Субаров. Геологическая трагедия

Виктор Гранин
        Есть проблемы, которые - в признанных, едва ли не всеми, координатах системных классификаций - не разрешимы в принципе. Проблемы эти, порой, здорово напрягают озабоченных людей, а они не хотят мириться с таковым положением;  люди входят в реформаторский раж, рассчитывая хоть сколько-нибудь успешно нейтрализовать вредоносное  влияние избранного конфликта; и действуют - но так, что конфликт этот, если и не расширяется, и не дробится на, самостоятельно уже дальше существующие части, то уходит, слегка повреждённым, во глубину инфицированной собою среды, чтобы обнаружиться в самый неподходящий для этого момент – и притом, ну в самом неприглядном  виде.
Однако, если попытаться использовать - для реализации замышляемой пользы -  систему координат, основанную на иных принципах, то может оказаться так, что, неразрешимой прежде, проблемы  и не окажется вовсе.
На первый взгляд подобное рассуждение может показаться безответственной болтовнёй.   Но так ли это?
Да вот вам пример. Дверь. Она открывается только в одну сторону; и, сколько бы мы ни бились об неё – всё она никак не открывается. Уж мы подумываем о том, что не прибегнуть ли, для достижения нашей цели, к  использованию разрушительных инструментов, как приходит благая мысль: - А не откроется ли она в другую сторону?
Да! Она открылась!! Легко!!!
Этим вот примитивным примером я, как бы подрезал самого себя – о чём же говорить после столь банальной сентенции?
Что ж – занятые своими делами – деловые люди могут быть свободны от участия в дальнейших на эту тему рассуждениях; а вот досужие любители покувыркаться могут остаться со мной, потому что повод начать эту вот словесную эквилибристику в достаточной мере серьёзен: человека лишили жизни, – так, между делом - поставив его витальную сущность дешевле суммы, эквивалентной стоимости полупуда муки и сахара  да трёхлитровой банки подсолнечного масла.
В интересах сбережения для бюджета великой державы таковой ценности и была произведена спасательная  операция, невольным свидетелем  заключительной части которой, оказался  я, сейчас вот готовый рассказать не выдуманную историю давно минувших дней.
Какова была в те времена стоимость упомянутой продуктовой,  с позволения сказать, корзины? Рублей пятнадцать. А стоимость  трёх лётных часа МИ-8 потребовавшихся для спасения этих пятнадцати рублей в районе проведения операции  составляла не менее двух тысяч рублей же. На этом и закончим свою бухгалтерию, потому что и так уже ясно - сопоставление стоимости работы винтокрылой машины с  ценой упомянутого  набора продуктов выводит действия привлечённых для этого сил на рубеж чрезвычайности.
Людям новых генераций, уже достигшим едва ли не перезрелого возраста, выкладки, подобные только что обозначенным, могут показаться некорректными; мои же сверстники – чаще всего, услышав что-либо подобное становятся агрессивными в своих потугах доказать вообще лживость позиции человека основанной на таких сопоставлениях. Разумеется, отнюдь не в ответ на их агрессивность,  но находит и на меня помрачение – по натуре своей, пребывая в достаточной мере толерантным, я ухитрялся и раньше из  самой тяжелой ситуации выходить без обретения недругов – думаю, что уж сейчас то  мне что может угрожать? – но я негодую при виде своих сверстников, впаривающих молодёжи мысли о том, как чудесно жилось народу в ту легендарную пору. Хорошо ещё, что молодёжь относится к занудной этой апологетике, как старческим чудачествам; но всё же – плевелы падают, и – кто знает – каким всходам доведётся прорасти, когда оскудеет  теперешняя халява жизни – не век же ей продолжаться?
Да, события, которые мы начинаем препарировать столь прихотливо,  происходили в самое благостное время нашей истории, осеняемое звоном  совсем немногим менее полудюжины геройских звёзд на широкой груди правителя, не чуждого славы, в том числе и литературного свойства, получившей признание у всего прогрессивного человечества.
Тогда созидательный труд населения страны активно совершался и на  самых отдаленных территориях обширной державы. Везде было одно и то же: трудовой энтузиазм, уверенность в своём будущем и благодарность за всё родной партии.
Но были, кроме её, родимой, и другие партии – нет, не политические (боже упаси!); нет, не партии справедливо осужденных самым гуманным судом в мире; а партии геологические: геологоразведочные и – бери выше! – геологопоисковые, а то и вовсе геологосъёмочные.
Этаким перечислением стадий геологоразведочных работ и закончим описание специфики места действия и постараемся перевести поток нашего сознания на общебытовой (другими словами – обывательский) уровень; а уж получится задуманное, или нет – то наперёд знать невозможно.

Поиски чего-либо вообще - волнующее занятие.
Всегда приятно после хлопот и острых переживаний – куда же всё-таки запропастилось искомое? – вдруг да обнаружить: да вот же оно!
А представьте себе, как подобные эмоции удерживают в продуктивном состоянии служебное рвение участников трудового коллектива: - и начальника, и инженерно-технических работников, да даже и бичей, тех из них, кто прикипел своей бродяжьей душой именно к этому  вот  начальнику, а не к кому-то другому.
Бичи – это вам совсем не то, что современные бомжи. Нет, это именно особи особенных же свойств, каковых достаточно выявлено просвещённым отечественным исследовательским пулом – да так, что ясности в определениях как не было в самое активное для этих занятий время, так нет и по сей день.
Ощущаю, однако, что бич - это звучит гордо! Возвышенней, чем самый успешный обыватель.
  А почему?
Ну, объяснения этого парадокса вы не добьётесь у меня, просто потому что мне нечего добавить ко мнению признанных авторитетов, кроме как явно иррационального собственного мнения о сём предмете, заключающемся в том, обескураживающем профессиональных обществоведов выводе, смысл которого состоит в том что бичи – самые продвинутые - по части социального развития - особи: они предельно практичны, а прежде - умны, креативны и реалистичны. Этими же словами можно сказать, что их ум формирует наиболее реалистичное отражение окружающей нас реальности, когда представляются тщетными потуги соплемёнников оседлать консьюмерическую лошадку, толкающую впереди себя транспортное средство с гордой надписью «ПРОГРЕСС»;  средство это отнюдь не лодка – как это может представиться рыбакам да охотникам, нет, это не изделие приамурских гагаринцев, из отходов авиастроения клепавших этот продукт народного потребления; это и не сам боевой самолёт, коих выпущено было в медвежьем углу Отчизны в количествах, достаточных едва ли не по одному на каждую семью, проживавшую там, за пределами городов; а это такая тележка – впрочем, виртуальная – но набитая доверху всевозможными гаджетами избыточного предложения, и возбуждённого до крайности спроса.
Почему прогрессивная эта тележка впряжена впереди лошади? – вопрос, безусловно, интересный (но неподъёмный в формате избранного мною сочинения).
Ясно только, что таким вот манером, толкая виртуальную эту телегу впереди условно взятой лошади, мы рассчитываем достичь успеха; а в чём? – вот тут-то соискателей смыслов и поджидает  ехидная каверза.
            В чем же успеха добиваемся мы, расталкивая конкурентов в извилистых коридорах выстроенных нами этических конструкций?
..!
А у бичей, всё организовано просто – да хоть бы и примитивно – минимум усилий на поддержание жизнедеятельности собственного организма в нижних значениях  пределов выживаемости, допуская излишества лишь при удачном стечении обстоятельств – а ровно этого и обязывает придерживаться механизм эволюции, раз уж таковую прихоть запустили для себя на планете небесные силы.
Хотя, в небесной-то канцелярии – не в пример нам – всё чётко. Даже и тогда, когда мы думаем – что-то она там замудрила! – значит, в том была потребность.
И вот, следуя установлениям вышних сил, среди изрядных морозов, среди нерушимых сугробов снега – стали коротки ночи, а светлый день высоких широт будоражит кровь не только звериными инстинктами, но и возбудившейся  привычкой думать о полюшке-волюшке - это дали о себе знать первые приметы приближения весны.
И чем же оказывается занятой голова субъекта с фамилией, чем-то по звучанию схожей с фонемой  «Субаров» – ведомо только тому, кто сам побывал на низменной этой должности начальника партии, находящейся существенно ниже, - в практическом смысле - чем рядовой даже бухгалтер, или специалист планового, заработной платы, техники безопасности отделов; или механик мастерских; а тако же и, отдельно стоящих в рамках производственной структуры,
 сварщика, плотника, водителя и многих прочих, способных либо провалить, либо существенно облегчить участь мыслителя, обдумывающего как бы удачнее провести предстоящий полевой сезон  в работе по геологическому картированию участка, входящего в  лист – допустим, это будет Р-60 - общепринятой номенклатуры.
Пока мыслитель, - с позволения сказать – мыслит, да смазывает хитростью своей и изворотливостью детали аппаратного механизма конторы,  подчиненные ему итээровцы времени тоже не теряют, а проверяют в кладовках скарб; на что обнаружится недостача – добавляют к общей заявке, а самое главное - не выпускают из поля зрения траектории прикреплённых бичей,  дрейфующих в трущобах посёлка в ожидании того часа, когда обнаружится в них потребность.
Начальнику же, кроме всего прочего, предстояло мысленно окинуть опытным своим взором театр  предстоящих действий, да, имея  зачастую скудные исходные данные,  решить множество сложных задач на оптимизацию: как рационально заложить маршруты, чтобы максимально использовать особенности местности; прикинуть затраты времени на их проведение; отсюда уж можно определить - где же оборудовать основную базу, и потребуются ли им подбазы, а где можно обойтись выкидушками. Везде нужно людей обеспечить продовольствием, а для этого и придуманы лабазы.
Разумеется, лабазы эти – есть изобретение далёких предков, также бывших озабоченными сбережением своих припасов от разорения диким зверем. Но теперешний бродячий люд усовершенствовал подобное сооружение до крайности. Он использует для изготовления лабаза самый бросовый предмет – это металлическая бочка (порожние, они буквально засоряют обширные пространства пустынных этих мест). Он эту бочку берёт и ловкими ударами топора прорубает днище, вскрывая его не совсем, а оставляя для поддержания крышки некую перемычку; он эту крышку приподнимает и, обнаруживший себя объём, заполняет приготовленными припасами тщательно спланированного ассортимента; далее крышка закрывается, по краю бочки пробиваются отверстия, которые и прошиваются проволокой – лабаз приготовлен, и он надёжен: долговечен, его не вскрыть неразумному зверю, в него не проникнет мелкий грызун. Отлично! Остаётся только раскидать эти лабазы на местности в тщательно выбранных местах, да запомнить их местоположение.
Да многое чего ещё предстоит спланировать начальнику. Ну и какая в этом доблесть? - все это делают.
Вот и теперь - все волнения связанные с организацией предстоящих работ успешно завершены, персонал находится в состоянии взвода – уже и родные втайне  нет-нет да пробурчат: когда же вы, наконец улетите! Но этого последнего не знает никто: процессом подачи вертолёта под погрузку управляет случайность, остаётся только ежедневно выезжать со всем бутором на вертолётку и терпеливо ждать ; а, не дождавшись - возвращаться обратно, чтобы назавтра снова быть в готовности улететь.
Наконец карты удачи выпадают правильно: - та серая точка и есть долгожданный вертолёт для них. Он садится на площадку, он глушит двигатели; и шустрый борттехник гостеприимно распахивает створки: - Быстро, быстро!
            Но торопить и нет нужды. Все споро размещают в салоне имущество партии, усаживаются сами, в очередной раз, проверяя - не потерялся  ли кто из  бичей.
Взлетаем! Летим!! Прилетели!!!
Вот оно, избранное начальником место.
       - Ничего себе, вроде бы! А как же иначе. Ведь сам Субаров выбирал!
Теперь остаётся оборудовать лагерь: поставить палатки, кухню соорудить, баньку, туалет и прочее. Рядом река, рядом кустарник,  место ровное и достаточно обширное, доступное ветерку, чтобы летний гнус отгонять. Ясно, что есть рыба, живность съедобная должна быть, да и прочие дары природы.
Несколько дней отводим на подготовку; правильно реабилитируем запойных бичей, чтобы кого кондратий не хватил и – вперёд, время не ждёт, а уж работа и тем более!

Как, однако, быстро пролетело трудовое лето: уже потемнели лица людей, высохли тела - куда там жиринку найти, и последняя, что не сгорела в тяжёлых переходах, и та вышла с потом. Уже странники нет, нет да и взглянут с тоской в заветный край неба. А небеса с морской стороны чреваты туманами да дождём. Тундра окрасилась в багровые тона, воздух стал прозрачен, очертания дальних хребтов обострились до крайности, и однажды явили на своих вершинах белесый налёт – дохнуло оттуда озонной свежестью и уж первый ледок захрустел под ногой – пора!
Пора домой.
А в стане руководящих лиц царит смятение: оказывается, что вдруг разом надо вывозить отряды съёмщиков, а деньжонки на авиацию поистрачены, должок перед авиаторами всё никак не закроется, вот они и строят куры; но всё равно полетят – куда они денутся!
         Так хитро в самый канун небесного ненастья и разворачивается героическая эпопея по эвакуации съёмочных партий.
Вертолёт, который прилетел за Субаровым, застал его людей в дальнем углу листа.
На основной базе  оставался только один человек под условныем названием «радист». Разумеется, штатных радистов в любой из партий не было, как не были заполнены  и другие из должностей, которые по  чиновным предписаниям должны были быть неукоснительно; и где-то в серьёзных органах, разумеется, лежит приказ о том, что имярек назначен тем-то, о чём имярек тот даже и не подозревает. Разумеется, наш «радист» из бичей мог элементарно «шарить» по рации, только, в основном, надзирал над имуществом партии, где, среди прочего, было кое-что, о чём штатный инструктор из органов предупреждал, что, мол вы все являетесь секретоносителями, а ведь по тундре шастают антисоветчики.
Вертолёт прилетел поздно, груза было много, и когда Субаров сказал командиру, что надо ещё залететь на базу, тот только кивнул на часы: мол, не успеваем по времени. А раз сказал, стало быть, так оно и есть – тоже ведь человек, качает ситуацию как надо.
И Субаров остался – через пару дней я дойду до базы, пусть там меня и заберут.
Субаров-то дошёл – дело привычное, а вот вертолёта всё не было и не было.
-Пойми ты: сейчас людей отовсюду надо вывезти до непогоды, а к тебе в дальний угол гнать машину несподручно; потерпи чуток, побалдей на охоте, порыбачь; ну ты сам знаешь, не нам тебя учить.

Сначала всё шло нормально. Пользуясь вынужденным бездельем – много ли трудов составляла работа с  материалами выполненных за лето маршрутов, тем более, что главная камералка ещё предстояла впереди, когда надо было свести во едино результаты маршрутов других исполнителей и сделать карту района работ – Субаров отдыхал. Конечно,  с отчётом будут проблемы, вылезут на первый план неувязки, спорные вопросы сомнительных толкований неочевидных фактов и самая сложная тема предстоящей защиты результатов работ – это стыковка деталей ситуации, интерпретация выявленных структур с результатами работы соседней партии, работавшей на границе примыкания. Но – не в первой – всё уладится должным образом. А пока надо занять себя, чтобы ожидание вертолёта не превратилось в источник психоза, чтобы в тебе самом не выросло раздражение от любой мелочи, а прежде всего к твоему вынужденному сожителю, тоже, кстати, не лишённому комплексов, а скорее наоборот, буквально нашпигованному ими.
  Но надо жить, надо отрешить себя от зависимости к этому чёртову ящику, под названием  «рация» чтобы, выйдя в условленный час на связь, с деланным равнодушием выслушать бормотание о том, что с бортом проблемы, и транслировать эту тоскливую информацию в лицо «радиста», искажённое плохо сдерживаемым ожиданием.
Надо жить. Надо установить себе человеческий ритм дня: проснувшись раненько, легко выбросить себя из спальника на холод и растопить печь; одевшись, пройтись, проминая свежевыпавший снежок  по тропинкам в окрестностях палатки, набрать водицы из речушки, уже подёрнутой ледком,  попытать удачу в ловле рыб, стоящих в ближней яме, а то и подстрелить куропатку – если же удача не идёт на первый зов, то и не надо – ещё не вечер; выбрать что-либо из имеющихся припасов да сварить одним разом завтрак, обед и ужин; а тут уж и день клонится к закату; совсем скоро стемнеет и долгий-долгий вечер предстоит тогда коротать в тесной темной палатке – один против другого – и попытаться найти тему для разговора, ещё не тронутую ими, или просто молчать, развлекая себя видом печурки, в которой лениво сгорают нарочито скупо подбрасываемые дрова; но только не думать, ни о чем не думать, отключить этот изнуряющий механизм, чтобы с пустой головой просто пребывать во времени, раз уж это жизнь.
Поставили бражечу. Но пригублялись к ней не всякий день, да и то понемногу, только чтобы чуть-чуть размякло внутреннее напряжение, чтобы серое полотно палатки не нависало над ними так мучительно, да чёртов ящик на столе у изголовья их постелей обращался просто в нейтральный предмет, и не высасывал из души волю  постоянным ожиданием радостной вести.
«Радист» что то захандрил, стал зябнуть даже и в тепле, попьёт чайку, да всё не впрок; покашливать стал частенько – а где взять лекарства, даже и травинки не найдёшь для припарки под снегом.
Сообщение об этом «там» восприняли и так и сяк: конечно, дела не важнецкие, да только не все партии ещё вывезены, и у авиаторов дел невпроворот, чтобы в этот отдалённый угол гнать машину. – Потерпите пока – а то, вон что придумали, не гнать же санрейс.
Санрейс же отправили, через неделю, - когда пришло сообщение, что у больного начался жар – но он не прошёл из-за тумана от обильного беринговского муссона. Потом ещё дунуло. Ещё через неделю попытались снова пробиться сквозь пургу. Но тщетно.
Субаров тем временем почти не отходил от больного, уже впадающего в забытьё: менял на нём пропотевшее бельё, питьё варил – бражчёнка уже не помогала, да и остатки её  были на исходе – и внутренним своим чутьём отмечал: уходит человек, тает как свечка у Субарова на руках. На руках и затих он в последний миг тихо, без судорог агонии, просто перестал дышать и обвис безвольно: сила жизни, мучительным жаром боровшаяся за свои права скончалась, остановилось всё, чем каждая клетка некогда заявляла о себе, как невероятный дар природы, настроившей так ладно механизм обмена веществ, что вовсе не родственен стал человек окружающему миру, а существом высшего порядка. Теперь всё. Всё остановилось, быстро остыло тело, и Субаров, не дожидаясь, когда оно совсем закоченеет, всунул его ногами в кукуль, протолкал совсем, с головой, закрыл полуприкрытые веки «радиста» и накрыл клапаном спальника.
Тело в спальнике Субаров вытянул за палатку, нашёл отрезок капронового фала и притянул им скорбную эту упаковку  к борту палатки повыше, чтобы мелкие грызуны не нашли в его бывшем сожителе себе добычу.
Вернувшись в палатку, Субаров как то вяло осознал, что теперь он остался один. И мысль эта не была тревожащей, потому что и сам он уже был не вполне жив; он уже не был человеком, а всего лишь существом, наделённым жизнью, как лемминг, как горностай, как куропатка та же, только вот наполненным опытом дел, как оказывается, весьма далёких от того, что действительно нужно для жизни. А ведь ему ещё предстояло жить в мизерном пространстве палатки, с телом усопшего навсегда человека на расстоянии вытянутой руки от Субарова, посреди бескрайних просторов тундры, над которой шалыми струями играет тему своей жизни пурга,  завывающая на все лады. О чём это она: плачет? или поёт?

В  конторе сообщение о смерти радиста не вызвало переполох. Конечно, жаль было человека умершего так нелепо, но близости к нему родственной, ни душевной привязанности никто не испытывал, чтобы уход его из жизни представал трагической потерей; начальство первым делом, конечно испытало некоторый страх, а вернее – опасение связанное с ответственностью за допущенный   несчастный случай, но придавленное грузом забот завершения полевого сезона, помноженного на обычные для осени-зимы  проблем с финансированием, словно  сбросило с себя частицу груза: помер – теперь и подождёт.
Субарову дали понять, что сочувствуют ему, понимают его состояние, но держись, браток, сейчас закончим вывозку отрядов и к тебе пригоним машину.

К тому времени, когда Субаров, наконец то, материализовался в конторе, его сотрудники уже и перестали ходить как потерянные, уже нашёлся тот, кто организовал их на  работу по подготовке отчёта.
Конечно,  встреча начальника была сумбурной, и, кроме радостных приветствий каждый, в свою очередь, ждал от Субарова рассказа о своих приключениях, но тот молчал и все понимали и принимали его молчание.
Как упокоилось тело «радиста» – молва народная держит в себе. Конечно, схоронили – не хуже других, но без особенной помпы: был человек и его не стало.
Тем не менее, в недрах коллектива зародилось что-то такое, что притормаживало беспредельность начальства, и течение завершающих стадий сезона споткнулось на  своём бегу, словно  о случайный камень посреди ровного шляха.
Разумеется, отчёт был-таки написан, границы согласованы, защита прошла нормально. Но. Но оставался ещё материальный отчёт. Бухгалтерия уже не то чтобы выказывала нетерпение, связанное с его задержкой, но уже и источала угрозы.
Дело в том, что остался неиспользованным один лабаз – маршрут до него не успели реализовать по недостатку времени. А в нём – известное дело – сахар, мука, масло, да ещё кое-какой мелочёвки осталось. Обычное дело – раскидывалась эта стоимость на цену одного креста (такая единица измерения одного приёма пищи работниками партии) – умножали на количество крестов потреблённых каждым и полученную сумму вычитали из заработка работника.
Расход, таким образом, закрывался; приход с расходом срастался; и отчёт благосклонно утверждали. Но не сейчас. Теперь смирные прежде работники глухо молчали, но так, что отчётливо понималось:
- А вот х.. вам!
И начальство понимало – почему, да, мало того – само впадало в рефлексию. А нет, чтобы найти способ задавить этот скрытый протест.
Между тем дело шло к новой весне. Кроме всего прочего, открылось новое финансирование – снова много денег обнаружилось в кубышке предприятия, а авиаторы голодны, как волки, и потому рвут заказы, даже самые авантюрные, впрочем.
Так что Субаров, дотоле молчаливо давивший  на начальство, был отправлен звонким морозным утром только набирающей свою силы весны (ночи как-то скукожились, уступив своё место продолжительным розовым рассветам, через яркий солнечный день переходящим в закаты всех оттенков синевы), отправлен Субаров звенящей «восьмёркой» на спасение лабаза,  совершаемое под прикрытием полётного задания в отдалённый посёлок круглогодичной партии. Для выполнения задания нужно было сделать порядочный крюк, так что, с учётом заполнения дополнительного топливного бака и общей продолжительности перелёта, загрузке места не оставалось – так, два-три мешка почты, да одного пассажира – меня (когда бы ещё под мою собственную персону выдели бы специальный борт – правда, и такое бывало, но речь сейчас о другом).
В конце долгого пути Субарова позвали в лётную кабину, и он легко вывел пилота к одинокой бочке на возвышенной террасе среди бесконечного, казалось бы, белого безмолвия – мелкие детали рельефа и кустарники на нём были скрыты сугробами, и только бочка эта виднелась издали своими тёмными очертаниями. Вертолёт, дав круг над точкой, снизился, завис в стороне от бочки, разогнав винтами свежий снежный намёт, борттехник, открыв боковую дверь, ловко спрыгнул на отвердевший за зиму наст, и знаками подманил винтокрыла к земле.
-Есть касание! – и руками в стороны. Машина осела на амортизаторах, и продолжала работать на малых оборотах винтов.
Субаров выпрыгнул, пригибаясь под струёй от лопастей вертолёта, легко добежал до бочки, ловко раскрутив проволоку, открыл крышку – теперь припасы бочки оказались легкодоступны. Он быстро вынул из недр лабаза мешочек с мукой, ещё мешочек с сахаром, банку трёхлитровую с маслом, остальное показалось ему несущественным, потому что, снова закрыв крышку, он в сердцах пинком повалил бочку на бок и,  резко повернувшись, бегом возвратился в вертолёт с драгоценной поклажей в охапку.
Дверь в салон закрылась как бы сама собой, и машина резко взмыв над снегами легла на указанный в полётном задании курс.
Субаров сидел, отвернувшись от меня, единственного свидетеля его непроницаемых раздумий.  И я, почему то,  не решался  на него смотреть.

А что – Субаров, Субаров?
Субров – далеко не атлант, из тех что «держат небо на каменных плечах»; а он из тех, кто держит на своих плечах всю – как это сейчас говорят – вертикаль власти, да на руках нянчит народец, все норовящий от  вертикали той сквозануть в бичи; да при этом простой этот держатель ногами пританцовывает на болоте, в трясину которого – ослабни он - падут и властители и бичи. И уж там, кто повыше будет, кому трясина будет по горло, начнут вопить: - Спаси!; тому же, кто увяз по самый рот – остаётся лишь шептать: - Пожалуйста, не гоните волну.
Они, субаровы, дают возможность нам ещё выбирать - что же там делать с той пресловутой дверью, сразу её ломать, или попытаться открыть в другую сторону. Иначе же что – в трясину по самое не могу?
01.04.2011 4:47:40