Я жил в небольшом провинциальном городке, который относится к тем захолустным городкам, где сохранилась какая-то живость, сплоченность и жизненная энергия. В городе, который еще не затух на фоне свечения огней огромных агломераций и мегаполисов. Здесь каждый тихо и смиренно, в умеренном ритме проживает свою жизнь, не имея завышенных амбиций, ни обременяя себя запредельными требованиями. В этом пресном бульоне я варился уже 24 года. Этого недостаточно, чтобы все мои соки вышли в этот суп, но я начал явственно ощущать, что кожа потихоньку слезает с моего тела, я чувствую, как кровь моя закипает и медленно превращается в коричневую пену на поверхности этого варева. Сколько же её здесь, этой пены. И кому нужен этот бульон, какой гурман осмелится его попробовать? Или это только суп для супа, и имеет значение только процесс постоянного кипячения, вываривания и все. И когда я начинаю тонуть в этом бульоне, захлебываясь, я ощущаю его вкус. Он ни на что не похож, и, пожалуй, сочетает в себе все то, что не может комбинироваться – запах рыбы, гнилостного мяса, протухших яиц с ароматом всевозможных восточных пряностей и различных отдушек, которые не способны справиться со зловонием, но придают ему некую маскировку. Наверное, только запах источающей вони не дает мне утонуть. Я не могу позволить себе умереть здесь в такой обстановке, в этом собственном дерьме, в чужом дерьме, которое уже в значительном количестве плавает здесь. Нет! «Я не сдамся, я пока на плаву, а дальше что-нибудь придумаю» - эти мысли спасают мне жизнь, и я продолжаю с новым усердием грести, отодвигая в сторону плавающие компоненты в этой большой кастрюле.
В общем-то, город я свой люблю – думается мне в другой момент. Бывает, так приятно пройтись по тихим, просторным улочкам, помесить грязь как в детстве. В конце концов, здесь все знакомо, и если в одном случае это давит, то в другом обогащает и формирует. Иногда я достигаю того, что полностью сливаюсь с городом, и мне кажется, что я тот фонарь, который срабатывает от движения, что я брусчатка, светофорный указатель, дорожный знак, и, в конечном счете, даже пыль. В общем, я достигаю полнейшего взаимодействия с ним.
Последние два года моей жизни моим единственным занятием стало посещение площади М. Эта площадь, славится тем, что здесь проводятся различные увеселительные мероприятия и, что уж говорить, все события города. Площадь М. достаточно небольшая по своему размеру, что придает ей уютную атмосферу. Даже в будние дни здесь собираются люди, в большинстве своем школьники и студенты.
По выходным площадь обычно переполнена всякого рода наблюдателями, зеваками, случайными прохожими, пытающими проскользнуть из одной части города в другую. И даже если ни какого мероприятия не предполагается, люди все равно подтягиваются сюда, как подчиненные магниту железяки.
Очень интересно наблюдать за наряженными молодыми людьми, выпячивающими свои «достоинства», за стариками, которые снисходительно смотрят на все происходящее, с высока своего преклонного возраста, за семейными парами, некоторыми, делающими вид, что все у них благополучно, другими, отчаянно верящими в это. Особенно за детьми, глупыми, наивными, пока что не увязшими в грязи, которую изо дня в день месят их предки, и которую в конечном итоге будут месить они.
На этой площади у меня есть определенное место, которое я два года назад сам себе определил. Оно имеет очень комфортное расположение, что позволяет просматривать всю площадь и в тоже время позволяет оставаться сторонним наблюдателем всего происходящего. Чтобы прояснить всю суть, хочу сразу определить, что место это – определенный пьедестал, на котором стоит выкованный стул, стул охарактеризованный, наверняка мыслящими в этом вопросе людьми, как одно из культурных достояний нашего славного городка.
Мне признаться, он никогда не нравился, а больше всего мне не нравилась идея признать стул чем-то значительным, выдающимся и тем более приобщить его к культуре. Эта мысль так запала в голову, что я не мог даже спать. Собственно, моя бессонница продолжалась не долго, до тех пор, пока идея занять этот стул, так сказать, подчинить его себе не обособилась в моем сознании.
Первый раз, когда я решил усесться на него, меня терзали сомнения, естественно я колебался. Невероятного усилия стоило переступить эту черту, ограждающую сей «величественный» монумент, от всего «безликого». Когда же я решился, ощущения испытанные мной напомнили о каком-то воровстве или проделках в детстве, такое шаловливое дурачество с опаской, заставляющей искриться что-то внутри.
В первый день я просидел здесь не очень долго, хоть меня не потревожила ни общественность, ни органы правопорядка. На следующий день я снова пошел туда, но на этот раз, только я хотел взгромоздиться на свой пьедестал, я действительно начал его считать своим, как ко мне подошел неизвестный человек и начал высказывать мнение, явно не положительного характера, по поводу моего деяния. Я старался не реагировать, потому как с самого начала, прокручивал в голове подобные ситуации и сразу установил для себя критерии своего поведения.
Незнакомец на мое игнорирование разозлился еще сильнее. Он уже вопил: - Слезь со стула! Как ты смеешь прикасаться и тем более сидеть на этом величайшем творении. Апогеем его негодования стали угрозы позвать полицию. Он видел мою невозмутимость, и, похоже, я действительно в своем молчании обладал большей напористостью, чем он со своим сотрясанием воздуха. Уходя, он пообещал вернуться с соответствующими органами, чтобы разобраться с моим злодеянием. Меня это раззадорило и хотя до этого инцидента, я предполагал просидеть здесь совсем не долго, то после, я просто уже не мог уйти. Мне действительно хотелось дождаться управы и хотя бы понять, что на самом-то деле противозаконного я совершаю. Разъяснений, собственно, как и кого бы то ни было, я не дождался. Уже начинало темнеть, и к тому же, ужасно хотелось утолить голод, который я маскировал сам от себя всеми способами. Но уходя, я уже точно знал, что завтра я сюда обязательно вернусь.
Так я проходил туда где-то полгода. Я сидел по 3-4 часа, иногда получалось больше. За этот период не одного инцидента подобному тому не произошло, что я находил очень странным.
Что меня заставляло заниматься этим изо дня в день? Поначалу это была игра, лишенная каких-либо правил. Но со временем, я стал придавать своему занятию большее значение. Я старался лишить себя любой мотивации, кроме как сидеть, а сидеть я старался в одной позе. Каждый час, но не строго минута в минуту, а по собственному внутреннему отсчету, я менял свою позу, обычно разворачивался в другую сторону и менял объект наблюдения.
Мое увлечение позволяло мне всматриваться в людей, я действительно их рассматривал, пытался проникнуть в их поведение, эмоции, жесты. Порой, они мне казались ужасно смешными, и я умиленно, с большим удовольствием улавливал их неловкие движения. Они мне виделись замедленными, как будто кто-то вне всего включил замедленное воспроизведение. Иногда наоборот, я не мог угнаться за их угловатыми, начинающими казаться неживыми, лицами, отвердевшими телами. Среди людей были те, кто приходил на площадь изо дня в день, как на работу, это было их ритуалом, своеобразным культом. Я знал всех в лицо, знал манеру поведения каждого, и это придавало определенную домашнюю атмосферу. Мне они нравились, потому что я находил с ними много похожего. Какое-то родство, возникшее на почве совместного пребывания, на клочке земли заасфальтированной и ставшей популярной связывало меня с ними. Я сразу замечал, если кто-то из них не приходил, сразу видел, что что-то не так, замечал малейшие перемены в них. Но мне почему-то казалось, что никто из них меня не замечал, я вообще чувствовал себя невидимым, или лучше сказать, я практически сам себя не ощущал.
Одной весной, во время покраски деревьев побелкой от надоедливых насекомых, ко мне пришла идея тоже покрасить себя побелкой. И с тех пор я начал приходить на площадь разукрашенный белой краской, садился на стул и становился для всех статуей. Меня уже ничего не заботило. Я стал реже менять свою позу, мой взгляд со временем опустился, люди с каждым днем меня интересовали все меньше и меньше. Я начал наблюдать за листочками. Перелетающие с одного место на другое, они словно искали для себя пристанище. Находили они его обычно возле каких-то преград, где скапливались и теряли былой блеск, цвет и прочие достоинства. Я находил, что эти листочки ничем не отличались от людей. Насекомые, копающиеся в земле тоже стали новым объектом моего наблюдения. Микромир чувствовался более значимым, более тонко ощущаемым – клубки пыли, перышки, пух заполнили мой мир созерцания. В миниатюрности я видел весь мир, всю вселенную. Поднимать же глаза я не находил смысла, люди казались неестественными разобщенными частями, превратились в отвратительные куски мяса. Я не мог смотреть на эти оголенные, лишенные кожи тела, на лица, превратившиеся в кашу.
Когда я покрывал себя этим гипсом, и он застывал на моем теле, это предавало мне определенный стимул не двигаться. Малейшее движение и застывшая на мне штукатурка осыпалась, трескалась. Чрезвычайно интересно было смотреть на кожу, её текстуру и рельефность, морщинки на сгибах. Такая грубая изреженная оврагами, она напоминала мне кожу слона. Но стоило осыпаться этой штукатурке, и появлялись бархатистые равнины. Когда я возвращался в свою квартиру и смывал с себя эту краску, местами облупившуюся, все мое тело вместе с этой оболочкой, такое нагое, терялось, исчезало. Доходило до абсурда, я перестал воспринимать свой силуэт в зеркале. Если проходил мимо него, часто пугался, думая, что кто-то проник в мою комнату. А потом подходил к зеркалу и подолгу пытался разглядеть что-то новое в давно известном, но ставшим совсем чужим теле. Отойти от зеркала обычно меня мотивировала какая-нибудь найденная мелочь, которая до неприличия становилась мне противной, - родинка, седой волос, пульсирующая артерия на шее. Обязательно какая-то деталь меня начинала раздражать, и я отворачивался, до следующего случайного столкновения с незнакомым собой.
Два года пролетели незаметно. Я сросся со своим стулом. Иногда мне казалось, что мое дыхание останавливалось, мысли затихали, любая чувствительность притупилась. За это время я приобщился к движению «Застывшая стопа», членом которого стал абсолютно случайно и даже не по свое воле. Меня нашли сторонники этого движения, когда я мирно выполнял свой обычный, повседневный ритуал. Оказалось, что мои действия являются в точности направлением их деятельности. Глупость, подумал я – движение без движения. Суть состояла в том, чтобы как можно дольше пробыть в одной позе. Не знаю, нес ли смысл этот порыв, но они, отдавались ему полностью. Мне всегда был присущ дух соперничества, и я, без излишний гордости, могу заявить, что бил все рекорды и тем самым очень прославился в этих кругах. Многие, кто состоял в этом клубе, часто меняли места, объясняя это тем, что им наскучивало однообразие. Я же не за что не променял бы свой стул на другое место. Он стал для меня опорой, как пень, из которого вырастают новое дерево, так и я словно вырос из этого стула.
Признаться после того как я вступил в это движение, мои мысли о значимости стула как общественного достояния практически иссякли. Я уже и думать забыл, что сижу на «культурном» объекте.
Сообщество сторонником, которого я стал, не могло успокоить моих внутренних переживаний. Часть меня презирала их, другая же часть была предана критике направленной на самого себя. Сколько бы я не пытался себя убеждать, но никак не мог поверить их искренности, считал дурачеством их поведение. Скорее всего, меня терзала досада от того, что не я один этим занимаюсь, а следовательно не являюсь аутентичностью – думал я с одной стороны, в минуты сильнейшего самобичевания. В другое время, полагал, что только я искренне, ревностно и непоколебимо выполняю свою миссию, а они все просто субпродукты и случись что, так они сразу разбегутся кто куда. В такие моменты моя ненависть к ним нарастала. Я видел в них только фальшь, позерство и не верил в возможность того, что кто-то из них сможет меня превзойти, а следовательно полностью подчиниться этой стихии, этому умиротворенному застывшему молчанию.
Мы никогда не обсуждали, почему мы этим занимаемся. От того, я считал, что в их течении, именно в их течении (потому как себя, хоть я и был приобщен к ним, не считал его членом), было чертовки пусто. В своей же статике я находил глубинную суть. Но спроси меня кто, я бы и не посмел открыть ему свои мысли на этот счет, потому, как и сам себе боялся их озвучить. Потом, как маятник, возвращающийся в исходную позицию, наступали те моменты, когда я ощущал свое лицемерие, и все предыдущие мысли, казались не настоящими. Смятение начало меня поглощать.
Именно в это время, тяжелое для меня, я потерял свой стул. А случилось это следующим образом. Помню, тот день был прекрасный. Утро, дарящее какую-то фальшивую надежду на жизнь, в этот день сияло по настоящему, было свободно дышать, голова, словно насытилась кислородом. Именно в этот день, я пришедший по своему обычаю на площадь обнаружил, что от стула не осталось и следа. На тот момент я принял это как данность, но это было лишь отрицание болезненного и крайне тревожного содрогания внутри меня. Я ошарашенный побрел по улицам, не находя ни себе применения, ни оправдания шагам своим. В тот же день я узнал, от своих сподвижников, что мой стул перевезли в другой город, на свою историческую родину, где он изготовлен, дабы стать её украшением. Меня это обескуражило, ввело в замешательство. Оказывается, даже у стула есть свой дом, подумал я. Дом – это место, куда всегда хочется вернуться, но возвращаться куда-либо мне не хотелось. У меня просто было желание исчезнуть, раствориться, рассеяться, само ликвидироваться, застыть.
В этот день, точнее в эту ночь, я не спал, пытаясь решить дилемму – вызов ли это, и мне необходимо ехать и незамедлительно найти его, во что бы то ни стало, или же это, просто проходящий мимо поезд случайности, на который не стоит садиться, и тогда необходимо смириться со своей потерей и остаться. Здесь я ни к чему не был привязан, но и поездки мне давались не легко. Наутро жажда воссоединения взяла верх, и я отправился на вокзал.
Оказалось, что родина моего седалища, располагалась в несколько часах езды. Я добрался быстро и без труда его отыскал. Не знаю, что в этом стуле было особенного, но вокруг него толпилось много зевак. Похоже, здесь он приобрел популярность. Признаться, сомнения сесть на него у меня не было. Я с ловкостью протиснулся среди толпы, и противовес негодования всех смотрящих, уселся на него. И тут же я утратил способность к самому малейшему движению, я застыл в вечности. Мой взор был обращен вверх, руки скрещены на груди, ноги приросли к асфальту. Я на веке стал статуей. Я понял, что это и есть мой дом.
29.03.15г.