Школу я закончила в шестнадцать. В институт не поступила, ремеслами не овладела , на заводы меня не брали и, как сделать из меня человека родители не знали. Днем я сидела дома, слушала Фредди Меркьюри и «Юнону и авось» и ждала, когда придет с работы мама и выдаст арестованные накануне джинсы. Любимые левайсы у меня отбирали всякий раз, когда я возвращалась домой позже десяти вечера. Как только мама вручала мне штаны, я переоблачалась и неслась к Оксанке. У Оксаны мы учились красиво курить, плевали в коробочку с прессованной ленинградской тушью и густо мазали ею ресницы.
По выходным папа закрывался на балконе и писал стихи, мама роняла слезы в кастрюлю с кипящими варениками, а я включала пылесос, усаживалась на пол и рассматривала семейные фотографии. Старый пылесос визжал, как поросенок в преддверии смерти. Творческий папа, не выдерживал, врывался в комнату, давал мне три рубля и советовал посетить музей, выставку или просто исчезнуть. Я опять-таки мчалась к Оксанке. Родители Ксюши «плавали», дома бывали редко, и мы безбоязненно курили, красились, крутили челки, дегустировали родительские ликеры и отправлялись на дискотеку. На дискотеке мы были лучшими! Отплясав шесть лет в ансамбле народного танца, наш дуэт выделывал под Майкла Джексона такие аутентичные лунные дорожки, что афроамериканцу даже не снились. К десяти я домой не поспевала. Снимала босоножки и неслась напрямик через темный, лающий, гулкий пустырь. Ну, а дома меня ждала беспокойная мама и экспроприация штанов.
В один из таких выходных я врубила пылесос и терпеливо пялилась на черно-белую фотографию папиной мамы. На фото юная женщина смотрела чуть в сторону. Узкое худое лицо обрамляли туго заплетенные косы, полные губы слегка улыбались. Солнечные блики расплескались светлыми пятнышками по выпирающим ключицам и темному платью женщины. Мне всегда казалось, что платье это зеленого цвета и что там дальше за зубчатым краем фотографии носится мой маленький счастливый папа. Бабушка умерла, когда отцу было восемь лет. Я никогда ее не видела, но папа утверждал, что я красивая, как его мама и мне нравилось разглядывать эту приветливую, похожую на меня женщину.
На фотографии маминой мамы я старалась даже не смотреть. Ничего хорошего эти рассматривания не предвещали. Вот и в тот день, не успела я пролистнуть страницу с фотокарточками моей второй бабушки, как в комнату вошла мама. Без лишних слов она выдернула из розетки шнур пылесоса и вручила мне ведро.
- Оденься по-человечески и езжай на дачу собирать виноград, - приказала мама и села на пол рядом со мной. С лоджии доносился яростный стрекот папиной печатной машинки. Мы молчали. Выражение «оденься по-человечески» означало одно: к нам едет бабушка и я должна надеть синее с белым воротником платье.
- Ладно, не переживай. Обойдется. – Понимающе ткнулась я в мамино плечо.
- Мы должны обсудить твое будущее, - честно предупредила мама, бросила в ведро три рубля и ушла на балкон радовать папу.
Идти к Оксанке с ведром и в «приличном» платье было невозможно. Подобного позора и унижения курящая девушка допустить не могла. Я села в автобус, забилась в угол задней площадки и поехала на дачу.
По семейным преданиям, за то, что моя молодая мама ослушалась бабушку и вместо воскресного баптистского собрания уехала в город и поступила в университет, бабка отдала ее в рабство соседским болгарам. Все лето мама собирала лук и копала картошку на бескрайних бессарабских плантациях, а жадные фракийцы морили ее голодом и жалели глотка воды. От голодной смерти маму спас папа, который ходил пешком на дальнюю станцию, покупал там хлеб и кормил им маму. По вечерам папа играл на баяне, читал стихи и вскоре мама забеременела. Затем мои будущие родители удрали из болгарского рабства в университет. Бабка с мамой не разговаривала лет десять, а когда папа наконец-то «выбился в люди» и ему дали орден и кусок глинистой земли в придунайских плавнях, бабуля приехала к нам в гости. Первым делом она содрала со стен моей комнаты плакат группы «Кисс», устлала постель белоснежным покрывалом, нарядила меня в синее платье и повела к баптистам. У баптистов я показала свое истинное лицо, завладела чужим велосипедом, затащила его на горку и с разгона въехала между ног выходящего из церкви пресвитера. Раскоряченный священник орал , что «яблоко от яблони…, что «судим каждый по делам своим», и что «блаженны только чистые сердцем». Опозоренная бабушка упаковала мою голову в белый платок, и вернула родителям на перевоспитание.
Я ехала на тот самый заросший бурьянами и виноградом дачный участок и понимала, что с воспитанием моим родители не справились. В голове вращались страшные картины галдящих болгар, луковых полей, картофельных гор, мозолистых рук и белых платков. Спасти меня от баптистского возмездия могла разве что давно почившая папина мама.
- Эх! Была бы жива моя красивая молодая бабуля. Она-то уж точно не отдала бы меня в рабство или просто спрятала от всех праведников мира, - думала я и цеплялась взглядом за наклеенные на столбах, уличные объявления.
- Уж не знаю, услышала ли мои стенания бабуля, или наконец-то простил ушибленный велосипедом пресвитер, но автобус остановился и, перед моим расплющенным о стекло лицом возникло объявление. Я рванула из автобуса и с трудом выдернула застрявшее между дверок ведро.
Объявление гласило:
« Учебно-производственный комбинат Дунайского речного пароходства производит набор слушателей на курсы официантов заграничного плавания».
Никаких сомнений и размышлений не было. Это был мой единственный шанс избежать тяжкого труда за кусок хлеба и глоток воды. Я сорвала объявление и, не раздумывая, понеслась по указанному адресу.
В двухэтажном особняке отдела кадров пароходства толпились ярко накрашенные, облаченные в джинсы и сверкающий люрекс девушки. Гоготали и бесцеремонно разглядывали женщин молодые моряки. Деловито сновали осанистые мужчины в погонах. Удушливо пахло коврами, кожей, комиссионкой, пудрой и французским одеколоном. Пристально рассматривать столь роскошное общество я не решалась, поэтому быстро протопала по коридору, распахнула дверь приемной комиссии, пристроила в угол злополучное ведро и пригладила складки синего платья.
В центре просторного кабинета стоял стол, за столом восседали две чопорных женщины в белых блузах и лощеный пожилой франт. При виде меня представители комиссии заулыбались и спросили, чего деточка желает.
Деточка хотела трудиться на благо страны. Немедленно. Лучше всего за границей и клялась не позорить честь и достоинство советского человека.
- А какими талантами Вы, барышня, обладаете? - Вдруг поинтересовался мужчина в галстуке с пёстрыми бабочками. Умеете ли Вы петь, плясать или, возможно, Вы музицируете?
Мне вопрос странным не показался. Это был мой день! И только мой!
- Я умею танцевать! - гордо сообщила я комиссии. Встала в угол, вздернула подбородок и стремительно закружила фуэте. Я пересекла комнату по диагонали, застыла, приложила руку к груди и медленно склонила голову перед восхищенными зрителями.
Комиссию я сразила. Никто не интересовался моими школьными успехами, а зачем им нужны мои танцевальные способности я не спрашивала. Меня внесли в списки курсантов и дали перечень документов, которые я должна принести в отдел кадров пароходства. Это была победа! По дороге домой я купила винограда, наелась теплых пыльных ягод и вытерла липкие пальцы о ненавистное синее платье.
- Папа, я записалась во флот!- Не глядя на женскую половину рода, оповестила я.- Я буду официанткой заграничного плавания!
Бабушку откачивали часа два. Меня закрыли в комнате и сообщили, что лишат фамилии.
Всю ночь родители говорили о вечном, и выясняли, кто виноват? и что делать? А на следующий день папа повел меня на экскурсию в ресторан. Там он показал мне падших женщин, и сообщил, что когда-то они служили официантками.
За столиком у эстрады сидели эффектные девушки в длинных вечерних платьях. Играла музыка, сверкали разноцветные лампочки. Красавицы изящно стряхивали пепел с черных длинных сигарет, тонкими струйками выдыхали дым и пили вино. Мое желание быть официанткой стало невыносимым.
Отец заверил меня, что если когда-нибудь, я стану похожа на этих женщин, то он таки лишит меня фамилии, заказал кофе и отправился целовать ручки «падшим девушкам». К моему удивлению папу в ресторане знали все. Официант называл его по отчеству, музыканты жали руку, а дамы призывно дрожали ресницами.
От запаха кофе меня тошнило с шестилетнего возраста. С того самого вечера когда заботливые родители решили поднять мой гемоглобин и влили в меня пол-литра дефицитного растворимого напитка. Ничто не могло отвлечь предков от моего чахлого здоровья, и рвало меня после бесконечной кофейной церемонии до утра. Превозмогая тошноту и детские воспоминания, я хлебанула кофе, и, как взрослая, побежала на улицу удобрять клумбу рвотными массами.
Папа пришел домой под утро и сообщил маме, что замаскированные под югославских моряков агенты иностранной разведки, спаивали его заграничным пойлом и пытались завербовать. Но наш патриотичный отец ушел от врагов, спрятался в подвале ресторана и спал там до рассвета, чем напрочь разрушил коварные планы шпионов.
Пока папа реанимировал уставший от борьбы с иностранной разведкой организм, я отправилась наниматься в услужение к капиталистам…