I
Сколько себя помню, отовсюду слышно «пушкин, пушкин», он и то, он и сё, без него никуда и никак. Когда подрос, узнал, что пушкин пишется с большой буквы: Пушкин. Не миновал он и меня. Помнится, близко к концу Перестройки одна соседка по микрорайону, журналистка, пользуясь отлучками редактора ведомственной газетенки, где она трудилась, по моей просьбе опубликовала несколько моих статей, за что я и поныне ей благодарен. Еще бы! В обстановке, когда тронулись вседержавные льды, так хотелось хотя бы краешком пера прикоснуться к общему тексту времени. Всё бы хорошо, но, сделав дело, расстались мы с ней как-то разлаженно, я чувствовал, что помогла она мне просто как знакомому и даже, может быть, переступая через враждебность к моему пылкому стилю и пафосу. Она явно хотела понизить градус моего оптимизма по поводу перемен и притушить радость общения с музой, намекая, что, мол, от твоего пера вряд ли что серьезное зависит, да и вообще, зря ты размечтался и распрыгался, сидел бы, как все мы, делал нужное «малое дело» за зарплату – и хорош! Нечего выпендриваться и воображать о себе, потому что ты… не Пушкин. Таковы были подтекст и обиняки ее чисто по-женски лукавых слов, которые формально не требовали никакого ответа, хотя последнее, сакральное, словцо было как бы между делом ввернуто. Я молча вспомнил печатную продукцию, среди которой проходит ее жизнь, пожалел ее и вернулся к своим мечтам и пафосу…
И все же вопрос-таки остался: что же такое Пушкин?
Со временем я кое-в-чем разобрался. Узнал, что Пушкин был не один. Понял, что Пушкиных назначают судьба и народ. Точнее, народ, так как он и есть судьба, vox populi и так далее.
II
Но тут надо поподробнее. Простонародье, – из коего и сам я родом, – то есть та, самая широкая и самая замордованная, часть населения, из которой профессиональные патриоты традиционно плетут политические лапти, – оно тут не при чем, для него что Пушкин, что Ленин, что Гагарин – оттенки Сталина, не более; да и сам Сталин ныне что-то вроде заброшенной железной дороги – когда-то по ней возили много угля и воблы, вздыхает простонародье, хорошо бы вернуть то времечко. Нет, я не об этом классическом «большинстве избирателей», которое есть всего лишь планктон для хищников популизма, вроде Зюгажирика, «законно» попирающих сам принцип демократии, и которое при здоровом динамичном развитии общества исчезнет, то есть получит достаточное образование и дорастет до вменяемого взрослого личного сознания, соответствующего условиям и возможностям подлинно современной общественной жизни.
III
Я выделил курсивом слово «вменяемый», дабы напомнить читателю одну тонкую, но весьма важную вещь из истории новейшей отечественной культуры. Дело в том, что лет сорок назад известный писатель, диссидент-народник, размышляя на эти же темы, с негодованием обрушился на некоторых ненародствующих публицистов, обнаружив у них оценку народа как существа невменяемого, относительная справедливость которой, однако, ясна всякому, кто, даже не вдаваясь в историю революции и террора, помнит, как кухаркина совковая власть и в «благодушные» брежневские годы продолжала колбасить нашу жизнь, извращая все человеческие смыслы и гася свет нравственного разума под извечным предлогом борьбы с врагом и под тоталитарным лозунгом, честно давившим города и веси: «НАРОД И ПАРТИЯ – ЕДИНЫ». Народ, поддавшийся чарам большевиков и вместе с ними построивший государство, в котором цена человека была ниже стоимости материальных вещей; народ, который десятилетиями был одновременно и палачом и жертвой – такой катастрофически самоотверженный народ мог ли быть вменяемым? (Спешащим обвинить меня в русофобии сразу скажу, что пусть не заблуждаются на предмет любого простонародья, любой этнической «протоплазмы», выстилающей дно любой нации. Француз в сапоге Наполеона, немец в лапе Гитлера, американец под агитпропом Обамы – та же самая невменяемая глина. Но речь сейчас о глине родной, русской.) Его невменяемость объяснима исторически и демографически: известно, что перед революцией 1917 года восемьдесят с лишним процентов населения России были вчерашние крепостные (Социологи сообщают, что за сегодняшний авторитарный режим голосуют те же восемьдесят с лишним процентов – что это, совпадение или закономерность?). Ленин понял, что, отвечая на инстинкты этой глины, из нее можно вылепить многое, и потому она ему отдалась. Есенин в «Анне Снегиной» верно сказал крестьянам о вожде: «Он – вы», но он сказал не все, потому что и сам не знал, что в «гении революции», кроме его этнической адекватности, было и нечто иное – громадное, бонапартовское, презрение к этой самой глине, к матерьялу, к массе. Обе стороны ленинского характера, снаружи, казалось бы, противоречащие друг другу,– явная добродушная этничность, облегчившая его превращение в «племенной тотем» советского простонародья, и скрытая жестокая циничность отношения к этому же простонародью как к элементарному материальному средству – тем не менее, гармонично вытекали из его плоского, двумерного, механически безыллюзорного духа, верящего лишь в дважды два четыре и вес простого количества. Как материалист до мозга костей Ленин не учел одного: все вылепленное имеет смысл, силу и долговечность лишь в том случае, если в центре и в цели усилий – человек. Но спайка Ленина и «красного крепостного», то есть большинства тогдашней России, изначально переступила через человека во имя роя, благо которого якобы в итоге общих усилий должно было когда-то стать и благом человека. Но никогда в истории человечества не было такого, чтобы благо человека было следствием и результатом какого-то общественного движения; напротив, причинно-следственные связи здесь абсолютно противоположны тем, что внушили нам пророки социальности XIX века, а именно: любое благо, которому посчастливилось осуществиться, возникало в самом человеке и, пройдя через социум как среду претворения в жизнь или отвержения, навсегда возвращалось к человеку, обогатив эволюцию; в противном случае – исчезало как отброшенное. Социум, принявший от человека благо, становился следствием блага человека и его улучшенной средой, являющейся благом и для других; социум, отвергнувший благо, самоутверждался как препятствие для блага и враг человека, как самодовлеющая среда, использующая людей в качестве сырья. Свою власть, а значит и право иметь людей сырьем, такие бесчеловечные социумы всегда старались обосновать сложным продуктом лжи, упакованной во внешне презентабельные одежды, который мы ныне называем «идеологией». В любом случае изменения в социуме были следствием первичных изменений в самом человеке.
Если Ленин потерял человека оттого, что, как говорят в народе, «заучился», то его миллионная глина – оттого, что до учебы еще не дошла: попы много говорили ей о боге, но ничего – о человеке (а значит ничего и о Боге, который с человеком неразрывен), а своих русских классиков она не знала, потому что читать еще не умела. Поэтому всем, жаждущим оправдать вождя или народ, вместе или отдельно, следует знать: невменяемыми в смысле бессознательного отношения к сущности человека, были все, вся спайка. (Ситуация, по сути, была абсурдной, поэтому, чтобы перевернуть эту важнейшую страницу нашей истории и обновиться, необходимо понять, что произошло, и при этом отказаться от юридикоидных оценок, неприложимых к происшедшему, в котором вменяемость и невменяемость, строго говоря, неотделимы друг от друга. Невозможно осудить то, что было объективно и неизбежно, потому же невозможно и оправдать участников этой неизбежности.
Для сравнения спросим, как и кого судить за трагедию Первой мировой? Октябрь 1917 и был внутрирусской «мировой войной». Потому невозможен Нюрнберг над величайшей национальной трагедией России, перед истинным пониманием которой должны умолкнуть все частные мнения белых, красных и прочих. Даже сталинский геноцид, имеющий корень и основание в ленинском партийно-сектантском безумии, растворяется в этой трагедии и осуждается лишь неразрывно с осмыслением фактов раскрывающихся архивов.
И чей суд вообще здесь возможен? Бога? Согласен, но какого? Неужели белоэмигрантского, то есть того же дореволюционно-церковного, неотмываемо запятнанного своей причастностью к причинам исторической трагедии, настоянного монархо-маргиналами на антисоветской злобе и ввезенного ими через семьдесят лет обратно контрабандой из прошлого, чтобы, воспользовавшись растерянным после падения Советов умственным состоянием населения, начать впаривать ему реставрационный религиозный «новодел», отвращая от живой современной жизни? Нет, этот бог пережитков ветхости способен не к преодолению катастрофы, а лишь к ее реанимации, что мы с вами уже и наблюдаем последние годы. Впрочем, этот белоэмигрантский бог как раз ярчайшим образом и заявил себя в трудах упомянутого диссидента-народника, чтобы оклеветать русскую историю, представив ее крупнейшую революцию как жалкую комедию совращения великого народа кучкой заговорщиков, засланных этническими врагами. Вообще, для России характерно, что враги революции в ней всегда унижают народ и общество, считая их неспособными на возмущение, протест и волю к изменению жизни – на то, что, длительно натыкаясь на препятствия, закономерно приводит к революции; народ у них всегда либо духовно шелковое дитя, либо, ай-я-яй, бунтует «бессмысленно и беспощадно», а революцию устраивает непременно интеллигентный, оторванный от народа, лиходей на иностранные деньги, и, разумеется, все подводится под крышу конспирологии а ля «кругом враги», благо, история мировой дипломатии всегда предоставляет ей неисчерпаемый источник гнусных политических фактов. Величайшая ложь отечественных врагов революции в том, что, по их мнению, революция в России – всегда импортная, всегда из-за бугра; так было со времен Робеспьера, нет, даже раньше, со времен Новикова и Радищева. Тем, кто недопонимает изнутри и скользит по верхам, могу сказать одно: да, за бугром жизнь всегда была интенсивнее, чем на Руси, так сложилось исторически; живая информация шла оттуда, а не из монгольских степей, но, получив эту информацию, русский человек сам решал, что делать дальше. Те, кому такое положение не нравилось, всегда стремились удушить свое отечество, замкнув его, отделив от опасной информации и от западных соседей, эту информацию производящих… Итак, одного бога мы рассмотрели, поглядим на другого кандидата в судьи истории. Например, на весьма странного православно-коммунистического бога Зю, соединяющего в себе неосоветские утопические мечты об этнокоммунизме со старыми этнорелигиозными фантазмами. Но это, скорее, бог шизофренического всеэтнического единства, бог «антимайданного» внутриплеменного союза «наших» против всех «ненаших». Он не годится в исторические судьи хотя бы потому, что все наломанные племенем дрова складывает в одну поленницу, превращая ее в крепость против мира. Святые этого бога настолько «наши», что разумная история тут пасует и отступает, ибо не может вынести картины, на которой, например, Ильич I делит чуть ли не одну раку с Николаем II.
Увы, как видим, надеяться тут не на что – таковы боги нашего постсоветского социума. Остается лишь одно – обратиться к самому непопулярному божеству, божеству-изгнаннику, изгою и ссыльному, к тому, кто всегда и в любом племени ютился среди немногих избранных небом и чаще всего проклятых землей, к тому, кто всегда вдохновляет одиноких гениев на утверждение достоинства человека, к тому, кто позвал Иисуса из Назарета на крест – к Богу подлинному, Богу лица, а не массы. К Богу, неотделимому от здравого смысла и веры в человека одновременно, ибо так называемый «здравый смысл» без веры в человека это всего лишь жалкая и безнадежная фиксация нашей рабской зависимости от неумолимых внешних обстоятельств.
Итак, Бог истинный. Что же он требует от нас как судия истории? Не внешнего раскаяния, подобного смене партбилета, и не духовного самоограничения, отрицающего саму сущность человека. Он относится к драме истории не как к эффектному спектаклю на ринге, где славы этносов бьются лбами-рогами за пальму первенства, он тем более не имеет ничего общего с тем раздувшимся от спеси этническим божком, который эту пальму вот в эту минуту ухватил и вставляет в имперский герб своей этностаи (любой этнос – потенциальная империя). Он относится к трагедии истории как к месту оскорбления и обиды, наносимой одними людьми другим. И он говорит мне, что если я кого-то обидел-оскорбил, это значит, что я его ранил, и эта рана, вероятно, так или иначе будет мучить раненного до конца его дней, поэтому я, ранивший, не отделаюсь внешней формальностью вроде устной или письменной просьбы о прощении, хотя бы я и повторил ее семижды. Внешние договоренности, может быть, и перевязка на ране, но не ее устранение. Раны неустранимы. Как обиженный мною пожизненно несет боль, так и я до последнего вздоха обязан помнить, что боль причинил я. Память об оскорбленном и оскорблении мною должна стать моим внутренним регулятором, корректирующим мое поведение. В этом заключается мое покаяние и наказание. С другой стороны, и обиженный не должен превращать боль своей раны в орудие мести, ибо тогда вся жизнь его уйдет в эту рану, которая станет пропастью. Чисто этническое «не забудем, не простим» здесь не работает. Для обоих происшедшее должно стать толчком к позитивной мысли, поводом к работе над собой. Бог лица требует прежде всего помнить и думать (все остальное – из этого), ибо Бог лица это Бог взрослых, а не детей. Иисус говорил «будьте как дети», но он не говорил «будьте детьми». Наш суд над историей наших предков может быть лишь размышлением над ней и взрослением в этом размышлении, все другое – лишь повод к продолжению войны, то есть к тому, чего хочет не человек, а этнос или отравленное этническими фобиями и страстями общество.) Потому и колосс новой жизни, построенный нашими отцами и дедами между двумя мировыми войнами, оказался, как и положено ему было, на глиняных, то есть бесчеловечных, ногах. Его мощи хватило на то, чтобы сначала произвести наружное впечатление на продолжавший верить в интернациональный коммунизм «левачествующий» мир, а потом в нужный момент превратить страну в военную машину, – то есть для ответа на внешние вызовы и угрозы, но в этой мощи, успешно работающей лишь в режиме реакции на толчки извне, в отрицании и отталкивании (похоже, что в том же режиме и так же угрожающе «успешно» работает в последние годы и нынешняя российская государственная машина), была роковая нехватка позитивных сил, неотделимая от подавления человека коллективом. То, что полезно на войне, в мирное время губит жизнь. Поэтому, победив полмира и достигнув вершины могущества, империя начала разлагаться.
IV
Примерно в середине этого периода разложения советского левиафана новый «народный заступник» (все тот же диссидент-народник, обидевшийся на интеллигентов за «вмененную» народу невменяемость) провозгласил свой по видимости высокоэтичный лозунг «жить не по лжи», который, однако, следует читать «жить не по старой лжи, а по новой». Почему? Да потому, что этот писатель явился мощным творцом именно такого очередного идеологического продукта социальной бесчеловечности, о котором я говорил выше; в данном случае антигуманизм этого «дискурса» основан на примате в обществе этнического начала, то есть представляет собой модификацию всё того же традиционного отечественного подавления человека коллективом. Обернутый во внешне приятные, христианско-религиоидные, покровы, баюкающие больной социальный дух, он пришелся по душе слегка обновляющемуся русскому обществу, шедшему на смену коммунизму, то есть тому же совку, но отвернувшемуся от прежней власти и кающемуся в своей совковости, оставаясь при этом столь же слепым коллективистом, нечувствительным к личному достоинству и готовым традиционно поклоняться простонародью как божку Народ. Потому этот «прогрессивный» совок в восьмидесятых начал в церкви – якобы как Народ – жечь свечи, а в 93-м осудил Ельцина за выстрел по парламенту, то есть якобы по Народу. Потому же он за чистую монету принял откровения этого новейшего пророка простонародья, который стремился не к истине ХХ века, диалектичной и сложной, но к новой историко-политической мифологии, ядром которой является идея невинности русского народа (Он уже по мифическому определению не может быть виновен, потому что не может изменить себе, своему этническому богу, живущему внутри его души; другое дело, интеллигенция – «оторванная» образованием от народа, она способна на все, поэтому в ней-то и следует искать губителей народа и отечества. Как видим, логика нехитрая, она была доступна и любому царскому жандарму.), ставшего жертвой сначала коварной революционно-демократической интеллигенции, «раскачивавшей лодку» со времен Белинского и Герцена, а потом – «еврейско-иноземного» ленинского заговора. Результат действия этих «злых сил» – гибель двух империй, распятие простонародья, именуемого Народом, на революционном кресте. Полуподспудный вывод мифа: необходимо изгонять дух революции, возрождать империю, снимать Народ с креста, оборачивая его в белые пелены. Воскреснет ли простонародье на деле (вспоминается классическое: Ты проснешься ль, исполненный сил…?), неважно, ведь для веры невозможного нет. Новая церковь этой суконно-бюрократической религии, внедренной плодовитым этнохаризматическим писателем в массовое сознание значительной части нашего юного среднего класса и пересекающегося с ним традиционного образованного слоя, и усвоенной властью и политической верхушкой страны, покоится на трех китах: НАРОД, ГОСУДАРСТВО, ПОЧВА. Как видим, всё знакомое, графо-уваровско-гитлеровское. Некоторой новацией является, пожалуй, то, что Народ, как и положено в век демократии, вышел в триаде на первое место, потеснив само православие, ставшее всего лишь его атрибутом и вошедшее составной частью в мистико-географическое содержание «почвы», хранящей в себе всю этномифическую символику. Таким образом, три кита легко стягиваются в тотальный молот новейшей русской политики: ЭТНОГОСУДАРСТВО.
V
Как видим, простонародье, составляющее большинство избирателей, ценностей не формулирует и судьбой не является. Это инертный материал, который государственная власть использует как топливо для войны, ее политические противники – как статистов для революции, при этом и та и другие склонны оправдывать свои действия традиционной ссылкой на эту глину как на высшую ценность, указывая или прямо на почвенно-патриотический идол Народ, или косвенно – на всеобщие – «народные» – выборы.
Поэтому меня интересует сейчас не простонародье, а та относительно динамичная часть народа в целом, которая, опираясь на образование и обретенную вместе с ним дополнительную небиологическую волю к жизни, реально – своими действиями – формулирует ценности и влияет на судьбу. Это тоже еще достаточно широкий и при этом сложный слой населения, вокруг осмысления которого наломано немало дров, тем более, что основная борьба за и против человека происходит именно здесь. Строго говоря, это и есть тот реальный народ, внутри которого возникают и разряжаются все эволюционные напряжения. Почвенники-этнисты всех времен, и монархичекие, и коммунистические, всегда хотели и хотят, чтобы этот действующий и вполне вменяемый народ был «народной интеллигенцией», «земством», служащим народу-и-родине, фактически – простонародью и власти как реальным представителям и выразителям идолов Народ и Государство, традиционно топчущих человека. («Симфония» такой единой нации имеет тот же исторический возраст и тот же антиэволюционный смысл, что и индийское «Джай Джаганнатха!», празднуемое по сей день в Бенгалии: бог-обрубок в центре человеческой каши как отказ от развития и согласие на прозябание не просто в природе, а даже в ее уродливостях.) Хотел этого и упоминаемый нами писатель-простонародник, который, в соответствии с целями своего мифа о Народе борясь за нравственную чистоту и безгрешность «народной интеллигенции», выделил и отсёк от общего интеллигентного народного тела его наиболее интеллектуальную и энергичную часть, ту, которая явно и открыто не поклоняется идолу Народ, а свободно трудится для человеческого образа и смысла. Это как правило представители высших областей творчества, служители муз в классическом понимании, к ним примыкают люди «свободных профессий» – в общем, это группа людей, которая по строгому счету всегда и во всех обществах является самой малочисленной, к тому же всеми своими инстинктами далекой от стремления к власти и от политики и потому наиболее хрупкой и уязвимой. Именно она, а не опричники власти, есть подлинная элита общества, и отношение к ней есть мерило и показатель уровня свободы и смысла жизни в стране. (В России, двести лет больной народопоклонством, травля высших индивидуальных способностей, ума и таланта, стала делом государственной доблести и чести. Бессмертный полковник Скалозуб, заявивший согражданам, что он им «фельдфебеля в Волтеры» даст, стоит во главе русского общества после победы над Наполеоном. Риторика о народе в Европе вышла из революции и продолжала служить реформационным целям общества, переходя в мысль о человеке; у нас она была подхвачена оттуда и превращена в противоположность, став государственной удавкой на шее общества: народ вместо и против человека. В Европе народной была революция, у нас «народной» – в противовес революции – объявила себя власть; триада «православие-самодержавие-народность» преследовала именно эту цель: прикрепить народ к власти идейно-психологически, но не ради народа, а для того, чтобы тремя китами заткнуть рот человеческому достоинству, исключить саму возможность его возникновения и роста. Есть БОГ, есть ЦАРЬ, есть НАРОД – три власти – нет Человека. Он здесь не нужен. Не нужен потому, что он не власть, он солома. Власти – это силы, подобие и продолжение природных сил, с силами считаются. В этой безблагодатной формуле дано утверждение господства материального мира над идеальным, ибо «бог» этой «троицы», бог социально-церковный и трансцендентно-потусторонний, есть бог мира внешнего-объективного, то есть бог материи. И попы лгут, когда пригибая человека под власть этого высшего начальника, внушают нам, что контакт с ним имеет какую-то духовность. Духовность, или идеальность, противостоящая грубой силе окружающего материального мира, возможна лишь в индивидуальном человеке, на почве наших высших творческих способностей… Народ же, поверивший в эту отначальственную ложь, сам ставший «властью» над собой и даже уверовавший, что смысл его жизни неотделим от «бога» и «царя», попал в ловушку, из которой мы не можем выбраться до сих пор, не помогла даже семидесятилетняя ленинская баня, увы, сама превратившаяся в модификацию уваровской триады.) Так вот, этнический мифотворец и нравственный вивисектор, отсекая и извергая из народа (ради Народа!) эту группу людей, назвал их «малым народом» (синоним «пятой колонны») и определил им роль козлищ отпущения, на которых для восстановления чистой национальной совести необходимо было свалить как на «правопреемников» революционно-демократической интеллигенции ХIX грехи истории века XX, прежде всего грех Октября 1917 как центрального события. Для этого он от современной интеллигенции протянул нить к Ленину с соратниками и обратно (попутно и для вящего выпрямления «логики» истории приплел, как старательный паук, сооружающий ловушку-сеть для поверхностной мысли, и Февраль 1917), пытаясь, по сути, в нашей исторической памяти проделать с красным вождем то, что тот сам проделал в действительности с Бердяевым и другими пассажирами известного парохода, – вышвырнуть из реальности. Как известно, крайности сходятся, этнические особенно, и не приходится удивляться, что яростный враг коммунизма объединился с коммунистическим вождем в ненависти и презрении к свободному творческому разуму. Это индивидуальное качество – Творческий Разум, – ярко выражающее сущность человека как такового, которое для всех нас, если мы его в ком-то обнаруживаем, должно быть предметом восхищения и подражания и лежать в основе наших представлений о достоинстве человека вообще, оно третировалось отечеством не только в XIX, но еще более в ХХ веке: слившиеся в общенациональном народопоклонстве и отвращении к самостоятельной независимой личности, над ним надругались и советская власть, и ее реакционные противники, вроде нашего этнописателя. Поэтому нашей судьбой последние сто лет и стал vox пассивного, хронически отстающего от жизни populi, постоянно бессознательно обижающегося, что время его обгоняет и тревожит, сознательно же злобно объясняющего себе это тем, что это враги строят козни и не дают спокойно спать.
VI
Окинем же взглядом историю духа сквозь нашу древнейшую крылатую истину, попытаемся отметить основные вехи ее биографии. Итак, vox populi – vox dei, то есть голос народа – голос бога. Истина настолько стара, что, вероятно, помнит пещеру, в которой впервые была произнесена. Народ тогда, только что вылупившийся из недр природы, в нравственном отношении был простым, однородным, слитным существом, подобным растению. Как в дереве каждая клетка живет за счет целого и укрепляет это целое своей жизнью, так и в первобытном народе-стаде сознание отдельного человека было сознанием стада и наоборот; индивидуального сознания как такового еще не было. Поэтому голос одного был голосом всех, а голос всех был голосом природы, то есть бога. Со временем эволюция разрушила уют этой райской гармонии, от которой, впрочем, вполне отдавало запахом волчьей стаи. Единичный человек стал индивидуализироваться, обретать особость, лицо и уникальность, возникло его субъектное сознание, его частное мнение перестало быть автоматическим повторением общего. С личным сознанием рождаются идеи Бога (в отличие от бога стаи), свободы и рабства, отсюда берет начало классический конфликт человека и общества. Вырастая из этноса путем отделения индивидуального сознания от общего, человек ощущает этот рост как расширяющуюся свободу; этнос же видит в этом поведении индивида лишь собственный убыток, потерю своей органической клетки. Продолжая препятствовать развитию личности, удерживая ее в своих природных границах, этническое общество порождает ситуацию, которую внутренне растущий человек воспринимает как рабство. Абсолютное господство этноса при этом кончается, он по необходимости раскалывается на сочувствующий росту человека прогресс и на противоборствующую ему племенную реакцию. С течением веков этот главнейший гуманитарный конфликт не слабеет, а усиливается, ибо тяга человека к воплощению своего внеприродного могущества опережает выход общества из племенной колыбели, тем более, что и церковно-религиозная инерция этому выходу препятствует. Человечество в целом напоминает тупого и неповоротливого гигантского диплодока, на одном конце которого небольшая относительно тела голова просунулась носом в бессмертие, а на другом – далекий хвост застрял в пещере в зубах надоевшего тиранозавра. Для человека, освобождающегося от власти биологического в сознании, идущий от тиранозавров vox populi не только не авторитет, но и вообще лишен смысла. Даже церковь во времена своего максимального господства старалась переключить внимание с populi и делала акцент на vox dei, то есть духовной составляющей древнего уравнения. Политические же главари же человечьей стаи от древнейших тиранов до новейших президентов продолжали и продолжают на разные лады повторять эту мантру, укрепляющую их позиции.
С новой силой вынесла эту песню наверх наша демократическая эпоха, корнями уходящая в европейские Ренессанс и Реформацию. С падением влияния церкви и, соответственно, vox dei пошли вверх акции vox populi. Конфликт человека и этноса, ранее церковью контролируемый и заглушаемый апелляцией к vox dei, теперь вышел наверх, отражаясь, в частности, в виде противостоящих друг другу представлений о сущности человека: vox populi расщепился на vox собственно populi и vox hominis, которые далее породили две линии разговора о человеке, идущих то параллельно, то сталкиваясь, а то и сливаясь. К примеру, такие люди как Микеланджело, Леонардо или Парацельс работали на индивидуального человека, а такие как Макиавелли, Гоббс или Руссо – на народ, то есть «человека» коллективного, в лучшем случае на социум. Произошла поляризация творческих усилий, и нетрудно заметить, что все лучшее в искусствах Нового времени создано духом устремления к идее человека, к его образу и росту, в то время как идея народа всё более становилась разменной политической монетой, имеющей свой «золотой запас» в идоле Народ, созданном буржуазными революциями и литературным романтизмом.
Наконец идея Народа, изнутри разъев и переродив социальную идею ХIX века, окончательно вытеснив из нее остатки гуманизма, в ХХ веке максимально заполнила авансцену истории, под разными партийными именами и в разных пропорциях подавая один и тот же этнический дух и его бесчисленные «национальные интересы» – легион бесов, самой природой призванный поедать друг друга. Рукою Гаврилы Принципа этот дух нажимает на спусковой крючок первой мировой бойни; в статьях и приказах Ленина тот же дух утверждает презрение к автономности высших форм человеческого творчества и его «абстрактно-гуманистических» целей и провозглашает «партийность» и «народность», то есть коллективизм и этничность, высшими общественными ценностями; в Гитлере этот дух достигает вершины возможного в рамках одного государства. Подобно историческому Христу, германский этнический протагонист проиграл снаружи, но победил мир изнутри как наиболее последовательный и законченный могильщик общечеловеческой духовной культуры и всенародный воспитатель землян в смысле чистого, бескомпромиссного, духа насилия как естественного выражения воли этноса к жизни.
Война с Гитлером стала мощным катализатором этнической агрессии его главных противников, России и Америки. Они, его внешние победители и внутренние ученики, разделили мир пополам и всю вторую половину столетия продолжали подготовку к Армагеддону, в результате которого, по этнологике тайных спецслужб и силовых ведомств, должно было возникнуть единое земношарное общество под эгидой выигравшей стороны, ибо по этой логике наверху может быть только один, сильнейший, этнос: в природе демократии нет. Америка, однако, сумела напустить туману и на некоторое время внушить всему миру, что в руках ее солдат не «стингеры», а демократические пальмовые ветви. С падением Советов суперэтнический нахрап «победившей» сверхдержавы, ранее более-менее прикрываемый демориторикой, вышел наружу и перестал стесняться вопиющего несоответствия между звонкими фразами о демократических ценностях «самого передового» общества и его вполне традиционным милитаризмом – лицемерие наглой силы стало нормой. Оставшись на сцене без равного соперника, мировой жандарм откровенными бандитскими действиями развратил тех, кому обязан был подать пример нового поведения, – всех нас, всё население земного шара, спровоцировав агрессивную фазу всеэтнической реставрации на планете. Тем самым был упущен шанс взять «новое средневековье» под цивилизованный контроль – напротив, на наших глазах начинающая растрескиваться цивилизация угрожает потерей своего общечеловеческого облика и постыдным превращением в рядового участника пещерной схватки этнорелигиозных фундаментализмов.
Vox populi, без сомнений, побеждает, но, истины ради, следует твердо сказать, что это уже не vox dei, а vox diaboli. Духовная история человечества-как-народов, завершая круг, возвращается туда, откуда началась. Но это не двумерный круг плоскости, а объемный круг спирали, внутри которого состоялась эволюция и родилось сложное человеческое содержание, и потому первобытное отождествление народа с богом и природой на фоне этого развитого человеческого содержания не может нами восприниматься иначе, как подчинение игре диких, бессмысленно-беспощадных природных сил, которые мы на религиозно-метафорическом языке и называем дьявольскими.
VII
Итак, что можно противопоставить кровавой религиозно-этнической пляске народов, окончательно рвущихся к самоопределению и «всеобщим» выборам? Как защитить и спасти vox hominis, то есть идею, образ, смысл человека?
Великое переселение народов из средневековья в демократию по силе своей объективной стихии и по грозящим результатам сопоставимо с ядерной зимой; как последняя может отбросить нас на тысячелетия назад технологически, так первое на те же тысячелетия способно отбросить нас духовно. Если бы передо мной встал непосредственный выбор из этих двух «перспектив», я бы выбрал ядерную зиму: технологическая смерть не так страшна, как духовная.
Мы не для того расслышали некогда сквозь голос народа голос бога, а затем сквозь голос бога – голос Бога, то есть Человека, чтобы снова вернуться к голосу народа, обнаружив в нем вместо Бога – бога, то есть уже дьявола (ибо природа после явления Человека богом быть не может) и, примирившись с этим, надолго, если не навсегда, погрузиться в бессмыслицу биологического прозябания «войны всех против всех», представляя собой худший вид животного, возмещающего врожденную физическую слабость неизбежной агрессией урода, сознающего печальную исключительность своего положения.
Как же спасти Человека? Вопрос мой не требует непосредственного перехода к политическим рецептам изменения жизни, а скорее призывает к созданию такого духовного климата, при котором станет возможным очеловечивание самой политики. В этом климате должна умолкнуть песнь о нации, народе, роде, родине, природе – ибо всё это вегетативные цепи на нашей психике, сковывающие дух и мешающие ему развернуть крылья своей нравственной независимости от материального мира, органически толкающего к вечной войне. Труднее всего сбросить с себя чары природы, ведь мы накрыты ею с головой, рождаясь, живя и умирая в ее утробе, с внешней стороны являясь, по сути, её ничтожной молекулой; даже при отказе от всех богов и религий, как же не обожествить её, природу-матушку?.. Но природа-таки не храм, в этом Базаров прав, а действительно мастерская, в которую мы только что вошли и по цехам которой идти нам бесконечно. Впрочем, не исключаю, что однажды мы снова назовем её храмом, но для этого предварительно как минимум станем бессмертными, законно заняв в нем центральное место.
VIII
Увлекшись нынешним днем, я забыл о Пушкине. Ответим же на вопрос, возникший в начале нашего разговора: какая часть народа-социума его назначает? Ясно, что это происходит прежде всего в интеллигентно-образованном слое, который состоит из двух реально делающих жизнь и потому исторически конфликтующих сторон, из обращенной к человеку и к будущему революционно-прогрессивной и из обращенной к этносу и к прошлому реакционно-консервативной. Свой голос, однако, каким-то таинственным путем сюда вносит и традиционное «мещанское» болото, то самое, что вместе с простонародьем составляет инертное растительное большинство. Назначаемый Пушкин всегда есть своего рода консенсус между этими различными частями интеллигенции, полуинтеллигенции и недоинтеллигенции, вопреки и независимо от власти и околовластной верхушки, и потому есть индикатор общественного вкуса и нравственности.
Итак, вот они, Пушкин-точки единого общественного сознания:
А.С. – Пушкин I, национально-монументально-генетический.
Лермонтов – Пушкин II, дуэльно-дворянский; Некрасов – Пушкин III, народно-демократический; Блок – Пушкин IV, интеллигентский; Маяковский – Пушкин V, революционный; Есенин – Пушкин VI, этнический; Мандельштам – Пушкин VII, лагерный; Цветаева-Ахматова – Пушкин VIII, женско-антисоветский; Пастернак – Пушкин IX, союзписательский; Высоцкий – Пушкин Х, уличный; Бродский – Пушкин XI, американский.
Со смертью последнего в 1996 закончилась двухсотлетняя эра российского николаевско-ленинского модерна, первенец которого родился в 1799. Но поскольку народосоциум совершенствуется, не могу без содрогания и ужаса представить себе грядущего неосредневекового постмодерн-фундаменталистского Пушкина, идущего супротив человечества с православным кумполом на плечах и двенадцатиструнной термоядерной кифарой наперевес.
5 февраля – 27 марта 2015