Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013. Ранее здесь опубликованы 5 фрагментов:
1.«Звезда неугасимая»,
2.«Штабс-капитан Корнин»,
3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену»,
4. Чёрный гусар,
5. Честь и долг.
6.Судьба-черногорка
Глава I. Изба на отшибе.
Изба Василия Скорых стояла на отшибе. Место на высоком берегу Енисея, при впадении в него Подсинки, было открыто всем ветрам. Кроме хозяйского жила, усадьба, отгороженная от пустоши глухим забором, вмещала сад, небольшой флигель и подсобные постройки вокруг колодца, огород на задах. Вместительную избу, с высоким коньком и большими окнами, срубили из кондового кедра не на сибирскую руку, а под присмотром декабриста Кривцова. По возвращении с семьёй из Сары-Таш Скорых выкупил вымороченное хозяйство у города. Герой двух войн стал в Подсинске фигурой видной. Сам городской голова Гусев приветствовал земляка, снимая шляпу.
Некогда паспорт, выданный на мещанина Скорых, лишил гусара Сергея Борисова сына, дворянского звания. Фёдор Сергеевич в мещанском сословии укоренился. Василий Фёдорович, именованный кавалером ордена св. Георгия, возвратил утерянное дедом. Однако этим не кичился. Воспользовался привилегией носить армейский мундир. Из армии Скорых был выпущен штабс-капитаном. Так и проходил до конца своих дней при погонах и «Георгии» в петлице. Отпустил бороду и усы по моде конца века. Золотую шашку навсегда повесил на стену.
Пожизненный пенсион и небольшая денежная рента с накоплений отца и деда Паршина давала возможность его семье жить безбедно. К основному банковскому счёту доступ был только наследнику покойного валенщика. Сняв сумму на покупку дома, он тратил на жизнь только проценты с оставшегося капитала.
Выбор дома был сделан главой семьи ради Нюры. Жене каторжника, уличённого в убийстве ради наживы, казалось, что зареченцы только и ждут её появления на людях, чтобы поизмываться над беззащитной. При закрытых дверях и ставнях не проживёшь. Устанешь выходить за порог под опущенным на глаза платком. Пусть не на каждом шагу бросали в спину «у-у, колодница!», не всякий наглым взглядом заставляли несчастную опускать голову. И не часто Никанор прибегал с улицы в слезах: «Мамка, почему они называют меня убивцем?». Далеко не все из вчерашних знакомых воротили глаза в сторону при случайной встрече с внучкой Паршина. Некоторые даже здоровались, а кое-кто заглядывал к Анне вроде как по соседской нужде, пока она отсиживалась в дедовой избе. Но впечатления, медленно и верно убивающие душу, накапливались.
Возвращение в Подсинск брата Анны заставило закрыться многие рты, а многие глаза опускаться долу. Штабс-капитан первым делом обошёл избы сородичей. Одни из них ещё при аресте подозреваемого повёли себя хуже чужих - заявили, что на порог не пустят выродков из семьи душегуба, Нюрку и Никанорку. Другие, пусть не столь категоричные в суждении, не подставили плечо попавшей в беду молодице. Василий нигде не присел, повсюду заявил примерно одинаково: «Вот что, дорогие родственнички: с этого часа о родстве нашем забудьте. И детям и внукам своим накажите не вспоминать. Не будет вам моего прощения! Живите в мерзости!». Перешёл мост, не оглянулся.
Впервые за много месяцев Анна почувствовала себя надёжно отгороженной от злословия и недружелюбных взглядов. И стала к ней понемногу возвращаться утраченная свежесть. В двадцать пять выглядела она на все сорок. Тусклый взгляд оживлялся разве что испугом. Такой же испуганной стала походка, вообще манера держаться даже среди своих. Под предлогом ухода за младенцем, Василий освободил сестру от какой-либо обязательной домашней работы. Порядок в нём поддерживали Павлиха и Феодора. Девочка, встретившая в дороге домой из Алайской долины своё десятилетие, и Никанор оживляли его детскими голосами и суетнёй. Со всем усадебным хозяйством справлялись работницы, мать и две взрослые незамужние дочери, их муж и отец Прокопий, мужик ещё не старый, покладистый и работящий, которому помогал смирный подросток-сын. Адутант Гаврилов назначил себя наместником хозяина за порогом господского дома. Чудо-сад, с законной претензией на ботанический, хозяин оставил себе.
В просторной избе жильцы не докучали друг другу. Каждый имел отдельное помещение. Местом семейного сбора была передняя. Василий Фёдорович стал называть её гостиной, а сенцы между ней и крытым крыльцом – прихожей. Центральную часть дома занимала большая русская печь. Уютный тупичок между её белёным боком и наружной стеной заняла Нюра с сыном. Одну из комнат, с голанкой, хозяин усадьбы приспособил под кабинет, где и спал на кожаном диване.
Семья работников и Гаврилов разместились во флигеле-пятистенке.
В первый год под новой кровлей едва не случилась большая беда. Как-то десятилетняя Феодора сбежала из-под надзора мамки. Поиски в усадьбе в кустах по берегам Подсинки беглянку не выявили. Скопом ринулись к Енисею. И тут из-за увала появилась пропажа в жакете с взрослого плеча. Рядом шла барышня в лёгком платье, хотя день выдался прохладным. Оказалось, ссыльная народоволка Маша, прогуливаясь вдоль реки, услышала крик. Кто-то барахтался под увалом. Только чёрная голова торчала над омутом да руки молотили по воде. Потянула за длинные волосы – вытащила девочку. Невольная купальщица не сразу смогла назвать себя, отстучала зубами : «Фе-о-д’о-ра». - «Живо раздевайся, Фе-дура!». Жакет спасительницы доставал ей до колен. «Показывай, где живёшь!»
Отец ещё не видел дочь столь испуганной. Никто из домашних, в том числе Павлиха, не могли освободить её от страха. Феодора жалась к спасительнице. Пришлось Маше оставаться в доме на ночь. Им постелили в детской. С того дня завязлась дружба между Скорых и Александровой. Так себя представила народоволка. Штабс-капитан почему-то решил, что это не настоящее фамилия, но допытываться не стал. К сожалению подсинцев, срок ссылки Александровой заканчивался. Она уезжала в родную Нижегородщину. Перед разлукой девочка и девушка условились о переписке. Слово держали долгие годы. Феодора отсылала свои письма сельской учительнице в Александровку, настойчиво звала её к себе погостить. Да путь был не близок.
Одним печальным утром Павлиха не проснулась. Старая черногорка полностью заменила Феодоре родную мать. От Елицы не осталось даже фотографии. Её физическим образом для девочки был золотой медальон с прядью волос черницы, неизвестно где скрывающийся от мiра, неизвестно, живой ли. Медальон, как повелось с первых дней, висел на коврике, над кроватью девочки. Отец не замечал, чтобы дочь раскрывала его. Она никогда не заговаривала о родившей её женщине. Тем более озадачился Василий Фёдорович, видя бесстрастное лицо дочери над телом выпестовавшей её черногорки. Ни гримасы горя, ни слезинки. Лишь внимательный взгляд, направленный в глазные впадины почившей, неплотно прикрытые дряблыми веками, будто девочка-подросток пыталась проникнуть в какую-то тайну.
В тот год Феодора посещала женскую пра-гимназию, вытягиваясь в рослую, плоскогрудую, с широкими плечами и узкими бёдрами, неулыбчивую девушку. Роскошные чёрные волосы, слегка вьющиеся, жёсткие и блестящие, которые она поднимала от шеи на затылок, уравновешивали крупный, широкий у основания нос, скрашивали её некрасивость. Учителя находили в ней ум, серьёзное отношение к труду и замкнутость. Ни одна одноклассница не была названа ею подругой. Никто из девочек не назвал подругой дочь штабс-капитана.
Пришло и её время посещать балы, устраиваемые старшеклассниками мужской гимназии для сверстниц женской и наоборот. Классная дама, особа наблюдательная, отметила «очередную» особенность Феодоры. Девушка якобы участвовала в них исключительно из холодного любопытства к этой забаве. Почему в кругу её сверстниц топтание под музыку с кавалерами считается самым восхитительным, самым волнующим занятием в начинающейся молодой жизни? Что скрывается за этим занятием? Феодора внимательно вслушивалась в разговоры одноклассниц, терпеливо внимала их несдержанным признаниям. Они ничего не выдумывали, рассказывая о бессонных ночах после бала, о жаре в груди, о беспричинных, радостных слезах. Нечто подобное вызвал в ней её первый бал. Тоже была бессонная ночь, когда Феодора пыталась разложить в уме «по полочкам» всё увиденное, услышанное и прочувствованное. Ей это не удалось. Неудача разочаровала. И к утру девушка успокоилась. Ничего не могло взволновать её до такой степени, чтобы чувства отразились на лице, обнаружились дрожью голоса и толкнули на необдуманный поступок. Возможно, в определённые моменты жизни внутри её бурлило и кричало, но внешне она оставалось бесстрастной.
Вместе с тем её отношение к двоюродному брату подходило под категорию сестринского. Феодора никогда не говорила, что любит Никанорку, не тискала его в объятиях, не сюсюкала над ним. Но, ещё будучи сама ребёнком, могла встать ночью к больному, плачущему братишке, когда обессиленной от бессонницы тёте Нюре и рукой не просто было пошевелить. Не раздражалась приставаниями мальчика поиграть с ним, всё откладывала ради каприза братца. Как-то тётка умилилась: «Бог наградит тебя за доброту, Дора!» - «При чём здесь доброта? – пожала плечами девочка-женщина. - Я старшая, я должна».
Георгиевский кавалер с уважением воспринимал слова, в которых звучало «долг». Он сам через несколько месяцев после своей отставки, уже устроившись в Подсинске, ни минуты не колебался, когда получил вдруг письмо от графа Игнатьева. Тот вновь просил помочь этнографу Корнину. На этот раз мирное по плану предприятие могло осложниться вооружённой реакцией одного памирского сообщества горцев на вторжение русских в их пределы. Речь шла о неких парсатах, издавна обживших труднодоступную область Памира с собственным названием Гора. Жители долин называют их львиноголовыми. Это не племя, а часть племени, поражённая проказой. В незапамятные времена они, жители долин, отделились от своих и забились высоко в горы. Первую попытку навести с ними контакт предпринял Бухарский улем (учёный) Захир-ага в конце пятидесятых годов текущего века. И не вернулся домой. Недавно пытался проникнуть на Гору этнограф Корнин. Парсаты схватили его и продержали в своём селении до получения выкупа.
Учёный обнаружил, что большинство парсатов – здоровые люди, их дети рождаются, как правило, без признаков лепры. Но поражённое проказой меньшинство, забрав власть в свои руки, держит остальных в своеобразном духовном подчинении. И при этом есть действенное средство от этой страшной, неизлечимой и непонятной болезни – горная смола мумиё. Это природное снадобье можно отыскать только там, в трещинах скал, притом, лишь редким умельцам-поисковикам «духи гор» открывают его скопления. Нет необходимости объяснять, как нуждается человечество в надёжном средстве против лепры. Да и соображения гуманности требуют отделить здоровых парсатов от больных.
Александр Александрович сейчас организует новую экспедицию в горы. Но необходимо вооружённое охранение. Международная обстановка такова, что правительство России не может послать на Памир даже казаков. В этой ситуации наиболее разумно кликнуть (но шёпотом) охотников; притом таких, которые имеют опыт горной войны. Поэтому и вспомнили штабс-капитана Скорых. Если ему с руки, если есть желание послужить несчастным, просим откликнуться.
И Скорых откликнулся: первым делом – письменным согласием, списавшись с графом и Корниным. Тут же начал собирать команду охотников из «красноярцев». Многие из ветеранов полка выразили желание участвовать в экспедиции Корнина под началом Георгиевского кавалера, которому долг велел на несколько месяцев оставить неустроенное гнездо и близких, нуждающихся в его постоянном надзоре.
Немного времени прошло после отбытия сибирских охотников на Памир, как «Крышу Мира» тряхнуло катастрофическое землетрясение. Вслед за тем по Сибирской Италии распространяться слухи, подкрепляемые туманными сведениями газет, что во время катаклизма погибли почти все «красноярцы», накануне отбывшие по какой-то непонятной надобности в Туркестан вместе со своим командиром, подсинцем Скорых.
Сам командир и несколько охотников через какое-то время домой вернулись, но никто из них и рта не раскрыл ни перед соседями, ни перед корреспондентами. В печати появилось только скупое сообщение этнографа Корнина о гибели на Памире, в результате подвижек земной коры, изолированного сообщества прокажённых, живших отдельно от других аборигенов.
Первое время по возвращении в Подсинск, штабс-капитан был хмурым, подавленным. Объездил округу с крупной суммой денег. На вопрос сестры, для какой надобности столько денег со счёта снял, ответил скупо: вдовам и сиротам. Не скоро вернулся к обычной жизни.
Но вернёмся к Феодоре.
Глава II. Взрослая дочь.
Старая няня скончалась в дни траура по Александру III. В просвещённых провинциальных кругах люди, не зараженные революционными настроениями, с печалью переживали безвременную смерть императора, не только не выводившего свою страну на тропу войны за тринадцать лет правления, но и сдерживавшего воинственные порывы европейских государств своим авторитетом и неожиданным сближением с республиканской Францией. Консервативные меры начальных лет его царствования были с лихвой перекрыты деятельностью прогрессивной, принесшей стране пользу. Он заменил подушную подать на разные сборы, павшие, в основном, на богатые слои населения, учредил Крестьянский банк, основал Министерство земледелия, развивал промышленность, оживил железнодорожное строительство на окраинах империи, за Уралом. По указу Александра Александровича были повсеместно открыты церковноприходские, промышленные и ремесленные школы. Будучи по природе бережливым, он улучшил финансы России. Всевластные губернаторы почувствовали на своём загривке тяжёлую руку императора. Только за эти благие дела второй сын Освободителя заслуживал уважения нравственно здоровой России, не принимавшей чужие и чуждые учения.
Вот почему так болезненно воспринял Василий Фёдорович слова пятнадцатилетней дочери, когда Подсинск узнал о кончине императора: «Слава богу, без бомбы обошлось. Но ничего, наследника уж точно достанут». При этих словах ни злорадства, ни иного чувства ни в голосе, ни на лице девушки. Отец был настолько поражён услышанным, что сразу не нашёлся с ответом. Проводил растерянным взглядом прямую, резко сужающуюся от угловатых плеч к талии спину Феодоры, осыпанную чёрными локонами, выбившимися из власяной копны на затылке. По размышлению понял, какую оплошность допустил, закрывая глаза на интерес дочери к ссыльным народовольцам. Честный человек Скорых смотрел на вечерние посиделки в избах, где стала пропадать Феодора, как на целомудренное соединение образованной молодёжи с целью поговорить о Шиллере, о славе, о любви. Выходит, он опасно ошибался.
К его удивлению, дочь не стала устраивать сцену, когда он, собравшись с духом, превозмогая вдруг охватившую его неуверенность в себе, запретил Феодоре проводить вечера у ссыльных: «Хорошо, отец». Феодора слово сдержала: с тех пор в те избы-ловушки ни ногой. Однако как-то в краеведческом музее застал Василий Фёдорович дочь о чём-то вполголоса спорящей с одним из тех – бородатого кудрявца с интеллигентным лицом, в косоворотке. Дочь обещала не заходить в избы. Музей не изба. Она всё понимает буквально. Ладно, поговорим на эту тему позже.
«Позже», однако, всё никак не наступало. Сам оттягивал в ожидании какого-то «удобного случая». Не заметил, как пошёл Феодоре восемнадцатый год. Она закончила гимназию и определилась учительницей школу большого, богатого села Шушенское, что в сотне вёрстах вверх по Енисею. В одном из первых писем дочь писала, что сдружилась с молодой четой ссыльных. «Володя и Наденька, умницы. Они социал-демократы. Рядом с ними бывшие её подсинские знакомцы, из сосланных на поселение, кажутся просто смешными, какими-то ряжеными. Они много смеются над друзьями народа и её заразили смехом, не поверишь, отец».
Штабс-капитан сделал попытку представить смеющуюся Феодору. Неузнаваемое лицо получилось. Но откровение дочери его успокоили. Эти социал-демократы, насколько ему было известно, террор отвергали. Если дочь вместо Библии станет читать их… как его?.. Маркса, полбеды: виселица, а пуще того – казнь души – ей не грозят. Перебесится, выйдет замуж, а там дети, другие интересы, словом.
Три года спустя, дочь, время от времени наведывающаяся домой, приехала с поклажей. Пояснила:
- Скучно стало в Шушенском: Владимир и Надя уехали в Петербург. После них другие, из наших, кажутся просто нулями, ничтожествами, а тамошние пейзане – хуже буржуа.
- Погоди, погоди, дочка! Что значит «из наших»?
Феодора напряглась, выпрямила спину, сидя на стуле в кабинете напротив отца:
-«Наши» – это марксисты. Я в партию вступила.
- Вот как! Не спешу поздравлять. Что это за партия такая, в которой двое умниц, по твоим словам, остальные – нули, ничтожества? Вы так, не дай Бог, возьмёте власть, всех нулями сделаете, а Россию ничтожной. А!?
- Не придирайся к словам, отец.
- Ладно, признаю их литературным изыском. Тогда скажи, на кого вы собираетесь опираться в борьбе против буржуазии в стране, на девять десятых крестьянской? То есть, по твоим словам, состоящей из тех, кто хуже буржуа?
- На пролетариат, господин офицер его императорского величества.
- На рабочих? Да настоящий рабочий, дочка, местом своим дорожит, положением гордится. Заработок рабочего позволяет семью в довольстве и сытости содержать да ещё незамужних сестёр кормить-одевать. На что ему ваша революция?
- Успокойся, отец, революция будет не наша, социал-демократическая. Она будет общая, когда твой разлюбезный царь с компанией сам страну к ней подведёт. Эту колымагу под названием Россия понесёт взбесившаяся сила, и перепуганные седоки только «спасибо» скажут тому, кто схватит брошенные вожжи и усмирит стихию.
- Не надёжней ли добиваться цели эволюционным путём? Мы ведь русские. У нас революции быть не может, у нас бунт, бессмысленный и беспощадный.
- Скажи ещё – верноподданно ждать реформ сверху! Да, были такие: при Иване Третьем, Петре, любимом твоём Александре Николаевиче. Ни один из них начатые преобразования до конца не довёл. А Екатерина и её либерал-внучек даже и не начали объявленное как следует, на корню погубили. Не-ет, отец, нет больше веры тем, кто наверху.
- Ну, дочка, ты подкована! С тобой спорить бесполезно… Чем заняться думаешь? Ту силу, сиречь народ, станешь бесить?
Феодора не посчитала нужным заметить в голосе отца иронию:
- Что у нас здесь? Трехклассное училище, приходские, ещё воскресные школы. Где-нибудь устроюсь. Надеюсь, георгиевский кавалер поможет.
Всё чаще разговоры с дочерью становились для Василия Фёдоровича трудным делом. Она ставила его в тупик прямым, не мигающим взглядом карих глаз. В такие минуты штабс-капитану казалось, что Феодора – это только внешняя оболочка, а под ней Елица, смотрит из глубины узких зрачков дочери. Кто всё-таки перед ним, Феодора или Елица? Или сразу обе, в одной оболочке? Или отдельное, новое существо из смеси плоти матери и дочери, двух душ, двух устремлений, чей судьбоносный вектор показывает в грозную неизвестность?
Иногда приходила кощунственная мысль, любит ли он дочь? И спешил ответить: а как же, конечно, она мне дорога. Совместная жизнь в последние одиннадцать лет отшумевшего века приблизили дочь к отцу. Одна мысль отравляла его отцовское чувство. Появилась она ещё при жизни Павлихи.
Хозяин усадьбы читал по ночам в постели. Как-то попался ему толстый роман в переводе с французского. На его страницах домашний врач объяснил своему пациенту причину, по которой тот, старый отец, не узнавал в своём единственном сыне ни себя, ни жену Марго. Но видел в нём некоего барона, из круга их общих знакомых, убитого им на дуэли из-за девицы Марго. Последняя досталась в жёны победителю. Года через два родила. И вот загадка: сын удачливого дуэлянта, ну, вылитый барон-покойник. «Наукой замечена одна странность, дорогой граф, - важно говорил доктор. – Случается, женщина производит на свет ребёнка, не похожего ни на отца, ни на мать, ни на кого-либо из родственников с той и с другой стороны. И даже, простите за фривольность, ни с кем из друзей дома, вхожих в будуар девицы перед выданьем, ни малейшего сходства в новорожденном не усматривается. И вдруг открывается удивительная вещь: некий знакомец нашей мадемуазель, исчезнувший задолго до того, как она отдала руку и сердце другому, оказывается той «второй каплей воды», с которой младенец, вполне законный, образует пару. Потрясающе! Где ключ к этой загадке? Наука сейчас бессильна дать ответ. Но есть подсказка: будто бы здесь играет роль некое желание… Ну, вы меня понимаете, герцог… такое легкомысленное мечтание во время зачатия о другом в качестве мужа и отца … Я обязан быть откровенным, я учёный… Словом, воображаемый образ переходит на плод».
На этом месте романа Скорых отложил книгу и задумался, до рассвета.
После завтрака завёл разговор с Павлихой о том, о сём и ловко, вроде бы к месту спросил, как выглядел муж Елицы. Мамка Феодоры испуганно взглянула на человека, ставшего ей родным, отвернула лицо, стала в замешательстве протирать слезящиеся глаза углом: «Не помню; правда, не помню, старая я. Обыкновенный». Так и не добился Василий от Павлихи словесного портрета Фомы.
Незадолго до окончательного возвращения дочери в Подсинск, поздним зимнем вечером, когда дом угомонился, раздался стук в ворота. Хозяин, куривший на крыльце, спустился, снял запоры с калитки. Незнакомец в тулупе спросил Анну Фёдоровну Безымянную. Скорых впустил бродягу в дом. Усадил за стол в гостиной, сам подал щей, сел напротив, приготовившись слушать. Оказалось, ночной гость, отбывший каторгу, завернул в Подсинск, выполняя предсмертную волю товарища. На Заречье его направили сюда. Оглянуться бы Василию на приоткрытую кухонную дверь, но он превратился в само внимание. Бывший каторжник в это время рассказывал бесстрастно, как его дружок Шурка Безымянный примерял на нарах шнур к своей шее. «Чё ему мешать, барин? Чай сам решил. У нас так издавна водится. Всунул, значит, башку кудрявую в петлю и сиганул вниз. Ещё успел крикнуть, что не виноват он».
Грохот упавшего тела заставил Скорых обернуться: Нюра! Подслушала!
Нюра маялась с неделю. Не вставала, не ела, с неохотой давала влить в себе в рот ложку-другую воды. Тело её опадало на глазах, и вместе с тем она становилась всё более похожа лицом на девушку Нюру. Она не плакала, не стонала; что-то иногда шептала - брат разобрать не мог. Только напоследок произнесла внятно: «Щас, щас приду…»
Похоронив сестру на родовом участке городского кладбища, Василий Фёдорович занялся усыновлением племянника. Никанор, которому шёл двенадцатый год, не помнил своего отца. Открывая для себя мир по мере взросления, мальчик видел в нём среди близких лиц единственного мужчину, дядю Васю. Сестра Феодора, старшая мальчика на девять лет, обращалась к нему «папа», и Никанор стал повторять за ней «папа». Нюра, устав поправлять сына, смирилась. Теперь Никанор Александрович Безымянный стал Никанором Васильевичем Скорых, и род художника Сергея Борисовича Скорых через внучку Анну продолжился по мужской линии.
Новая учительница трёхклассного училища заняла бывшую детскую комнату. Через стенку, в «комнате Павлихи», гремел своими «железяками» (по определению сестры) ученик технической школы Никанор. Его увлечение металлическими изделиями и навело штабс-капитана на мысль отдать приёмного сына в наиболее подходящую для релизации этой страсти техническую школу, а не в гимназию. Чем обрекать себя на тусклое служение какому-нибудь нелюбимому делу под чиновничьем мундиром, лучше стать отличным мастером. Может быть в инженеры выбьется, коли будет к тому способен.
С возвращением Феодоры под отчий кров в доме прибавилось жизни. Ведь на какое-то время два мужика, «старый» и малый, остались одни. А дом без женщин – не дом. Дочки Прокопия спешили, сделав положенную работу, убраться к себе. Фёкла, способная стряпка, уже замужняя, уготовила на всю усадьбу. Бойкой, набравшейся премудрости в воскресной школе Тане, как нельзя лучше подходила роль горничной. С вселением молодой барыни она стала дневать и ночевать в господском доме.
Чем дальше в прошлое удалялась Нюра, тем меньше в хоромине Скорых оставалось черт подсинской избы, благодаря Феодоре. Под её надзором интерьер принял вид господского дома. Гостиная стала признанным городским салоном.
За круглым столом, под сияющей лампой, собирался по субботним вечерам цвет Подсинска, славного меценатами из просвещённых купцов. Частыми гостями были доктор Малинин и создатель прославленного на всю Сибирь этнографического музея, Николай Мартьянов. Захаживал основатель типографии, а в будущем газеты «Телеграф и почта» Фёдоров. Зачастил одно время негоциант из выкрестов Лев Львович, основатель торгового дома «Львов и дочь» на «золотом» тракте Красноярск – Хем-Белдыр. Партнёрша и наследница Юдифь, кудрявая, очень воспитанная барышня, не сводила восточных глаз со штабс-капитана. Бывали здесь педагоги и театральная публика, офицеры местного гарнизона. Одни испытывали потребность в умной беседе, другие приходили за свежими новостями, перегонявшими местную газету, третьи не пропускали суббот из-за моды бывать в доме героя Геок-Тепе.
Запретив некогда несовершеннолетней дочери посещать ссыльных борцов с самодержавием, штабс-капитан двери своего дома для них не закрыл. Но и самые неистовые революционеры понимали неуместность здесь пропаганды своих крайних взглядов. Это были, как правило, милые, образованные люди, многие из «хороших семейств», едва ли не каждый третий – дворянин, остальные – разночинцы. Власти не препятствовали просветительской деятельности ссыльных в гуманитарной и технической сферах. С такими «злоумышленниками», какими они становились в стенах гостеприимного дома, общение было благом.
Феодора старалась не пропускать субботних вечеров. О чём бы ни говорили, она слушала внимательно, будто ставила задачу проникнуть в самую суть темы. Сама же вступала в беседу редко, лишь скупо отвечала, когда обращались непосредственно к ней. При этом, даже при разговоре о политике, об общественных течениях, пристрастий своих не высказывала, даже когда кто-нибудь больно задевал её кумиров и подвергал критике марксизм. Какие-то слухи о принадлежности дочери георгиевского кавалера к социал-демократии Подсинск не миновали, но никто не мог сказать ничего определённого.
В преддверии нового века Феодоре минул двадцать один год. Во мнении обывателей – перестарок. При всей широте своих взглядов, Василий Фёдорович забеспокоился: заневестилась девица. Стал копаться в своей памяти. Не вспомнилось, чтобы дочь проявляла известный интерес при виде какого-либо молодца. Конечно, она скрытна. Но природа сильнее воли, маска когда-нибудь да падает с лица, и невольный взгляд, жест, обронённое слово многое могут открыть. Нет, ничего, уличающего естественный интерес дочери к представителям сильного пола, не мог вспомнить штабс-капитан. Тогда подступился напрямую, улучив момент:
- У тебя есть кто-нибудь на примете? Скажи, дочка. Я не чужой, чай.
- Ты о замужестве? Не было печали… Вряд ли я когда-нибудь тебя обрадую.
- Никак в монашки собралась?
Задав этот вопрос, Василий Фёдорович похолодел: Елица, вновь Елица проявилась под оболочкой её дочери! Низкий голос Феодоры вернул его к действительности:
- Я к другому себя готовлю, папа. Там дети в тягость, да и не имеем мы права навязывать детям свою судьбу. И венчанный муж – обуза.
Хотя Павлиха заменяла Феодоре пятнадцать лет родную мать, душевной связи между ними не возникло. Поэтому отец стал для неё больше, чем отцом, и это позволяло большую откровенность между ними.
- А как же… природа, дочка?
- Природа в накладе не останется. Ей, полагаю всё равно, каким способом и где мужчина и женщина оформляют связь. Только зачем её оформлять на бумаге и глупым обрядом?
- Значит, ты выбираешь гражданский брак?
- Пусть брак, пусть гражданский. Только я ничего ещё не выбираю. И никто ещё мне предложение не делал. Не спешат женихи. Сама же избранника не вижу. В моих планах все страницы плотно исписаны. Для лишней строчки места нет.
Глава III. Семейные тайны.
Верстах в двадцати от Подсинска, вверх по Енисею, по правому увалистому берегу, белели между сосен, будто вечный снег, известняковые породы. Атмосферные и подземные воды изъели каменную толщу, образовав карстовые пустоты с выходами на поверхность. Верхние пещеры хранили следы первых насельников благодатного края. Бытовой мусор, утрамбованный ногами жильцов, бывало, одаривал копателей бронзовыми изделиями – кривым ножом, кубком, орнаментированным блюдом, женскими украшениями. На выровненных участках стен бурой охрой были изображены сцены охоты, рыбной ловли, мирной жизни. Отдельные гроты содержали в боковых нишах черепа европеоидной формы. Не прародиной ли арийских племён была «Сибирская Италия»?
Естественные коридоры, щели, лазы соединяли пустоты, иногда размером с большой зал, в один бесконечный лабиринт. С потолков свисали гроздья сталактитов, Сталактоны, будто столбы хаотически расставленных колоннад, подпирали своды пещер. В свете факелов вспыхивали кристаллы горной породы. Вода, струящаяся под ногами, текущая по стенам, капающая с потолка, дробила пламя на мириады огней, покрывалась золотой рябью. Подземные водоёмы пугали бездной. Подсинцы и гости города, ради любопытства (а кто и с корыстной целью), совали нос в освещаемые дневным светом полости карстовой толщи. Смельчаки углублялись, бывало, в лабиринт с факелами и лампами. Но после того, как исчезли без следа несколько подгулявших компаний, потом экспедиция, организованная музеем, сразу за ней – поисковая группа, подземный город стал пользоваться недоброй славой. Молва населила его тенями владельцев бронзовых топоров и колесниц, не пускающих в свои мрачные чертоги новых людей непонятного, враждебного им мира.
Здесь нашли свою общую территорию отец и дети Скорых. Всё-таки в усадьбе они были не одни. На безлюдье замыкались силовые линии трёх душ. Они не углублялись в лабиринт далеко, после того как Феодора однажды чуть не заблудилась. Они вышла сама навстречу бросившемуся искать её отцу, чем-то сильно взволнованная, но не испуганная. На вопросы отвечала, отводя глаза, одной фразой: «Нет, нет, ничего, ничего!». И до конца дня оставалась молчаливой; сидела на обломке скалы, обратив глаза вдаль. Отец понял – смотрела в себя.
Если бы Феодора рассказала отцу о том, что случилось с ней, когда она заблудилась в пещерах, они нашли бы общее в некой тайне.
Тогда, оставив отца и брата у заводи разгружать лодку, она, поднимаясь по крутому склону увала, наткнулась на вход в незнакомую пещеру. Его прикрывали кусты шиповника. Карстовое углубление в толще известняка было узким и длинным. Какая-то сила мягко подтолкнула Феодору в спину. Она сделала несколько шагов, до поворота. За ним естественный коридор расширялся. В глубине его было так же светло, как и при входе, будто ход был сквозным. Забыв об опасности, девушка двинулась дальше. Видимость впереди улучшалась. Феодора перестала считать шаги, что делала всегда в карстовом лабиринте. И вдруг оказалась в просторном белом гроте. Тонкие, косые столбы солнечного света соединяли бугристый низ с высоким щелястым куполом. Осмотревшись, Феодора испугалась: вход в тоннель, который привёл её сюда, затерялся среди натёчных выступов известняка на стенах. Сохраняя самообладание, девушка обошла зал, заглядывая в каждую щель. Все вели куда-то в темень. Какая из них выводит к реке, какая уводит в толщу, понять было невозможно. Испуг сменился ощущением ужаса. И в это время из чащи солнечных столбов вышла женщина в чёрном. Небольшая её головка была не покрыта. Волосы, зачёсанные к затылку и завязанные в узел с хвостом, блестели сединой, будто сами были источником излучения. Подойдя ближе, незнакомка улыбнулась и показала узкой кистью руки в сторону одной из щелей в стене:
- Ступай туда, моя девочка. И запомни это место. Оно тебе ещё пригодится.
Троица Скорых раз и навсегда выбрала сухую пещеру среди сосен, вблизи шипящего ключа. Бивуак разбивали при входе. Костёр разводили под открытым небом. Спальное место Никанор огораживал старыми вожжами. Был уверен, что запах лошадиного пота отпугивает ядовитых змей. До своего приюта добирались лодкой, сначала выгребая против медленного течения вдоль левого берега Енисея, затем круто беря поперёк реки к заводи. Там оставляли судёнышко и поднимались по увалу к пещере. С одной из таких «вылазок» было связано опасное приключение.
Тогда Скорых, находясь в лодке без детей, сделал поворот к правому берегу примерно на версту выше их пещеры. И доверился сильной струе, подмывающей увал. А на пути, в известняковой стене, находилась карстовая щель. Издали она выглядела вертикальной трещиной белом камне. Вблизи оказалась достаточно широкой для лодки. Туда с силой устремлялись речные струи, подмывающие крутой берег. Василий Фёдорович спохватился в последнее мгновенье, с трудом отгрёб в сторону, в сердцах выругался: «У, чёртова пасть!» С тех пор он пересекал реку ниже по реке, подальше от Чёртовой пасти.
Первую «вылазку» на природу с ночёвкой в их пещере Василий Фёдорович с детьми сделал в то лето, когда Феодора закончила пра-гимназию, а Никанор ещё только-только из детского возраста выходил. Мальчик с первого раза пристрастился к рыбной ловле. Чего только не было в его ящике под рыбацкие снасти, пополняемом приобретённым на рынках и при обмене у тех, кто видится издалека, также сделанным собственными умелыми руками! По каким-то соображениям Никанор брал с собой то один набор снастей, то другой. Взрослые с глубочайшим почтением к знатоку доверяли его выбору. И так же благоговейно принимали удочки из его рук с насаженной им же наживкой на крючок; занимали указываемые им места – над проточной водой, над омутом. Он знал, где какая рыба клюёт лучше. Рядовым ловцам оставалось только следить за поплавком, переживать, когда он начинал дёргаться, когда гнулось удилище, и спрашивать, если добыча оказывалась каким-то чудом на берегу: «Никанорка, погляди-ка, кто мне попался!?»
И уху варить никому не доверял брат Феодоры. Рыба у него в кипятке не разваривалась, от юшки исходил аромат трав, которые собирали подсинские беглецы на речном склоне. Открылся здесь в младшем Скорых ещё один талант.
Как-то девушка, ковыряясь ножом в полу пещеры, добыла кинжал необычной формы: лезвие от рукоятки было прямым, лишь на конце круто искривлялось, образуя подобие крючка. Взрослые начали гадать о его принадлежности. «Хирургический скальпель», - предположил Василий Фёдорович. Феодора не согласилась: «По-моему, боевой нож. Если его воткнуть в живот и силой вырвать, прощайся с кишками.». Никанора заинтересовало другое: «Какая-то бронза. Необычная. В сплаве не вижу олова». – «Вообще, как тут можно что-либо увидеть простым глазом?» - удивился отец. Никанор пожал плечами: «Не знаю. Я просто вижу, и всё».
Светлый день перебивались орехами с кустов лещины и ягодами, наливались до «не могу» чаем. Трапезничали уже на закате, один раз в день. За ухой или печёной в золе рыбой, за чаем велась неторопливая беседа обо всём понемножку. Ничего не происходило такого, что вызывает сильную радость, остаётся навсегда глубоко проникающими впечатлениями. Но отец, оглядываясь впоследствии на те летние дни, испытывал сентиментальную печаль. Не из таких ли настроений возник образ рая и был записан во все священные книги рано родившихся народов?
Дети нередко приставали к отцу, чтобы он рассказывал о былом. Свою собственную историю штабс-капитан излагал добросовестно. Не касался он только тайны происхождения Феодоры. А она никаких вопросов на эту тему не задавала. Отец не знал, насколько была просвещена дочь Павлихой. Когда хронология личной жизни во всех вариантах подходила к завершению, дети всё чаще стали спрашивать о дедушке и его отце. Что касается Фёдора Сергеевича, его тема быстро иссякла. И пришло время выхода на сцену рода Скорых легендарного уже Сергея Борисовича. Внук его стал в тупик: «Знаете что, дети, погодите немного. Мне надо кое-куда заглянуть».
И опять не заглянул. Опять что-то помешало.
Но открылась иная тайна. Для Василия Фёдоровича с особым, рвущим душу смыслом…
В день совершеннолетия Феодоры ни она, ни Василий Фёдорович не вспомнили о шкатулке с украшениями Елицы. Как заложила её Павлиха в дальний угол чулана в день переселения в новый дом, так и покоился этот небольшой, квадратной формы плоский чемоданчик, похожий на этюдник, под грудой хлама. Но как-то дочь, войдя к отцу, протянула ему случайно обнаруженную вещь: «Если хочешь, открой».- «Погоди. А ты?» - «Мне всё равно». И вышла из кабинета.
Ключик, конечно, затерялся. Скорых справился с замком, ковырнув в скважине обыкновенным шилом, поднял крышку. Под ней оказались женские украшения. Но не они завладели вниманием штабс-капитана. Дно шкатулки, по всей площади квадрата занимала пластина из твёрдого дерева. По её центру был вделан сектор из белого металла, точь в точь такой, что вырубил гусарской саблей дед Василия Фёдоровича из серебряного блюдца, пометив его буквой «С». Дедова реликвия хранилась в плоской, похожей на портсигар шкатулке красного дерева на дне «Дашинсундука». И здесь, на втором обрубке, была буква, выцарапанная чем-то острым. Буква «П». Вспомнился рассказ Фёдора Сергеевича о его родном дяде, младшем брате художника-гусара. Звали его Петром. Выходит, он родоначальник Каракоричей-Русов (недаром Рус!). Кем же тогда приходится Петру, сыну Борисову, черногорский генерал? Он Дмитриевич. Значит, может быть внуком.
Впервые Георгиевский кавалер почувствовал, что у него есть сердце. И с ним было не в порядке.
Постой, постой, не спеши, штабс-капитан, рассуждай трезво. О, Боже! Елица, дочь генерала! Неужели… Нет, кровосмешения не произошло, Православная Церковь позволяет вступать в брак даже двоюродным, а тут родство совсем дальнее. И всё-таки, всё-таки… Откинувшись к спинке кресла, увидел подсинец на белёной стене между верхней кромкой обоев и деревянным потолком наплывающую на него неумолимо дымчатую тень женщины, в которой угадывалась его невенчанная жена одной ночи, молодая лицом и фигурой, как в те дни, но совершенно седая. И одновременно похожая на ту маркитантку.
Василий Фёдорович решил пока не посвящать дочь в своё открытие. А там видно будет. Предать этот факт забвению навсегда? Имеет ли он на это право? Он ответственен не только перед потомками, но и перед предками. Надо вернуть украшения на место, а саму шкатулку не запирать, не прятать; пусть стоит за стеклянными дверцами книжного шкафа. Дойдут у Феодоры руки до её содержимого, появятся вопросы, что ж, ничего таить штабс-капитан не будет. Так и сделал. Подумав, он перенёс малую шкатулку из «Дашинсундука» в квадратную шкатулку Елицы. Сверху уложил украшения. Реликвия рода Скорых соединилась с реликвией Каракоричей-Русов.
К разговору о драгоценностях матери Феодора вернулась накануне своей поездки в Нижегородское имение Марии Александровой. Дочь Василия Фёдоровича, переписываясь со своей спасительницей, вырвала у неё обещание хоть раз наведаться в Подсинск. Но сельская учительница никак не могла выбраться в такую даль. Тогда взрослая уже Феодора решила, что она – Магомет, а Маша - та самя Гора, к торой пора начать путь, потому что нет никакой надежды заполучить её под крышу родного дома. В тот день она раскрыла домашний Атлас на карте Нижегородской губернии. Отец помог дочери найти Алексадровку. Вблизи селения была помечена точкой деревушка Ивановка.
Феодора указала на него ноготком мизинца: «Здесь имение Маши, а в Александровке её школа, - и вдруг спросила. – Кстати, Папа… Так ты считаешь, что я могу распоряжаться теми… драгоценностями?». У Василия Фёдоровича готов был сорваться с языка встречный вопрос – «из маминой шкатулки?». Но он сдержался. Они по-прежнему никак не называли женщину, которая родила Феодору. Дочь опередила отца: «В чемоданчике Павлихи». – «Разумеется, украшения твои». Этот разговор сразу вылетел у штабс-капитана из головы. Она была занята другими мыслями.
Феодора же, собираясь в дорогу, в драгоценностях рыться не стала; лишь мельком заглянула под крышку материнской шкатулки и уложила её на дно чемодана.
Глава IV. Волнующие открытия
Через несколько дней после проводов дочери Василий Фёдорович, мимоходом взглянув на книжный шкаф, не увидел за стеклом дверцы шкатулки Елицы. Куда Феодора могла её переложить? Не драгоценности его волновали, а два серебряных обрубка. Проявив интерес к украшениям матери, она могла забрать их себе, а серебро (на глаз просто белый металл) куда-нибудь засунуть. Ищи потом! А вдруг он по рассеянности сам спрятал обе реликвии в дашинсундук. Всё-таки ранение в голову. Поднял горбатую крышку сундука, вывалил рухлядь на пол. Бумаги деда были на месте, но искомого там не оказалось. Продолжая рыться в памяти, стал машинально перебирать бумаги. И на много часов забыл о цели своего поиска.
…Когда Василий Фёдорович уложил на место содержимое сундука, а прочитанную пачку старых рукописей и документов запер в своём столе, он мог с полным основанием назвать себя первым историком рода Борисовичей-Скорых. Жаль только, что не стал им раньше. Столько времени упущено! Прав был Пушкин: не любопытны мы.
Пока что заветная история оставалась в его голове, и он мог в любое время мысленно листать её страницы.
Семейная летопись свидетельствовала, что его дед по отцу, Сергей, сын Борисов, томский художник, некогда служивший гусаром и взявший фамилию Скорых по жене, имел трёх сестёр и трёх братьев. Две выжившие сестры остались в родовой деревеньке Ивановке Нижегородской губернии, а братьев, офицеров русской армии, он растерял в Европе, на полях сражений. Через двенадцать лет после взятия Парижа довелось ему проездом через родную Ивановку встретиться с сестрой Антониной. Она рассказала, что старший из братьев, Андрей, обзавёлся фамилией Корнин, женился на девице Хруновой и приобрёл землю на речке Аша, в земле башкирцев. От Антонины же Сергей узнал о появлении в Царстве Польском второго из братьев, Игнатия, о его странном поведении и щедром подарке ивановцам. Много позже ночевали в томском доме художника Скорых мать и сын Корчевские, направлявшиеся на поселение. Когда они отправились дальше, открылось через забытую путниками бумагу, что отец Збигнева и муж Христины Корчевских - никто иной, как Игнатий, из рода Бориса Ивановича, ивановского однодворца. К сожалению, степные похитители убили женщину, а сына увезли в неизвестном направлении. Сам Сергей Борисович владел, а теперь владеет он, Василий, его внук, серебряным обрубком с буквой «С».
Получалось, если ивановские Корнины и этнограф Корнин состоят в родстве, то штабс-капитан несколько недель делил опасность на Памире со своим дальним родственником. Александр Александрович о своём родстве со Скорых тоже не мог предполагать, ибо Сергей, сын Борисов, то ли в спешке, то ли по каким-то соображениям не назвал сестре свою фамилию.
Рассуждая таким образом при утренней прогулке вдоль Подсинки, штабс-капитан вдруг остановился от поразившей его мысли: где сейчас гостит Феодора? В Ивановке! Впрочем, мало ли деревень с таким названием в Нижегородской губернии.
Дочь будто почувствовала настроение отца: его озабоченность пропажей семейных реликвий, волнение от последних открытий и безответных вопросов. Он получил от неё письмо раньше чем рассчитывал. Но письмо из Москвы.
Феодора писала, что ивановские помещики приняли её как родную, но она поняла, что хозяевам не до гостьи: разболелся Машин брат Александр. Это известный этнограф Корнин. «К слову, девичья фамилии моей спасительницы Корнина, сейчас она замужем за каким-то занудой. Александрова же – партийная кличка («Кличка», - передёрнуло штабс-капитана, - как у животных). Поэтому задерживаться здесь не стала, решила осмотреть Первопрестольную. Когда ещё случится подобная оказия! Поселилась в пансионе с табльдотом неподалёку от Охотного ряда».
Дочь назвала адрес и приписала: «Да, ещё: не ругай меня, папа, что без твоего согласия увезла из дома женские украшения. Они ведь принадлежат мне, а я всё равно носить их не стала бы. Мы тогда ничем Машу не одарили. Я задумала сделать ей подарок, но в Ивановке решила, что лучше использовать это золото и камешки на лечение Машиного брата. Не сердись».
Отец не рассердился. Его охватила тревога: вместе с драгоценностями их покупателю попадут семейные реликвии Скорых и Каракоричей-Русов - обрубки серебряного блюдца. Нет сомнения, что наследница Елицы даже не поинтересовалась наследством; иначе она обратила бы внимание на странные обрубки потемневшего серебра среди украшений. Надо срочно писать в Ивановку (адрес в домашних бумагах Феодоры) и предупредить дочь. Но здесь большое затруднение: Феодора, как полагал отец, ничего определённого не знает о своих предках, вернее, знает очень мало, а об отношения между родителями только догадывается. А тут сразу – поток сведений о Скорых, о Каракоричах-Русах, без которых не объяснишь дочери, почему два обрубка серебряного блюдца для них не имеют цены.
Испортив несколько листов бумаги, Василий Фёдорович написал по московскому адресу, чтобы Феодора на обратном пути обязательно завернула в Ивановку и забрала пакет, приготовленный для него. Он-де случайно узнал, что владелец Ивановки – не только старый его знакомец, (их пути пересеклись на Памире), но и дальний родственнник. Сразу же отправил письмо и Корнину. В нём Скорых обстоятельно изложил результаты своих изысканий в бабушкином сундуке. И просил непременно сохранить до скорого повторного визита Феодоры обе семейные реликвии. В шкатулке они оказались случайно, и дочка заберёт их с собой, отправляясь в обратный путь. Отметил, с подчёркиванием, чтобы Александр Александрович в разговоре с ней не вдавался в подробности их родства, тем более, о «генеалогическом древе» Борисовичей. Отец хочет сделать сюрприз своей дочери сам.
Поезда из европейской России до Красноярска и обратно уже ходили. Скоро в одинокую усадьбу над Енисеем доставили сразу два письма. Феодора сообщала из Москвы, что просьбу отца непременно выполнит. Второе письмо (не письмо – пакет!) пришло из Ивановки.
Александр Александрович, по его словам, сразу почувствовал себя лучше по прочтении «потрясающих изысканий» (так он определил) его напарника по экспедиции на Памир («И не только напарника, не только близкого человека по духу. Мы – одной крови! Кто бы мог подумать!»). В своём многостраничном письме (похоже, продиктованном им сестре) хозяин Ивановки рассказал о своём недавнем (уже после Памира) изучении бумаг Андрея Борисовича Корнина, в том числе его дневника.
Собственная история первого из Корниных, принявшего фамилию от самого победителя Бонапарта, носила размеренный летописный характер участника событий, наблюдавших за ними собственными глазами. Когда же Андрей Борисович касался своих братьев, чаще обычного употреблял вводные слова и словосочетания – «возможно», «мне кажется», «вероятно», «предположим», «по-видимому»… Более-менее правдоподобно проследил он судьбу второго из братьев, Игнатия. «Подпоручик от инфантерии» после ранения на Висле выжил. Скорее всего, благодаря целительным ручкам некой панночки. Наверное, она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним, как нередко случается между страдальцем и милосердной сестричкой. Они обручились по католическому обряду. Игнатий Борисов стал Игнацы Корчевским. Единственный сын пани Христины и новоявленного пана Корчевского, Збигнев, за какие-то революционные шалости был наказан поселением в Сибири, отправился туда в сопровождении матери. Где-то за Уралом на путников налетели киргизы. Пани Христина погибла, а юношу похитили. Дед этнографа предполагал, что его племянника увели на невольничий рынок в Средней Азии. Логическая дорожка привела внука Андрея Борисовича к выводу о идентичности бухарского учёного Захир-аги и сына Игнатия-Игнацы. Значит, Корнины в родстве с обитателями известного своей открытостью и европейским бытом Русского дома в Бухаре. Александр Александрович был их гостем перед первой экспедицией. Более того, сын улема, Искандер Захир Оглы или Искандер Захирович, вместе с Корниным попал в плен к парсатам, был выпущен на волю, но оказался в клинике для прокажённых, оттуда бежал. Судьба его неизвестна. Сын его, Тимур, получил поэтическую известность.
Самый младший из братьев, Пётр, задаёт загадки до сих пор. Между 1837 и 1854 годами Андрей Борисович Корнин разыскал могилу брата Игнатия в Польше. «Игнацы Корчевский» читалось латиницей на надгробии в католическом храме. Там старший Борисович узнал о посещении гробницы Дмитрием Петровичем Каракоричем-Русом, секретарём владыки Черногории. Александр Александрович, разумеется, слышал о прославленном военачальнике Каракориче-Русе. Не составляло труда узнать его имя-отчество: Пётр Дмитриевич. Скорее всего, он был сыном секретаря Петра II Негоша. Что привело Дмитрия Петровича за тридевять земель к усыпальнице бывшего подпоручика русской армии? Напрашивались два объяснения: Каракорича и Корчевского объединяли военное братство или родство. Первое отпадало сразу. Пан Игнацы покончил со службой в армии раньше, чем родился Дмитрий. Кем был отец Дмитрия Петровича? Александру Александровичу Корнину удалось обнаружить в «Истории Николая I» запись разговора императора с секретарём владыки Черногории. В 1833 году юный секретарь назвал своего отца, Петра Борисова, русским дворянином, бежавшим вроде бы из французского плена вместе с сыном плужинского воеводы Каракоричем на его родину. Пётр Борисов, сын Борисов, Борисович. Как и дед Андрей! И звучное «кор» в обретённой через женитьбу фамилии. Совпадений достаточно, чтобы предположить: Пётр Борисович – родной брат Андрею и Игнатию. Самый младший из братьев, четвёртый. Пока учёный этнограф не прочёл изыскания Василия Фёдоровича, для него оставался в безвестности третий по возрасту брат, «чёрный гусар» Сергей, сын Борисов. Со слов Антонины автор дневника записал, что летом 1826 года бывший рубака, сменивший ментик, рейтузы и доломан на цивильное платье, проехал через Ивановку в сторону Волги в дормезе с женой Дарьей и странным седобородым спутником, прятавшим лицо. Антонина отметила скрытность третьего брата, его нежелание назвать внятно цель путешествия. Вроде бы за Камень торопился скрыться. Спешил, даже к своим в Ашу, в башкирскую вотчину, заглянуть отказался. Так и скрылся навсегда в восточной стороне. И вот, благодаря Феодоре, оставившей шкатулку в Ивановке, Сергей Борисович, подписавшийся на серебряном обрубке инициалом «С», неожиданно объявился в своём потомке, штабс-капитане Скорых. Но почему вещественный «пароль» младшего брата, «П», оказался в Подсинске?
Александр Александрович обязывался вернуть подсинцу не только реликвии из шкатулки. Он намеревался присоединить к ним те две, которыми владел сам – обрубком серебряного блюдца, которым владел его дед, Андрей Борисович Корнин, и подобной собственностью
Игнатия-Игнацы, привёзённой первым из Польши. Пока все четыре сектора в одних руках, (объяснил Корнин свое решение) будет существовать центр притяжения для всех Борисовичей. Недуг не позволяет ему взять на себя ответственность за наследие праотцов. Он уверен в телесной крепости и нравственном здоровье штабс-капитана, который почти одногодок ему. Так что с лёгким сердцем вверяет подсинцу эти реликвии уже более чем векового рода, тем более, что в 1812 году блюдце рубил его непосредственный предок.
В конце письма уроженец Ивановки просил разъяснить ему, как реликвия с буквой «П» оказалась за Уралом, и приписал: «Странное ощущение одновременно и веры в благополучие близких мне людей (а близка мне вся нравственно здоровая Россия) и внезапного трагического конца их. Мне кажется очень важным для судеб отдельных лиц и, в целом, сообщества людей, в какие руки попадают подобные амулеты-обереги. Семья, род, община живущих одним укладом, объединённая исторической памятью и речью, наконец, целая страна, собранная национальной идеей, зависит от такого выбора судьбы».
Письмо заканчивалось словами: «Спасибо за щедрый вклад в моё лечение».
Скорых в своём ответе так разъяснил нахождение у себя серебряного обрубка с буквой «П»: «Эта реликвия – собственность Феодоры. По матери она Каракорич-Рус, внучка известного генерала Црной Горы (Монтенегро). Судьбе было угодно сблизить нас сильнее, чем обыкновенно сближает двух солдат одна шинель морозной ночью. Так получилось, что его дочь родила от меня Феодору и навсегда ушла из нашей жизни».
И ни слова больше на эту тему.
Скорых встречал дочь на пристани Подсинска. Пароход запаздывал. Меряя шагами причал из конца в конец, штабс-капитан старался понять, что сдерживает его посвятить Феодору во все известные ему подробности этой семейной истории с блюдцем. Вещественные реликвии ценны тем, что подтверждают реальность памятного события. В них дух родной старины. Неужели романтическая выдумка его деда, тогда молодого гусара, поддержанная захмелевшими братьями, нашёптана каким-то мистическим голосом? Тогда какой смысл в этом? Какая цель того, кто её поставил? Почему ныне живущие владельцы обрубков старинного блюдца относятся к ним как к амулетам? А если они – не обереги? Если обладание ими ведёт к беде, к смерти? Так рассуждал Скорых, а сердце сжималось от предчувствия беды. От кого, с какой стороны она придёт? Кто станет жертвой?
А вот и пароход. Как медленно он приближается к причалу! Наконец дочь перед ним. Она понимает немой вопрос отца и отвечает успокоительно: «Привезла. Всё здесь, в сундучке. Мне сказали, что он принадлежал деду нынешнего хозяина Ивановки, кажется, звали его Андрей Борисович. Он называл сундучок «ракой». Александр Александрович передал его мне через сестру. Мы с больным не прощались, наш родственник в тот день не принимал».
Как странно она произнесла «родственник», - подумал отец. Если бы он присутствовал при последней встрече Феодоры с Марией Александровой, он бы услышал и «странную» фразу. Тогда Маша задумала ошарашить младшую подругу: «Ты знаешь, мы ведь родственницы». - «Да, - отозвалась Феодора без эмоций, - разве это что-нибудь меняет?».
Пока медленно шли к дому дорогой вдоль Подсинки, потом тропкой, огибая холм, штабс-капитан, как бы продолжая разговор о содержимом «сундучка» от Корнина, рассказывал историю серебряного блюдца разделённого в декабре 1812 года на четыре части гусарской саблей прадеда Феодоры. Дочь слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Когда отец произнёс последнюю фразу, Феодора заметила: «Думаю, те четверо верно предчувствовали будущее… Корнин прав: обрубки должны храниться в одном месте, в одних руках. По праву, у Скорых. Почему? Да потому что мы, одна кровь, законно владеем двумя из четырёх… Теперь всеми, ты говоришь? Нас это к чему-то обязывает. Надо подумать. Я не верю в потусторонние силы, но… но…». Она не закончила мысль.
Скорых неопределённо кивнул. Он ждал от Феодоры ироничного замечания на его рассказ, а вон как получилось: дочь отнеслась к истории серебряного блюдца с серьёзным вниманием. Больше того, она увидела в ней какой-то тайный смысл. Предчувствие беды вновь сжало сердце штабс-капитана.
Обойдя дом, отец и дочь увидели через раскрытые ворота, в глубине двора, у крыльца, дома арестантскую карету. Этот экипаж ни с каким другим не спутаешь – серая коробка на колёсах, меленькие, забранные решётками оконца. Тут же казачий эскорт. Статный жандармский офицер, сойдя с верховой лошади, двинулся навстречу хозяевам, изящно козырнул: «Феодора Васильевна Скорых?» - «Да». – «А в чём…», - начал было Василий Фёдорович. Офицер не дал ему закончить фразу: «Мадемуазель, вы арестованы. Все объяснения в следственной тюрьме. Прошу сюда».
Когда арестованную усаживали в карету между двумя солдатами с ружьями, она окликнула отца: «Будь добр, вынеси мне чёрный баул. Он в моей комнате. Там всё необходимое. Я этого ждала, прости».
Глава V. Другие годы, другие лица
Семён Гольдфарб оказался в Туруханске после безуспешного визита по партийной нужде в Одесское отделение Государственного банка. Местные жители и осуждённые на поселение разнообразили досуг встречами парохода. В судьбоносный для себя день незадачливый экспроприатор, чувствуя какое-то томление, ни свет ни заря спустился на пристань с высокого берега. Все глаза были устремлены вверх по Енисею. Показался чёрный султан дыма. Долго перемещался из стороны в сторону. Наконец из-за плоского острова выплыл колёсный тихоход. Вечность прошла, пока пришвартовался у причала.
Сброшены сходни. Прибывшие потекли с борта на помост. По ним забегали ищущие глаза встречающих мужчин. Город политических ссыльных испытывал острую нужду в женщинах. Семён сразу выхватил из живой массы высокую фигуру в летнем пальто и модной шляпке с вуалью, с большим баулом в руке. С живостью южанина бросился навстречу: «Позвольте вашу ношу, сударыня». Новоприбывшая без ужимок передала услужливому молодому человеку с ласковыми глазами тяжёлую сумку, спросила сразу, как у старого знакомого: «Не подскажете, где найти жильё?» - «Семён, меня зовут Семён Гольдфарб. Видите ли, я еврей…» - «Вижу, Гольдфарб. Меня зовите Феодорой, я не еврейка. Так где здесь можно устроиться?» - «У моей хозяйки есть свободная комната». – «Ведите».
Крутой склон осилили по деревянной лестнице с перилами. Открылся избяной город. Над серыми тесовыми крышами, среди кущ древесной зелени торчала белая звонница каменной церкви. Дальше двинулись дощатой мостовой. По дороге завернули к приставу, чтобы отметиться. Туда уже подтягивались свежие жертвы режима, которых от Красноярска сопровождал невооружённый полицейский унтер.
Старая вдова взять жиличку согласилась, условились о цене. Через закрытую дверь Семен слышал, как в смежной комнате устраивалась неожиданная соседка. Сколько ей? Лет тридцать. Обручального кольца нет. Жаль, почти без грудей. Значит, не красива. Но чем-то ведь произвела на него впечатление! Заскрипели пружины кройки. Истомившийся социал-демократ представил себя рядом с Феодорой в интересном положении и почувствовал сильное желание. Вот чёрт!
У «товарищей по борьбе» в сфере половых отношений всё было просто. Вне узкого круга «своих» увлекаться не полагалось – расслабление грозило опасностью для других. Поэтому пары – и временные и постоянные – составлялись не по столько чувству, сколько по обстоятельствам. У одессита уже были две «партийные жены». С одной легко расстался, когда завершили совместное дело, вынуждавшее их несколько месяцев находиться рядом. Вторую с облегчением отпустил к сопернику. У Феодоры вообще «мужей» не было. Когда приходил её «бабий час» (просветила сокамерница по Красноярскому централу после первого ареста), она выискивала среди своих подходящую фигуру и, улучив минуту, говорила, глядя в глаза немигающим взглядом, бесстрастно: «Пора бы нам вспомнить, что мы мужчина и женщина». Удивительно, все её избранники подчинялись. Властная сила исходила от этой женщины… Скорее от существа женского пола по некоторым внешним признакам, по характеру же совсем не женщины. И не просто подчинялись, а скоро начинали чувствовать к ней физическое влечение, принимая приступы её страстности за любовь. В «пленённом» мужчине возникало встречное чувство уже духовного свойства. И вдруг «пленительница» заявляла холодно: «Ну, буде: побаловались, покувыркались, пора серьёзным делом заняться». И возводила между собой и напарником по постели китайскую стену, будто между ними ничего не было.
Начало туруханской ссылки для Феодоры не совпало с её «бабьим часом». И захоти она разнообразить тусклую жизнь, мужиков вокруг с жадными взорами было пруд пруди. Но Семён без какого-либо расчёта оказался при оружии, действующим если не безотказно, то с большой вероятности успеха. Той мучительно длинной, бессонной для него ночью он убедил себя, что с первого взгляда по-настоящему влюбился в Феодору, в её душу. Иначе он не мог объяснить себе вдруг возникшую тягу к женщине, которая не обладала ни одним внешним признаком привлекательности в его понимании. Главное, природа-мать обделила её сиськами любимого им одесского типа. Ну, совсем у неё не было того, что должно начинаться от шеи и, округляясь, длиться, длиться… Э-эх, чёрт побери!
С этим убеждением, написанным на его выразительном носатом лице, Семён вышел к утреннему самовару. Соседка, в коричневом, застёгнутом под горло платье, уже завтракала. На соседа едва взглянула, бросив «доброе утро» в ответ на «как спали Феодора?». На поселении Семён занимался прибыльным столярным ремеслом. По утрам первым из артельщиков являлся в мастерскую. Однако в тот знаменательный для него день решился на прогул. Сама природа празднично убралась под его настроение: тугой ветер оголил в облачном покрове солнце, сдул кровососущую тварь. Было в меру тепло, хотя подходил к концу август, месяц на границе полярного круга осенний.
Туруханский долгожитель, узнав, чем, помимо революционной деятельности, занималась на воле Феодора, загорелся идеей устроить её в приходскую школу. Она занимала длинную избу среди берёз. Место для учительницы из Подсинска нашлось. На обратном пути Гольдфарб показал спутнице местные достопримечательности: монастырь, административную избу, полицейский участок, больницу, питейное заведение. С высокого мыса между Енисеем и Нижней Тунгуской во все стороны открывались лесистые дали, блестели озёра. Встречные и глаза из окон с любопытством разглядывали странную пару. Примелькавшийся туруханцам иудей, в одежде небрежный, был на полголовы ниже, уже в плечах франтовато разодетой чужачки. Она произвела на аборигенов неблагоприятное впечатление. С той прогулки, завидев их вместе, туруханцы отпускали реплику: «Глянь, носы идут». Затем её творчески переработают школьники. «Училку» они будут называть за её спиной во множественном числе, «Носы», и делать при этом растопыренными пальцами характерный жест.
Семён использовал каждую свободную минутку, чтобы показаться на глаза своей ненаглядной. Был предельно почтителен, даже робок. Наконец Феодора присмотрелась: «Да вы никак влюблены, Гольдфарб?» (она обращалась к соседу только по фамилии). Семён растерялся. «Какой он смешой, - подумала Скорых, в упор разглядывая необычного влюблённого, так не похожего ни на одного из её бывших «друзей сердца», выгодно не похожего. – Но не смешон». И сказала вслух: «Знаете что, товарищ… Погодите немного, я подумаю. Не время ещё».
Спустя несколько дней Феодора после ужина, гремя крючком на двери между комнатами двух жильцов, сняла его со своей стороны…
Гольдфарб освобождался раньше Скорых. Но когда пристав напомнил ему, что завтра будет обратный пароход, Семён ошарашил стража законности и порядка решением остаться при столярной мастерской. «Знаем мы эти мастерские, - усмехнулся унтер, глядя вслед удалявшемуся социалисту, - под одеялом!»
Гольдфарб только в любви был ведомым. Как профессиональный революционер, он, демонстрируя решительность и бесстрашие, входил в лидирующую группу единомышленников, слыл среди них железным солдатом идеи. За годы туруханской ссылки он сумел убедить Феодору, что её место не в сонной «Сибирской Италии», не в провинциальном Красноярске, а в самом круговороте революционных событий – на европейском юге империи, где рекрутов для борьбы с самодержавием обильно поставляет черта оседлости. По освобождении Феодоры, родственная пара спустилась Енисеем до губернского центра. Здесь взяли извозчика. Гольдфарб сошёл у железнодорожного вокзала взять билеты. Феодора проехала до почтамта. В общем зале написала письмо отцу, которого не видела несколько лет. Обратным адресом на конверте указала Одессу, до востребования.
Мадам Гольдфарб внешним видом и манерами ничем не отличалась от других дам Молдаванки. По утрам она выходила на рынок с не расчёсанной головой, в домашних шлёпанцах и засаленном на остром животе халате без пуговиц, демонстрируя минимум белья последней стадии свежести. О её жилье (из ракушечника, в один этаж, с двориком) говорили «конспиративная квартира мадам Гольдфарб». В полиции воспринималось это как образец одесского юмора. Какой конспиратор рискнёт появиться там, откуда взяли под стражу жильца, политического преступника с уголовным оттенком (пытался ограбить банк!). Тем более, о какой конспирации может идти речь, если жилец, отбыв наказание, возвратился законопослушным гражданином, с супругой, устроился помощником краснодеревщика дяди Яши вблизи рынка на Разумовской улице. Того самого дяди Яши, аполитичного, честного труженика, который разбил своей жене, мадам Доре, личико вынутой из кастрюли курицей, доказав тем самым, что мясо не доварено.
Здесь небольшая поправка. На самом деле, Сеня Гольдфарб, любящий, почтительный сын, привёз домой из ссылки сожительницу, не признававшую ни Яхве, ни какого-либо другого бога низшего порядка. Зато она никуда не совала свой большой нос, поставивший под сомнение первенство в этом физическом достоинстве её Сенечки. О таком качестве (не совать нос) будущей невестки будущая тёща мечтала с пелёнок единственного сына. Удовлетворение от свершившейся мечты перевесило разочарование тем, что не пришлось пережить торжественную сладость обряда в синагоге. Да, не та теперь молодёжь! Не видит греха в безбрачных отношениях. Хотя русская связала себя родственными узами некоторого свойства с владелицей полу-дома на Молдаванке, она обращалась к ней исключительно «мадам Гольдфарб». За глаза называла «невенчанной свекровью».
Семён между делом в мастерской и знаками внимания жене и матери сразу принялся за старое в полном смысле. Он резонно решил, что ни один умный человек не заподозрит его в желании наступить на грабли во второй раз. Партийной организации позарез нужны были деньги. Разумеется, с интимным «товарищем по борьбе» планами поделился. Случилось так, что разговор о тонкостях акта экспроприации вытек из беседы невенчанных супругов сугубо личного характера. Завёл его Семён. Ему показалось, будто Феодора с утра недомогает. «Ты случайно не беременна?» - «Чего захотел! Только этого нам не хватает». – «А что, пора бы! Есть дом, мама под рукой. Хочешь возразить, что не имеем права? Революция на носу?». – «Да, не имеем, только не из-за революции, - голос женщины принял ироническое звучание. – Представь, родится девочка. С таким носом. Выбирать ей, бедной не придётся: или мой, или твой. Результат один. За что ей такое наказание!? Нет, не будем рисковать… Кстати, беременность… Молодец, Гольдфарб, подкинул идею! Полиция не станет щупать женщину на сносях». - «Не понял». – «Я забеременею динамитом». – «На что он нам?» - «А ты думаешь брать деньги при помощи новогодних хлопушек?»
Вскоре внешние признаки беременности у жены Семёна заметила мадам Гольдфарб, за ней – соседи. В полицейском участке умилились: совсем исправился бывший преступник.
Впоследствии из показаний свидетелей вырисуется такая картина:
По бульвару, на который смотрело окнами отделение Государственного банка, мелкий носатый брюнет в летней шляпе и чесучовой паре, выгуливал высокорослую, нескладную, одетую в просторное платье беременную женщину, под солнечным зонтом. Они покинули сквер и перешли на тротуар, когда на проезжей части бульвара показались три фаэтона с солдатами и двумя штатскими в среднем экипаже, за ними казачий эскорт. Одновременно по тротуару в том же направлении, чуть отстав, двигалась группа подвыпивших студентов. Трогательная пара медленно шла им навстречу. Экипажи и всадники подъехали к крыльцу банка. Из среднего фаэтона выскочили двое солдат с ружьями. Вслед им - кассир и счётчик, в куртках, в кепи и крагах. Помогая друг другу, штатские подхватили мешок, поданный им из экипажа.
В это время горланившие песню студенты поравнялись с последним фаэтоном, отвлекая внимание охраны, а будущие отец и мать приблизились к первому экипажу. Женщина резким движением сложила зонтик, и сразу грянул залп из револьверов. Студенты стреляли в охрану. Солдаты и казаки от неожиданности стали отстреливаться с опозданием. Половина их сразу полегла. Одна из лошадей билась в конвульсиях на брусчатке. Семён, выхватив наган из внутреннего кармана распахнутого пиджака, разрядил барабан в штатских с денежным мешком. Густой дым заволок место побоища. Кассир упал. Счётчика пули не задели. Выпучив глаза и прижимая к животу мешок, он уставился на брюнета с наганом. Гольдфарб отбросил в сторону бесполезное оружие: «Отпусти, сволочь! Убью!» В общей неразберихе мелкий, жилистый террорист и банковский служащий, детина за восемь пудов, сопя, закружились на месте. Каждый тянул мешок в свою сторону.
Феодора сразу оценила силы вступивших в поединок. Не было сомнения, за кем останется поле боя. И деньги. Одним рывком она раздирает лёгкую ткань на животе. В её руках бумажный пакет, перевязанный крест на крест бечевой. Она мечет его под ноги Гольдфарба, оказавшегося в этот момент спиной к ней. И бросается ничком за высокое крыльцо, зажимая ладонями уши. Взрыв лишает её сознания на несколько мгновений. Выглянув из-за крыльца, она сначала видит развороченный пакет с ассигнациями, потом, среди мешанины мяса, окровавленного тряпья и луж крови, узнаёт оторванные по колена ноги Семёна.
Когда санитар подбежал к растерзанной женщине, сидевшей на крыльце, придерживая одной ладонью огромную, бесформенную грудь, другой – живот, он увидел, что она беременна. «Вы ранены, сударыня? Дайте-ка…». – «Нет, нет, не прикасайтесь ко мне, - отстранила она руки молодого человека, - я сама». Возле санитарного фургона суетился городовой. По просьбе Феодоры он сбегал за извозчиком. «Бедняга! – мысленно пожалел пострадавшую. – Как бы не родила в пути».
Деньги, около пятидесяти тысяч рублей, извлечённые из-за пазухи и холщовой сумки на животе, Феодора сдала в партийную кассу. Там узнала о начавшейся войне с немцами. Товарищи подготовили уцелевшим участникам дела убежище в Александровке, что на Сухом лимане. К мадам Гольдфарб «вдова» даже не заглянула. Уже разыскивали по внешним приметам «беременную» и сопровождавшего её мужчину. Проезжая в объезд кварталов Молдаванки, Феодора послала «невенчанной свекрови» записочку с уличным мальчишкой. В ней сообщала, что Семён вынужден срочно скрыться. Минует опасность, объявится. Ждите. И мать ждала одиннадцать лет. Перед смертью просила соседку взять квартиру на ключ и отдать его только в руки Сенечки. Ключом завладел домком. И вскоре выморочная квартира досталась многодетной пролетарской семье. Позднее у входа в дом появилась бронзовая табличка:
Здесь собирались борцы с царизмом, большевики-подпольщики.
В то время, когда Феодора таилась «в подполье», уже начали движение «дунайской тропой» на помощь сербам русские добровольцы. Они собирались небольшими группами в укромном углу Сухого лимана, в Александровке, и ждали оказии. Отсюда до румынского Галаца добираться на поезде всего часов десять, но требуется разрешение на въезд в королевство. Морским же путём, вдвое более коротким, любой контрабандист тайным баркасом доставит кого угодно в устье Килийского гирла Дуная без всякой визы, лишь бы ассигнации были неподдельные. Феодора, натура деятельная, скоро истомилась бессмысленным сидением у гнилой воды. Раньше социал-демократы, обложенные со всех сторон сыщиками, выбирали эмиграцию. Но в Европе шла война, и комфортные Париж, Цюрих, Лазурный берег были отрезаны от России враждебными странами. А подставлять головы под австрийские пули за румынского короля совсем не хотелось. В Сербии и Черногории тоже короли, только подданные их - братья по духу русским людям; для дочери же Елицы и штабс-капитана Скорых - и по крови братья.
Феодора, получив небольшой опыт ухода за раненными во дни беспорядков на заводской окраине Красноярска в пятом году, назвалась предводителю тайной группы волонтёров сестрой милосердия. Здесь не спрашивали паспортов, не выясняли мотивов, побуждающих отправляться добровольцем на балканский театр военных действий. Цель была благородна, она списывала всё, что оставалось за спиной храбрецов, безумству которых поём мы песню.
Глава VI. Мать и дочь.
На исходе 1915 года части Савской группы сербской армии под натиском австро-венгерских войск отходили, увлекая союзные черногорские подразделения, из долины Дрины в направлении Цетинье. Вооружённые силы Черногории, под командованием короля Николая I Петровича Негоша, составляли всего тридцать тысяч бойцов. И летом трудны горные дороги, по сути, тропы. А морозы делают их опасными. Люди предпочитают дождаться оттепели или весны, чтобы пуститься в путь. В мирное время. Война не даёт выбора. По утрам, когда бивуак снимался с места, чтобы продолжить движение вдоль каньона Пивы, немало оледенелых солдат и беженцев оставалось у потухших костров. Тела людей чередовались с трупами лошадей, с брошенными телегами и скарбом, с орудиями, снарядными фурами. Живым хватало сил, чтобы нести на себе стрелковое оружие и комплект боеприпасов, две пригоршни сухой кукурузы, выдаваемой в день на едока. Ещё помогали передвигаться вконец обессиленным и хромым. Впрягались по бокам живых лошадиных скелетов и тянули возы с тяжело больными и ранеными. Выбитые с занимаемых позиций, но не побеждённые, не деморализованные, бойцы вели пленных врагов. Эта серая, обтрёпанная до последней степени, со стороны кажущаяся вязкой масса текла медленно, грозно, в молчании. Не стонали, не бредили в забытье увечные; не голосили младенцы на руках матерей.
Колонну замыкал тифозный обоз. Рядом с телегами шли лекари и сёстры. На некоторых, поверх зимней одежды, были некогда белые накидки с красными крестами на спине и на груди. В передней телеге, рядом с возницей, сидел, нахохлившись, старик в козьей дохе. Пенсне и седая бородка лопаткой придавали ему вид, что называется «профессорский». Когда поезд с тифозными оказался на горизонтальном участке узкой дороги между отвесной скалой по правую руку и обрывом слева, «профессор», сверившись с картой, позвал через плечо:
- Феодора!
На оклик ускорила шаг и догнала телегу высокорослая сестра, лет, с виду, тридцати пяти. Локон чёрных волос выбился из-под белой, ручной вязки шапочки, натянутой на уши и на лоб по низкие брови, сросшиеся на переносице.
- Слушаю вас, доктор.
Старый лекарь передвинулся к вознице, освобождая место. Сестра ловко запрыгнула на козлы. Доктор, ткнув пальцем в топографическую карту, разложенную на коленях, сообщил лазаретной сестре о своём решении оставить её при тифозных больных в Старопивском монастыре, нанесённом на карте крестиком у той самой дороги, по которой они движутся. Сербско-хорватская речь доктора выдавала коренного белградца. Феодора отвечала на штокавском наречии, родном для Павлихи. Чувствовалось, ей не по нраву и приказной тон и суть самого приказа полкового лекаря. Возможно, медицинский начальник уступил бы ей, найди она к нему подход. Но эта ершистая полукровка с мужским характером, не наделённая женственностью, не вызывала симпатий старого дамского угодника. И когда Феодора напомнила начальнику, что она не подданная черногорского короля, а русская, он засунул нос в воротник дохи и буркнул оттуда: «Выполняйте!»
Давно не была так бодра, энергична, вдохновенна мать Арсения, как в те чёрные дни её страны. Ранеными был забит госпиталь и трапезная. Инокини потеснились в кельях. Под палаты приспособили часть хозяйственных построек. Служение истерзанному металлом, окровавленному мужскому телу стало для игуменьи смыслом жизни. Более трети века тому назад турки убили её мужа, офицера Черногорской армии. В свои не полные девятнадцать лет, когда близкие звали её Елицей, она стала вдовой. Совершив тяжкий грех соития без венчания, изгнанная из общества, она затворилась в Старопивском горном монастыре. Мир в стране она переносила как тяжкое испытание временем, в тоске; молитвы не помогали. Но лишь начинала обильно литься кровь, инокиня оживала. Ежедневно она видела размноженного в сотнях страждущих своего Фому. Ему нужно помочь. И только она одна поможет. Но тот, кто избавлялся от мук, чьи раны затягивались, становился для неё чужим, порой вызывающими отвращение, которое пожилая черница умело скрывала от окружающих.
Ворота обители закрывались только на ночь. Дорога, ведущая из Боснии, редко оставалась безлюдной. Толпы беженцев и отступающие части следовали с небольшими интервалами друг за другом. Тяжёлых больных и безнадёжно раненых оставляли на попечение сестёр-монахинь.
Елица-Арсения в накинутом поверх рясы плаще, в сопровождении экономки и послушницы, возвращалась с обхода пациентов госпиталя в свою келью, когда в обитель стал сворачивать с проездной дороги тележный транспорт в сопровождении пеших санитаров. С облучка передней телеги сошёл на землю старик в дохе и направился наперерез игуменьи.
- Простите, мать настоятельница… вынужден просить вас о приюте. Мы с коллегами только переночуем, а вот наших больных придётся оставить здесь до выздоровления. Тиф. Одна из моих сестёр останется при них. Окажите милость.
Феодора в этот момент стояла к игуменье спиной, склонившись над больными в телеге. Мать Арсения поклонилась по уставу, затем молча повернула голову к экономке. Та поняла вопрос и сплеснула руками:
- Так нет же больше мест! Совсем нет!
Игуменья задумалась. Брови-арки ещё круче изогнулись над тяжёлыми увядшими веками. Экономка внимательно посмотрела в лицо настоятельницы, придерживающейся обета молчания, и сразу сменила тон, велела послушницам:
- Освободите приделы храма. Лекарей на ночь – на кухню. Всех накормить.
Мать Арсения уже скрылась в своей келье.
На следующий день настоятельница увидела во дворе незнакомку в грязном медицинском халате, натянутом на пальто. И замедлила шаг, озадаченная. Не новое лицо произвело на неё впечатление. Лицо показалось ей знакомым… Вдруг будто кто-то подсказал Елице-Арсении заменить мысленно женскую фигуру на мужскую. Ужас и восторг опалил черницу изнутри. Она увидела своего Фому - его крупный, широкий в основании нос, прямую линию густых, сросшихся на переносице, низких бровей, резко очерченный подбородок, с ямкой. Она поспешила отмахнуться от видения. Мало ли на свете похожих людей! Если эта сестра и покойный Фома соплеменники, тогда сходство объяснимо.. Между тем незнакомка, не дойдя десятка два шагов до настоятельницы, остановилась, пристально посмотрела на неё и, опустив голову, резко свернула в сторону.
Уже при въезде в монастырь Феодору охватило ощущение встречи с чем-то близким сердцу, оставшемся в дали прожитых годов. Эти ворота в глухой каменной стене на краю обрыва, этот белый незатейливый храм, похожий на крепость в кольце вертикальных скал! Всё увиденное вдоль горной дороги узнавалось. Именно узнавалось! Но Феодора никогда не была здесь. Так откуда же в ней эти образы? Из рассказов Павлихи – вот откуда! Мороз пробежал от затылка вниз по ложбинке позвоночника, встрепенулось сердце. Никогда раньше волнение такой силы не охватывало её.
Утром, после ночлега в монастыре, Феодора увидела на аллее, обсаженной голыми в эту пору кустами, небольшого роста пожилую инокиню в чёрном зимнем плаще до пят и капюшоне поверх куколя. Что-то подсказало ей: мама! Она даже в общих чертах не представляла себе зримо ту, которая её родила. В редких случаях, когда Павлиха поминала свою хозяйку, она не касалась её образа. Но, девочка, видимо, была наделена способностью узнавать близких по некоему «биологическому паролю», который, бывает, звучит при случайной встрече, на близком расстоянии, глаза в глаза.
Обе женщины, пожилая и молодая, при этой мимолётной встрече испытали смятение души. Для Арсении, порвавшей с прошлым, ограничившей свою земную жизнь неизбежными контактами с миром, это было неприятное возвращение в давно сброшенную, казалось ей, оболочку Елицы. Для Феодоры это стало тоже неприятным открытием тайной стороны её натуры, искусственно, самовоспитанием превращённой в революционерку – существо, не имеющее право на сентиментальное расслабление, обычные человеческие страсти и особенности пола. Одна увидела в этом грех, другая – непростительную слабость. Обе женщины разочарованно дивились тому, что не могут справиться с собой, казнили себя по внутренним приговорам.
Через несколько часов их вновь свёл случай (случай ли?). Феодора так и не сможет потом вспомнить, какая нужда привела её к скамейке, высеченной из цельной глыбы скалы при входе в одну из келий. А мать Арсения вдруг почувствовала неодолимое желание выглянуть в окно. И она, оторвавшись от молитвенника, выглянула. У скамейки стояла приезжая сестра милосердия, с лицом, как у Фомы; смотрела в сторону кельи. Игуменья вышла в аркаду, с неожиданным чувством робости ожидая, когда незваная гостья приблизиться к ней. На этот раз они сошлись, и каждая из них оказалась во власти пытливых глаз другой. Феодора не хотела, чтобы из её уст вырвалось «мама!» Елица изо всех сил сдерживала себя, чтобы не спросить имени той, которая своим появлением нарушила с трудом установившееся равновесие в душе бывшей грешницы.
Сколько длился их безмолвный диалог, разговор взглядами, ни одна из них сказать потом не могла. Поклонились друг другу и разошлись.
Непроглядная ночь окутала каньон Пивы. Привратница не успела разглядеть лица, мелькнувшего в свете фонаря, когда она открывала ворота, выпуская всадника на дорогу. Или всадницу? Голос женский. Это точно, а вот ликом человек в седле вроде бы мужчина, в шинели. Кто их разберёт! В войну и бабы-черногорки мужиками становятся.
Взятый Феодорой наугад в конюшне конь оказался хорошим скакуном. В кромешной темноте уверенно пошёл, сторонясь смертельного обрыва, вниз, в сторону долины. Когда за монастырскими воротами стих топот копыт, мать Арсения распласталась перед божницей, и не поднималась до денницы.
Рассвет застал Феодору за перевалом. Долина с городами Подгорица и Никшич была до краёв наполнена золотистым светом. Сверкая штыками, двигалась по дороге навстречу одинокой всадницы колонна солдат. Феодора взяла в сторону, пошла крупной рысью по пустому, мокрому от талого снега полю.
На расстоянии, при котором стали различимы лица, особенности покроя шинелей и головных уборов, от колонны отделился, выхватив саблю, офицер в островерхнем шлеме и бросился наперерез всаднице.
- Стой! Стой! – закричал он по-немецки.
Феодора, одетая в кавалерийскую шинель и сапоги, подобранные в мертвецкой при монастырском госпитале, натянула поводья. Долговязый офицер с кайзеровскими усами одной рукой схватил лошадь под уздцы.
- Слезай! Какого полка? – и осёкся в недоумении. – Ты – женщина? Вот дьявол! Простите, мадам. Но почему вы при унтер-офицерских погонах?
Феодора, сдирая с головы платок, встряхнув рассыпавшимися по плечам локонами, с усмешкой ответила на плохом немецком, который помнила с гимназии:
- Среди русских рубак лучшие - кавалерист-девицы. О Надежде Дуровой слыхали?
- Значит, вы русская? Разве на этом фронте ваши воюют?
- Я доброволка, служу в сербской армии.
- Жаль, - с искренним сожалением отозвался немец. - Я вынужден вас задержать не как военнопленную. Для нас наёмники – бандиты, преступники, по закону военного времени вы не можете рассчитывать на снисхождение.
Глава VII . Вставшая из могилы.
Феодору с другими, осуждёнными на казнь, расстреляли на закате. Тела лишь присыпали землёй. Ночью она выбралась из ямы, ощущая сильное жжение в правом боку. Пуля ударила по касательной в ребро, не задев артерий. Раненая зажала рану тампоном из подола рубашки, добралась до ближайшей хижины. Сердобольная хозяйка приютила русскую. Она же выделила ей немного динаров и подсказала, в каком направлении наиболее безопасно выбраться из страны, занятой врагами. В Горня-Радгоне, словенском городке на Муре, жил её племянник Милован. Феодора направилась зимними дорогами на север, выдавая себя за черногорку.
Милован, служивший в местной полиции, оказался молодым деятельным мечтателем авантюрного склада характера. У него не вызвала сомнений рекомендация тётки, переданная Феодорой на словах. Эта некрасивая женщина с волевым лицом не походила на женщин его круга, ограниченных интересами быта. Унтер-офицер почувствовал себя польщённым просьбой оказать небезопасную услугу существу высшей породы. Он воодушевился и предложил свой план: «Вы владеете немецким языком, фрау? Слабо? Не беда. Нас, славян, под австрийцами много, все разные. Кое-как по-немецки изъясняемся. Выдавайте себя в любом месте за кого угодно, только не местной жительницей. Называйтесь какой-нибудь русинкой что ли, из Лемберга, в крайнем случае. Они аж за Карпатами живут. Вас ни в чём не заподозрят. Мы свободно проедем через всю страну к швейцарской границе, а там до Франции рукой подать. Жаль, не могу сопровождать вас дальше Граца. Служба, знаете ли».
В эти дни через австрийский город Грац, административный центр земли Штирии, перебрасывалась железной дорогой из Галиции на итальянский фронт пехотное соединение. Состояло оно исключительно из русинов, местных жителей прикарпатской стороны. Рядовые и командиры этой особой части называли себя украинцами по убеждению. Не было среди «инородцев» двуединой империи более верноподданных короны Габсбургов, чем это греко-католическое меньшинство коренных жителей Карпатской Руси, которое в народе шёпотом называли австроукраинцами. Покупаемые привилегиями или по слабоволию поддавшись искусной пропаганде венской власти, как огня боявшейся москвофильских настроений на славянском востоке лоскутной империи, они отреклись от русского имени, от единой Руси. Их светочем стала единая Украина, которую необходимо освободить от главного врага всех угнетённых украинцев. Таким врагом названа была Россия, москаль в образе апокалипсического зверя, его язык, культура, православие. Наиболее преданные идее влились в подразделения украинских сечевых стрельцов (уссовцев). При занятии Галиции в первый год войны русскими войсками одни из них погибли, другие разбежались. Когда царские войска оставили Львов, Вена нашла иное применение для уцелевших уссовцев.
Война позволила австро-венгерским властям расправляться с Галицкими русинами-москвофилами по «беззаконию военного времени». Верные Вене австроукраинцы не теряли времени, чтобы избавиться от врагов их бредовой идеи вэлыкой дэржавы без москалей, под патронатом Вены. Вот почему при отступлении русской армии из Галиции с мест поднялся и двинулся на восток почти миллион беженцев-русинов. Оставшиеся дома подверглись преследованиям и расправам.
Профессиональные доносчики, ещё до войны подготовленные спецслужбами выявлять неблагонадёжных, составляли списки людей, подозреваемых в симпатиях к русским. Их хватали и расстреливали без суда, казнили через повешение. Занималась этим местная жандармерия с привлечением к грязной работе воинских подразделений, если казни были массовыми и карательные действия охватывали большую территорию. Хотя в то время Европу и мир в целом трудно было удивить проливаемой человеческой кровью и горами трупов, всё же Вена не хотела ославиться умерщвлением целыми сёлами и пригородами своих безоружных пасынков на восточной окраине империи. Ведь неизвестно, чем война закончится. Победители могут и счётец предъявить за уничтожение мирного населения. В мудрейших головах венских гуманистов родилась идея концентрационных лагерей. Необязательно убивать невольников, достаточно не препятствовать «естественной убыли». Решили размещать лагеря в глубине собственно Австрии, чтобы лишить заключённых соблазна побегов и помощи от единомышленников извне. Притом, случись вдруг новое нашествие «московской орды» в Галицию, русские не найдут среди местного населения наиболее верных союзников, прошедших лагерную школу ненависти.
Разногласия возникли при обсуждении, кого ставить в охрану. Логика подсказывала – сечевых стрельцов. Австрийские украинцы ни одного москвофила за колючую проволоку не выпустят. Отборную команду оперативно сняли с Восточного фронта и повезли на запад. Но тут возникла необходимость в свежих войсках для итальянского фронта. Австрийцы из готских семей да мадьяры требовались на востоке. Только они могли выдерживать натиск русских. Венские головы решили: пусть сечевики докажут заявленное ими лыцарство на потомках гордых римлян.
Вот так волею австрийского генерального штаба оказалась на вокзале Граца, столицы Штирии, сотня одного из трёх куреней стрелецкого легиона. И как раз в этот день распрощался здесь с Феодорой, не дожидаясь подхода поезда на Лустенау, унтер Милован.
Феодора перекусила у киоска кофе с галетами и прохаживалась вдоль перрона, расчётливо горбясь – уменьшая рост. Тем не менее патрульный офицер отметил в уме, что провинциалка, судя по давно вышедшим из моды пальто и шляпке, с небольшим баулом в руке, уже пропустила несколько поездов. Он не придал этому особого значения, но пути их случайно пересеклись.
- Фрау, - рука, обтянутая белой перчаткой у козырька, голос благожелательный. – Отошло несколько поездов в сторону Инсбрука, вы…
Ему показалось, провинциалка напряглась.
- Я… Я жду поезд на Лустен.
- Лустенау, - поправил офицер. - Вы там живёте? У вас странный выговор.
- Да… То есть нет, я просто путешествую.
- Неподходящее время для путешествий, фрау. У вас есть документы? Простите, война. А Лустенау на швейцарской границе.
Эти слова заглушил топот сапог. На перрон выходила колонна пехоты, при оружии, в шинелях австрийского образца, со знаками отличия на воротниках. Некоторые из свидетелей этого зрелища с удивлением пялились на тризуб, украшавший форменные фуражки. От колонны отделился командир в смушковой шапке и, подойдя к патрулю, остановился с вопросительным выражением на сухом лице в ожидании окончания разговора офицера с женщиной.
Австриец ждал ответа на свой вопрос. Теперь, пытливо глядя в побелевшее лицо провинциалки, он не сомневался, что с ней не всё ладно.
- У меня… Я оставила паспорт дома, герр офицер, забыла.
- Вот как! И где же ваш дом?
Феодора усилием воли пыталась сохранить спокойствие. Ей вспомнились наставления Милована.
- В Лемберге. Я русинка.
При этих словах представитель невиданного в Граце воинства вдруг зловеще ухмыльнулся, прищурился.
- Як, як? Повторить, землячко!
Феодора ощутила, что земля уходит из-под её ног.
- Русинка.
- Русинка? В нас так нэ кажуть. У Львови кажуть русынка. Ы! Слухай, москальска сучка, ты шпыгунка?
Феодора, осознав безвыходность своего положения, внезапно обрела ледяное спокойствие. Глядя в безжалостные глаза, повторила:
- Я – русинка!
Львовянин перевёл взгляд на австрийского офицера, терпеливо ожидавшего конца диалога на непонятном ему языке, и перешёл на немецкий:
- Позвольте представиться, герр капитан: сотник Мандюк. Воинское подразделение уссовцев направляется на итальянский фронт. Где мне найти представителя комендатуры? Что касается этой фрау, она рутенка, из москвофилов. Опасная особа. Советую конвоировать её в Талергоф.
Так Феодора услышала впервые это страшное слово.
Глава VIII. Под вальсы Штрауса.
Патрульный офицер, остановивший Феодору на вокзале в Граце, был уроженцем Штирии, переживавшей в то время трагическую для неё весть о разгроме Грацкого полка русскими. Многие семьи оделись в траур, сам лейтенант потерял кузена. Его австрийский патриотизм был уязвлён. А тут из уст сотника прозвучало «русинка», почти «русская». Она хуже русской, она москвофилка не по рождению, а по убеждению. Её место в Талергофе. Verrathensche Hunde! Более года назад этих мерзких предательских собак именно солдаты Грацкого полка конвоировали от Львова до столицы Штирии. Долг австрийца, в память о полегших в Галиции земляках, отправить мерзкую сучку на издыхание. Куда девалась офицерская галантность!
- Marsch, marsch!
Задержанную втолкнули в товарный поезд, битком набитый арестантами. Публика здесь была пёстрой: мужчины и женщины, молодые и старые, дети всех возрастов. Большинство ехало вповалку на нарах в три уровня. Разговоры, видимо, давно иссякли. Иногда раздавались отдельные громкие слова, стон, вскрик, детский плач, ленивая перебранка у отгороженных досками в противоположных концах вагона отверстий в полу. Запах немытых тел. Спёртый воздух. На нижних нарах потеснились, давая место новенькой.
Кто-то, невидимый, тихим голосом, монотонно живописал ужасы пустынной местности у подножия Альп, ночлег на охапках соломы в многоместных палатках или под открытым небом, то дождливым, то осыпающим мёрзлой крупой. Кормят-де два раза в день – по одной варехе тминного супа и по куску хлеба, сырого и липкого, изготовленного из отходов муки, конских каштанов и тертой соломы.
Невольно прислушиваясь, Феодора представила своё близкое будущее. Люди умирают от болезней внутренних органов, поносов, рвоты с кровью, чахотки, гриппа, от пореза пальца и натёртой мозоли; от пуль часовых, когда обезумевшие от страданий рвутся на волю через колючую проволоку. Их заедают вши. Нередко узники накладывают на себя руки даже от пощёчины. Виселицы пустуют редко. Считается гуманным, если врагов Австро-Венгрии удавливают классическим способом. Здесь чаще применяется anbilden - подвешивание за связанные за спиной руки или за ногу. При таком способе «наказания» смерть наступает от кровотечения из ушей и носа, искусственно вызванного инсульта. Выжившие мучаются страшными головными болями, сходят с ума.
…Поезд замедлял ход, вздрагивая и скрежеща.
Первая за Грацем станция – Абтиссендорф. Объявили высадку. Невольные пассажиры, галдя, жадно вдыхая зимний воздух, посыпались на перрон. Солдаты лагерной команды тут же начали выстраивать их в колонну по два, суетясь и выкрикивая на штирийском диалекте «zwa-a-zwa!». При этом они бранились, бесцеремонно толкали всех, кто под руку попадался, подгоняли штыками, тростями и обнажёнными саблями, плашмя. Колонна интернированных потянулась со станции в поле.
Когда Феодора ехала со своим проводником в Грац, вокруг, насколько хватал глаз, разворачивалась, то плывя вперёд по ходу поезда, то уходя в бок и за спину, прекрасная горная страна. Это совершенство природы и мирных человеческих творений успокаивало, вселяло уверенность, что в таком прекрасном мире всё должно быть прекрасно устроено, надо только немножко потерпеть, переждать нынешнюю войну. А здесь открылась хмурая, безрадостная равнина. Бурая трава и мох. Впереди виднелась синяя альпийская цепь. Разбитая дорога брала слегка вверх. От этого песчано-щебнистого поля исходил неприятный запах, точно от скотомогильника. Гримаса отвращения исказила лица арестантов, многие уткнули носы в воротники.
Отягощённые поклажей люди, в сопровождении солдат, долго одолевали две версты пешего пути от станции до лагеря. Впереди Феодоры оказался едва передвигающий ноги старик. Он придерживался за один из узлов, которые несла в руках хрупкая панночка. Скорых взяла старика под мышку. «Вам сколько лет, дедушка?» - «Скоро дэвьятьдешят… девяносто». – «За что вас?» - «Русские книги нашли. Позвольте представиься, мадам, профессор Которович».
«Zwa-a-zwa!» – бросился к нарушительнице строя конвоир. Феодора не подчинилась. Тогда австриец ударил её прикладом по руке с криком «schweigen, nihts widerreden!», хотя Феодора и слова не проронила. От боли вспомнила немецкие слова; не подчиняясь, произнесла: «Вы на фронте научились воевать с женщинами, кавалер?» Солдат выругался и отошёл в сторону.
Через час перехода через пустое место показались на фоне горной цепи сосны. К живой колоннаде вечнозелёного бора прижимались ангары, судя по бочкообразным куполам. Ближе, и правее них чернели какие-то строения. Полевая дорога вывела на песчаную площадь. С трёх сторон её ограничивали редко поставленные добротные каменные дома. Четвёртой стороной служил длинный забор из колючей проволоки со сквозными железными воротами. Вверху, на перекладине между столбами, читалось: INTERNIERTENLAGER. На огороженной колючкой территории было тесно от бараков, низких, вытянутых в длину.
Лагерное начальство, «швабы» с командой солдат-штирийцев, и надзиратели, zimmerkommendant’ы, из галицких «украинцев», поджидали в воротах колонну «свежей» партии подданных-unterthanen. Они якобы предали его апостолическое величество, яснейшего цесаря Франца-Иосифа II. Предавали, как узнала потом Феодора, чтением «Анны Карениной» в подлиннике, угощая молоком русского солдата, вписывая «russische» в графу «nationalitat», молясь на православный крест…
В новой партии оказались и «украинцы». Из тех, кто поспешил выразить вдруг проснувшуюся любовь к военной администрации императора Николая Второго, когда его солдаты заняли Галицию. А спешили массово. Почти у всех оказалось рыльце в пушку. Но стоило лишь немцам оттеснить царские полки на исходные рубежи, вернулось время «мазеп». Каждый из них старался донести на другого, пока не донесли на него самого. Теперь в бараках Талергофа из разных углов неслись звуки не в лад: то русская речь, то пение – «ще нэ вмэрла Украина».
Лагерное бытие новичков началось с отхожего места. Под него приспособили открытый ров с перилами по сторонам. Выводили к нему под охраной за один раз по двадцать человек. Подавленные мужчины и плачущие от стыда женщины садились на глазах глумливой охраны на перила спинами друг другу. Облегчившись, кое-как присыпали свежие отходы песком. Для австрийских солдат это место стало вроде театра. Не раз цивилизованные шутники подпиливали опоры перил, устраивая «варварам-славянам» массовые купания в собственных нечистотах. Один капрал, служивший до войны в Венской опере истопником, называл такое представление русским балетом «Лебединое озеро».
Феодора попала в барак для девушек и одиноких женщин. Некоторые имели маленьких детей. Кое-кого сопровождали немощные старики. Профессора оставили при внучке. Её звали Мартой. Феодора помогла им устроиться на нижних нарах. Только закинула свои вещи на верхнее ложе, как забегали по проходам крикливые зиммеркоменданты, выгоняя новосёлов «до лазни». Лазней оказалась помывочная. В неё подавалась тёплая вода. Новоприбывшие повеселели. Однако банный час оказался коротким. А паровая вошебойка, лишь напугав насекомых, превратила снятую одежду в неузнаваемые лохмотья.
Возвратившись в барак, узники застали там надзирателей. Ими командовал коренастый, заплывший жиром мужчинка, со щеками шире плеч, заросшими рыжей бородой. На толстом носу удерживалось железной пружинкой большое пенсне. Он был в офицерской шинели без знаков отличия. Обнажённую саблю и тонкую металлическую трость держал в согнутом локте левой руки, правой рылся в вещах, переходя от нар к нарам. Подчинённые обращались к нему «герр обер-лейтенант запаса» или «пан Чировский», а некоторые «пан Володымэр». Удостоверившись, что все собрались, и, придав своему голосу сладкую тональность, экс-офицер пояснил, что производится ревизия личных вещей. Список запрещённых предметов вывешен на дверях; они подлежат изъятию. В первую очередь, это ножи, кокаин, спички, спирт, золото, табак. При себе можно оставить не больше пятидесяти крон, остальное – в депозит. Чировский поведал с ужимками, что, в целях поддержания здоровья, в лагере разрешена проституция. Но обязательное условие для занятия этим ремеслом в бараке – «фиранки по боках лижка» (Феодора догадалась: занавески на нарах) или отдельная «комната-сепаратка» - за плату, разумеется.
Насладившись произведённым впечатлением, обер-лейтенант запаса дал знак другим надзирателям продолжить обыск. Невольники, наслышанные в дороге о порядках в Талергофе, старались сдерживать своё возмущение. Они оказались во власти, никаким законом не ограниченной, никем не контролируемой. Только Феодора, впервые услышав словосочетание «пани курва»), фыркнула. Начальник надзирателей обратил на неё внимание.
Чировский, кроме плановых ревизий, проводил самочинные. Он мог появиться в бараках ни свет, ни заря с добровольными помощниками. Под изысканное сквернословие срывались одеяла со спящих. Их стаскивали их с нар, не обращая внимания на мольбу женщин и плач младенцев. Перетряхивалась солома в тюфяках, руки ищущих долго, со скабрезными шуточками шарили под ночными рубашками женщин, щупали в бюстгалтерах. В мужских бараках, рассказывали, заставляли раздеваться донага и показывать потайные места. Лагерное начальство одобрило затеянные Чировским периодические переводы людей из барака в барак. Частичная замена одних жильцов на других якобы предотвращает сплочение отдельных заговорщиков в группы. Заходить не в своё жильё узникам строго запрещалось. Он выявлял врагов империи с завидным для его коллег по зиммеркомендатуре успехом. Писал в высокие инстанции разоблачительные и победные рапорты, добивался для неисправимых врагов родины строгих наказаний и шумно радовался, присутствуя при экзекуциях.
Феодора обычно просыпалась до побудки. Умытая и одетая, расчёсывала свои роскошные волосы. Однажды за этим занятием застал её пан Володымэр, принявшийся с порога за побудку.
- О, вы вже одягнена? Ось как треба встречать начальство! Нагадайте, як вас.
– Скорых, Феодора.
За стёклами пенсне накапливалась неприязнь.
–Природная москалька?
- Я дочь русского офицера, - по-немецки ответила Феодора.
- О, да вы нашей мовой владеете! – удивился австроукраинец, изобразив на лице ехидную приятность и перешёл на «львовский немецкий». – Нам как раз нужны высокообразованные, интеллигентные дамы, знающие языки и тонкое обхождение.
Услышав эти слова, уже готовая к выходу Марта, помогавшая одеваться деду, воскликнула с надеждой:
- Милый офицер, возьмите и меня! Я говорю по-французски и по-английски.
Чировский затоптался, озираясь:
- Прекрасно! Кто ещё из высокородных дам хочет присоединиться к нашим полиглоткам?.
Нашлось ещё двое, и обер-лейтенант, сопровождаемый солдатом с гвером, повёл четвёрку избранниц в сторону бани. Возле котельной указал женщинам на дверь прачечной:
- Чекайте здесь.
Дамы охотно зашли в теплое помещение. От тазов с горячей водой поднимался к потолку пар. Пахло дешёвым мылом. Несколько узниц стирали бельё в жестяных тазах. Через некоторое время появился незнакомый распорядитель:
-Чего расселись? А ну, живо за работу! Раздягайтесь!
- Так мы ж, пане добродию, перекладачки з чужих мов. Герр офицер сказал нам…
- Так перекладайте с тои купы на ту – через тазы з мыльною водою - и, сквозь давивший его смех, повторил разговор на немецком языке солдатам, которые вслед за ним внесли в прачечную грязное бельё из казармы. Дикий хохот потряс помещение, смеялись даже прачки. Один из немцев ткнул Марте под нос вонючие, жёлтые в мотне подштанники:
- Гнэдиге Фрау, это мои кальсоны, постарайтесь выстирать по-русски.
Шутка показалась солдатам удачной. Каждый из них старался перещеголять другого. Женщины вмиг оказались обвешенными с головы до ног грязным бельём. «Мадам, мои обоссанные подштаники вы должны выстирать по-французски». - «Обратите внимание, сеньора, на этот кусочек говна. Прошу отколупать его ноготками ваших изящных пальчиков, по итальянски». – «А я требую самой интеллигентской стирки, бай инглиш!».
- Лучше бы мне мусор возить, - задыхаясь от слёз, вымолвила Марта, когда солдаты вывалились, наконец, за двери, оглашая лагерь взрывами хохота.
Темень сырого, холодного вечера местами разрывали керосиновые фонари у входов в казённые помещения. Четвёрка изнурённых непривычной работой женщин волоча ноги по рыхлому снегу, подсыпаемому низким небом, возвращалась в барак. Навстречу им из-за угла выкатил тачку раввин, интернированный по подозрению в шпионаже (его взяли на пороге синагоги, глазеющим на отступление через местечко мадьярской части). В тачке, поверх горы мусора, сидел в кожухе, накинутом на плечи поверх рясы, грузный священник с восьмиконечным крестом под бородой. Сзади нарочито торжественным шагом двигался караул с ружьями на плечах. Солдаты, кто во что горазд, пели псалмы, содержания отнюдь не религиозного, не на дамский слух в хорошем обществе. Впереди дробно вышагивал неутомимый Чировский с обнажённой саблей, дирижируя тростью, выкрикивая: «Псалом Давида, четыре, пять!» - И караул ревел: «Не гневаясь-яс-ясь, согрешайте на ложах ваших, на ложах ваших утешайтесь!». Одна из новообращённых прачек, «пани арфистка», проводила ненавистным взглядом жирную спину обер-лейтенанта: «Пся крэв! Какой он паныч! Его дзяд паном гувняжем был, а ойтец – каминяжем». Возвращаясь без священника, солдаты «эскорта» ещё раз прошли мимо притаившихся женщин. Из весёлого разговора можно было понять, что равнин вывалил попа-схизматика вместе с мусором в яму для отбросов, а назавтра обоим «еретикам» предстоит проделать тот же путь, только в качестве пассажира будет иудей. «И-и-га-га-га! О-о-го-го-го!». Позже выяснится, что в тот день Чировский проходил со стражей мимо часовни. Внутри православный священник, в окружении нескольких прихожан, читал молитвы из молитвослова. Службист вломился в часовню, подскочил к батюшке, ударил кулаком по книге: «Сегодня читать запрещено!» - «Сегодня у нас церковный праздник», - спокойно ответил священник, поднимая молитвослов с пола. - «У собак и изменников нет праздников, нет человеческого бога, нет святого костёла! У них только капище и столб с идолом, под который ссут собаки! Гей, стража! Доставьте сюда равнина, пусть вывезет отсюда схизму, весь русский мусор!»
Как уже не раз случалось в жизни Феодоры, она вдруг оказалась вне всего того, что происходит с ней. Она будто смотрит на участников какого-то нелепого действа и на саму себя со стороны, не переживая, не испытывая физической и душевной боли, не возмущаясь, ничего не чувствуя, кроме любопытства к очередной человеческой затее. Интересно, а что дальше? Ворчание спутниц, невольных прачек, мешает ей думать. Она отстаёт на несколько шагов. И тогда выходит наперерез ей из тьмы, защищённая от мороза лишь чёрной шалью, с непокрытой седой головой, молодая лицом и фигурой женщина. Феодора узнаёт, не удивляясь встречи: та незнакомка, из пещеры над Енисеем. «Ты такая точно, какой была очень давно я, - говорит маркитантка. – Идём к нам. Я даю тебе время подумать. Я буду ждать. Решайся». Феодора видит, как тускнеет серебро её волос, сливается с шалью, и вот уже фигура неразличима на чёрной стене…
Прогресс у немцев в крови. Феодора из объектов начального неустройства, которыми стращал голос в вагоне, застала только общее отхожее место в виде рва с перилами. Вскоре его заменили крытые сортиры, мужской и женский отдельно. Бригада заключённых копала выгребные ямы под «Сказки венского леса» Штрауса. Их исполнял, подбадривая землекопов, львовский скрипач Шраер, обвинённый в москвофильстве за хранение нот к музыке Чайковского. Русской женщине из сибирской глубинки не суждено было увидеть Вену, но близость её она ощутила.
К появлению Феодоры в лагере палатки уступили место дощатым баракам с железными печурками. Правда, бараки обогревались больше выдыхаемой углекислотой и зловонными газами жильцов, употреблявшими в пищу некачественные, часто гнилые продукты. Со временем здесь появились трактир, каланча, добротное узилище с камерами-одиночками, с капитальными виселицами во дворе. Трупы уже не ждали погребения, находясь сутками среди живых, а перемещались в покойницкую. Справедливо опасаясь эпидемий, зарождающихся в лагере, власти Штирии принудили комендатуру выстроить больницу с каменными печами. Старый медицинский персонал, вестников смерти в белых халатах, мобилизованных в Граце, заменили на врачей и сестёр милосердия в основном, из числа заточников. Свободные служители Эскулапа полагали более безопасным практиковать при сражавшихся армиях, чем на передовой тифа. Разнообразилась аптека: к чудо-мази неизвестного состава и универсальному нафталину добавлялось что-то просроченное, в порошках, таблетках и флакончиках. Лечат ведь не снадобья, а надписи на обёртках и этикетках. Для усиления сопротивляемости организма болезням хозяева Талергофа обязали всех подневольных вышагивать днём zwa-a-zwa вокруг бараков в течение получаса.
Под охраной австрийской вахи позволялось выходить за ворота группами по двадцать человек. А там две крамницы (или кантины) со всякой всячиной. Можно купить добавку к лагерному столу. У кого водились деньги, позволяли себе книжку, туалетные принадлежности, свечи, бельё, верхнюю одежду и обувь. Разрешили отправлять письма из специального почтового отделения «Zettling-Thalerhof». Туда ходили строем под охраной. По пути отвлекались от печальной действительности зрелищем сосновой рощи, жилым офицерским домом и ангарами. Наблюдали взлетающие с аэродрома и часто падающие самолёты на соседний с ним цвынтар, «мир иной».
Кто посылок и денег из дому не получал, имел возможность немного подработать на общем огороде, рытьём могил, в прачечной, на прокладке дорожек, вообще, на обустройстве территории за десять геллеров в день (цена головки чеснока в кантине у Юльки Дувал, безбожно обиравшей бессловестных покупателей). Вошли в моду азартные игры. Несколько проституток всегда были при деле. Некий делец иудейского вероисповедания хитростью раздобыл помещение под комнату свиданий. Разрешили писать и рисовать. Люди творчества, художники и литераторы, вышивальщицы, мастера поделок, певцы и музыканты, обрели отдушину. Отважные обратились к сатире. Пошёл по рукам рукописный журнальчик «Талергоф в карикатурах». За чтение его, тем более, за участие в нём наказывали решительно и жестоко.
Кормить заточников стали три раза: на весь день по половине солдатского хлеба из ржаной муки; утром и вечером, как прежде, по варехе тминного супа (можно было заменить на эрзац-кофе); к обеду - супа мясного (так назывался) с крупой, на второе понемногу фасоли или картошки. Раза два в неделю перепадала красная конина, требующая отменных зубов.
Но ощущение гнёта несвободы не скрашивается улучшением комфортности для узника. Кусок, брошенный голодному его насильником, съедается помимо чувств, при этом испытываемым. Однако благодарность к руке дающей не возникает, скорее наоборот, ибо она и здесь творит насилие над самосознанием подневольного, унижает его необходимостью принять брошенный кусок. На сытый желудок усиливается тоска по всему, что осталось за запертой дверью. Неизбывным злом в Талергофе для заключённых было всевластие хозяев. Их не ограничивал никакой закон. Правда, по истечении первой зимы хозяева чаще находились за воротами, оставляя за колючей проволокой, в узилище, свои глаза, уши и волю, обязательную для исполнения.
Практическая работа перешла в руки зиммеркомендантов, как правило, отбираемых из галицких украинцев (старорусины называли их ещё австроукраинцами) за «примерное поведение» и демонстрацию преданности Дому Габсбургов. Они отвечали за каждого списочного узника. В случае неповиновения со стороны обычных заточников распорядители-надзиратели кликали солдат из команды-вахи. Многие надеялись на послабления от «своих», когда австрийцы, оставшиеся в ограде, ограничили своё присутствие двумя караулами. Надежды не оправдались.
Отец Григорий, безбородый униатский священник, поделился с Феодорой горестным наблюдением: «Не удивляйтесь, дочка, эти перекрасившиеся в украинцев русины большие варвары, чем немцы. - У нас говорят, набольше болит человека, если укусит его домашний пёс.
Осмотревшись в лагере, Феодора подала рапорт о зачислении её медицинской сестрой в больницу для заключённых. Бумага, пройдя инстанции, оказался у зиммеркоменданта. Тот, усмехнувшись в рыжую бороду и протерев пенсне, начертал резолюцию языком Шиллера и Гёте: «Использовать в морге на предмет оказания первой помощи, если кто из покойников очнётся».
Работы оказалось много. Утомляло однообразие: обмыть тело из ведра, уложить при помощи работника в гроб, посыпать нафталином, доставить к униатской церквушке или православной часовне, если будет на то чья-нибудь просьба. Затем отвезти под сосны, впрягшись с работником в тележку. Благо, трупы были лёгкими, а гробы, за редким исключением, сделаны из фанерок или картона. Бывало, счастливчиков, расстающихся с Талергофом навсегда, зашивали в саван из пёстрой ветоши. В День Судный, видать, и появится пред Господом из мешка.
Глава IX. Ожидание Феодоры.
На исходе второго года войны с высокого мыса между Енисеем и Подсинкой, открывалась та же панорама, что и двадцать лет назад. От крыльца дома Скорых, за пустошью, на расстоянии версты, виден чёрный Подсинск. Редкими белыми и красными пятнами среди изб выделяются каменные строения. Северные кварталы города стекают по пологому косогору в курчавую от густого кустарника пойму Подсинки. За речкой дымит фабричными трубами ремесленная слобода. Окна обратной стороны жила открываются на близкий Енисей и волнистые дали межгорной котловины, неизменные с Сотворения Мира.
Из дому доносятся детские голоса. Хозяин выводит на крыльцо двух черноволосых мальчуганов, мал мала меньше, и приземистую молодку со скучным лицом. Сегодня отставной штабс-капитан не дед; он паровоз, а четырёхлетний Толя и на два года младший его Коленька – вагоны. Последыш уцепился ручонками за кушак первенца, а тот - за подол дедова сюртука, сзади. Мама Ангелина, неохотно исполняя роль кондуктора, замыкает движение под энергичное «чух-чух-чух» троих мужчин. В этом поезде могло бы быть вагонов вдвое больше, да двух девочек жена Никанора не уберегла.
Ангелина казалась миловидной. Пока смотрела в сторону. Но стоило перехватить её взгляд, впечатление менялось. Ибо она не смотрела, а зыркала, как говорили в Подсинске. Словно стреляла из засады. Глаза её имели свойство проникать в самую душу, верно определять слабое место объекта внимания и пользоваться им даже не на пользу себе, а просто на потеху. Ангелина теряла привлекательность и тогда, как только раскрывала налитые губки: тембр голоса металлический, речь матёрная, даже когда она в духе, что бывало не часто. Её раздражали домашние обязанности, работники в доме (всё делают не так), дети, муж, свёкор. Приход гостей возбуждал в предвкушении выпивки, до которой уроженка ремесленной слободы была охоча. Не курила – в этом была её женственность. При свёкре ей приходилось сдерживаться. Он был единственным, кого она побаивалась, хотя голоса он никогда не повышал, кулаком по столу не стучал. Она появилась в семье Скорых, когда Феодора уже покинула дом.
Разлад между молодыми начался с первых дней совместной жизни. Бывало, Никанор выходил из себя, гонялся с ремнём за женой по усадьбе. Не догнав, комично разбрасывал по крыльцу свои длинные члены, пускал слезу по слабости нервов. К его удаче, соседей за оградой не было. Храбростью Никанор не отличался, но был способен на отчаянный порыв. На германскую войну весной пятнадцатого года пошёл охотно. Повестку доставили как раз в разгар очередного семейного скандала. И пропал где-то под Тарнополем. Ни письма, ни слуху. Ангелина во хмелю по мужу плакала. В трезвости как-то сказала: «Всех переживу. Мне цыганка нагадала».
Лишившись одного из двух кормильцев, дом оскудения не почувствовал. Никанора, великого труженика и умельца, ценили в промышленном Подсинске. Не он искал заработка, а заработок его. Выучить приёмного сына на инженера Василию Фёдоровичу не удалось. «Не к чему мне это», - ответил Никанор, когда отец завёл разговор о продолжении его образования после реального училища. Не было, казалось, ни одного технического устройства, способного поставить в тупик «нового Кулибина». Так ещё в седьмом году нового века назвал «Подсинский листок» юного конструктора насоса, подающего воду на городскую водокачку энергией речного течения. Впрочем, «коньком» Никанора Васильевича Скорых стало не изобретательство механизмов, а ремонт существующих, и не столько их починка, как «оживление» того, что уже представлялось другим грудой ржавого металла. Здесь он не имел конкурентов во всей «Сибирской Италии». За работу было и вознаграждение. Деньги не транжирил. Питались по-прежнему сытно, но без разносолов. Бережливый с детства, Никанор и к куреву не привык оттого, что жалел переводить рубли в дым, хотя много терял в глазах товарищей-подростков, для которых папироска была одним из атрибутов взрослости. С брезгливостью относился к спиртному. Дома вино держали только для гостей. В «Сибирской Италии» и покупная водка, и самогон назывались вином, лишь бражка была сама по себе. Из тех бутылок Ангелина тайком отливала себе. Из промышленных товаров покупалось самое необходимое, качественное, служившее долго; одежда же и обувь до износа в той степени, пока позволяли приличия в мещанской среде.
Дом Скорых при взрослом Никаноре Васильевиче, узком технике, перестал быть одним из центров интеллигентности Подсинска. Ангелина сделала его для гостей старого круга ещё менее привлекательным. За круглым столом в гостиной уже не собирались поклонники муз и разума. Приближающийся к своему шестидесятилетию отставной штабс-капитан сам временами искал то и другое в иных домах.
Заработанные деньги Никанор отдавал отцу, не доверяя Ангелине. Жене только дай, накупит массу ненужных вещей – какой-нибудь фарфоровый горшок неизвестно для чего, золочёную раму для несуществующей картины, перстень из поддельного золота с фальшивым камнем; расфуфырится, испортит детям желудки магазинными сладостями, назовёт каких-то «подруг» по рыночным интересам. Василий Фёдорович часть денег сына, что называются «лишними», относил в банк, клал в общую кучку, по-прежнему беря на жизнь только проценты. Еще и подрабатывал в школе местного гарнизона. Новое время заставляло и его самого учиться по книгам, выписываемым из столиц, заглядывать в расквартированные на юге губернии части. Он побывал на проводах родного полка. «Горцы» отправлялись в Карпаты. Красноярцы приняли седого штабс-капитана, в мундире балканских времён, с «Георгием» и «золотой» шашкой, восторженным «ура». Молодой генерал первым отдал ветерану честь.
По утрам, в любую пору года, во всякую погоду, хозяин усадьбы, когда в двубортном сюртуке при погонах и картузе, когда в шинели на меху и в нестроевой зимней шапке, в сапогах или валенках, делал обход владений. За четверть века десятин не прибавилось, ни убавилось. Что до населения штабс-капитанской «вотчины», умер Адутант. Иван, сын здравствующих старого работника и его жены, выделился, срубил избу в Заречье. Фёкла приходила исполнять свои обязанности стряпки снизу, от Подсинки, где они с мужем построились, также на отшибе. Её младшая сестра Таня так и осталась в горничных, женихов переборчиво отвергала, пока не потеряла привлекательности. Озлобилась на мужской пол и нашла отдушину в соперничестве с молодой хозяйкой за первенство в доме.
Бывало, Василий Фёдорович седлал одну из двух «абаканок», досматриваемых Прокопием, и ехал, меняя аллюр, к Енисею, а там тропами и целиной по увалистому берегу - к их заводи, к их пещере возле шипящего ключа.
Старый отец надеялся, что вдали от Ангелины природная рассудительность в характере Никанора станет руководителем его поступков, и он сможет избежать многих опасностей передовой. Но война есть война. Случайность в безумии боя часто оказывается роковой. Притом, судьба русского мужчины – это в первую очередь судьба солдата. К этой мысли все отцы и все матери покорно привыкают с рождения сыновей, моля Бога спасти и помиловать того, имя которого Он ведает. Когда глухой след Никанора затерялся в Галиции, а имя его не нашлось в списках погибших и раненых, надежда дяди-отца обратилась в другую сторону. Спасительный плен. О теле, оставшемся на вражеской территории после неудачной атаки, о разбросанных взрывом снаряда кусках не опознаваемого мяса он не думал. Тем и жил.
Иного рода тревога была за дочь. Полтора десятка лет нового века для Василия Фёдоровича прошли в долгих ожиданиях Феодоры и коротких встречах. Дочь отца письмами не радовала. Примерно раз в полгода присылала записочки на клочках бумаги. Торопливо, наискосок сообщала: жива, здорова, нахожусь там-то, целую всех, пишите. Эти золотые весточки приходили с воли. Из городов Сибири и Урала, где дочь царского офицера, дворянка, мутила тёмный народ. Чаще, из мест ссылок, «медвежьих углов», вроде Туруханска. Последнее письмо Феодора отправила домой из Красноярска, приглашая писать в Одессу. Но оттуда ни строчки в ответ на отцовские запросы «почему молчишь?». А вскоре началась война. И три года опять неизвестность. Иногда желание увидеть дочь становилось столь сильным, что штабс-капитан начинал метаться в поисках её следов, её тени.
…Скорых расседлал лошадь, пустил щипать травку. Развёл костёр у входа в их пещеру. Пока вода закипала в солдатском котелке, прошёлся по речному склону до кустов шиповника. Здесь он нашёл заблудившуюся было Феодору в тот памятный день. Сегодня он борется с искушением заглянуть за кусты шиповника. Ерунда, конечно, всё нервы! Но почему его чаще всего тянет сюда? Он не слышит скрипа половиц в её пустой, закрытой на ключ комнате. А здесь её присутствие физически ощутимо.
Дома хозяина ждало письмо. Рука георгиевского кавалера задрожала. И сразу разочарование: почерк не Феодоры, не Никанора. Форма конверта была необычной, незнакомые штемпеля, адреса латиницей. Обратный адрес указывал на Стокгольм. Письмо адресовалось V. F. Skorih.
Торопливо вскрыл письмо. Оно было написано по-немецки. Кто-то пытался выводить каждую буковку, однако местами переходил на скоропись. Горячая волна обожгла грудь Скорых. То здесь, то там отец узнавал руку дочери. А стиль изложения выдавал её ещё больше. Конечно, это Феодора! Она оказалась в Австрии, не свободна в передвижении, можно сделать вывод. Дочитав до конца, принялся читать снова, медленно, стараясь вникнуть в суть иносказания. Ибо писала ему якобы не дочь, а «венская любительница старины», интересующаяся изделиями енисейских мастеров бронзы: «Помните, герр Скорих, нашу находку в пещере над рекой - нож с лезвием необычной формы?» Как не помнить! Вот он, под рукой. Далее, дама, живущая в Вене, напоминая о «давнем знакомстве с высокообразованным подсинцем», сообщала о своём желании открыть в столице Австрии частный музей Енисейской бронзовой культуры. К сожалению, война не даёт ей возможность въехать в Россию, но война же благоприятствует покупке помещения под музей. После войны всё вновь вздорожает. Если заинтересованное лицо, то есть герр Скорих, располагает суммой в две-три тысячи, он может (и должен поторопиться) переслать их в Стокгольм на имя фру Йоганссон. Ну разве не зашифрована в письме отчаянная просьба. Просьба Феодоры! Отец уже ни сколько не сомневался.
В тот же день Василий Фёдорович, втайне от Ангелины, выслал пять тысяч ассигнациями по указанному адресу и стал ждать. Сердце подсказывала: деньги эти необходимы, чтобы вызволить дочь из какой-то беды. Въездные ворота в усадьбу приказал держать открытыми настежь. Так ему было легче.
Ждал долго.
Однажды поздним зимним вечером остановились у раскрытых ворот крытые сани. Василий Фёдорович прильнул к окну. От саней отделилась высокая фигура, закутанная в шубу, направилась во двор. Истомившийся отец, схватив лампу, испугав невестку и Таню, бросился, в чём был, к двери. Встретились на крыльце.
…Нет, не Феодора.
Глава X. Любовь в покойницкой.
Генрих Краус до войны служил техническим редактором в издательстве центрального органа Социал-демократической партии Австрии «Рабочая газета». Заработок Крауса был достаточным, чтобы позволить холостяку время от времени отдыхать за рубежом. Из турне Генрих привозил путевые очерки, предчувствуя щедрый гонорар. Ещё бы, поклонником его образного, но, к сожалению, ленивого пера стал влиятельный центральноаппаратчик СДП, молодой, энергичный Юлиус Дейч.
Австрия оказалась единственной страной, где возникла марксистская школа с национальным характером – австромарксизм. В мирное время его сторонники были верны идеалам интернационала. Когда грянула мировая война, они стали на позицию защиты отечества. Но среди однопартийцев оказались и такие, которые готовы были, совместно с социал-демократами других воюющих стран работать на поражение своей страны ради прекращения бойни.
В один из первых дней войны, Юлиус Дейч, записавшись добровольцем в тыловую службу, в новеньком офицерском мундире появился в редакции «Рабочей газеты». Генрих Краус демонстративно отвернулся от протянутой ему руки. Более того, через несколько дней, пользуясь нервозностью, царившей в Вене (русские наступали в Галиции), он провёл на полосы газеты мимо обычно всевидящего редакторского ока фельетон. В описанном милитаристе узнавался Дейч. Тот в долгу не остался: газета легла на стол начальника городской полиции.
Уже действовали законы военного времени. Пораженцу Краусу грозил военно-полевой суд. Он счёл за благо отбыть в родной Грац, спрятаться там, где меньше всего искать будут. Единомышленники в Грацком отделении СДП вызвались прикрыть беглеца. Рассудили пристроить его на незаметную должность под настоящим именем, чтобы в случае поимки не усугублять вины пацифиста. Должность нашлась в internientenlager. Действительно, незаметная. Полиция обнаружила беглеца. Но ведь плохой австриец Клаус уже и так изолирован от общества, полного решимости довести войну до победного конца. Так пусть сидит в этом чудесном Талергофе! Власти не до него, иных проблем предостаточно.
Вольнонаёмный работник лагерной покойницкой Генрих Краус с трудом привыкал к ежедневному, от зари до зари, без выходных, общению с трупами. Он понимал: надо научиться смотреть на мёртвое человеческое тело как на своеобразную вещь, ничем человеческим не наделённую, требующую известную осторожность при обращении с ней. Например, не прикасаться к трупу обнажённой рукой, не жалеть на него нафталина или хлорки. В конце концов он избавился от последней капли сострадания к мёртвым, как к недавно чувствовавшим и думавшим.
Австрийцу выделили каморку в помещении для врачей из числа заключённых, лагерной «элиты». По утрам, позавтракав припасённой с вечера снедью и настоящим кофе, он направлялся в покойницкую у проволочной ограды на южной стороне лагеря. За северным рядом «колючки», напротив некрополя, находилась ещё одна трупарня, большая по размерам. В неё сносили покойников низшего сорта. Использовалась она также, когда вспышка какого-нибудь мора не давала времени на сортировку. Оттуда в костёл или к часовне преставившихся не носили. Отправляли сразу через лётное поле на погост, в сопровождении особой команды отверженных. С теми морлоками избранная обслуга внутрилагерного морга не общалась. Парии повсюду парии.
В один из первых лагерных дней Феодора приметила молодого мужчину редкой худобы. На нём была солдатская шинель и форменная фуражке с острым верхом над козырьком. Краус же тогда не обратил внимания на женщину, выдающуюся из серой толпы заключённых лишь ростом.
Когда Феодора впервые вошла в морг с назначением от Чировского, она вспомнила, где видела эти «живые мощи». Представилась. «Генрих», - ответил он набитым ртом, слега привстав и жестом предлагая новой помощнице разделить с ним обед. Он аппетитно закусывал варёной курицей возле открытого гроба с покойником, разинувшим чёрный беззубый рот, будто в ожидании подачки. Феодора вежливо отказалась, поблагодарив.
Генрих осознавал себя принадлежащим к высшей немецкой расе в потаённой глубине сознания, внешне ничем не обнаруживая расовую мерку, прикладываемую к каждому новому человеку. Славяне, согласно ей, занимали более высокую ступеньку, чем негры или китайцы. Наука относила их к ариям. Да, они арии, но стоящие ближе к краю этого ряда. За ними только всякие там индусы да персы. Они почти европейцы, во всяком случае, даже некоторые из русских вполне цивилизованы, отмечены европейской печатью. Похоже, фрау Скорих… Фу, ты! Скор’ых… из таковых. В её пользу говорит даже то, что она, в отличие от большинства русских женщин, совсем не смазлива. Грубость черт её лица, угловатость фигуры скорее свойственна немкам. Холостяк Краус предпочитал некрасивых в редкие периоды влечения к женщинам. Они казались ему более доступными, на них можно было меньше тратиться, что для истинного немца имеет немаловажное значение. И вообще, главное – душа, интеллект, даже в постели.
Ознакомив новенькую с тонкостями работы, Генрих предупредительно спросил, имела ли она раньше дело с трупами. Узнав, что напарница из лагерных невольниц служила сестрой милосердия в действующей армии, с удовлетворением мысленно потёр руки. Он избавлен от возни с дамочкой, которую может стошнить от запаха залежавшегося трупа, которая в самый неподходящий момент грохнется в обморок. Вообще, знал он по собственному опыту, медицинские сёстры – самые выносливые существа среди людей. Никакой мужик-грузчик не сравнится с хрупкой девицей, перетаскавшей с поля боя роту раненых. От запаха дымящейся крови, от вида кусков человеческого парного мяса, от расползающегося под руками смердящего, зелёного трупа этим нежным с виду созданиям дурно не становится. Они умеют держать себя в руках, и дело свою знают без подсказок.
Кроме медицинской сестры, ставшей таковой в черногорской армии поневоле, и газетного работника, с удачными замашками публициста, внутреннюю покойницкую обслуживали ещё несколько крестьян. Их осудили за возвращение со своим священником в православие, когда в Бескиды пришли русские. Они были крайне угнетены, винили во всём своего батюшку, недавно отнесённого на цвынтар, держались вместе, особняком от чужинцiв. Естественно, что в этом скорбном доме молодые ещё мужчина и женщина образовали отдельную пару, чему способствовал их примерно одинаковый образовательный уровень и принадлежность к одному сословию. Общались они между собой на немецком, жителям Бескид непонятным, что ещё больше отделило русинов от «пана нiмця та панi нiмкенi».
Очень скоро тот и другая поняли, что связывает их ещё марксистская идеология. Рыбак рыбака видит издалека. Мы не знаем, был ли Энгельс влюблён в жену Маркса или в самого Маркса. Тогда взаимно влюблённые мужчины рвались не на специфические парады, а на баррикады (хотя бы теоретически). Но нам известно, что на продолжительном безрыбье Генрих влюбился в Феодору. Вот вам ещё один пример, что история склонна повторяться даже в такой дали от Туруханска. А к этому примеру дополнительный пример: в Шушенском социал-демократ Ленин любил Надюшу Крупскую, а в Париже - Иннесу Арманд. Это не измена, ибо обе - това’ищи по бо’йбе. Профессиональному революционеру главное – быть верным Борьбе (пишется с «большой» буквы). Любила ли Феодора Генриха? Она вообще не знала, что это такое. Генрих появился в её жизни как раз в то время, когда её телу понадобился мужчина. Она его осмотрела со всех сторон, будто умная машина, заглянула вовнутрь. Он показался ей более подходящим, чем другие из находящихся рядом существ мужского пола.
А Генрих нашёл в Феодоре именно ту женщину, какую подсознательно искал, не находил и поэтому стал к тридцати годам считать себя убеждённым холостяком. Краус вовсе не был смелым, уверенным в себе человеком. Тот случай с партайгенносе Дейчем в первые дни войны вызван был порывом. Он не предвидел опасности со стороны карательных органов. В противном случае, благоразумие взяло бы в нём верх. Конечно, руки двуличному Юлиусу он не подал бы никогда, но интернациональное своё настроение вряд ли доверил бы бумаге.
Неуверенные в себе мужчины, мечтая о спутнице жизни или выбирая её из тех, что под рукой, подсознательно представляют её в виде живой опоры, своеобразной стенки, к которой можно прислониться, зажурив глаза перед надвигающейся угрозой. По меньшей мере, рассчитывают на прикрытие. Именно такой представилась ему Феодора сначала по внешним признакам: высокий рост, широкие плечи, крупные кисти рук физически крепкого мужчины, размашистый шаг солдата в наступлении, низкий голос. Затем в голосе её открылся металл, не просто звуковой, а ломающий сопротивление её словесных противников. Далее, она оказалась храброй, но не безумно, а умно; находчивой, способной быстро принимать решения и достигать цели кратчайшим путём. Такая, в случае опасности и поражения, не побежит, отойдёт на выгодную позицию без паники, сохраняя холодность ума.
Конечно, территория, на которой встретились Генрих и Феодора слишком узка, чтобы все эти качества, кроме визуальных, проявились в формах, свидетельствующих о их фундаментальности в характере. Одноразовые проявления натуры могут быть случайными. Вообще, Краус мог желаемое выдавать за действительное. Главное, он такой сотрудницу свою увидел, увиденному поверил. В глубине своего «я» и он имел некий стержень, позволяющий ему не распускать слюни влюблённости. Это была уверенность, что в какой-то степени и он помогает некрасивой перестарке найти себе пару. Уверенность позволила ему сделать напарнице предложение по всей форме, не сомневаясь в положительном для себя ответе. Нашлись в крамнице за воротами с вывеской INTERNIERTENLAGER серое демисезонное пальто (начиналась весна 1916 года), к нему белый шарф и тройка из чёрного, в тонкую синюю полоску сукна, мягкая шляпа, под тон тройки, и модные (перед войной) штиблеты. Герань ему срезала за щедрую плату работница почты с горшков на окне своей служебной квартирки. Любопытствующим соотечественникам вольнонаёмный работник морга объяснил этот маскарад важным для него семейным праздником.
Для Феодоры туруханская ситуация повторилась с той особенностью, что инициатором сожительства выступила не она. Именно сожительства, так как узаконивать союз брачные заговорщики решили после войны Неизвестно, как отнесётся к такой просьбе талергофское начальство.
На ночь ваха разводила и отправляла своим ходом работающих на объектах лагеря по баракам. Перед сном делалась перекличка. Феодора подчинялась общему распорядку, установленному для интернированных. Расставаясь с физически близким ей человеком, едва он оставался за её спиной, она сразу забывала о нём. Чего помнить, представлять? Завтра увидятся. Генрих разочарованно брёл в своё вольное логово. Тайный медовый месяц «молодые» провели на складе гробов, пристроенном к покойницкой, пользуясь минутами, когда остальные работники провожали умерших на кладбище. Австриец имел право не присоединятся к процессии, русская покупала его у товарищей по заключению. В отделении по обработке трупов было теплее, благодаря дыханию живых, чем на промёрзшем складе. Но Феодора не была лишена женской стыдливости, а некоторые мертвецы лежали с открытыми глазами и, казалось, следили завистливыми взглядами за теми, кто мог двигаться и чувствовать.
Глава XI. Графиня Монте-Кристо
Каждый день начавшейся весны прибавлял тепла и солнечных часов. Краусу, как вольнонаёмному австрийцу, наделённому правом выходить за ворота лагеря без вооружённого сопровождения, передали в ведение внешний, за северной оградой, морг. Смертность в лагере возросла с прибытием большой партии интернированных, когда армии Брусилова вновь стали продвигаться в сторону Карпат и Западного Буга. Не без труда австриец добился перевода вместе с ним русской сестры милосердия. Чировский, отказавший Краусу в просьбе, потом неохотно, с раздражением подчинился приказу военного врача. Он что-то стал подозревать. Но как бы там ни было, незаконные «молодожёны» оказались рядом. Теперь Феодора могла видеть через зарешеченные оконца морга зелёные головы сосняка. Только некогда ими любоваться – покойники требовательны, хуже живых.
Поскольку работёнки было невпроворот, обслуге разрешили ночевать в сарае с гробами. Некоторые использовали домовины для короткого сна. Пример подала Феодора. Австриец устроился в построенной рядом вахе с солдатами охраны. Кроме того, у него были ключи от чулана с шанцевым инструментом.
Как-то он застал свою названную жену, праздно присевшей на отходы гробового производства. Феодора расстегнула ворот изрядно потрёпанного платья, которое было на ней ещё до приезда в Грац, откинулась спиной к затенённой стене, задрала голову. Примостившись рядом, Краус заглянул в её глаза и понял, что она далеко-далеко отсюда, во-он в тех горах, что мазками водянистой синей краской нанесены на белесом небосклоне. И у него возникло острое желание оказаться там вместе с ней. Он вздохнул:
- Чёртова война! То ваши наступают, то наши. Никогда, видно, это не закончится. Хотя бы кто-нибудь сдался.
Феодора не сразу отозвалась. Она действительно в эти минуты была в горах, только не в Альпах, а намного дальше и в другой стороне, в самом центре Азии. Отсюда, из мёртвой австрийской долины, Саяны сейчас для неё так же недоступны, как горы на Луне. Потому так сильно, так невыносимо болезненно желание оказаться по щучьему велению в пещере над сибирской рекой с отцом и Никаноркой у костра с подвешенным над огнём котелком.
Генрих продолжал сокрушаться:
- Ничего не попишешь, придётся здесь сидеть, ждать конца драки. Другого выхода у нас нет.
Тонкие, бледные губы Феодоры разомкнулись:
- Краус, надо бежать. Подумаем о способе. Где скрыться? Ты местный.
Генрих некоторое время хранил молчание, соображал. Наконец изложил неуверенно несколько вариантов побега. В заключение добавил, что реализация любого из вариантов будет стоить немалых денег.
Феодора с сомнением покачала головой:
- Предложенные тобой варианты слишком сложны, требуют преодоления массы поэтапных трудностей. Каждая из них, стань она непреодолимой, приводит нас к катастрофе. Надо придумать, вернее, вспомнить что-нибудь очень простое, всем известное, из классики, чтобы любой уважающий себя сыщик сразу отмёл нашу хитрость, как наивную, не заслуживающую расследования, как художественный вымысел. Пока он (сыщик то есть) решает сложные головоломки, пытаясь вычислить наш путь, мы простенько улизнём на недосягаемое расстояние. Притом, незаметно исчезнуть необходимо только мне, ты же с малым риском, тишком, бочком сможешь покинуть страну, чтобы соединиться со мной в назначенном месте. А вот насчёт расходов ты прав… Какой суммой ты располагаешь?
- Очень незначительной. Сейчас мне не просто изъять из банка свои накопления.
- Погоди, Генрих! У тебя есть надёжный человек в какой-нибудь нейтральной стране?
- Моя сестра, Гертруда, замужем за шведом, они живут в Стокгольме.
- Прекрасно! Пиши сестре, чтобы она не удивлялась, когда на её имя придёт из одной экзотической страны крупная сумма денег. Пусть сразу пересылает её тебе в Цетлинг-Талергоф с нежной припиской, что это помощь бедному брату. Но не откровенничай. Письмо должно быть понятно ей и совсем не понятно военной цензуре. В свой конверт ты вложишь письмо, написанное одной венской дамой (имя потом придумаю), интересующейся бронзой Тагарской культуры в долине верхнего Енисея. Твоя сестра перешлёт его в сибирский город Подсинск, где живёт ещё один любитель древней бронзы, Василий Фёдорович Скорых. Надеюсь, ты меня понимаешь?.. Я Феодора Васильевна. У нас и женщины носят имя отца.
Генрих открыл было рот, чтобы задать вопрос, Феодора его опередила:
- Об этом пока достаточно, я ещё сама не всё продумала.
- Ну, хорошо. А какой план предлагаешь ты? Есть что-нибудь? В общих чертах, не томи!
- В общих чертах, пожалуйста.
И работница мертвецкой одной фразой познакомила своего сожителя со своей, ещё не разработанной в деталях задумкой. От восхищения Генрих даже вскочил на ноги.
- Надо же! Как просто! Сам никогда бы не додумался. Ты у меня прямо-таки графиня Монте-Кристо!
В один из летних дней, в самую жару, вышел из строя лагерный насос, поднимавший воду из центрального колодца. Насос этот в начале века был изготовлен на Путиловском заводе в Санкт-Петербурге. Какими-то военными путями оказался в Талергофе. Механизм нуждался в капитальном ремонте, но в Австрии не было к нему запасных частей. В конторе вспомнили об умельце из лагеря русских военнопленных. Пленные сотоварищи называли его Сибирский Левша. Эту кличку перевели на немецкий и она прижилась среди тех, кто нуждался в мастере, который способен был, говорили, оживить любую мёртвую машину.
…Феодора сворачивала в проход между бараками, когда навстречу ей вышел высокий, понурый мужчина лет тридцати. Он был в выцветшей гимнастёрке с тёмным масляным пятном на животе, не подпоясан, в стоптанных рыжих сапогах. Стог чёрных волнистых волос венчала мягкая армейская фуражка с вырванной кокардой. Этот «мундир» и его особенности уверили русскую женщину, что перед ней соотечественник. Не испытывая никаких их сильных чувств, Феодора нашла в случайном встречном брата Никанора. Они не виделись лет десять, нет, больше. Их взоры встретились, и Феодора увидела в его глазах роковой знак, свойственный тем, кто уже в душе расстался с земной жизнью. Лагерь давал возможность Феодоре наблюдать двигающихся и разговаривающих мертвецов. У всех их было одинаковое выражение глаз, как сейчас у брата.
И он узнал сестру, когда услышал низкий, хрипловатый голос, столько раз окликавший его в Подсинске.
- Никанорка! Ты? - она принюхалась к исходящему от брата запаху машинного масла. – Так значит, ты и есть тот самый Сибирский Левша? Как мы раньше не встретились? Удивительно!
Двоюродный брат, ставший родным, после короткого замешательства обнял сестру за плечи и разрыдался:
- Сестричка!.. Не могу больше… Нет сил… руки на себя наложу… Трус! Ведь была возможность пулю в лоб, когда нас окружили… А здесь… Только решусь, зовут к машине… Отвлекает… Потом такая тоска! Ещё хуже.
- Успокойся, успокойся. Никанорка! Ну же, слушай старшую! Всё обойдётся. Когда я тебя обманывала? И сейчас говорю, обойдётся. Ты ещё сколько дней здесь пробудешь? С неделю? Надо хотя бы две. Не задавай лишних вопросов. Тяни с ремонтом насоса. Запоминай: на северной стороне есть пожарное строение, возле трактира. Брандмейстеры хранят в нём всякий лом. Наведывайся туда под предлогом поисков нужных тебе деталей. Перед закатом. Держи на каланчу. Я буду подходить с наружной стороны, от покойницкой. Там заросли репейника, нас не увидят, мы можем беседовать. Ты понял? Повтори!
Глава XII. Двойной побег.
Наступление войск генерала Брусилова выдыхалось. Русские остановились на полпути между Тарнополем и Львовом. Это расстроило австрийца Крауса:
- Я же говорил: войне конца не будет. Опять ваши окапываются, а наши готовятся к прорыву. Немцы, с пушками, от Парижа через Грац на восток прут, эшелонами. Туда-сюда! Сюда-туда! Да чтоб им!..
- Нам-то какая печаль? У нас своя кампания. Или передумал? Деньги из Стокгольма получил без затруднений?
- Всё обошлось. Конечно, на выдаче заподозрили неладное. Директора почты позвали. Тот понюхал бланк, задал пару вопросов, да придраться не к чему. Распорядился выдать.
- Тогда начинаем. Твои альпийцы готовы? Только… Деньги с тобой? Дай мне несколько бумажек… Достаточно.
- Тебе зачем? – спросил Генрих, отсчитав десять сотен крон.
Феодора после некоторого колебания рассказала о встрече с братом. Он-де собирается осуществить свой план побега из лагеря русских военнопленных.
- Кстати, прошу тебя подкинуть мундир моего унтера где-нибудь на берег Мура. День назову позднее. Твоим друзьям в Граце сделать это будет не сложно.
Несколько дней спустя Краус с сильно бьющимся сердцем остановился возле двери, за которой отдыхал после трудов во славу цесаря Чировский. Если сорвётся, то это катастрофа. Надо «сделать лицо». Все пишущие люди в той или иной степени актёры. Чировский принял позднего визитёра в шёлковых кальсонах.
- Чем обязан, герр Краус?
- Столько работы, герр капитан, - удачно оговорился посетитель, - а у меня убыль, лишился опытной помощницы…
- Что-о!? Саботаж!? – схватился за висящие на спинке стула галифе старший зиммеркомендант.
- Хуже. Фрау Скорых скончалась.
Обер-лейтенант замер, выругался и продолжил облачаться с ещё большей поспешностью, насколько позволяла ему тучность. По инструкции, он обязан быть рядом с врачом при констатации смерти заключённого. Можно, конечно, послать кого-нибудь из надзирателей, но дерзкая москалька была его особой «любовью». Он не мог пропустить удовольствие заглянуть в мёртвые глаза москальки. Краус почувствовал слабость. Горячая волна ударила в голову австрийца: вот она, судьбоносная минута!
- Не советую вам близко подходить ко гробу, герр офицер. Он заколочен, а труп засыпан хлоркой под крышку. И надо как можно скорее предать тело земле, прямо бегом.
- Что так?
- Подозреваю, в лагере вновь вспышка холеры. Это первая жертва. Завтра могут быть десятки, сотни.
Чировский – одна нога в штанине – опустился на стул.
- Это другое дело. Вот что: составьте с дежурным врачом протокол (я вам доверяю – вы австриец). Направьте людей копать яму, поодаль от последнего ряда захоронений и глубже обычного… Уже выкопали? Похвально! Сразу закапывайте. Идите, идите! Нет, я не могу пожать вашу руку. Поостережёмся. Простите, герр Краус. Мне надо в канцелярию с рапортом.
Закрытый гроб Генрих оставил не в общем помещении, где по скорбной обязанности работает обслуга и куда заглядывают близкие покойников, а в каморке с шанцевым инструментом, под ключом. Краус возвращался от Чировского к гробу на крыльях. Возле покойницкой возложил на лицо маску печали - для встречных. А над крышкой гроба склонился убитый горем супруг. Для верности. Вдруг подсматривают! Отношения русской и австрийца для работников морга давно не были тайной. Он не пожалел денег на толстые сосновые доски и позаботился, чтобы любимому человеку в последнем его приюте было просторно. Только в изголовье оказался изъян – овальное отверстие от сучка, выпавшего при изготовлении доски. Оттуда доносилось слабое дыхание. Генрих приник губами к отверстию последним поцелуем, зашептал торопливо:
- Как ты? У меня с тем сраным обер-лейтенантом всё прошло отлично. Но надо торопиться. Как бы проверка не нагрянула? Вода ещё есть? Сухари? Ну, лежи, терпи! На вечерней проверке объявят о твоей смерти.
В ответ раздался слабый стук в крышку гроба изнутри.
Оранжевый ком солнца застрял в понижении альпийского гребня, когда двое лемкив , жителей Бескид, впряжённые в тележку с гробом, в сопровождении Крауса подкатили её к яме, вырытой между сосен на краю цвынтара, перенесли груз на край могилы. Рядом положили сосновый крест. Селяне не знали немецкого, «пан австрияк» жестом попросил их удалиться. Они охотно подчинились, оставив лопаты, и направились, не оглядываясь, к месту ночлега.
Смеркалось. За сосновой рощей дотлевал закат. Генрих простился с мнимой покойницей через отверстие ободряющей фразой. В ответ вновь послышался стук костяшками пальцев о крышку гроба, взятой на крючки изнутри. Шляпки гвоздей, видимые снаружи, были имитацией. Осмотревшись по сторонам, «вдовец» стал быстро сбрасывать песок, вынутый из могилы, обратно на её дно, уменьшая глубину. Потом осторожно, забегая то с головы, то с ног гроба, опустил его в яму. Крышка оказалась на глубине в штык лопаты. После этого вытянул дюйма на три зажатую между вертикальными планками сборного креста металлическую трубку, и поставил крест на изголовье гроба так, что трубка вошла в отверстие от выпавшего сучка верхней доски. Спросил, уже громче обычного: «Воздух есть? Дыши!» В ответ опять условный стук, одобрение. Придерживая одной рукой крест в вертикальном положении, дугой орудуя лопатой, Краус укрепил его обсыпанным вокруг песком, затем набросал холмик по всей длине могилы.
Послышались голоса. Какие-то люди приближались через лётное поле со стороны лагеря. Стали различимы фигуры. Догадался: Чировский ведёт свою команду и дежурного врача. В минувшую ночь, внеся имя «умершей» в бланк, констатирующей смерть заключённого, Краус загодя выяснил, на кого выпадает дежурство. Бланки с подписями разных врачей из-за обилия смертей заготавливались при моргах пачками. Сегодня врач другой, но проверять подпись он не станет. У самого рыльце в пушку. Впрочем, для беспокойства вообще нет оснований. Шествие замерло на безопасном расстоянии. Послышался резкий голос Чировского: «Краус! Герр Краус, вы там? Отзовитесь!» - «Здесь». – «Тело закопано?». – «Всё в порядке». – «Глубоко?» - «По инструкции». В толпе переговорили. Один из «украинцев» с опаской приблизился, убедился в правдивости слов австрийца и сразу возвратился к своим. Опять голос Чировского: «Ну, мы уходим. Следуйте за нами и сразу покажитесь врачу. Это приказ герра полковника».
Крауса задержали в лазарете до утра. Обследовали на признаки холеры.
За полночь, когда разгорелись звёзды и взошла ущербная луна, мягкий стук копыт на тропе потревожил сосновую рощу. К некрополю выехала телега. Двое с лопатами, уверенно ориентируясь во мраке, извлекли из песка гроб, отбили барабанную дробь по крышке и, услышав в ответ условный стук, установили звучащий ящик в тележном кузове. Потом восстановили могилу с крестом.
На рассвете траурные дроги въехали в Восточные Альпы через естественные ворота, проделанные в камне передового хребта горной рекой. Потом какая-то железнодорожная станция, товарный вагон. Ехали долго, день и часть ночи, на запад. На длинном перегоне неразговорчивые провожатые позволили «покойнице» снять крышку. В вагоне без окон ни зги не видно, лишь сигаретные огоньки в противоположном углу то разгораются, то затухают. Можно размяться сидя, перекусить молча подсунутыми хлебом с ветчиной, справить нужду в подставленное загодя ведёрко. Потом опять перегрузка ящика на телегу, тряская каменистая дорога. Начался медленный подъём вдоль русла горной реки. Она гремела почти всегда слева. Путь оказался не коротким. Миновали несколько постоялых дворов. На ночь перевозчики устанавливали гроб в сарае, трапезничали рядом с ним и, оставляя недоеденное, уходили ночевать в жилую комнату. Тогда внутри гроба слышались звуки снимаемых крючков, и крышка поднималась…
Младший из двух альпийских проводников озадачился: «Странную женщину мы везём, Иоганн». – «Поясни». – «Да видишь ли, она прошлой ночью помочилась в бутылку из-под вина. Как ей это удалось?» - «Не наше дело, Мартин. Нам хорошо заплатили».
Впереди, на швейцарской границе, находилась таможня. Не доезжая до неё несколько миль, проводники сбросили в пропасть телегу. Двух горных лошадок поставили гуськом и подвесили между ними ременные носилки. На них поставили гроб. Только глаза горцев, двуногих и копытных, различали тропу в россыпях скальных обломках. Место безлюдное. Тем не менее, разрешить весёлой покойнице (всё время вспоминалась та бутылка) размять ноги перевозчики не решались. А вдруг из-за поворота появится любопытный и болтливый швейцарец? Ещё опасней встреча с лесником, несущим и пограничную службу.
Вдруг переднее животное, которое тянул в гору за повод Мартин, оступилось. Гроб грохнулся о камни, крышка соскочила под ноги замыкавшего шествие Иоганна. Из обломков выбрался, потирая ушибленные места, обросший щетиной, черноволосый молодой мужчина в вязаном свитере. «Не наше дело», - повторил старший из проводников.
В лагере хватились русского умельца, из военнопленных, нашли в его постели записку: «Аувидерзейн! Ловите в Муре». На набережной реки, протекавшей через Грац, обнаружили сложенные художественной стопкой, будто аккуратный немец складывал, а не русский неряха, латанные брюки и выцветшую, в пятнах машинного масла, гимнастёрку унтер-офицера, его армейскую фуражку. Рядом, по шнурку, стояли стоптанные сапоги, отчищенные от грязи.
Через неделю после погребения лагерной сестры милосердия, единственной жертвы странной, не получившей распространения холеры, вольнонаёмный работник талергофского морга Краус сдал свою должность интернированному украинцу и отбыл в неизвестном направлении.
Пустая могила на отшибе некрополя долго оставалась в одиночестве. Похоронные процессии обходили её стороной. Потом причина смерти русской сестры милосердия забылась. Появились соседи. И ещё долго на неокрашенном латинском кресте, собранном из сосновых дощечек на стержне из металлической трубки, читалось редкое имя, выжженное раскалённым кончиком ножа: ФЕОДОРА.
Глава XIII. Путешествие в гробу.
Зимним вечером на исходе шестнадцатого года у распахнутых ворот усадьбы Скорых остановились крытые сани. Из них выскочил закутанный в шубу высокий человек. Навстречу ему выбежал из дому хозяин с поднятой над головой керосиновой лампой. Столкнулись на крыльце. Поздний гость сорвал с головы малахай. Из глубины медвежьего воротника выглянуло худое, бритое лицо под пышной шевелюрой.
- Батя!
- Никанор!
Мужики обнялись и потащили друг друга в избу.
- А где сестра? – невольно вырвалось у Василия Фёдоровича, испытавшего одновременно радость и разочарование, надежду на благоприятный ответ и страх, что Феодора только померещилась ему за тем письмом, присланным из Швеции, что здесь какая-то интрига, не разгаданная им. Никанор от вопроса остолбенел. Руки его соскользнули с отцовских плеч.
- Я думал… Я думал, она уже здесь. Ничего не понимаю…
Объясниться им не дали родные бабаньки, коротавшие вечер за «дурачком», когда угомонились на печи дети. Ангелина и Татьяна, в ночнушках, распатланные, заполнили прихожую мясистыми, вспотевшими от возбуждения телами, будто было их с дюжину. И пошли «охи» и «ахи», вопросы, не требующие ответа, ничего не значащие слова. Горничная, наконец, спохватилась – бросилась собирать на скорую руку стол. Ангелина, приложив палец к губам, потянула мужа к печи смотреть на сыновей. Там супруги, расслабленные встречей после долгой разлуки, притихли, умилённо улыбались, поглаживая друг друга, многозначительно переглядывались.
Дав сыну утолить первый голод под припасённую дальновидно водочку, отец увёл его в кабинет, прикрыл плотно двери, задёрнул штору на окне. В нетерпении не сразу предложил присесть.
- Рассказывай! Всё. Но сначала в двух словах, что с Феодорой? Не томи!
- Сестра жива, здорова… Была. Летом. Я надеялся… Теперь по порядку, а то не поймёшь.
Они разместились на диване. Никанор коротко описал своё боевое крещение на реке Сан, которое закончилось для него поднятыми руками перед австрийским солдатом. Пристальный взгляд отца заставил сына опустить голову. «Давай дальше», - выручил штабс-капитан. Никанор охотно переключился на жизнь в лагере для русских военнопленных. «Хорошо, хорошо, лирика потом, - перебил отец. – Что Феодора?»
Как попала сестра в лагерь для галичан, брат толком не знал. Что касается её трудовой повинности в заключении, Никанор передал отцу слова Феодоры, сказанные с усмешкой: «Укрепляю здоровье покойников». Несколько дней, пока русский унтер-офицер занимался ремонтом насоса, он встречался с сестрой за оградой лагеря, используя тайный лаз в колючке. При последней встрече она, как старшая, приказала ему бежать из плена простым, только очень уж необычным способом. Всё, дескать, подготовлено, искать его будут в Граце. Найдут одежду русского утопленника у реки, австрийские друзья постараются. Есть-де надёжное убежище в соседней, невоюющей стране. Никанор вновь опустил голову, туманно признаваясь: «Побег… он входил в мои планы, только бежать я задумал совсем в другую сторону… Ладно, спасибо сестричке».
В урочный день сестра снабдила Никанора тёплой одеждой, хотя дни стояли жаркие. Уложила его, полумёртвого от жуткого ощущения собственных похорон живьём, в гроб, оборудованный для долгого нахождения в нём под крышкой. Феодоре не просто было вдолбить в помутнённую голову Никанора секретный код отстукивания костяшками пальцев на вопросы друзей снаружи. Приободрила шуткой: «С твоей стороны – никаких слов! Мёртвые не разговаривают, но, бывает, постукивают. Уяснил?». Ещё предстояло ему запомнить инструкцию, как вести себя в дороге, на дневных остановках, ночью.
Самыми страшными оказались часы, проведённые в могиле. К счастью мнимого покойника, он впал в оцепенение, когда услышал стук песка, бросаемого лопатами на крышку гроба. В отверстие для дыхания уже вдета была дыхательная трубка, замаскированная в надмогильном кресте. Вечерний воздух не давал сознанию полностью отключиться. А жаль!
Чуть не закричал от радости, когда услышал, что могилу раскапывают. И вот он будто плывёт в воздухе и дышит уже не через трубку, а непосредственно через отверстие в крышке. Скрипнули оси телеги, всхрапнули кони и дёрнули, зашуршали по песку колёса. Покойником Никанору надлежало быть не для тех, кто его вёз, а для случайных встречных, пуще того – для жандармов и патрулей. Те имели основания, особенно в приграничной зоне, освоенной контрабандистами, не доверять документам, сопровождающим скорбный груз. Кроме того, таможни! Хотя «гробовой жилец» по наказу Феодоры принимал какое-то сильное снотворное, которым снабдила его сестра, и почти весь день спал, он мог закричать во сне, захрапеть. Но, слава Богу, обошлось. «Тело» сопровождали два немца (определил по речи). Горная дорога сменилась железной. После товарного вагона опять телега. На ночь они останавливались на постоялых дворах, гроб ставили в сарай, там немцы ужинали, и уходили. Когда щёлкал за ними замок, Никанор снимал крючки, выбирался наружу. Неиспытанным раньше наслаждением для затекших членов оказались прогулки вокруг собственного гроба. Пир в одиночестве на его крышке не мог сравниться ни с одним застольем. Неожиданное падение с носилок уже за пределами Австрии едва не погубил всё предприятие. Ведь и на швейцарской стороне трое подозрительных путников могли привлечь внимание полиции. Но и здесь фортуна была к беглецу и его сопроводителям благосклонна.
В городок Санкт-Мориц тройка из Австрии проникла под покровом ночи. Долго рассказывать, как в одном приюте на окраине города несколько дней какие-то люди переделывали его в немногословного немца, а «немцу» выправляли паспорт. Никанор Скорых стал Адольфом Брауном, негоциантом, имеющим интерес в скандинавских странах. Другие провожатые довели его до отеля «Эдельвейс» и там оставили, снабдив тщательно отсчитанными кредитками.
Проводя в номере дни и ночи, спускаясь вниз только в ресторанчик, почти всегда пустой, Никанор всё ждал, что вот-вот появится сестра. Как-то, выйдя на лестничную площадку, услышал громко произнесённое имя - «Феодора». Перед стойкой, за которой стоял растерянный хозяин, водящий пальцем по странице книги регистрации, нервничал требовательный, худой, как скелет, господин в мягкой шляпе: «Я повторяю, что не знаю, её фамилии, мне известно только имя – Феодора!» - «Нет, фрау Феодоры нет». – «О, Боже! Такая высокая, интеллигентного вида дама с пышными чёрными локонами». – «Нет, такой дамы не припомню, не регистрировалась у меня фрау Феодора».
Никанор присмотрелся. Требовательного господина он видел в Талергофе. Как-то сестра издали показала на него: «Мой напарник» и назвала фамилию. Красс? Нет, Краус. Точно, Краус! Никанор красноречивым жестом обратил его внимание на себя, показал движением головы вверх, мол, поднимитесь ко мне. В номере, присмотревшись к постояльцу отеля, Краус опешил: «Вы-ы…» - «Да, я брат Феодоры. Сестра, полагаю, обратила ваше внимание на меня в лагере?» - «Разумеется. Я готовил ваш побег через друзей в Граце. Но почему вы здесь? Мои единомышленники вызвались выдать вас за католика-хорвата». – «Ваших друзей я не видел, герр Краус. Меня доставили в Швейцарию в гробу. Под видом покойника».
Живой скелет, выпучив глаза и приоткрыв рот, уставился на несостоявшегося хорвата. Потом сорвал с головы шляпу и в сердцах вышвырнул её в открытое окно: «Подмена! Подлая подмена! – забегал по комнате, уронив стул. - Верно говорят, все русские - варвары, и женщины не лучше. Нет, хуже! Обманула! Жена называется! Социал-демократка! Всё! Конец! Иду на фронт, на восточный! Пиф-паф по русским лживым свиньям!»
С этими словами Краус выскочил в коридор, через мгновенье возвратился, швырнул на столик пачку ассигнаций: «Это её деньги. Я брезгую прикасаться к ним. Прощайте, привет сестре, если увидитесь. У-у!» Дробный стук штиблет по лестнице. Внизу хлопнула дверь.
Неожиданные деньги, брошенные разгневанным Краусом, позволили беглецу попасть через Францию и Великобританию в Швецию, а там было рукой подать до принадлежавшего российской короне великого княжества Финляндского. Правда, пришлось задержаться в Эдинбурге, чтобы подработать на железоделательном заводе денег на дальнейший путь.
…В дверь кабинета Василия Фёдоровича тихо, но настойчиво скреблись. Голос Ангелины:
- Никано-ор, ну что же ты!
- Иди уже, - сказал отец. – Заждалась.
Продолжение в отрывке «Отцеубийство».