Ветеран

               
У нас, родившихся в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, к прошедшей войне другое отношение, чем у последующих поколений. На даты нашего рождения от ее окончания  прошло всего полтора десятка лет, и война часто  присутствовала в разговорах взрослых, четко разделяя жизнь на время до войны и после. Ясно помню, как моя бабушка на возникшие неприятности постоянно повторяла:
- Это все ничего – лишь бы войны не было.
 Когда мне исполнилось одиннадцать, страна праздновала двадцатипятилетие Победы. Ветеранам  в то время было в среднем по сорок пять – пятьдесят лет, и это были крепкие люди, еще полные жизненных сил.  В нашем селе их было семнадцать человек. Возле школы стоял стенд боевой славы, на котором висели их фотографии. Но фотографии человека, о котором я хочу рассказать,  на этом стенде не было.   

Летним вечером на берегу реки горел костер. Намыв картошки, Илья Петрович, насыпал ее в котелок и, налив воды, поставил на огонь.

-Васятка, - окликнул он меня, - пока картошка варится, сходи за хворостом.

Я отошел от костра к лугу, на который выгоняли в ночное несколько лошадей оставшихся в колхозе, взял охапку хвороста, что лежал там после весеннего половодья и принес к костру.  Илья Петрович отобрал несколько веток  и подбросил в огонь. В темное ночное небо полетели искры.  Пламя быстро разгорелось, обтекая со всех боков старенький котелок, и вода в нем закипела.

-Сейчас поужинаем и будем укладываться спать,- проговорил Илья Петрович,  и спросил,- тебя мать на всю ночь отпустила?
- На всю, - кивнул я головой. Мне нравились лошади, и большую часть летнего дня я проводил на конном дворе, которым  заведовал Илья Петрович, помогая ухаживать за ними. Родители, видя такую любовь к лошадям, этому не препятствовали и частенько отпускали меня в ночное.

Степан Петрович слил воду, высыпал картошку в приготовленную миску, достал хлеб, порезал сало и лук и позвал:
-Давай, Васятка, садись поближе.

Я придвинулся,  взял в руки горячую картофелину и чтобы остудить ее начал  перебрасывать  из ладони в ладонь. Илья Петрович достал из сумки маленькую бутылку водки и перелив ее в стакан, помолчал, глядя на огонь, потом вздохнул и выпил.

-Ты ешь, Вася, ешь, - придвинул он мне хлеб и сало. Сам же отщипнув кусочек хлеба начал медленно жевать. Вокруг было тихо, только фыркали лошади, бродившие неподалеку.

- Подай мне, костыли, - попросил Илья Петрович, - гляну на Рыжего, он вчера, когда сено возили холку сбил. Ноги  Илья Петрович потерял на войне, и теперь передвигался на протезах, помогая себе костылями. Взяв фонарик, Илья Петрович отошел к лошадям и вскоре вернулся обратно.

-Все нормально, заживет, - сказал он мне и, усевшись на свое место, достал из старого солдатского мешка гармонь двухрядку. Играл Илья Петрович хорошо, но трезвый никогда гармонь в руки не брал.  Не играл он и на застольях, сколько его не звали. Жена у Ильи Петровича умерла несколько лет назад и жил он один, общаясь в основном с лошадьми, за которыми ухаживал да с мальчишками, которые ему помогали. Лошадей Илья Петрович любил и жалел, часто  разговаривал с ними,  ласково поглаживая. Был  он добр природной добротой и дети, чувствуя это, к нему тянулись. Взрослые же, оттого что  Илья Петрович часто был полупьяным, его недолюбливали.

Гармонь легла на колени, и Илья Петрович раздвинул меха.
- Слышал я песню одну, Васятка, - обратился он ко мне, - правда, она еще про первую войну с немцем написана, но что та война, что эта – все похожи.
Илья Петрович пробежал пальцами по кнопочкам и запел:
Брали русские бригады
Галицийские поля
И достались мне в награду
Два кленовых костыля.

Сидя по другую сторону костра,  я смотрел на него. Илья Петрович пел с закрытыми глазами, бережно разводя меха гармони, и песня становилась частью этой ночи, улетая к далеким звездам.
Из села нас трое вышло
Трое первых на селе
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.

Негромкий голос Ильи Петровича растекался по лугу, и казалось, даже лошади замерли, вслушиваясь в пронзительную боль, что  словами песни летела над землей.
Я вернусь в село родное
Дом поставлю в стороне
Ветер воет, ноги ноют
Будто вновь они при мне.
Из глаз Ильи Петровича выкатилась слезинка и поползла по щеке.

Он замолчал и открыл глаза, но песня, что он пел, никуда не ушла, заполнив собой все вокруг, оставалась в ночной тишине, в тумане, пришедшем из реки и в мерцающих сквозь него холодных звездах.

-Дядя Илья, тебе на войне страшно было? – спугнув тишину, спросил я.
-Страшно, Васятка,- ответил он
- А  ноги ты как потерял?
Он посмотрел на меня и вздохнул:
- Танк немецкий мне их переехал. Бой тяжелый был, танки на батарею прорвались. Вижу,  один прямо на меня идет. А я к тому времени контузию получил, и не могу не то что убежать, а даже отползти в сторону. Танк приблизился ко мне, тут впереди снаряд разорвался,  он чуть повернул и только одной гусеницей по ногам  проехал.  Я сознание потерял. Чуть погодя наши немцев выбили. Меня подобрали и в госпиталь отправили.  Я  из батареи  тогда один в живых остался.
 
Он тронул меха гармони, и она отозвалась печально – протяжным стоном.

-Сидит война во мне, Васятка и никак не уходит, столько лет прошло, а забыть не могу. В селе на меня косо смотрят – пью много, так война эта проклятая мне трезвому жить не дает. Я ведь не ругаюсь, не буяню, трезвый петь не могу, а как выпью – пою и плачу.

Он посмотрел на меня.

-Ладно, Вася, давай спать ложится, душа у тебя еще детская, добрая, боль чужую, как свою принимает.

Он разворошил сено, отстегнул протезы и лег. Я улегся рядом с ним, и мы накрылись одним плащом.  Мне представился танк, который едет на меня и стало страшно. Ища защиту, я  прижался к плечу Ильи Петровича, он обхватил меня рукой и мы затихли. 
 
С той летней ночи прошло много лет, и давно уже нет Ильи Петровича. Но все последние годы, глядя на праздничный салют в день Победы, я вижу над сверкающими искрами разрывов далекий берег реки, сидящего у костра Илью Петровича, мне снова рвет душу гармонь, и откуда свысока заглушая праздничные марши, доносится его негромкий голос:
Буду жить один на свете
Всем не нужен, всем ничей
Вы скажите, кто ответит
За погибших трех людей.

И  снова  бежит слеза по щеке русского солдата, так и не сумевшего забыть войну, ездового второго орудия четвертой батареи сто пятьдесят седьмого артиллерийского полка.