были. А достигалось это так: ребенка часто убивали. Так что, в пламени или в вспышке молнии мгновенно исчезал во сне – и снова возвращался, тут же или позже. Тело мертвое уже больше не росло – и оживленный мертвец, убитый аккуратно, оставался небольшого роста. А Вернувшийся, в беспамятстве (его при замешательстве тот час же начинали истязать, или наоборот, ублажать его зельями и ласками) терял свой прежний Дух, его передавая собственному зомби. И рос такой, как мы, все время прибавляя в росте – с него до определенного возраста снимался урожай мертвых тел, а далее ужесточались пытки и Дух переходил в одного из зомби. И Возвращающийся более не рос. И даже выходили (часто с переездами из селения в селение) другие существа, с таким же прошлым, как у него, до обрыва роста. И с дальнейшей судьбой и памятью своей. У них все повторялось – так достигалась разница сложения и роста и непохожесть детских, юношеских и взрослых лиц одного и того же Возвращающегося. Тогда могущественны были и искусны лекари – могли они перешить плоть ребенка в плоть зверя (младенца – в кота или мелкую собачонку, ребенка постарше – в собаку) или вовсе в иной пол. Если Дух Возвращающегося возмущался этим, его переселяли в других, похожих, близнецов, живых, но роста одного с ним – того же возраста незрелого неполнорослого, как тот, в котором его убили так, что оборвали его рост. И это были или зомби свежие от близнецов его (сейчас похожи в Кланах многие и так, что их чужим не отличить, меня, как хочешь, души их, переселяя Дух Вождя поочередно в любого из неотличимых по сложению воинов племени, а прежний, что носил в себе Дух Вождя, переодевшись в одежду того, с кем обменялся Духом, им и становится – в сражениях удобно: Вождь раненый или убитый мгновенно переселяется в другого воина; те, кто старается этого избегнуть, вытравливают Знаки Духа своего на коже и шрамы, чтобы телом отличаться от прочих) или те, кого заменили ими – живые, но спящие, недоросли, продолжающие расти, выжидая той судьбы, где они уже выросли.
-Так много было нечестивого у Прежних…
-Этим и возмутили они Тех, Кто, Явившись, Уничтожил Прежний Мир. Тогда создали Боги новую реальность – Мир Благославенный, Мир Бессмертных. Наш мир, Страну Воскресших. Но помни, заклиная существ иных миров и Духов, что незримо носятся, тенями населяя этот мир (хотя Они, по сути, одни и те же – большая их часть), что призывая Их себе на помощь, ты во внимании Их и не взывая к Ним. Ты, как перчатка на руке Обитателей Неба. Внезапно, безо всяких обращений к Ним, они способны в твои доспехи плоти облачиться – для исполнения своих, Им лишь известных, надобностей и для свершения каких-то дел, Богам угодных. Или для твоей защиты. А то и для наказания тебя за оскорбление или невнимание. Бывает, что Духи, враждующие с Теми, Кто Помогает Нам, чтобы навредить Им, крадут тебя. Тогда становишься ты одержим Врагом того, к чему принадлежишь. Чаще получается это (и надолго ты можешь оказаться в плену Врага), когда противникам принадлежащих к тому же Дому, что и ты, Духов, удается заполучить твой Талисман – тот истинный твой Дух, твою Печать, что хранится у покровителей твоих небесных. Стащить, обменять на что-то более ценное для Них, одолжить для выполнения приказа тех, кто выше их всех, подменить или выиграть в какой-либо игре, а то и захватить в одной из битв, беспрерывно сотрясающих Пирамиду Вселенной. И главная причина уничтожения Богами противоестественного Прежнего – то, что все это Духи, запечатанные в этом мире, вчеканенные в него намертво и воплощающиеся в оживленных мертвецах, перенесли на Землю, в этом мире повторив поддельно и примитивно, все эти сложности небесных взаимоотношений и управления Небесными Мирами – теми, что ближе расположены к Земле. И даже Мирами Нижними, также отторгнувшими их игры. Преследуя и содержа (подчас в тайном, внешне незаметном рабстве) и воплощения земные существ небесных и воплощения выходцев из не столь уж ужасных Внутренних Миров (те чаще были оборотнями и сном небесных воплощений, так же меняясь телами близнецов в тех сумерках сна между днем и ночью Небесных, Верхних и ночью или днем Внутренних, Нижних). Так, в одном месте, Дух, считавший себя непрерывным, в телах различных был постоянно личностью одной (скажем, Верхним), а в нем, свернувшись в Тьме его души, вампиры спали, освежая свои силы и от жертв его, лишений и претерпеваемых им несправедливостей и раздражения, копили ярость, обосновывающую правоту их там, где они являлись иначе непрерывным Духом, Нижним, внутри которого, в облитом мрака сталью, запечатанном ларце из камня, в ослепительном сжатом сиянии, пребывал, не беспокоя их, Дух Жителя Небес. Вернее, в одном вампире – души тех детей Бескрайних Стран, лежащих выше, от которых он заимствовал свои тела земные – душа того из Жителей Небес, с которым он телами обменялся в этот раз, копя отрицаемую им жалость, сострадание, покорность высшему велению Вселенских Сил.
-Так было сложно…
-Не так уж сложно, если не меняться телами беспорядочно и с кем попало. Тогда, конечно, следы необычного Духа, да еще побывавшего в иных, отличных от твоей и поразительных, таинственных, а значит, волшебных землях, вспарывали монолит твоей души. Иным это нравилось – собственная необычность, непредсказуемость и открывание нового в глубине своей испачканной чем-то, прежде не пятнавшим, души. Очень красочны бывают эти пятна. Иной по ним способен был восстановить значительную часть той страны, что посетил поменявшийся с ним. Тогда многие постоянно переезжали из одной страны в другую.
-У нас одна страна – Страна Воскресших…
-И мы не знаем даже, есть ли что-нибудь снаружи, за стеной, вспыхивающей всякий раз, когда пересекает что-нибудь кольцо Границы Жизни. Возможно, там остались все те прежние страны, а может, там и воздуха-то не осталось и ни единого листка, рождающегося из ветви… Но в любом случае, мы не способны жить вне этого кольца, очертившего страну, отмеченную милостью Богов – бессмертием, ничтожностью болезней и изобилием пищи – Страну Воскресших. Завтра ты сообщишь мне, сколько Духов содержит Заклинание Дождя и имена Их. Ты ведь помнишь это заклинание, Дочь Черного Оленя?
-Помню, Черный Ворон Сапсан, растворившийся во тьме и похожий на самого скромного из всех известных в этих землях Драконов.
-Там, в левом склепе пятого колена, лежит израненный в сражении с Гориллами вернувшийся у порога моего склепа, Бык Полуночной Луны. Ты долго здесь и должно быть тебе тяжело общаться только с полуматериальными Инкубами, что по ночам воплощаются, из Ничего собирая себя и с Ангелами Сладострастия, переходящими Водораздел Миров в обличии, похожем на наше, с крыльями орлов и лебедей и без, и с Темными Богами, предстающими в обличии парадоксально совмещающим мощь из частей самых различных тварей, что составляют круг твоих гостей. Да и меня довольно, старика. Займись Быком. Уж если он израненный вернулся, то долго же не мог он умереть – должно быть, сражался и тогда, когда его покрыли раны. И лишь в яме для рабов или в пустыне, под барханом, агонии предался. Я думаю, что быть ему вождем – если, конечно, он соберет свое рассеянное племя. Займись Быком. А завтра сообщишь, ко скольким Духам обращено Заклинание Дождя, и каковы их имена. Язык его ты знать не можешь, но с помощью упоминающихся Духов, вызвав их расположение, ты сообщишь мне завтра это все.
   Назавтра, с двумя дудками из бедренных костей и с барабаном (кожа с рисунком двух переплетшихся полумесяцев – один рогами в верх, другой, темнее и с красным оттенком – рогами вниз, натянутая на каркас из мощных ребер воина, тяжелого на поступь), помеченным священным знаком «Бык», Дочь Черного Оленя сообщила Старшему Учителю число искомых Духов и их имена…

-Я вчера видел одну девку – из этих, с рогами на шлемах. Она сидела на холме и колотила чьими-то костями (кажется, плечевыми) в какой-то барабан с двумя серпами, сплетенными и перекрещенными так, что между ними получался глаз. Там вместо зрачка была пятилучевая белая звезда. Потом она достала из сумки две дудки и, держа каждую отдельно, стала дуть. А колотушки продолжали бить по барабану. И топот от этого эха стоял такой, что пара стен обрушилась в нашем городке – обвалились крайние стены, те руины, что были обращены к пустыне. Ты представляешь, какие бреши получились! Не укрепления, а просто разверзтые ворота. Надо их заделать. Кто угодно может теперь пробраться незамеченным на наш погост. Гостей нам, что ли, надо лишних? Но главное, послушай Хрякки, не сопи, ведь только кончила она свой тарарам (а у меня до сих пор от этих резких ее свиристелей режет уши) – как сразу дождь пошел. Вот эти лужи – от него!
-Послушай, Хрюнделайнен!
-Не «Хрю-ндел-айн-ен» я, а Хрюн Дер Лайн!
-Нет, послушай, ты, голландский хряк!
-А если бы я был голландским, то был бы Хрюн Ван Лайн!
-Какое дело мне, простому свинтусу, до ваших замороченных колен? Порода, понимаешь!
-Что здесь за визг? Кого здесь режут? Кому отгрызли здесь пятак?
-Да мы про дождь, шериф. Про эти лужи. И про стены со стороны пустыни…
-Про то, что обвалился склеп!
-От визга вашего он обвалился? Вы так визжали и хрипели, что поражаюсь, как не обвалилось все вокруг. Вот ты иди к скотине, а ты – к гиппопотамам. Нужно перевезти достаточно воды и глины. Будете руководить заделкой этих брешей. А заодно из рухнувшего выстроите мне сторожку для дозорных. Вам хватит дел и поводов для важничанья дня на три. А после будете гордиться еще месяц, как вы всех нас спасли от обезьян.

   В темном чулане хранил Сапсан Ворон скальпы всех, кто отправлялся в его владениях в Страну Бесчисленных Глаз Стаи Сверхъестественных Летающих Существ. И пронося свои ключи от душ над чашей с свежей кровью, над чашей со свежей водой из глубокого колодца, над чашей с песком и над чашей со смолой, кипевшей в самой далеко вглубь мира уходящей пещере, в источнике, где он выпаривал в смоле доставшиеся ему черепа, чтобы они чернели и делались блестящими, отражая пламя комков воска, горевших в них, как в фонарях после заката дня и до заката ночи… Выговаривая гортанные, шипящие, скребущие, вибрирующие и переливающиеся слова или знаки… Он мог подтолкнуть чью-то руку, далеко от его подземелий сжимавшую топор, нож, пилу или серп, чтобы сжимавший оружие поранился им или наоборот, удачно поразил противника. Он мог и подтолкнуть чей-то язык сказать то слово, что он шептал над чашами, или напротив, сжать крепко зубы, заставить биться сердце или замереть, наслать оцепенение и дрему, или сна лишить и обессилить беспокойством и пустыми тревогами… Но только тех, чьи скальпы он хранил, срезая ритуальным тамагавком. Над зеркалом из красной бронзы держа свой амулет влияния, он видел, что происходило с ними, прошлыми пленниками его чертогов, выстроенных вглубь земли и башен, возвышающихся над холмами. И чем могли они помочь ему или его ученикам, чем навредить, и когда именно помочь или навредить. Из Неба приходило знание того, во что ему вмешаться, как повлиять. Что нашептать на тех, чьи скальпы он хранил – и что за час необходим для этих заклинаний. Избавившись от поражений или беспокойств и облегчив победы и труды, продлив дни гармонии в своих владениях и собрав богатый урожай посеянных чудес, неизменно связывавшихся с его именем по находившимся поблизости от странных, невероятных и таинственных событий, перьям черного ворона, зловещей славой и жестокой неотвратимостью возмездия защищая несущих по Стране Воскресших его учение, он часто поднимался в цоколь циклопического донжона и, отперев чулан, перебирал свое собрание клочков судьбы Бессмертных.
   Ведь каждая победа ученика – победа его учителя, а поражение ученика учителю его не добавляет веса и престижа среди владык Страны Воскресших.

-Ты не сможешь убить меня этим мечом, Сантор!
   Широкий, длиною в собственный рост Сантора, меч, доставшийся ему, наверное, в наследство от одного из посещавших Страну Воскресших в Дни Между Прежним И Нынешним, гигантов, в самом деле, словно ослепнув, отводился от Дратхара, смазывая и ломая все удары Сантора, будто комкая букет песчаных лотосов и светящихся, как призраки, роз подземелий.
-Когда готовили сталь для твоего меча, что ты стащил у мертвой обезьяны, в эту сталь добавили мою собачью кровь!
   И Пес швырнул Сантору в голову шрапнелью пригоршню метательных, от ржавчины похожих на помет какой-то каменной козы, шаров. Шары неровной дробью отстучали по забралу с прорезью для глаз остроконечного шлема, что нравился этому витязю больше, чем традиционные, с двумя пиками на висках. Стальное лицо Сантора, в зеркальном и застывшем выражении которого отражались тучи и, промоиной в них, расплывающееся кляксой Солнце, оплетшее и подбородок, и нос, и скулы, делая его немым, но зрячим, покрылось вдавленными ямками, похожими совокупно на след, оставленный в песке собачьей лапой. И исказилось отражение Небес, а у Сантора на какое-то недолгое (а может, мгновенно-вечное, достаточное для того, чтобы его убили) время помутилось в голове. Пес показался ему черным, настолько темным, словно тьмой сиял. И семиглавым, с ядовитой пеной слюны, что, пузырясь зеленовато, падала на песок каплями, превращающимися в расползающихся по праху Прежнего червей. И доползая до ноги Сантора, они впивались в него пьявками, сквозь кожу сапог, между пластинами сапожной брони. И выпивали его кровь, волю и жажду жизни. Все начинало становиться сном: редкие обломки руин разбитых склепов, дюны, стычка одиночек…
   Едва Сантору удалось отбить удар тяжелого, со сдвоенными лезвиями, как крыльями, обоюдоострого бердыша. Но тут же острые концы этих крыльев вонзились, проскрежетав о кольца разошедшейся кольчуги, ему в брюхо, прямо под нагрудником с изображением тринадцати созвездий.
-Я был тогда рабом у Обезьян! И если меч для рук гориллы, то лучше никому не браться за него! – крикнул Дратхар и отрубил одним из лезвий голову с стальным помятым лицом.
   Темно и холодно. И бесконечно. Вверху клубится что-то золотистое.

   Склеп горел и все цвета пламени танцевали в нем на огненном балу.
   Огнедышащие, прилетев к городищу Коней, разделились на три части и зашли на крыши Республики Стального Копыта с трех сторон. Колдуны раздали фляги с джиннами, чьей властью был пожар, превращающий в пыль все железо – мечи и цепи, наконечники и щиты. И, подлетая с склепам, Огнедышащие, хлебнув из фляг, поджигали твердыни всадников – грозы пустыни. Лишь чеканенные на крови младенцев молоты, что мечут Жеребцы, летали, вращаясь, неразличимые, сбивая Ночных Налетчиков.
   Но в ночи расцвел пир Джунглей Пламени. И стрелы сгорели в колчанах, а копья – на стенах. А падая на вооруженных кнутами всадников, чьи скакуны обезумели от ожегов и, разнося свои стойла в нижних склепах, вырывались из них, давя всех, кто оказывался у них под ногами, так что передавили многих из народа всадников, Огнедышащие обращались из похожих на людей в подобия длиннохвостых, словно питоны, зубастых, как аллигаторы, наделенных четырьмя тяжелыми лапами, вспарывающими кожи одежды и шкуры под ними, демонов Темного Неба. Об их шипастые спины ломались деревянные шесты, и на удары кнутов отвечали они такими же ударами хвостов, душили змеиными кольцами, оплетая шеи теми же хвостами, хватая ими сразу за шею и за руки, завязывая всадников узлом. Схватив вдвоем (один оплетши правые, второй же – левые конечности), разрывали надвое. Новые крыши, гордость этого народа, решившего возродить Величие Прежнего, обрушились. А летающая смерть, оказавшись в невыгодном соотношении, спокойно уходила снова вверх, к Небу, легко, как кони падают с обрыва, зависнув вверху и снова устремляясь вниз, не долетев до тверди, разворачивая хвост, свернутый в клубок, набрасывая на Коней, точно арканы или канаты, сбивая с ног теми хвостами, как дубиной и рассекая мясо всадников острыми шипами и лезвиями, вросшими на кольцах в чешую, словно пилами.
   И разметали, порубили, задушили всех. Так же легко, как те в набеге накануне давили сапогами и копытами скорлупу яиц, случайно обнаружив кладку Огнедышащих.
   Черный дым тучей повис над кладбищем, над ярко танцами Существ Огня украшенными склепами. В клубах исчезали и вновь появлялись облаченные в стальную чешую фигуры воинов возмездия и в собственную, из хитина, те в кого, в порыве ярости выплескивая в этот мир свою скрываемую суть, обращались посланники мести. В огромной яме котлована дотлевал облизываемый фиолетово-зелеными побегами гробокопатель-скорпион. Оплавленный, проеденный какой-то металлоядной молью ковш валялся на краю той ямы, будто откушенный мгновенно-вечно блеснувшими клыками огня.
   Обугленные туши переломавших себе ноги лошадей, размозженные и иссеченные останки народа всадников, растоптанные головы младенцев, матерей и стариков…
   И птичий крик, звериный вой и писк – окрестности спешили насладиться этим угощением, приготовленным им Танцующими В Небе. Едва ли меньше половины всей Страны Воскресших торопилось потрапезничать – не всем из них доводилось так часто пробовать конину и мясо всех сортов людских, одной породы правда, но где найти тот Совершенный Пир?
-Они конечно, вернуться большей частью именно сюда. И восстановят уничтоженное нами. Слетаешь к Свиньям? Пусть устроят на них облаву. Заодно мы с ними помиримся. Зря говорят, что мы антиподы. Львы – наши антиподы. А племя Хатхи… Что может быть для них противоположнее, чем мышь?
   Огнедышащие не брали пленных. И не держали двуногий скот. Для этого они были слишком свободны. Они считали, что рабство заразительно, и быть хозяином рабов – значит быть рабом самому, отравляя рабством свою темную глубину.
   Ту темную бездну, на дне которой спят звезды.
-Земное рабство отражается на Небе, в Превосходных Странах, где Себя мы превосходим. А я хочу, чтоб Дух мой звездный свободным оставался от заразы унижения.
   Дальше предводитель снова обратился в архетип, блестя неразборчиво-темной чешуей, отзывающейся бликами танцам Народа Пламени и слова его обратились в рык.
   Назначенный посланник, обращаясь к остаткам разума, что сложены из слов, отметил:
-За этот дар я вытребую освобождения всех, кто находится в гостях у Хатхи… Из нашего народа и из тех народов, что, как и мы, выходит из яйца. Освобожденные, в ответную услугу, усилят те посты, что стерегут кладки.
   У Огнедышащих все кладки располагались в склепах, что без крыш и перекрытий, чтобы Небо всегда смотрело на своих детей. И чтобы Солнце, нагревая яйца, передавало всем, кто готовился родиться, часть своих огнедышащих и огнетворных сил.
   Колдун, с вершины склепа, наиболее прочного из прочих, наблюдая за представлением превращения Гнева Небес, заметил своему племяннику, предназначенному для продолжения традиций проявления Их мощи:
-Заклинание – как змея. Оно не может оставаться неизменным. Ему постоянно необходимо сменять истрепанную и узнаваемую недругами шкуру. Оно растет, себя перерастая, накапливая силу при каждом новом применении – когда оно Звучит и сотрясает Небеса, пустыню, пещеры, что под нами… Если ты способен породить такое Существо, как Заклинание, ты должен также, со временем его переодеть. Оно может быть узнаваемо в той новой, созданной тобою шкуре, быть может и неузнано почти… Но год на год в пустыне, что, как Вечность неизменна, раз появившись в тех или иных краях – но год на год в пустыне непохож. И кожа прежняя, старея, пригодна более для своего года. А новый год всегда иной – танцуют звезды, изменяются Земля и Солнце… Все это требует того, чтобы и Заклинание все время соответствовало им, на шкуре новые узоры отражая… Тогда оно не подведет и легче ему будет исполнять свое предназначение… И опыт, вобранный им с каждым годом, и силы, прибавляемые с потоками, текущими от Небесных Существ сквозь нас, с каждым годом станут расти. И опытное, мудрое, накопившее себя такое Заклинание само направит твои действия, откроет Тайны, что необходимы.
   Из тучи, повисшей над разоренным кладбищем, насытившись богатой жертвой, пошел обратно хлопьями сырого, багрово-черного, как лепестки, растущие на лежащем в кустах теле, что раскрыто обнаженным мясом, роз…Мрачная кайма пурпурных обрывков покрывала жизни, под которым спит каждый Дух, пока он живет, играя в плоть на Земле… Прах? Или снег пустыни, такой же иссушенный, как ее сугробы? И дотанцевывали свои последние, тоски исполненные па, плясуньи из Народа Пламени, что исчезают с шлейфом дыма, переходя из мира этого в иной, на следующий бал.
-Так созданное и обновляемое Заклинание, требующее заботы и даже Поклонения… Само наполнит тебя Жизнью, Властью, Силой, даже если ты иссякнешь, лишь успеешь ты произнести Его начальные слова. Рождаясь (или засеваясь кем-то), оно бывает, вырастает до самых отдаленных от Земли Небес. Их мудростью с тобою делится, Его создавшим. И тебя оберегает. А превзойдя Земное, само находит себе новые обличья, соответствующие всем тем мирам, где появляется в своих нездешних странствиях, шьет новые одежды и выращивает шкуры новые так часто, как Ему потребно. И эти шкуры можно не узнать – ведь не появишься же в разных мирах, при разных Небесных Дворах, в том, что вызовет у жителей их неприязнь и отвращение. Тогда такое Выросшее Заклинание, само способно свои откладывать и яйца, и личинки там, где приживается оно и где Ему угодно воплотиться, возвращаясь к тебе, когда-то породившему (или заботливым уходом помогшему Ему взойти и вырасти) Его, с тобою делясь приобретенным Знанием. И Силой, Властью, Взглядом на Земное… И это все способно отравить тебя, если и ты, Ему подобно, не станешь ежегодно обновлять свой Дух – привычки, страсти, страхи, интересы, вкусы. А раствориться в бескрайности Вселенной так легко… Внимай, пока ты можешь лишь внимать и наслаждаться тайнами Непостижимого Извечно. Так постепенно ты привыкнешь к яду.
-Теперь мне можно превратиться в Пасть-Лапы-Хвост?
-Да собственно, уже закончилось, как будто, все. Ну, можно.

«…на дверях учереждения висела табличка:
                ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ
   Толкнула дверь холодная рука…»
-Ну что за ерунда! Белибердень! Зачем мы так долго учимся этим Знакам? Читать такие вот бессмысленные книги?
-Ты, Кондор, по науке должен сказать: белибердизм, белибердуйство, белибердианство. Представь, что мы с тобой нашли какие-то такие записи – про Смерч Огня или про Жезлы Молний – как обращаться с ними, как вызывать нужных нам Духов, как собирать из маленьких железных кирпичей все эти склепы, в которых обитают эти Духи. Как ты можешь пропустить возможность при помощи Искусства Прежних завоевать себе Домен? А как ты вызовешь из Прежнего тех Духов, что поведают о ритуалах Прежнего Искусства? Только приручив вот этих крошечных жучков-помошников, привыкнув распутывать следы различных Птиц Прежних Языков. Пойми, что каждый этот Знак – такой же Дух, и их пути по строкам и страниц равнинам тебе помогут найти этих давно и далеко убредших Птиц Наук. Их странствие теряется в песках Пустыни Времени. А ведь существовало множество различных пород Этих Птиц – и каждая порода свои особенные отпечатки оставляла на Песке Времен. И Духи Знаков Их Следов шагали друг за другом по своим делам, каким-то строгим правилам и кодексам следуя, отличным от подобных сводов правил и кодексов иных Пород.
-Ладно, Орел. Высок полет твоих речей. Скажи мне лучше, во что верят Мыши?
-Ты считаешь, что Мыши ни во что не верят?
-Сдается мне, что ты здесь больше знаешь.
-Ты прав, я знаю больше. А Мыши… Они поклоняются Демону Микки-Маусу.
-Тогда, зато и заодно, скажи мне, почему они меня так бесят. И Кошки с Кроликами, тоже.
-Очень просто. Они и в сорок – пятилетние детишки, мечтающие о беспомощности и беззаботности проказ. А мы и в пять лет – столетние старцы, перебирающие мудрость, опыт, поражения, победы прошлых жизней. Они предпочитают забывать и то, что было с ними в этой.
-По-моему, это не мы, а Змеи.
-Змеи… Им удается это сочетать – в одной их жизни постоянное перерождение новых жизней. Младенчество и древность – в каждой. Они способны, лишившись части, снова целым стать.
-А те, кто пережил Явление Богов?
-Все те, кого ты не выносишь, не помнят ни того, что было до него, ни того, что происходило между Прежним и Теперешним Миром.
-А из Появляющихся Из Яиц?
-Они описывают свои грезы. Боги каждому явили свой особенный лик. Никто не видел двух похожих лиц хотя бы одного их Них. Также и Перерождение.
-А это? Что за каменные Комиксы? Вот эта череда соитий или пыток на фасадах, стенах и колоннах. Они зачем-то делали объемными свои картины и знаки, вырезая их, видимо, из камня.
-Это может быть материализовавшаяся в виде мавзолеев греза одного из тех, кто грезил мир земной. Или окаменевшие фрагменты брачной церемонии одного из Богов, каждое движение которых остается в Вечности, и также – каждая Их мысль и чувство, изменения Их «Я» - все это остается в той или иной стране подвластного Им мира в виде изваяний, статуй, украшений склепов, находя тех, чье предназначение – воплощать в реальности все, относящееся к Повелителям Вселенной. Или сходить с ума от одержимости одним из вечных мгновений Богов, уносящихся во все миры Вселенной. Взглядом Бога, Жестом Бога, удивлением, гневом. Любым из чувств, любой из мыслей Бога – тех существ, что в птичности всех превосходят Птиц, в крысиности – всех Крыс, в змеиности – всех Змей, и что, бесспорно, послужили причиной порождения Всего. Но случается, когда Властители Вселенной видят, что «смертным» (Прежним) и Бессмертным (Возвращающимся) не под силу воплотить какое-то событие Их жизни, Их настроение, Их решение, Их мысль, Их грезу, Их страсть, Их ужас, Их веселье или гнев, то непосильное для их жалких подобий само становится реальностью. Так возникают горы, острова, чудовища и таинственные руины городов, которых никто не строил ив которых никто не жил, не совершал обрядов – кроме тех, кого Прежние так легкомысленно упоминают, как «животных». Наверное, для них и воздвигали Боги, что столь же им близки и столь на них похожи, как и на людей, все эти города и храмовые комплексы, заботясь, чтобы те, кто сам не мог себе воздвигнуть земное воплощение тех или иных Их проявлений, частиц, мгновений вечных, которые отделяются от Них, отяжелев и став реальными в каком-то из миров – чтобы «животные» также, как и люди, получили города и храмы. Если только не сами «животные» строили их, затем дичая и живя в развалинах столиц своих прежде великих царств.

   Духи, те, что все время витают, приходя и уходя, около Окаменевших Слез Богов, что также в этом мире являются Их глазами – и каплями Их океана, в котором плавают Они… Содержат Их печаль и красоту покоя Вечных Глаз.
   Слезы Песка находили в пустынных местах, еще они напоминали жемчужины песчаных моллюсков, живших в толще Праха Мира, словно пепел был для них водой, питаясь, видимо, личинками то редкой, то бесчисленной песчаной саранчи, а также наиболее богатыми остатками белков, частицами растертого Явившимися в мелкую крупу, не прогоревшими до тла, так и не ставшими золой.
   Белесые шарики всех цветов Жемчуга Песков и, более прозрачные и мутные капли и оплавки Слез лежали на подносах из стекла и хрусталя, не искажавших цвет сокровищ и пути лучей, на которые разбегался Свет Солнца и светильников, когда они горели.
   Сапсан Ворон перебирал их взглядом и разговаривал с каждым Духом – ведь в каждой жемчужине, в каждой Слезе жил Дух, когда-то летавший по Вселенной или пребывавший в одном из множества миров. Такой же Дух, как и в любом из тех, кто жив и в частицах их останков – как в кости, ветке, сухом листе и мумии цветка, кожаной бирке с прядью волос, что так похожа на воздушного змея с хвостом косицы или россыпью несвязанного, словно шерсть, волоса…
   Он помнил этих странников, что мечутся, парят, как паруса от корабля, оторвавшиеся от него, купающиеся в течениях ветров. Сейчас их запускали разве что дети – в кланах, лишенных власти полета. Скальпы действительно напоминали этих змеев – как часть тебя, обитающая в одной из Небесных Стран, привязанная к земному миру и Стране Воскресших тем, что ты сам находишься не Там, а Здесь.
-А может быть, мы – эти воздушные змеи, появляющиеся Здесь, когда нас, играя запускают Оттуда?
   И поразился сам.
-Оттуда… Разные есть Там… Оттуда – с Неба, из Летающих Городов, из Стран Других Планет? Или из невидимого нам океана? Скорее, с берега, не замечаемого нами, как обширные материки – лишь как границу, за которой жить не можем и где поэтому ничего для нас нет, или Оттуда – из Внутренних Земных Миров? Для них мы – Небо, или нет? И если мы для них, живущих внутри Земли, не Небо и не создаем того у них, что создают у нас живущие в Небесных Странах, то что для них наша Поверхность? Дно их мира. Его обратная и перевернутая сторона? Для тех, кто в Сфере Бездны, да. А для обитающих в обширных Пещерных Странах между Бездной, для отдельных философов которой вся Вселенная – огромный и холодный Ад, лишенный жизни, лежащей под их ногами, и нами (среди тех, кто думает об этом из живших Прежде и живущих в Этом Мире, многие считают, что Бездна – это Ад)? Что скажешь, Скворри?
   И птица черная с заметным фиолетовым отливом, сидя на рукояти тяжелого двуручного меча, подвешенного между двух треножников из темно серого и ноздреватого металла, в ножнах, прикованных к жаровням, что несли два пламени – оранжевое в правом и зеленовато-синее в левом, прикрываясь крылом от жара цвета позднего темнеющего Неба, проскрежетала:
-Там многие считают, что вся Вселенная лежит у них под ногами.
   Посредник Трех Миров позавчера вернулся из Внутреннего, Скрытого и способного ошеломить своим разнообразием кого угодно, Средоточения Миров – реальностей, когда-то посеянных с Небес на те просторы, что пеплом замело сейчас, впоследствии почти что полностью собранных теми, кто их засеял, проросших вглубь, в хранилище земных миров и там развившихся плодами необычными, непредсказуемыми от смешения различных культур, традиций и цивилизаций, что появлялись на Поверхности довольно далеко от предыдущих, последующих и вовсе в прошлом их Земли не бывших никогда. На ней их разделяло, зачастую. Много миллионов лет.

   Железный чайник сквозь заклепки плакал на огне, чихал из носика брызгами кипятка.
   Дратхар выглянул из склепа, углового помещения на третьем этаже, через квадратный сохранившийся проем. Ветры небрежно поднимали рябь на дюнах, летела пыль, так похожая на дым над свежим пепелищем. Ландшафт, скорее серый, при появлении светила в бреши туч, окрашивался ржавью, уже не желтой, но еще не оранжевой. И выявляя рыжину в его довольно темных волосах.
   Вчера, во сне, наверное, он много прошел. Здесь он раньше не бывал, не мог определить, что это за кладбище, и сколько он прошел. Он мог идти и несколько дней и ночей, преодолев половину Страны Воскресших. Мог и лететь (иные способны летать во сне, не умея этого наяву). Мог быть убит во сне, и, никуда не ходя и не летая, просто Возвратиться в эти удаленные от им предшествующих, места.
   Но кто же вел его через пески или сквозь Небо? Когда его Дух пребывал во Тьме Несуществующего? Или он просто забыл, что произошло с ним за эту ночь? А может быть, и за несколько дней и ночей – никто, кроме шаманов, их не считал, не отличая их, кроме как по продолжительности дня и ночи, расползавшихся или сжимавшихся между закатом и восходом. Для Темных, правда, более короткая для Светлых ночь растягивалась, быстрее неслись их мысли и движения ускорялись, оставляя для ночи прежнее место в их жизни, а день, наоборот, сжимался, замедлялись мысли, передвигались еле-еле ноги. День им казался быстрым, кратким.
   И все же, если его Дух не присутствовал при этом (хоть ночь, хоть ночь и день, хоть несколько их сразу) хоть странствии через пески (а то и через Небо), хоть агонии и Возвращении (Дратхар проснулся в совершенно незнакомом месте) – то кто же замещал отсутствующего при тех или иных, но все же, по результатам, значительных событиях? Душа костей? Достаточно ли она привязана к его Духу и призвала бы его из Тьмы Небытия, хотя бы в виде сна он мог бы осознавать или хотя бы вспомнить то, что было? Нет, кто-то занял место его Духа  в этом (или предыдущем) теле, кто-то пережил все произошедшее за это время за него, дав отдых его Духу во Тьме Покоя. Какие испытания, какие муки, страх и боль взял на себя Неведомый (должно быть, какой-нибудь шаман, чей Дух во сне исследует происходящее среди холмов и гробниц), освободив от них Дратхара?
   На стене лежало, как на могильной плите, вспоровшей небо, вместо цветка оставленное черное перо.

-И в Аду есть свое Солнце.
-Правда, Скворри? Я думаю перенести свой Дух в тот, прежний мир. Чтобы узнать, кто вызвал Посещение Богов, создавших на его месте Страну Воскресших. Вселившись в тех, чьи действия и послужили причиной явления. Тогда и я буду причастен к созданию Страны Воскресших. Я видел Те Шесть Лиц Богов. Или Те Шесть Солнц, когда я о них подумал. В те дни они были повсюду – везде, во всем, в пыли и в волосе всех Возвращенных Ими, или в оставленных для жизни в Благословенном Мире Бессмертных, в котором все ныне состоит из Них, все пересоздано в разрушенном, пустынном виде, как «музейный экспонат», как черепок, оставшийся от вазы. А все, что было не из Них, Они разрушили. И все, в ком не было Их, исчезли. То, что осталось и каждый из существ, что населяли кладбища и пепелища – полны Их силы, Их воли, Их представления об истинном лице той части Их Владений, где находимся мы все.
-В Аду считают по-другому.
-Из Прежних многие сказали бы, что здесь в Те Дни всем было хуже, чем в Аду. Но что есть Внутренние Страны? Те, что лежат под Вечным Красным Солнцем? Разве они – Ад?
-Там есть довольно страшные места и жители их жутковаты. Но в Бездне многие считают, что Ад – Поверхность. А в тихих и очаровательных спокойных уголках и вовсе вспоминаешь все легенды Прежних, которые описывают Рай.
-Опору из-под ног выбивают чаще у тех, кто способен летать. Чтобы заставить их летать.
-На эшафоте, при повешании? Тех, кто все время летает, за лапы прибивают к чему-нибудь, что прочно врыто в землю (чтобы не оторвали и не унесли с собой).

-Вот Пугало…Сооружают остов, как дом, как тело для призываемого Духа Ужаса и Мести. Все души умерших, полных жизни спелых растений, еще не сгнивших, прошлых урожаев переполняют его.
«…Дракон настиг корабль. Оказалось, что вблизи он похож скорее на гигантскую птицу с огромными лапами внизу и длинным хвостом, как огромный змей ползущим между клочьями тумана – будто змей по суше, только в воздухе, в такт взмахам крыльев.
-Зачем ему львиные лапы и этот изгибающийся хвост?
-Хвост гасит лишнюю кинетическую энергию – те колебания, что неизбежно возникают при взмахах крыльев, они затухают при движениях хвоста, таких волнообразных, плавных.
-А где еще лапы? Или это полудракон?
-Видишь, вот они, в середине верхнего края крыльев.
-А крылья… натянуты между пальцев? Похоже на веер. На два веера. И каждое – на зонт от Небес.
   И, в самом деле, в тени драконьих крыльев, закрывающих пол неба, а вместе – небо целиком, в тени их корабль совершенно исчез. И если был бы в Небе, где-нибудь за облаками, другой корабль или, похожий на плавучий город, летающий остров Лапута, Валхалла, то с него никто бы не увидел в тени драконьих крыльев корабль, плывший по поверхности моря, словно тот вдруг исчез из моря этого и мира – также, как и Небо для корабля, оказавшегося под мрачным пологом смерти неразличимых цветов.
   Всех на корабле охватил вдруг сон, как если бы корабль превратился в большую деревянную кровать, а крылья дракона – в балдахин, задернутый над нею. Или в два зонта – тоскливой баллады, полной ужаса и боли кошмара, парализующей волю, так что остолбенеет и жаворонок на лету, - первый, левый зонт. И дикой исступленной пляски страха, полной паники, отчаяния и самопожирающего гнева тарантеллы – как плясал бы Страшила Мудрый, подожги это соломенное пугало какой-нибудь шутник, чтобы в сумерках привлеч ворон для разграбления полей, - второй, правый зонт.
   Дракон, снижаясь, схватил корабль своими лапами, ломая мачты, вспарывая паруса когтями, и, вырвав с чавкающим плеском из утробы моря, понес его по Небу – все так же невидимого для Небес…»
-Невидимого? Корабля? «Его»? Они ошиблись!
-Хотели подчеркнуть, что корабль – символ одного героя, странствующего через океаны небытия. Отплытие – смерть, приставание к берегу – новое рождение в ином мире, отплытие оттуда – снова смерть и – возвращение, опять рождение в родном привычном мире, «базовом» для экспедиций-инкарнаций. Корабль называется «Синдбад»? А Пугало – это мумия Снеговика, кукла из выросшего в поле (тыква, джутовый мешок, лен или хлопок),
-Растения, убитые спелыми, полными жизни, жаждут мести. Предчувствием того же полнятся поля. Весь этот ужас Неизбежности аккумулируется в Пугале. И мудрость знания о том, что все живое умирает из-за своих детей – плодов. И умирает неизбежно. Все эти души прошлых урожаев, убитых в своей полной силе злаков и кустов, их уничтоженных в младенчестве детей (идут на масло семена…) и души нынешнего урожая с их страхом и недоверчивостью обреченных, обращенной к неизбежной казни, а из-за нее и собраны они, посажены и выращены в полях – все их проклятия и жажда мести, желание рвать и резать, уничтожая, убивая, обрывая жизни, кусая зверье и птицу, скот и людей, также, как те уничтожали, убивали, обрывали их жизнь, спокойную и гармоничную, в единстве прохлады корней и жара ясного полуденного Неба, полного сияния… Все это собирается, сжимается в яростный Дух Мщения, убежденный в необходимости возмездия за попранную справедливость – и Пугало, как памятник ему на поле, что скоро станет бойней злаков и кустов, как было ею неоднократно в прошлом и будет ею неоднократно в будущем. Так Пугало – не менее, чем памятник всем прошлым урожаям. И если Дух Зеленой Мести Урожая вселяется в убийц (которыми он считает всех крестьян) – они в безумии начинают, одержимые Зеленым Ангелом Мести Растений, убирать урожай животных и людей. И непременно на полях, чтобы плоть, сгнивая, удобряла почву, а кровь, истекая, поливала ее, впитываясь корнями. Так понимают справедливость те, чью жизнь прервали из-за их сока. Срезая стебли шей, ломая ветви рук, отсекая мякоть плоти, поливая кровью землю.
-Ладно, Игли, ты убедил меня, что в Прежнем Мире было достаточно причин для «справедливого» его уничтожения.*
-Но  «справедливость» - ложь, иллюзия и заблуждения, присущее тому, рассматриваемому нами миру. Что далее? Терминаторианство?
-«Что тебе сниться? Крейсер «Аврора»…»
-Ну вот, опять корабль. Символизирует Зарю – не отличить, не зная направления, Восхода от Заката, что чем сменяется, Тьма Светом или наоборот, внезапно пробудившись в незнакомом месте. А, кстати, в тех легендах о Синдбаде богатство – символ судьбы и Силы, тех Ангелов, что выросли в герое, созрев в финале жизни в чужом мире, обеспечивая покой и счастье в привычном, «базовом» (дома).

*Объявление для Мышей: ВСЕЛЕННАЯ СЪЕДОБНА (см. «Трактат о вкусе вечности», «Декрет о съедобности вселенной», «Сырное уложение») – автор.*

-Твои ученики способны извлечь Демонов, что Тени Ангелов…
-Вернее, Ангелов Теней извлечь.
-Способны извлечь Теней Ангелов и Ангелов Сияющих самих из каждой вещи, что попадается им на глаза.
-Ну, это оттого, что все Они там просто есть.
-А Море Смерти, вернее, море, раскинувшееся от Смерти до Рождения… Ведь Суша – это Жизнь? Новая Земля – жизнь новая Синдбада, в которой он накапливает, находит, после долгих бесплодных и мучительных скитаний, переживая и преодолевая опасности, на краю гибели или достигает размеренным трудом, или возвращает давно и далеко утраченные Сокровища Души, что позволяют ему жить мирно, наслаждаясь его Раем. Ведь оказавшись в незнакомом. Столь же на Рай похожем месте, он не может в нем остаться, а, пресытившись своей счастливой безмятежной райской жизнью, отправляется в миры иные…
-Странствия Души по разным мирам Вселенной в различных перерождениях, новых, следующих жизнях. Это верно. Но не Сокровища Души, пожалуй, а Судьба. Или, вернее, Сила, подчиняющаяся Законам Сил, установленным Создавшими Вселенную.
-Но Море Небытия…
-Нет суши – жизни нет. Вне корабля, перевозящего Существ (пожалуй, Души) из мира в мир, от жизни к жизни. Так, двуногие не могут жить там, где нет тверди. И покидает свои страны Синдбад, хотя бы привязав себя к куску реальности. Вплавь, сквозь Небытие, он пускается только для того, чтобы достигнуть корабля, перевозящего Души. И часто оказывается, что это тот корабль, на котором, потерявшись при кратком воплощении (рождении, короткой жизни – «экскурсии», посещении очередного мира) он оставил свои богатства (чаще – Товар каких-то также странствующих Духов, которым он, меняя выгодно на Духов, что редки в Раю, помогает преодолевать лежащее между миров Вселенной непреодолимое для них Небытие. Все возвращается к Синдбаду, как сам он постоянно возвращается в свой Рай (при помощи таких же выходцев из Рая, как и он). Еще Дракон способен перенести его из мира в мир – сквозь Небо, иное измерение, доступное лишь Основателям, Создателям Вселенной. Но также, покидая свой очередной мир (такой, как этот – ведь часть миров Синдбада похожа на мир, созданный Богами для нас совсем недавно из Прежнего), он умирает, рождаясь, когда Дракон вновь опускается на Твердь Реального (физического, материального). Кроме него, в когтях летающей между мирами Птицы бывают змеи (драконьи чада, что носит Птица своим птенцам – так кормит он одной своею частью свою другую часть, брат пожирает брата), а у похожих на Дракона – Птиц чуть меньших – в когтях оказываются туши мертвые, усыпанные глазами драгоценных камней, драконьими глазами, или плодами, что растут в глазницах и, созревая, выпадают, как осыпаются плоды. Ими смотрят Духи. Камни лежат между костей – Драконье Кладбище? Впрочем (и сейчас слова мои один мой ученик, за мною повторяя, читает, словно лекцию, другому) важно то мертвые, набравшиеся глаз драконьих с Духами внутри (те также странствуют при помощи мертвых, душ, обозначенных, как мясо, не живая уже плоть, которые при помощи драконьих глаз, содержащих самостоятельные частицы Душ Драконов, на многое способны) все видя, через иное измерение переносятся подобно тем же Драконам, напоминающими их, но меньшими, Птицами. В этих легендах о Синдбаде все Небесные Дома, Тринадцать Знаков, обозначены через свои Тотемы, похожие на принятые нами символы восточной классификации существ по всем Двенадцати Ветвям Происхождения от изначального, Тринадцатого Знака. Мы можем утверждать, что сам Синдбад – скорее Змей (ведь именно Змеев носит в своих когтях Дракон) или Дракон (он заступается за дитя Дракона, что живет, не вылупившись, под куполом, напоминающим издали храм и разрушает этот купол скорлупы, рождаясь).
-Так Прежние, по-твоему, драконьим детям поклонялись? Которые спят, пока не родились, за толстой стеной скорлупы, внутри яйца, что, издали напоминая храм, его обозначает? Стены храма – скорлупа для Нерожденных, спящих в этом храме, а пробудившись для того, чтобы родиться, разрушают этот храм?
-Не драконьим детям, а Неведомому, скрывающемуся за стеной. Но впрочем, мы напрасно предаемся разбору убеждений Прежних, чьи культы были уничтожены в Те Дни. Наш взгляд на эти вещи специфичен. И настолько, что может быть предвзят.
-Их культы устарели, поэтому и были уничтожены.
-Считаешь? Но, если они не сберегли Предшествующий Мир, то, возможно, были неверны. А если учили о пришествии Тех Дней, то просто выполнили свою роль.
-Постой… Я знаю несколько традиций, переживших Те Дни, как и подобные события – предшествовавшие прежним реальностям. Они, конечно, преобразились под влиянием Тех Дней, всеобщего бессмертия и нормы для Страны Воскресших (в Прежнем Мире многое из обычного для нас считалось чудом). Да и наша традиция…
-А я не говорил о тех традициях, что сохранились – только о тех, что были уничтожены в Те Дни. Однако, мы влезли в души моих учеников настолько, что сами стали ими – ведем наивные неграмотные речи.
-Они хоть в самом деле Птицы или антропоморфны? Хотя какая разница теперь… Но изначально?
-Изначально все мы – материализовавшиеся мысли Существ, Придумавших Наш Мир. Но если любопытно тебе знать, пришли они ногами, оружие в руках сжимая, или прилетели, роняя перья на песок, но был один в короне перьев, звеня железом прилетел и с лязгом рухнул. А второй приковылял с перебитым крылом – его пут был тяжел и длителен, как может быть лишь путь орла, вынужденного брести без возможности хотя бы вспорхнуть, здоровым крылом отгоняя хорьков и хищников крупнее, сопровождаемый дозорами ворон и грифов, колеблющихся между склонностью к свежей падали и солидарностью Парящих В Небе. Как бы то ни было, но он дошел. Сейчас они скорее нечто среднее – похожи на двух покрытых перьями орангутангов.
-Так вот, уж если они способны Ангелов и Тени Ангелов…
-Скорее, Ангелов Теней.
-…извлечь хоть из чего угодно, просто потому что Они там есть, то не сподобился бы ты мне одолжить их, в качестве наемников, для странствия в одно довольно беспокойное посольство?
-Ты просишь прямо так отправить в Ад недоучившихся шаманов?
-Да это в общем-то не Ад совсем, хотя…
   Посланник ткнул когтистой лапой в пол, качнулся на своем скрежещущем насесте и остановил начавшееся было превращение меча в скрипящий маятник взмахом кстати признательно и доверительно им разведенных крыльев, вызвав колебание теней и пляску стелющегося пламени, пригнувшегося до краев своих жаровень, наполнив их, как чаши и тут же перелившегося через край, устремляясь вниз, в указанном им направлении.
-…конечно, в Той Стороне.
-Посольство Птиц в Болотном Королевстве Перепончатых Лемуров? Не лучше ли тебе найти в такое предприятие с десяток Ящеров?
-Для Лемуров лучше Ящеры, но я то Птица!

   Ночь. Вой койота. Свист ветра, перегоняющего тучи из-за пределов Страны Воскресших к Некрополю, шорох чешуи, струящейся по камням, выпавшим из склепа, шелест дюн.
   Горизонтально, словно плащ фокусника, внезапно вспыхнуло небесным пламенем, бесшумно. И на вершине, только что пустой, в песке вдруг обнаружилось неразличимое во мраке нечто – только та, принесшая Вернувшегося в эту часть Страны Ночного Перелива Печальной Музыки мгновением лишь оставшаяся на дне змеиных зрачков вспышка блеснула смутно на эскизе лат.

«…распиливая, как дрова, конечности, вспарывая сейфы черепов, искали клады. Микрочипы, электроды из золота и выросшие внутри их глаз алмазные жемчужины. Кладоискатели вскрывали трупы, копаясь в них, подобно тому, как роются гробокопатели в могилах.
   На коробке приклеена вырезанная из газеты надпись: «ящик».
-С тем же успехом могли бы написать и «гроб». Я ящик свой ношу всегда с собой! Вы знаете эту веселую песню могильщиков? Невозможно все время вспахивать поле, засеянное клубнями и не начать шутить про клубни, ожидая всходов. То же и с корнями – все это мертвые тела, что оживают под землей. Зароешь одного, а через год – разрой могилу. Зарыли свежим – сгнил, а рядом штук шесть таких же точно, одинаковых и свежих. А то и улыбаются, глядят открытыми глазами. Кладбищенские шутки на кладбище нужны для мертвецов – чтоб веселить унылые их души, оплакивающие свои гниющие в земле тела…»
-Зарытый в землю в землю возвратится? Что за противный мир, когда в нем бессмертный не находит лучшего для Возвращения, чем Возвратиться в собственный гроб, к сгнившим собственным останкам, в компанию к другим, с ума сошедшим Вернувшимся в зарытый в землю ящик…
-Они-то и притягивают следующих Возвращающихся, когда умирают, а после Ухода силою кладбищенского Темного Духа, их неповрежденные тела (они погибают от страха и тоски) оживают, призывая к себе того себя, что где-то жив, бессмертного… Они еще и жрут друг друга в этом ящике, безумные и запертые зомби, копошась, как черви.
-Но и вылезают, когда сгниют все доски, из ящика, проломленные если не изнутри, то снаружи, самой кладбищенской землей. Тогда, родившись из земли, что выносила их, своих детей (хотя в нее они были направлены, пожалуй, с Неба – или те, кто Возвращается под землю, возвращаются из Бездны?), была беременна ими в утробе могилы, они мстят всем тем, кто не Землей, их матерью, рожден. И пожирают всех живых, ведь голод мучает их, оторванных от Силой собственной питающей их матери-Земли.
-А в металлических гробах? Запаянных, завинченных, заваренных?
-Хм, как можно гроб варить? Гроб, с мертвецом внутри? Деревянный пельмень… Шучу. Такие шутки. Ты слышал все эти истории про Джиннов – сотни лет в несокрушимых металлических гробах…
-Смотри, вот: «Гроб заперт, словно сейф в сжатый, за годы разбухший, впитавший силы Бездны и матери-Земли, безумный, яростный и мстительный Дух, словно бомба».
   В высокий узкий склеп-колодец, освещавшийся сверху, через люк, тем днем, что смотрит внутрь каждой из гробниц, влетела птица фиолетового цвета. Люк был снаружи незаметен и находился внутри пирамиды, чью крышу сорвало сорок лет назад, в Те Дни.
-Что вскрытие реальности позволило узнать вам, птахи?
-Что Ангелы Синдбада боялись слов, когда летели – звук речи напоминал им о том, что они – люди на Земле, чьи руки занимаются трудом. Едва они об этом вспоминали, как забывали, что в Небе эти руки – крылья, способные летать.
-А что есть Одержимый?
-Дух-переводчик, присылаемый в определенный мир, способный наполниться любым из существующих во Вселенной и вне ее существ иного мира – Духом, Ангелом, Сознанием, запущенным в тот мир, где он издалека – хоть и с дальнего края Вселенной. Сплав следов от Посещений. Душа, что мало-мальски компетентна в мире, куда направлена, вооруженная огромным арсеналом Знаний Иных Миров и кое-чем, вызывающим силы цивилизаций прошлого и будущего того мира, куда направлен…
-А кем направлен?
-Тем Домом, вероятно, что и составляет его Тотем. Тем Домом, что Возвращает его, пока он нужен Дому в этом мире.
-А если несколько Домов?
-Тогда… Ведь есть и над Домами что-то? Первоначальный Дом, тот, что Тринадцатым зовут.
-Способны вы, я вижу, заморочить кого угодно – даже Беса Демагогии. Не замечаете вы сами, что отвечаете одним и тем же голосом поочередно?
-Мы – близнецы.
-Теперь я вижу, вас не отличить. А раньше?
-Вероятно, по сути Духа мы были похожи. Но внешне… Невозможно было нас спутать.
-А, кстати, что за Дом, конечно, в принципе, хотя бы, покровительствует тем, кого за облик схожий огульно называют всех «людьми»?
   Переглянулись двое, почесались, посмотрели друг на друга и сказали:
-Дом Обезьяны. По-нашему, так назван он.

«На месте города – там, где взорвалась Бомба, остался кратер – кто же виноват?»
-На что похожа жизнь вне миров? На бесконечную гирлянду странных снов, и часть из них становится такой реальной, какой бывает редко жизнь в мирах? Там снится, что ты жук разумный, безумный головастик-дерижабль, баньян, который щупальцами ловит летающих креветок, антропоморфы, ящеры, амфибии, драконопауки, хамелеоны-птеродактили – и каждый раз меняется сознание и личность, нет ясной памяти, но понимание всех прошлых происшествий и истории этих миров, всех действий, что способны делать те, кем снишься в этой галерее выворачивающих тебя на тысячи и миллионы изнанок грез? А воплощение – жизнь дробная, когда во сне того, кто Духом вырос впервые в мире, где ты воплотился, во сне его, ты ловишь часы своей прерывающейся жизни, зная что-то о том, кто ты (и он) – пока не спит он, или игнорируя его судьбу? Или переселяешься из сонного такого одного в другого сомнамбула, претерпевая перестройку опыта и знаний, обрывков памяти их и забот? Так мы летаем, в космосе скитаясь, бесплотны и пристанища ища в мирах?
-Мы там скитаемся не сами. Нас направляют, но безмолвные приказы. Скорее, Силы или Воли Космоса. Их можно лицезреть в виде звезды-гиганта, или сгустка искривления картины звездно-туманностного панорамного пространства перспектив, или темного и плотного размытого, округлого или фигуры правильно-геометричной, сверхобъемной (в очень многих измерениях всего) объекта… Или переливающегося, блуждая очертаниями, как амеба… Или огромного космического крейсера, гигантской станции… Просто планеты, кометы, глыбы камня, необычайно чистой и звенящей пустоты. Неописуемого, большего размерами, чем наибольшая звезда, Дворца, заполненного разными чудовищами из пламени, из льда, из камня, из металла, из стекла, из дерева, из неописуемой хитинисто-чешуйчатой когтистой или оперенной плоти… Там ты осознаешь довольно ясно миссию свою и мир, куда отправишься – когда Взойдешь. А до тех пор – гирлянда неожиданных непредсказуемых и невероятных снов – коротких (если ты направлен, например, на Землю на Ночь или на День), длинных – если ты направлен на годы, бесконечных – если покровительствуешь определенной реальности. Бывает разное…

   Высокий узкий склеп, почти колодец, на третьем этаже гробницы. Пролом, почти округлый, под сводом. На дне кучей свалены громоздкие ржавые кости кого-то из Драконов Прежних, что возвышались часто от земли до Неба.
   И, на широкой, как помост, лопатке, по слухам, созданного из искусственных частей, Дракона, чей облик ныне нам не представим, лежит закутавшийся в плащ коричневый, укрывшись капюшоном, некто. Оружия не видно – или может жечь, рвать, бросать и резать Взглядом Изнутри, или к себе поближе держит, скрыв одеждой.
   Снится, что листы какой-то летописи, как вампиры, впитывают души и силы всех, кто в руки их берет. Неведомые, но во сне знакомые, о многом сообщающие Знаки. За знания, которые из них становятся известны, расплата быстра, тяжела – тает мясо под ссыхающейся, мнущейся в пергамент кожей рук, листы держащих и лиц, что служат обрамлением внимающих листам-вампирам глаз. Прочел немного – незаметно. Прочел десяток, или несколько листов – заметно постарел. Прочел их половину кипы – упал сухой и выжатый, мешком пустым. И на полу хранилища листов, в пещере между четырех в нее ведущих лестниц, как на перекрестке – пергамент кожи стал пергамента листом – Листом Заветным. А высохшая кровь и кости почерневшие – на них букв красных и букв черных шествием, парадом сведений, тайн и истин, что собрал за жизнь свою тот, кто сумел сюда дойти.
   Четыре арки охраняют входы с четырех сторон, их полукруглые изгибы плавны, словно лепестки незримого цветка, что среди камня создан пустотой.
   Приходят новые искатели ответов и с пола подбирают рассыпанные сюда до них пришедшими листы.
   И летопись растет – на сумму прожитых искателями знаний лет.
   Взглянувшие на лист-другой, ошеломленные, не в силах тайны знаний перенести, уходят, разнося о летописи слухи, и слава летописи каждый год растет.

   Слепые закрывали глаза черными повязками или шорами: два поля тьмы, цепляющихся за уши и за нос, заменяющие обычное зрение, переводя воспринимаемое ими – а это те же вещи и предметы, та же пустыня, склепы и бессмертные, антропоморфные и нет, что и у зрячих – в привычный вид, похожий на то же зрение, но только во сне, когда становится видимым то, что слышишь и обоняешь, осязаешь. Жизнь слепого похожа на жизнь во сне. Раньше были волшебные шапки из волос Драконов, внешне не отличающихся от всех антропоморфов. Надевая эту шапку, слепой мог видеть глазами этого Дракона, собранного из мелких кусков от разного зверья.
   Так было Прежде. Ныне Внутреннее Зрение, а тот, кто обладает им слегка, отчасти, капельку, немного – похож на тех, кто плохо видит, тех, кто близорук. Не обладающий Внутренним Зрением подобен слепому. А дальнозоркость? Различать лишь то, что не относится к тебе и происходит где-то вдали от места, где находишься; предчувствовать, что будет через годы, не в силах описать случающегося через несколько часов и дней (предчувствовать, предчуять – конечно, тоже Видеть, внимать, распознавать). Внутренняя близорукость, вероятно, явление обратное. Но те. Кто слеп внешним зрением, зачастую и прежде обладали Внутренним.
   Ну а в Стране Воскресших вовсе вынуждены были плыть постоянно во Внутреннем Океане, в Содержимом Мира, подобно спящему наоборот, навыворот слепому. Или пребывать во Тьме и в Хаосе предположений ломких галлюцинаций, оформляющих в картины то, что им приносит обоняние и слух.
   Закрыты шорами глаза слепых. В Стране Воскресших этим обозначавших свои преимущества, ведь постоянно обращаясь к Внутреннему Зрению и находясь в той, настоящей, полной Существ, незримых в ложной, видимой глазами, реальности – а эти Существа Там видимы, воспринимаемы из-за того, что тоже вышли из замкнутости своих реальностей, таких же иллюзорных, как и наша – реальности нашего же мира, но уровней иных – попроще, посложнее. Закрыты шорами глаза у спящих. И у спящих постоянно, чтобы видеть настоящее, реальное, у отказавшихся смотреть на Внешнее (что иллюзорно). И у тех, кто может обойтись без внешнего зрения тех глаз, что в голове. У тех, кто видит каждой костью, Воспринимая все вокруг себя, не глядя.
   Когда все спят, сон – явь для них, а истинное – словно сон. И от него они все время стараются будить тех, кто не спит в одном кошмаре вместе с ними  - будильники будят их от бодрствования, заставляя спать со всеми в унисон, в особо изощренный морок погружая.

«-Почему они «Козлы»?
-Потому что всегда шибко злы».
-Скажи, а это правда, что можно от Луны ослепнуть?
-Если глядеть на нее долго, то можно. Если нет вокруг костров или еще каких-нибудь огней. Одна Луна во Тьме. Один ослеп – такая выдалась почти безоблачная ночь. Луна отдернула с Страны Воскресших этот погребальный саван, чтобы полюбоваться на песок, руины склепов и блеск мечей в ночи, что отражают ею отраженный Солнца свет.
-Нет собственного света у Луны?
-Есть у Луны и собственный, таинственный, мечтательный, чарующий, пьянящий и, когда меланхоличный, когда весело-лунатичный, когда жестокий, полный ужаса и ярости, бессмысленный для нас…
-«Весело-лунатичный»? Представь себе такое лунатичное веселье… Оно способно, от странности своей и неземной изысканной ранимости, в любой момент вдруг обернуться дикой, безумной и разнузданной резней.
-Скажи-ка мне еще, зачем мы упражняемся во всей этой смешной, но бесполезной словесности Разрушенного Мира? Что, эти мертвые слова особо действенны при заклинании покинутой бессмертным плоти, чтобы восстала без души, или, наполнившись иным, нам нужным и нами вызванным извне блуждающим или заранее определенным Духом?
-Нет, мне кажется.., да нет, я точно знаю – Старый Учитель решил отправить нас в ту часть Вселенной, где за бесконечностью поперечников Страны Воскресших, отстав  в движении Небесных Сфер в Великом Колесе (еще не долетев до нас, вернее) – на сорок лет или на-сорок-с-чем-то лет, еще во всех своих соблазнах и пороках торжествует свое существование тот, Прежний Мир.
-Ну, если так, нам повезет.
-Ты так считаешь? А если мы должны будем все сделать, чтобы привлечь Богов Явиться в Прежний Мир, его разрушить своим Взглядом, что обгложет мясо их красот до нынешних костей? Чтобы Боги вновь наполнили собой или оставили лишь те в строениях и почве камни, где есть Они, и тех из жителей Страны, в ком есть Они? Что, если нам придется осквернить одно из проявлений Их Воли, чтобы этим вызвать Гнев Богов, а после этого, усугубив, и Их самих?
-И что с того? Тебе не нравится наш нынешний, устроенный разумно, совершенный Мир Бессмертных?

   Глухой, без прорези забрала, шлем.
   Когда-то внутри таких, перед глазами, устраивались зеркала, где, между колдовских писмян, изображение всего, что происходит перед тем, кто шлем одел, показывалось Духами-Из-Лат. Иные Духи, что летали в склепах и повозках на близких или дальних Небесах и прятались в пещерах или цитаделях, показывали все случающееся вокруг – вблизи и вдалеке, в кромешной темноте, густом тумане и внутри строений. Такими же бывали шоры на глазах тех, кто не мог, отказывался или не нуждался в том, чтобы рассматривать иллюзии реальности Земного Мира.
   Сейчас своими собственными Внутренними Глазами видели – не только то, что происходит, но и то, что произойдет вот-вот или нескоро, и то, что лишь возможно, и то, что ранее произошло – из относящегося к занимающему Зрящего вопросу.
   Но этот латник в шлеме, обливший голову сплошной, как палица, сталью, не видел ничего. Он был, словно рука, вернее, кисть руки гигантской, уходящей в Небеса.
   Сознания – ни тени. Ни чувств, ни колебаний, ни отвлекающих внимание желаний. Он не воспринимал ни Бэмба, ни песок, свернувшийся и замерший прикинувшимися неподвижными барханами вокруг. Его Здесь не было. Он был похож на верхнюю и незначительную часть огромной статуи, врытой в прах Страны Воскресших.
   И, будучи лишь видимым и незначительным куском большого и тяжелого массива, двигался, едва касаясь склона и не оставляя следов, очень быстро, словно являлся, тем не менее, отдельным чем-то от всего, бывшего в этом мире. Слит со своею большей частью, двигавшей, отсутствуя Здесь, им и совершенно ею не стесняясь.
   Удары мечей его оказывались мощны. Бэмб уже лишился обоих рогов со шлема и сломал свой лук, когда пришелец, словно прыгнув сквозь пространство воздуха, клубящегося взбитой ими пылью (вернее, Бэмб выбил пыль костей Потерянного Мира из песка) – прежде чем удалось послать в него стрелу и Бэмбу пришлось парировать свистящую коварным жалом лезвия невероятную сегодня смерть.
   Вызванивая кому-то в недалеком, видимо, отсюда, Раю, обедню (партия для трех мечей), Бэмб решил, что незнакомец, видимо, Баран. Но покровительствуемый каким-ио древним, изначальным Архетипом своего Тотема.
   Ни слова так и не произнеслось.

   Мамкинд-Крысоблюз был пастухом детей. Их в Касте Крыс пасли всех вместе. И, разбивая вдребезги их черепа, раскалывали их сознание, чтобы оно с младенчества переставало отражать все окружающее Зло Иллюзий. И не было Зеркалом Лжи. Сознание детей, что прятало Хамелеона, выбиваемого вглубь их костей – мутнеющего в их Оборотня, кристально ясное в их Зомби, в живом крысеныше приобретало серый цвет изнанки окружающего мира. Крысы жили как бы с обратной стороны явлений. Не каждый Дом приветствовал ванны из детской крови для ног – чтобы была походка легче. И маски на лицо из детского дерьма – для удаления морщин. Клан Мамкинда славился своими миниатюрными красавицами с бледным восковым лицом и сахарностью черт – от пальчика до ушка. Их обгладывали медленно, всю ночь – они стонали томно, сладострастно, когда им отгрызали нос, уши, пальцы на руках и на ногах, выкалывали-выпивали глаза и проедали дыры на месте щек, обкусывли губы. Их называли Сырными Красавицами. С оторванной ногой такая улыбалась, пока делившие с ней Ночь, чавкая ее мясом, хрустя ее костями, не добирались своими острыми зубами до сердца, мозга и гортани, аорты, печени и почек. Дальше, тая как сахарное изваяние Невесты (почитавшейся Покровительницей Клана), они пищали – так пронзительно, печально, нежно. Их убивали перед самым рассветом (что называли Молочные Крысы не иначе, как Закатом Ночи), начиная прелюдию изысканных пыток сразу после захода Солнца (Восхода Ночи).
   Из всех склепов Крысы предпочитали полупогруженные в песок подвалы с блаженным сумраком внутри – в котором, милостиво избавляя от Лжи Цветов, что есть игра  их красных, желтых, синих лепестков, в оттенках цвета истинного – от полюса, подобного Сиянию, до полюса, подобного Тени, создаваемой Сиянием (в отличие от бесконечно предвнетворения пребудущей Тьмы), в длящейся вне обмана бодрствования (что тот же сон, что видит тот, кто бодрствует во сне) и обольщения вливающегося в сон мира, словно в море, ручейком сна собственного, через реку сна Касты с притоками снов Кланов и проводили дни в оцепенении и ночи в суете…
   Сейчас, под низким сводом их гробницы, его дети ели чайный суп. И будили друг в друге спящих наяву Зверей, что полностью проснутся, когда эти дети уснут. Они щипали своих соседей, толкали и пинали их. Их Звери. Ворча, ворочались во сне – так ночью станут спящими ворочаться в них дети, когда наступит Время Зверей и их активной жизни.
   Из амбразуры, полузанесенной золою Мира Прежнего, виднелись вокруг прорисованные кистью Солнца на песке, такие резкие и черные из-за внезапности и редкости их появления в Стране Воскресших, тени.
   Крысоблюз увидел мышь в почти что прозрачных, фарфоровых лапках пятилетней мисс, чья голова от жаркого и ослепительного, отраженного рассеянным песком – крупой разбитых осколков, перемолотых на мельницах ветров, зеркал, дыхания подувшего через проем в стене Небес, Великого Дракона Солнца, оказалась внезапно облитой той же бесконечно сгущенной краской истинного цвета – тенью, что и павшие, поверженные Властелином Неба на прах сожженной им страны, тоскующие экспонаты – Духи Склепов.
   Одним движением схватил он мышь из рук хозяйки (не первый раз замечена она) и, раздавив, швырнул ее наружу, на быстро раскалившуюся сковородку утоптанной ногами тверди, пересыпающейся постоянно, просеиваясь сквозь себя.
-Ты держишь в рабстве Мышь? Когда наш Клан потребует, чтобы ты стала рабыней, мы обяжем тебя держать в рабстве Крысу. Настоящую Крысу – беспощадного бойца, не претендующего на личную власть над мирами и превосходство непогрешимого Посланника Небес, - мышь корчилась, сжигаемая взглядом Солнца.
   Притихли дети. Звери их теперь спокойно дрыхли. И круглые глаза внимали ему – и тем Теням, что жадно пожирали их через нору, связующую их с наружным миром, аибразуру.
-Ты, Леди Мышь, хозяйка Мыши. И в мышь ты превращаешься сама. Я вижу, ты ее жалеешь. Но ненавидь ее ты, результат был бы таким же – ты эту Мышь взрастишь в себе. И с этих мелких лет ты решила стать рабыней? Если ты – хозяйка наяву. То непременно во сне рабыней будешь. И Зверь твой станет немощным и жалким.
-Но стану я снова хозяйкой в том сне, что видит, когда спит во мне, эта рабыня-мышь. И вряд ли я буду этой хозяйкой. Скорее, ею будет та часть Зверя, что не влезет в Мышь, - ни капли не испугана она, пятилетняя мисс.
-Сказалась все же кровь Дракона, - промолвил Крысоблюз.
   Мышь, встретившись впервые с Царем Небес, скончалась. И была им взята фрейлиной в его блистательный дворец.
   Дух пастуха детей стал подобен запертому в сейфе мертвецу, что на хранение доверен (и в рост на прибыль Силы) старушке-ростовщице – матушке Земле. Хотя обратное обычно.

«ДьяБЛо, БЛуД, БЛаД, – все это объясняет, почему Дьявола избражают при помощи цвета крови, а его сестру Красную Шапочку – в выкрашенном кровью платье, Женщину В Красном. И также Дьявол – СаНТа-Клаус (СаТаНа), СаТаН, СаНТа»
-Выходит, я пою про сестру Сатаны?
-Или про его Вторую Половину.
-А что, есть Первая Половина?
- Она черна. И в самом деле – зловещи Очи Черные и Красные Глаза.
-Но также… и зеленые, и желтые глаза зловещи.
-И внушает ужас взгляд водянистых, ледяных, бесцветных глаз оттенков светлых Черного и Синего (ведь серый цвет – довольно сильно разведенный черный).
-А как же быть с работником БаЛДой?
-Раб ДьяВоЛа.
-Ведь «В» иначе читается, как «Б». А «Р», как «П». Так вот что за ругательство – «Читающий Пассажир»!
-Или «Читай Сзади», «Чтец Прошлого». Да – ад (Да – Ад?). «Чтец Обратного». Обратной стороны листа, зеркального изображения написанного? Или – с последней буквы слова, пусть последние Знаки будут первыми, а первые при написании окажутся последними, когда читают их – как те события, что в прошлом произошли гораздо раньше, намного дальше отстоят от нас во времени, да и в пространстве, чем те, что были после них, совсем недавно – значит ближе к нам, и легче достижимы при перенесении сквозь время и пространство как Духа Странника, воплощающегося в материю Пришельца, собираясь из Хаоса, который вне времен и всех реальностей (и сквозь него, хранящего распад любой реальности, как бывшей, так и будущей и настоящей) или из атомов, летающих в воздухе…
-…Так и его непосредственного тела, не подчиняющегося законам иной реальности – той, в которую перенесен из-за того, что создан не ею, а совсем другой реальностью, той, из которой перенесся… Но это сложно!
-Зато возможны чудеса – в реальности иного времени такой Пришелец будет, физически принадлежа не к ней, а к той, из которой перенесся, вести себя «волшебным» образом – по всем законам, действующим в последней, к которой он принадлежит, являясь ее частью… И частью Хаоса – ведь, растворившись в Хаосе, Пришелец конденсируется в той части Хаоса, что ближе к реальности, которая им искома, из других частиц Небытия, образовавшегося из перемолотых остатков всех реальностей, что были, есть и будут.
-Так, пройдя сквозь Бездну Хаоса, которая содержит смерть всех миров, даже еще не появившихся, освобождается Странник, делаясь Пришельцем – всегда откуда-то Извне, из Ниоткуда, вероятно, из Великого Небытия.
-Во многих этих манускриптах и трактатах написано, что Смерть освобождает. Так, окунувшись в Хаос-Смерть, или пройдя сквозь Смерть, проплыв по краю Моря Смерти – или через бескрайнее ее «пространство» Вечности, освобождается любой из созданных Творцами Всех Миров Вселенной. От предначертанной ему при Их Создании его судьбы, освобождает Смерть.
-Выходит, все Бессмертные мертвы?
-По многим признакам, Страна Воскресших – кладбище того, что было прежде. Или, вернее, Бессмертные – вне Жизни и Смерти. В своей реальности Бессмертные – за гранью рождений и кончин.
-А если таковы не только отдельные какие-то Существа, само существование которых вне существования их мира…
-…а, вернее, мира, где Появляются такие Существа…
-…то что же представляет собой страна, в которой каждый таков – а зачастую не только все, что говорит, летает, ходит, но и трава, плоды и листья, что сорванными будучи, после того, как они выросли, тотчас же появляются на той же ветви и стебле в сиянии, чуть призрачном и легком и неотличимы от тех, которые ты, сорвав, держишь в руках?
-Да что живое! Я видел, как разрушенный вечером, разметанный по всем окрестным холмам своими кирпичами, сожженный склеп с утра стоял на том же месте, словно никто его не разрушал, не жег. Такое, правда, случается довольно редко.
-Так что же есть Страна Воскресших?
-Должно быть, та пресловутая Валгалла, описанная в сагах.
-Ты сейчас неправильно сказал. «Ту, что описывают» или «та, описанная в сагах».
-Ты считаешь, что там, куда отправит нас наш Темный Демиург, нам с тобою придется изъясняться гладко, играя на струнах голоса псалмы и гимны, словно двум Пророкам? Ошибки делают речь более естественной – особенно в случае применения Приемов Слова, что настолько редки.
-Сдается мне, что здесь вообще все, изучающие Прошлое, иные реальности (и Будущее Мира) по тем обрывкам сведений, которые о них, для этого, возможно, и собраны в Хранилищах, при Отправлении туда и отправляются, по крайней мере, какой-то своей копией – в тот мир, который изучают, хоть бы его реальность казалась вздорной, вымышленной вовсе или бесконечно далекой – настолько, что в облике своем и соответствующей ему форме Духа мы не в состоянии понять, что значит быть кем-то настолько непохожим на то, что мы сейчас.
-В бескрайнем море Вечности течения несут потоки Душ (вернее, информацию о них) от берегов реальностей одних к берегам реальностей другим. А там, где этих берегов не видно, покой, отсутствие всей суеты и тяжести Законов тех или иных миров. Анархия, свобода. Там просто не из-за чего кого-то и к чему-то принуждать.
-Ну, если так бывает, то кое-где – а в общем, есть своды кодексов и соглашений и для Вечности, топящей в себе остатки величия любого мира без следа. И там хранит, на дне своем (возможно, иной, какой-нибудь Грядущей Книги  Новосозданных Миров) – если не растворяет без остатка.
-Еще я думаю, что души тех Воплощений-Судеб тех же Вечных Духов, которые и Воплотились Здесь, к примеру, в нас, из иных времен, реальностей и параллелей мирозданий постоянно обмениваются у нас, Бессмертных. Мы для них – как пересадочная станция. Мы постоянно меняем знания о собственном мире и о мирах, где были наши транзитные сознания на Силы, Власть, Эмоции и Чувства. И наоборот. Так мы все время что-то узнаем из бесполезного для нас, но нужного тем Воплощениям Наших Вечных Духов, чья жизнь проходит в иных мирах. Мы постоянно обмениваем эти товары из различных реальностей, но что-то копим – коллекции, сокровищницы и запасы. Того, что более необходимо нам. Или того, что мы считаем необходимым сохранить – чтобы оно хранилось где-то. Или тог, чему необходимы мы.
-Ты говоришь, как будто пишешь трактат поверх строк выцветших другого, или на обороте страницы, на чистой стороне листа, черпая силы, энергию и содержание своих идей в том, что изложил в трактате предыдущем и в той душе, что ты в него вложил.

   Неровной пастью обломанных зубов торчали развалины склепов. Прежде, когда они были подобны здоровы зубам, челюсти городов жевали Небо. Ныне они стерлись.
   Как буря в Море Хаоса выносит на берега реальностей миров создания, идеи и события, что смыла с берегов иных, с плавучих склепов, перевозящих Вечных Духов из мира в мир, так Песчаный Шторм способен приволочь, бывает, припорошенные золой и пылью части тел. Отрубленных, оторванных, отрезанных – поломанных кукол пустыни, что игрет всеми, кто обретается в ее пределах, словно мечет кости.
   Куски обглоданных скелетов перекати-костью швырнуло об стену бывшего Хранилища Имен. Внутри невольно вздрогнул закутанный в свои потрепанные выцветшие, когда-то бурые одежды, один изгнанник. Шторм ожившего песка, поднятый убитыми здесь за сорок лет душами (и сорок лет назад) ломился в штормовые ставни. В жаровне трепетало пламя.
   Изгнанник продолжал варить на очаге какое-то светящееся, словно кипя сиянием оранжевых и желтых огоньков, копошащееся варево из многоногих и членистоногих.
   Микстура? Колдовской отвар? Обычный ужин?
   Всем вместе быть могло то, что готовил он.
   Так свистели Духи сквозь поломанные зубы города, который пережевывал когда-то Небеса.
   И лапа из тысяч маленьких когтей-песчинок царапала железо, замуровывавшее входы в склеп. Чем были ранее они – дверями, окнами? Или стеною кирпичей, пока не проломилась в ней, оказавшись случайно на пути у торопившегося Джинна, брешь, оставшаяся, утвержденная по милости Явившихся, не обрушивших и прочих кирпичей. Смело полы и перекрытия, а кое-где – и крыши, уровняв все двери, окна, люки, ставшие похожими на норы. Лишь прочные фундаменты и своды потолков, на них похожие, остались, точно скалы. И осыпи у стен их превратили в склоны стены. Всего за несколько дней поселения, равнины и холмы, одновременно постарели на сотни, тысячи весов. Так быстро обретают древность молодые страны. Страна Воскресших – древняя страна.

   Восходит Темное Светило, прячась за Саван Неба, сотканный из туч и, излучая темноту, сплетает Ночь Страны Воскресших, как Солнце, восходя, сплетает день. Сквозь прорезь в стене, скрывающей пески от взглядов звезд, струится темнота и растворяет мягкие, едва заметные тени, что выбивает Солнце из вещей, рисуя видимый глазами их облик. Так тают тени склепов и барханов, и всех, идущих по пескам.
-Как снова твой мистичен взгляд на этот мир!
-Рассеиваю свои чувства на все окрестности? Так я устроен. Мне нравятся пески. По-моему устроено. Неплохо. Жутковато и причудливо. Безумно. Мудро.
-Ты впервые Здесь?
-Как будто. Часть меня впервые – та, что каждый день иная, и иная каждой ночью. А часть, что видима и говорит, и знает эту живодерню алтаря – так та же, что всегда. То, что невидимо, как будто перенеслось к нам сквозь много лет – нам нет сейчас нужды считать такие количества лет. Ты помнишь, сколько встретил Дождей? Или когда становится теплее, или ночь дню равна?
-Когда считал я, что они равны, со мною многие не соглашались. А кое-кто считал, что постоянно они равны.
-Вот видишь, мы здесь в Вечности живем. Нам нечем мерить то, что  прежде называли Временем.
-Нет Времени – в Те Дни оно исчезло для большинства из нас.
-Я знаю нескольких шаманов, которые способны вычислить его – когда в прорехах Неба видят звезды. Или при помощи тех Духов, которые им сообщают обо всем.
-Не каждый Дух понять способен, о чем его ты спросишь. А Дух иной способен обмануть.
-Вот видишь. Мы даже дней считать не можем – когда идем в песках. Случалось мне пешком, за пару, вроде, дней пройти от края одного до края, что напротив – через Некрополь. А раз пять дней я шел к соседнему скопленью склепов (потом сравнили счет дней в обоих кладбищах). Амне казалось, что задремал всего лишь на полночи.
-Ушел на Небеса. И там провел недостающие все дни и ночи. Я сам так раз шел пять ночей подряд – прошел, как за пять дней (и счет совпал!). А день не наступал.

«Печальные шуты, служители Великого Немого, чье имя – Ужас, безликого Духа, который не иначе, чем тень Луны, ее лица, падающего на Землю, вливаясь в обращенные в тоске и пустоте глаза, внимающие беззвучной песне, плывущей в море ночи вечной жемчужине утрат, потерь и страхов. Они – как призраки. Их словно нет и в темноте они, в своих черных одеждах растворяются во мраке, словно те кощки в комнате земного мира, что во Дворце Миров, которых бесполезно в ней искать. Или, как обезьяны, проснувшиеся ночью, когда уснуло говорящее лицо. Бесчисленно таких обезьян в любом человеке – хитры они, жестоки и бесконечно мудры в своих движениях. Лишь белое лицо застывшей маской, слепком разбудившего их кошмара, отпечатавшегося на них, уже не людях, новым Духом – того Существа, что тысячи лет живет на Луне, переливая свою земную тень из одного кувшина, ходящего на двух ногах, в другой кувшин, когда (вдруг? Наконец-то?) разобьется предыдущий. И никогда единственный, великий этот Дух, чей облик нам непредставим (ну, предположим, Королева Улья, способного выращивать из куколок такие организмы, что они способны отрываться от пут Небесных Стран, перелетая из одной в другую) не может уместиться сразу в одном из посвятившихся ему.»
-Земля – одна из многочисленных Небесных Стран. Ты не находишь?
   С лязгом остывала, потрудившись, переваривая своей душой, и жаркой и горячей, поздний ужин, древнейшая, одна из Уцелевших от уже далекой Цивилизации, предшествовавшей нынешней, покрытая налетом жизни – ржавчиной и многочисленными следами от времени зубов, плита.
-И наши мысли и желания, мечты и тщательно Представленное нами, отделяясь от Земли, становятся в иных мирах, достигнув их, какими-нибудь Ангелами, Демонами, Божествами. И наполняют, как кувшины и бутылки, каких-нибудь жуков или червей.
-Как боги для микробов этого Иного Мира?
-Зачем микробов? Наполняемые ими могут быть размером с этот склеп, а их собрание не влезло бы и в Некрополь – единственный из городов, оставленный нам Теми, кто превратил Тот, прежний мир в вот этот, наш.

   Шуршали, осыпаясь, стены в Городе Гробниц, еще недавно (сорок лет назад) кишевших жизнью, ныне свежедревних.
-Что вышло из песка на этот раз?
-Что вышло? Ты еще не понял, что там, где сгорело много полных крови тварей, остался ржавый прах, немного красный или полно красный. При приготовлении золы ей вспоминается, что прежде она являлась мясом. И это ощутимо. Вмесе с травой выходит то, что Прежде называлось «котт-летт». Из белого песка, описанного в четырех трактатах Поваров, как Сахарный Прах, зернистого (по-видимому, раньше это были растения) выходит нечто, посвященное Кашею.
-Посвященное Кащею?
-Да, покровителю вечности оживших мертвецов. Так что, мне перечислит все Пески?
-Не стоит. Если только серый…
-То – пепел. Пресный Прах. Сам он несъедобен. Но если встретится песок, в котром рассеяны споры милосердной и коварной смерти Прежних, то пепел, при подмешивании его в раствор, уничтожает силу этих спор. Он пьет ее, не насыщаясь. Если угодно, он – Песок Песка. Упомянут, как «Пожиратель Ядов».
-А из чего он?
-Считается, что он – зола сгоревшего металла. Ты, летая, поднимался так высоко, где воздух становится пуст от частиц, из которых построен весь Этаж Земли, чьим фасадом является мираж, видимый глазом?
-Редко.
-Видел, как песок различных оттенков в пустыне лежит такими пятнами… почти узорами.
-Тебе, вероятно, пришлось бы подняться до Первой Небесной Страны, чтобы не усомниться в том, что оттуда видится действительно узор.
-Не смейся… А от Некрополя эти пятна ложатся симметрично – на две восходных и две закатных стороны.
-Ворота Солнца? Из одних оно выходит, сначала ближе к одному углу – там, где Башня Первой Стороны, затем ближе ко второму углу – там, где Башня Второй Стороны. Потом постепенно – обратно к Первой башне. А за ней – там, где Солнце никогда не проходит, в Темной Четверти…
-Не отвлекайся! Итак, ворота входа Солнца в земной мир.
-И заходит в Ворота Выхода Солнца Из Земного мира. Сначала ближе к Третьей Башне – когда Тьма подавляет Свет и ночь становится длиннее дня. Между Второй и Третьей Башнями – Светлая Четверть. И между ними Солнце никогда не приходит и никогда не уходит. Также постепенно светило уходит ближе к середине Ворот, ближе к Четвертой Башне – когда Свет подавляет Тьму.
-Но многие отрицают то, что ночь может быть короче или длиннее, чем день.
-То – поглощенные Духами. Духи вымыли из них их души, нарисованные внутри каждого – там, где стенка плоти соприкасается с Пустотой, предназначенной для заполнения голосом Духа или тишиной, тихим взглядом Того, Что Вне Миров. Но и такие могут быть незаметны, пока часто опустошаемый Двуногий Кувшин от многих излияний Духов и вливаний Духов Иных, как от приливных волн, стирающих Дух, Нарисованный На Плоти Изнутри, удерживающий, подобно плотине или Серому Песку – изнанке миража, впитывающей Силу Духов…
-Ты сам заблудился в петлях собственной речи – смотрите, Змей рассеянно завязался в узел!
-…не переполняется (ведь от каждого Опустошения Себя От Духа все равно остаются какие-то капли на дне – эти капли копятся, смешиваясь с каплями других Духов, образуя Дух Хаоса, если вливаются все время новые Духи или новый Дух, если наполнение Кувшина происходит по рецепту или по непостижимой Воле Небес, готовящей внутри такого Смешивателя Новых Духов (или забытых Духов – тоже по рецепту, но без участия земных своих дланей…
-К числу которых начинаем постепенно принадлежать и мы. Ты расплетешься или нет?
-…и переполнившись) Духи, перелившись через край, разделяющий все внутреннее и внешнее (остры его зубы! Рвут Духов на части, а если более остры, то и земную материю, плоть), смывают и ту душу, что изображена снаружи, как лицо, видимое глазами (внешнее лицо). Тогда потеки, слезы, пена (Духи, перемешавшись внутри, многие из них несовместимы между собой, всегда враждуют – кипят, бурлят, пузырятся), смыв лицо, создают то странное и искаженное изображение себя, того прорыва во внешний мир из сообщающегося с иными, невидимыми глазом, Мирами, внутреннего мира. Есть в этом Ужас – им непривычен внешний мир (земной). Они не могут из-за противоречий собраться в Одно, и этим опечалены, разъярены.
-А если по рецепту?
-Тогда, перетекая через край, Тот, приготовленный внутри, изображает, смыв внешнее лицо того, что прежде был Одержимым, свое лицо. Или, вернее, Лик, Печать.
   Хлопок и вспышка бледно-фиолетового света, мелькнувшего горизонтальным лезвием Чечевичного Лезвия Топора Палача, открывающего кипящие или спокойные Кувшины, отрубая им горлышки вместе с пробками их голов, выпуская на свободу, в миры Вселенной  готовых или выдержанных Джиннов, освободителя от пут Земного, в берете с фиолетовым пером.
-Похвально! Скоро вы, пожалуй, будете способны уговорить любого беса, чтобы он подписал с вами контракт своей адскою кровью – Гноем Бездны. На чем остановились?
-«Мертва эта музыка – исполняется мертвецами, о времени, когда они были живы, или об их убийстве, или об оживлении и Дивной Новой Жизни поют они. А та, что ближе к Перворечи Живых Машин, чья плоть была прочней Металла, а весь сборочный конвейер помещался внутри Великой Матери – их королевы – напоминает памятник, отлитый из Металла, на собственной могиле, где Зомби навещают предыдущие свои тела.»

   Вампир на повороте лабиринта закрыл сразу оба коридора, сплетая петли бесконечного пути острия своего меча. Ни Тур, ни Сантор не могли пройти и встретиться. Лезвие воина Тринадцатого Дома было одновременно – для тех, кто верил в Время, и сразу – для тех, кто знал, что Времени нет больше нигде в Стране Воскресших – в обоих проходах. И отбивало своей обратной тупой стороной порывы их клинков. Не прерывая непрерывности пути, Вампир успевал переворачивать меч изнанкой, и эта изнанка меча отводила их клинки, а не отбрасывала их, без звона и лязга, с тихим, еле слышным скрипом, почти что шелестом. Шипящий шепот – речь меча, вдоль обуха которого Сантор однажды (это длилось уже вечность и от непрерывности и вежливости смерти клонило в сон) успел разобрать, точнее, Знаки бросились ему в глаза, как жалом их пронзили, дошли до сердца и жгли его, слепя все Внутреннее Зрение (ни прошлых, ни будущих и ни альтернативных проблесков каких-то исходов от танцующего шепотом меча не возникало). Вероятно, это было проклятое имя этого клинка, одно из Имен Погибели, убивающей, отравляя душу, внезапно возникая в холодном блеске цвета бледных помутневших отражений – красные Знаки имени меча, преградившего им дорогу, вероятно, стража лабиринта, сказавшего им только свое имя. И у этого дуэлера Тринадцатого Дома меч яростно бросал всем и свое имя: «Пятница»
   Воздух под сводами, что перистальтикой готической аркады сжали коридоры лабиринта, стал ощутимо более холодным. Похолодели и конечности Сантора.
   Вампир пил жизнь, тепло, энергию из обоих пленников, из их дыхания, из воздуха, переводя все впитанное его кожей в бесшумные и словно смазанные из-за скорости движения – свои и «Пятницы», бывшей, как второе предплечье, и все же отдельной, словно пес на поводке.
   И прозвучали страшные слова:
-На волю Джинна выпускаю!
   И пес Вампира сорвался с поводка – так выглядело это. Вернее, спущен был охотником с цепи.
   Меч, отделившись от руки Вампира, вспорхнул к горлу Тора и сразу же вернулся, прыгнув обратно к кисти. Но, не касаясь ее, по собственных сил воле (а может, по воле Вампира), продолжая ту же параболу, метнулся к Сантору, на палец разминувшись с его клинком и, одним отмеренным и столь же естественным, как львиный рык, движением, вспорол живот, и, сразу же, неуловимо прыгнув выше, в том же направлении – гортань Сантора, услышавшего вместо рыка хрип воздуха, выходившего из только что вдохнувшей диафрагмы и из горла, где одна голосовая связка дребезжала, а вторая, перерезанная, с тонким звоном лопнула, напомнив звук оборванной струны.
   Мгновенно накатилась Тьма. Сверху, колкими кусачими клубами, словно в каждый дюйм его шкуры, сквозь одежду впились тысячи мелких игл-зубов. Такая мягкость, привычная, уютная, как на перине облака.
   Тьма подхватила Сияющего Раджитана своей проворной и неторопливой ладонью, что не опаздывает никогда.
   А там, в оставленной Бессмертными реальности, их победитель мерно пил из кубка, зачерпывая из подставленного под раны щита, похожего на чашу, отложенную перед пляской «Пятницы» Тринадцатого Дома, кровь Сантора. Кровью Тора он пренебрег.
   И круглый щит, неотличимый от жертвенного блюда для углей жаровни, плоской срезанной верхушкой (хотя сейчас, скорее дном) лежал, глотая своей широкой пастью обратной стороны щита, сок странного обманутого принца, узнавая его по прошлой жизни, когда был шляпой на голове Бессмертного и в Прежнем – уничтоженном кольцом ожерелья Шести Ослепительных Солнц. Впрочем, многие считали, что это были Луны.

   Вспотев после двадцати тележек камней от новой осыпи и Четырех Ритуалов Посоха Каа, Серпентал, искупавшись в паводке Внутренней Реки, вышедшей из берегов его кожи, обвился левой ногой и правой рукой вокруг Анчара, свесившись вниз всем остальным. На несколько долей Иллюзии его накрыла Тень своим Зонтом От Сознания и, освежив свой Дух, он, полный новых сил, упал (вернее, стремительно, почти мгновенно сполз) на траву – такую жесткую, упругую, свернулся в клубок на ней и тут же, броском перетек в состояние двуногого прямохождения. Он не испачкался в пыли, траву все время освежали Духи-Ветры, снимая с нее прах Прежнего, развеянный по пепелищу Старого Земного Мира.
   Рискованно. Об острые края травы вполне возможно было порезаться. Но только не в настолько чистом Состоянии Каа. Он не ощутил почвы, но спина его встретилась с травой.
   Иные, падая с ветви, не мяли траву.
   О том, что в первые дни в Школе Детей Каа он отравился, ссадив себе кожу о ядовитую кору Анчара, Серпентал не вспоминал.
   Ведь из своего Клана он, пожалуй, был наиболее беспечным чадом. Слишком, излишне и чрезмерно беспечным – даже для Гиббона.
   Поэтому его, вместе с безумной бандой братьев Бандерлогов, соседей-спутников Гиббонов, отправили постигать Пляски Мудрости Каа, справедливо рассудив, что для подобной безмятежности и шалости в опасных местах должно быть основание – Внимание и Снисходительность Небес. Он слишком много скакал  по шатким, рассыпающимся стенам полуобвалившихся и до его прихода склепов, усугубляя разрушение гробниц.
   Не то чтобы Дневные Обезьяны ценили хлам, оставшийся от Предыдущих, но и эта кочевая Каста, несущая всем кладбищам и Зомби, обитавшим в склепах, разрушение, жившая в шатрах, и никогда – под сводом или крышей, не ставившая между собой и Небом никаких преград, считая себя Избранными, следовательно, Живыми (единственно Живыми среди мертвецов), полагала безрассудство вне ярости скандала или боя, чрезмерным. Холодное бесстрашие напоминало Змей. Таких и отправляли в приют для сорванцов. Пусть Мудрый Каа – всеобщий предок, отрастивший себе лапы, а после, по достижении Всесилия, лишившийся нужды в них, заботится о глупых обезьянах, чья незрелая мудрость нуждается в обильном орошении ядом Удава. Тот, кому требуется усилие, чтобы коснуться земли (усилие воли), так как плавает в воздухе, что словно вода для него, кто взглядом может приказать любой вещи и любому существу так же подплыть к нему по воздуху, что, вскрывая спрятавшихся, спящих под толщей кажущейся пустоты Того-Что-Видно, прошлых Духов, родственных ему и уплотняющих воздух для плавания в нем явлений и вещей, существ и действий (точков и ударов Большой Дубины, хвоста Великого Каа, например), очистить, не касаясь когтем, любой плод – такой, живущий в глубине Того-Что-Видно, не нуждается в лапах, отвалившихся за ненадобностью, для того, чье дыхание уплотняет туман в скалу, способную держать весь Клан, как твердь песка… Пусть Мудрый Каа заботится о Детях Неба, постоянно стремящихся уплыть обратно в Небеса!

-А кем были те вампиры, что обращались кровью Дракулы? Драконьей кровью?
-Драконами, пожалуй…
-Но Он ведь мог так обратить любого – из любого Дома.
-Естественно, ведь Он из Дома Основателей.
-Он мог, конечно, заразить их, как болезнью, своими Письменами Крови (также как и Письменами Плоти) – и именно болезнью это было бы для них, ведь Письмена Его сильнее, чем их Письмена.
-Ну, все ведь вышли из потомков расщепления кого-то из Основателей на Дюжину Начал, что воплотились в плоть Двенадцати Существ…
-Сначала меньше!
-Ну, меньшего числа. И превращалась плоть потомков, следуя тем изменениям Письмян Их, вносимых Основателями, преследуя Цель Гармонизации своих частей – так, чтобы каждая по-своему служила самостоятельным Их отражением и взглядом Основателей на собственный Их облик и Их суть с одной из каждой из двенадцати сторон.
-А Дракула? Он добавлял к одной двенадцатой (и измененной трансформациями миллионов поколений переписывавших себя, как книги, писцов тех, Изначальных, Первой Дюжины, Существ) целое. Где же Гармония? Есть половина, одна двенадцатая Их и половина, которая является целым, двенадцать от двенадцати частей. Их собственное растворялось в целом?
-А пока Их собственное растворялось в целом, Они уродливо менялись. Но обретали Изначальность Основателей.
-И оставались тем, в основе, чем были до…
-Оспорю.
-Спорь! Черты Их собственного все же сохранялись и в этом было Зло. Не в силах избавиться от Прежнего, сковавшего свободу нового, того, полученного от Дракона, они пребывали в огромном раздражении и внутренней Борьбой-С-Собой. И ненависти к узам Прежнего, которое видели в бывших своих собратьях. И преклонении перед недостижимым – и воплощением Создавшего Их И Вселенную, своим Прародителем, заново родившим Их своею кровью.
-Вернее, переродил – и вряд ли во благо Им…
-Оспорю.
-Спорь.

   Дойдя до наивысшей быстроты движений и сложности фигур Летающих Булав, до единения с далеким Существом, чьим Духом (может быть, обычными движениями, естественными для него, как для двуногого – ходьба) достигалась правильность и тщательность Закрытия Сердцевины Смерча, Серпентал постепенно сбавил скорость и упростил движения, дойдя до более обычных, неуклюжих, позволив Духу плавно уйти из него, не обрывая их единства. И, подчиняясь заворожившему их танцу, замедлилось мелькание тех пятен Солнца, что скакали по траве, деревьям и темной стали жезлов, стараясь запрыгнуть на него, как солнечные обезьянки с золотистой шерстью. Так, полузасыпая, Бандерлоги (возможно, утомившись, не поспевая за вдохновенной пляской Серпентала), стали задерживать тех обезьянок, что ловили осколками обманчивого лица Былого, чье выражение всегда и точно повторяло лицо смотревшего ему в глаза. Вообще, они пытались ослепить Серпентала осколком Солнца, брызгами Сияния, пересылаемым взглядом светила, которое без их помощи не смогло бы посмотреть на Анчар снизу вверх или на того же Серпентала с высоты его собственных глаз. Привыкнув к неуязвимости взгляда Серпентала, постоянно остававшегося в тени, прикрывая жезлами глаза, они, из баловства решили вдруг слепить друг друга. И полуослепленные солнечными обезьянками, прыгавшими с осколков лжи ( а на осколки – с Солнца) им прямо в лица и в бездны темных зрачков, жестоким смехом обжигая Внутреннюю Тьму, видимую только через круглые окна зрачков, через которые Мрак изнутри взирает, изучая, удивляясь и пугаясь, на все картины, нарисованные кистью Солнца на поверхности вещей. И в каждом из этих окон, как в осколке лжи (вернее, в капле – даже Обезьяны не способны отколоть от лжи круглый осколок) отражалась (вернее, рисовалась Мраком изнутри) картина всех вещей, что оказались выписаны Солнцем.

-Что общего между Веселым Празднеством и Тайными Покоями Шамана?
-Они всегда противоречат – нет более отличных явлений и событий. Нет более отличных состояний Духа и разных Лиц, чем в Празднество и в Постижении. Как Пламя и Вода.
-А Прежние все это обозначали одним и тем же заклинанием. Читаешь прямо – Празднество под сводом Неба, зажигающее кровь – вот Вспыхнул Изнутри один и от него переметнулось Веселье на другого. Читаешь так, чтобы последний Знак был первым – постижение суровости, безжалостности и величия  на много жизней выписанного роя неисчислимых Небесных Стран и ужас от того, что жить приходится в одной из них, не самой-то заметной, но связанной огромным и меняющимся каждый вздох Числом важнейших связей, определяющих непредсказуемо, как Рок, через поступки, мысли, созданные вещи и организованные действа, судьбы Существ в нам неизвестном Числе Небесных Стран, Существ, что нам непредставимы, хоть и зависимы от нас, как мы – подобно им, от столь же нам неведомых Существ. Под сводом склепа, в сырости, прохладе, мраке и тяжести несчетного количества Миров, несущихся сквозь пустоту по воле, может быть, Твоей. Столкнуться им, или свободно, сохранив все жизни тех, кто населяет их, определит, быть может, чих, незамеченный Тобой…
-И это все в одном и том же заклинании?
-В коротком очень. И оценка сделанного – и Празднества и Постижения. Три смысла я извлек из этих трех Знаков.
-Три Знака?
-Три.
-Велики же были Прежние… Иные.
-Те, что были велики, пережили Явление Богов. Взять хотя бы Старика…
-Старик, я думаю. Успел перенести и то Явление, после которого возникло все, что было Прежде. А может, заодно и то, что было между прежним Прежде и Тем, Что Было До Того.

-Где наша не проползала!
   В гигантском, словно Прежде здесь было жилище великана, склепе, на нержавеющих тросах висели привидениями сохнущие Покрывала Смерти, одеяла мертвецов. Как бледные клочья тумана, как сохнущие Духи, запертые в подполе земного мира. И вентилятор с лопастями, которые месили влажный воздух, полный слез росы, катившихся по стенам, пропеллер в клетке, рядом с клеткой-колесом, в котором бежала свой бесконечный бег на месте, в погоне за хвостом покоя хаоса, слепая крыса. Механический Карлсон, словно чучело винта, движимый запертым бегством раба, чья Вселенная состояла из бесконечного пути, вращения и поиска покоя, неподвижности. Остановилась бы слепая крыса, прекратив свои попытки обрести то место, где не скрипит над головой и нет сквозящего сквозь шкуру ветра? Анархия и беспокойство из-за голода все так же вечны в сознании седой с младенчества, не оставляющей попыток найти себе место получше, крысы. Она съедала мясо на бегу и, замедляя шаг, сейчас же отставала – и пол ее жилища становился сразу же стеной, низ – боком, ее несло назад. Она вновь бросалась вперед. И, засыпая, продолжала бег во сне. Покой ей снился – но проклятие неведомых и всемогущих врагов не позволяло ей его достигнуть.
   Сырые саваны висели в склепе. И были постоянно в каком-то шевелении, колыхались. Тот, кто не видел никогда подобного, решил бы, что живые твари прихлопывают крыльями, вися под потолком. И холод наполнял просторный склеп.
   Сырое мясо. Крыса, запертая в колесе. Пропеллер, видимо оставшийся от расчлененного земного воплощения проказливого демона по имени Сын Малыша. Довольно? Крыса – маленький зверек. Верней и имени не подберешь, иначе, чем Малыш. Останки. Кость? Хрящ? Какой-то ветвистый рог, полученный при превращении горба? Останки Карлсона – летающие мощи, запертые в зарешеченном гробу (иначе улетят!).
-Так демон Карлсон – будущий сын Малыша?
   Иллюзия движения, а следовательно и жизни привидений-саванов. Создается бегом крысы. Марафон во славу рабство.
   И капает клепсирой – китайской пыткой водяных часов, отмеривающих прошедшие, утраченные мгновения жизни, заставляющих сосредоточиться на каждой из потерянных секунд, что утекают, как вода с обрыва – что-то из колодца наверху бьет, будто в бубен или в барабан с обратной стороны свода склепа водяной колотушкой. Плач невидимых Существ? Скупая слеза Палача, мерно и безжалостно бьющего в голову своей жертве, зная, что не бесконечно число капель, точащих камень, пробивая в нем дыру. Одной из капель придется стать последней – той, что пробьет темя жертвы. Возможно, той, что обрушит свод склепа.
   В колодце что? Вода? Кровь? Кровь черная, горящая вода, текущая в руслах жил Дракона, в чьем теле все – всего лишь паразиты? Гной земли? Останки живших Прежде Прежнего, догнившие до полного и точного, исчерпывающего воплощения Стихии Смерти – Черной Воды, что не что иное, как Ее Пассивность, переливающаяся Тьма Вечности? Как можно нефтью погасить огонь? Это воплощение воды питает Огонь лучше, чем порождающее пламя Дерево. Цирк Начал. Театр Стихий.
-Похоже. Только тем, что этот пресловутый мальчуган Малыш предчувствует, что Карлсон – Дух его будущего сына и объясняется, почему он (Малыш, не Карлсон) играет роль Взрослого и снисходителен к ребячливым проказам «упитанного, в полном расцвете сил» дяди, «любой возраст» которого, вероятно, тот же, что у Алисы из Земли Никогда (Несуществующей страны. Утопии – той сказки, что привела главу правительства, потешившего дочек сочинением своим, на эшафот.), Зазеркалья и прочая, прочая, прочая. Карлсон – вредник. Помошник вредом всем врагам Малыша. Развеиватель одиночества.
-Но опыт жизни Карлсона…
-Он – Дух. Живет на крыше. На Ближнем Небе, сверху видно лучше. Вот и знает все о земном. Но не умеет ничего в Мире Земном. Как Дух, он чужд земному. Его проказы – вред для Малыша. Малыш питает его жертвами, кормит. Малыш – шаман, тотем – собака. Карлсон даже считать не умеет. Он знает лишь одно число – Тьму, десять тысяч.
-Десять тысяч – Число Тьмы?
-Или бесконечности, поражающей воображение. И эта Тьма, должно быть, Тьма Вещей. В том смысле, что всего на свете Прежде было всего лишь десять тысяч различных предметов, событий, явлений – того, что можно назвать одним словом в Мире Земном.
-Одним словом – Вещь? Вещь – то, что можно назвать одним словом?
-И, судя по всему, этим числом исчерпывалась Их Классификация Всего. Должно быть, у Них было десять тысяч Знаков – для каждой вещи свой. Бег, например. Сон. Смерть. Любой из цветов.
-Бег – Вещь? Цвет – Вещь?
-Раз существует, значит – Вещь. Существенен. Вещественен. Одно и то же раньше было слово.
-А Демон Проказ?
-Сын Малыша? Малыш – типичный эльф. Меланхоличен. Одинок. И только Духи понимают его. От одиночества он вызвал из будущего Дух своего еще не родившегося сына – чтобы тот веселил его. Иначе Малыш собирался зачахнуть и умереть, не оставив потомства. Вспомни, Малыш ведь интересовался в этой легенде «вопросами брака».
-Ну…
-А этот демон, чье имя также «Сын Ребенка», заинтересован в том, чтобы Малыш дожил до его рождения. Хотя скорей всего, этот Сын никогда не видел отца. Только желание увидеть отца и показать ему, какой он взрослый (как и Алиса, Али Са) могло перенести Дух пятилетнего сопляка в то время, когда отец еще был жив, а главное – мог еще его понять, был близок по возрасту. Дух из будущего лучше осведомлен, зная, чем закончились события настоящего Малыша. Да у него просто есть сценарий всех событий жизни Малыша (ему рассказывали про детство его отца – а что еще могли о нем рассказать?). И обещая Малышу-отцу «десять тысяч всего», он обещает ему Все. Всю Тьму Вещей. Все, что есть в  мире.
-Как Дьявол?
-Он же все же демон. Он, кстати, пожалуй, тоже умер. Лет в пять. Выпал из чердака. Свалился с крыши. Умер в воздухе от страха. Хотел оказаться рядом с отцом. И стал его Духом-помошником, перенесся в прошлое, чтобы оберегать по-своему не спасшего его отца. Так что возможно, не Малыш там умер (а если умер, то несомненно, выпал из окна или свалился с крыши – трансцендентно – с Ближнего Неба, погиб, не вынеся Прозрения Вещей и тайного устройства Вселенной, как Ее Безжалостности), а сын его – вот этого самого демона «бренная оболочка». Карлсон, кстати, боялся в легенде отца Малыша. Вернее, боялся увидеть вместе сына и отца. Так что, возможна все же версия с гибелью Малыша. А возможна  - и с гибелью его ребенка в будущем. Где наша не пролетала!
-А может, Малыш все время убивает себя, выбрасываясь из окна, а Карлсон (предположим, что хоть и Дух его будущего ребенка, учитывая той же комплекции Домомучительницу – даже дочери, а не сына) спасает его, возвращая из Мира Мертвых, что для Малыша – на Ближнем Небе (крыша, чердак). Малыш все время Возвращается. И это все – отнюдь не пустяки. В том смысле, что Карлсон подчеркнуто несерьезен.
-А Карлсон – пресловутый «вертолет», тот Ангел-НЛО, «добрый волшебник в вертолете»?
-Оспоришь? А о дочери… Ее Дух Противоположный будет пятилетним сорванцом. Как у Математика Антимира – пятилетняя девочка. И, бездетная, она мечтает о ребенке, который был бы ее вылитый отец, погибший, когда ей было, лет, скажем, пять. Он, «сходя с ума», освободившимся при помощи безумия (или инфаркта, таблеточного суицида) Духом – тем Дитем-в-себе переносится в прошлое, в детство своего отца… Эти саваны – словно белые флаги реальности…
-Переносится в виде Карлсона?
-Материализуясь. Пока еще сходит с ума. А потом, уже убив себя (или умерев от обжорства, подавившись последней плюшкой), переносится туда же в полном, зрелом состоянии-составе Духа, как Фрекен Бок… Нет, скорее, знамена иллюзии…
-Материализуясь. Таким образом, спасают Малыша уже два варианта его дочери – анимус Карлсон и сама Фрекен. И оба Духа не ладят.
-Сумасшедшие в том, Прежнем Мире, часто раздирались противоречиями. Расщепление сознания, в итоге – раздвоение личности. Суицид. (Диагноз). Кстати, раз мы в этом Отправлении должны быть тщательны и пунктуальны к странным обрядам Прежних, то закончи то Заклинание.
-А оно оставалось открытым до сих пор?!
       Девяносто девять апельсинов. Румяных апельсинов попадало с ветвей.
       И рухнула на землю Птица Рух.
       Гадали Гады на печени ее и селезенке,
       Разматывая течение реальности
       В ее кишках – что Почта Звезд им принесла?
       И Карлсоны кровавые в глазах.
       Висят на ветках, овеваемые ароматом
       Душистых почек, готовых раскрыться
       Зелеными розами листьев.
       Болтаются весенними плодами
       Повешенные мартовские кошки.
       Их плоть сгнила и капает на землю,
       Сквозь почву протекая в вены
       Дракона Мироздания Земли,
       Вливаясь в черную кровь,
       Что Почта Звезд зовет Гноем Планеты,
       Горящим гноем, прячущим Огонь –
       Темной Вечностью омута могилы
       Всех умерших за миллионы лет.
-Мы будем это петь? Гимн Черной Порчи, сверкая ядовитым льдом из глаз, как будто каждый из них у нас – единственный последний, и слепы мы наполовину (возможно, лучшую) себя?
-Я буду это петь. Рычать, хрипеть, распугивая бесов, что помельче нас. Ты будешь свиристеть рулады серенад. Поделимся. Мне Бездна, тебе Небо.
-Ты правильно выстраиваешь фразы?
-Из Прежних большинство не знали собственного языка. И изъяснялись, коверкая его, как дикие сороки, нахватавшиеся звуков речи чужого вида.
-Ну, языка… Ведь мы здесь толковали значения слов по вариантам перевода их с языков других. А позже находили в словарях те же перечни значений. Хотя в тех словарях тех переводов слова звучали совершенно по-другому… Они искали смыслы своих слов в чужих им языках?
-Сначала был один язык. А после многие учили их языкам по переводам с других. Итак, я из Ада, ты из Рая.
-А все же промысел Ловца-Садовника. Играем.
   Вспышка фиолетовых оттенков. И темный фиолетовый, крылатый, покрытый перьями, которыми писали  Гении Прежнего Мира, украденными ночью через зеркало окна, их страшный в мудрости своей наставник.
-Вас не поймут теперь ни в этом Дивном Новом Мире, ни в Прежнем, что бесстыдно был велик. Я поздравляю вас! Не знаете теперь вы сами, кто вы? Как живете, где живы или мертвы? Я поздравляю вас обоих! Теперь вы в Вечности. Добро пожаловать в вечность.

   Читая следы на песке, те же руны, на большем, чем взгляд, листе пустыни.
-Первые Знаки возникли из следов – птиц, зверей, змей. Читая, ты напрягаешь свой взгляд, так же, как тот, кто по мельчайшим деталям следов старается узнать, когда и кто оставил их. Все Знаки – те же следы Существ Иных, воспринимаемых земным рассудком, как идеи. Ища следы Их в книгах, ты греешь ту же часть мозга, сердца – думающих клеток, что и тот охотник.
-И можно в Книгах Ангелов следы найти?
-И можно Их увидеть. И Их миры, Небесные Страны, Подземелья Вселенной, и многое еще. Как тот охотник, прикоснувшийся к следу, сквозь время переносит Дух и видит, присутствуя незримо и мгновенно, что происходило, когда оставлен был определенный след. То же – и любой приличный чернокнижник (если он не шарлатан).
   Внезапно небольшой и плоский, словно лезвие какого-то небесного меча, холодный по контрасту с теплым воздухом, пронизывающий до кости, словно разрезая жар плоти, сквозь них пронесся ветерок. Он сдул похожую на кочку кучку праха, серого и рыхлого, мельчайшей пыли, сделанной из молотого бурей и ураганом, пепла, развеяв этот прах со склона всего позавчера надутого сменившимся на западное Шествием Сторон. Открылся плотный, желто-коричневый, крупнозернистый, ровный слой песка, покрытый оттисками лап варанов, воронов, петлями змеиного извива и копыт.
-Дикая свинья? Огромные какие.
-Кабан-каннибаллист. Утоплены чуть больше передние края. Нам повезло. Ведь это носорог.
-А почему не бегемот?
-У него все края одинаково вдавлены. Ау носорога рог перевешивает.
   Различные виды свиней-людоедов свирепствовали, делая опасными окраины погостов. И благородный Ван Дер Хряк внимательно сличал края следов. Свиньи-каннибалы проламывали стены укреплений кладбищ своими тушами.
-Хоть нет пока еще слонов и мамонтов. И прочих мастодонтов. Пошли, Хрюлай, кабаний корм.
   Они взвалили на плечи свои гарпуны-арбалеты и потащились по трехдневной свежести следам.
-Помнишь песчаного кашалота? Вот это была гора мяса!

   Зал суда. Шериф на троне. И его коллекция Знаков Судьбы на стенах. Оружие в форме рун и букв – клинок, похожий на обоюдоострую секиру с перекладиной подпоркой; еще одна секира – сдвоенные повороты стали направо и отражением – налево, с длинной рукоятью; сомкнулись лезвия серпов, сложившись в полную луну; топор-мачете, словно молнии зигзаг. Зал полон Хряков, Вепрей…
-Что для Берсерка главное? Жить в мире с Небом. Безумие – ответ на все вопросы, решение земных проблем наитием и блеском сверкающим оружием Рук Неба, отраженным на лезвии светом, наполняющим иные, высшие миры. Что главное для обитателей Небесных Стран? Чтобы земная Их рука – Берсерк, хоть изможденный, истощенный, но добрался до места, где следует явиться Воле Неба во плоти. Тогда, наполнив пересохшего – собой отброшенную тень земную, Силами Небес, те обитатели способны рвать железо и ломать, как глину, камни. В согласии с Их Волей Берсерк счастлив. И не заботится о заблуждениях земных. Нет логики в его судьбе – по Воле Неба всегда способна измениться неожиданно она, когда потребуется Небу его рука – Берсерк. И ценность этих (вряд ли избранных, скорее – посланных) Небом безумцев – в их безумии. В нем мудрость Неба. Нет нужды Берсерку заботиться о последовательности дел земных и следовать земным законам, что тень Небесных Кодексов, недоступных разуму людей. Берсерк живет по неземным, небесным нормам. Его стихия может лишь судить. И если Дух его, воспринимающий Стихии и вмещаюший Существ Небесных Стран, понадобится Богам  в каком-нибудь ином, нездешнем мире, то Небо заберет его само. И, возвращаясь к делу: Хрюлд устроил беспричинный, жестокий варварский погром в Таверн-Хлеву. Что было далее? Собравшись на скандал, с которым шумно усмиряли вы всем миром Хрюлда (что, получив побои и раны еще при разгромлении всем дорогого свинского притона, сам наказал себя и так), вы, распаленные, когда стена погоста оказалась проломленной тем носорогом, что два дня преследовался охотниками-свинобоями, смогли достойно встретить вломившуюся тварь, не дав ей разнести притон (уж он бы был им начисто сметен) и все соседние загоны, хлевы и навесы рынка. Спасибо, Хрюлд! Ты спас нас от погрома носорожьего, устроив собственный погром. Притон, я повторю, тот носорог, вломившись, растоптал бы и разнес. Так что Хрюлд уменьшил все возможные убытки. Не строить новый Таверн-Хлев, а лишь отремонтировать его – большая разница? Оправдан. Хрюндэль, бекон бессмертен.
   Зал опустел. Вздохнул Шериф.
-Судить по-свински, справедливо, тяжело. Все эти рыла, хари, пятачки… Визг, рев, топот, клацанье клыков. Хряк-людоед, поганый поросячий хвост! Судить бы этих гарпунеров за то, что выгнали скотину из песков. Лень было пристрелить-зарезать где-нибудь подальше! Нужно было сделать это на виду у всех, у стен! Набрались у Быков проклятых с их корридой. Хряк-тореодор, ну не смешно? До визга. Тащить им тушу было тяжело! А если бы не выгнали скотину обратно в тот пролом? Нет, нужно запретить охоту рядом с кладбищем. Не пригони они к нам носорога, глядишь и наш притон бы уцелел. Теперь и хрюкнуть негде. Где мне теперь, матерому седому Кабану, прикинуться веселым глупым поросенком? Свинство. Нет, новый нужен нам вертеп – поближе к середине кладбища. Да хоть напротив Дома Власти. Заодно, не будут заводить всех по дороге, когда, скандаля, прутся на разбор своих бесчинств. Так, через площадь перешли – и здесь. А то и слышно будет мне, когда начнут орать и бить посуду. Нет, если бы не эти обалдуры, и Хрюлд бы не понесся, чтобы разгромить притон чуть раньше, чем Таран Барханов. Надо же, успел. Возьму его, пожалуй, к себе в помошники. Если он о несчастье и не предупредит, то будет хоть заметно, что надвигается Беда – когда он понесется туда, где собираются порушить немного Боги снова этот мир.

   Сквозь щель в щите, закрывавшем вход в склеп, Солнце своим клинком пластало сумрак. Дым курений из жаровни, бросаемых Сапсаном, взвивался, словно выдох Существа, что жило где-то далеко, в тумане. Вьющиеся узоры клубов, доплывая до раны, нанесенной днем сумеркам заклинаний, в которых Духи чувствуют себя уверенней всего, почти невидимые, вдруг возникали, словно ниоткуда. Как будто волны переливались десятками и сотнями тающих хвостов, сворачивающихся, из одной в другую, спиралей на поверхности какого-то, из света сотканного и бурлящего потока.
   Новая гостья, принесенная неведомым течением, возвращающем утонувших в небытии обратно, в пески вещественной реальности, на Берег Кладбища, занимала Шамана и Воинство Духов Его своей чарующей и сладкоблеющей балладой. Кости ее, обглоданные еще не смытым Прибоем Смерти или вынесенные Пучиной Голода на тот песок, где унесла ее Волна, забирающая и оживших мертвецов, лежали где-то, еще влажные от свежей слюны, темнея четкими недавними оттисками зубов таких же, как она бессмертных.
   Сапсан Ворон задумался о том, что вся пустыня, все шестнадцать видов различных прахов, устилающих Страну Воскресших, могут быть усыпаны костями миниатюрной, лучащейся от прелести Козы.
   О чем же пела, Возвратившись, менестрелла, возвращенная Небытием и слепленная, судя по темноте Сияния ее, их Хаоса и Тени Силы?
   О радости и счастье Возвращения. О том, насколько этот мир прекрасен, когда из Тьмы, рассеянно осознавая, как из безликих, мудрых памятью о всех мирах Вселенной, хлопьев, слипающихся в плоть и в кровь, чьи струи обрастают жилами, как ложем, из бесконечно темных облаков себя вытягивая сотнями корней мгновенно-вечной молнии, ты низвергаешься в перины мягкие песка, который делается теплым от оставшегося жара, упав с неимоверной высоты и не разбившись о реальность, с ее обратной  стороны , прорвав мгновенно затянувшуюся изнанку картины заблуждений, изваявшись ожившей статуей на полотне, что только что, с незримой высоты, казалось плоским и застывшим. О какой-то неподвижности всего, когда, Вернувшись, первый раз глаза откроешь. И о том, как медлен вокруг все разгоняется – висящие песчаные рои, фигуры Псов, спешащих достигнуть в беге реальной своей скорости и становящейся невидимой стрелы, что, насквозь пробив твое плечо, из медленно, как камень, покатившийся с холма, плывущей к тебе вытянувшейся в струну, деревянной змеи с железной головой, превращается в кровавое пятно на куртке и боль, сверлящую отяжелевшую мгновенно кость…

   Квадратного сечения угрюмый каземат был рассечен торчащими из стен до середины обоюдоострыми лезвиями – со всех четырех сторон и с потолка. Как позволяли щели между блоками из камня – плашмя и вертикально. А сверху – север-юг, восток-запад. Дратхар, когда снаружи гас пробивавшийся в проемы и проломы склепа день и, медленно тускнея, гасли просунутые в незанятые сталью щели, ослепительные клинки светила, и не было сменявших их полупризрачных лунных, резался, вслепую пробираясь к стоку и к нише запертого лаза, где находил обжаренный лишайник, мясо и свежую, сцеженную с забитых узников, кровь, а реже- молоко овец и коз. Так он лишился двух пальцев – правого мизинца и левого большого, почти лишился обоих ушей, искромсал всю куртку и штаны и собственную кожу покрыл сетью шрамов. В один день лезвий было больше. В другой меньше. И их расположение менялось – когда он мог лишь лежать и, ценою нескольких порезов, встать прямо, извиваясь плечами, шеей и спиной, когда не мог и разогнуться выше пояса. Хуже было, когда порядок их менялся, когда он спал – тогда, неловко повернувшись  во сне, он мог и горло перерезать (ведь каждое лезвие было той же длины, что и ширина каземата и выдвигались они всегда на разную длину). Последние три дня играли с ним – он видел лишь сплошные, от потолка до ямок в полу, где в камень упирались острия, острые колонны, но лишь между ними, изможденный сидячим дремотным полусном, старался он пробраться к нише, как отрезался от нее почти сплошной стеной лежащих поперек ему мечей, смыкающихся в досочную занавеску, как зубы, что с лязгом клацают, кусая воздух – от противоположных стен. А то внезапно он просыпался, когда влруг сверху падал, словно дождь струями, железный частокол, сверкая, словно ветви молнии, чьи корни в тучах, а крона тянется к земле. И, умирая, ощущал клыки, раздвигавшие мышцы, дробя хрящи и разрезая сухожилия и скрежеща о кости, чавкая оборванной в беге внутри него кровью, и каземат пил его кровь, пил полной пастью. Сейчас же лезвия со всех щелей сомкнулись, превратив пространство в одно сплошное лезвие со всех сторон.
-Вот это клетка! – Дратхар Бродячий Пес пошел сквозь сетку острой стали бывших параллельно или поперек себе клинков, словно само пространство скрестило внутри себя мечи судьбы и этим себя наполнило – опасно, тяжело и остро, на кубики нарезав пустоту. Плот Пса срасталась сразу же, вслед за следующим краем лезвия, освобождавшим мясо и потроха, разрезанные первым краем. Кровь не успевала расплескаться и мысль в его мельчайших ветвях растущего в нем Древа Разума, не успевала прервать свой бег. Он стал Водой. Протек сквозь клетку из клинков. И, оказавшись возле ниши, обнаружил, что лаз в каземат открыт. Так бесконечны Смерть и Воскрешение в нарезанном пространстве!
   Последние три дня он резался, безумно буйствуя во сне, и, если, просыпаясь обнаруживал неубранный свой труп, искромсанный, разбросанный кусками по кубу каземата, то ел свое сырое мясо, подбирая те куски себя, что мог достать, пил свою кровь из лужи на полу, что не стекла, смешавшись с нечистотами, пьянея от Духа Предыдущего Себя – от Джинна Плоти, которого выпустил он сам в своей ужасной каменной темнице…
   Сейчас он выпал в тьму подвала, наружу, в склеп, где тусклое мерцание зеленовато-синих жуков, закрытых в прозрачных колбах и ретортах, выделяло мрачными рядами ряды таких же каменных кубастых пирамид, до середины обрамленных уступами коротких лестниц по углам и в середине всех четырех сторон, с торчащими снаружи частями не вошедших внутрь лезвий, заканчивавшихся кольцевидными снастями рукоятий, с которых свешивались к рамам вниз, тянулись к рамам вверх и к рамам позади и к рамам противоположной стороны ремни из кожи узников. С тоскою жара сердца, чревным зрением увидел он и множество ремней из кожи собственной в оснастке разных мясорезок (должно быть, ремни перетирались быстро).
-Так вот какова Вселенная! – почти провыл, торжествуя, в прозрении остолбенев, Дратхар Ошеломленный. Его, пожалуй, в этом Возвращении, до очередного Отправления, следовало так и называть.
   Тень палача в рогатом капюшоне (в подкладе, видимо, был шлем, подбитый ватой), выйдя из лабиринта Мясных Машин, сказала, обрезая эту Вечность от предыдущих и грядущих Вечностей:
-Ты свободен!

   От шага спекшаяся корка зернистого и золотистого румяного песка замедленно и рыхло треснула, осев, и склон, рассыпчатый под ней, поехал вниз, в ложбину, образовав обрыв.
   Внезапно и вальяжно открывшийся курган (такие, насыпая, многократно поливают кровью, чтобы уплотнить наружные и верхние слои) был складом оружия, запрятанного после битвы. Видимо, трофеев было столько, что уцелевшим победителям не получалось унести.
   Ящер, Змей и Птах, решившие, чтобы скрыться от мстительных Духов поверженных врагов, отказаться от прежних, всем известных, прозвищ, забыв их напрочь, даже и не думая о старых именах, обрадовались. Возможность заменить зазубренные и о точило (кожаная чаша для песка, меняющая форму по движению кисти вдоль лезвия) стертые клинки, и копья с погнувшимися о броню навершиями, вмятые щитки с предплечий и голеней и панцири-навески не часто им выпадала.
   Змей пошарил взглядом в ворохе доспехов – до дна, до нижнего их ряда, где лежало самое тяжелое оружие и снаряжение. Кольчуг здесь не было. Зато лежало нечто…
-Пасти Драконов. И Стальные Ульи Тяжелых Пчел.
   Подарки Прежних. Из тех, что делали, пока не прогневили Тех, Кто Явился, изменив сей мир.
   Птах, неуклюжим шагом открывший этот клад, напомнил:
-Совет Шаманов Десяти Домов решил не прикасаться к этому оружию.
   Ящер сощурился в гримасе, превратив лицо в Знак Солнца. Мысль его звучала ясно и неоднозначно. Он не любил слова – они туманили Сознание, заставляя спотыкаться Волю в извилистых коварных хитросплетениях двуликих речей, что сразу символы и звуки, таящих в каждом употреблении своем предательство, обман и рабство – и отрицание всего, о чем, казалось бы, старались сообщить.
   Он отрицал возможность вести себя подобно Кроликам и Крысам, считавшим Прежнее чем-то вроде утраченного Неборавного, но созданного «грешными» руками Мира. Они всегда пытались уравновесить «шансы», обманув Судьбу и предназначенный исход событий при помощи «протезов» - приспособлений, сделанных обманщиками для калек, чтобы они могли сравниться с теми, кого хранили Небеса от всех увечий, позволяя Уходить им сразу и Возвращаться сразу – в шаге от того, что их могло иначе покалечить. Так, быстро умирая, сгинув полностью, в бою, когда калечащий, но не смертельный удар был неизбежен и неотразим, Неуязвимый  появлялся рядом, успевая нанести свой собственный удар, или чуть дальше, успевая сделать выстрел. Или мгновенно Возвращался, невредимый. После отрубления руки, ноги и головы.
   Преждепоклонники же поклонялись Тому Оружию. И это непостижимо и кощунственно для Ящера, как столь же почитавшаяся ими идея «Греха, Прощения и Искупления». На взгляд его, к примеру, Крысы, старались накопить заранее побольше «Искуплений», чтобы взамен, меняясь ими с Небом, приобрести возможность сделать»Грех» (то, что хотелось им сделать, подстегивая и усиливая удовольствие запретностью того, чего жаждал их Дух, и в Дух переводя желания плоти, выращивая в ней алчных демонов, жаждавших «Греха», удерживаемых лишь привязью Небесной Кары, с которой их спускало Небо, когда они приносили ему достаточные жертвы в виде взрощенных ими Голодных Духов, словно сжатые пружины арбалетов, готовых поразить кого и что угодно в своей целеустремленной ярости). Иначе говоря, представил бы его идеи Змей (а Змеи обожают вить петли, путы и узлы из слов), Крысы служат Богу, чье имя тайное и отрицаемое – «Грех». Он открывается им только после тяжких лишений, претерпеваемых вдали, в изгнании и бегстве от Него. Сравнил бы это Птах с рискованным, пьянящим падением, словно камень, поднятый под облака, летит к бархану, чтобы поразить добычу (Бога, чье имя для Крыс – «Грех») или с долгим набором высоты с стремительным броском вниз, с опасностью разбиться о песок, твердеющий при этом (Бога), убивая (или исторгая, изгоняя) при этом своих алчных демонов , что мертвы, когда сыты и освобождаясь от остающихся у Неба (отлетающих на Первое Небо) Голодных Духов Истязания Себя, хватая с дюны вожделенную и несравненно вкусную от избегания ее, добычу (Бога? Путался  здесь Птах).
   Кошки, кролики и прочая подобная им нечисть, превыше этого (и напрочь отрицая «Искупление», считая себя всегда не виноватыми ни в чем – с последним Ящер мог бы согласиться, но умело изображая «признание вины», даже несуществующей – настолько, что истинно виновный в чем-то и признающий свою ошибку, промах и позор, казался рядом с ним упорствующим наглецом, не признающим очевидной неправоты, изъяна, недостатка) «Греха» (столь же искренне считая саму возможность рассмотрения чего-то в качестве «Греха» безумной глупостью, и с этим также согласился бы Ящер, но не с их, с огромным наслаждением, искусного изображения и упоительного для них имитирования этого «Греха», что объяснялось, видимо, возможностью обмана всех, считающих что-то «Грехом» и нарушение запретов – проще, их врожденной подлостью) считали то, что Крысы тяжким истязанием расплаты за возможность быть Собой, заслуживая (или «чудом», без последнего), понимали как «Прощение». Все кошки-кролики нарочно старались совершить «Грех», чтобы иметь возможность насладиться «Прошением» - как похвалой, признанием того, насколько они хороши, приятны и достойны. И их «Прощали», даже чаще тех из них, кто ничего не «Искупал» и не испытывал даже ростков «Раскаяния» (признавая пресловутую «Вину»). Вместо того, чтобы действительно сурово покарать нарушивших Запрет (что существует не для того, чтобы играть в веселых, наглых или забавных, всех забавляющих нарушителей, а для того, чтобы никто не делал Запрещенного) – что совершенно ясно указывало на хаотичность всех из Дома Подлости и вред, принципиально несомый ими во Вселенной, рассеивавший весь порядок миров, устроенных по плану. И на необходимость их повсеместного уничтожения.
«Нет Греха – нет и Грешных», - объяснял это Змей, но для Ящера понятней была закономерность вращения Семи Ножей, Подброшенных Жонглером, точнее – он ясно видел все повороты лезвий в любом взмахе крыла невидимого Существа, в котором каждое из них было пером. И , в какую часть окружающего ляжет отражение Взгляда Светила, отразившись в зеркале каждого из клинка – и как пройдут пути этих слепящих взглядов, брошенных в земной мир Взглядами Глаз Солнца.

-Не перестану удивляться, как изменяется Драконья Кровь…
-Ну, каждый Здесь способен пройти Обратный Путь, вернувшись к Праотцу, вернув в себе Дракона…
-Вот Клан Медведя, что шатается с границы одного Домена на границу Домена совершенно иного Дома. К кому бы ты отнес этот Клан?
-Я?! «Песчаный Медведь? Не вспоминай, а то придет, как званый».
-Нет, не ты, Сапсан. Классифицировать нам невозможно Клан Медведя. Но представь Сапсана Ворона.
-Нет, лучше сам ты вызови его…
-Пожалуй… Стоило ведь предложить, чтобы ты отказался? Тогда потом не спорил бы. О, неизбежность!
   Молчание. Шершавый свист Восьми Ветров Пустыни… Шепот Хора Духов.
-Дома Свиньи и Обезьяны. И, отчасти, Тигра. Всеяден. Боевая стойка резко отлична от обычной. Оружие Преобладания – передние лапы, которые делаются верхними. Умен. Повадки Тигра в размножении. И в лазеньи по склепам, ловле рыб в ручьях…
Дракон? Совместно сотворенный Клан? Дома Свиньи, где Власть и Благородство и Обезьяны – Хитрость  и Независимость… Два Дома, родственных настолько же, как Дом Змея и Дом Ящера. Змеи – Мудрость и Беспощадность. Ящеры – Могущество и Право Первого.
-А Знание и Волшебство?
-Дракон! Тот Дом содержит в себе все, что преобладает в каждом из Домов, как будто в них, Двенадцати, на части Этот Дом разобран… Текучесть форм… Тот, кто способен принимать реально форму своего Тотема – на полпути к Дракону, глубоко скрытому в каждом. Первоначально разделившись на Ящеров (впоследствии создавших Змеев) и Птиц…
-А Обезьяны?
-От Змеев, видимо, пошли. Крылатых Змеев, что близки к Драконам, но не Шести (считая крылья), а Четырех (с руками-крыльями) кнечны. Да у кого еще передние (скорее верхние) конечности сильнее задних? У Серпентоптеров и уПриматов.
-А почему не Птероснейков?
-Тогда уж Аэроснейков. И, кстати, движения умней всего у Обезьян – у них четыре руки и хвост.
-Их тоже впишем в Пентаграмму? Пять конечностей…
-Скорее, в гексаграмму – с головой. Она у них бывает и собачьей…
-Тоже родственность Домов?
-Собак и Обезьян? Привязанность и Храбрость… Тогда уж, где-то выводилась родственность Домов Собаки и Свиньи… Все родственны Дома – через Дракона.
-Что Пернатый Змей, Огнедышащий?
-Или Крылатый Змей с четырьмя лапами, похожими на лапы Тигра, Птицы и Обезьяны сразу, рогами и пастью…
-…с бивнями.
-Да с веем угодно.
-А что, Сапсан не скажет, правда ли, что у Ящеров есть свои Тотемы – по членистоногим?
-Есть, видимо. Но лишь их Знанию, Сознанию, Воображению и Воле, что малой частью совмещает Разум, поразительно превосходящий прочих – представимы.
-Как это?
-Представь, что Серпентоптер – Бабочка, которой становится окуклившийся мумией Змей, являющийся всего лишь гусеницей. Представь неисчислимо длинный, все время из тебя растущий хвост, что отрываешь ты, плетя из него сети  или летая, держась им чуть ли не за Третье Небо.
-Тогда и крылья не нужны.
-Представь себе Улей Жаб. Муравейник чешуйчатых собак, чьи породы-касты Братского и Сестринского Совершенства. Термитник коней-наездников.
-Кентавров?
-Представь Гнездо Баранов, выводящихся из яиц. Где Королева – мать для каждого, а Сестры-евнухи – безжалостная гвардия, а Жрецы-визири, отцы для всех, в недвижности за каждого из Тигров думают.
-Так Тигров или… Кстати: Улей- Мед-Медведь. Повадки Тигра?
-Да разница тебе? У Львов – Гарем (и он же – Гвардия) и Царь-Отец. У Пауков – Гнездо. Представь и Париев – Блох, Цепней, Вшей. И их безжалостные семьи-стаи. Что это?!
   На гребне бархана стоял двугорбый и короткошерстый лимонно-апельсиновый гигант.
-А вот и он. Не Поддающийся Определению Медведь.
   Песчаный Медведь печально и обреченно смотрел на них. И, вероятно, собирался съесть.
«Пришел, как Гость. Меня вы звали?»
-Нет, что вы!
-Мы вас вспоминали только…
«Меня, что вспомнить, что позвать – одно и тоже. Меня зовут лишь за одним».
   И два обегемотивших от этой внезапной и величественной встречи, кабантуса лишь еле хрюкали сквозь зубы.
«Дом Свиньи? Всеяден? У меня вопрос – не повстречалась ли вам пара ульев? В них сладкий белый мед, укрытый серым воском»
   Все это тягостное односторонне-мудрое молчание, «Во Время Паузы Потея Пузом», Хрюллер мизинцем где-то за спиной тянул скобу на взвод. И, лишь костью пальца ощутив, как бесшумно уху щелкнули зажимы, осклабился добросердечной свинскою улыбкой.
   Хрюдри просто носорожея все больше, с каждым переливом крупа и лопаток ожившего бархана, шествующего к ним для Последнего Приветствия («Когда Увидишь, Как Ожив, Бархан Тебе Скажет: Привет! Поймешь, Что Это Последнее Слово, Что Слышишь Ты В Этот Раз. Так Смерть, Слепившись Из Песка В Пустыне, Приветствует Тебя, Кусок Бекона»), грел взглядом рукоять секиры, притороченной к бедру. Но пряжки слишком сильно стягивали рукоять.
   Сосредоточившись на меде, им навстречу добродушно шел их Гость. Он перестал теперь и речь их понимать. И мысли. Он «вышел из положения» двух заблудившихся на сковородке поросят.
-Свинья в пустыне яблоко жует – что может быть смешней? – протараторил Хрюллер заклинание-недоумевалку и Гость. На мед пришедший, вопросительно поднял одно лишь веко слева.
   В этот глаз, сорвав с ремня вместе с петлей крепления заклепку, одним движением из-за спины, выхватив плоскую тяжелую минибаллисту-мышеловку, влепил, по-свински, с хряканьем, ускорив рыком, два стальных болта несостоявшийся бекон. И сразу же второй, сентементальный и мечтательный обычно, наивный Порось-Бык, Пятак Хрюдри так дернул рукоять, что лопнули кобурные ремни. И славная тяжелая секира, с какой не стыдно выйти на слона, оборвала Поход-За-Медом, разделив все правое от левого – до основания шеи их Гостя.
-Что ты уставился? Ты ждал, что из него посыпется песок? Что это – чучело, каким-то проклятым шаманом сделанное из старого ковра и пепла, собранного в полночь? Мешок с песком оживший? И посланный в пустыню добыть себе мозгов? Немое пугало пустыни? Подставь-ка лучше флягу, пока Медведь не вытек весь. Идти еще два дня, а я не собираюсь пить твою кровь для утоления жажды.
-Извини. Я просто первый раз убил Песчаного Медведя.
-Ты убил? Он собирался замертво упасть, застреленный дуплетом! Ты раскроил его, считай, уже посмертно.
-Откудо мне-то знать, что можно было и не надрываться? Я чуть себе не вывихнул плечо. Я знаю, что достаточно двух мышеловочных болтов в глазницу? Ты мне рассказал о том, как поражать Медведя в глаз, Хрюлейший?
-Что? Да двух болтов  в глазницу достаточно и Белому Слону, что жажду утоляет только кровью, ногами выдавив ее из сбитых тел на камень, сдув песок!
   И долго бы еще визжали и ревели над медвежьим трупом кабаны, но воронье карканье прервало их. На территории сих мудрых и сварливых скаредных падальщиковв каждый, убив кого-то, платил теням крылатым дань – ровно половину туши.
   И следовало торопиться обрезать свою положенную часть добычи, пока крылатые дозорные, что сыпали им вниз, на головы, нетерпеливо, перья черные, не вызвали сюда дозор стрелков. В Стране Воскресших Птицы были лучшими стрелками. И часты были их стрелы, словно не две руки они имели, а четыре, а то и шесть… Стреляли лишь из луков. Даже от Оленей они настолько отличались в этом, как Змеи от прочих в обращении с ножом.

-Что было прежде? Ничего достойного воспоминаний. Игра проклятая, взаимопожирание злых Кроликов и подлых Крыс. Их смех и хохот, что стирались Пламенем, смывались Пеплом. Когда игра их захватила весь Прежний Мир, пришли Шесть Лунных Ликов Солнца. Сгорели Маски всех Домов, что надевали на свои морды Мыши и Коты. Осталось то, что оставалось от Сотворенного. То, что предшествовало Прежним. Когда, с ликующим весельем, не грызли Крысы Крыс хвосты.
   Картина отрубаемых костей и рвущегося мяса, брызжущего соком Человеческих Плодов, возникла, присланная Издали перед Истинным Зрением шамана. Он скрыл ее, под видением горящего и рушащегося на головы выскакивающих из глотки возвращенного блюющего огня, высокого когда-то и обломанного сверху склепа, теряющего камни стен и страны этажей. Взгляд Вечного из живших среди маленького шестилапого народа созерцателей, исследовавших Прежний Мир и Дивный Новый Мир, готовясь сменить на этом куске вселенской тверди Дом Обезьяны. Да, возвращался на планету, ее оставивший изрядный отрезок Вечности назад, когда владычествовал в Великих Формах в этом Небе, Дом Скакунов, или, иначе, в антропильном восприятии, Дом Коней, способных расти лишь в мертвом, убивающем все формы, наполненные красным соком, посоленным железом, Свете Смерти. И Свете Жизни, увеличивающем всех, кто растет в своей броне.
-Тогда, в последние дни Прежнего, был послан Домом Мироздания (Тринадцатым, Создателей Драконов) один из Изначальных, в облике тех, кто жил здесь Прежде, наполнявшийся всеми теми Духами и Существами, которые образовались, когда, создав свой Слой Вселенной, разделился Он на Прародителей Народов, чтобы созданное Им собой же населить. И эти части, переселяясь  из жизни в жизнь, из мира в мир, были вечны в той Вселенной, что создал Он.
-И все они сейчас собрались Здесь?
-Да. Теми, меньшими частями, способными влезть в реальность Земного Мира, материализующимися Здесь. Когда ты видишь больше, то выходишь из своей реальности, входя в иную… Большую, меньшую, прошлую, будущую… Масштаб и время бессмысленны вне той реальности, где они есть. Что время? Оно течет. Вот направление – а вот Обратный Ход. А вот направился ты сам из «Настоящего» куда-то вне, поперек Течения Времен (их много, параллельных рек морских, течений в океане Хаоса, в котором плавают все Вечности Миров) – оно «стоит» на месте, время мира твоего.
-Так послан был  - зачем? Спасти?
-Проверить. Или набрать достаточно весомых оснований, для того, чтобы спокойно уничтожить испорченный, больной, загнивший организм, каким являлся Прежний Мир. Два Дома, выпрыгнув из Хаоса, из разрушения, клочков-обрывков какой-то древней, сдохшей, в жуткой агонии, для нас (и для Него) непредставимой невселеннообразной «формы бытия», как Демоны Болезни вторглись в Созданное, паразитируя и разрушая то, что создал Он, тем самым создавая свою привычную и ядовитую для каждого, кто Создан, среду – свою, больную, извращенную стихию, естественную для них. Где полностью пожрали эти твари Созданных и исказили Виденное Им – то, что в реальности, лежащей над мирами, Небе всех Небесных Стран, летит… Там все испорченное ими уничтожалось теми, кто воплощал Его карающие руки. Те части тела единого Создателя, что не были отделены, а просто остались после того, как ими отделил Он все остальные части от себя.
-Так это? «И идет ли время жизни, когда мы не сменяем залы галереи дней?»
-Пасть Его и Лапы. Ими Он рвал себя. А там, где Пасть – там и вся Голова. Один лишь Глаз себе Он вырвал…
-«А когда ты вечен, время жизни вне галереи не идет. Ведь залами ты меряешь его» Левый глаз вырвал?
-Как было определить, какая где сторона у невмещающегося Никуда, где существует Право, Лево, Верх, Низ. Да и «Глаз», «Ухо», «Палец», «Ноздря» - ты можешь выбрать из названий , ни одно не подойдет.
-«Молчание удава и крольчат». …вырвал, чтобы Могилой Глаза, мертвым призраком его распознавать то, что не создавал Он – чужое, чуждое, влезающее в Его Вселенную из древних могил, из трупов, с кладбищ уничтоживших себя Вселенных, разрушившихся Мирозданий-Зомби, оживляемых дыханием Его Вселенной, хищников, чья жизнь мертва, чьи засохшие чащи развеяли ветра, чьи сгнившие луга окаменели, чьи болота выжгло Солнце. И даже безобидный для всех, кроме зеленых медитирующих, зарывшись в почву, змееветвей и змеезлаков, восстав из праха, с Этой Стороны Небытия опасней хищника живого, из тех, что создавались Им. Они существенны лишь из-за сил, выдираемых из Его Вселенной, обессиливая кого-то, что-то из Созданных. Они – рисунки на Его картине, что рисуют сами себя, растворив наложенные Им на холст материи, придуманные Им и переплавленные ими в им близкие оттенки, краски – рисуются на месте тех частей Его картины, что рисовал Он сам и из того, чем рисовал Он то, что удалось им подменить собой. Когда реальность ими перерисована настолько (иногда Изображавшееся Им способно – ведь Изображения живые – немного изменяться, и Им самим, и с Его разрешения, Его же кистью, когда Он появляется, как Взгляд, смотрящий на себя, внутри Изображавшегося Им) – что неспособен даже Он узнать свое произведение, как будто кисть Его и не касалась холста материи, а Чья-то кисть чужая – то уничтожает Он оскверненное свое произведение.
-А мы? Ведь мы – мертвы и хищны.
-Поверь мне. Мир способен перенести лишь одного Дракона – того, что был Создателем его.
-Так каждый мир, каждое Небо, каждая реальность, каждый сон был создан собственным Драконом?
-Часть Его содержит все, содержавшееся в Нем, когда Он был един. И каждый Прародитель создавал свои разделы, главы, строки всего глобального Труда, название которого звучит, дословно повторяя все, написанное в нем, а Имя Автора составлено из всех имен Частей Его Растерзанного Тела, растерзанного Им самим.
-Так я-ступня-колено-полбедра-таз-брюхо-голова-рука-все остальное?
-Таким и будет твое имя, после того, как я тебя на части разрублю.
-Так вот каков Он! Поход на всех, столь непохожих между собой и из-за этого от всех отличный и ни с кем не схожий.
-Да, есть рога и у Дракона, и у Козы. Но очень уж они разняться остальным. И так же – каждое из всех Двенадцати Животных. Считалось ранее, что Ящер – Дракон, но Дракон всегда крылат. От Птиц не лапы птичьи, а крылья – если заново вдруг собирать его возьмутся. А Ящер – первое упрощение Создателя-Дракона. Наименее обделенный «вариант». Оставшееся после отделения от Него Его важнейшей части – крыльев.

   После бури Небо сыпало в барханы крест-накрест пепел из туч, сбитыми мчащимися над пустыней Джиннами – освобожденными убийством Духами бойцов.
   Лениво наблюдал за этим отражением пасмурного настроя собственного Духа, король Львов и хозяин Прайда, Мастердам. Рядом стояла молодая Львица Жанна Тьмы. Наследница – Черная Львица Пантера возилась в песке с куклой – Львиным Сердцем, уча закапываться львенка, прячась от Песчаных Крыс. И рычала детским рыком: «Я не боюсь мышей!»
-Крыс! Мыша! Я не бо…
   Короткая стрела пробила горло, торча из шеи под подбородком, как рычаг.
   Стоп, жизнь!

                Приложение: Сказка, рассказанная Жанной Тьмы напавшей на нее Пантере:
-Вселенная съедобна! – возвестила Мышь.
   На столе плясала тенью бледной немного розовая мышь с букетом карликовых роз.
   А на стене огромный шкаф часов с литыми бронзовыми фигурками Тотемов, которые держали символы: 1, 5, 10 в двенадцати различных сочетаниях. Вместо стрелок были укреплены кинжал, отрезавший минуты и меч, отрубавший часы. Над полночью задранное к Небу копыто Пегаса, вставшего навечно на дыбы, как палица забило своей подковой в медный гонг щита Луны. И разом ожили фигуры. Все он, крылатые, захлопали своими крыльями, наполнив подземелье лязгом. И заскрипели их лапы, и шеи, и хвосты. Слон мартовский, неуловимо похожий на свинью, протяжно затрубил со струнным ревом, своими бивнями дрожа. Напротив было пусто – сбежала поплясать сентябрьская Мышь свой танец пьяного мангуста. Писк, вой и карканье, и прочие различные, неразличимые все вместе крики слились в Симфонию Полуночного Пробуждения. Слон Свиндерелло Бегемотелло возмущался отсутствием противника, что жил в его тени. «Как сам он умещался в тени мышиной? Он ловил мышей, как мышелов?» - «Еще он ездил на спине у мыши и умудрялся мышь не раздавить – когда летать ленился. Он вообще висел все время над землей, все время погруженный в Небо, плавая в Небесном Море, даже без крыльев, шевеля плавниками ушей. Счастливец!» - надписи на черном шелке серебром чернил.
   Когда все замолчали, Мышь исчезла. Исчезли и часы. А на столе стояла Стеклянная Башня в два этажа – и верхний был в форме оскаленной крысиной головы, а нижний – брюхом, переходящим в кладку стен с такими же воротами из кирпича, сложенными, как и вся стена, мутнеющими и сереющими книзу. И через люк из головы (второго этажа) вниз сыпалось песком беззвучно золото секунд.
«Мышь превращается в Песочные Часы» - «Лишь Ночь отмерится по ним. А дальше – брызгами осколки разбитой об пол Башни, плеск песка», - таков мышиный манифест съедобности Вселенной.

             Приложение 2
«Переселяется душа, перезаписывается из процессора в процессор под ударами электрошока»
«Иное полушарие, где живет мой сон, там другое время года. Страшно, если это близнец. И как часто нас меняют местами?»
«Лежала черепица чешуей дракона на крышах города – такой же, как на панцирях брони»
«Сказка замечательная, но есть в ней две лишние вещи – дураки и драконы» - «Что же это за сказка будет без дураков и без драконов?»
«Мое наяву расписано на чьи-то сны по часам и по минутам. Это сделали торговцы снами»
«Иная личность – след чужого сна, когда у них зима, у нас весна. И под себя они погоду нашу изменяют, чтобы, просыпаясь, не удивляться»
«Или наоборот – они редко видят снег и у нас решили посмотреть на снегопад»
«Эта книга полна глубоко и давно зарытого оптимизма»
          Тупо, по-нашему, рано.
Снова Охота. Люди недобрые
Ищут золото в гобеленьих следах
«Подать сюда егеря Ляпкина-Пупкина»
Ветви осин не по времени в обледеневших слезах
Листья в бутонах уже отморожены векселями банка лета
Рыщут в поисках гобеленя
Гоблоноиды злые охотятся
Через силу, с просонья, с похмелья – им лень
И опять прямо с крыши на облако
Скачет сказочный зверь гобелень.
Вяжет сети, плетет свое кружево
Из тумана и мороси ветер иной
Скоро снова колов понаделают
Чтобы встретить его тишиной
Пьет зверье свою воду закатную, скрытую
И пьянеет, распуская листья крыльев
Как эти осины, которыми убьют этих подданных леса
Если не возьмет их пуль серебро
Растаяв на лету.
Стрелять по призраку ледяными пулями
Из флейты просто глупо
Но сказочно, волшебно глупо
Так не бывает даже в сне дурацком идиота
Повесившегося на осине, не живом уже.
Кабаны охрипли, хрюкая над этой охотой.
У гиен из охотничьей своры заплетаются лапы
Так заморочил их зверь гобелень
Превращаясь то в гада, то в льва
А то и просто растворяясь в тумане лесном
Словно сахар в горьком питье – без следа.
Только выпавший глаз ядовитым алмазом сверкает, отшлифованный веками
Обещая им смерть в щетине зеленой травы
-Йо-хо-хо или смерть
(соло для покалеченной обезьяны, восставшей из мертвых, чтобы все-таки победить этих демонов)
(Юмор с виселицы раскачиваемого ветром вырвавшегося джинна-балагура, с вываленным языком, показывающего всем, что у него стоит на смерть, в затянувшемся оргазме, слышащийся некоторым проходящим мимо)
-Мы повесили его на вешалке почета. Третий день наша гордость украшает наш город.
(и отпугивает всех ворон, как чучело, набитое соломой убитых злаков, одержимое душами растений, гневных от того, что их убили и их молодого, зреющего поколения, гневных в обреченном ужасе от того, что их убьют – они об этом знают и вселяются в разных тварей, чтобы так же рвать и резать их проклятых и безжалостных убийц)
-Страшный Мудрый  и Соломою Набитый – кукла духов своих предков, прочитавший всю записанную мудрость солнца в тайных книгах злаков, шагом от птиц, не переполнит мудрость его хитростью, распугивает озадаченных и сытых – ведь не  везде поспеет он, соломенный шериф полей.
(бормоталка просто так, как то и положено, чтобы не сказали, что смолчал)
-В этом деле все сны других полушарий и часовых поясов передаются в сознание бодрствующих, образуя их подсознание. Все киборги, вирсистема передает биотоки спящих в мозги бодрствующих, а биотоки тех, снимаемые, скорректировано, чтобы не разбудить – в мозги спящих (чтобы не бродили оборотнями, а бродили в другом полушарии, днем, все время или часто – не сомнамбулами, но похоже на одержимость, где они – ангелы или демоны)
-А с множественностью личности сложнее. Иные личности – их отпечатки.
 Юджин Дайгон                Неоархаика
     «Вселенная съедобна!», - мышь.
     «Мои пожеванные жизнью кости укроет одеяло из песка», - партнер Алисы по песочнице.
     «Если на первой странице упоминается ребенок, то на последней его убивают. Такова жизнь», - надпись на обертке от пирожного.
     «Беспокойные фрикадельки на тарелках из песка» (взгляд сверху)
     «Если в начале истории появляется маленькая девочка, то в конце истории она обязательно умирает. Как я. Спасибо доброму дяде Дракуле», - Мисс Волчий Завтрак (Жрица Смерти)

                Эпипост: 1. Гадание на кофейной золе.
     Зал. Табличка: «И.С.Бах. Абсансы, трансы, фуги и другие произведения».
Пепел лежал на дне кофейной красной чашки, словно высохшая, выцветшая, воскресшая, но не так, как оживают мертвецы, кофейная гуща.
(-Этот вой у нас песней зовется? – пауза перемирия)
              Ожившим мертвецам пристало бы пить нечто, оставляющее после себя на дне        кофейной чашки такую гущу, весьма напоминающую волчаще серый пепел, в крапинках от пятен всех оттенков серой гаммы – изнанке, обороте всех палитр миров.
(-Закуски? Копчености, сырое мясо, младенцы, молодежь, зрельняк)
              Как эта ночь, чье небо – всех оттенков Тьмы.
(-Кровь и кетчуп всех сортов и всех рецептов, - пир Тишины и хруст картофельных костей в какой-то алчно чавкающей пасти)
              И эти одежды всех цветов черного. И на мне и на них. И все картины, что написаны только черными красками – тысячью без одной. И голос, жужжащий о чем то неразборчиво в словах, но ясно в интонациях – о деловитом хлопотании хлопочущих проблем, что полнят Улей, словно мед. И хлопают крыльями, что слиплись, лопоча о тайнах, видных сверху, об опьянении полетом. Пчелы, впавшие в личинство.
(-Мне кетчуп с кровью. И крысячьих лапок – по-возможности, сырых, - Крысиных. Лягушиные бои)
             Зомби пьют сажу, выдыхают холодный и пыльный туман. Драконы пьют огонь и выдыхают горячий дым, в котором все живое становится копченым.
             С каких пожаров, чьих крыш сгоревших городов намело тебя, прах? Дыхание Властей так обжигает иногда.
             В пустыне Ганса Органиста дно чашки закрыл бы налитый Джинном песок, недопитый ветрами. Трухлявый сок костей.
(Да хоть крысеночный паштет! И фугу Баха)
             Здесь же, на кладбище, пепел на дне. Питье сожженных на костре Аутодафе.
                2.Аутодафе..                Кухня. «Наши дни». Склеп. За окном – песочница, в которой играет инкарнабула – так и не повзрослевшая Алиса. Ей пять лет.
-Положи кота в чугунный гроб. Пусть спит.
-Он говорит, что это – для котят. А он не влезет.
«Кот не   согласен»
-Растолстел?
-Просто вырос. В длину не поместится.
-А если свернется?
«Аут»
-Голова не даст крышку плотно закрыть.
«Да»
-Как же нам его сварить?
«Ауто»
-Ты его в шубе варить собрался?
«Да» - «Ад» - «Отец-мертвец» - «Ауто?» - «Да» - «Фе-е-е»
-Нет, зарезать, чтобы не ловить. И чтобы кровь не пропадала. И в ней потом сварить. Воды-то нет.
-Тогда, когда зарежешь, позови. Я так шкуру кошачую сниму, чтобы без лишних дыр. Обещал дочуре куклу подарить. «Дикая мышь».
«Очисти мышь от кожуры» - «Он подскользнулся на мышиной шкурке» - «Жаль»
-«Чучело кота?»
«ВИП ПИГ.ВЕРИ ВИППИ ПИГГИ»
-А что, мне проще, чем из тряпок шить.
«Все это странно.., как взбесившаяся мышь!»
-А если оживет?
«Переставай гадать!» - «Дичай, о, мышь!» - «Пусть гадают гады. Мне неинтересно знать – что будет»
-А-а: Она меня любила, любила, любила. Но все-таки убила, убила, убила.
     Три пары острых клыков, во тьме блестящих. Три короны. Три пары крыльев. Три пары ноздрей непрерывающихся от истины начал Дыхания. Петляет бесконечный неповторимый (растянулся на все существующие Времена) непрерывный жест существования.
«Мечтает каждая порядочная мышь стать дикой, страшной и жестокой крысой» - «Мечтая, о, мышь!» - «Мечтая, тают»
-Ну: Два раза перекрестился, взял и с Богом застрелился.
     Три в бесконечности, что словно море между мирозданий, Море Времени, Безвременья и Праха Разрушения всех разделяемых им мирозданий-островов, в которое впадают реки всех времен, несущие свои миры… Летят Драконы. И бесконечно единое от изначалья движение крыла каждого из них выписывает петли. Мелькают крылья, как три косых креста – на крайностях, пределах верхних и пределах нижних. Три вечно замкнутые петли Бесконечности…
-Продолжим на мечах?
«Вселенная съедобна!» - «Дичающая мышь» - «Мышь одичала»
-А вдруг опять разбудим?
«Оживим?» - «Убьем» - «Спит. Мертвым сном?» - «Спит – жив. Бессонница – реальность мертвецов! Таких, как ты, да я» - «А он?»
-Кого, кота?
«Эта дикая, дикая, дикая мышь!»
     Примечание автора: для оживших мертвецов (по мнению Мглы – слившихся теней погасших единых вселенских сознаний, после распада всех предыдущих мирозданий), Бог – Кот, который ловит их, не созданных Творцом, Мышей залезших в Дом, Построенный Шутя (Шутом из Шутников) Из Сыра. Вселенная съедобна. Они, смеясь, грызут построенное Им и прогрызают себе норы, через которые вползает заблудившийся между несуществующими уже мирами Змей. Дыры в Хаос, что из-за этого течет свободно (вея свежим кладбищенским душком, освобождено-мертвым Духом, свободным Духом Смерти) сквозь все миры.

         БАРНАКУМЫ – СТРАНА ВОСКРЕСШИХ
                «Скажи, что Он есть – и ты будешь прав,
                Скажи, что Его нет – и ты будешь прав.
                И оба раза ошибешься» (канон лам Так-Кана)
   Вначале взошло Шесть Лун. Они омыли Небо сиянием, словно Солнце разлилось, затопив небеса расплавленным ослепительным потопом.
   Затем хлопья пепла всего, что прежде было живо – растений, животных, людей и всего, что было сделано последними не из камня и не из стали – засыпали сверху погребальные урны домов, полных праха и дороги, и улицы кладбища старого мира, и так до колена полные золы от пожаров, выцветшей в бледный зернистый песок, словно костной мукой помола грубого, что рассыпали, готовя какой-то гигантский обед для космических богов или, по крайней степени, для ангелов смерти, явившихся на Землю во плоти. Небо стало саваном из туч, что укрыл этот мертвый мир – территорию выжженную, с холмами-сугробами, хранившими тепло довольно долго, многие месяцы После…Когда же падали хлопья, то напоминали обрывки кружев – немного грязных, но еще недавно белых. Кружев с платья Цивилизации, что ныне здесь осталась без одежд – и только надгробия, мавзолей некрополя, что прежде был городом, полным жизни, обрызганные осколками блестящих плиток, не расплавившихся стекол, клочьев металла, напоминали о ней, словно части разбившегося Зеркала Кая.
   Но жизнь и смерть, играя в вечную, по меркам времени, игру на поле этих мест, оставили, вернули или просто забыли существ, что внешне были неотличимы от людей. Возможно, что они и раньше упорно воскресали, словно неразменный скот чужих племен, плененные вожди в селениях каннибалов. В узде цепей – невидимых и зримых, накинутых на них Цивилизацией – Невестой, Леди, Проституткой, чьи одежды сорвали бешенные ветры космоса, что дуют вдоль орбит, а маски и косметику слизали огненным и липким языком хамелеоны. Не те игрушечные и забавные, полупрезираемые в этой местности зверьки, а древние и истинные по размерам их прототипы с крыльями бабочек-скатов.
   Часть из Неушедших, не покинувших эти сотни километров Окрестностей, оказались и не людьми. А теми же животными, что и при жизни обитали здесь. Пронесшееся дыхание явившихся Богов наделило их особой, новой жизнью, невидимым светом, ярким, словно свет звезд или луны и зрением, позволяющим распознать этот свет и его различия, силой и выносливостью, даром полета без крыльев и ясным звучанием мыслей вместе со слухом на них. Но то же дыхание и отняло у них прежнюю Землю. Подходя к границе Окрестностей, они ощущали тяжесть Вселенной, боль задыхающегося и агонию мучительного и безвозвратного погружения в исчезновение, Небытие. Словно оказываясь у пределов своей атмосферы, вне которой быть их не могло и которая сохраняла их, уже убитых яростным и ослепительным взглядом Неба, пришедшего на Землю, лицезрением настоящих ликов своих Богов.
   Без оков и штампов своего мозга все они стали похожи на тотемы Зверей, складывавшиеся в космические Дома. Поколениями цивилизаций, изменяющихся до неузнаваемости с каждой волной прилива структурирования сознания, были сложены традиции мирозданий: реальностей разных времен и планет, энергий и сил. А число Домов этих, что разделяли Вселенную, было тринадцать.
И Свет, и Тень этих Домов играли своими фигурами на поле кладбища мира. И слишком много было игроков – так что каждая фигура оказывалась поначалу в полном одиночестве. Игра заключалась в том, чтобы найти подобных себе – ведь мертвых убить уже сложно, особенно когда они уже однажды явно столкнулись с тем, что воскресли и поверили в свое бессмертие и в Силы, что над ними. Желая уничтожить, в сражениях они разрывали друг друга на куски и пожирали (другой ведь пищи не было в этой огороженной явлением Небесных Сил и их носителей стране). Но вновь оказывались в этой выжженной реальности те, что пали, помня о том, как их разрывали на части, а зачастую и о том, как пожирали их, и оттого переполняла многих ярость. И возвращались они недалеко от места, где их убили. И убивали тех, кто их убил (ведь появлялись они внезапно и с тем же снаряжением, с которым их уничтожили).
   Или же, если убившие их превосходили их и не оказывались застигнутыми врасплох (не все возвращались в тот же час, иные – через много часов, а то и дней) – их снова убивали и опять пожирали. Особенно, если убившие их уже нашли себе подобных, объединившись с ними. Так, зачастую, многие недели и месяцы шла охота мертвецов на мертвецов. Временами охотники и жертвы менялись местами (особенно в случае одиноких охотников). Объединившиеся часто пожирали кого-то из своих, по жребию, по занимаемому положению, слабейших, или в наказание. Иные слабели, возвращаясь после того, как их убили и съели, помня все детали. Иные, без памяти, равнодушно относились к этому. Иные возвращались с жаждой мстить. Одни, объединившись, пожирали аутсайдеров, почти изгоев, другие – собственных вождей и сильнейших, имевших много плоти. Тринадцать Домов, по две стороны каждого – это двадцать шесть разновидностей племен? Каст? В каждый клан входили не только бывшие прежде людьми, но и твари, принадлежащие к своей стороне Дома.
   Встречались Оборотни – те, что имея несколько тотемов, возвращались на Поле Мертвых, засеянное талами и плодоносили душами бойцов различных Домов. Как правило, они принадлежали к тринадцатому, правящему Дому. Тех самых Ослепительных Хамелеонов, крылатых, чей лик – Луна, сияющая будто Солнце. Где их выращивали, собирали или включали, конструируя из атомов физических реальностей Вселенной? В лабораториях иных небесных тел и кораблей, плавающих под поверхностью зримого мира, вне физических реалий, доступных для легкомысленного восприятия той владычицы Земли – Цивилизации, с которой здесь, в этой стороне (и в середине мира, обозреваемого ей) были сорваны ее одежды явившимися в ее царство с неведомо высоких и превосходящих стран Небес. В подземных городах, в пещерных странах, оставшихся от ее предшественниц. Впрочем, те, Тринадцатые, могли и сами собирать свои тела и избирать ту или иную сторону своего Дома. Из-за этой переменчивости они не оставались долго в каком-то клане, да и свой собственный не могли объединить достаточно надолго – только в случае общей мести. В этой стране они обходились чаще тем одиночеством, которого старались избежать остальные.
   Временами саван туч расступался и, сквозь прореху в нем Солнце, словно увеличившееся, окрашивало все пески и стены полуразвалин Некрополя в оранжевые и багровые тона. Линза Неба являлась лупой для глаза Вселенной.
   Так продолжалось сорок лет.

   Мечи звенели, словно колокола. Раньше в этих местах звонили утром и вечером на нескольких колокольнях. Звенели и телефоны, трамваи, будильники.
   Теперь звенели только мечи. Беспорядочный перезвон мечей.
   И на блюде цифирблата часов два ножа. Отрезают куски нашей жизни. Перевернутое чертово колесо на склоне. В поле окрестностей – всего двенадцать секторов (там что-то связано с созвездиями). Никто их не придерживается, но посвященные каждому Дому (любой из его сторон) лучше чувствуют себя и более сильны в том секторе, что относится к их Дому. Те, кто от Света – днем, а те, кто от Тьмы – ночью.
-Копай глубже – выроешь себе могилу!
-Какую по счету?
   Завр часто зарывался в золу, и даже глубже – в землю, чтобы вздремнуть спокойно в этом постиндустриальном мире. Каменистая, сплавленная, глазурью корки покрытая почва…Когда ветер сдувал сугробы с его самозахоронений, случалось, что его усыпальницы находили…Когда он засыпал глубоким сном и забывал удерживать курган над своей ямой, до его снова мертвого (сердце не бьется, легкие не дышат, бездвижен) трупа добирались пожиратели падали. Чаще ими были гиены. Реже вороны.
   Пожиратели падали (или все-таки каннибалы?) предпочитали такую вот спокойную добычу, спящих мертвецов. Хотя во сне все же дышали – всей кожей вдыхая Амброзию – оставшийся от посещения Богов их божественный Дух, следы их аур, выдох, растворенный в воздухе, сияющий где яркими и сытными, где тусклыми и пресными клубами; сияние, растворенное в свете, видимое не внешними глазами, а внутренним взором, что все выжившие (возвращенные?) воспринимали скорее, как фары или… не руки незримые, а скорее щупальца. А были ведь и крылья, также не воспринимаемые обычными глазами (у тех же ворон), а ощущаемые? Слышимые? Все же видимые внутренним зрением того или иного уровня – от ног до макушки (у каждого варианта здешних обитателей доминировали свои центры чувств). А то и внешним – словно бы извне, снаружи, сверху, часто – с разных сторон. Так видели, бывало, и насквозь, различая и спрятанное оружие, и глазами врагов, случайных зрителей и крыс (не касты, а четвероногих, крупных и мелких, в эту касту охотников не входивших из-за своей многочисленности, но ей сочувствовавших). А Вороны (клан, баловавшийся собиранием знаний о прежнем, уже легендарном индустриальном мире, где при встрече не старались сразу же сожрать друг друга) – те летали при помощи своих крыльев, похожих на серп совсем уж редко прорывавшейся в Страну Воскресших Луны, двумя концами обращенный к Небу. Эти крылья видели, когда их различающие центры восприятия были открыты на развернутых крыльях, что чаще происходило во время полета. Летали Змеи – на тех же «призрачных» половинках кленового листа, что собирался в целый, когда, вздымаясь, крылья соединялись над головой, что делало их похожими еще и на павлинов. Летали Обезьяны – их крылья, меньшие по размеру, росли из рук и ног, ниже колен и локтей. Их называли четверокрылыми и они оказывались способны кувыркаться по самым сложным траекториям, но долгие полеты давались им тяжело, а просто, как Вороны и Змеи, парить часами над одним и тем же местом, почти что неподвижно, они и вовсе не могли. У остальных племен такие крылья были не у всех, а только у самых сильных – у вождей, шаманов и тех, кто был способен стать вождем или шаманом. Часто не имеющие крыльев пытками, растянутыми на дни, пытались лишить захваченных (или нарушивших законы племени) Крылатых этого отличья, перетянуть себе эту лихую силу, что несла по воздуху или, как минимум, значительно облегчала движения и ускоряла шаг, вызывая легкость плоти. При этом сила отнималась и прикреплялась к палачу шаманом. Иначе эти чужие крылья могли поднять до савана Небес и унести за них, или оторваться под облаками. Тогда невежи падали и больно разбивались о становившиеся твердыми барханы или камни развалин снова недостроенного Некрополя, а те местами сохранились, лишившись лишь окон, а местами – словно их строили правильно до половины, а далее – кощунственно, оскорбляя Высших Существ (или, как минимум, их вкусы), за что те и снесли все строения, которые им не понравились и все, сложенное после их оскорбления или нарушения табу.
   Ну а Дракон – каков он? Внешне, за исключением одежды и снаряжения, причесок и вечных раскрасок лиц тех, что входили в Кланы, они не выделялись. Но внутренним, глубоким восприятием, они различались каждый раз иначе и даже зачастую различно стоявшими рядом. Для внешнего зрения все выглядело так же, как для обычных глаз. Только для Драконов оно приобретало свойства внутреннего.
   Драконы часто возвращались в теле зверей – собак, варанов, тигров. Более сильных, быстрых и исчезающих при опасности в клубах дыма днем, тумана ночью, а то и с вспышкой пламени или с разрядом молнии (с которым же и возвращались все мертвецы обратно в этот мир, с мгновенным или длительным недоумением и часто с отсутствием памяти даже на то, кем были прежде – пока их не убили в Стране Воскресших, это было наиболее типично для Драконов).
   Каждая Каста (кроме обоих сторон Драконов, Каст не имевших, как и сектора покровительства, чаще совпадавшего с территорией Клана, поделенной более или менее неравно между Дневными и Ночными Кланами одного Дома – а их приходилось нередко по нескольку на каждую из сторон Дома: Черные Пауки, Ночные Агнцы, Темные Жабы, Носящие Руно Мрака – или: Зайцы, Кролики, Блохи, Коты, Скорпионы, Гиены. Многие Кланы существовали недолго – месяцы, годы, распадаясь и объединяясь, постоянством отличались лишь Змеи, Крысы, Вороны и Обезьяны) обладала определенным культом своего тотема. Светлые молились Дню и посетившим их Богам, считая их за (по крайней мере, различая в них, в одном из них у самых скромных) свой тотем. Темные – Ночи и Тени Смерти, навечно отпечатавшейся на этих землях. И соответственно, конечно, Небу и Земле. И хотя Небу поклонялись все, но Темные – лишь Небу Ночи, все же проклиная День, что уничтожил пищу в их стране. Ведь Те, явившие себя, похожи были на Солнце и взглядом пристальным своим испепелили некогда кишащую добычею равнину. Драконы считали всю Страну Воскресших своей территорией и в любом секторе чувствовали себя одинаково сильными, предпочитая держаться около центра окрестностей, в самих гробницах Некрополя и не задумывались о тотемах, ритуалах и Богах.
   Мечи неутомимо лязгали, звенели тонко, как хрусталь, вспарывая воздух и, словно в гонг, звонили, встречая круглые у одного, квадратные у другого и треугольные у третьего предплечные щитки. Втроем будили, упражняя связки, кости и сноровку Духа, свое сознание, Гад, Гриф и Завр. Возможно, что, как будильник, они пытались пробудить кого-то из Богов, уснувшего на небе, не позабыв их завести на этот час. Как-то раз Гриф нашел в одном из склепов небольшого кладбища, когда-то бывшего селением, лишь треснувшее зеркало. Увидев свое отражение, он разозлился и, сняв шлем, лбом разбил то, что похищало его облик, его силы и его сознание, завораживая тем, что меняло его руки и все, что справа – на то, что слева и наоборот.
-Не отражай того, что видишь. Все это – сон, все это – ложь. И не удваивай себя – тебя довольно одного в прекрасной и волшебной Стране Воскресших. И так ты отражаешься, хоть много меньшим, в чужих глазах. А в полный рост? Где ты определишь, встав рядом с этим демоном, ворующим тебя, где ты, а где не ты? Ведь два тебя разделят пополам, и станешь ты в два раза меньше и слабее. Ты, Завр, позволить это смог бы для себя, но я…
   Гриф забавлялся, рассуждая вслух во время боя. И упражнялся в отвлечении внимания противника таинственными байками, коварно нанося решающий удар, зачаровав того, с кем бился. Завр его не слушал. Во время боя он переставал обычно различать все звуки речи, да и понимать язык людей, внимая их мыслям, намерениям движений и перемещениям существ, полей и сил, предметов и потоков воздуха вокруг – со всех сторон себя и со всех сторон извне, словно обозревая группу сражающихся и себя в ней.
   А Гад, бывало, очаровывался поэзией развалин и песков. Ведь их страна была красива и полна таинственных воспоминаний, словно музей.
   Каждый сражался с каждым. Втроем они сошлись давно – случалось им выручать друг друга назло упорным, верным им в вражде и часто охотящимся именно на них, а также медленным и изощренным на расправу недругам.
-В каждом из нас есть червь кишечника и змей позвоночника, - заметил саблехвостый Гад. Два клинка, абсолютно тождественных, вили кольца и порхали веерами. Его можно было обозвать и саблекрылым, хотя обычно стрекозиные махи режущих перепончатых лезвий характерны для Агнцев. Впрочем, Гад предпочитал иметь в запасе пару шкур, в которых мог бы быть неузнаваем. Третий клинок, покороче, летал, заплетенный рукоятью кастета в косу.
-Жизнь нелегка, но чтобы так настолько, - ответил Завр.
-А-а, я близко знал его интимно? – понимающе усмехнулся Гриф и отбил склянки.
-О чем вы?
-Так, вспоминаем брехню одной Свиньи, что притворялась Кошкой.
-С плохо нескрываемой и затаенной злобой старого сиониста…С тоской по пыткам… Озираясь в поисках жертвы и задирая голову вверх и судорожно соображая – за что бы принести в нее этого гада…Ну, чтобы было прилично, без индульгенций – должен же быть какой-то повод. День Рождения Мамы, которую мы все так понимающе любим с самого неопытного горшечно-сопельного детства, вместе со всеми нашими родственниками.
-И в стихах и в прозе, на жаре и на морозе, из последних сил, назло и за большие деньги мы, надрываясь, не перестаем быть лучше всех.
-Он был местным шутом. А деньги…Ты помнишь, это вроде острого ножа, на который можно поменять кусок туши, или всю эту тушу – на много ножей.
-Но он был и шаманом. Прославлял свое племя, и так хитро, что все остальные племена в союзе думали, что славит он весь союз племен.
-Исходя тоской и злобой застарелого превосходства.
   Тоскливый злобный вой, внезапно оборвавшись, прервал переливания песка из чаши в чашу, что делались из черепов – собак, коров, людей, котов, свиней.
   Не счесть, как долго продолжался этот вой. Боги, придя на эту землю, уничтожили время, а с ним и все часы – очки, позволявшие его рассматривать. Как треснули и разлетелись их линзы (лишь одна осталась линза – Неба, через которую те Боги рассматривали этот мир), так разлетелись, брызнув шрапнелью шестеренок, колесиков, деталей и батареек, все часы в Стране Воскресших. Остался лишь размер ночей и дней. И те будильники, что звоном мечей отмечали события этого мира, его полудни и полуночи – по памяти предшествующих жизней, или когда им в голову взбредет, будя окрестности и Небо над собой.

   Звеня и лязгая мечами, в зал склепа ворвались двое. Они спешили к своему вождю, но по дороге торопились то ли выместить ссору первой кровью проигравшего спор, то ли просто убить друг друга, посетив перед этим вождя (чтобы он не убил их обоих или победившего в споре, что было бы вовсе нечестно), с трудом сдерживаясь от того, чтобы раскроить череп собрата и, безусловно, собираясь продолжить свое уже ничем не сдерживаемое выяснение отношений сразу же после сообщения вести. Тут же, под взглядом Неба сквозь квадратные и бесформенные дыры в стенах – Двери Крылатых, среди куч надутой ветрами золы, похожей на грязную манку.
-Так вот ты, Небесная Манна, что сеется с Неба, как мертвое семя, чтоб больше уже не взойти никогда из праха сих почв и даже на две-три ладони обратно уже не подняться к тем Небесам, где рассеяно реяла раньше по милости тех, что из гнева, но справедливо, тучи праха подняв, что в облаках обратились в Манну, мир уничтожили сей.
   Ворон влетел в одну из своих дверей, под самым сводом склепа и вещал с карниза, там, где часть обрушившегося перекрытия, сохранившись, образовала нечто вроде балкона или лестничной площадки, оставшейся от лестницы, все пролеты которой рухнули или были уничтожены осажденными.
-Впитав всю силу уничтоженного мира, прах воспарил ив Небе Манной стал, о, ярл.
-Так ты считаешь, что можно есть золу?
-Смотря, как приготовить. Весь этот песок когда-то был костями, плотью…
-…деревьями, листвой!
-…плодами, травами…
-…одеждой, ядом красок, смолой, что кровь Земли!
-…и черной кровью Земли – до того, как стать смолой. А до этого, вероятно, тем же, чем сейчас является зола – листвой и плотью. Зола, песок – как спекшийся, размолотый ветрами кусок такой застывшей черной крови, что светлеет, застывая.
-Ты предлагаешь это есть?
-Смотря, как приготовить, светлый ярл. В конечном счете в ней то же, что и в плоти, в этой манне, что усеивает эти земли и попирается безумными и хищными голодными зверями. И, кстати, бесследно впитывает кровь, от этого жирнея, вероятно. А кости, что не сгрызли челюсти собак и челюсти собак двуногих? Сколько этих удобрений поглотил песок за сорок лет?
-Ты прав, Сапсан. Меня не поражало, что через полчаса вся пролитая кровь не оставляет ни одной измазанной песчинки. Кровь остается только на оружии, одежде и плоти.
-Просеиваясь, словно через сито, мудрый ярл.
   Посланцы тем временем наскоро разрешили спор и прекратили рычать, пока удовлетворившись правотою одного из них (того, что вбежал под аркой входа справа, выразившейся в том, что у вбежавшего слева, неправого, правую руку украсил неглубокий порез.
-Крысы загнали Дога, вождь! Мы ждали три дня и искали вокруг, но так и не нашли, где он вернулся.
-Ищите лучше – дойдите до Границы Жизни, пройдите по соседним секторам, за это время он мог туда случайно забрести, вернувшись ничего не помнящим, быть сожранным и возвращенным снова!
   Все из двенадцати Домов обычно возвращались в своем же секторе. А если погибали в чужом, то возвращение происходило ближе к территории, на которой удача и Сила контролировались их тотемом.
   Пять багровых крестов на стене сплелись в пентаграмму, звезду с пятью лучами, исполненными в виде буква «А», первого символа алфавита, обозначающего первого из составных частей Всесильного Единого Двумя. Рогами торчащие вверх лучи перевернутого, отраженного в луже или иной воде, что на земле, обозначая падение представляемого ими, и ключ, и скважину входа в его нынешний мир, схематичное изображение Первого и Мудрейшего, что был низвержен. Пятивершия, скрещиваясь, образовывали косой крест. Но яснее бросалась в сознание пятиверть мечей с крестовидными рукоятями. Колесо перерождений? Инструмент тех, кто своим кесаревым сечением помогает родиться новым Богам?
   Ворон, подойдя к рисунку, чуть подправил его, искривив и удлинив лезвия. Вышло колесо бензопилы или свастика пяти изогнутых серпов луны.

   Поразительно, но здесь, в Стране Воскресших, до сих пор рождались дети. Мертворожденные дети живых мертвецов. Все эти сорок лет. Так что Бессмертные увеличивались в числе, несмотря на то, что постоянно убивали друг друга. А что? При этом обороте мяса возможно было прокормить достаточно народа. Те, кто уставал от этой славной и мучительной загробной жизни, уходили через Круг Смерти – округлую, хотя скорее слегка эллипсовидную границу их земель. И падали наружу, мгновенно окисляясь в старом воздухе Земли, сгорая в собственном, в их мертвой плоти скрытом пламени. И пустоши вокруг Страны Воскресших были усеяны их обугленными костями – ведь объятый пламенем мог пройти (а кто и пролететь, набрав разгон в родной и полной Духа Богов, что выдохнули воздух, обычный до того, как Боги вдохнули его, превратив его в амброзию –густой и сладкий, ядовитый и целебный газ – нектар Богов) немало метров, даже сотен метров от Земли, обетованной смертью и милостивым взглядом Всемогущих. Большенство из каст состояло из родившихся После, Позже, Спустя и Затем. Лишь вожди наиболее прочных кланов и древнейшие шаманы сохранились от Прежнего, Былого, Разрушенного и Покинутого Мира, чей прах лежал барханами  и просто слежавшимся или утоптанным песком.
   Так, Братство Крыс изыскивало новорожденных и младенцев и пожирало их (не трогая тех, кто старше трех лет) и старалось так разместить места умервщления их и их родителей, чьим мясом они обменивались с остальными Кастами Тринадцатизначья, чтобы те всегда возвращались в пределах их досягаемости. Им нравилось свежее мясо – и Дух младенцев, еще незрелый для того, чтобы мстить им. Так, вырастая в этом мясном (и часто неосознаваемом, не вспоминаемом) рабстве, любое дитя набиралось от Дома Крыс достаточно, чтобы сойти за члена Братства.
   А те, что превращались изредка в Псов, возвращаясь в их облике (или вовсе неведомые жители иных миров, решившие посетить Отмеченные Земли в форме этих зверей, развеиваясь при опасности, словно сгусток Тьмы или фигура, слепленная из песка),охотились на Крыс и их поймав, тащили к Кругу Смерти. Так же и Крысы иногда казнили сами – выбрасывая за Границу Жизни. Аутодафе.

   Игры со звоном мечей постепенно перенеслись в воздух. Гриф парил широкими орбитами, Гад то висел неподвижно, то вдруг начинал вить кольцами трассу своих перемещений, переворачивался вниз головой, летел на спине, меняя витки своих фигур и положение относительно земли под всеми возможными углами. И все его петли, даже задевая верхушки барханов, закругляясь из вертикальных свеч и колодцев, длинных прямых участков, спиралей лестниц, нисходящих и возносящихся, словно в невидимых башнях, плавно и округло переходили одна в другую. Завр комбинировал, но чаще бросался, будто на таран, с концентрированной скоростью, молниеносно, взрываясь в финале броска несколькими взмахами обоих прямых мечей – короткого и большого, итак, что эти взмахи происходили словно одновременно, почти совпадали, создавая иллюзию того, что у него не две, а шесть вооруженных рук. А Гриф, забираясь повыше над схваткой рептилов, пикировал на них, выбирая то Завра сразу после такого броска, то Гада, когда тот изливался из одной восьмеричнопараболической плоскости в другую, переориентируясь по зольным дюнам и савану заоблачных Небес (возможно так же, что заоблаченных). Они звенели сталью, а на них уныло взирала какая-то колокольня (впрочем, возможно, что это была водонапорная башня). Но если все же колокольня, то на дне ее лежал, наверное, в колодце стен, засыпанный обвалившимися перекрытиями, утонувший в песке, вероятно, сломанный колокол или его черепки – чугунные, бронзовые или медные? Придя сюда и превратив окрестности в Страну Воскресших, Боги посрывали все колокола.
   Но звон мечей, то над землей, а то и выше, раздавался, все же, наверняка, достигая их слуха – или восприятия, привлекая их внимание, не давая им уснуть, отвлечься и, конечно, разгоняя последних демонов, если кто-то их них еще остался здесь, в благославенной посещением Богов стране.

-Еврейские письмена в твоей голове, на странице из Книги Смерти, они превращаются в иероглифы, которые ты все равно не в состоянии понять, а из иероглифов они становятся картинками, сначала черно-коричневыми на желтом фоне, затем добавляются красный, синий, зеленый цвета, картинки оживают и пляшут в твоей голове свой медленный танец, все больше ускоряясь – и вот их пляска уже неистова. Ты видишь эти фигурки людей и леопардов, оперенных змеев, черных и золотых птиц, сначала пятна, неясные силуэты из Тьмы или Солнца, способные стать чем (или кем?), а все же, впрочем, чем угодно, затем оказывается, что это вороны и, скажем, орлы. Ты видишь полосатых гремучих змей, ожившие стволы деревьев, оранжево-оранжевых и ящериц цвета песка, зеленую ослепительную листву и шевелящиеся языки в ней. Это лепестки цветов, пурпурных, алых и багровых. Ты видишь сизую и темную кольчугу чешуи в реке. Ведь это ты рыбак? Готовишься поймать большую рыбы? С плеском река раскрывает створки своих вод и голова дракона распахивает тебе гостеприимную пасть в оправе из клыков…
   С вспышкой сине-зеленого холодного огня вождь исчез, направленный своим шаманом в точно известное им обоим во всех деталях место. И так использовали здесь Уход и Возвращение. Не надо и лететь. Не то, что ехать или идти. Да, Боги появлением своим довольно щедро оделили Страну Воскресших. Возможно, так и должен был на самом деле выглядеть и полон быть Их Силой настоящий мир, не тот, что снится всем снаружи, там, за Границей Жизни? Того, где нужно по полдня отходить от того, что тебе приснилось – и это если не запомнил сон и вовсе ничего не видел, из того, что снилось. До самого полудня! А если видел, да и помнишь, то не отойти тебе от злых кошмаров той реальности за месяц и за год.
   Так писал Сапсан значками древними, похожими на птичьи следы, на обороте старой рукописи, найденной в одном из склепов Некрополя, им непрочитанной, на неизвестном языке. На счастье, листы заняли с одной лишь стороны, как будто для него оставив чистые страницы. И силы, и энергия, что раньше кто-то вложил в эти листы, так помогали шаману Воронов в изложении историй Страны Воскресших и полных версий обрывками передававшихся легенд о Прежнем Мире. «Возможно, это рукопись пророка того мира, описавшего теперешний наш мир, и все предания своего мира, что пожелал сохранить для нашего – о тех событиях, приведший к появлению Богов», - решил Сапсан.
-Знаешь, ведь змеиная слюна ядовита, - сказал закованный пятью цепями Змей Гремун, - Не только укус. Яд с клыков стекает в пасть.
   Ворон Сапсан посмотрел на лысого пленника.
-Мы, падальщики, едим и ядовитые трупы. Сейчас я нарисую Лик Грифона и вскрою тебя в его когтях. Когти я нарисую на тебе. А твою змеиную шкуру я натяну на бубны моих помошников.
   Гремун ядовито сплюнул на каменный пол. Высокие своды склепа, щели окон, оставшихся от заложенных проемов в стенах, отливающий медью щит, закрывающий вход под самым потолком. Цепи держали его у стены.
-Мы все частенько сбрасываем шкуры. Но вы разговариваете с теми, кого собираетесь убить, а нас совсем не интересует, что они могут нам сказать и что они знают о Прежнем.
-Да, вы видите их память очень ясно и вам не нужно с ними разговаривать. И летописей вы не ведете.
-Кому они нужны?
-А кому нужен яд, убить которым можно, только укусив? И ты, Ия родились из яйца. Я постараюсь убить тебя безболезненно. Хоть раз отправишься в Мир Змей спокойно.
   И Змеи, и Птицы, и Ящеры рождались в герметичной оболочке – нетвердой, но упругой, полупрозрачной или мутной скорлупе. И дозревали несколько недель, пока не набирались сил прорвать свое яйцо и выйти в Мир Множества Смертей и Множества Рождений, когда им начинало не хватать ни воздуха, ни пищи, истощив начальные запасы. Те, кто оказывался слаб, или, постигнув изнутри сознанием все радости этой реальности, отказывался выходить в нее, мумифицируясь и не поддаваясь на уговоры родителей и шаманов, и даже приказы вождей, закапывались в хранилищах, на дне Колодцев Мертвых Яиц. Там, передумав, они могли согласиться на вскрытие своего яйца. Из них получались шаманы, но они часто оставались маленького роста (по пояс остальным), так как медленно росли. А если пребывали на Дне по нескольку десятков лет, то оставались крошечными, всем по колено. Но они очень быстро летали и могли проходить сквозь стены и запертые двери, часто возвращались в виде птиц, собак и пум (и даже по собственному выбору) – для этого достаточно было убить их, отправив в Царство Птиц, Мир Змей или Чертоги Ящеров. А те, кто пытался прорвать оболочку, но не мог этого сделать, выбрасывались из Страны Воскресших, за Границу Жизни. В колодце, что хранил Сапсан, вылеживалась кладка, и были яйца, выдержанные до тридцати годов – к ним он собирался обратиться, если бы Касте вдруг начал кто-то серьезно угрожать. Ведь малютки были способны своим гневом устраивать ураганы и яростью своей упрваляли движением смерчей, порывов шквалов и волн песчаных бурь. Поэтому их баловали и старались не сердить. Древние дети! Но избыток их был сильным беспокойством для любого клана – они ломали мыслью стены и швыряли валуны, гнули мечи… А если ссорились между собой, то племени приходилось сбегать от их скандала, хотя бы за тысячу локтей.
   Драконы не рождались. Они выходили из пламени, лепестками распускавшегося там, куда спускалась Небесная Лестница – молния. И каждый из Двенадцати Домов был полон их потомков. Никто не видел и не ведал их исчезновения. Возвращались они непохожими на себя, или двойниками выбросившихся за Границу Жизни, вне чьего-то участия и присутствия, или кем-то из зверей (или их двойниками). Могли вернуться не сразу, а через несколько лет – впрочем, другой Дракон мог принять уже использованный кем-то облик. Могло их быть двое, трое, хоть десяток одинаковых – и так бывало, хоть и редко. Или разных, но принявших один облик. Появлялись они в виде обычных детей, усыновляясь оказавшейся при этом Кастой – или убиваясь ею. Появлялись они сразу взрослыми. «Дракон – что целое племя» - гласила пословица. Бывало их едва с дюжину на всю Страну Воскресших, а бывало, они числом превосходили все кланы трех соседних секторов. Бывало, помнили они о своих прошлых свершениях, бывало нет. Случалось, знали о том, при чем их, вроде не было. Сапсан считал, что они воплощения живущих в Царстве Тотемов, небесных и подземных жителей, а то и самих Богов – или разных Лиц, разных Масок Богов.
   Пентаграмма размахом в несколько взрослых длин, черная смола, что горит и капает на расчерченный красным мелом контур, застывая зубчатыми грядами хребтов и пиков, разделяющих долины. Вписанный позолотой грифон – крыло, голова, крыло, лапа, лапа. Хвост льва, обернутый восьмеричной петлей вокруг лап. Когти  левой лапы начерчены на левом плече, а когти правой – на правом. Раскинуты руки. Человек, как меч, нацелен вниз. Сбруя пояса, кожа и пряжки, латы на сапогах связанных вместе ног. На коже груди – змеиные глаза, клыки и жало, покрытые красными ромбами, складывающимися в цепь, свернутые в клубок перед прыжком петли рептилии. Морщинистый череп мудрого владыки песка и зернь чешуйчатой одежды этого владыки. Меч Неба, поражающего Землю.
-У Агнцев и Быков, Козлов и Туров рисуют вверх двумя зубцами, а вниз – одним. Так получается Рогатая Голова. И символ Поверженного. Мы почитаем того, кто вечно остается Там, откуда позже и в иных реальностях был свержен. И жертва расположена ногами вверх или ногами вбок, чаще влево – на рогах. Львы, Тигры, Барсы, Пумы и Пантеры не пишут этот знак. Он – для Крылатых. А они – такая же изнанка для тебя, как Агнцы, Козы. Туры – для меня, а Псы – для Ящеров. Ящеры велики, или малы, крылаты, или нет (так же, как вы), и так же, как и вы, похожи на Драконов. Драконам легче раствориться среди вас и Ящеров. Вполне возможно, что и мы близки к ним. Они напоминают сразу всех – и Львов, и даже Слонов со Свиньями, Котов и Обезьян. Всех. Мы произошли от них за много многих мног десятилетий до Явления Богов – тогда мы вновь от них произошли. Тебе сегодня повезло. Увидимся на днях?
   И с этими словами шаман всех птиц Ворон Сапсан широким и прощальным взмахом ритуального кинжала перерезал горло Змею.
-Мы не боремся с Тем, Кто Сложен. Сложен из Всемогущих, скрепленных раствором, в котором мы – песчинки, что замешаны в раствор. Мы не боремся с Небом, мы в Небе живем, даже Темная Сторона нашего Дома, Тень, что ночью становится безграничной. Для нас Тот, кто возник, отделившись от Создавшего Все первым, навсегда остался Там, откуда низвергнут для поклоняющихся восстанию скалы, решившей покорить все меньшие скалы, объявив собой всю горную гряду. Где-то в одних из возможных миров Ему удалось покорить всех меньших и последующих. Ему поклоняются переворачивающие вершину пиком вниз?  Навряд ли. Скорее это мы почитаем Его как одну из возможных судеб Вселенной. Они скорее поклоняются Его бунту, как будто вождь может бунтовать против племени. И, безусловно, поклоняются Его изгнанию и всех, изгнанных вместе с Ним – по крайней мере большинство из Темных Сторон, что пишут Его символ вершиной вниз, двумя вершинами же вверх. Мог бы и я использовать такое написание – но Птица, перевернутая вниз, спешащая к Земле, земле навстречу клювом, похожа на пикирующего во время охоты хищника. Годится для войны. Но не для падальщика из Касты Воронов. Все это бесконечно и невообразимо. Мы не можем изобразить то, что находится в мирах, находящихся выше и устроенных сложнее нашего. Лишь ключ, открывающий вход в эти миры. Или один из обликов того, кто открывает этот вход для нас. А что в этих мирах для нас непредставимо для нас Здесь, ведь оказавшись Там, мы перестаем быть собой, становимся чем-то большим, чем то, чем мы являемся Здесь, вспоминаем Себя, тех Себя, что обитают Там. Мы возвращаемся к Себе, к тем Себе, что невместимы в здешних нас. А Здесь мы – лишь рисунки Тех Себя, обитающих Там, мы та их часть, что может поместиться в нашем мире, мы – Их форма, способная жить в Этом мире, то , что осталось Здесь от Них, тень на Земле, отброшенная Летящими В Небе.
   Так обращался Ворон к изображению Грифона, снимая кожу им убитого, а перед этим взятого им в плен, стараясь не повредить картины, вытатуированной на груди убитого. Гремучий Змей украсит его новый бубен – тот, в котором станет жить Дух принесенного им в жертву, и с которым он станет заклинать всех Духов Змей Пустыни.
-Тотемы – разные Лица Единого. Они меняются по правилам. И постоянно каждое из них в нем живо. Иногда или часто, мы можем привлечь к себе внимание того из них, что создало нас или покровительствует нам. Нашего Тотема – сильного от Света, гневом порядка и созидания, уничтожения испорченного, или сильного от Тьмы – жаждущего покоя и яростного от всего, что его покою препятствует, разрушающего созданное, требующее напряжения Его сил и воли. Или разбудить то лицо Одного, что нужно нам, но спит.
   Грифон поверх горных цепей из черных пиков и хребтов, разделявших свои долины, вспыхнул, словно входя сквозь дверь из своего изображения. Пылали горы, покрывшись красным пламенем, как будто над черными горами, что оплывая, делались холмами, воздвиглись более реальные, иные, неземные, из огня. Всплеск, как волна или фонтан из жидкого сияния неразличимого и ослепительного цвета мгновенно? Медленно? (Нет времени в Стране Воскресших, Посетившие Ее забрали время, заменив его Бессмертием) спеша неторопливо, неизбежно и безжалостно затопили склеп, распространяя ощущение отчаяния, облегчения, надежды, страха, восхищения и ужаса на все ближайшие кварталы столицы кладбища, величественного собрания руин и склепов Некрополя.
   Последней на стене, бледно-лимонной и опадающей пудрой, исчезла красная, намазанная не тускнеющей аллелью, пятиконечная, как та же пентаграмма, буква «А».

-Наглый Пес!
-Что ты, я вообще самый скромный среди всех отсутствующих.
   Меч Дратхара представлял собой странное зрелище – обоюдоострый до середины, далее на четверть с одной стороны – похожие на клыки зубья пилы, торчащие почти в одной плоскости, а последняя четверть с той же стороны – и вовсе тупой брикет, напоминающий обух топора, за него он брался левой рукой, тогда его оружие становилось алебардой или секирой – даже проем для четырех пальцев, словно прорезь в зеркальце для пускания солнечных бликов, была оставлена, или для ломки пойманных ею мечей. Хотя чаще у этого Пса получалось таким способом выдирать мечи из рук, их сжимавших – те летели параллельно Савану Небес. А чтобы сломать клинок, нужно было собственный меч дернуть против часовой – рукоятью к этому Савану, или, если собственное лезвие лежало ни ближе к облакам, ни ближе к песку ни одним из концов, то – по часовой, вниз к поясу, да так, чтобы рукоять оружия противника осталась точно у него в руке, не шелохнувшись. Но не каждый из врагов обладал такой хваткой. Иные норовили со стоном и скрежетом стали выдернуть клинок из капкана. Вообще-то, прием этот назывался «сломанный ключ». Но большинство предпочитали огромные, всего лишь раза в полтора короче, чем мечи, кинжалы, или короткие сабли, а то и тесаки-мачете. Или что-нибудь прямое или чуть изогнутое из богатого японского пантеона, в котором все похоже на большие или просто гигантские бритвы. Встречались полумесяцы ятаганов, тамагавки (которые можно было и метать), стилеты и даже нечто вроде шпаг – полу или почти метровые спицы той же толщины, что меч, негнущиеся, трехгранные или в поперечнике, как ромбы с одной превосходящей диагональю, и, соответственно, тремя и четырьмя лезвиями. Четырехгранные, впрочем, бывали уплощенные, по форме приближаясь к мечам. Более медленные в движении из-за худшей обтекаемости и, часто большего веса, они щербили и гнули все железо, у которого оказывались на пути – ведь отбивала лезвие не плоская (а то и с каналом для облегчения веса) часть клинка, та, которой бьют плашмя, а твердая прямая грань хоть и тупого, но все же угла. Более короткие спицы метались – и даже надеваемыми на левое предплечье баллистами навроде арбалетов. Все это изобилие песчаных ключей от смерти Дратхар изучил, когда был подмастерьем оружейника – пока Гиены не вытеснили его клан с кладбища в долине между Трех Холмов.
-В твоих речах, Койот, всегда что-то зловещее. Зловеще ты вещаешь свое Зло.
-Вещаю Зло?
-Зло вещее.
   Койот задумался, поскреб клочки своей неровной пего-серой шевелюры.
-Поел бы ты в щенячестве так много крыс – не Крыс Песка, а маленьких, четвероногих, мелких собратьев…
-Сырыми?
-Да.
-Ты ведь заражен их Духом, Духом Крыс! Ты полон их крови. Нужно было хотя бы запекать их. Или ждать, чтобы протухли. Ты жрал их свежими?
-Угу.
-Так прямо с кровью?
-Я был так мал, что ничего не понимал.
-Живой Дух Крысы! Ты их сожрал, пожалуй, много сотен, а то и тысяч…
-Да бо-ольше!
-Ты их не считал? Охотился и не считал убитую добычу?! Обжора. Ну, ты проглот! И что это такое – «щенячество»?
-А как называлось, когда ты был меньше, чем сейчас? Неужели словом «детство»?
-Недовзрослость. Нас называли «полупсы», «недособаки», «недопесок», помню меня дразнили «полкобеля», мою сестренку – «полусука».
-Из-за роста?
-Ага. Так что, пожалуй, недопесие. Бывло, мастер так и говорил – «морока мне с твоими блохами, сплошное недопесие». Я все время боялся, что одна из блох свалится в расплав и запечется в стали, а наконечник копья или стрелы, клинок ножа, кинжала, меча, алебарды, что выйдет из этой стали, сломается, едва и чуть тряхнут. А ты, наверное, прятался в самых сухих местах, вдали от колодцев и оазисов?
-Прятался.
-И пил крысиную кровь?
-Пил.
-Тебе не предлагали вступить в Братство Крыс Песка? От тебя должно было пахнуть крысами.
-Предлагали. Но тогда меня уже тошнило от крыс. В щенячестве я их переел.
-Да ты просто обожрался ими. Ну ладно, будете у нас в Аду, милости просим.

   Сантор нарисовал кинжалом Солнце, а затем еще и выбил его в воздухе. Двойное изображение сияло дымчато тем внутренне видимым светом, что стекал с клинка.
-След сохранится до самых сумерек – и только серая мгла растворит его. А если нам придется отсюда сбежать – не боишься, что узнают по этому следу, что это ты здесь был?
   Сантор свободною левой ладонью стер след, развеяв свет.
-Ты помнишь, когда мы последний раз видели Солнце? По книгам, было Новолуние. Но завеса облаков стала тоньше и Солнце на нас смотрело сквозь нее, неотличимое от Луны. Они – как два глаза Неба. Днем всегда открыт один, а вечером и утром иногда нам удается видеть оба. Второй, тот, лунный глаз Неба, ночью бывает один. Но Небо редко смотрит на нас. Хотя оба глаза его излучают свет. Глаз Солнца – еще и жару. И лень. И гнев.
-А глаз Луны – мечты, тоску и страхи? Нашел бы ты лучше еще Клыков Грома. А то у нас четыре Грома, но пасть каждого пуста.
-Скажи мне, Тур, не может глаз Солнца излучать еще и день, а глаз Луны – еще и ночь?
-Глаз Солнца излучает день. Но ты ведь только что заметил, как видел их оба и утром и вечером. Где тогда была ночь? Не забудь смазать ядом рога у козлов. Наша свора козлов устала объедать шерсть друг у друга. Они голодны. Давно пора кормить их мясом, поить их кровью. Сегодня нужно поймать кого-нибудь.
-А почему нельзя кому-то из нас?..
-А потому что тогда они начнут набрасываться на нас каждый раз, когда его величество Голод заглянет им в брюхо. Мы для них табу. Если они узнают, каковы мы на вкус, мы навсегда останемся для них добычей. Ты заметил, что они ловят и раздирают Собак, но никогда не трогают никого из своих? Случись такое – и у нас не станет Своры.
   Сантор вынул саблю и стал описывать трех, четырех и пятилепестковые маки, затем и вовсе завертелся волчком, налагая идеальные дуги в трех основных и множестве косых плоскостей, сливающиеся в стальную розу на ветру. Тур с подозрением взирал на змеиные движения его руки.

   Топот маленьких легких ножек, бегавших из угла в угол у него над головой, уровнем выше, сливался в мерный рокот барабана. Когда он забивал кого-то, такого не было. Голодный Кабан представил себе ножки этого поросенка – сочное нежное мясо, молодую пьянящую кровь, приобретшие сходство с любимым его свинским лакомством – двоюродным племянником Ганешей, его свиные ножки, когда они по жребию доставались ему на обед, их топот, словно глупый лепет подбегающего к нему тела. Это дитя с его радостным повизгиванием при виде бледного резинового Санта-Хрюши, его любимой игрушки, издающей тот же визг, что и он сам, когда голодный Вепрь Кабан отрезал его топочущие ножки, так, чтобы на бедре оставалось как можно больше мякоти окорока… Визг замолкал, когда доходила очередь до головы. Но ту Вепрь Хряк, к примеру, отрывал, схватив крепко двумя руками, так, словно старался зажать поросенку уши. А поросенок при этом визжал, словно резал, пока внезапно визг его, будивший, видимо и грозных Судей Неба и исполнителей их приговоров в Преисподней, не обрывался разом. Сам он сначала резал глотку. Племянник, все-таки, нужно быть порядочной свиньей. Тем более, что этот поросенок, возможно, никакой и не племянник – а более того…ну, или менее того. Ведь все же его мать, во всем благоразумная свинья, частенько была неразборчива. Впрочем, кто их считает, этих поросят в хлеву? Все они – дети Неба, запертые Здесь.
-Нет, все же это форменное свинство, - проворчал Кабан, - Что это такое? Форменное свинство. Шериф, в конце концов я, или нет? Где эти подшерифы и их недосвинки-помошники, раздерми их сало?!
   Кабан, эта свинская совесть и честь, а заодно и порядок, был заперт  в нижнем, подвальном склепе. А Хрюкки и Хрякки пошли за пилой с топором.
   Ибо его величество Жребий сказал, что пора ему накормить своим беконом все их стадо.
   В конце концов он вышел из себя и завизжал – надрывно, хрипло, рвущим струны невидимых потоков сил и тока воздуха, басом. Ведь он не мудрый Хатхи – вождь всех стад, чтобы свой жир копить до последнего вздоха, пока собратья, улыбаясь ему ответной улыбкой, такой же безмятежной и счастливой, как его, не вскроют его брюхо, вспоров его щетинистую шкуру, словно свинью-копилку, чтобы очистить его внутренности от всего, что накопилось в них с последней смерти.
   Он безумно, яростно, трубно ревел, как дикий вепрь, как, впрочем, и положено каждому из Вепрей.
   А уж ему, шерифу, довелось забить достаточно свиней в их стаде – порядочных, нормальных и не очень. Большинство здоровых, сильных, таких как он, их шериф, перед забоем было в бешенстве. Что делать, когда не хватает скота, приходится забивать свиней – да не того, кто попадется, а по правилам Закона. Закон гласит, что выбор должен быть честным – случайным. Пусть Небо само определит, кого оно желает вернуть себе. Что делать, бывает, что пленный скот после забоя возвращается вне пределов видимости стада. А другое стадо, найдя клейменого скота, скорей всего его переклеймит, а не вернет владельцу.
-Вот и приходится мне исходить на визг! Проклятые сосиськи-холодцы! Я стану орать, пока не похудею ровно вдвое!! А если вы и тогда не поторопитесь, то обнаружите мой скелет, мою высушенную мумию! И тогда вы сможете! Распилить ее!! Или расколоть!!!
   От рева обреченного на исполнение долга перед своим стадом дрожали стены запертого каземата.
-Я требую немедленной смерти! Сколько можно ждать?!
   Наконец, послышался скрежет наружных засовов.
-Где вы шляетесь, ленивые свиньи? Вообще, зачем вы заперли меня?! Вы что, надеялись, что я сбегу и вы сможете поразвлечься моими поисками, а затем и поимкой, забросив под это все остальные дела?!
-Ты свободен, шериф, - сказал осклабившийся Хрюкки.
-Что?!! – шеф-повар стада выпучил глаза.
   А Хрякки сообщил:
-Гориллы попроламывали черепа одной стоянке. Своими каменными кокосами. Хрякша, Великий Свин и семеро их поросят. У них там был один обезьяний шаман – павиан.
-И семеро поросят? – спросил Кабан, поправив перевязь из человеческой кожи.
-Поросят, они, конечно, утащили, а скот отпустили. Или тоже забрали с собой – Собак, Пум, Ящеров. Ну а мамашу с папашей оставили. Так что, шэф, надобность вскрывать твою копилку и прочищать твои кишки от всего дерьма, что там скопилось, отпадает. У нас и так ужу два трупа.
-Что?! Я зря сидел здесь взаперти, потел, худел и нервничал? Да лучше бы я сам зарезался на суде-жеребятнике! Или сразу же после суда и жребия. Или здесь… Почему вы не оставили мне хотя бы нож? А если бы на меня кто-нибудь напал?!
-В другой раз, шеф, - дружески успокоил его Хрюкки.
-Что?! Ты еще скажи, что этот раз не считается! Я сейчас же запишу себя в книгу забитых и ни на одной из трех следующих жеребьевок меня не будет. Ибо нельзя дважды подряд забить одну и ту же свинью. А трижды подряд нельзя тем более. А уж четыре раза подряд забивать – и вовсе будет не по совести.
   Шериф еще долго визжал на своих подручных, а те добродушно отхрюкивались. В этом стаде не было черезмерно кровожадных свиней, как, впрочем, и на большинстве из скотских хуторов.
   Где запекали хлеб из зерна, выращиваемого в парниках, в круглые буханки в форме когда-то виденных небесных кораблей. Тогда, в дни битв летающих замков.
   Вся троица направилась к сестре шерифа Хрюлли, которая была порядочной свиньей. Ничто не уважалось в этом уголке Страны Воскресших, как эдакое вот, наивное и безмятежное, простое, искреннее и сердечное добропорядочное свинство.
   О, это не были коварные любители баллад. Одно название – Бал Лада. Или же Балл Ада? Та самая оценка Преисподней, что выставляется за каждый грех, или собрание гармоний, что в танцах выражают наивысший смысл устройства всех дел во всех земных мирах, являющихся отражением небесных? Два разных смысла при  расчленении того же слова. Какое место буква изберет, какой она захочет быть – последней маленькой, но в первом слове, или первой и большой, но во втором?
   Шли три свиньи по кладбищу и, хрюкая, смеялись над тем, что одному из них пришлось голодному почти полдня ждать, когда его забьют на обед остальным. Но так и не забили, не дождался. И из-за этого взбесился свин, от ярости он вышел из себя.
   Свиньи на кладбище питаются трупами. Едят глазные яблоки и печень мертвецов. И собственной родни – неразменные свинки. О, вечное счастье бекона, способного воскресать!
   Бредут по улочке меж склепов разной степени сохранности (а значит, и пригодности для хлева свинского и для загона скотского). И счастливы. Бекон бессмертен.
   У одной из стен, украшенной рылом Дурня-Пятачка, шериф остановился.
-Вот, понаживописали живописи, - с плохо скрываемым злорадством довольно пробасил он.
   Все в поросячестве любили сказки про медведя, кролика, осла и тигра, где всех побеждал благородный и презирающий хитрость, простой и добродушный Дурень- Пятачок.
-Пусти скота в хлев, - привычно заметил Хрюкки.
-Не вздумайте, кстати, в хлев скотов напустить, хоть бы и женского пола, как в прошлый раз, - встревожено напомнил Кабан.
-Большого Кабана Большое Слово…
-Скоты любой приличный хлев изгадят. Место скотов – загон. Или, если им в своем загоне плохо, дует и они худеют, найдите им склеп получше.
   Но даже вежливый свин пришел бы в ярость, услышав за два переулка из хибары Хрюлли нестройные песни, выкрики и гомон.
-Собачий лай…
-И блеянье козла…
-И гогот хриплый…
-Ржание двух пьяных жеребцов…
-Крысиный писк…
-Тигриное рычание, пока, однако, довольное и даже добродушное…
-Мурлыкание мрачное и вкрадчивое подлого кота!
-И смех рыдающей взахлеб гиены…
-Да там, у Хрюлли, вроде бы полным-полно…
-Весь хлев моей сестры битком забит скотом!
-Однако… - Хрякки, следую чуть позади шерифа и слева (справа, прикрывая и тыл и фланг Свирепого и Страшного, Что Ломит Напролом, шел Хрюкки), прислушался, заметив радостно некстати:
-А голос-то один!
-Ох, свиноматушки мои, - присев и сипло выдохнув, Кабан забегал глазками по большаку и переулкам, - Дракон…Да он нам не на пищу, а просто для забавы перережет пол-хутора.
-А Гориллы-то не так уж далеко. Один набег после него – и всех вернувшихся так раскидает, что стада нашего не соберешь. Нам некуда будет вернуться. Все наши братья, вся родня окажутся в Долинах Мамонтов. Кто станет здесь нас ждать? Кто память нам вернет своими рассказами, коли ее мы потеряем?
-Так пропадали многие стада, их хутора пустели.
-Беспамятные, возвращаясь к свиньям, в запарке обращались в скот.
-Слушай, может, как с Хрюнгеллой? Помнишь эту историю у Пегих и Пятнистых? Прогуляется всласть злодей и тихо уведет она его подальше…
-Скажем, полюбоваться древностями Замкового Городка…
-А там отравит, сонного, за эти дни собою истощив.
-А там, глядишь, вернется он, пресытившись, не к ней, а где-нибудь подальше, лихоносец.
-Или в беспамятстве, забыв про нас совсем.
-А может, мы его… того? Возьмем и заклеймим?
-Молчать!  - отрывисто взвизгнул их шериф свою команду, - Запомните, тупые боровы – захочешь стадо погубить, подсунь ему Дракона в качестве скота. Мы свми так шутили над Косматою Ордой, продав им в рабство семь беспамятных Драконов. Восстав, они их раненых всех выкинули с обрыва Огненного Берега Невидимого Моря.

-Мое почтение…
-Почтение мое. Ты все исполнил?
-Я старался.
-Нет необходимости стараться. Ты – среди Змей. Все должно происходить само, захватывая тебя целиком. Ты – то, что делаешь. Разделываешь мясо – сливайся с мясом. Не борись с ним, не сопротивляйся тому, чем занимаешься. Нет тебя и нет мяса, когда ты режешь мясо. Вы – одно. Так получается быстрее и лучше. И лишних не тратится сил. Не стараешься делать, а делаешь то, что не мог бы не сделать.
-Так выжимаешься досуха.
-И успеваешь сделать много больше. Ты и мясо – всего лишь разные витки одной змеи. Ты – ее виток в форме своего тела, а мясо – ее виток в форме мяса. Не старайся – когда ты «стараешься», то подразумевается, что если бы ты не «старался», то вышло бы хуже.
-Получается, что я режу сам себя?
-Не ты, а Змей. Змей режет сам себя и отрастает снова. При помощи тебя, оформленного, чтобы резать и этих туш, оформленных для того, чтобы ты их разделал. Удав считает, что он и кролик – одно целое. Поэтому он пожирает кролика, не зная жалости, сомнений и тревог. И продолжает беседу с кроликом, пока тот переваривается, все эти недели, расспрашивая его о том, что видел и что слышал при жизни этот, уже мертвый кролик.
-Мы все мертвы.
-Но кролик, пойманный в капкан змеиного желудка, перевариваясь, жив той жизнью мертвеца, чьи лапки не оторваны от позвоночника. Мозг жертвы, мозг еды как будто спит. И разговаривает, отвечая послушно и без лжи, правдиво, на все вопросы насыщающегося Змея. Беседа, начатая, пока тот кролик был снаружи, беспокойный, нервный, спокойно и неторопливо продолжается внутри. И постепенно кролик сообщает все. Он выжат досуха. И, насытив плоть и дух змеиные, он, наконец, свободно отправляется в свои Шелковистые Норы. Все это время, пока, не прерываясь ни днем, ни ночью, продолжается беседа удава с проглоченным им кроликом, почтительным и кротким, удав рассказывает пище о происходящем вокруг них – и даже то, на что сам кролик никогда бы внимания не обратил. И даже показывает все, что видит своим зрением – внешним и внутренним. И это видение мира (скорей миров, ведь Змеи видят все миры) недоступно кролику, пока он одинок. Сам кролик уже мертв, но вот остатки его Духа – почтительный и внемлющий всей мудрости змеиной собеседник, уходящий тихо, постепенно растворяясь, возвращая Змею всю сообщенную им мудрость, не тратя ее зря и не расстраивая резким и внезапным расставанием. А ты, стараясь, словно заставляешь себя, не желая делать то, чем занимаешься. Как будто у тебя есть возможность даже и вовсе ничего не делать. Как-будто ты мог бы делать что-то другое, или вовсе ничего не делать. Или возможность сделать плохо, но ты «стараешься» побороть эту возможность. Если только она – не желание. Возможность все испортить. Есть возможность что-то сделать – используй ее, прояви себя, слейся с этим делом, обогати себя на то, что в нем содержится. Тогда ты проявишь себя полностью, и даже то, чего в тебе раньше не было. Например, в тебе проявится то, что было в этих тушах. Не «старайся», не борись с собой и с мясом. Пойми его, дойди до пределов своего понимания и выйди за них. Так ты придешь к чему-то новому. А все, остававшееся в мясе от прежде заключенного в нем Духа, перейдет в тебя. Ты понял?
-Понял, мессир Серпентис.
-Продолжай. Путь непрерывен.
   И, переходом и тремя лестницами спустя:
-Кто кожу снял, ее уж не наденет. Раз снял – значит стала мала. В этой сброшенной шкуре только на карнавале кто-то меньший может появиться – и то лишь для того, чтобы изобразить то, чем освободившийся от шрамов ошибок прошлых, прежде был. Затем, чтобы Небесные увидели, каким он хочет стать, надевший сброшенную тяжесть кожи, и приняли чужие шрамы иного Змея за шрамы того, кто на себя надел отмерший облик, умершее, пережитое лицо того, кто вырастил себе лицо другое. Так подойдет?
-Конечно. Славно. Подойдет.
-Нет конца у движения Змея.
-Все кипит, все изменяется на кухне Повара Вселенной, который все время готовит новые миры. Мы – лишь приправа в его блюде.
   Двенадцатью шагами позже:
-И если будет продолжать «стараться», найди ему какое-нибудь еще занятие, а после – замени на тушах. Возможно, путь его Змея лежит мимо этих туш. Змею нельзя «стараться». Змей или делает все отлично, или это не его дело и нужно найти то, с чем он справится отлично. А хорошо – уже плохо для мудрости Змея.

   Сантор прочертил двумя кинжалами прямую линию, сомкнув ее перед собой («Правое встречает Левое») и сразу же насадил того Духа, что остался инкогнито, на рога других кинжалов, кривых и коротких. Когда он сменил на них те, первые, Тур не заметил.
-Знаешь, мне пришло в голову, что Заветы, где Чудотворную Силу употребляли на превращение воды в вино, скорее написаны позднее, чем книга, в которой пить вино запрещено. Иначе получается, что Тот, кто пришел позднее, учил на собственном примере о вреде пиров с возлияниями.
   Тур деликатно помолчал, потом предупредил:
-Безумие дервиша и берсерка может объяснить твои слова, но мой совет: если не хочешь, чтобы Огненный Порог наших Ворот На Небо передвигали постепенно твои ступни, колени, правую руку, левую руку, то, что останется от ног, а напоследок голову, забрав полученное после обжига и сделав из этого бурдюк для дерьма – походное отхожее место (ведь нельзя пачкать священный прах песка своими нечистотами) – не говори другим Архарам того, что только что поведал мне!
-Ты против того, чтобы из меня удобряли оазисы?
-Я против того, чтобы отрезать пламенем Границы твои золотые руки. Ведь если тебе отжечь конечности и привести тебя в сознание, ты вернешься без них! А если отжечь голову и выскоблить потроха, то вечно будешь каркасом из костей и жил для кожи Пожирателя Нечистот! Какова тогда будет Вечность?
-Кто-нибудь уже пытался это проделать?
-Ты видел одноруких? Одноногих? Обычно плоть, вспыхнув с краю, сгорает целиком. Огонь вытягивает нас обратно за порог. Но для тебя постараются сделать то, что я тебе описал. Хотя, обжегшись и удержавшись Здесь, в проеме Врат, остаются со шрамом зажившего ожега – как если бы просто сунули руку в костер.
   Сантор посмотрел в сторону мутного горизонта.
-Знаешь, что все Небеса и Миры Духов, других планет, всех звезд, туманностей и вероятностей событий едино содержаться в каждом мире Вселенной, как бы непохожи они не были. Собака, муравей – а Дом один. Баран, Козел, Паук, наверное лягушка – Дом один.
-Все твои сказки не стоят одной. И только ее я согласен слушать бесконечно. Это сказка «Али-бабай и сорок покойников»

   Две козы с тусклой и узколистой, свалявшейся клочьями мелкой травой вместо шерсти, стояли рядом и ощипывали друг друга, как подружки-лужайки.
-Зелье – ключ от Сознания. От сознания Того Тебя, что обитает в Небесном Мире – в одном из Небесных Миров, или во всех из них сразу. И, открывая Врата Сознания, ты , смешивая миры, вызываешь то, из-за чего Небо опускается на Землю. Или находишься сразу в Том Мире, там, где ты настоящий, и в этом, где ты – Тень, оставшаяся от Того, когда он был испепелен взглядом Посетивших Нас. Или просто Тень, упавшая на Землю, отброшенная Тем, Жителем Небес, Летящим. Бывает, что просто открывается дверь в иной мир – и ты уходишь в него. Или нам нужно это Зелье, так же, как соль или эти «витамины». И если нет такого компонента пищи, то мы испытываем «авитаминоз», становимся больны, неполноценны. Что-то может быть в этом вот Зелье, чего Здесь нет, но есть Там, откуда мы возвращаемся. В воздухе. Или в воде.
-Поэтому, старик, еще до Появления Богов ты ел тех, кто ходит на двух ногах и разговаривает? «Наркоманов»?
-Да ведь я и придумал есть друг друга. А раньше я ел только тех, кто сам питался определенным Зельем, тем, что, что называется, Мое. Другие старики – других, другую дичь. Мы их по запаху определяли – чем они питаются, моя дичь, не моя. Нам даже скорее нужно было не Зелье, которое они жрали, остававшееся в их мясе и крови, а то, что из него получалось – в жидкости, в которой плавают их мозги. Что-то из этого было ив крови. Мы, парень, пили кровь. Но, с появлением Богов, от этой Амброзии, Нового Света, мы, похоже, изменились. Теперь и воздух, и вода – Наши. Даже песок… Я его иногда добавляю, прожарив, в муку. Пеку себе печенье. А сейчас, обреж-ка пару клоков вон с той козы, лучше со лба. Там более зрелая шерсть, Дух из Дома Головы переселяется в нее, да и посуше, да и не пырнет тебя, если ты одной рукой придержишь ее за рог, а второй сострежешь шерсти клок. Но это я так, параллельно, разобрал?
-Да, вроде разобрал. А цветы на козах не распускаются? Тюльпаны, лотосы, розы… Ну, иам, где выходы корней их Внутренних Плодов – на лбу, на шее, на спине…
-Бывает. Только редко, у многих только раз всего-то и увидишь… Той Большой Единственной Весной. А у кого-то часто, через год. Но чаще – Первою Весной. Трубку я уже просушил, сейчас раскурим.

   Нид Дер Сан расчехлил шарманку и трели стонущего и оптимистичного воинственного воя мистично развернули свой чертог, а под его сводом очереди ультразвуков и беззвучно ухающие разрывы инфразвуков косили крыс нестройные ряды. Крысы ничего не могли поделать – они вылезали из своих однодневных нор в песке, так как иначе рисковали утонуть в рассыпающихся стенах своих жилищ, в сжимающем, душащем и погребающем их песке. А на склонах барханов, когда толщи их перекати-холмов уже переставали глушить Ад, растворенный в звуках, издаваемых шарманщиком при каждом повороте колеса, ощетинивимся раструбами органных туб. Все вылезшие крысы попадали замертво.
-Ну вот, на завтрак настрелял.
   На самом деле Воины Луны готовились оттеснить Песчаное Братство из трех умеренной сохранности кладбищ (почти не тронутых вниманием Богов селений) и лишние глаза их многочисленных собратьев им были вовсе ни к чему. Само же Братство применяло Жестяные Горны, которые дребезжа визжали так, что зубы ныли, сводило челюсти, резцы скрипели и крошились, хватала цепкая когтистая тоска, сжимая сердце и конечности слабели. И только перелив ревущих, воющих, гудящих Духов, собранных в шарманке (всех, кто тут погиб, сражаясь и всех Воинов, ушедших в бою – ведь в этих Кланах считали, что каждый раз при воскрешении в Страну Воскресших возвращается другой, похожий, но тот, что съеден, умирает навсегда, передавая свою память наследнику своей судьбы) способен был прервать, сломать или хотя бы вскользь пустить движение Пилы Сознания, сбросить оцепенение, вызываемое вместе с страхом пилящими не только слух, но также плоть и кости, всеми подлыми и жуткими, безумными со звуком играми крыс.
   Нид Дер Сан подобрал пару лежащих ближе к нему тушек и пошел к своему шалашу.
-Если ты взлелеянный и вскормленный переросток, дитя тех, кто мне по пояс, великан своего народа, а я – затравленный и зараженный всем пережившими То Очищение болезнями (что Меч Невидимый, вдыхаемый, съедаемый и выпиваемый, сквозь кожу проходящий незаметно) еще в младенчестве, забитый издевательствами до дрожи и потери памяти на вид собственной руки в моем сгноенном детстве – чтобы не вырос до настоящих, истинных своих размеров, карлик и урод по тайной собственной самооценке (память Предков), то тогда согласия искать нам бесполезно, хотя и одного с тобою роста мы.
   Во время битвы крысы, шныряя со всех сторон вокруг столкнувшихся воинов и под ногами могли и укусить внезапно, порвав сухожилие на ноге или покалечив кисть руки, сбить с ритма при передвижении и в схватке своим пронзительным писком. Также, в совокупности обозревая всю схватку со всех сторон, могли создать эффект локального всеведения у своих двуногих братьев. Псы их ловили, но крыс всегда оказывалось много – да и среди них встречались матерые и мощные бойцы, способные вдвоем расправиться с усталым или захворавшим псом, не отошедшей от ощена сукой или с неопытным и безалаберным щенком, набирающимся ума, сноровки и привычки, глядя на то, как разрывают на куски таких же, как они – или на собственном примере смерти, словно сна в кошмарном и реальном мире, с последующим пробуждением в него опять же, возвращаясь из Лесного Царства, каким являлся собачий рай.
   А именно сегодня намечалась такая битва, после которой все Кланы Псов надолго будут сыты и свежим, и копченым, и вяленым, а через годы – еще и мумифицированным и сушеным мясом, что зарывается в закрома, на самом дне песчаного этого моря, врытыми сваями прикрепленными к почве – прежнему дну атмосферы, грунту, дну мира, видимого как реальность на Земле. Мумифицерны оставались на крайний случай вроде эпидемии всеобщего падежа без задних лап или повального бешенства. Их готовили, вымачивая, чтобы пропитались каждой жилкой, в растворе из мочи и крови. Кровь добавлялась от более свежих туш, для аппетита, иначе мумию невкусно было жрать.

-Займемся арифметикой цветов. Если от зеленого отнять желтое, то получится синее. Если зеленое очистить от желтого, изъять из зеленого желтое, то получится синее. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Займемся алгеброй цветов. Сгущая, умножая синее, получим черное. Понял-запомнил?
-Понял-запомнил.
-Теперь сложнейшее – гипотеза цветов. Из черного, растворяя, деля, иногда получается красное (когда это черное создали, сгущая-умножая красный цвет). Получим ли мы из того черного синее?
-Нет.
-Ай, не спеши! Любой цвет сгущаясь-умножаясь, дает нам черный. Если сгустить его достаточно, до полной неразличимости источника, его следов-оттенков, то в полном, бесконечно черном цвете могут содержаться все черные цвета, что получаются из разных, друг на друга не похожих.
-Даже из белого?
-А проще самый чистый, без оттенков, черный цвет получить из белого (ведь, разрежаясь, он дает нам серый, серый – постепенно белый, и значит, мы способны представить и обратное) – сгущая белый цвет. Не понял, но запомнил. Теперь о главном. Наши краски нам дает то, чего здесь больше, в нашем мире – кровь и сажа. Так чаще все мы красим в ту или иную краску (реальное вещество, материализованный цвет) из красного и черного рядов. Ну, реже – зеленого (листва дает зеленый цвет) и фиолетового (листва, что фиолетова – там, ближе к середине мира, где самые большие склепы, запомни, кстати – самые большие склепы, при всей их живописности, еще и самые разрушенные, а значит, наименее полезные для нас), еще реже – желтого (железо ржавое), ну там уж дальше совсем уж редкие цвета, их нет в природе, их создают искусством. А цвет – идея, Дух. Реальна краска, что сообщает его коже, льну, хлопку, шерсти. Немного понял, но не все запомнил, молодец!

-Слушай сказку, Косой!
-Опять про Мартовского Шляпника?
-Нет. Про Мозаичного Деда, который носил в рюкзаке за спиной пять своих отрезанных голов. Представляешь, однажды прорвал нефтяной фонтан.
-И Змеи его подожгли. Просто потому что гады.
-Нет, не успели. Все Кролики сидели на холмах. На бледных холмах, окруженные этой темной жидкостью, вонючей и страшной. И уже сожрали всю шерсть друг у друга и принялись обгладывать лопоухие уши собратьев, как вдруг появился на старом корыте этот шестиглавый дед с пятью мертвыми головами и одной, последней – живой. Мудрый дед собирал всех кроликов с холмов и плыл, стараясь никого не пропустить. В нефти уже плюхались какие-то ящеры (а может, всплыли вместе с ней), и один из них, открыв огромную пасть, спросил: «О, шестимозглый дед! Куда ты везешь этих жертв потопа? Менять на зелья для своих шести мозгов?» Дед бросил ему в пасть одного из окоченевших, впавших в ступор кроликов, тупо пялившихся на нефть, которую они видели первый раз. И когда ящер захрустел этим кроликом, дед сказал: «Там есть глубокий колодец, который я с помощью холста, лопаты и песка сохранил от затопления. Туда везу я этих кроликов. Там сброшу их, и, разрушив дамбу, утоплю их всех. А если я оставлю их на этих холмах, то ведь тогда они, пожалуй, упустят это приключение – им не удастся утонуть, и все их смерти будут похожи». Тут все эти кролики, озверев от голода, начали рвать друг друга зубами – ступор у них прошел. Загрызли и деда, перевернули лодку, все утонули, но ящеру все же досталось – чего-то тоже у него отгрызли. А дед, который боялся, что кто-нибудь из них («Одно меня тревожит – вдруг, если я их оставлю на вершинах, кто-нибудь из них да не утонет») , этому деду пришлось присоединить свою последнюю живую голову к предыдущим пяти мертвым. Так и поплыли они вшестером, как зомби-колобки. И хорошо, что не тефтельки.
-Ты меня обрадовал, что я не кролик. А что, гады все-таки подожгли это море? А то куда бы оно делось?
-Вы что, опять про жаркое?
-Иди отсюда!
-Нет, в нем потом еще крыс топили. А потом выпили.
-Да кто выпил?
-Кому нельзя, те и выпили.
-А кто сгорел?
-Мы сгорели, только ты не помнишь.
-Потом этот дед ходил уже с мешком голов, потом у него была пещера, в которой горой лежали его головы, он надевал их, каждую ночь новую, когда потерял свою собственную…
-Эти тоже были его собственными, дурак лопоухий, не помнишь, с чего начинал!
-Когда потерял свою живую. Дед был умный и его подолгу никто не мог убить. И каждый раз, когда он умирал, исчезала его голова. А когда он возвращался, то нес прошлую голову с собой, в свою коллекцию, в свое хранилище мудрости – собрание своих отрезанных голов, мертвых голов, которые он берег ив которых заключалась его мудрость. Эти головы жили вокруг него, не покидая…
-Заткнись, меня сейчас стошнит!
-Кто видел, как он ел лихорадную траву? Говорили ведь, чтобы он близко не подходил к лихорадной траве, чуть что, так сразу – по ушам, вырвать ему уши с корнем!
-Отрезать голову!
-Ну, наконец-то. Я знаю, кем мы сегодня будем ужинать!
   «Все кролики и коты навсегда остаются крольчатами и котятами. Даже вырастая размером с быка. Сознание их остается тем же, что и в возрасте, когда они были себе по пояс. Особенно, когда они дремлют. Ты видишь и слышишь все ясно?»
   «Слышу ясно, но вижу так, что  то ясно, то все начинает расплываться и меняются цвета. И оживают тени. Тени их похожи не на кроликов инее на котов, а на свиней… или собак…»
   «Это гиены. Уходи оттуда. Тени гиен. Скорее лети обратно в себя. Нам нужно сменить этот склеп. Иначе Хохот Гиен, их демоны злорадно последуют за тобой».
   «А ты разве не Здесь?»
   «Мне нет нужды так близко подбираться к ним. Мне отлично и отсюда видно».
   И кто-то завопил веселую песню:
                Три упыря в одном гробу
                Тонули как-то раз в пруду!
                В котором жирные девчушки
                Полощут, словно чушки, тушки!
                Все это видел злой тушкан,
                Когда попался в стоп-капкан!
                Бесплатный сыр всегда отравлен,
                Час смерти на цене проставлен!

   Страницы фолианта были твердыми, почти картонными, не уступая кожаному мягкому истертому, прошитому от времени остекляневшей жилкой, переплету.
-Читай внимательно.
   Страницы украшали картинки – черный, красный, желтый тона правили на них свой взгляд на мир вещей.
-Ведь ты всегда в своей речи употребляешь слова, произносимые другими, внезапно вошедшими в зал, через четверть или полдня после того, как ты их скажешь. Достаточно редкие слова.
-Но здесь одни рисунки!
-Текст приходится на те страницы, что склеены. Прочти их.
-«Свободны те, кто сам свободен сделать выбор, жить ли им, или уйти из жизни, освободившись от страданий. И если они действительно свободны, то, словно во сне, что наша жизнь, на глазах зарастают смертельные раны. И они не могут умереть. Иные их поэтому считают не свободными, рабами. А то, кто Дух освободил, оставив на Земле пустое тело, пригодное к оживлению, освободив его для Духа, жаждущего вернуться на Землю, вселиться в дом пустой оставленной жизнью плоти, изголодавшись по этой простой и плотской жизни, что для них, летающих в просторах чистой и холодной, полной Силы пустоты, лишь сон». Я много допустил ошибок?
   Молчание. И не мигающий взор, полный вечности и бесконечности, зияющий и доносящийся из затененной пещеры надвинутого капюшона.
-Мы все читаем разное. И часто нам кажется, что мы противоречим друг другу. Реже, и тем, кто более сведущ и мудр из нас – что это все различные версии, истолкования и переводы с языка, нам не знакомого. Мы не знаем языка, на котором написана эта книга. Но изучим ли когда-нибудь его, сопоставляя переводы, сделанные теми, кто способен читать написанное на обратной стороне листа, чья чистая страница не может взгляду сообщить, что у нее с обратной стороны? Возможно, нам нельзя смотреть на знаки языка, что нам неведом, как на окна дома, населенного врагом. Не знаю даже, сделаны ли копии со склеенных страниц.
-Зачем же переводить такие надписи, неосторожно играя со всеведением?
-Нельзя смотреть на Знаки, что древнее, чем Срок, отмеренный по времени обратно для сотворения земного мира, как определенного события. Но знания, что заключены в этих страницах…Тайны Могущества, Иного Бытия, переплетающегося с нашим так же неотделимо, как эти склеенные нами страницы.
-Так кто свободен, те, кто не может умереть, себя убить пытаясь, или мертвецы, что оживлены, или ожившие, наполненные иным, великим и могущественным Духом, сошедшим с Небес (хотя бы даже Темных?) А кто из них слуга, что честен. А кто презренный раб?
   И тот же несокрушимый, как стена, взгляд из пещеры капюшона.
-Ты можешь отличить, кто жив, а кто мертвец воскресший? Кто в точности скопирован с живого, из песка или из воздуха слеплен могуществом решившего нас навестить? Кто одержим, кто просто болен, а кто – коварный лжец? Но и коварство лжи возможно, как проявление все той же одержимости. Представь себе, я не могу. Слова, дела, события, что можно определить, как явные последствия того, что происходит с нами. И несомненно, правильно (не грамотно или истинно, а систематически, канонически, по прецеденту) трактуемые чудеса.
   Трепещет, словно повторяя смятение и беспорядок мыслей послушника, пламя свечи и танцуют, пляшут неистово тени на стенах склепа, вырастая, уменьшаясь, качаясь вправо и влево, искривляясь, словно отражения в неровном кривом зеркале. Фигуры у стола неподвижны.
-Скажи, страницы эти чисты? Нет никаких неведомых нам Знаков? Мы читаем Книгу Неба, лежащую так высоко, что недоступна смертным и нам не дотянуться до нее, написанной на полотне времен такими буквами, что больше всей Земли, и эти буквы – высохшие слезы писавшего историю Вселенной перед тем, как приступить к ее созданию. Или замерзшие тени ангелов, оторвавшиеся от своих хозяев, построившись в шеренги отрядами великого, послушного руке и взгляду, войска?
   Молчание. Шипение и гул огня и шелест теней, крадущихся по стенам.
-Знаки есть. Не всем они видны. Задуй свечу.
   Мгновенный обреченный краткий выдох. Рычание и хлюпанье. Треск и чавканье. И вой.
   А позже – зверь с окровавленной мордой в чешуе, неспешно шествующий по коридору, волоча за собой черный плащ.
   Четыре когтистые лапы. Отливающая золотом черепица панцирной брони на спине и на брюхе, и мелкая, почти кольчужная – на остальных частях тела. Скребут по камню стальные наконечники стрел, обретающих жизнь в полете, на тетиве арбалета. Сталь – кость Дракона. Прицепленный к хребту плащ с капюшоном волочился, словно обессилевшие крылья.
«Кто ходит в предрассветный час на четырех ногах? А в полдень, при свете солнца – на двух, уча терпению, любви и состраданию? Я, зверь ночной, что страшнее тигра и гиены в этот час. Найти бы посох, чтобы остановиться на чем-то среднем… Но кто Двуногих станет учить, как быть покорной жертвой?»
   Так философствовал наедине с Вселенной Зверь, проходя в свои покои под занавесью красной, густой и темной красноты, сотканной из прекрасных волос блаженных девственниц, срезанных в полнолунную полночь и выкрашенной кровью наиболее спокойных младенцев, не беспокоивших своими криками безумных мира сего, а тихо и любопытно смотрели на все мудрыми нечеловеческими страшными глазами.
   И занавесь, по золоту, покрывавшему его, скользнула, словно плащ поверх плаща, скрыв черную одежду, как будто пурпуром философа залив.
   Румяной корочке не помешает острый кетчуп, что режет вкус, как нож язык и пище придает вкус крови, особенно заметный, когда им приправляют мясо.
   Все это знал скорее повар, чем гурман.
   И мертвецы на кладбище, спустя уж сорок лет после торжественной кончины и похорон их прежнего, живого старой жизнью, мира, из томатов, разводимых на клумбах оазисов, готовили этот иллюзорный соус, что в изобилии был в окружающем реальном новом мире. Впрочем, и прежде в лучших ресторанах в кетчуп добавляли кровь.
   Меч и огонь определяли судьбы в этом мире. И краски всех его картин замешивались на крови и саже. Реже – на ржавчине и выцветшей золе, полинявшей под зноем жаркого дыхания нависших низко туч, сдавивших небо Страны Воскресших. И редко уж совсем  - на соке зеленой и лиловой, розовой и фиолетовой листвы. Ведь здесь, в пустыне, цвели кусты, все листья которых были розовыми лепестками.
   Путь Змея возвращается от впечатлений от событий настоящего к преданиям далеких прошлых лет. И эти петли кольцами извивов бесконечности вползают в будущее, переплетаясь с вариантами событий, непреложностью судьбы, отчеканенной в железной книге Кузнецом и инкрустирована Ювелиром, расписана вязью узоров Гравером, покрыта медью, серебром и ртутью, золотом и платиной в фигурах орнаментов оград реальностей, решеток, преграждающих сознанию свободу странствий, дробя и ясновидящего взгляд, и фрагментируя предвидения предсказателей, основой оставаясь для сказителей, оплетающих их вьюном своих историй.

-Почему Вождь, пока он жив, презираем, а его зомби, оживленный Силой Темного Неба, ночью, наполненный Властью – наш Живой Бог?
-Жизнь, пролетающая быстро, подобна видению в голове бросившегося с вершины руин, с крыши башни, проносящимся событиям и картинам, победам и неудачам, складывающимся в новую историю, иное воплощение, судьбу – пока он вниз летит, чтобы разбиться. Жизнь, что тянется, как Вечность, подобна восхождению по лестнице или склону. Или ожиданию отрыва от земли ревущего на пламени хвоста или дрожащего в разбеге летающего склепа (пока Явившиеся не даровали нам способности к полету, летали в больших гробницах из стали).
   Здесь вернувшегося кормят его собственным мясом – плотью тела его предшественника в этом мире, убитого перед тем, как появился следующий (этот) он и этим и отправленного в Страны Неба. Так кормят и голодных детей. А сильные убивают себя, возвращаясь к собственному трупу, находя его с Небес, разделывая его и им питаясь. Таковы не умножающие Зла. Есть и такие, что далее идя, питаются лишь плодами оазисов и даже песком, зная, что каждое убийство и возвращение умножают Зло этого мира. Перед битвой часто, много раз подряд убивают вождя и лучших воинов, оживляя их отброшенные в этот мир тела. Так умножается войско. И вернувшийся, и настоящий изо всех, одной лишь мыслью управляет слаженной командой из своих прошлых тел, наполненных вблизи него тенью его Духа (и собственными расправившимися душами плоти – мышц, костей и крови). Те, о ком ты говоришь, считают Душу Крови выше той, бессмертной, не рожденной на Земле.
   Бесплатный сыр всегда отравлен. Об этом помни крыса, мышь, ворона и каждый, кто предпочитает сыр. А Половинчики – зомби и оборотни (что живы, пока мы спим, ходя и говоря, сражаясь и охотясь в те часы, когда мы спим), что выглядят на половину своих лет. У многих они – рабы. Есть Касты, в которых рабами становятся те, кто возвращается, и, презирая своих живых, зомби зачастую поклоняются им же, убив и оживив – настолько же, как презирали, пока те были живы. Это – как пружина, что распрямляясь, хлещет после смерти, будучи свернута туго, пока такой презренный жив. Таковы Темные Ветви Домов. У них все – наоборот, отражение того, что у нас. Но и они часто подделываются под нас. Не знаю и сам я, кто я.
-Мы все мертвы?
-Вот видишь, это сложно. Разбей то зеркало в сознании, что отражает ложь поверхности вещей. Пусть воля Явленных течет в тебе свободно.
   Сугроб под фонарем – бельмом в ночи.
   Красиво. Бело. Слепит глаз. Бельмо.
   Бархан золы и перемолотого ветром пепла.
   Были хлопья – стала пыль. Так созрел песок.
-Рассматривая историю одного голографически изложенного романа, об унижении Бога и отвержении его, при всей искусственности выдуманного впоследствии культа, на который якобы и опирался этот Явленный, нельзя не отметить логичность того, что этот «народ», вписанный затем во все события всех стран, потерял вместе с этим предназначенным ему Богом великую империю, объединившую полмира. Эта империя досталась, якобы, народу, принявшему этого отвергнутого Бога, когда явился снова он. Логичная мораль о выдуманном государстве, на месте бывшего в реальности, народа мертвецов, чье второе рождение при инициации – оживление трупа, зомби, помнящих и то, что были живы, «народа», что обосновал себя в перепридуманном прошлом другого народа (того, что принял Бога и все дары его богатые в земном, реальном мире), присвоенном отступниками, бежавшими, отвергнув все, связывавшее их с настоящим и действительным народа (отмеченного, как «принявший»), из которого и вышли, как отверженная и презираемая каста некромантов, оставив себе опорой, оправданием и утешением лишь предания прошлого, далекого и искаженного ими, измененного под влиянием культов Великих из далеких стран.
«На могилу приносил Он корзинку, сплетенную из темных ветвей Черной Ивы, с гирляндой из черных роз и мрачных листьев с фосфорическим рисунком голов не то жуков, не то оголенных вовсе козлиных и бараньих черепов. И с таким из черепа козы или оленя сделанным искусно фонарем, держа его за рог, с свечей внутри, приходил Он ночью на могилу».
   Так писал провидец одноглазый под столом, куда забился от домашних, жаждущих отведать его плоти. Да и просто снять с него на пергамент кожу, чтобы из пергамента наделать для себя игральных карт.
   В карты эти все племянники и пасынки его разыгрывали на ночь всех своих родных, двоюродных и сводных теток, и племянниц, и сестер.
   Карты вещие из кожи прорицателя справедливо разделили бы всех без споров, ссор – их выбор был всегда мудрей, чем выбор карт других.
-Они собираются уничтожить меня на 666-ой день от начала войны Семи Домов. Убить совсем и навсегда, выбросив за Границу Жизни.
   Так говорил Муфлон Коту.
-Убить навсегда?!
   Коту понравилась эта идея. Он вообще одобрял различные коварные подлости, развлекаясь их устраиванием и смакованием. Так что и это предложение он спросонья полностью и безоговорочно одобрил.
   А прорицатель с ведром густой и темной крови писал свои главы на стенах руин. Так, исписав одну сторону улицы гробниц былого, он переходил к фасадам склепов противоположной стороны. Из его-то кожи карты и определили бы, кому в его семействе спать с тремя красавицами сразу, кому – честной парой, а кому – ни с кем.
   А Муфлон разговаривал с вампиром, пившим его кровь по ночам и перегрызающим ему горло, чтобы добраться до печени его мертвого тела.
-Я сделаю кошачью колбасу. Набью твои кишки твоим же мясом, что ты нагулял посредством этих… и при помощи своих бессовестных кишек.
   Печальная Крыса Шлюшундра хихикала в своей норе над Котом мясной породы. Она хихикала взахлеб.
   И на стене, где прежде находился суд, она, скрываясь в кривых и искаженных ужасом Зла Знаках, хихикала, начертанная кровью, собранной поэтом-орнаменталистом после бойни перед сном со всей его семьи. Так покрывал надгробья эпитафиями предсказатель прошлого и каждый, кто умел читать, способен был прочесть на стенах склепов его Книгу, написанную после смерти: «Книгу посмертных строк». Таких немного оставалось. Ее читало больше Небо – облака и тучи, Солнце, звезды и Луна. И Те, продиктовавшие ее, справлялись с переводом на язык Страны Воскресших.
   Книг было две – читая строки справа налево, ты читал одну, а слева направо – другую (во всем противоречащую первой). Их страницы совпадали. И вдвойне украшали фасады. А примечания – темные утробы склепов изнутри.
   В обрамлении обломков стен, вонзающихся в Небо, словно зубцы короны или клыки этой Земли, внутри одного из обрушившихся и одного из самых огромных, склепа, стоящего в окружении просторного отступления прочих, струны, рога и орган открывали врата в то, Небесный Мир, ведя по его тропам и холмам, долинам и руинам – ведь если есть руины на Земле, то почему бы им не быть на Небе? Какие Духи, Жители Небес, спустились сверху, разогнав голодных алчных Демонов Песков? Какие мавзолеи и гробницы пирамид, величественные памятники и аккуратные ограды выстроили шаманы пением, и клекотом, и карканьем своим? Вороны, Орлы и Аисты кружатся среди руин полей сражений всех миров. И вбок склонившийся остов высокой башни, словно исполинская плита, часы, чьи стрелки сорок лет передвигают ветры, так что на все свои четыре направления они показывают четыре разных времени, всегда четыре разных для четырех различных направлений, спекшиеся сверху в сплошной вал и занесенные песком строения, у подножия курганов открывающие ряды квадратных входов в свои короткие скупые лабиринты – все отзывалось заклинаниям, что населили звуками просторы тишины, делясь своими ветхими мечтами и грезами, истертыми на сгибах.

   Рабы бежали по барханам, вдоль оранжевых флажков, воткнутых в песок. Их путь был замкнут в кольцо.
   Олени стреляли по ним из длинных луков, концы которых напоминали ветвистые рога, а середину которых защищала корона из трех лезвий, обоюдоострых и расположенных так, что рукоять приходилась между клинками. Наконечники ветвей на концах также затачивались и часто смазывались ядом. Кинжалы, похожие на наконечники копий с приделанными к ним снизу ребристыми прихватьями для пальцев, увешивающие их перевязи, могли использоваться для резки, рубки и даже для пронзания противника, но предназначались для метания.
   Одни из рабов падали, остальные продолжали свой бег, перескакивая через их тела.
   Бэмб включил свое некровидение, закрыв прицельный левый глаз и предоставив правому, убитому еще в детстве каплями яда и уколами раскаленного стального волоса, определить, кто из рабов – оживленный мертвец, сброшенная плоть ушедших на Небо, а кто – живой, способный возвращаться после того, как его убивали. Последние ценились выше, как скот, приносящий Оленям мясо. Правда, при возвращении они старались отдалиться от места, где были в рабстве в прошлой жизни, но клеймо двойной короны оленьих рогов выдавало их. И мало кто из Кланов Дома Быка отваживался не выдать поисковым партиям Оленей их собственность, принадлежавшую им по праву, завоевавшим этот скот в сражениях. Рабы не восставали – причиной этого было то, что ненасытные на ласки оленихи (ночь с рабом, да хоть с дюжиной их сразу не считалась у Оленей изменой) держали их крепче, чем кровавые избиения режущим лезвиями луком, что производились в наказание пойманным – тем более, что сразу после экзекуции окровавленный беглец, что был пойман или бунтарь, посмевший не подчиниться приказу, на три дня отдавался в распоряжение и милость олених, живших отдельно от своих мужчин, в городке из обособленно стоявших склепов – залечивать раны и восстанавливать силы. Рабыни жили в городке Оленей. Олений Клан предпочитал возвышаться и властвовать во всем, но также славился своей справедливостью и снисходительностью к рецидивам благородства.

   Склеп, выкрашенный в розовые и серые тона, воспринимался каждым, кто причислял себя к счастливому свинскому племени, как радостный, веселый, элегантный. Иные красили уцелевшие одноэтажные склепы пятнами – розовое на сером, иные – серыми кляксами на розовом, иные – полосами.
   Нифнаф посмотрел, прищурившись, на Солнце, мысленно обернув его обратной, розовой стороной. Что делать, Свиньи верили в обратную сторону Солнца, как верят Псы в обратную сторону Луны, что превращает в Волка каждого из них.
   А каждый Хряк способен был, в безумии священном, стать в полдень диким Вепрем.
   Хрякки трусил по дюнам, что-то напевая.
-Что ты поешь? – спросил Нифнаф.
-А что придется. То, что вижу. Понимаешь, при моей упитанности я не способен бегать молча – сразу задыхаюсь. А когда пою, вдыхаю ровно, тщательно и плавно и долго-долго выдыхаю, задерживая в легких кислород, пока он сгорает. Такое дело.
-Опасная привычка. Тебя слышно за три холма.
-Ну, если только острый слух.
-Ну, если только острый слух, тогда за семь холмов.
-Что делать, я не Гад, чтобы питаться Сиянием и милостью Явившихся Богов. Люблю пожрать. Поэтому и задыхаюсь на ходу. Наверное, в рассеянности забываю сделать вдох, а может выдох.
-Мечтательный ты парень.
-Есть маленько.
-Мечтаешь все о Рае Для Свиней?
-В таком отказано нам, вроде.
-Тогда об Аде Для Свиней?
-Б-р-р-р. Тоже скажешь. Ну-ка, перехрюкни.
-Я не о том, где жарят наши туши, когда еще мы живы, на огромных сковородках и режут нас, пока еще глядят глаза, на бекон. Я о том местечке в недрах, где бассейны, теплый ил, целебные грязи и луга под сумраком, что расступается своими Вратами Туч из пепла внутренних вулканов перед нашим розовым, закатным Солнцем.
-Или Солнцем Зари. Когда оно еще не ослепительно настолько, что жжет влюбленный взгляд, а розовое, нежное – любуйся, сколько хочешь.
-И где мы, согласно некоторым Книгам, жарим и пытаем всех, и варим их в смоле за то, что вместо счастья в эту жизнь несли страдание.
-Об этом и мечтаю, о свинячьем счастье.
-Ну, Хрюкки, ты мечтательный, как боров.
-А боров я и есть.
-А что Кабан?
-Свирепствует. Блюдет порядок.
-А что за шум там третий день? Ну, у его сестрицы Хрюлли?
-А все нормально. Дружественный гость. Из дружественных нам колен Мохатмы Хатхи.
-Из Клана Хатхи? Странные они. И жрут, как слухи полнят мифы их, немеряно сока зерна…
-Крупнее нас.
   Тут мимо них промчалась повозка, запряженная двумя мясистыми гиппопотамами. Их нашли недавно в одном из склепов, полном битого стекла. И приспособили таскать платформы, оставшиеся от прежних – те, что бегали по двум стальным карнизам, проложенным по перекладинам из дров и вбитым в землю. Колеса, правда, переделали на большие и кольчатые, с торчащими длиннющими и ржавыми шипами – так. Чтобы они не увязали в новой рассыпчатой тверди Страны Воскресших.
   Едва повозка пронеслась на расстоянии руки от Хрюкки, как, словно он был к ней привязан, его тот час же увлекло за ней. Лентяй использовал моменты и притяжение полей энергетических сил движущихся быстро тел, хоть  и не смог бы объяснить того словами. Главное, что та повозка с горой песчаной брюквы следовала, в общем, по пути ему. Здесь, на окраине их хутора, все было чаще по пути – на хутор.
   Вздымая пыль, как скромный и отяжелевший смерч, гиппопотамы и повозка и, отставая постепенно, Хрюкки, летели к скопищу хлевов и склепов.
   Нафниф-охотник, почесав хребет острогой, побрел себе периметром их поселения, поправив за спиною круглый щит с секирой и клыкастый шлем.

   В песчаных джунглях Бемб смотрел, отсеивая зомби от живых. Живые сияли светлее, более дымчато и паутинчато. Зомби были плотными сгустками мрака – даже теперь, в редкий солнечный полдень.
   Подняв свой лук, Бэмб, молодой олень, спустил стрелу с дрожащей и трепещущей, натянутой стрелою привязи тетивы. Вот светлая, сияющая тень упала, взбив песок, помяв гребень бархана, постепенно она стала темнеть. Бэмб добыл себе обед. Сейчас же следовало расчленить сраженного, пока он не ожил – по щедрости Богов, случалось, оживали убитые без всяких ритуалов. Так и получались зомби.
   Лишь оглянулся он на лес высоких копий за спиной, с плескающимися флагами. И свой увидел – золотых рогов корону, переходящую в копыто черное. Символизировало Дерево. Не те плодоносящие коровы, вросшие в расчищенную от золы и пепла почву оазисов, чьи румяные телята сочной мякотью так лакомили вкус и утоляли жажду, а тех, великих исполинов прошлого, что частыми рядами занимали целые равнины на много переходов Прежде – от моря и до моря, неся свои короны сучьев и ветвей побеги, что рождали ветер и вспарывали брюхо океана воздуха – стихии, победившей народы этих мест, призвавшей Тех, Кто, Появившись, Изменили Мир и сделали его таким, каков он есть Сейчас.
   И вспомнил Бэмб походные шатры тех поисковых партий, что принимали его в свой стан, когда искали воины Оленей свой сбежавший скот.
   Цепь бегунов, рыскавших вдоль отмеченного им пути, поспешно миновала павшего. Сегодня ветер озорной нечасто позволял сразить бегущих. После окончания забега они поспешно стрелы соберут и отдадут Совету, который количество посланных в промах, впустую, смертей. Сам Бэмб, достаточно полюбовавшись ржавью дюн, впервые пустил в добычу своего гонца.
   Но, не дойдя (он шествовал неспешно, не позволяя укрепленной на шлеме со сталью полумаски, короне позолоченных рогов качаться) до им сраженного, отпрянул – убитый им вырвал стрелу и, снова сияя, бросился навстречу, метнув его послание (приказ на прекращение его невольной жизни) в пославшего его.
   Полуоткрытым ртом поймал Олень стрелу, лязгнувшую о зубы, выбив два резца и глубоко вошла сначала в небо, а затем и в мозг. Бэмб, молодой Олень, успел заметить лишь оперение, качающееся на черном древке – желтое, хранящее отпечаток его руки и Духа.
   Бэмб рухнул вниз по склону, пробороздив и взбаламутив целую канаву в том бархане. Высок и мощен был Олень.
   А его убийца, скорчившись, бельмесом сиганул с вершины на противоположный склон, оставив между собой и прочими стрелками песчаный холм и линию флажков.
-Премного обращаю внимание Великого Лося на то, что это невозможно, - обратился к предводителю Оленей, Князю-Оленю, Визирь-Олень, мотнув разлапистым широким синим рогом в сторону случившегося происшествия.
-Добить, - отрывисто и трубно бросил Великий Лось.
-К обеду нужно мясо, - с почтением заметил, разъяснив Визирь-Олень Оленям стражи.
   Они не беспокоились за Бэмба, появись он даже за пределами владений Княжества Оленей, вытравленные огнем и краской Знаки его шкуры оповестят нашедших (если вдруг вернется Бэмб без памяти), кто он и где за него причитается солидный выкуп, как за благородного стрелка.
   Лишь страж Четвертой Ветви шепнул, как бы двоюродному брату – стажу Седьмой Ветви:
-Но каков свинопотам?! Их вовсе в настоящий полдень нельзя пускать в бега – вселяется в них свинский бес безумия и безрассудной непокорности. Их Дух становится отравлен Солнцем.
   И, вместе с прочими они, поспешно подбежав, длинными прямыми мечами (от ударов сверху от которых и спасали их рога на шлемах) довольно быстро разрубили Бэмба, бросая пристальные мгновенные взгляды вслед сбежавшему.
   Но благосклонный шутник просторов пустыни, проклятой одними и благославленной другими, наверное, в пику им, Богами, уж стер следы бесстрашного и удачливого убитого сегодня Кабана.
-Должно быть, сразу же вернулся в бешенстве обратно, - заметил страж Четвертой Ветви Короны Всех Оленей, - отдохнул свои недели или дни в Стране Слонов Небес и возвратился в миг убийства, поражения, на то же место. Его спасает Хатхи. Он сейчас зарылся глубоко в песок – под тем холмом, или за этим. Нам не перекопать всех дюн.
-Окончится забег – и бегуны в виду усиленных дозоров станут рыть весь этот прах, - донесся трубный голос Князя, - А пока, Четвертой Ветви страж, приглядывай за этим местом, беглец неподалеку.

-Прежде с Возвращающимися (тогда еще не все являлись таковыми) поступали так: их разделяли. Какого роста мы сейчас?
-Мы роста своего.
-Тогда все были меньше. Кролики и Крысы в полтора-два раза меньше в росте нас, их только шрамы и морщины отличают от наших детей. Примерно их вот небольшого роста, ну, чуть выше, все и были. А достигалось это так: ребенка часто убивали. Так что, в пламени или в вспышке молнии мгновенно исчезал во сне – и снова возвращался, тут же или позже. Тело мертвое уже больше не росло – и оживленный мертвец, убитый аккуратно, оставался небольшого роста. А Вернувшийся, в беспамятстве (его при замешательстве тот час же начинали истязать, или наоборот, ублажать его зельями и ласками) терял свой прежний Дух, его передавая собственному зомби. И рос такой, как мы, все время прибавляя в росте – с него до определенного возраста снимался урожай мертвых тел, а далее ужесточались пытки и Дух переходил в одного из зомби. И Возвращающийся более не рос. И даже выходили (часто с переездами из селения в селение) другие существа, с таким же прошлым, как у него, до обрыва роста. И с дальнейшей судьбой и памятью своей. У них все повторялось – так достигалась разница сложения и роста и непохожесть детских, юношеских и взрослых лиц одного и того же Возвращающегося. Тогда могущественны были и искусны лекари – могли они перешить плоть ребенка в плоть зверя (младенца – в кота или мелкую собачонку, ребенка постарше – в собаку) или вовсе в иной пол. Если Дух Возвращающегося возмущался этим, его переселяли в других, похожих, близнецов, живых, но роста одного с ним – того же возраста незрелого неполнорослого, как тот, в котором его убили так, что оборвали его рост. И это были или зомби свежие от близнецов его (сейчас похожи в Кланах многие и так, что их чужим не отличить, меня, как хочешь, души их, переселяя Дух Вождя поочередно в любого из неотличимых по сложению воинов племени, а прежний, что носил в себе Дух Вождя, переодевшись в одежду того, с кем обменялся Духом, им и становится – в сражениях удобно: Вождь раненый или убитый мгновенно переселяется в другого воина; те, кто старается этого избегнуть, вытравливают Знаки Духа своего на коже и шрамы, чтобы телом отличаться от прочих) или те, кого заменили ими – живые, но спящие, недоросли, продолжающие расти, выжидая той судьбы, где они уже выросли.
-Так много было нечестивого у Прежних…
-Этим и возмутили они Тех, Кто, Явившись, Уничтожил Прежний Мир. Тогда создали Боги новую реальность – Мир Благославенный, Мир Бессмертных. Наш мир, Страну Воскресших. Но помни, заклиная существ иных миров и Духов, что незримо носятся, тенями населяя этот мир (хотя Они, по сути, одни и те же – большая их часть), что призывая Их себе на помощь, ты во внимании Их и не взывая к Ним. Ты, как перчатка на руке Обитателей Неба. Внезапно, безо всяких обращений к Ним, они способны в твои доспехи плоти облачиться – для исполнения своих, Им лишь известных, надобностей и для свершения каких-то дел, Богам угодных. Или для твоей защиты. А то и для наказания тебя за оскорбление или невнимание. Бывает, что Духи, враждующие с Теми, Кто Помогает Нам, чтобы навредить Им, крадут тебя. Тогда становишься ты одержим Врагом того, к чему принадлежишь. Чаще получается это (и надолго ты можешь оказаться в плену Врага), когда противникам принадлежащих к тому же Дому, что и ты, Духов, удается заполучить твой Талисман – тот истинный твой Дух, твою Печать, что хранится у покровителей твоих небесных. Стащить, обменять на что-то более ценное для Них, одолжить для выполнения приказа тех, кто выше их всех, подменить или выиграть в какой-либо игре, а то и захватить в одной из битв, беспрерывно сотрясающих Пирамиду Вселенной. И главная причина уничтожения Богами противоестественного Прежнего – то, что все это Духи, запечатанные в этом мире, вчеканенные в него намертво и воплощающиеся в оживленных мертвецах, перенесли на Землю, в этом мире повторив поддельно и примитивно, все эти сложности небесных взаимоотношений и управления Небесными Мирами – теми, что ближе расположены к Земле. И даже Мирами Нижними, также отторгнувшими их игры. Преследуя и содержа (подчас в тайном, внешне незаметном рабстве) и воплощения земные существ небесных и воплощения выходцев из не столь уж ужасных Внутренних Миров (те чаще были оборотнями и сном небесных воплощений, так же меняясь телами близнецов в тех сумерках сна между днем и ночью Небесных, Верхних и ночью или днем Внутренних, Нижних). Так, в одном месте, Дух, считавший себя непрерывным, в телах различных был постоянно личностью одной (скажем, Верхним), а в нем, свернувшись в Тьме его души, вампиры спали, освежая свои силы и от жертв его, лишений и претерпеваемых им несправедливостей и раздражения, копили ярость, обосновывающую правоту их там, где они являлись иначе непрерывным Духом, Нижним, внутри которого, в облитом мрака сталью, запечатанном ларце из камня, в ослепительном сжатом сиянии, пребывал, не беспокоя их, Дух Жителя Небес. Вернее, в одном вампире – души тех детей Бескрайних Стран, лежащих выше, от которых он заимствовал свои тела земные – душа того из Жителей Небес, с которым он телами обменялся в этот раз, копя отрицаемую им жалость, сострадание, покорность высшему велению Вселенских Сил.
-Так было сложно…
-Не так уж сложно, если не меняться телами беспорядочно и с кем попало. Тогда, конечно, следы необычного Духа, да еще побывавшего в иных, отличных от твоей и поразительных, таинственных, а значит, волшебных землях, вспарывали монолит твоей души. Иным это нравилось – собственная необычность, непредсказуемость и открывание нового в глубине своей испачканной чем-то, прежде не пятнавшим, души. Очень красочны бывают эти пятна. Иной по ним способен был восстановить значительную часть той страны, что посетил поменявшийся с ним. Тогда многие постоянно переезжали из одной страны в другую.
-У нас одна страна – Страна Воскресших…
-И мы не знаем даже, есть ли что-нибудь снаружи, за стеной, вспыхивающей всякий раз, когда пересекает что-нибудь кольцо Границы Жизни. Возможно, там остались все те прежние страны, а может, там и воздуха-то не осталось и ни единого листка, рождающегося из ветви… Но в любом случае, мы не способны жить вне этого кольца, очертившего страну, отмеченную милостью Богов – бессмертием, ничтожностью болезней и изобилием пищи – Страну Воскресших. Завтра ты сообщишь мне, сколько Духов содержит Заклинание Дождя и имена Их. Ты ведь помнишь это заклинание, Дочь Черного Оленя?
-Помню, Черный Ворон Сапсан, растворившийся во тьме и похожий на самого скромного из всех известных в этих землях Драконов.
-Там, в левом склепе пятого колена, лежит израненный в сражении с Гориллами вернувшийся у порога моего склепа, Бык Полуночной Луны. Ты долго здесь и должно быть тебе тяжело общаться только с полуматериальными Инкубами, что по ночам воплощаются, из Ничего собирая себя и с Ангелами Сладострастия, переходящими Водораздел Миров в обличии, похожем на наше, с крыльями орлов и лебедей и без, и с Темными Богами, предстающими в обличии парадоксально совмещающим мощь из частей самых различных тварей, что составляют круг твоих гостей. Да и меня довольно, старика. Займись Быком. Уж если он израненный вернулся, то долго же не мог он умереть – должно быть, сражался и тогда, когда его покрыли раны. И лишь в яме для рабов или в пустыне, под барханом, агонии предался. Я думаю, что быть ему вождем – если, конечно, он соберет свое рассеянное племя. Займись Быком. А завтра сообщишь, ко скольким Духам обращено Заклинание Дождя, и каковы их имена. Язык его ты знать не можешь, но с помощью упоминающихся Духов, вызвав их расположение, ты сообщишь мне завтра это все.
   Назавтра, с двумя дудками из бедренных костей и с барабаном (кожа с рисунком двух переплетшихся полумесяцев – один рогами в верх, другой, темнее и с красным оттенком – рогами вниз, натянутая на каркас из мощных ребер воина, тяжелого на поступь), помеченным священным знаком «Бык», Дочь Черного Оленя сообщила Старшему Учителю число искомых Духов и их имена…

-Я вчера видел одну девку – из этих, с рогами на шлемах. Она сидела на холме и колотила чьими-то костями (кажется, плечевыми) в какой-то барабан с двумя серпами, сплетенными и перекрещенными так, что между ними получался глаз. Там вместо зрачка была пятилучевая белая звезда. Потом она достала из сумки две дудки и, держа каждую отдельно, стала дуть. А колотушки продолжали бить по барабану. И топот от этого эха стоял такой, что пара стен обрушилась в нашем городке – обвалились крайние стены, те руины, что были обращены к пустыне. Ты представляешь, какие бреши получились! Не укрепления, а просто разверзтые ворота. Надо их заделать. Кто угодно может теперь пробраться незамеченным на наш погост. Гостей нам, что ли, надо лишних? Но главное, послушай Хрякки, не сопи, ведь только кончила она свой тарарам (а у меня до сих пор от этих резких ее свиристелей режет уши) – как сразу дождь пошел. Вот эти лужи – от него!
-Послушай, Хрюнделайнен!
-Не «Хрю-ндел-айн-ен» я, а Хрюн Дер Лайн!
-Нет, послушай, ты, голландский хряк!
-А если бы я был голландским, то был бы Хрюн Ван Лайн!
-Какое дело мне, простому свинтусу, до ваших замороченных колен? Порода, понимаешь!
-Что здесь за визг? Кого здесь режут? Кому отгрызли здесь пятак?
-Да мы про дождь, шериф. Про эти лужи. И про стены со стороны пустыни…
-Про то, что обвалился склеп!
-От визга вашего он обвалился? Вы так визжали и хрипели, что поражаюсь, как не обвалилось все вокруг. Вот ты иди к скотине, а ты – к гиппопотамам. Нужно перевезти достаточно воды и глины. Будете руководить заделкой этих брешей. А заодно из рухнувшего выстроите мне сторожку для дозорных. Вам хватит дел и поводов для важничанья дня на три. А после будете гордиться еще месяц, как вы всех нас спасли от обезьян.

   В темном чулане хранил Сапсан Ворон скальпы всех, кто отправлялся в его владениях в Страну Бесчисленных Глаз Стаи Сверхъестественных Летающих Существ. И пронося свои ключи от душ над чашей с свежей кровью, над чашей со свежей водой из глубокого колодца, над чашей с песком и над чашей со смолой, кипевшей в самой далеко вглубь мира уходящей пещере, в источнике, где он выпаривал в смоле доставшиеся ему черепа, чтобы они чернели и делались блестящими, отражая пламя комков воска, горевших в них, как в фонарях после заката дня и до заката ночи… Выговаривая гортанные, шипящие, скребущие, вибрирующие и переливающиеся слова или знаки… Он мог подтолкнуть чью-то руку, далеко от его подземелий сжимавшую топор, нож, пилу или серп, чтобы сжимавший оружие поранился им или наоборот, удачно поразил противника. Он мог и подтолкнуть чей-то язык сказать то слово, что он шептал над чашами, или напротив, сжать крепко зубы, заставить биться сердце или замереть, наслать оцепенение и дрему, или сна лишить и обессилить беспокойством и пустыми тревогами… Но только тех, чьи скальпы он хранил, срезая ритуальным тамагавком. Над зеркалом из красной бронзы держа свой амулет влияния, он видел, что происходило с ними, прошлыми пленниками его чертогов, выстроенных вглубь земли и башен, возвышающихся над холмами. И чем могли они помочь ему или его ученикам, чем навредить, и когда именно помочь или навредить. Из Неба приходило знание того, во что ему вмешаться, как повлиять. Что нашептать на тех, чьи скальпы он хранил – и что за час необходим для этих заклинаний. Избавившись от поражений или беспокойств и облегчив победы и труды, продлив дни гармонии в своих владениях и собрав богатый урожай посеянных чудес, неизменно связывавшихся с его именем по находившимся поблизости от странных, невероятных и таинственных событий, перьям черного ворона, зловещей славой и жестокой неотвратимостью возмездия защищая несущих по Стране Воскресших его учение, он часто поднимался в цоколь циклопического донжона и, отперев чулан, перебирал свое собрание клочков судьбы Бессмертных.
   Ведь каждая победа ученика – победа его учителя, а поражение ученика учителю его не добавляет веса и престижа среди владык Страны Воскресших.

-Ты не сможешь убить меня этим мечом, Сантор!
   Широкий, длиною в собственный рост Сантора, меч, доставшийся ему, наверное, в наследство от одного из посещавших Страну Воскресших в Дни Между Прежним И Нынешним, гигантов, в самом деле, словно ослепнув, отводился от Дратхара, смазывая и ломая все удары Сантора, будто комкая букет песчаных лотосов и светящихся, как призраки, роз подземелий.
-Когда готовили сталь для твоего меча, что ты стащил у мертвой обезьяны, в эту сталь добавили мою собачью кровь!
   И Пес швырнул Сантору в голову шрапнелью пригоршню метательных, от ржавчины похожих на помет какой-то каменной козы, шаров. Шары неровной дробью отстучали по забралу с прорезью для глаз остроконечного шлема, что нравился этому витязю больше, чем традиционные, с двумя пиками на висках. Стальное лицо Сантора, в зеркальном и застывшем выражении которого отражались тучи и, промоиной в них, расплывающееся кляксой Солнце, оплетшее и подбородок, и нос, и скулы, делая его немым, но зрячим, покрылось вдавленными ямками, похожими совокупно на след, оставленный в песке собачьей лапой. И исказилось отражение Небес, а у Сантора на какое-то недолгое (а может, мгновенно-вечное, достаточное для того, чтобы его убили) время помутилось в голове. Пес показался ему черным, настолько темным, словно тьмой сиял. И семиглавым, с ядовитой пеной слюны, что, пузырясь зеленовато, падала на песок каплями, превращающимися в расползающихся по праху Прежнего червей. И доползая до ноги Сантора, они впивались в него пьявками, сквозь кожу сапог, между пластинами сапожной брони. И выпивали его кровь, волю и жажду жизни. Все начинало становиться сном: редкие обломки руин разбитых склепов, дюны, стычка одиночек…
   Едва Сантору удалось отбить удар тяжелого, со сдвоенными лезвиями, как крыльями, обоюдоострого бердыша. Но тут же острые концы этих крыльев вонзились, проскрежетав о кольца разошедшейся кольчуги, ему в брюхо, прямо под нагрудником с изображением тринадцати созвездий.
-Я был тогда рабом у Обезьян! И если меч для рук гориллы, то лучше никому не браться за него! – крикнул Дратхар и отрубил одним из лезвий голову с стальным помятым лицом.
   Темно и холодно. И бесконечно. Вверху клубится что-то золотистое.

   Склеп горел и все цвета пламени танцевали в нем на огненном балу.
   Огнедышащие, прилетев к городищу Коней, разделились на три части и зашли на крыши Республики Стального Копыта с трех сторон. Колдуны раздали фляги с джиннами, чьей властью был пожар, превращающий в пыль все железо – мечи и цепи, наконечники и щиты. И, подлетая с склепам, Огнедышащие, хлебнув из фляг, поджигали твердыни всадников – грозы пустыни. Лишь чеканенные на крови младенцев молоты, что мечут Жеребцы, летали, вращаясь, неразличимые, сбивая Ночных Налетчиков.
   Но в ночи расцвел пир Джунглей Пламени. И стрелы сгорели в колчанах, а копья – на стенах. А падая на вооруженных кнутами всадников, чьи скакуны обезумели от ожегов и, разнося свои стойла в нижних склепах, вырывались из них, давя всех, кто оказывался у них под ногами, так что передавили многих из народа всадников, Огнедышащие обращались из похожих на людей в подобия длиннохвостых, словно питоны, зубастых, как аллигаторы, наделенных четырьмя тяжелыми лапами, вспарывающими кожи одежды и шкуры под ними, демонов Темного Неба. Об их шипастые спины ломались деревянные шесты, и на удары кнутов отвечали они такими же ударами хвостов, душили змеиными кольцами, оплетая шеи теми же хвостами, хватая ими сразу за шею и за руки, завязывая всадников узлом. Схватив вдвоем (один оплетши правые, второй же – левые конечности), разрывали надвое. Новые крыши, гордость этого народа, решившего возродить Величие Прежнего, обрушились. А летающая смерть, оказавшись в невыгодном соотношении, спокойно уходила снова вверх, к Небу, легко, как кони падают с обрыва, зависнув вверху и снова устремляясь вниз, не долетев до тверди, разворачивая хвост, свернутый в клубок, набрасывая на Коней, точно арканы или канаты, сбивая с ног теми хвостами, как дубиной и рассекая мясо всадников острыми шипами и лезвиями, вросшими на кольцах в чешую, словно пилами.
   И разметали, порубили, задушили всех. Так же легко, как те в набеге накануне давили сапогами и копытами скорлупу яиц, случайно обнаружив кладку Огнедышащих.
   Черный дым тучей повис над кладбищем, над ярко танцами Существ Огня украшенными склепами. В клубах исчезали и вновь появлялись облаченные в стальную чешую фигуры воинов возмездия и в собственную, из хитина, те в кого, в порыве ярости выплескивая в этот мир свою скрываемую суть, обращались посланники мести. В огромной яме котлована дотлевал облизываемый фиолетово-зелеными побегами гробокопатель-скорпион. Оплавленный, проеденный какой-то металлоядной молью ковш валялся на краю той ямы, будто откушенный мгновенно-вечно блеснувшими клыками огня.
   Обугленные туши переломавших себе ноги лошадей, размозженные и иссеченные останки народа всадников, растоптанные головы младенцев, матерей и стариков…
   И птичий крик, звериный вой и писк – окрестности спешили насладиться этим угощением, приготовленным им Танцующими В Небе. Едва ли меньше половины всей Страны Воскресших торопилось потрапезничать – не всем из них доводилось так часто пробовать конину и мясо всех сортов людских, одной породы правда, но где найти тот Совершенный Пир?
-Они конечно, вернуться большей частью именно сюда. И восстановят уничтоженное нами. Слетаешь к Свиньям? Пусть устроят на них облаву. Заодно мы с ними помиримся. Зря говорят, что мы антиподы. Львы – наши антиподы. А племя Хатхи… Что может быть для них противоположнее, чем мышь?
   Огнедышащие не брали пленных. И не держали двуногий скот. Для этого они были слишком свободны. Они считали, что рабство заразительно, и быть хозяином рабов – значит быть рабом самому, отравляя рабством свою темную глубину.
   Ту темную бездну, на дне которой спят звезды.
-Земное рабство отражается на Небе, в Превосходных Странах, где Себя мы превосходим. А я хочу, чтоб Дух мой звездный свободным оставался от заразы унижения.
   Дальше предводитель снова обратился в архетип, блестя неразборчиво-темной чешуей, отзывающейся бликами танцам Народа Пламени и слова его обратились в рык.
   Назначенный посланник, обращаясь к остаткам разума, что сложены из слов, отметил:
-За этот дар я вытребую освобождения всех, кто находится в гостях у Хатхи… Из нашего народа и из тех народов, что, как и мы, выходит из яйца. Освобожденные, в ответную услугу, усилят те посты, что стерегут кладки.
   У Огнедышащих все кладки располагались в склепах, что без крыш и перекрытий, чтобы Небо всегда смотрело на своих детей. И чтобы Солнце, нагревая яйца, передавало всем, кто готовился родиться, часть своих огнедышащих и огнетворных сил.
   Колдун, с вершины склепа, наиболее прочного из прочих, наблюдая за представлением превращения Гнева Небес, заметил своему племяннику, предназначенному для продолжения традиций проявления Их мощи:
-Заклинание – как змея. Оно не может оставаться неизменным. Ему постоянно необходимо сменять истрепанную и узнаваемую недругами шкуру. Оно растет, себя перерастая, накапливая силу при каждом новом применении – когда оно Звучит и сотрясает Небеса, пустыню, пещеры, что под нами… Если ты способен породить такое Существо, как Заклинание, ты должен также, со временем его переодеть. Оно может быть узнаваемо в той новой, созданной тобою шкуре, быть может и неузнано почти… Но год на год в пустыне, что, как Вечность неизменна, раз появившись в тех или иных краях – но год на год в пустыне непохож. И кожа прежняя, старея, пригодна более для своего года. А новый год всегда иной – танцуют звезды, изменяются Земля и Солнце… Все это требует того, чтобы и Заклинание все время соответствовало им, на шкуре новые узоры отражая… Тогда оно не подведет и легче ему будет исполнять свое предназначение… И опыт, вобранный им с каждым годом, и силы, прибавляемые с потоками, текущими от Небесных Существ сквозь нас, с каждым годом станут расти. И опытное, мудрое, накопившее себя такое Заклинание само направит твои действия, откроет Тайны, что необходимы.
   Из тучи, повисшей над разоренным кладбищем, насытившись богатой жертвой, пошел обратно хлопьями сырого, багрово-черного, как лепестки, растущие на лежащем в кустах теле, что раскрыто обнаженным мясом, роз…Мрачная кайма пурпурных обрывков покрывала жизни, под которым спит каждый Дух, пока он живет, играя в плоть на Земле… Прах? Или снег пустыни, такой же иссушенный, как ее сугробы? И дотанцевывали свои последние, тоски исполненные па, плясуньи из Народа Пламени, что исчезают с шлейфом дыма, переходя из мира этого в иной, на следующий бал.
-Так созданное и обновляемое Заклинание, требующее заботы и даже Поклонения… Само наполнит тебя Жизнью, Властью, Силой, даже если ты иссякнешь, лишь успеешь ты произнести Его начальные слова. Рождаясь (или засеваясь кем-то), оно бывает, вырастает до самых отдаленных от Земли Небес. Их мудростью с тобою делится, Его создавшим. И тебя оберегает. А превзойдя Земное, само находит себе новые обличья, соответствующие всем тем мирам, где появляется в своих нездешних странствиях, шьет новые одежды и выращивает шкуры новые так часто, как Ему потребно. И эти шкуры можно не узнать – ведь не появишься же в разных мирах, при разных Небесных Дворах, в том, что вызовет у жителей их неприязнь и отвращение. Тогда такое Выросшее Заклинание, само способно свои откладывать и яйца, и личинки там, где приживается оно и где Ему угодно воплотиться, возвращаясь к тебе, когда-то породившему (или заботливым уходом помогшему Ему взойти и вырасти) Его, с тобою делясь приобретенным Знанием. И Силой, Властью, Взглядом на Земное… И это все способно отравить тебя, если и ты, Ему подобно, не станешь ежегодно обновлять свой Дух – привычки, страсти, страхи, интересы, вкусы. А раствориться в бескрайности Вселенной так легко… Внимай, пока ты можешь лишь внимать и наслаждаться тайнами Непостижимого Извечно. Так постепенно ты привыкнешь к яду.
-Теперь мне можно превратиться в Пасть-Лапы-Хвост?
-Да собственно, уже закончилось, как будто, все. Ну, можно.

«…на дверях учереждения висела табличка:
                ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ
   Толкнула дверь холодная рука…»
-Ну что за ерунда! Белибердень! Зачем мы так долго учимся этим Знакам? Читать такие вот бессмысленные книги?
-Ты, Кондор, по науке должен сказать: белибердизм, белибердуйство, белибердианство. Представь, что мы с тобой нашли какие-то такие записи – про Смерч Огня или про Жезлы Молний – как обращаться с ними, как вызывать нужных нам Духов, как собирать из маленьких железных кирпичей все эти склепы, в которых обитают эти Духи. Как ты можешь пропустить возможность при помощи Искусства Прежних завоевать себе Домен? А как ты вызовешь из Прежнего тех Духов, что поведают о ритуалах Прежнего Искусства? Только приручив вот этих крошечных жучков-помошников, привыкнув распутывать следы различных Птиц Прежних Языков. Пойми, что каждый этот Знак – такой же Дух, и их пути по строкам и страниц равнинам тебе помогут найти этих давно и далеко убредших Птиц Наук. Их странствие теряется в песках Пустыни Времени. А ведь существовало множество различных пород Этих Птиц – и каждая порода свои особенные отпечатки оставляла на Песке Времен. И Духи Знаков Их Следов шагали друг за другом по своим делам, каким-то строгим правилам и кодексам следуя, отличным от подобных сводов правил и кодексов иных Пород.
-Ладно, Орел. Высок полет твоих речей. Скажи мне лучше, во что верят Мыши?
-Ты считаешь, что Мыши ни во что не верят?
-Сдается мне, что ты здесь больше знаешь.
-Ты прав, я знаю больше. А Мыши… Они поклоняются Демону Микки-Маусу.
-Тогда, зато и заодно, скажи мне, почему они меня так бесят. И Кошки с Кроликами, тоже.
-Очень просто. Они и в сорок – пятилетние детишки, мечтающие о беспомощности и беззаботности проказ. А мы и в пять лет – столетние старцы, перебирающие мудрость, опыт, поражения, победы прошлых жизней. Они предпочитают забывать и то, что было с ними в этой.
-По-моему, это не мы, а Змеи.
-Змеи… Им удается это сочетать – в одной их жизни постоянное перерождение новых жизней. Младенчество и древность – в каждой. Они способны, лишившись части, снова целым стать.
-А те, кто пережил Явление Богов?
-Все те, кого ты не выносишь, не помнят ни того, что было до него, ни того, что происходило между Прежним и Теперешним Миром.
-А из Появляющихся Из Яиц?
-Они описывают свои грезы. Боги каждому явили свой особенный лик. Никто не видел двух похожих лиц хотя бы одного их Них. Также и Перерождение.
-А это? Что за каменные Комиксы? Вот эта череда соитий или пыток на фасадах, стенах и колоннах. Они зачем-то делали объемными свои картины и знаки, вырезая их, видимо, из камня.
-Это может быть материализовавшаяся в виде мавзолеев греза одного из тех, кто грезил мир земной. Или окаменевшие фрагменты брачной церемонии одного из Богов, каждое движение которых остается в Вечности, и также – каждая Их мысль и чувство, изменения Их «Я» - все это остается в той или иной стране подвластного Им мира в виде изваяний, статуй, украшений склепов, находя тех, чье предназначение – воплощать в реальности все, относящееся к Повелителям Вселенной. Или сходить с ума от одержимости одним из вечных мгновений Богов, уносящихся во все миры Вселенной. Взглядом Бога, Жестом Бога, удивлением, гневом. Любым из чувств, любой из мыслей Бога – тех существ, что в птичности всех превосходят Птиц, в крысиности – всех Крыс, в змеиности – всех Змей, и что, бесспорно, послужили причиной порождения Всего. Но случается, когда Властители Вселенной видят, что «смертным» (Прежним) и Бессмертным (Возвращающимся) не под силу воплотить какое-то событие Их жизни, Их настроение, Их решение, Их мысль, Их грезу, Их страсть, Их ужас, Их веселье или гнев, то непосильное для их жалких подобий само становится реальностью. Так возникают горы, острова, чудовища и таинственные руины городов, которых никто не строил ив которых никто не жил, не совершал обрядов – кроме тех, кого Прежние так легкомысленно упоминают, как «животных». Наверное, для них и воздвигали Боги, что столь же им близки и столь на них похожи, как и на людей, все эти города и храмовые комплексы, заботясь, чтобы те, кто сам не мог себе воздвигнуть земное воплощение тех или иных Их проявлений, частиц, мгновений вечных, которые отделяются от Них, отяжелев и став реальными в каком-то из миров – чтобы «животные» также, как и люди, получили города и храмы. Если только не сами «животные» строили их, затем дичая и живя в развалинах столиц своих прежде великих царств.

   Духи, те, что все время витают, приходя и уходя, около Окаменевших Слез Богов, что также в этом мире являются Их глазами – и каплями Их океана, в котором плавают Они… Содержат Их печаль и красоту покоя Вечных Глаз.
   Слезы Песка находили в пустынных местах, еще они напоминали жемчужины песчаных моллюсков, живших в толще Праха Мира, словно пепел был для них водой, питаясь, видимо, личинками то редкой, то бесчисленной песчаной саранчи, а также наиболее богатыми остатками белков, частицами растертого Явившимися в мелкую крупу, не прогоревшими до тла, так и не ставшими золой.
   Белесые шарики всех цветов Жемчуга Песков и, более прозрачные и мутные капли и оплавки Слез лежали на подносах из стекла и хрусталя, не искажавших цвет сокровищ и пути лучей, на которые разбегался Свет Солнца и светильников, когда они горели.
   Сапсан Ворон перебирал их взглядом и разговаривал с каждым Духом – ведь в каждой жемчужине, в каждой Слезе жил Дух, когда-то летавший по Вселенной или пребывавший в одном из множества миров. Такой же Дух, как и в любом из тех, кто жив и в частицах их останков – как в кости, ветке, сухом листе и мумии цветка, кожаной бирке с прядью волос, что так похожа на воздушного змея с хвостом косицы или россыпью несвязанного, словно шерсть, волоса…
   Он помнил этих странников, что мечутся, парят, как паруса от корабля, оторвавшиеся от него, купающиеся в течениях ветров. Сейчас их запускали разве что дети – в кланах, лишенных власти полета. Скальпы действительно напоминали этих змеев – как часть тебя, обитающая в одной из Небесных Стран, привязанная к земному миру и Стране Воскресших тем, что ты сам находишься не Там, а Здесь.
-А может быть, мы – эти воздушные змеи, появляющиеся Здесь, когда нас, играя запускают Оттуда?
   И поразился сам.
-Оттуда… Разные есть Там… Оттуда – с Неба, из Летающих Городов, из Стран Других Планет? Или из невидимого нам океана? Скорее, с берега, не замечаемого нами, как обширные материки – лишь как границу, за которой жить не можем и где поэтому ничего для нас нет, или Оттуда – из Внутренних Земных Миров? Для них мы – Небо, или нет? И если мы для них, живущих внутри Земли, не Небо и не создаем того у них, что создают у нас живущие в Небесных Странах, то что для них наша Поверхность? Дно их мира. Его обратная и перевернутая сторона? Для тех, кто в Сфере Бездны, да. А для обитающих в обширных Пещерных Странах между Бездной, для отдельных философов которой вся Вселенная – огромный и холодный Ад, лишенный жизни, лежащей под их ногами, и нами (среди тех, кто думает об этом из живших Прежде и живущих в Этом Мире, многие считают, что Бездна – это Ад)? Что скажешь, Скворри?
   И птица черная с заметным фиолетовым отливом, сидя на рукояти тяжелого двуручного меча, подвешенного между двух треножников из темно серого и ноздреватого металла, в ножнах, прикованных к жаровням, что несли два пламени – оранжевое в правом и зеленовато-синее в левом, прикрываясь крылом от жара цвета позднего темнеющего Неба, проскрежетала:
-Там многие считают, что вся Вселенная лежит у них под ногами.
   Посредник Трех Миров позавчера вернулся из Внутреннего, Скрытого и способного ошеломить своим разнообразием кого угодно, Средоточения Миров – реальностей, когда-то посеянных с Небес на те просторы, что пеплом замело сейчас, впоследствии почти что полностью собранных теми, кто их засеял, проросших вглубь, в хранилище земных миров и там развившихся плодами необычными, непредсказуемыми от смешения различных культур, традиций и цивилизаций, что появлялись на Поверхности довольно далеко от предыдущих, последующих и вовсе в прошлом их Земли не бывших никогда. На ней их разделяло, зачастую. Много миллионов лет.

   Железный чайник сквозь заклепки плакал на огне, чихал из носика брызгами кипятка.
   Дратхар выглянул из склепа, углового помещения на третьем этаже, через квадратный сохранившийся проем. Ветры небрежно поднимали рябь на дюнах, летела пыль, так похожая на дым над свежим пепелищем. Ландшафт, скорее серый, при появлении светила в бреши туч, окрашивался ржавью, уже не желтой, но еще не оранжевой. И выявляя рыжину в его довольно темных волосах.
   Вчера, во сне, наверное, он много прошел. Здесь он раньше не бывал, не мог определить, что это за кладбище, и сколько он прошел. Он мог идти и несколько дней и ночей, преодолев половину Страны Воскресших. Мог и лететь (иные способны летать во сне, не умея этого наяву). Мог быть убит во сне, и, никуда не ходя и не летая, просто Возвратиться в эти удаленные от им предшествующих, места.
   Но кто же вел его через пески или сквозь Небо? Когда его Дух пребывал во Тьме Несуществующего? Или он просто забыл, что произошло с ним за эту ночь? А может быть, и за несколько дней и ночей – никто, кроме шаманов, их не считал, не отличая их, кроме как по продолжительности дня и ночи, расползавшихся или сжимавшихся между закатом и восходом. Для Темных, правда, более короткая для Светлых ночь растягивалась, быстрее неслись их мысли и движения ускорялись, оставляя для ночи прежнее место в их жизни, а день, наоборот, сжимался, замедлялись мысли, передвигались еле-еле ноги. День им казался быстрым, кратким.
   И все же, если его Дух не присутствовал при этом (хоть ночь, хоть ночь и день, хоть несколько их сразу) хоть странствии через пески (а то и через Небо), хоть агонии и Возвращении (Дратхар проснулся в совершенно незнакомом месте) – то кто же замещал отсутствующего при тех или иных, но все же, по результатам, значительных событиях? Душа костей? Достаточно ли она привязана к его Духу и призвала бы его из Тьмы Небытия, хотя бы в виде сна он мог бы осознавать или хотя бы вспомнить то, что было? Нет, кто-то занял место его Духа  в этом (или предыдущем) теле, кто-то пережил все произошедшее за это время за него, дав отдых его Духу во Тьме Покоя. Какие испытания, какие муки, страх и боль взял на себя Неведомый (должно быть, какой-нибудь шаман, чей Дух во сне исследует происходящее среди холмов и гробниц), освободив от них Дратхара?
   На стене лежало, как на могильной плите, вспоровшей небо, вместо цветка оставленное черное перо.

-И в Аду есть свое Солнце.
-Правда, Скворри? Я думаю перенести свой Дух в тот, прежний мир. Чтобы узнать, кто вызвал Посещение Богов, создавших на его месте Страну Воскресших. Вселившись в тех, чьи действия и послужили причиной явления. Тогда и я буду причастен к созданию Страны Воскресших. Я видел Те Шесть Лиц Богов. Или Те Шесть Солнц, когда я о них подумал. В те дни они были повсюду – везде, во всем, в пыли и в волосе всех Возвращенных Ими, или в оставленных для жизни в Благословенном Мире Бессмертных, в котором все ныне состоит из Них, все пересоздано в разрушенном, пустынном виде, как «музейный экспонат», как черепок, оставшийся от вазы. А все, что было не из Них, Они разрушили. И все, в ком не было Их, исчезли. То, что осталось и каждый из существ, что населяли кладбища и пепелища – полны Их силы, Их воли, Их представления об истинном лице той части Их Владений, где находимся мы все.
-В Аду считают по-другому.
-Из Прежних многие сказали бы, что здесь в Те Дни всем было хуже, чем в Аду. Но что есть Внутренние Страны? Те, что лежат под Вечным Красным Солнцем? Разве они – Ад?
-Там есть довольно страшные места и жители их жутковаты. Но в Бездне многие считают, что Ад – Поверхность. А в тихих и очаровательных спокойных уголках и вовсе вспоминаешь все легенды Прежних, которые описывают Рай.
-Опору из-под ног выбивают чаще у тех, кто способен летать. Чтобы заставить их летать.
-На эшафоте, при повешании? Тех, кто все время летает, за лапы прибивают к чему-нибудь, что прочно врыто в землю (чтобы не оторвали и не унесли с собой).

-Вот Пугало…Сооружают остов, как дом, как тело для призываемого Духа Ужаса и Мести. Все души умерших, полных жизни спелых растений, еще не сгнивших, прошлых урожаев переполняют его.
«…Дракон настиг корабль. Оказалось, что вблизи он похож скорее на гигантскую птицу с огромными лапами внизу и длинным хвостом, как огромный змей ползущим между клочьями тумана – будто змей по суше, только в воздухе, в такт взмахам крыльев.
-Зачем ему львиные лапы и этот изгибающийся хвост?
-Хвост гасит лишнюю кинетическую энергию – те колебания, что неизбежно возникают при взмахах крыльев, они затухают при движениях хвоста, таких волнообразных, плавных.
-А где еще лапы? Или это полудракон?
-Видишь, вот они, в середине верхнего края крыльев.
-А крылья… натянуты между пальцев? Похоже на веер. На два веера. И каждое – на зонт от Небес.
   И, в самом деле, в тени драконьих крыльев, закрывающих пол неба, а вместе – небо целиком, в тени их корабль совершенно исчез. И если был бы в Небе, где-нибудь за облаками, другой корабль или, похожий на плавучий город, летающий остров Лапута, Валхалла, то с него никто бы не увидел в тени драконьих крыльев корабль, плывший по поверхности моря, словно тот вдруг исчез из моря этого и мира – также, как и Небо для корабля, оказавшегося под мрачным пологом смерти неразличимых цветов.
   Всех на корабле охватил вдруг сон, как если бы корабль превратился в большую деревянную кровать, а крылья дракона – в балдахин, задернутый над нею. Или в два зонта – тоскливой баллады, полной ужаса и боли кошмара, парализующей волю, так что остолбенеет и жаворонок на лету, - первый, левый зонт. И дикой исступленной пляски страха, полной паники, отчаяния и самопожирающего гнева тарантеллы – как плясал бы Страшила Мудрый, подожги это соломенное пугало какой-нибудь шутник, чтобы в сумерках привлеч ворон для разграбления полей, - второй, правый зонт.
   Дракон, снижаясь, схватил корабль своими лапами, ломая мачты, вспарывая паруса когтями, и, вырвав с чавкающим плеском из утробы моря, понес его по Небу – все так же невидимого для Небес…»
-Невидимого? Корабля? «Его»? Они ошиблись!
-Хотели подчеркнуть, что корабль – символ одного героя, странствующего через океаны небытия. Отплытие – смерть, приставание к берегу – новое рождение в ином мире, отплытие оттуда – снова смерть и – возвращение, опять рождение в родном привычном мире, «базовом» для экспедиций-инкарнаций. Корабль называется «Синдбад»? А Пугало – это мумия Снеговика, кукла из выросшего в поле (тыква, джутовый мешок, лен или хлопок),
-Растения, убитые спелыми, полными жизни, жаждут мести. Предчувствием того же полнятся поля. Весь этот ужас Неизбежности аккумулируется в Пугале. И мудрость знания о том, что все живое умирает из-за своих детей – плодов. И умирает неизбежно. Все эти души прошлых урожаев, убитых в своей полной силе злаков и кустов, их уничтоженных в младенчестве детей (идут на масло семена…) и души нынешнего урожая с их страхом и недоверчивостью обреченных, обращенной к неизбежной казни, а из-за нее и собраны они, посажены и выращены в полях – все их проклятия и жажда мести, желание рвать и резать, уничтожая, убивая, обрывая жизни, кусая зверье и птицу, скот и людей, также, как те уничтожали, убивали, обрывали их жизнь, спокойную и гармоничную, в единстве прохлады корней и жара ясного полуденного Неба, полного сияния… Все это собирается, сжимается в яростный Дух Мщения, убежденный в необходимости возмездия за попранную справедливость – и Пугало, как памятник ему на поле, что скоро станет бойней злаков и кустов, как было ею неоднократно в прошлом и будет ею неоднократно в будущем. Так Пугало – не менее, чем памятник всем прошлым урожаям. И если Дух Зеленой Мести Урожая вселяется в убийц (которыми он считает всех крестьян) – они в безумии начинают, одержимые Зеленым Ангелом Мести Растений, убирать урожай животных и людей. И непременно на полях, чтобы плоть, сгнивая, удобряла почву, а кровь, истекая, поливала ее, впитываясь корнями. Так понимают справедливость те, чью жизнь прервали из-за их сока. Срезая стебли шей, ломая ветви рук, отсекая мякоть плоти, поливая кровью землю.
-Ладно, Игли, ты убедил меня, что в Прежнем Мире было достаточно причин для «справедливого» его уничтожения.*
-Но  «справедливость» - ложь, иллюзия и заблуждения, присущее тому, рассматриваемому нами миру. Что далее? Терминаторианство?
-«Что тебе сниться? Крейсер «Аврора»…»
-Ну вот, опять корабль. Символизирует Зарю – не отличить, не зная направления, Восхода от Заката, что чем сменяется, Тьма Светом или наоборот, внезапно пробудившись в незнакомом месте. А, кстати, в тех легендах о Синдбаде богатство – символ судьбы и Силы, тех Ангелов, что выросли в герое, созрев в финале жизни в чужом мире, обеспечивая покой и счастье в привычном, «базовом» (дома).

*Объявление для Мышей: ВСЕЛЕННАЯ СЪЕДОБНА (см. «Трактат о вкусе вечности», «Декрет о съедобности вселенной», «Сырное уложение») – автор.*

-Твои ученики способны извлечь Демонов, что Тени Ангелов…
-Вернее, Ангелов Теней извлечь.
-Способны извлечь Теней Ангелов и Ангелов Сияющих самих из каждой вещи, что попадается им на глаза.
-Ну, это оттого, что все Они там просто есть.
-А Море Смерти, вернее, море, раскинувшееся от Смерти до Рождения… Ведь Суша – это Жизнь? Новая Земля – жизнь новая Синдбада, в которой он накапливает, находит, после долгих бесплодных и мучительных скитаний, переживая и преодолевая опасности, на краю гибели или достигает размеренным трудом, или возвращает давно и далеко утраченные Сокровища Души, что позволяют ему жить мирно, наслаждаясь его Раем. Ведь оказавшись в незнакомом. Столь же на Рай похожем месте, он не может в нем остаться, а, пресытившись своей счастливой безмятежной райской жизнью, отправляется в миры иные…
-Странствия Души по разным мирам Вселенной в различных перерождениях, новых, следующих жизнях. Это верно. Но не Сокровища Души, пожалуй, а Судьба. Или, вернее, Сила, подчиняющаяся Законам Сил, установленным Создавшими Вселенную.
-Но Море Небытия…
-Нет суши – жизни нет. Вне корабля, перевозящего Существ (пожалуй, Души) из мира в мир, от жизни к жизни. Так, двуногие не могут жить там, где нет тверди. И покидает свои страны Синдбад, хотя бы привязав себя к куску реальности. Вплавь, сквозь Небытие, он пускается только для того, чтобы достигнуть корабля, перевозящего Души. И часто оказывается, что это тот корабль, на котором, потерявшись при кратком воплощении (рождении, короткой жизни – «экскурсии», посещении очередного мира) он оставил свои богатства (чаще – Товар каких-то также странствующих Духов, которым он, меняя выгодно на Духов, что редки в Раю, помогает преодолевать лежащее между миров Вселенной непреодолимое для них Небытие. Все возвращается к Синдбаду, как сам он постоянно возвращается в свой Рай (при помощи таких же выходцев из Рая, как и он). Еще Дракон способен перенести его из мира в мир – сквозь Небо, иное измерение, доступное лишь Основателям, Создателям Вселенной. Но также, покидая свой очередной мир (такой, как этот – ведь часть миров Синдбада похожа на мир, созданный Богами для нас совсем недавно из Прежнего), он умирает, рождаясь, когда Дракон вновь опускается на Твердь Реального (физического, материального). Кроме него, в когтях летающей между мирами Птицы бывают змеи (драконьи чада, что носит Птица своим птенцам – так кормит он одной своею частью свою другую часть, брат пожирает брата), а у похожих на Дракона – Птиц чуть меньших – в когтях оказываются туши мертвые, усыпанные глазами драгоценных камней, драконьими глазами, или плодами, что растут в глазницах и, созревая, выпадают, как осыпаются плоды. Ими смотрят Духи. Камни лежат между костей – Драконье Кладбище? Впрочем (и сейчас слова мои один мой ученик, за мною повторяя, читает, словно лекцию, другому) важно то мертвые, набравшиеся глаз драконьих с Духами внутри (те также странствуют при помощи мертвых, душ, обозначенных, как мясо, не живая уже плоть, которые при помощи драконьих глаз, содержащих самостоятельные частицы Душ Драконов, на многое способны) все видя, через иное измерение переносятся подобно тем же Драконам, напоминающими их, но меньшими, Птицами. В этих легендах о Синдбаде все Небесные Дома, Тринадцать Знаков, обозначены через свои Тотемы, похожие на принятые нами символы восточной классификации существ по всем Двенадцати Ветвям Происхождения от изначального, Тринадцатого Знака. Мы можем утверждать, что сам Синдбад – скорее Змей (ведь именно Змеев носит в своих когтях Дракон) или Дракон (он заступается за дитя Дракона, что живет, не вылупившись, под куполом, напоминающим издали храм и разрушает этот купол скорлупы, рождаясь).
-Так Прежние, по-твоему, драконьим детям поклонялись? Которые спят, пока не родились, за толстой стеной скорлупы, внутри яйца, что, издали напоминая храм, его обозначает? Стены храма – скорлупа для Нерожденных, спящих в этом храме, а пробудившись для того, чтобы родиться, разрушают этот храм?
-Не драконьим детям, а Неведомому, скрывающемуся за стеной. Но впрочем, мы напрасно предаемся разбору убеждений Прежних, чьи культы были уничтожены в Те Дни. Наш взгляд на эти вещи специфичен. И настолько, что может быть предвзят.
-Их культы устарели, поэтому и были уничтожены.
-Считаешь? Но, если они не сберегли Предшествующий Мир, то, возможно, были неверны. А если учили о пришествии Тех Дней, то просто выполнили свою роль.
-Постой… Я знаю несколько традиций, переживших Те Дни, как и подобные события – предшествовавшие прежним реальностям. Они, конечно, преобразились под влиянием Тех Дней, всеобщего бессмертия и нормы для Страны Воскресших (в Прежнем Мире многое из обычного для нас считалось чудом). Да и наша традиция…
-А я не говорил о тех традициях, что сохранились – только о тех, что были уничтожены в Те Дни. Однако, мы влезли в души моих учеников настолько, что сами стали ими – ведем наивные неграмотные речи.
-Они хоть в самом деле Птицы или антропоморфны? Хотя какая разница теперь… Но изначально?
-Изначально все мы – материализовавшиеся мысли Существ, Придумавших Наш Мир. Но если любопытно тебе знать, пришли они ногами, оружие в руках сжимая, или прилетели, роняя перья на песок, но был один в короне перьев, звеня железом прилетел и с лязгом рухнул. А второй приковылял с перебитым крылом – его пут был тяжел и длителен, как может быть лишь путь орла, вынужденного брести без возможности хотя бы вспорхнуть, здоровым крылом отгоняя хорьков и хищников крупнее, сопровождаемый дозорами ворон и грифов, колеблющихся между склонностью к свежей падали и солидарностью Парящих В Небе. Как бы то ни было, но он дошел. Сейчас они скорее нечто среднее – похожи на двух покрытых перьями орангутангов.
-Так вот, уж если они способны Ангелов и Тени Ангелов…
-Скорее, Ангелов Теней.
-…извлечь хоть из чего угодно, просто потому что Они там есть, то не сподобился бы ты мне одолжить их, в качестве наемников, для странствия в одно довольно беспокойное посольство?
-Ты просишь прямо так отправить в Ад недоучившихся шаманов?
-Да это в общем-то не Ад совсем, хотя…
   Посланник ткнул когтистой лапой в пол, качнулся на своем скрежещущем насесте и остановил начавшееся было превращение меча в скрипящий маятник взмахом кстати признательно и доверительно им разведенных крыльев, вызвав колебание теней и пляску стелющегося пламени, пригнувшегося до краев своих жаровень, наполнив их, как чаши и тут же перелившегося через край, устремляясь вниз, в указанном им направлении.
-…конечно, в Той Стороне.
-Посольство Птиц в Болотном Королевстве Перепончатых Лемуров? Не лучше ли тебе найти в такое предприятие с десяток Ящеров?
-Для Лемуров лучше Ящеры, но я то Птица!

   Ночь. Вой койота. Свист ветра, перегоняющего тучи из-за пределов Страны Воскресших к Некрополю, шорох чешуи, струящейся по камням, выпавшим из склепа, шелест дюн.
   Горизонтально, словно плащ фокусника, внезапно вспыхнуло небесным пламенем, бесшумно. И на вершине, только что пустой, в песке вдруг обнаружилось неразличимое во мраке нечто – только та, принесшая Вернувшегося в эту часть Страны Ночного Перелива Печальной Музыки мгновением лишь оставшаяся на дне змеиных зрачков вспышка блеснула смутно на эскизе лат.

«…распиливая, как дрова, конечности, вспарывая сейфы черепов, искали клады. Микрочипы, электроды из золота и выросшие внутри их глаз алмазные жемчужины. Кладоискатели вскрывали трупы, копаясь в них, подобно тому, как роются гробокопатели в могилах.
   На коробке приклеена вырезанная из газеты надпись: «ящик».
-С тем же успехом могли бы написать и «гроб». Я ящик свой ношу всегда с собой! Вы знаете эту веселую песню могильщиков? Невозможно все время вспахивать поле, засеянное клубнями и не начать шутить про клубни, ожидая всходов. То же и с корнями – все это мертвые тела, что оживают под землей. Зароешь одного, а через год – разрой могилу. Зарыли свежим – сгнил, а рядом штук шесть таких же точно, одинаковых и свежих. А то и улыбаются, глядят открытыми глазами. Кладбищенские шутки на кладбище нужны для мертвецов – чтоб веселить унылые их души, оплакивающие свои гниющие в земле тела…»
-Зарытый в землю в землю возвратится? Что за противный мир, когда в нем бессмертный не находит лучшего для Возвращения, чем Возвратиться в собственный гроб, к сгнившим собственным останкам, в компанию к другим, с ума сошедшим Вернувшимся в зарытый в землю ящик…
-Они-то и притягивают следующих Возвращающихся, когда умирают, а после Ухода силою кладбищенского Темного Духа, их неповрежденные тела (они погибают от страха и тоски) оживают, призывая к себе того себя, что где-то жив, бессмертного… Они еще и жрут друг друга в этом ящике, безумные и запертые зомби, копошась, как черви.
-Но и вылезают, когда сгниют все доски, из ящика, проломленные если не изнутри, то снаружи, самой кладбищенской землей. Тогда, родившись из земли, что выносила их, своих детей (хотя в нее они были направлены, пожалуй, с Неба – или те, кто Возвращается под землю, возвращаются из Бездны?), была беременна ими в утробе могилы, они мстят всем тем, кто не Землей, их матерью, рожден. И пожирают всех живых, ведь голод мучает их, оторванных от Силой собственной питающей их матери-Земли.
-А в металлических гробах? Запаянных, завинченных, заваренных?
-Хм, как можно гроб варить? Гроб, с мертвецом внутри? Деревянный пельмень… Шучу. Такие шутки. Ты слышал все эти истории про Джиннов – сотни лет в несокрушимых металлических гробах…
-Смотри, вот: «Гроб заперт, словно сейф в сжатый, за годы разбухший, впитавший силы Бездны и матери-Земли, безумный, яростный и мстительный Дух, словно бомба».
   В высокий узкий склеп-колодец, освещавшийся сверху, через люк, тем днем, что смотрит внутрь каждой из гробниц, влетела птица фиолетового цвета. Люк был снаружи незаметен и находился внутри пирамиды, чью крышу сорвало сорок лет назад, в Те Дни.
-Что вскрытие реальности позволило узнать вам, птахи?
-Что Ангелы Синдбада боялись слов, когда летели – звук речи напоминал им о том, что они – люди на Земле, чьи руки занимаются трудом. Едва они об этом вспоминали, как забывали, что в Небе эти руки – крылья, способные летать.
-А что есть Одержимый?
-Дух-переводчик, присылаемый в определенный мир, способный наполниться любым из существующих во Вселенной и вне ее существ иного мира – Духом, Ангелом, Сознанием, запущенным в тот мир, где он издалека – хоть и с дальнего края Вселенной. Сплав следов от Посещений. Душа, что мало-мальски компетентна в мире, куда направлена, вооруженная огромным арсеналом Знаний Иных Миров и кое-чем, вызывающим силы цивилизаций прошлого и будущего того мира, куда направлен…
-А кем направлен?
-Тем Домом, вероятно, что и составляет его Тотем. Тем Домом, что Возвращает его, пока он нужен Дому в этом мире.
-А если несколько Домов?
-Тогда… Ведь есть и над Домами что-то? Первоначальный Дом, тот, что Тринадцатым зовут.
-Способны вы, я вижу, заморочить кого угодно – даже Беса Демагогии. Не замечаете вы сами, что отвечаете одним и тем же голосом поочередно?
-Мы – близнецы.
-Теперь я вижу, вас не отличить. А раньше?
-Вероятно, по сути Духа мы были похожи. Но внешне… Невозможно было нас спутать.
-А, кстати, что за Дом, конечно, в принципе, хотя бы, покровительствует тем, кого за облик схожий огульно называют всех «людьми»?
   Переглянулись двое, почесались, посмотрели друг на друга и сказали:
-Дом Обезьяны. По-нашему, так назван он.

«На месте города – там, где взорвалась Бомба, остался кратер – кто же виноват?»
-На что похожа жизнь вне миров? На бесконечную гирлянду странных снов, и часть из них становится такой реальной, какой бывает редко жизнь в мирах? Там снится, что ты жук разумный, безумный головастик-дерижабль, баньян, который щупальцами ловит летающих креветок, антропоморфы, ящеры, амфибии, драконопауки, хамелеоны-птеродактили – и каждый раз меняется сознание и личность, нет ясной памяти, но понимание всех прошлых происшествий и истории этих миров, всех действий, что способны делать те, кем снишься в этой галерее выворачивающих тебя на тысячи и миллионы изнанок грез? А воплощение – жизнь дробная, когда во сне того, кто Духом вырос впервые в мире, где ты воплотился, во сне его, ты ловишь часы своей прерывающейся жизни, зная что-то о том, кто ты (и он) – пока не спит он, или игнорируя его судьбу? Или переселяешься из сонного такого одного в другого сомнамбула, претерпевая перестройку опыта и знаний, обрывков памяти их и забот? Так мы летаем, в космосе скитаясь, бесплотны и пристанища ища в мирах?
-Мы там скитаемся не сами. Нас направляют, но безмолвные приказы. Скорее, Силы или Воли Космоса. Их можно лицезреть в виде звезды-гиганта, или сгустка искривления картины звездно-туманностного панорамного пространства перспектив, или темного и плотного размытого, округлого или фигуры правильно-геометричной, сверхобъемной (в очень многих измерениях всего) объекта… Или переливающегося, блуждая очертаниями, как амеба… Или огромного космического крейсера, гигантской станции… Просто планеты, кометы, глыбы камня, необычайно чистой и звенящей пустоты. Неописуемого, большего размерами, чем наибольшая звезда, Дворца, заполненного разными чудовищами из пламени, из льда, из камня, из металла, из стекла, из дерева, из неописуемой хитинисто-чешуйчатой когтистой или оперенной плоти… Там ты осознаешь довольно ясно миссию свою и мир, куда отправишься – когда Взойдешь. А до тех пор – гирлянда неожиданных непредсказуемых и невероятных снов – коротких (если ты направлен, например, на Землю на Ночь или на День), длинных – если ты направлен на годы, бесконечных – если покровительствуешь определенной реальности. Бывает разное…

   Высокий узкий склеп, почти колодец, на третьем этаже гробницы. Пролом, почти округлый, под сводом. На дне кучей свалены громоздкие ржавые кости кого-то из Драконов Прежних, что возвышались часто от земли до Неба.
   И, на широкой, как помост, лопатке, по слухам, созданного из искусственных частей, Дракона, чей облик ныне нам не представим, лежит закутавшийся в плащ коричневый, укрывшись капюшоном, некто. Оружия не видно – или может жечь, рвать, бросать и резать Взглядом Изнутри, или к себе поближе держит, скрыв одеждой.
   Снится, что листы какой-то летописи, как вампиры, впитывают души и силы всех, кто в руки их берет. Неведомые, но во сне знакомые, о многом сообщающие Знаки. За знания, которые из них становятся известны, расплата быстра, тяжела – тает мясо под ссыхающейся, мнущейся в пергамент кожей рук, листы держащих и лиц, что служат обрамлением внимающих листам-вампирам глаз. Прочел немного – незаметно. Прочел десяток, или несколько листов – заметно постарел. Прочел их половину кипы – упал сухой и выжатый, мешком пустым. И на полу хранилища листов, в пещере между четырех в нее ведущих лестниц, как на перекрестке – пергамент кожи стал пергамента листом – Листом Заветным. А высохшая кровь и кости почерневшие – на них букв красных и букв черных шествием, парадом сведений, тайн и истин, что собрал за жизнь свою тот, кто сумел сюда дойти.
   Четыре арки охраняют входы с четырех сторон, их полукруглые изгибы плавны, словно лепестки незримого цветка, что среди камня создан пустотой.
   Приходят новые искатели ответов и с пола подбирают рассыпанные сюда до них пришедшими листы.
   И летопись растет – на сумму прожитых искателями знаний лет.
   Взглянувшие на лист-другой, ошеломленные, не в силах тайны знаний перенести, уходят, разнося о летописи слухи, и слава летописи каждый год растет.

   Слепые закрывали глаза черными повязками или шорами: два поля тьмы, цепляющихся за уши и за нос, заменяющие обычное зрение, переводя воспринимаемое ими – а это те же вещи и предметы, та же пустыня, склепы и бессмертные, антропоморфные и нет, что и у зрячих – в привычный вид, похожий на то же зрение, но только во сне, когда становится видимым то, что слышишь и обоняешь, осязаешь. Жизнь слепого похожа на жизнь во сне. Раньше были волшебные шапки из волос Драконов, внешне не отличающихся от всех антропоморфов. Надевая эту шапку, слепой мог видеть глазами этого Дракона, собранного из мелких кусков от разного зверья.
   Так было Прежде. Ныне Внутреннее Зрение, а тот, кто обладает им слегка, отчасти, капельку, немного – похож на тех, кто плохо видит, тех, кто близорук. Не обладающий Внутренним Зрением подобен слепому. А дальнозоркость? Различать лишь то, что не относится к тебе и происходит где-то вдали от места, где находишься; предчувствовать, что будет через годы, не в силах описать случающегося через несколько часов и дней (предчувствовать, предчуять – конечно, тоже Видеть, внимать, распознавать). Внутренняя близорукость, вероятно, явление обратное. Но те. Кто слеп внешним зрением, зачастую и прежде обладали Внутренним.
   Ну а в Стране Воскресших вовсе вынуждены были плыть постоянно во Внутреннем Океане, в Содержимом Мира, подобно спящему наоборот, навыворот слепому. Или пребывать во Тьме и в Хаосе предположений ломких галлюцинаций, оформляющих в картины то, что им приносит обоняние и слух.
   Закрыты шорами глаза слепых. В Стране Воскресших этим обозначавших свои преимущества, ведь постоянно обращаясь к Внутреннему Зрению и находясь в той, настоящей, полной Существ, незримых в ложной, видимой глазами, реальности – а эти Существа Там видимы, воспринимаемы из-за того, что тоже вышли из замкнутости своих реальностей, таких же иллюзорных, как и наша – реальности нашего же мира, но уровней иных – попроще, посложнее. Закрыты шорами глаза у спящих. И у спящих постоянно, чтобы видеть настоящее, реальное, у отказавшихся смотреть на Внешнее (что иллюзорно). И у тех, кто может обойтись без внешнего зрения тех глаз, что в голове. У тех, кто видит каждой костью, Воспринимая все вокруг себя, не глядя.
   Когда все спят, сон – явь для них, а истинное – словно сон. И от него они все время стараются будить тех, кто не спит в одном кошмаре вместе с ними  - будильники будят их от бодрствования, заставляя спать со всеми в унисон, в особо изощренный морок погружая.

«-Почему они «Козлы»?
-Потому что всегда шибко злы».
-Скажи, а это правда, что можно от Луны ослепнуть?
-Если глядеть на нее долго, то можно. Если нет вокруг костров или еще каких-нибудь огней. Одна Луна во Тьме. Один ослеп – такая выдалась почти безоблачная ночь. Луна отдернула с Страны Воскресших этот погребальный саван, чтобы полюбоваться на песок, руины склепов и блеск мечей в ночи, что отражают ею отраженный Солнца свет.
-Нет собственного света у Луны?
-Есть у Луны и собственный, таинственный, мечтательный, чарующий, пьянящий и, когда меланхоличный, когда весело-лунатичный, когда жестокий, полный ужаса и ярости, бессмысленный для нас…
-«Весело-лунатичный»? Представь себе такое лунатичное веселье… Оно способно, от странности своей и неземной изысканной ранимости, в любой момент вдруг обернуться дикой, безумной и разнузданной резней.
-Скажи-ка мне еще, зачем мы упражняемся во всей этой смешной, но бесполезной словесности Разрушенного Мира? Что, эти мертвые слова особо действенны при заклинании покинутой бессмертным плоти, чтобы восстала без души, или, наполнившись иным, нам нужным и нами вызванным извне блуждающим или заранее определенным Духом?
-Нет, мне кажется.., да нет, я точно знаю – Старый Учитель решил отправить нас в ту часть Вселенной, где за бесконечностью поперечников Страны Воскресших, отстав  в движении Небесных Сфер в Великом Колесе (еще не долетев до нас, вернее) – на сорок лет или на-сорок-с-чем-то лет, еще во всех своих соблазнах и пороках торжествует свое существование тот, Прежний Мир.
-Ну, если так, нам повезет.
-Ты так считаешь? А если мы должны будем все сделать, чтобы привлечь Богов Явиться в Прежний Мир, его разрушить своим Взглядом, что обгложет мясо их красот до нынешних костей? Чтобы Боги вновь наполнили собой или оставили лишь те в строениях и почве камни, где есть Они, и тех из жителей Страны, в ком есть Они? Что, если нам придется осквернить одно из проявлений Их Воли, чтобы этим вызвать Гнев Богов, а после этого, усугубив, и Их самих?
-И что с того? Тебе не нравится наш нынешний, устроенный разумно, совершенный Мир Бессмертных?

   Глухой, без прорези забрала, шлем.
   Когда-то внутри таких, перед глазами, устраивались зеркала, где, между колдовских писмян, изображение всего, что происходит перед тем, кто шлем одел, показывалось Духами-Из-Лат. Иные Духи, что летали в склепах и повозках на близких или дальних Небесах и прятались в пещерах или цитаделях, показывали все случающееся вокруг – вблизи и вдалеке, в кромешной темноте, густом тумане и внутри строений. Такими же бывали шоры на глазах тех, кто не мог, отказывался или не нуждался в том, чтобы рассматривать иллюзии реальности Земного Мира.
   Сейчас своими собственными Внутренними Глазами видели – не только то, что происходит, но и то, что произойдет вот-вот или нескоро, и то, что лишь возможно, и то, что ранее произошло – из относящегося к занимающему Зрящего вопросу.
   Но этот латник в шлеме, обливший голову сплошной, как палица, сталью, не видел ничего. Он был, словно рука, вернее, кисть руки гигантской, уходящей в Небеса.
   Сознания – ни тени. Ни чувств, ни колебаний, ни отвлекающих внимание желаний. Он не воспринимал ни Бэмба, ни песок, свернувшийся и замерший прикинувшимися неподвижными барханами вокруг. Его Здесь не было. Он был похож на верхнюю и незначительную часть огромной статуи, врытой в прах Страны Воскресших.
   И, будучи лишь видимым и незначительным куском большого и тяжелого массива, двигался, едва касаясь склона и не оставляя следов, очень быстро, словно являлся, тем не менее, отдельным чем-то от всего, бывшего в этом мире. Слит со своею большей частью, двигавшей, отсутствуя Здесь, им и совершенно ею не стесняясь.
   Удары мечей его оказывались мощны. Бэмб уже лишился обоих рогов со шлема и сломал свой лук, когда пришелец, словно прыгнув сквозь пространство воздуха, клубящегося взбитой ими пылью (вернее, Бэмб выбил пыль костей Потерянного Мира из песка) – прежде чем удалось послать в него стрелу и Бэмбу пришлось парировать свистящую коварным жалом лезвия невероятную сегодня смерть.
   Вызванивая кому-то в недалеком, видимо, отсюда, Раю, обедню (партия для трех мечей), Бэмб решил, что незнакомец, видимо, Баран. Но покровительствуемый каким-ио древним, изначальным Архетипом своего Тотема.
   Ни слова так и не произнеслось.

   Мамкинд-Крысоблюз был пастухом детей. Их в Касте Крыс пасли всех вместе. И, разбивая вдребезги их черепа, раскалывали их сознание, чтобы оно с младенчества переставало отражать все окружающее Зло Иллюзий. И не было Зеркалом Лжи. Сознание детей, что прятало Хамелеона, выбиваемого вглубь их костей – мутнеющего в их Оборотня, кристально ясное в их Зомби, в живом крысеныше приобретало серый цвет изнанки окружающего мира. Крысы жили как бы с обратной стороны явлений. Не каждый Дом приветствовал ванны из детской крови для ног – чтобы была походка легче. И маски на лицо из детского дерьма – для удаления морщин. Клан Мамкинда славился своими миниатюрными красавицами с бледным восковым лицом и сахарностью черт – от пальчика до ушка. Их обгладывали медленно, всю ночь – они стонали томно, сладострастно, когда им отгрызали нос, уши, пальцы на руках и на ногах, выкалывали-выпивали глаза и проедали дыры на месте щек, обкусывли губы. Их называли Сырными Красавицами. С оторванной ногой такая улыбалась, пока делившие с ней Ночь, чавкая ее мясом, хрустя ее костями, не добирались своими острыми зубами до сердца, мозга и гортани, аорты, печени и почек. Дальше, тая как сахарное изваяние Невесты (почитавшейся Покровительницей Клана), они пищали – так пронзительно, печально, нежно. Их убивали перед самым рассветом (что называли Молочные Крысы не иначе, как Закатом Ночи), начиная прелюдию изысканных пыток сразу после захода Солнца (Восхода Ночи).
   Из всех склепов Крысы предпочитали полупогруженные в песок подвалы с блаженным сумраком внутри – в котором, милостиво избавляя от Лжи Цветов, что есть игра  их красных, желтых, синих лепестков, в оттенках цвета истинного – от полюса, подобного Сиянию, до полюса, подобного Тени, создаваемой Сиянием (в отличие от бесконечно предвнетворения пребудущей Тьмы), в длящейся вне обмана бодрствования (что тот же сон, что видит тот, кто бодрствует во сне) и обольщения вливающегося в сон мира, словно в море, ручейком сна собственного, через реку сна Касты с притоками снов Кланов и проводили дни в оцепенении и ночи в суете…
   Сейчас, под низким сводом их гробницы, его дети ели чайный суп. И будили друг в друге спящих наяву Зверей, что полностью проснутся, когда эти дети уснут. Они щипали своих соседей, толкали и пинали их. Их Звери. Ворча, ворочались во сне – так ночью станут спящими ворочаться в них дети, когда наступит Время Зверей и их активной жизни.
   Из амбразуры, полузанесенной золою Мира Прежнего, виднелись вокруг прорисованные кистью Солнца на песке, такие резкие и черные из-за внезапности и редкости их появления в Стране Воскресших, тени.
   Крысоблюз увидел мышь в почти что прозрачных, фарфоровых лапках пятилетней мисс, чья голова от жаркого и ослепительного, отраженного рассеянным песком – крупой разбитых осколков, перемолотых на мельницах ветров, зеркал, дыхания подувшего через проем в стене Небес, Великого Дракона Солнца, оказалась внезапно облитой той же бесконечно сгущенной краской истинного цвета – тенью, что и павшие, поверженные Властелином Неба на прах сожженной им страны, тоскующие экспонаты – Духи Склепов.
   Одним движением схватил он мышь из рук хозяйки (не первый раз замечена она) и, раздавив, швырнул ее наружу, на быстро раскалившуюся сковородку утоптанной ногами тверди, пересыпающейся постоянно, просеиваясь сквозь себя.
-Ты держишь в рабстве Мышь? Когда наш Клан потребует, чтобы ты стала рабыней, мы обяжем тебя держать в рабстве Крысу. Настоящую Крысу – беспощадного бойца, не претендующего на личную власть над мирами и превосходство непогрешимого Посланника Небес, - мышь корчилась, сжигаемая взглядом Солнца.
   Притихли дети. Звери их теперь спокойно дрыхли. И круглые глаза внимали ему – и тем Теням, что жадно пожирали их через нору, связующую их с наружным миром, аибразуру.
-Ты, Леди Мышь, хозяйка Мыши. И в мышь ты превращаешься сама. Я вижу, ты ее жалеешь. Но ненавидь ее ты, результат был бы таким же – ты эту Мышь взрастишь в себе. И с этих мелких лет ты решила стать рабыней? Если ты – хозяйка наяву. То непременно во сне рабыней будешь. И Зверь твой станет немощным и жалким.
-Но стану я снова хозяйкой в том сне, что видит, когда спит во мне, эта рабыня-мышь. И вряд ли я буду этой хозяйкой. Скорее, ею будет та часть Зверя, что не влезет в Мышь, - ни капли не испугана она, пятилетняя мисс.
-Сказалась все же кровь Дракона, - промолвил Крысоблюз.
   Мышь, встретившись впервые с Царем Небес, скончалась. И была им взята фрейлиной в его блистательный дворец.
   Дух пастуха детей стал подобен запертому в сейфе мертвецу, что на хранение доверен (и в рост на прибыль Силы) старушке-ростовщице – матушке Земле. Хотя обратное обычно.

«ДьяБЛо, БЛуД, БЛаД, – все это объясняет, почему Дьявола избражают при помощи цвета крови, а его сестру Красную Шапочку – в выкрашенном кровью платье, Женщину В Красном. И также Дьявол – СаНТа-Клаус (СаТаНа), СаТаН, СаНТа»
-Выходит, я пою про сестру Сатаны?
-Или про его Вторую Половину.
-А что, есть Первая Половина?
- Она черна. И в самом деле – зловещи Очи Черные и Красные Глаза.
-Но также… и зеленые, и желтые глаза зловещи.
-И внушает ужас взгляд водянистых, ледяных, бесцветных глаз оттенков светлых Черного и Синего (ведь серый цвет – довольно сильно разведенный черный).
-А как же быть с работником БаЛДой?
-Раб ДьяВоЛа.
-Ведь «В» иначе читается, как «Б». А «Р», как «П». Так вот что за ругательство – «Читающий Пассажир»!
-Или «Читай Сзади», «Чтец Прошлого». Да – ад (Да – Ад?). «Чтец Обратного». Обратной стороны листа, зеркального изображения написанного? Или – с последней буквы слова, пусть последние Знаки будут первыми, а первые при написании окажутся последними, когда читают их – как те события, что в прошлом произошли гораздо раньше, намного дальше отстоят от нас во времени, да и в пространстве, чем те, что были после них, совсем недавно – значит ближе к нам, и легче достижимы при перенесении сквозь время и пространство как Духа Странника, воплощающегося в материю Пришельца, собираясь из Хаоса, который вне времен и всех реальностей (и сквозь него, хранящего распад любой реальности, как бывшей, так и будущей и настоящей) или из атомов, летающих в воздухе…
-…Так и его непосредственного тела, не подчиняющегося законам иной реальности – той, в которую перенесен из-за того, что создан не ею, а совсем другой реальностью, той, из которой перенесся… Но это сложно!
-Зато возможны чудеса – в реальности иного времени такой Пришелец будет, физически принадлежа не к ней, а к той, из которой перенесся, вести себя «волшебным» образом – по всем законам, действующим в последней, к которой он принадлежит, являясь ее частью… И частью Хаоса – ведь, растворившись в Хаосе, Пришелец конденсируется в той части Хаоса, что ближе к реальности, которая им искома, из других частиц Небытия, образовавшегося из перемолотых остатков всех реальностей, что были, есть и будут.
-Так, пройдя сквозь Бездну Хаоса, которая содержит смерть всех миров, даже еще не появившихся, освобождается Странник, делаясь Пришельцем – всегда откуда-то Извне, из Ниоткуда, вероятно, из Великого Небытия.
-Во многих этих манускриптах и трактатах написано, что Смерть освобождает. Так, окунувшись в Хаос-Смерть, или пройдя сквозь Смерть, проплыв по краю Моря Смерти – или через бескрайнее ее «пространство» Вечности, освобождается любой из созданных Творцами Всех Миров Вселенной. От предначертанной ему при Их Создании его судьбы, освобождает Смерть.
-Выходит, все Бессмертные мертвы?
-По многим признакам, Страна Воскресших – кладбище того, что было прежде. Или, вернее, Бессмертные – вне Жизни и Смерти. В своей реальности Бессмертные – за гранью рождений и кончин.
-А если таковы не только отдельные какие-то Существа, само существование которых вне существования их мира…
-…а, вернее, мира, где Появляются такие Существа…
-…то что же представляет собой страна, в которой каждый таков – а зачастую не только все, что говорит, летает, ходит, но и трава, плоды и листья, что сорванными будучи, после того, как они выросли, тотчас же появляются на той же ветви и стебле в сиянии, чуть призрачном и легком и неотличимы от тех, которые ты, сорвав, держишь в руках?
-Да что живое! Я видел, как разрушенный вечером, разметанный по всем окрестным холмам своими кирпичами, сожженный склеп с утра стоял на том же месте, словно никто его не разрушал, не жег. Такое, правда, случается довольно редко.
-Так что же есть Страна Воскресших?
-Должно быть, та пресловутая Валгалла, описанная в сагах.
-Ты сейчас неправильно сказал. «Ту, что описывают» или «та, описанная в сагах».
-Ты считаешь, что там, куда отправит нас наш Темный Демиург, нам с тобою придется изъясняться гладко, играя на струнах голоса псалмы и гимны, словно двум Пророкам? Ошибки делают речь более естественной – особенно в случае применения Приемов Слова, что настолько редки.
-Сдается мне, что здесь вообще все, изучающие Прошлое, иные реальности (и Будущее Мира) по тем обрывкам сведений, которые о них, для этого, возможно, и собраны в Хранилищах, при Отправлении туда и отправляются, по крайней мере, какой-то своей копией – в тот мир, который изучают, хоть бы его реальность казалась вздорной, вымышленной вовсе или бесконечно далекой – настолько, что в облике своем и соответствующей ему форме Духа мы не в состоянии понять, что значит быть кем-то настолько непохожим на то, что мы сейчас.
-В бескрайнем море Вечности течения несут потоки Душ (вернее, информацию о них) от берегов реальностей одних к берегам реальностей другим. А там, где этих берегов не видно, покой, отсутствие всей суеты и тяжести Законов тех или иных миров. Анархия, свобода. Там просто не из-за чего кого-то и к чему-то принуждать.
-Ну, если так бывает, то кое-где – а в общем, есть своды кодексов и соглашений и для Вечности, топящей в себе остатки величия любого мира без следа. И там хранит, на дне своем (возможно, иной, какой-нибудь Грядущей Книги  Новосозданных Миров) – если не растворяет без остатка.
-Еще я думаю, что души тех Воплощений-Судеб тех же Вечных Духов, которые и Воплотились Здесь, к примеру, в нас, из иных времен, реальностей и параллелей мирозданий постоянно обмениваются у нас, Бессмертных. Мы для них – как пересадочная станция. Мы постоянно меняем знания о собственном мире и о мирах, где были наши транзитные сознания на Силы, Власть, Эмоции и Чувства. И наоборот. Так мы все время что-то узнаем из бесполезного для нас, но нужного тем Воплощениям Наших Вечных Духов, чья жизнь проходит в иных мирах. Мы постоянно обмениваем эти товары из различных реальностей, но что-то копим – коллекции, сокровищницы и запасы. Того, что более необходимо нам. Или того, что мы считаем необходимым сохранить – чтобы оно хранилось где-то. Или тог, чему необходимы мы.
-Ты говоришь, как будто пишешь трактат поверх строк выцветших другого, или на обороте страницы, на чистой стороне листа, черпая силы, энергию и содержание своих идей в том, что изложил в трактате предыдущем и в той душе, что ты в него вложил.

   Неровной пастью обломанных зубов торчали развалины склепов. Прежде, когда они были подобны здоровы зубам, челюсти городов жевали Небо. Ныне они стерлись.
   Как буря в Море Хаоса выносит на берега реальностей миров создания, идеи и события, что смыла с берегов иных, с плавучих склепов, перевозящих Вечных Духов из мира в мир, так Песчаный Шторм способен приволочь, бывает, припорошенные золой и пылью части тел. Отрубленных, оторванных, отрезанных – поломанных кукол пустыни, что игрет всеми, кто обретается в ее пределах, словно мечет кости.
   Куски обглоданных скелетов перекати-костью швырнуло об стену бывшего Хранилища Имен. Внутри невольно вздрогнул закутанный в свои потрепанные выцветшие, когда-то бурые одежды, один изгнанник. Шторм ожившего песка, поднятый убитыми здесь за сорок лет душами (и сорок лет назад) ломился в штормовые ставни. В жаровне трепетало пламя.
   Изгнанник продолжал варить на очаге какое-то светящееся, словно кипя сиянием оранжевых и желтых огоньков, копошащееся варево из многоногих и членистоногих.
   Микстура? Колдовской отвар? Обычный ужин?
   Всем вместе быть могло то, что готовил он.
   Так свистели Духи сквозь поломанные зубы города, который пережевывал когда-то Небеса.
   И лапа из тысяч маленьких когтей-песчинок царапала железо, замуровывавшее входы в склеп. Чем были ранее они – дверями, окнами? Или стеною кирпичей, пока не проломилась в ней, оказавшись случайно на пути у торопившегося Джинна, брешь, оставшаяся, утвержденная по милости Явившихся, не обрушивших и прочих кирпичей. Смело полы и перекрытия, а кое-где – и крыши, уровняв все двери, окна, люки, ставшие похожими на норы. Лишь прочные фундаменты и своды потолков, на них похожие, остались, точно скалы. И осыпи у стен их превратили в склоны стены. Всего за несколько дней поселения, равнины и холмы, одновременно постарели на сотни, тысячи весов. Так быстро обретают древность молодые страны. Страна Воскресших – древняя страна.

   Восходит Темное Светило, прячась за Саван Неба, сотканный из туч и, излучая темноту, сплетает Ночь Страны Воскресших, как Солнце, восходя, сплетает день. Сквозь прорезь в стене, скрывающей пески от взглядов звезд, струится темнота и растворяет мягкие, едва заметные тени, что выбивает Солнце из вещей, рисуя видимый глазами их облик. Так тают тени склепов и барханов, и всех, идущих по пескам.
-Как снова твой мистичен взгляд на этот мир!
-Рассеиваю свои чувства на все окрестности? Так я устроен. Мне нравятся пески. По-моему устроено. Неплохо. Жутковато и причудливо. Безумно. Мудро.
-Ты впервые Здесь?
-Как будто. Часть меня впервые – та, что каждый день иная, и иная каждой ночью. А часть, что видима и говорит, и знает эту живодерню алтаря – так та же, что всегда. То, что невидимо, как будто перенеслось к нам сквозь много лет – нам нет сейчас нужды считать такие количества лет. Ты помнишь, сколько встретил Дождей? Или когда становится теплее, или ночь дню равна?
-Когда считал я, что они равны, со мною многие не соглашались. А кое-кто считал, что постоянно они равны.
-Вот видишь, мы здесь в Вечности живем. Нам нечем мерить то, что  прежде называли Временем.
-Нет Времени – в Те Дни оно исчезло для большинства из нас.
-Я знаю нескольких шаманов, которые способны вычислить его – когда в прорехах Неба видят звезды. Или при помощи тех Духов, которые им сообщают обо всем.
-Не каждый Дух понять способен, о чем его ты спросишь. А Дух иной способен обмануть.
-Вот видишь. Мы даже дней считать не можем – когда идем в песках. Случалось мне пешком, за пару, вроде, дней пройти от края одного до края, что напротив – через Некрополь. А раз пять дней я шел к соседнему скопленью склепов (потом сравнили счет дней в обоих кладбищах). Амне казалось, что задремал всего лишь на полночи.
-Ушел на Небеса. И там провел недостающие все дни и ночи. Я сам так раз шел пять ночей подряд – прошел, как за пять дней (и счет совпал!). А день не наступал.

«Печальные шуты, служители Великого Немого, чье имя – Ужас, безликого Духа, который не иначе, чем тень Луны, ее лица, падающего на Землю, вливаясь в обращенные в тоске и пустоте глаза, внимающие беззвучной песне, плывущей в море ночи вечной жемчужине утрат, потерь и страхов. Они – как призраки. Их словно нет и в темноте они, в своих черных одеждах растворяются во мраке, словно те кощки в комнате земного мира, что во Дворце Миров, которых бесполезно в ней искать. Или, как обезьяны, проснувшиеся ночью, когда уснуло говорящее лицо. Бесчисленно таких обезьян в любом человеке – хитры они, жестоки и бесконечно мудры в своих движениях. Лишь белое лицо застывшей маской, слепком разбудившего их кошмара, отпечатавшегося на них, уже не людях, новым Духом – того Существа, что тысячи лет живет на Луне, переливая свою земную тень из одного кувшина, ходящего на двух ногах, в другой кувшин, когда (вдруг? Наконец-то?) разобьется предыдущий. И никогда единственный, великий этот Дух, чей облик нам непредставим (ну, предположим, Королева Улья, способного выращивать из куколок такие организмы, что они способны отрываться от пут Небесных Стран, перелетая из одной в другую) не может уместиться сразу в одном из посвятившихся ему.»
-Земля – одна из многочисленных Небесных Стран. Ты не находишь?
   С лязгом остывала, потрудившись, переваривая своей душой, и жаркой и горячей, поздний ужин, древнейшая, одна из Уцелевших от уже далекой Цивилизации, предшествовавшей нынешней, покрытая налетом жизни – ржавчиной и многочисленными следами от времени зубов, плита.
-И наши мысли и желания, мечты и тщательно Представленное нами, отделяясь от Земли, становятся в иных мирах, достигнув их, какими-нибудь Ангелами, Демонами, Божествами. И наполняют, как кувшины и бутылки, каких-нибудь жуков или червей.
-Как боги для микробов этого Иного Мира?
-Зачем микробов? Наполняемые ими могут быть размером с этот склеп, а их собрание не влезло бы и в Некрополь – единственный из городов, оставленный нам Теми, кто превратил Тот, прежний мир в вот этот, наш.

   Шуршали, осыпаясь, стены в Городе Гробниц, еще недавно (сорок лет назад) кишевших жизнью, ныне свежедревних.
-Что вышло из песка на этот раз?
-Что вышло? Ты еще не понял, что там, где сгорело много полных крови тварей, остался ржавый прах, немного красный или полно красный. При приготовлении золы ей вспоминается, что прежде она являлась мясом. И это ощутимо. Вмесе с травой выходит то, что Прежде называлось «котт-летт». Из белого песка, описанного в четырех трактатах Поваров, как Сахарный Прах, зернистого (по-видимому, раньше это были растения) выходит нечто, посвященное Кашею.
-Посвященное Кащею?
-Да, покровителю вечности оживших мертвецов. Так что, мне перечислит все Пески?
-Не стоит. Если только серый…
-То – пепел. Пресный Прах. Сам он несъедобен. Но если встретится песок, в котром рассеяны споры милосердной и коварной смерти Прежних, то пепел, при подмешивании его в раствор, уничтожает силу этих спор. Он пьет ее, не насыщаясь. Если угодно, он – Песок Песка. Упомянут, как «Пожиратель Ядов».
-А из чего он?
-Считается, что он – зола сгоревшего металла. Ты, летая, поднимался так высоко, где воздух становится пуст от частиц, из которых построен весь Этаж Земли, чьим фасадом является мираж, видимый глазом?
-Редко.
-Видел, как песок различных оттенков в пустыне лежит такими пятнами… почти узорами.
-Тебе, вероятно, пришлось бы подняться до Первой Небесной Страны, чтобы не усомниться в том, что оттуда видится действительно узор.
-Не смейся… А от Некрополя эти пятна ложатся симметрично – на две восходных и две закатных стороны.
-Ворота Солнца? Из одних оно выходит, сначала ближе к одному углу – там, где Башня Первой Стороны, затем ближе ко второму углу – там, где Башня Второй Стороны. Потом постепенно – обратно к Первой башне. А за ней – там, где Солнце никогда не проходит, в Темной Четверти…
-Не отвлекайся! Итак, ворота входа Солнца в земной мир.
-И заходит в Ворота Выхода Солнца Из Земного мира. Сначала ближе к Третьей Башне – когда Тьма подавляет Свет и ночь становится длиннее дня. Между Второй и Третьей Башнями – Светлая Четверть. И между ними Солнце никогда не приходит и никогда не уходит. Также постепенно светило уходит ближе к середине Ворот, ближе к Четвертой Башне – когда Свет подавляет Тьму.
-Но многие отрицают то, что ночь может быть короче или длиннее, чем день.
-То – поглощенные Духами. Духи вымыли из них их души, нарисованные внутри каждого – там, где стенка плоти соприкасается с Пустотой, предназначенной для заполнения голосом Духа или тишиной, тихим взглядом Того, Что Вне Миров. Но и такие могут быть незаметны, пока часто опустошаемый Двуногий Кувшин от многих излияний Духов и вливаний Духов Иных, как от приливных волн, стирающих Дух, Нарисованный На Плоти Изнутри, удерживающий, подобно плотине или Серому Песку – изнанке миража, впитывающей Силу Духов…
-Ты сам заблудился в петлях собственной речи – смотрите, Змей рассеянно завязался в узел!
-…не переполняется (ведь от каждого Опустошения Себя От Духа все равно остаются какие-то капли на дне – эти капли копятся, смешиваясь с каплями других Духов, образуя Дух Хаоса, если вливаются все время новые Духи или новый Дух, если наполнение Кувшина происходит по рецепту или по непостижимой Воле Небес, готовящей внутри такого Смешивателя Новых Духов (или забытых Духов – тоже по рецепту, но без участия земных своих дланей…
-К числу которых начинаем постепенно принадлежать и мы. Ты расплетешься или нет?
-…и переполнившись) Духи, перелившись через край, разделяющий все внутреннее и внешнее (остры его зубы! Рвут Духов на части, а если более остры, то и земную материю, плоть), смывают и ту душу, что изображена снаружи, как лицо, видимое глазами (внешнее лицо). Тогда потеки, слезы, пена (Духи, перемешавшись внутри, многие из них несовместимы между собой, всегда враждуют – кипят, бурлят, пузырятся), смыв лицо, создают то странное и искаженное изображение себя, того прорыва во внешний мир из сообщающегося с иными, невидимыми глазом, Мирами, внутреннего мира. Есть в этом Ужас – им непривычен внешний мир (земной). Они не могут из-за противоречий собраться в Одно, и этим опечалены, разъярены.
-А если по рецепту?
-Тогда, перетекая через край, Тот, приготовленный внутри, изображает, смыв внешнее лицо того, что прежде был Одержимым, свое лицо. Или, вернее, Лик, Печать.
   Хлопок и вспышка бледно-фиолетового света, мелькнувшего горизонтальным лезвием Чечевичного Лезвия Топора Палача, открывающего кипящие или спокойные Кувшины, отрубая им горлышки вместе с пробками их голов, выпуская на свободу, в миры Вселенной  готовых или выдержанных Джиннов, освободителя от пут Земного, в берете с фиолетовым пером.
-Похвально! Скоро вы, пожалуй, будете способны уговорить любого беса, чтобы он подписал с вами контракт своей адскою кровью – Гноем Бездны. На чем остановились?
-«Мертва эта музыка – исполняется мертвецами, о времени, когда они были живы, или об их убийстве, или об оживлении и Дивной Новой Жизни поют они. А та, что ближе к Перворечи Живых Машин, чья плоть была прочней Металла, а весь сборочный конвейер помещался внутри Великой Матери – их королевы – напоминает памятник, отлитый из Металла, на собственной могиле, где Зомби навещают предыдущие свои тела.»

   Вампир на повороте лабиринта закрыл сразу оба коридора, сплетая петли бесконечного пути острия своего меча. Ни Тур, ни Сантор не могли пройти и встретиться. Лезвие воина Тринадцатого Дома было одновременно – для тех, кто верил в Время, и сразу – для тех, кто знал, что Времени нет больше нигде в Стране Воскресших – в обоих проходах. И отбивало своей обратной тупой стороной порывы их клинков. Не прерывая непрерывности пути, Вампир успевал переворачивать меч изнанкой, и эта изнанка меча отводила их клинки, а не отбрасывала их, без звона и лязга, с тихим, еле слышным скрипом, почти что шелестом. Шипящий шепот – речь меча, вдоль обуха которого Сантор однажды (это длилось уже вечность и от непрерывности и вежливости смерти клонило в сон) успел разобрать, точнее, Знаки бросились ему в глаза, как жалом их пронзили, дошли до сердца и жгли его, слепя все Внутреннее Зрение (ни прошлых, ни будущих и ни альтернативных проблесков каких-то исходов от танцующего шепотом меча не возникало). Вероятно, это было проклятое имя этого клинка, одно из Имен Погибели, убивающей, отравляя душу, внезапно возникая в холодном блеске цвета бледных помутневших отражений – красные Знаки имени меча, преградившего им дорогу, вероятно, стража лабиринта, сказавшего им только свое имя. И у этого дуэлера Тринадцатого Дома меч яростно бросал всем и свое имя: «Пятница»
   Воздух под сводами, что перистальтикой готической аркады сжали коридоры лабиринта, стал ощутимо более холодным. Похолодели и конечности Сантора.
   Вампир пил жизнь, тепло, энергию из обоих пленников, из их дыхания, из воздуха, переводя все впитанное его кожей в бесшумные и словно смазанные из-за скорости движения – свои и «Пятницы», бывшей, как второе предплечье, и все же отдельной, словно пес на поводке.
   И прозвучали страшные слова:
-На волю Джинна выпускаю!
   И пес Вампира сорвался с поводка – так выглядело это. Вернее, спущен был охотником с цепи.
   Меч, отделившись от руки Вампира, вспорхнул к горлу Тора и сразу же вернулся, прыгнув обратно к кисти. Но, не касаясь ее, по собственных сил воле (а может, по воле Вампира), продолжая ту же параболу, метнулся к Сантору, на палец разминувшись с его клинком и, одним отмеренным и столь же естественным, как львиный рык, движением, вспорол живот, и, сразу же, неуловимо прыгнув выше, в том же направлении – гортань Сантора, услышавшего вместо рыка хрип воздуха, выходившего из только что вдохнувшей диафрагмы и из горла, где одна голосовая связка дребезжала, а вторая, перерезанная, с тонким звоном лопнула, напомнив звук оборванной струны.
   Мгновенно накатилась Тьма. Сверху, колкими кусачими клубами, словно в каждый дюйм его шкуры, сквозь одежду впились тысячи мелких игл-зубов. Такая мягкость, привычная, уютная, как на перине облака.
   Тьма подхватила Сияющего Раджитана своей проворной и неторопливой ладонью, что не опаздывает никогда.
   А там, в оставленной Бессмертными реальности, их победитель мерно пил из кубка, зачерпывая из подставленного под раны щита, похожего на чашу, отложенную перед пляской «Пятницы» Тринадцатого Дома, кровь Сантора. Кровью Тора он пренебрег.
   И круглый щит, неотличимый от жертвенного блюда для углей жаровни, плоской срезанной верхушкой (хотя сейчас, скорее дном) лежал, глотая своей широкой пастью обратной стороны щита, сок странного обманутого принца, узнавая его по прошлой жизни, когда был шляпой на голове Бессмертного и в Прежнем – уничтоженном кольцом ожерелья Шести Ослепительных Солнц. Впрочем, многие считали, что это были Луны.

   Вспотев после двадцати тележек камней от новой осыпи и Четырех Ритуалов Посоха Каа, Серпентал, искупавшись в паводке Внутренней Реки, вышедшей из берегов его кожи, обвился левой ногой и правой рукой вокруг Анчара, свесившись вниз всем остальным. На несколько долей Иллюзии его накрыла Тень своим Зонтом От Сознания и, освежив свой Дух, он, полный новых сил, упал (вернее, стремительно, почти мгновенно сполз) на траву – такую жесткую, упругую, свернулся в клубок на ней и тут же, броском перетек в состояние двуногого прямохождения. Он не испачкался в пыли, траву все время освежали Духи-Ветры, снимая с нее прах Прежнего, развеянный по пепелищу Старого Земного Мира.
   Рискованно. Об острые края травы вполне возможно было порезаться. Но только не в настолько чистом Состоянии Каа. Он не ощутил почвы, но спина его встретилась с травой.
   Иные, падая с ветви, не мяли траву.
   О том, что в первые дни в Школе Детей Каа он отравился, ссадив себе кожу о ядовитую кору Анчара, Серпентал не вспоминал.
   Ведь из своего Клана он, пожалуй, был наиболее беспечным чадом. Слишком, излишне и чрезмерно беспечным – даже для Гиббона.
   Поэтому его, вместе с безумной бандой братьев Бандерлогов, соседей-спутников Гиббонов, отправили постигать Пляски Мудрости Каа, справедливо рассудив, что для подобной безмятежности и шалости в опасных местах должно быть основание – Внимание и Снисходительность Небес. Он слишком много скакал  по шатким, рассыпающимся стенам полуобвалившихся и до его прихода склепов, усугубляя разрушение гробниц.
   Не то чтобы Дневные Обезьяны ценили хлам, оставшийся от Предыдущих, но и эта кочевая Каста, несущая всем кладбищам и Зомби, обитавшим в склепах, разрушение, жившая в шатрах, и никогда – под сводом или крышей, не ставившая между собой и Небом никаких преград, считая себя Избранными, следовательно, Живыми (единственно Живыми среди мертвецов), полагала безрассудство вне ярости скандала или боя, чрезмерным. Холодное бесстрашие напоминало Змей. Таких и отправляли в приют для сорванцов. Пусть Мудрый Каа – всеобщий предок, отрастивший себе лапы, а после, по достижении Всесилия, лишившийся нужды в них, заботится о глупых обезьянах, чья незрелая мудрость нуждается в обильном орошении ядом Удава. Тот, кому требуется усилие, чтобы коснуться земли (усилие воли), так как плавает в воздухе, что словно вода для него, кто взглядом может приказать любой вещи и любому существу так же подплыть к нему по воздуху, что, вскрывая спрятавшихся, спящих под толщей кажущейся пустоты Того-Что-Видно, прошлых Духов, родственных ему и уплотняющих воздух для плавания в нем явлений и вещей, существ и действий (точков и ударов Большой Дубины, хвоста Великого Каа, например), очистить, не касаясь когтем, любой плод – такой, живущий в глубине Того-Что-Видно, не нуждается в лапах, отвалившихся за ненадобностью, для того, чье дыхание уплотняет туман в скалу, способную держать весь Клан, как твердь песка… Пусть Мудрый Каа заботится о Детях Неба, постоянно стремящихся уплыть обратно в Небеса!

-А кем были те вампиры, что обращались кровью Дракулы? Драконьей кровью?
-Драконами, пожалуй…
-Но Он ведь мог так обратить любого – из любого Дома.
-Естественно, ведь Он из Дома Основателей.
-Он мог, конечно, заразить их, как болезнью, своими Письменами Крови (также как и Письменами Плоти) – и именно болезнью это было бы для них, ведь Письмена Его сильнее, чем их Письмена.
-Ну, все ведь вышли из потомков расщепления кого-то из Основателей на Дюжину Начал, что воплотились в плоть Двенадцати Существ…
-Сначала меньше!
-Ну, меньшего числа. И превращалась плоть потомков, следуя тем изменениям Письмян Их, вносимых Основателями, преследуя Цель Гармонизации своих частей – так, чтобы каждая по-своему служила самостоятельным Их отражением и взглядом Основателей на собственный Их облик и Их суть с одной из каждой из двенадцати сторон.
-А Дракула? Он добавлял к одной двенадцатой (и измененной трансформациями миллионов поколений переписывавших себя, как книги, писцов тех, Изначальных, Первой Дюжины, Существ) целое. Где же Гармония? Есть половина, одна двенадцатая Их и половина, которая является целым, двенадцать от двенадцати частей. Их собственное растворялось в целом?
-А пока Их собственное растворялось в целом, Они уродливо менялись. Но обретали Изначальность Основателей.
-И оставались тем, в основе, чем были до…
-Оспорю.
-Спорь! Черты Их собственного все же сохранялись и в этом было Зло. Не в силах избавиться от Прежнего, сковавшего свободу нового, того, полученного от Дракона, они пребывали в огромном раздражении и внутренней Борьбой-С-Собой. И ненависти к узам Прежнего, которое видели в бывших своих собратьях. И преклонении перед недостижимым – и воплощением Создавшего Их И Вселенную, своим Прародителем, заново родившим Их своею кровью.
-Вернее, переродил – и вряд ли во благо Им…
-Оспорю.
-Спорь.

   Дойдя до наивысшей быстроты движений и сложности фигур Летающих Булав, до единения с далеким Существом, чьим Духом (может быть, обычными движениями, естественными для него, как для двуногого – ходьба) достигалась правильность и тщательность Закрытия Сердцевины Смерча, Серпентал постепенно сбавил скорость и упростил движения, дойдя до более обычных, неуклюжих, позволив Духу плавно уйти из него, не обрывая их единства. И, подчиняясь заворожившему их танцу, замедлилось мелькание тех пятен Солнца, что скакали по траве, деревьям и темной стали жезлов, стараясь запрыгнуть на него, как солнечные обезьянки с золотистой шерстью. Так, полузасыпая, Бандерлоги (возможно, утомившись, не поспевая за вдохновенной пляской Серпентала), стали задерживать тех обезьянок, что ловили осколками обманчивого лица Былого, чье выражение всегда и точно повторяло лицо смотревшего ему в глаза. Вообще, они пытались ослепить Серпентала осколком Солнца, брызгами Сияния, пересылаемым взглядом светила, которое без их помощи не смогло бы посмотреть на Анчар снизу вверх или на того же Серпентала с высоты его собственных глаз. Привыкнув к неуязвимости взгляда Серпентала, постоянно остававшегося в тени, прикрывая жезлами глаза, они, из баловства решили вдруг слепить друг друга. И полуослепленные солнечными обезьянками, прыгавшими с осколков лжи ( а на осколки – с Солнца) им прямо в лица и в бездны темных зрачков, жестоким смехом обжигая Внутреннюю Тьму, видимую только через круглые окна зрачков, через которые Мрак изнутри взирает, изучая, удивляясь и пугаясь, на все картины, нарисованные кистью Солнца на поверхности вещей. И в каждом из этих окон, как в осколке лжи (вернее, в капле – даже Обезьяны не способны отколоть от лжи круглый осколок) отражалась (вернее, рисовалась Мраком изнутри) картина всех вещей, что оказались выписаны Солнцем.

-Что общего между Веселым Празднеством и Тайными Покоями Шамана?
-Они всегда противоречат – нет более отличных явлений и событий. Нет более отличных состояний Духа и разных Лиц, чем в Празднество и в Постижении. Как Пламя и Вода.
-А Прежние все это обозначали одним и тем же заклинанием. Читаешь прямо – Празднество под сводом Неба, зажигающее кровь – вот Вспыхнул Изнутри один и от него переметнулось Веселье на другого. Читаешь так, чтобы последний Знак был первым – постижение суровости, безжалостности и величия  на много жизней выписанного роя неисчислимых Небесных Стран и ужас от того, что жить приходится в одной из них, не самой-то заметной, но связанной огромным и меняющимся каждый вздох Числом важнейших связей, определяющих непредсказуемо, как Рок, через поступки, мысли, созданные вещи и организованные действа, судьбы Существ в нам неизвестном Числе Небесных Стран, Существ, что нам непредставимы, хоть и зависимы от нас, как мы – подобно им, от столь же нам неведомых Существ. Под сводом склепа, в сырости, прохладе, мраке и тяжести несчетного количества Миров, несущихся сквозь пустоту по воле, может быть, Твоей. Столкнуться им, или свободно, сохранив все жизни тех, кто населяет их, определит, быть может, чих, незамеченный Тобой…
-И это все в одном и том же заклинании?
-В коротком очень. И оценка сделанного – и Празднества и Постижения. Три смысла я извлек из этих трех Знаков.
-Три Знака?
-Три.
-Велики же были Прежние… Иные.
-Те, что были велики, пережили Явление Богов. Взять хотя бы Старика…
-Старик, я думаю. Успел перенести и то Явление, после которого возникло все, что было Прежде. А может, заодно и то, что было между прежним Прежде и Тем, Что Было До Того.

-Где наша не проползала!
   В гигантском, словно Прежде здесь было жилище великана, склепе, на нержавеющих тросах висели привидениями сохнущие Покрывала Смерти, одеяла мертвецов. Как бледные клочья тумана, как сохнущие Духи, запертые в подполе земного мира. И вентилятор с лопастями, которые месили влажный воздух, полный слез росы, катившихся по стенам, пропеллер в клетке, рядом с клеткой-колесом, в котором бежала свой бесконечный бег на месте, в погоне за хвостом покоя хаоса, слепая крыса. Механический Карлсон, словно чучело винта, движимый запертым бегством раба, чья Вселенная состояла из бесконечного пути, вращения и поиска покоя, неподвижности. Остановилась бы слепая крыса, прекратив свои попытки обрести то место, где не скрипит над головой и нет сквозящего сквозь шкуру ветра? Анархия и беспокойство из-за голода все так же вечны в сознании седой с младенчества, не оставляющей попыток найти себе место получше, крысы. Она съедала мясо на бегу и, замедляя шаг, сейчас же отставала – и пол ее жилища становился сразу же стеной, низ – боком, ее несло назад. Она вновь бросалась вперед. И, засыпая, продолжала бег во сне. Покой ей снился – но проклятие неведомых и всемогущих врагов не позволяло ей его достигнуть.
   Сырые саваны висели в склепе. И были постоянно в каком-то шевелении, колыхались. Тот, кто не видел никогда подобного, решил бы, что живые твари прихлопывают крыльями, вися под потолком. И холод наполнял просторный склеп.
   Сырое мясо. Крыса, запертая в колесе. Пропеллер, видимо оставшийся от расчлененного земного воплощения проказливого демона по имени Сын Малыша. Довольно? Крыса – маленький зверек. Верней и имени не подберешь, иначе, чем Малыш. Останки. Кость? Хрящ? Какой-то ветвистый рог, полученный при превращении горба? Останки Карлсона – летающие мощи, запертые в зарешеченном гробу (иначе улетят!).
-Так демон Карлсон – будущий сын Малыша?
   Иллюзия движения, а следовательно и жизни привидений-саванов. Создается бегом крысы. Марафон во славу рабство.
   И капает клепсирой – китайской пыткой водяных часов, отмеривающих прошедшие, утраченные мгновения жизни, заставляющих сосредоточиться на каждой из потерянных секунд, что утекают, как вода с обрыва – что-то из колодца наверху бьет, будто в бубен или в барабан с обратной стороны свода склепа водяной колотушкой. Плач невидимых Существ? Скупая слеза Палача, мерно и безжалостно бьющего в голову своей жертве, зная, что не бесконечно число капель, точащих камень, пробивая в нем дыру. Одной из капель придется стать последней – той, что пробьет темя жертвы. Возможно, той, что обрушит свод склепа.
   В колодце что? Вода? Кровь? Кровь черная, горящая вода, текущая в руслах жил Дракона, в чьем теле все – всего лишь паразиты? Гной земли? Останки живших Прежде Прежнего, догнившие до полного и точного, исчерпывающего воплощения Стихии Смерти – Черной Воды, что не что иное, как Ее Пассивность, переливающаяся Тьма Вечности? Как можно нефтью погасить огонь? Это воплощение воды питает Огонь лучше, чем порождающее пламя Дерево. Цирк Начал. Театр Стихий.
-Похоже. Только тем, что этот пресловутый мальчуган Малыш предчувствует, что Карлсон – Дух его будущего сына и объясняется, почему он (Малыш, не Карлсон) играет роль Взрослого и снисходителен к ребячливым проказам «упитанного, в полном расцвете сил» дяди, «любой возраст» которого, вероятно, тот же, что у Алисы из Земли Никогда (Несуществующей страны. Утопии – той сказки, что привела главу правительства, потешившего дочек сочинением своим, на эшафот.), Зазеркалья и прочая, прочая, прочая. Карлсон – вредник. Помошник вредом всем врагам Малыша. Развеиватель одиночества.
-Но опыт жизни Карлсона…
-Он – Дух. Живет на крыше. На Ближнем Небе, сверху видно лучше. Вот и знает все о земном. Но не умеет ничего в Мире Земном. Как Дух, он чужд земному. Его проказы – вред для Малыша. Малыш питает его жертвами, кормит. Малыш – шаман, тотем – собака. Карлсон даже считать не умеет. Он знает лишь одно число – Тьму, десять тысяч.
-Десять тысяч – Число Тьмы?
-Или бесконечности, поражающей воображение. И эта Тьма, должно быть, Тьма Вещей. В том смысле, что всего на свете Прежде было всего лишь десять тысяч различных предметов, событий, явлений – того, что можно назвать одним словом в Мире Земном.
-Одним словом – Вещь? Вещь – то, что можно назвать одним словом?
-И, судя по всему, этим числом исчерпывалась Их Классификация Всего. Должно быть, у Них было десять тысяч Знаков – для каждой вещи свой. Бег, например. Сон. Смерть. Любой из цветов.
-Бег – Вещь? Цвет – Вещь?
-Раз существует, значит – Вещь. Существенен. Вещественен. Одно и то же раньше было слово.
-А Демон Проказ?
-Сын Малыша? Малыш – типичный эльф. Меланхоличен. Одинок. И только Духи понимают его. От одиночества он вызвал из будущего Дух своего еще не родившегося сына – чтобы тот веселил его. Иначе Малыш собирался зачахнуть и умереть, не оставив потомства. Вспомни, Малыш ведь интересовался в этой легенде «вопросами брака».
-Ну…
-А этот демон, чье имя также «Сын Ребенка», заинтересован в том, чтобы Малыш дожил до его рождения. Хотя скорей всего, этот Сын никогда не видел отца. Только желание увидеть отца и показать ему, какой он взрослый (как и Алиса, Али Са) могло перенести Дух пятилетнего сопляка в то время, когда отец еще был жив, а главное – мог еще его понять, был близок по возрасту. Дух из будущего лучше осведомлен, зная, чем закончились события настоящего Малыша. Да у него просто есть сценарий всех событий жизни Малыша (ему рассказывали про детство его отца – а что еще могли о нем рассказать?). И обещая Малышу-отцу «десять тысяч всего», он обещает ему Все. Всю Тьму Вещей. Все, что есть в  мире.
-Как Дьявол?
-Он же все же демон. Он, кстати, пожалуй, тоже умер. Лет в пять. Выпал из чердака. Свалился с крыши. Умер в воздухе от страха. Хотел оказаться рядом с отцом. И стал его Духом-помошником, перенесся в прошлое, чтобы оберегать по-своему не спасшего его отца. Так что возможно, не Малыш там умер (а если умер, то несомненно, выпал из окна или свалился с крыши – трансцендентно – с Ближнего Неба, погиб, не вынеся Прозрения Вещей и тайного устройства Вселенной, как Ее Безжалостности), а сын его – вот этого самого демона «бренная оболочка». Карлсон, кстати, боялся в легенде отца Малыша. Вернее, боялся увидеть вместе сына и отца. Так что, возможна все же версия с гибелью Малыша. А возможна  - и с гибелью его ребенка в будущем. Где наша не пролетала!
-А может, Малыш все время убивает себя, выбрасываясь из окна, а Карлсон (предположим, что хоть и Дух его будущего ребенка, учитывая той же комплекции Домомучительницу – даже дочери, а не сына) спасает его, возвращая из Мира Мертвых, что для Малыша – на Ближнем Небе (крыша, чердак). Малыш все время Возвращается. И это все – отнюдь не пустяки. В том смысле, что Карлсон подчеркнуто несерьезен.
-А Карлсон – пресловутый «вертолет», тот Ангел-НЛО, «добрый волшебник в вертолете»?
-Оспоришь? А о дочери… Ее Дух Противоположный будет пятилетним сорванцом. Как у Математика Антимира – пятилетняя девочка. И, бездетная, она мечтает о ребенке, который был бы ее вылитый отец, погибший, когда ей было, лет, скажем, пять. Он, «сходя с ума», освободившимся при помощи безумия (или инфаркта, таблеточного суицида) Духом – тем Дитем-в-себе переносится в прошлое, в детство своего отца… Эти саваны – словно белые флаги реальности…
-Переносится в виде Карлсона?
-Материализуясь. Пока еще сходит с ума. А потом, уже убив себя (или умерев от обжорства, подавившись последней плюшкой), переносится туда же в полном, зрелом состоянии-составе Духа, как Фрекен Бок… Нет, скорее, знамена иллюзии…
-Материализуясь. Таким образом, спасают Малыша уже два варианта его дочери – анимус Карлсон и сама Фрекен. И оба Духа не ладят.
-Сумасшедшие в том, Прежнем Мире, часто раздирались противоречиями. Расщепление сознания, в итоге – раздвоение личности. Суицид. (Диагноз). Кстати, раз мы в этом Отправлении должны быть тщательны и пунктуальны к странным обрядам Прежних, то закончи то Заклинание.
-А оно оставалось открытым до сих пор?!
       Девяносто девять апельсинов. Румяных апельсинов попадало с ветвей.
       И рухнула на землю Птица Рух.
       Гадали Гады на печени ее и селезенке,
       Разматывая течение реальности
       В ее кишках – что Почта Звезд им принесла?
       И Карлсоны кровавые в глазах.
       Висят на ветках, овеваемые ароматом
       Душистых почек, готовых раскрыться
       Зелеными розами листьев.
       Болтаются весенними плодами
       Повешенные мартовские кошки.
       Их плоть сгнила и капает на землю,
       Сквозь почву протекая в вены
       Дракона Мироздания Земли,
       Вливаясь в черную кровь,
       Что Почта Звезд зовет Гноем Планеты,
       Горящим гноем, прячущим Огонь –
       Темной Вечностью омута могилы
       Всех умерших за миллионы лет.
-Мы будем это петь? Гимн Черной Порчи, сверкая ядовитым льдом из глаз, как будто каждый из них у нас – единственный последний, и слепы мы наполовину (возможно, лучшую) себя?
-Я буду это петь. Рычать, хрипеть, распугивая бесов, что помельче нас. Ты будешь свиристеть рулады серенад. Поделимся. Мне Бездна, тебе Небо.
-Ты правильно выстраиваешь фразы?
-Из Прежних большинство не знали собственного языка. И изъяснялись, коверкая его, как дикие сороки, нахватавшиеся звуков речи чужого вида.
-Ну, языка… Ведь мы здесь толковали значения слов по вариантам перевода их с языков других. А позже находили в словарях те же перечни значений. Хотя в тех словарях тех переводов слова звучали совершенно по-другому… Они искали смыслы своих слов в чужих им языках?
-Сначала был один язык. А после многие учили их языкам по переводам с других. Итак, я из Ада, ты из Рая.
-А все же промысел Ловца-Садовника. Играем.
   Вспышка фиолетовых оттенков. И темный фиолетовый, крылатый, покрытый перьями, которыми писали  Гении Прежнего Мира, украденными ночью через зеркало окна, их страшный в мудрости своей наставник.
-Вас не поймут теперь ни в этом Дивном Новом Мире, ни в Прежнем, что бесстыдно был велик. Я поздравляю вас! Не знаете теперь вы сами, кто вы? Как живете, где живы или мертвы? Я поздравляю вас обоих! Теперь вы в Вечности. Добро пожаловать в вечность.

   Читая следы на песке, те же руны, на большем, чем взгляд, листе пустыни.
-Первые Знаки возникли из следов – птиц, зверей, змей. Читая, ты напрягаешь свой взгляд, так же, как тот, кто по мельчайшим деталям следов старается узнать, когда и кто оставил их. Все Знаки – те же следы Существ Иных, воспринимаемых земным рассудком, как идеи. Ища следы Их в книгах, ты греешь ту же часть мозга, сердца – думающих клеток, что и тот охотник.
-И можно в Книгах Ангелов следы найти?
-И можно Их увидеть. И Их миры, Небесные Страны, Подземелья Вселенной, и многое еще. Как тот охотник, прикоснувшийся к следу, сквозь время переносит Дух и видит, присутствуя незримо и мгновенно, что происходило, когда оставлен был определенный след. То же – и любой приличный чернокнижник (если он не шарлатан).
   Внезапно небольшой и плоский, словно лезвие какого-то небесного меча, холодный по контрасту с теплым воздухом, пронизывающий до кости, словно разрезая жар плоти, сквозь них пронесся ветерок. Он сдул похожую на кочку кучку праха, серого и рыхлого, мельчайшей пыли, сделанной из молотого бурей и ураганом, пепла, развеяв этот прах со склона всего позавчера надутого сменившимся на западное Шествием Сторон. Открылся плотный, желто-коричневый, крупнозернистый, ровный слой песка, покрытый оттисками лап варанов, воронов, петлями змеиного извива и копыт.
-Дикая свинья? Огромные какие.
-Кабан-каннибаллист. Утоплены чуть больше передние края. Нам повезло. Ведь это носорог.
-А почему не бегемот?
-У него все края одинаково вдавлены. Ау носорога рог перевешивает.
   Различные виды свиней-людоедов свирепствовали, делая опасными окраины погостов. И благородный Ван Дер Хряк внимательно сличал края следов. Свиньи-каннибалы проламывали стены укреплений кладбищ своими тушами.
-Хоть нет пока еще слонов и мамонтов. И прочих мастодонтов. Пошли, Хрюлай, кабаний корм.
   Они взвалили на плечи свои гарпуны-арбалеты и потащились по трехдневной свежести следам.
-Помнишь песчаного кашалота? Вот это была гора мяса!

   Зал суда. Шериф на троне. И его коллекция Знаков Судьбы на стенах. Оружие в форме рун и букв – клинок, похожий на обоюдоострую секиру с перекладиной подпоркой; еще одна секира – сдвоенные повороты стали направо и отражением – налево, с длинной рукоятью; сомкнулись лезвия серпов, сложившись в полную луну; топор-мачете, словно молнии зигзаг. Зал полон Хряков, Вепрей…
-Что для Берсерка главное? Жить в мире с Небом. Безумие – ответ на все вопросы, решение земных проблем наитием и блеском сверкающим оружием Рук Неба, отраженным на лезвии светом, наполняющим иные, высшие миры. Что главное для обитателей Небесных Стран? Чтобы земная Их рука – Берсерк, хоть изможденный, истощенный, но добрался до места, где следует явиться Воле Неба во плоти. Тогда, наполнив пересохшего – собой отброшенную тень земную, Силами Небес, те обитатели способны рвать железо и ломать, как глину, камни. В согласии с Их Волей Берсерк счастлив. И не заботится о заблуждениях земных. Нет логики в его судьбе – по Воле Неба всегда способна измениться неожиданно она, когда потребуется Небу его рука – Берсерк. И ценность этих (вряд ли избранных, скорее – посланных) Небом безумцев – в их безумии. В нем мудрость Неба. Нет нужды Берсерку заботиться о последовательности дел земных и следовать земным законам, что тень Небесных Кодексов, недоступных разуму людей. Берсерк живет по неземным, небесным нормам. Его стихия может лишь судить. И если Дух его, воспринимающий Стихии и вмещаюший Существ Небесных Стран, понадобится Богам  в каком-нибудь ином, нездешнем мире, то Небо заберет его само. И, возвращаясь к делу: Хрюлд устроил беспричинный, жестокий варварский погром в Таверн-Хлеву. Что было далее? Собравшись на скандал, с которым шумно усмиряли вы всем миром Хрюлда (что, получив побои и раны еще при разгромлении всем дорогого свинского притона, сам наказал себя и так), вы, распаленные, когда стена погоста оказалась проломленной тем носорогом, что два дня преследовался охотниками-свинобоями, смогли достойно встретить вломившуюся тварь, не дав ей разнести притон (уж он бы был им начисто сметен) и все соседние загоны, хлевы и навесы рынка. Спасибо, Хрюлд! Ты спас нас от погрома носорожьего, устроив собственный погром. Притон, я повторю, тот носорог, вломившись, растоптал бы и разнес. Так что Хрюлд уменьшил все возможные убытки. Не строить новый Таверн-Хлев, а лишь отремонтировать его – большая разница? Оправдан. Хрюндэль, бекон бессмертен.
   Зал опустел. Вздохнул Шериф.
-Судить по-свински, справедливо, тяжело. Все эти рыла, хари, пятачки… Визг, рев, топот, клацанье клыков. Хряк-людоед, поганый поросячий хвост! Судить бы этих гарпунеров за то, что выгнали скотину из песков. Лень было пристрелить-зарезать где-нибудь подальше! Нужно было сделать это на виду у всех, у стен! Набрались у Быков проклятых с их корридой. Хряк-тореодор, ну не смешно? До визга. Тащить им тушу было тяжело! А если бы не выгнали скотину обратно в тот пролом? Нет, нужно запретить охоту рядом с кладбищем. Не пригони они к нам носорога, глядишь и наш притон бы уцелел. Теперь и хрюкнуть негде. Где мне теперь, матерому седому Кабану, прикинуться веселым глупым поросенком? Свинство. Нет, новый нужен нам вертеп – поближе к середине кладбища. Да хоть напротив Дома Власти. Заодно, не будут заводить всех по дороге, когда, скандаля, прутся на разбор своих бесчинств. Так, через площадь перешли – и здесь. А то и слышно будет мне, когда начнут орать и бить посуду. Нет, если бы не эти обалдуры, и Хрюлд бы не понесся, чтобы разгромить притон чуть раньше, чем Таран Барханов. Надо же, успел. Возьму его, пожалуй, к себе в помошники. Если он о несчастье и не предупредит, то будет хоть заметно, что надвигается Беда – когда он понесется туда, где собираются порушить немного Боги снова этот мир.

   Сквозь щель в щите, закрывавшем вход в склеп, Солнце своим клинком пластало сумрак. Дым курений из жаровни, бросаемых Сапсаном, взвивался, словно выдох Существа, что жило где-то далеко, в тумане. Вьющиеся узоры клубов, доплывая до раны, нанесенной днем сумеркам заклинаний, в которых Духи чувствуют себя уверенней всего, почти невидимые, вдруг возникали, словно ниоткуда. Как будто волны переливались десятками и сотнями тающих хвостов, сворачивающихся, из одной в другую, спиралей на поверхности какого-то, из света сотканного и бурлящего потока.
   Новая гостья, принесенная неведомым течением, возвращающем утонувших в небытии обратно, в пески вещественной реальности, на Берег Кладбища, занимала Шамана и Воинство Духов Его своей чарующей и сладкоблеющей балладой. Кости ее, обглоданные еще не смытым Прибоем Смерти или вынесенные Пучиной Голода на тот песок, где унесла ее Волна, забирающая и оживших мертвецов, лежали где-то, еще влажные от свежей слюны, темнея четкими недавними оттисками зубов таких же, как она бессмертных.
   Сапсан Ворон задумался о том, что вся пустыня, все шестнадцать видов различных прахов, устилающих Страну Воскресших, могут быть усыпаны костями миниатюрной, лучащейся от прелести Козы.
   О чем же пела, Возвратившись, менестрелла, возвращенная Небытием и слепленная, судя по темноте Сияния ее, их Хаоса и Тени Силы?
   О радости и счастье Возвращения. О том, насколько этот мир прекрасен, когда из Тьмы, рассеянно осознавая, как из безликих, мудрых памятью о всех мирах Вселенной, хлопьев, слипающихся в плоть и в кровь, чьи струи обрастают жилами, как ложем, из бесконечно темных облаков себя вытягивая сотнями корней мгновенно-вечной молнии, ты низвергаешься в перины мягкие песка, который делается теплым от оставшегося жара, упав с неимоверной высоты и не разбившись о реальность, с ее обратной  стороны , прорвав мгновенно затянувшуюся изнанку картины заблуждений, изваявшись ожившей статуей на полотне, что только что, с незримой высоты, казалось плоским и застывшим. О какой-то неподвижности всего, когда, Вернувшись, первый раз глаза откроешь. И о том, как медлен вокруг все разгоняется – висящие песчаные рои, фигуры Псов, спешащих достигнуть в беге реальной своей скорости и становящейся невидимой стрелы, что, насквозь пробив твое плечо, из медленно, как камень, покатившийся с холма, плывущей к тебе вытянувшейся в струну, деревянной змеи с железной головой, превращается в кровавое пятно на куртке и боль, сверлящую отяжелевшую мгновенно кость…

   Квадратного сечения угрюмый каземат был рассечен торчащими из стен до середины обоюдоострыми лезвиями – со всех четырех сторон и с потолка. Как позволяли щели между блоками из камня – плашмя и вертикально. А сверху – север-юг, восток-запад. Дратхар, когда снаружи гас пробивавшийся в проемы и проломы склепа день и, медленно тускнея, гасли просунутые в незанятые сталью щели, ослепительные клинки светила, и не было сменявших их полупризрачных лунных, резался, вслепую пробираясь к стоку и к нише запертого лаза, где находил обжаренный лишайник, мясо и свежую, сцеженную с забитых узников, кровь, а реже- молоко овец и коз. Так он лишился двух пальцев – правого мизинца и левого большого, почти лишился обоих ушей, искромсал всю куртку и штаны и собственную кожу покрыл сетью шрамов. В один день лезвий было больше. В другой меньше. И их расположение менялось – когда он мог лишь лежать и, ценою нескольких порезов, встать прямо, извиваясь плечами, шеей и спиной, когда не мог и разогнуться выше пояса. Хуже было, когда порядок их менялся, когда он спал – тогда, неловко повернувшись  во сне, он мог и горло перерезать (ведь каждое лезвие было той же длины, что и ширина каземата и выдвигались они всегда на разную длину). Последние три дня играли с ним – он видел лишь сплошные, от потолка до ямок в полу, где в камень упирались острия, острые колонны, но лишь между ними, изможденный сидячим дремотным полусном, старался он пробраться к нише, как отрезался от нее почти сплошной стеной лежащих поперек ему мечей, смыкающихся в досочную занавеску, как зубы, что с лязгом клацают, кусая воздух – от противоположных стен. А то внезапно он просыпался, когда влруг сверху падал, словно дождь струями, железный частокол, сверкая, словно ветви молнии, чьи корни в тучах, а крона тянется к земле. И, умирая, ощущал клыки, раздвигавшие мышцы, дробя хрящи и разрезая сухожилия и скрежеща о кости, чавкая оборванной в беге внутри него кровью, и каземат пил его кровь, пил полной пастью. Сейчас же лезвия со всех щелей сомкнулись, превратив пространство в одно сплошное лезвие со всех сторон.
-Вот это клетка! – Дратхар Бродячий Пес пошел сквозь сетку острой стали бывших параллельно или поперек себе клинков, словно само пространство скрестило внутри себя мечи судьбы и этим себя наполнило – опасно, тяжело и остро, на кубики нарезав пустоту. Плот Пса срасталась сразу же, вслед за следующим краем лезвия, освобождавшим мясо и потроха, разрезанные первым краем. Кровь не успевала расплескаться и мысль в его мельчайших ветвях растущего в нем Древа Разума, не успевала прервать свой бег. Он стал Водой. Протек сквозь клетку из клинков. И, оказавшись возле ниши, обнаружил, что лаз в каземат открыт. Так бесконечны Смерть и Воскрешение в нарезанном пространстве!
   Последние три дня он резался, безумно буйствуя во сне, и, если, просыпаясь обнаруживал неубранный свой труп, искромсанный, разбросанный кусками по кубу каземата, то ел свое сырое мясо, подбирая те куски себя, что мог достать, пил свою кровь из лужи на полу, что не стекла, смешавшись с нечистотами, пьянея от Духа Предыдущего Себя – от Джинна Плоти, которого выпустил он сам в своей ужасной каменной темнице…
   Сейчас он выпал в тьму подвала, наружу, в склеп, где тусклое мерцание зеленовато-синих жуков, закрытых в прозрачных колбах и ретортах, выделяло мрачными рядами ряды таких же каменных кубастых пирамид, до середины обрамленных уступами коротких лестниц по углам и в середине всех четырех сторон, с торчащими снаружи частями не вошедших внутрь лезвий, заканчивавшихся кольцевидными снастями рукоятий, с которых свешивались к рамам вниз, тянулись к рамам вверх и к рамам позади и к рамам противоположной стороны ремни из кожи узников. С тоскою жара сердца, чревным зрением увидел он и множество ремней из кожи собственной в оснастке разных мясорезок (должно быть, ремни перетирались быстро).
-Так вот какова Вселенная! – почти провыл, торжествуя, в прозрении остолбенев, Дратхар Ошеломленный. Его, пожалуй, в этом Возвращении, до очередного Отправления, следовало так и называть.
   Тень палача в рогатом капюшоне (в подкладе, видимо, был шлем, подбитый ватой), выйдя из лабиринта Мясных Машин, сказала, обрезая эту Вечность от предыдущих и грядущих Вечностей:
-Ты свободен!

   От шага спекшаяся корка зернистого и золотистого румяного песка замедленно и рыхло треснула, осев, и склон, рассыпчатый под ней, поехал вниз, в ложбину, образовав обрыв.
   Внезапно и вальяжно открывшийся курган (такие, насыпая, многократно поливают кровью, чтобы уплотнить наружные и верхние слои) был складом оружия, запрятанного после битвы. Видимо, трофеев было столько, что уцелевшим победителям не получалось унести.
   Ящер, Змей и Птах, решившие, чтобы скрыться от мстительных Духов поверженных врагов, отказаться от прежних, всем известных, прозвищ, забыв их напрочь, даже и не думая о старых именах, обрадовались. Возможность заменить зазубренные и о точило (кожаная чаша для песка, меняющая форму по движению кисти вдоль лезвия) стертые клинки, и копья с погнувшимися о броню навершиями, вмятые щитки с предплечий и голеней и панцири-навески не часто им выпадала.
   Змей пошарил взглядом в ворохе доспехов – до дна, до нижнего их ряда, где лежало самое тяжелое оружие и снаряжение. Кольчуг здесь не было. Зато лежало нечто…
-Пасти Драконов. И Стальные Ульи Тяжелых Пчел.
   Подарки Прежних. Из тех, что делали, пока не прогневили Тех, Кто Явился, изменив сей мир.
   Птах, неуклюжим шагом открывший этот клад, напомнил:
-Совет Шаманов Десяти Домов решил не прикасаться к этому оружию.
   Ящер сощурился в гримасе, превратив лицо в Знак Солнца. Мысль его звучала ясно и неоднозначно. Он не любил слова – они туманили Сознание, заставляя спотыкаться Волю в извилистых коварных хитросплетениях двуликих речей, что сразу символы и звуки, таящих в каждом употреблении своем предательство, обман и рабство – и отрицание всего, о чем, казалось бы, старались сообщить.
   Он отрицал возможность вести себя подобно Кроликам и Крысам, считавшим Прежнее чем-то вроде утраченного Неборавного, но созданного «грешными» руками Мира. Они всегда пытались уравновесить «шансы», обманув Судьбу и предназначенный исход событий при помощи «протезов» - приспособлений, сделанных обманщиками для калек, чтобы они могли сравниться с теми, кого хранили Небеса от всех увечий, позволяя Уходить им сразу и Возвращаться сразу – в шаге от того, что их могло иначе покалечить. Так, быстро умирая, сгинув полностью, в бою, когда калечащий, но не смертельный удар был неизбежен и неотразим, Неуязвимый  появлялся рядом, успевая нанести свой собственный удар, или чуть дальше, успевая сделать выстрел. Или мгновенно Возвращался, невредимый. После отрубления руки, ноги и головы.
   Преждепоклонники же поклонялись Тому Оружию. И это непостижимо и кощунственно для Ящера, как столь же почитавшаяся ими идея «Греха, Прощения и Искупления». На взгляд его, к примеру, Крысы, старались накопить заранее побольше «Искуплений», чтобы взамен, меняясь ими с Небом, приобрести возможность сделать»Грех» (то, что хотелось им сделать, подстегивая и усиливая удовольствие запретностью того, чего жаждал их Дух, и в Дух переводя желания плоти, выращивая в ней алчных демонов, жаждавших «Греха», удерживаемых лишь привязью Небесной Кары, с которой их спускало Небо, когда они приносили ему достаточные жертвы в виде взрощенных ими Голодных Духов, словно сжатые пружины арбалетов, готовых поразить кого и что угодно в своей целеустремленной ярости). Иначе говоря, представил бы его идеи Змей (а Змеи обожают вить петли, путы и узлы из слов), Крысы служат Богу, чье имя тайное и отрицаемое – «Грех». Он открывается им только после тяжких лишений, претерпеваемых вдали, в изгнании и бегстве от Него. Сравнил бы это Птах с рискованным, пьянящим падением, словно камень, поднятый под облака, летит к бархану, чтобы поразить добычу (Бога, чье имя для Крыс – «Грех») или с долгим набором высоты с стремительным броском вниз, с опасностью разбиться о песок, твердеющий при этом (Бога), убивая (или исторгая, изгоняя) при этом своих алчных демонов , что мертвы, когда сыты и освобождаясь от остающихся у Неба (отлетающих на Первое Небо) Голодных Духов Истязания Себя, хватая с дюны вожделенную и несравненно вкусную от избегания ее, добычу (Бога? Путался  здесь Птах).
   Кошки, кролики и прочая подобная им нечисть, превыше этого (и напрочь отрицая «Искупление», считая себя всегда не виноватыми ни в чем – с последним Ящер мог бы согласиться, но умело изображая «признание вины», даже несуществующей – настолько, что истинно виновный в чем-то и признающий свою ошибку, промах и позор, казался рядом с ним упорствующим наглецом, не признающим очевидной неправоты, изъяна, недостатка) «Греха» (столь же искренне считая саму возможность рассмотрения чего-то в качестве «Греха» безумной глупостью, и с этим также согласился бы Ящер, но не с их, с огромным наслаждением, искусного изображения и упоительного для них имитирования этого «Греха», что объяснялось, видимо, возможностью обмана всех, считающих что-то «Грехом» и нарушение запретов – проще, их врожденной подлостью) считали то, что Крысы тяжким истязанием расплаты за возможность быть Собой, заслуживая (или «чудом», без последнего), понимали как «Прощение». Все кошки-кролики нарочно старались совершить «Грех», чтобы иметь возможность насладиться «Прошением» - как похвалой, признанием того, насколько они хороши, приятны и достойны. И их «Прощали», даже чаще тех из них, кто ничего не «Искупал» и не испытывал даже ростков «Раскаяния» (признавая пресловутую «Вину»). Вместо того, чтобы действительно сурово покарать нарушивших Запрет (что существует не для того, чтобы играть в веселых, наглых или забавных, всех забавляющих нарушителей, а для того, чтобы никто не делал Запрещенного) – что совершенно ясно указывало на хаотичность всех из Дома Подлости и вред, принципиально несомый ими во Вселенной, рассеивавший весь порядок миров, устроенных по плану. И на необходимость их повсеместного уничтожения.
«Нет Греха – нет и Грешных», - объяснял это Змей, но для Ящера понятней была закономерность вращения Семи Ножей, Подброшенных Жонглером, точнее – он ясно видел все повороты лезвий в любом взмахе крыла невидимого Существа, в котором каждое из них было пером. И , в какую часть окружающего ляжет отражение Взгляда Светила, отразившись в зеркале каждого из клинка – и как пройдут пути этих слепящих взглядов, брошенных в земной мир Взглядами Глаз Солнца.

-Не перестану удивляться, как изменяется Драконья Кровь…
-Ну, каждый Здесь способен пройти Обратный Путь, вернувшись к Праотцу, вернув в себе Дракона…
-Вот Клан Медведя, что шатается с границы одного Домена на границу Домена совершенно иного Дома. К кому бы ты отнес этот Клан?
-Я?! «Песчаный Медведь? Не вспоминай, а то придет, как званый».
-Нет, не ты, Сапсан. Классифицировать нам невозможно Клан Медведя. Но представь Сапсана Ворона.
-Нет, лучше сам ты вызови его…
-Пожалуй… Стоило ведь предложить, чтобы ты отказался? Тогда потом не спорил бы. О, неизбежность!
   Молчание. Шершавый свист Восьми Ветров Пустыни… Шепот Хора Духов.
-Дома Свиньи и Обезьяны. И, отчасти, Тигра. Всеяден. Боевая стойка резко отлична от обычной. Оружие Преобладания – передние лапы, которые делаются верхними. Умен. Повадки Тигра в размножении. И в лазеньи по склепам, ловле рыб в ручьях…
Дракон? Совместно сотворенный Клан? Дома Свиньи, где Власть и Благородство и Обезьяны – Хитрость  и Независимость… Два Дома, родственных настолько же, как Дом Змея и Дом Ящера. Змеи – Мудрость и Беспощадность. Ящеры – Могущество и Право Первого.
-А Знание и Волшебство?
-Дракон! Тот Дом содержит в себе все, что преобладает в каждом из Домов, как будто в них, Двенадцати, на части Этот Дом разобран… Текучесть форм… Тот, кто способен принимать реально форму своего Тотема – на полпути к Дракону, глубоко скрытому в каждом. Первоначально разделившись на Ящеров (впоследствии создавших Змеев) и Птиц…
-А Обезьяны?
-От Змеев, видимо, пошли. Крылатых Змеев, что близки к Драконам, но не Шести (считая крылья), а Четырех (с руками-крыльями) кнечны. Да у кого еще передние (скорее верхние) конечности сильнее задних? У Серпентоптеров и уПриматов.
-А почему не Птероснейков?
-Тогда уж Аэроснейков. И, кстати, движения умней всего у Обезьян – у них четыре руки и хвост.
-Их тоже впишем в Пентаграмму? Пять конечностей…
-Скорее, в гексаграмму – с головой. Она у них бывает и собачьей…
-Тоже родственность Домов?
-Собак и Обезьян? Привязанность и Храбрость… Тогда уж, где-то выводилась родственность Домов Собаки и Свиньи… Все родственны Дома – через Дракона.
-Что Пернатый Змей, Огнедышащий?
-Или Крылатый Змей с четырьмя лапами, похожими на лапы Тигра, Птицы и Обезьяны сразу, рогами и пастью…
-…с бивнями.
-Да с веем угодно.
-А что, Сапсан не скажет, правда ли, что у Ящеров есть свои Тотемы – по членистоногим?
-Есть, видимо. Но лишь их Знанию, Сознанию, Воображению и Воле, что малой частью совмещает Разум, поразительно превосходящий прочих – представимы.
-Как это?
-Представь, что Серпентоптер – Бабочка, которой становится окуклившийся мумией Змей, являющийся всего лишь гусеницей. Представь неисчислимо длинный, все время из тебя растущий хвост, что отрываешь ты, плетя из него сети  или летая, держась им чуть ли не за Третье Небо.
-Тогда и крылья не нужны.
-Представь себе Улей Жаб. Муравейник чешуйчатых собак, чьи породы-касты Братского и Сестринского Совершенства. Термитник коней-наездников.
-Кентавров?
-Представь Гнездо Баранов, выводящихся из яиц. Где Королева – мать для каждого, а Сестры-евнухи – безжалостная гвардия, а Жрецы-визири, отцы для всех, в недвижности за каждого из Тигров думают.
-Так Тигров или… Кстати: Улей- Мед-Медведь. Повадки Тигра?
-Да разница тебе? У Львов – Гарем (и он же – Гвардия) и Царь-Отец. У Пауков – Гнездо. Представь и Париев – Блох, Цепней, Вшей. И их безжалостные семьи-стаи. Что это?!
   На гребне бархана стоял двугорбый и короткошерстый лимонно-апельсиновый гигант.
-А вот и он. Не Поддающийся Определению Медведь.
   Песчаный Медведь печально и обреченно смотрел на них. И, вероятно, собирался съесть.
«Пришел, как Гость. Меня вы звали?»
-Нет, что вы!
-Мы вас вспоминали только…
«Меня, что вспомнить, что позвать – одно и тоже. Меня зовут лишь за одним».
   И два обегемотивших от этой внезапной и величественной встречи, кабантуса лишь еле хрюкали сквозь зубы.
«Дом Свиньи? Всеяден? У меня вопрос – не повстречалась ли вам пара ульев? В них сладкий белый мед, укрытый серым воском»
   Все это тягостное односторонне-мудрое молчание, «Во Время Паузы Потея Пузом», Хрюллер мизинцем где-то за спиной тянул скобу на взвод. И, лишь костью пальца ощутив, как бесшумно уху щелкнули зажимы, осклабился добросердечной свинскою улыбкой.
   Хрюдри просто носорожея все больше, с каждым переливом крупа и лопаток ожившего бархана, шествующего к ним для Последнего Приветствия («Когда Увидишь, Как Ожив, Бархан Тебе Скажет: Привет! Поймешь, Что Это Последнее Слово, Что Слышишь Ты В Этот Раз. Так Смерть, Слепившись Из Песка В Пустыне, Приветствует Тебя, Кусок Бекона»), грел взглядом рукоять секиры, притороченной к бедру. Но пряжки слишком сильно стягивали рукоять.
   Сосредоточившись на меде, им навстречу добродушно шел их Гость. Он перестал теперь и речь их понимать. И мысли. Он «вышел из положения» двух заблудившихся на сковородке поросят.
-Свинья в пустыне яблоко жует – что может быть смешней? – протараторил Хрюллер заклинание-недоумевалку и Гость. На мед пришедший, вопросительно поднял одно лишь веко слева.
   В этот глаз, сорвав с ремня вместе с петлей крепления заклепку, одним движением из-за спины, выхватив плоскую тяжелую минибаллисту-мышеловку, влепил, по-свински, с хряканьем, ускорив рыком, два стальных болта несостоявшийся бекон. И сразу же второй, сентементальный и мечтательный обычно, наивный Порось-Бык, Пятак Хрюдри так дернул рукоять, что лопнули кобурные ремни. И славная тяжелая секира, с какой не стыдно выйти на слона, оборвала Поход-За-Медом, разделив все правое от левого – до основания шеи их Гостя.
-Что ты уставился? Ты ждал, что из него посыпется песок? Что это – чучело, каким-то проклятым шаманом сделанное из старого ковра и пепла, собранного в полночь? Мешок с песком оживший? И посланный в пустыню добыть себе мозгов? Немое пугало пустыни? Подставь-ка лучше флягу, пока Медведь не вытек весь. Идти еще два дня, а я не собираюсь пить твою кровь для утоления жажды.
-Извини. Я просто первый раз убил Песчаного Медведя.
-Ты убил? Он собирался замертво упасть, застреленный дуплетом! Ты раскроил его, считай, уже посмертно.
-Откудо мне-то знать, что можно было и не надрываться? Я чуть себе не вывихнул плечо. Я знаю, что достаточно двух мышеловочных болтов в глазницу? Ты мне рассказал о том, как поражать Медведя в глаз, Хрюлейший?
-Что? Да двух болтов  в глазницу достаточно и Белому Слону, что жажду утоляет только кровью, ногами выдавив ее из сбитых тел на камень, сдув песок!
   И долго бы еще визжали и ревели над медвежьим трупом кабаны, но воронье карканье прервало их. На территории сих мудрых и сварливых скаредных падальщиковв каждый, убив кого-то, платил теням крылатым дань – ровно половину туши.
   И следовало торопиться обрезать свою положенную часть добычи, пока крылатые дозорные, что сыпали им вниз, на головы, нетерпеливо, перья черные, не вызвали сюда дозор стрелков. В Стране Воскресших Птицы были лучшими стрелками. И часты были их стрелы, словно не две руки они имели, а четыре, а то и шесть… Стреляли лишь из луков. Даже от Оленей они настолько отличались в этом, как Змеи от прочих в обращении с ножом.

-Что было прежде? Ничего достойного воспоминаний. Игра проклятая, взаимопожирание злых Кроликов и подлых Крыс. Их смех и хохот, что стирались Пламенем, смывались Пеплом. Когда игра их захватила весь Прежний Мир, пришли Шесть Лунных Ликов Солнца. Сгорели Маски всех Домов, что надевали на свои морды Мыши и Коты. Осталось то, что оставалось от Сотворенного. То, что предшествовало Прежним. Когда, с ликующим весельем, не грызли Крысы Крыс хвосты.
   Картина отрубаемых костей и рвущегося мяса, брызжущего соком Человеческих Плодов, возникла, присланная Издали перед Истинным Зрением шамана. Он скрыл ее, под видением горящего и рушащегося на головы выскакивающих из глотки возвращенного блюющего огня, высокого когда-то и обломанного сверху склепа, теряющего камни стен и страны этажей. Взгляд Вечного из живших среди маленького шестилапого народа созерцателей, исследовавших Прежний Мир и Дивный Новый Мир, готовясь сменить на этом куске вселенской тверди Дом Обезьяны. Да, возвращался на планету, ее оставивший изрядный отрезок Вечности назад, когда владычествовал в Великих Формах в этом Небе, Дом Скакунов, или, иначе, в антропильном восприятии, Дом Коней, способных расти лишь в мертвом, убивающем все формы, наполненные красным соком, посоленным железом, Свете Смерти. И Свете Жизни, увеличивающем всех, кто растет в своей броне.
-Тогда, в последние дни Прежнего, был послан Домом Мироздания (Тринадцатым, Создателей Драконов) один из Изначальных, в облике тех, кто жил здесь Прежде, наполнявшийся всеми теми Духами и Существами, которые образовались, когда, создав свой Слой Вселенной, разделился Он на Прародителей Народов, чтобы созданное Им собой же населить. И эти части, переселяясь  из жизни в жизнь, из мира в мир, были вечны в той Вселенной, что создал Он.
-И все они сейчас собрались Здесь?
-Да. Теми, меньшими частями, способными влезть в реальность Земного Мира, материализующимися Здесь. Когда ты видишь больше, то выходишь из своей реальности, входя в иную… Большую, меньшую, прошлую, будущую… Масштаб и время бессмысленны вне той реальности, где они есть. Что время? Оно течет. Вот направление – а вот Обратный Ход. А вот направился ты сам из «Настоящего» куда-то вне, поперек Течения Времен (их много, параллельных рек морских, течений в океане Хаоса, в котором плавают все Вечности Миров) – оно «стоит» на месте, время мира твоего.
-Так послан был  - зачем? Спасти?
-Проверить. Или набрать достаточно весомых оснований, для того, чтобы спокойно уничтожить испорченный, больной, загнивший организм, каким являлся Прежний Мир. Два Дома, выпрыгнув из Хаоса, из разрушения, клочков-обрывков какой-то древней, сдохшей, в жуткой агонии, для нас (и для Него) непредставимой невселеннообразной «формы бытия», как Демоны Болезни вторглись в Созданное, паразитируя и разрушая то, что создал Он, тем самым создавая свою привычную и ядовитую для каждого, кто Создан, среду – свою, больную, извращенную стихию, естественную для них. Где полностью пожрали эти твари Созданных и исказили Виденное Им – то, что в реальности, лежащей над мирами, Небе всех Небесных Стран, летит… Там все испорченное ими уничтожалось теми, кто воплощал Его карающие руки. Те части тела единого Создателя, что не были отделены, а просто остались после того, как ими отделил Он все остальные части от себя.
-Так это? «И идет ли время жизни, когда мы не сменяем залы галереи дней?»
-Пасть Его и Лапы. Ими Он рвал себя. А там, где Пасть – там и вся Голова. Один лишь Глаз себе Он вырвал…
-«А когда ты вечен, время жизни вне галереи не идет. Ведь залами ты меряешь его» Левый глаз вырвал?
-Как было определить, какая где сторона у невмещающегося Никуда, где существует Право, Лево, Верх, Низ. Да и «Глаз», «Ухо», «Палец», «Ноздря» - ты можешь выбрать из названий , ни одно не подойдет.
-«Молчание удава и крольчат». …вырвал, чтобы Могилой Глаза, мертвым призраком его распознавать то, что не создавал Он – чужое, чуждое, влезающее в Его Вселенную из древних могил, из трупов, с кладбищ уничтоживших себя Вселенных, разрушившихся Мирозданий-Зомби, оживляемых дыханием Его Вселенной, хищников, чья жизнь мертва, чьи засохшие чащи развеяли ветра, чьи сгнившие луга окаменели, чьи болота выжгло Солнце. И даже безобидный для всех, кроме зеленых медитирующих, зарывшись в почву, змееветвей и змеезлаков, восстав из праха, с Этой Стороны Небытия опасней хищника живого, из тех, что создавались Им. Они существенны лишь из-за сил, выдираемых из Его Вселенной, обессиливая кого-то, что-то из Созданных. Они – рисунки на Его картине, что рисуют сами себя, растворив наложенные Им на холст материи, придуманные Им и переплавленные ими в им близкие оттенки, краски – рисуются на месте тех частей Его картины, что рисовал Он сам и из того, чем рисовал Он то, что удалось им подменить собой. Когда реальность ими перерисована настолько (иногда Изображавшееся Им способно – ведь Изображения живые – немного изменяться, и Им самим, и с Его разрешения, Его же кистью, когда Он появляется, как Взгляд, смотрящий на себя, внутри Изображавшегося Им) – что неспособен даже Он узнать свое произведение, как будто кисть Его и не касалась холста материи, а Чья-то кисть чужая – то уничтожает Он оскверненное свое произведение.
-А мы? Ведь мы – мертвы и хищны.
-Поверь мне. Мир способен перенести лишь одного Дракона – того, что был Создателем его.
-Так каждый мир, каждое Небо, каждая реальность, каждый сон был создан собственным Драконом?
-Часть Его содержит все, содержавшееся в Нем, когда Он был един. И каждый Прародитель создавал свои разделы, главы, строки всего глобального Труда, название которого звучит, дословно повторяя все, написанное в нем, а Имя Автора составлено из всех имен Частей Его Растерзанного Тела, растерзанного Им самим.
-Так я-ступня-колено-полбедра-таз-брюхо-голова-рука-все остальное?
-Таким и будет твое имя, после того, как я тебя на части разрублю.
-Так вот каков Он! Поход на всех, столь непохожих между собой и из-за этого от всех отличный и ни с кем не схожий.
-Да, есть рога и у Дракона, и у Козы. Но очень уж они разняться остальным. И так же – каждое из всех Двенадцати Животных. Считалось ранее, что Ящер – Дракон, но Дракон всегда крылат. От Птиц не лапы птичьи, а крылья – если заново вдруг собирать его возьмутся. А Ящер – первое упрощение Создателя-Дракона. Наименее обделенный «вариант». Оставшееся после отделения от Него Его важнейшей части – крыльев.

   После бури Небо сыпало в барханы крест-накрест пепел из туч, сбитыми мчащимися над пустыней Джиннами – освобожденными убийством Духами бойцов.
   Лениво наблюдал за этим отражением пасмурного настроя собственного Духа, король Львов и хозяин Прайда, Мастердам. Рядом стояла молодая Львица Жанна Тьмы. Наследница – Черная Львица Пантера возилась в песке с куклой – Львиным Сердцем, уча закапываться львенка, прячась от Песчаных Крыс. И рычала детским рыком: «Я не боюсь мышей!»
-Крыс! Мыша! Я не бо…
   Короткая стрела пробила горло, торча из шеи под подбородком, как рычаг.
   Стоп, жизнь!

                Приложение: Сказка, рассказанная Жанной Тьмы напавшей на нее Пантере:
-Вселенная съедобна! – возвестила Мышь.
   На столе плясала тенью бледной немного розовая мышь с букетом карликовых роз.
   А на стене огромный шкаф часов с литыми бронзовыми фигурками Тотемов, которые держали символы: 1, 5, 10 в двенадцати различных сочетаниях. Вместо стрелок были укреплены кинжал, отрезавший минуты и меч, отрубавший часы. Над полночью задранное к Небу копыто Пегаса, вставшего навечно на дыбы, как палица забило своей подковой в медный гонг щита Луны. И разом ожили фигуры. Все он, крылатые, захлопали своими крыльями, наполнив подземелье лязгом. И заскрипели их лапы, и шеи, и хвосты. Слон мартовский, неуловимо похожий на свинью, протяжно затрубил со струнным ревом, своими бивнями дрожа. Напротив было пусто – сбежала поплясать сентябрьская Мышь свой танец пьяного мангуста. Писк, вой и карканье, и прочие различные, неразличимые все вместе крики слились в Симфонию Полуночного Пробуждения. Слон Свиндерелло Бегемотелло возмущался отсутствием противника, что жил в его тени. «Как сам он умещался в тени мышиной? Он ловил мышей, как мышелов?» - «Еще он ездил на спине у мыши и умудрялся мышь не раздавить – когда летать ленился. Он вообще висел все время над землей, все время погруженный в Небо, плавая в Небесном Море, даже без крыльев, шевеля плавниками ушей. Счастливец!» - надписи на черном шелке серебром чернил.
   Когда все замолчали, Мышь исчезла. Исчезли и часы. А на столе стояла Стеклянная Башня в два этажа – и верхний был в форме оскаленной крысиной головы, а нижний – брюхом, переходящим в кладку стен с такими же воротами из кирпича, сложенными, как и вся стена, мутнеющими и сереющими книзу. И через люк из головы (второго этажа) вниз сыпалось песком беззвучно золото секунд.
«Мышь превращается в Песочные Часы» - «Лишь Ночь отмерится по ним. А дальше – брызгами осколки разбитой об пол Башни, плеск песка», - таков мышиный манифест съедобности Вселенной.

             Приложение 2
«Переселяется душа, перезаписывается из процессора в процессор под ударами электрошока»
«Иное полушарие, где живет мой сон, там другое время года. Страшно, если это близнец. И как часто нас меняют местами?»
«Лежала черепица чешуей дракона на крышах города – такой же, как на панцирях брони»
«Сказка замечательная, но есть в ней две лишние вещи – дураки и драконы» - «Что же это за сказка будет без дураков и без драконов?»
«Мое наяву расписано на чьи-то сны по часам и по минутам. Это сделали торговцы снами»
«Иная личность – след чужого сна, когда у них зима, у нас весна. И под себя они погоду нашу изменяют, чтобы, просыпаясь, не удивляться»
«Или наоборот – они редко видят снег и у нас решили посмотреть на снегопад»
«Эта книга полна глубоко и давно зарытого оптимизма»
          Тупо, по-нашему, рано.
Снова Охота. Люди недобрые
Ищут золото в гобеленьих следах
«Подать сюда егеря Ляпкина-Пупкина»
Ветви осин не по времени в обледеневших слезах
Листья в бутонах уже отморожены векселями банка лета
Рыщут в поисках гобеленя
Гоблоноиды злые охотятся
Через силу, с просонья, с похмелья – им лень
И опять прямо с крыши на облако
Скачет сказочный зверь гобелень.
Вяжет сети, плетет свое кружево
Из тумана и мороси ветер иной
Скоро снова колов понаделают
Чтобы встретить его тишиной
Пьет зверье свою воду закатную, скрытую
И пьянеет, распуская листья крыльев
Как эти осины, которыми убьют этих подданных леса
Если не возьмет их пуль серебро
Растаяв на лету.
Стрелять по призраку ледяными пулями
Из флейты просто глупо
Но сказочно, волшебно глупо
Так не бывает даже в сне дурацком идиота
Повесившегося на осине, не живом уже.
Кабаны охрипли, хрюкая над этой охотой.
У гиен из охотничьей своры заплетаются лапы
Так заморочил их зверь гобелень
Превращаясь то в гада, то в льва
А то и просто растворяясь в тумане лесном
Словно сахар в горьком питье – без следа.
Только выпавший глаз ядовитым алмазом сверкает, отшлифованный веками
Обещая им смерть в щетине зеленой травы
-Йо-хо-хо или смерть
(соло для покалеченной обезьяны, восставшей из мертвых, чтобы все-таки победить этих демонов)
(Юмор с виселицы раскачиваемого ветром вырвавшегося джинна-балагура, с вываленным языком, показывающего всем, что у него стоит на смерть, в затянувшемся оргазме, слышащийся некоторым проходящим мимо)
-Мы повесили его на вешалке почета. Третий день наша гордость украшает наш город.
(и отпугивает всех ворон, как чучело, набитое соломой убитых злаков, одержимое душами растений, гневных от того, что их убили и их молодого, зреющего поколения, гневных в обреченном ужасе от того, что их убьют – они об этом знают и вселяются в разных тварей, чтобы так же рвать и резать их проклятых и безжалостных убийц)
-Страшный Мудрый  и Соломою Набитый – кукла духов своих предков, прочитавший всю записанную мудрость солнца в тайных книгах злаков, шагом от птиц, не переполнит мудрость его хитростью, распугивает озадаченных и сытых – ведь не  везде поспеет он, соломенный шериф полей.
(бормоталка просто так, как то и положено, чтобы не сказали, что смолчал)
-В этом деле все сны других полушарий и часовых поясов передаются в сознание бодрствующих, образуя их подсознание. Все киборги, вирсистема передает биотоки спящих в мозги бодрствующих, а биотоки тех, снимаемые, скорректировано, чтобы не разбудить – в мозги спящих (чтобы не бродили оборотнями, а бродили в другом полушарии, днем, все время или часто – не сомнамбулами, но похоже на одержимость, где они – ангелы или демоны)
-А с множественностью личности сложнее. Иные личности – их отпечатки.