Не забывай, что тебя ждут

             

                1

          Металось пламя огромных чадных костров, разложенных по кругу. Клочья огня стреляли и хлопали на ветру, как плащ скачущего всадника, взметались к черному небу, застилая звезды. Из дымной темноты возникали люди в лисьих кафтанах, в бесшумных сапогах, бережно, словно пиршеские чаши, несли в обеих руках странные островерхие шапки. Лица их были скуласты и сосредоточены, красными точками вспыхивало бешеное пламя горящего бурьяна в их наискось прорезанных глазах. Трещал огонь, тихо ржали кони, получившие нежданный отдых, пронзительно, первобытно причитали женщины и терлись плоскими лицами о шершавую степь.

          Скифское племя хоронило своего князя.

          Вчера еще беззаботно резвился по степи молодой князь Скилур, названный так в честь знаменитого скифского владыки, устроив игрище с воинами племени. И самые сильные и ловкие из них не могли ничем превзойти своего князя. Скилур опускал поводья и его мохнатый, приземистый конь вытягивался в линию, летел к голубой полоске марева, где степь срасталась с небом. Выхватывал Скилур из расшитого красавицей женой колчана белохвостую стрелу, откинувшись, легко натягивал лук. Тонко гудела тетива, стрела исчезала, растворялась в блестящем небе. Но князь шептал коню «Хо!», перестук копыт сливался в сплошной рокот, будто били в огромный бубен, величиною со степь, и всадник, нагоняя стрелу, ловил ее налету и мчался дальше. И ветер доносил до него ликующие возгласы отставших воинов. А Скилур в избытке сил, еще более усложнил эту веселую мужскую забаву. Одну за одной выпустил он в самое небо две стрелы и вновь крикнул "Хо!" И снова трепетное тело жеребца, подхлестнутое окриком хозяина, распласталось над собственной тенью в бешеной скачке, стремясь превзойти самого себя. Догнал Скилур первую стрелу, словно выхватил ее из голубого колчана неба, устремился за второй, и вдруг рухнул конь. Тонкая нога его хрустнула, как былинка, влетев в нору, просверленную в столешнице степи домовитым сурком. Последнее, что увидел, падая, князь, крупно, прямо перед глазами – растрескавшуюся от зноя бурую землю.

          Шапка его слетела, теряя золотой бисер, далеко отпрыгнул упругий лук, дернулся отчаянный всадник и затих, разбросав руки, как в молитве.

          Когда подоспевшие спутники князя подняли тело, царственная голова неестественно мотнулась на вывихнутой шее, а вместо лица открылась потрясенным воинам страшная пыльная ссадина, с быстро проступающими яркими ягодами крови.

          Траурно трещали костры, фыркали и ржали кони, рвали в плаче волосы женщины. Суровые мужчины нескончаемой вереницей несли, словно кубки, отороченные мехом шапки, наполненные землей; они подходили к центру круга, означенного кострами, высыпали землю, надев угрюмо шапки, воздевали скорбно руки к черному небу и уходили в темноту, уступая место новым и новым. Ну крутых склонах насыпи, укладывали плетёные из камыша дорожки и поднимаясь по ним отсыпали её всё выше и выше. Землей засыпали они своего бесшабашного князя.

          Накануне утром его тело обрядили в лучшие одежды, облекли в стальную кольчугу и боевой пояс с верным мечом-акинаком и положили справа голубую с непонятными письменами по сияющему клинку и алым рубином на эфесе саблю, добытую в мимолетной схватке с сарматами. Левую руку Скилура укрыли чеканным щитом, кованным в про-копченных кузнях Тавриды. В изголовье в вековом порядке расставили золотую утварь с царскими яствами, чтобы дух князя мог подкрепиться, следуя неизведанной и трудной дорогой к богам. К ночи сотворили обряд, запалили костры, обнажили горько головы, и потянулась цепочка детей степи, чтобы укрыть землей прах погибшего.

          На следующий день, когда над серой степью выкатилось раннее бледное солнце, похожее на бронзовый щит, а где-то высоко засвистала степная пичужка, племя оседлало коней и покинуло прочь жуткое жестокое место.

          Остался в степи огромный черный курган, островерхий, как скифская шапка.

                2

          Если ехать от хутора Большого на Красный Хопер, то километрах в семи, влево от дороги выпячивается вдруг среди ровной степи здоровенной шишкой курган, словно закопанный на три четверти аэростат. Поросший, как и все вокруг до горизонта, мелкой белесой полынью и редким высохшим ковылем, изрытый сусликами, он заметен издалека, и в него, наверное, мутными июльскими грозами хлещут яростные молнии, потому, что выше места в степи нет. В жаркие суховейные дни, когда от зноя звенит в ушах, он плавает в синем пламени марева, как магнитный остров Свифта.

          Володя заинтересовался курганом после того, как учили в школе по истории дремучие времена, наполненные битвами, князьями и печенегами. Где-то среди страниц он ухватил фразу, и она запомнилась ему, что скифы, половцы и другие бродячие народы, хороня своих царей, оставляли в степях холмы земли, и что, благодаря именно этим вековым музеям и удалось ученым восстановить исчезнувшие было во времени события. Володя запомнил еще иллюстрацию в учебнике: там была изображена скифская золотая ваза с барельефом – бородатый скифский кочевник в дикой шапке, неудобно согнувшись, натягивает тетиву на лук. А чаша эта вместе с гребнем как раз была извлечена из кургана, кажется, где-то под Одессой.

          И тогда вспомнил Володя про здешний курган и сразу сообразил, что под ним похоронен скифский царь, не иначе. Он даже подпрыгнул от счастливой догадки и возбужденный поделился своей тайной с Мишкой, но тот сказал:

          – Держи карман шире.

          – Но ты подумай, – убеждал Володя, – Откуда же посреди ровной степи такая горища!?

          – Мало ли что! Я вон прошлый год к тетке в Белгород ездил, так там та-ких курганов знаешь сколько? Тыща! Может и больше. Так что же, по-твоему, под каждым царь да золотые чашки зарыты? Ага, жди!

Но Володя не успокоился, Он направился к учительнице по истории, Галине Андреевне. Та выразила сомнение, что вряд ли этот курган скифский, потому что скифы селились много южнее, а чей еще, она не сказала, отговорившись занятостью и неопределенным:

            – А, в общем, мало, ли что может быть.
 
            И добавила, чтобы Володя подучил развитие феодальных отношений в Западной Европе, отчего у Володи исчезла всякая охота продолжать беседу с учительницей.

            Потерпев неудачу у Галины Андреевны, он собрался написать в газету, но потом застеснялся, а вдруг это совсем обычный курган и только. Тогда он осторожно навел справки у стариков.

          – А хто его знает. Стоит себе и стоит, и при дедах стоял. Всегда он тут стоит, видно так надо.

          А кругом была степь, гладкая и ровная, как теннисный стол, и никаких курганов и холмов не было, кроме этого, округлого высокого и явно неслучайного. Там, наверное, похоронили кочевники своего царя, думал Володя. И положили рядом синюю шашку из дамасской стали и драгоценные золотые чашки. И рисовалось ему, что он как-то раскопал курган и достал изумительную саблю, кривой зеркальный клинок с алым камнем на рукояти. Вот он показал её Мишке, и у того лезут глаза на лоб от удивления и зависти, не смеет Мишка даже прикоснуться к драгоценному оружию. И все восхищаются Володей, и просит у Володи прощения Галина Андреевна, назвавшая его фантазером, и старики задумчиво качают головами, сжав кулаками бороды. А затем приезжает из Москвы на черной «Чайке» седой академик. Володя передаёт ему царскую саблю, а ученый жмет ему руку и говорит, что он, Володя, обогатил нашу науку, и все громко аплодируют, а Володю показывают по телевизору...

          Словно болезнь какая вселилась в мальчика, он прямо-таки бредил кочевниками, а по ночам ему стали сниться сны, непонятные, тревожные, наполненные диковинными всадниками, гортанными выкриками и злыми степными сечами.

          Предположение, что курган есть не что иное, как последнее убежище древнего правителя, переросло у Володи в непоколебимую уверенность.
И мальчик решил раскопать курган.

          Он представлял, что осуществление этой затеи – дело довольно-таки трудоёмкое, но жажда соприкоснуться со сказочной древностью, окунуться в легенду была настолько велика, что его не испугала предстоящая работа, и Вовка стал готовиться к ней.
 
          Собственно, особой подготовки для намеченной кампании не требовалось. Ему просто нужно было выбрать свободный день, а такой день ждать долго не пришлось, так как в школе занятия уже кончились.

          В ближайшее воскресенье, когда родители уехали в райцентр, Володя поднялся затемно, взял лопату и отправился в степь.

          Послерассветная степь была великолепна. Даже юный кладоискатель, возбужденный предстоящими необыкновенными открытиями, не мог не заметить очарования огромного пространства, настоянного на запахах высыхающих трав, насыщенного пересвистом жаворонков и теплым ветром. Воздух еще не потерял утренней прозрачности, солнце только набирало силу, и видно было далеко и отчетливо. Степь уходила, уводила взгляд вдаль во все стороны и лишь c севера упиралась в Быковскую гору, сиреневым бортом встающую за горизонтом. Белая, укатанная дорога лежала прямой, словно меридиан, лентой, и лента эта постепенно сужалась и исчезала на краю степи.

          От открывающегося вида веяло диким и неудержимым.

          Володя шел торопливо, спешил.

          Выбрав направление на купол кургана, мальчик, свернув с дороги, пошел напрямик к нему, бодро позванивая лопатой, пугая любопытных сусликов. Часам к восьми, когда от накаляющейся земли волнами стал подниматься разогретый воздух, делая небо белесым и собираясь в редкие игрушечные облака, Володя был у цели. Он остановился у подножия кургана. Курган оказался очень высоким и большим, его покатые бока были покрыты выгоревшей травой и рыжими глинистыми плешами вокруг суслиных нор.

          Володя окинул его взглядом, оценивая и примеряясь, затем бегом стал подниматься на вершину, и дыхание его значительно участилось, когда он оказался на верху. Мальчик отдышался и огляделся.

          Степь словно раздвинулась. Стало ещё шире и просторнее. Кругом была только степь, одна степь. Лишь в той стороне, откуда пришел Володя, смазанные расстоянием и рефракцией дрожали в горячем ветре еле заметные белые квадратики хат и черточки то-полей, да по невидимой отсюда дороге ползла маленькая, с козявку, машина, волоча за собой пышный неподвижный хвост пыли.

           Володя стоял на кургане среди разостланной тысячелетней степи, и, если не считать телеграфных столбов, выстроившихся вдоль дороги, вряд ли что изменилось за эти тысячи лет – так велика степь. И Володя стоял в центре этой огромной плоской окружности, ограниченной горизонтом, и над его головой, повторяя собою очертания кургана, поднималось столь же великое небо, мглистое у краев и синее до густоты в зените, с желтым цветком солнца. Черными самолётиками кружились в безбрежной синеве коршуны. А под ногами Володи, в глубине кургана лежала голубая и сияющая как это небо сабля скифского царя и золотые, как степное солнце, кубки богатырей. Володю от древних сокровищ, отделял курган. И мальчик с размаху воткнул лопату в тело кургана, в серую пыльную землю, открывая дорогу к своей мечте.

           Только теперь Володя осознал вдруг, какую огромную работу предстоит совершить ему, чтобы вернуть свет тому, что погребено десятки веков назад. За этот невообразимый срок дожди, ветры, зной спрессовали землю так, что она превратилась в монолит. Лопата вошла всего пальца на два.

          Прочно и надежно запрятало время тайны истории, и не силами подростка нужно было пробивать пути к ним.

          Володя не унывал. Он наметил контуры будущего шурфа, азартно принялся за дело, и вскоре стоял уже в широкой яме, рядом с которой рос небольшой курганчик свеже выброшенной земли. Самыми трудными были первые полметра, иссушенные, переплетенные нитями корней. Когда Вовка их преодолел, губы его почувствовали вкус пота, а на ладонях зазудели первые мозоли. Далее грунт, спрятанный от солнца и сохранивший весеннюю прохладу и влажность, стал мягче, но сил у землекопа осталось меньше. Володя сделал короткую передышку, затем с новой силой ринулся на курган.
          Он ожесточенно врывался в него, плечи его обливало жарой, соль разъедала глаза, саднило руки, а он долбил, долбил слежавшийся грунт, разгибаясь, выбрасывал его на поверхность, вновь шуровал лопатой, швырял комья вверх, ухал, тяжело дышал, сантиметр за сантиметром продвигаясь вглубь. Остановился Володя, когда заныл позвоночник, и набрякшие руки уже не держали лопату. Он уселся на край ямы и отер пот с лица. Видимо было уже часа два, солнце стало беспощадным, а на горизонте вспухали сиреневые снизу вороха кучевых облаков. Володя оценивал сделанное. Было очевидным, что добраться до цели – дело не одного дня, но мальчик ни на минуту не расстался со своей уверенностью в успехе предпринятого. «Чем больше я буду копать каждый день, тем быстрее кончу» – решил он и снова спрыгнул в яму. Он устало махал лопатой до тех пор, пока не почувствовал, что страшно хочет пить, и сразу же вспомнил, что он ничего кроме лопаты с собою не захватил.

            – Ах, я дурак! – обругал себя Володя, стараясь что-нибудь придумать. А приду-мать ничего было нельзя, потому что он был в степи. Надо было идти домой. Тем более с севера вставала тяжелая гремучая туча, и степь в той стороне потемнела. Видно было только, как набухает и медленно передвигается, лениво раскачиваясь, светлый на серо-синем фоне неба столб пыли.

           – Эге! – сказал озабоченно Володя, когда туча дыхнула вдруг свежестью, надел рубаху и стал спускаться с кургана. Он торопился, хотя было ясно, что дождя не миновать. И дождь быстро настиг мальчика. Сначала ветер мягко и плотно толкнул его в спину, проник под рубаху, взъерошил волосы. Степной мусор зашевелился, задвигался, зашелестел. Потом капнуло раз, другой, и вдруг капли застучали часто и глухо о землю, подымая мягкую пыль, ударили холодно по плечам, по лицу. Хлынул дождь плотный, густой, ничего не стало видно – одни белые нити, протянутые наискосок. Вверху легонько сухо надломилось и оглушительно протяжно треснуло, и одновременно вспыхнуло очень ярко, и Володя побежал, прикрывая лицо лезвием лопаты, как щитом.

          «И то хорошо, – радовался Володя, – земля будет мягче!».

          На следующее утро, несмотря на тупую, сковывающую малейшее движение в каждой мышце боль, Володя вновь отправился в степь. Эпикировался он на этот раз основательно, взял с собой воду, еду, рукавицы. Добравшись до кургана, он вначале осмотрел результаты вчерашнего дня, и, не торопясь, взялся за дело.

          Теперь Володя работал несколько иначе. Он не выкладывал всех сил сразу, а орудовал лопатой размеренно, ритмично. Грунт от вчерашнего ливня размяг, на дне ямы еще поблескивала не высохшая грязь. Это облегчило задачу. К концу второго дня яма была ему уже по плечо, и Володя понял еще одну ошибку, Яма была узка и землю выбрасывать из нее становилось все неудобнее. Это несколько огорчило землекопа, пришлось расширять её, и он занимался этим и весь следующий день. Сделал уступы, чтобы удобнее было вылезать из ямы, отбросил землю от края, словом провозился до вечера.


                3

           Больше Вовка к кургану не приходил. Приехал отец, привез новость: его перевели работать в Даниловский район, и они уехали из Большого.


                4

           Кандидат архитектуры, Владимир Петрович Любимов, впервые за много лет ехал в отпуск в Большой, в степной казачий хутор, где проходило его детство. Он давно сюда собирался, но каждый раз маршруты были иными: Соловецкие острова, Кижи, Суздаль, заграница… В это же лето он твердо решил поехать в Большой, хотя из родственников у него здесь осталась только двоюродная тетка Даша, знакомых он уже забыл. Но все-таки, как-никак, здесь он родился, и его, как и всякого, подсознательно тянуло в родные места, хотелось хоть раз выйти утром в степь, окунуться в злое горячее солнце, услышать степные запахи. Он так и не влюбился в книжную красоту берез и лугов Подмосковья, в неустойчивое капризное лето. Из-за чего даже как-то поссорился с женой, позволив себе не разделить её восторги в одной из загородных прогулок.

           – Это ты в степи не была, – сказал он ей.

           Поэтому километров за сто до цели он свернул с автострады, обсаженной лесополосами, закрывающими обзор, на проселочную дорогу. Так было значительно ближе, и давало возможность увидеть все великолепие открывающегося пространства.
И вот они в степи. «Лада» быстро катила по дороге. Любимову было легко и хорошо, погода стояла отличная, ничто не утомляло глаза. Под капот убегала бесконечная степь. Жена сидела сзади, обмахиваясь газетой, и скептически комментировала окружающий пейзаж.

           – Ну и что?  Жара, пыль и бурьян. Вот и все прелести!
 
           Владимир Петрович не возражал, ничто не могло испортить его настроения. Они уже приближались к Большому, где его обещали встретить тетя и Геннадий, его товарищ по школе. Любимов перед отъездом написал ему, просил «уделить внимание», на что тот откликнулся с необычным энтузиазмом, обещая и рыбалку, и застолье.

           – Долго еще? – спросила раздраженно жена. – А то мне уже надоела жарища! – Вера, не хотела ехать куда-то в неизвестность и, уступив настояниям мужа, чувствовала себя недовольной и чужой.

           – Скоро, – ответил Любимов.

           В самом деле,  далеко впереди засинела полоска деревьев.
 
           – Скоро должен быть и курган, – дрогнув, вспомнил Владимир Петрович, и огляделся поспешно.

           – Да вон же он!

           Любимов круто повернул вправо, и машина, шелестя шинами, подпрыгивая на бугорках, помчался к далекому ещё, так хорошо и больно знакомому Владимиру Петровичу, кургану.

           – Ты куда это? – недоумевающе крикнула жена, наклонившись вперед и оглядывая местность.

           – Сейчас. Помнишь, я тебе рассказывал?

           Любимов гнал машину, возбужденно всматриваясь в знакомый с детства силуэт кургана, нисколько не изменившегося. И вдруг защемило в груди, заколотилось сердце, словно взглянул Владимир Петрович в волшебное окно и увидел самого себя мальчишкой – на вершине вырисовывалась на фоне неба крохотная детская фигура.

           Фигура эта стояла неподвижно, словно всматриваясь, затем замахала руками, и вдруг, словно из-под земли, выросли с нею рядом еще одна, покрупнее.

           Любимов подъехал, вышел из машины. На кургане стояли два мальчика, видимо братья, они были очень похожи друг на друга. Младший, лет семи, с любопытством смотрел на автомобиль, старший поглядывал колюче, отчужденно, словно ему помешали. Любимов поднялся к ним. Так и есть. Мальчишки копали курган. У Любимова вдруг запершило в горле, и острая зависть к ним заворочались в груди.

           – Здравствуйте! – сказал он.

           – Здрасть, – ответили братья в разнобой и вновь настороженно уставились на странного приезжего.

           Любимов помолчал, огляделся. Ребята видимо взялись за дело всерьёз.

           Они значительно расширили и углубили старый шурф, притащили лестницу. В яме поблескивали две лопаты, одна совковая. Рядом с ворохом еще влажной земли лежал велосипед, прикрытый плащом, узелок с едой, старый пиджачок.

           – Чьи будете? – спросил Владимир Петрович.

           – Ну, Крюковы, – ответил старший, стараясь понять, что этому городскому тут надо.

           – Скифскую саблю ищите? – вдруг спросил Любимов шепотом, как заговорщик.

           Старший замешкался, ковырнул ногой ком земли и взглянул исподлобья.

           – Не, печенеговскую! – выпалил младший.  – Так в книжке написано. И щит тоже.

           Владимир Петрович опять умолк, закурил задумчиво. Все всплыло в его памяти, мальчишеская неосуществимая мечта его, горячие сны, детская устремленность и уверенность. Вспомнил, что после переезда в Даниловку каждое лето он просился у отца съездить в Большой, надеясь довести до конца начатое, извлечь заветную саблю. Но так и не получилось. Так и остались сокровища под землей, думал он тогда, но вот, оказывается, другой мальчишка, такой же настойчивый и целеустремлённый, с насупленными бровями упрямо долбит древний курган, ища скифскую саблю.

           Владимир Петрович решительно вмял окурок в землю и спросил:
               
           – Помочь?

           Старший мальчик недоверчиво посмотрел на Любимова, отрицательно покачал годовой, но взгляд его потеплел.

           – Да ладно, мы сами.

           – Вы уже устали, а я немного разомнусь, – примирительно сказал Любимов, закатывая рукава и направляясь к яме. Жена, оставаясь внизу и хмуро наблюдая за мужем, видно поняла его намерения.

           – Володя, да ты что выдумал?  – резко окликнула она его. – Не забывай, что тебя ждут! – выделяя слово «тебя». И в голосе у нее было столько раздражения и обиды, что Любимов понял, это – ссора. Он крякнул, махнул рукой и медленно, с сожалением, произнес:

           – Ладно, хлопцы, не буду мешать вам. Работайте.

           Потом еще чуть постоял, окинул тоскливым взглядом степь, попрощался с маль-чиками и медленно опустился вниз.


                5

           Остаток дня, как всегда в таких случаях, прошел сумбурно.

           Встретила гостей тетя Даша, предупрежденная телеграммой. Вскоре пришли давние соседи Любимовых, школьный товарищ Владимира Петровича с женой. Началась суета со знакомством и раздачей подарков, расспросы о здоровье, снабжении, ценах. К вечеру накрыли стол во дворе под дубом с густой кроной, который за время отсутствия Любимова стал кряжистым и разлапистым. На ветке дуба моталась лампочка с жестяным отражателем, вокруг которой вились мошки и мотыльки.

           Было много чего выпить и закусить, были разговоры о работе, об умерших родственниках, об урожае.

           До песен дело не дошло, и часов в десять гости разошлись.

           Постель себе Владимир Петрович попросил приготовить на веранде, где было прохладней, да и машина вроде бы под присмотром. Заснул он сразу, но сон был тревожный, с обрывками каких-то диких видений с конским топотом, мельканием всадников и факелов. И под утро Любимов проснулся, долго лежал с открытыми глазами, затем встал, вышел во двор. Было еще темно и звезды горели ярко и густо, вдали перебрёхивались собаки, начали перекличку первые петухи.

           Владимир Петрович постоял, покурил и решил сходить на речку Тишанку, которая текла недалеко от дома на окраине хутора. Он вспомнил, как в юности, они ватагой ходили ночью купаться в теплой, парной воде.

           Над рекой плыл белый туман, сквозь который проблескивала вода, и чернели камыши. До рассвета еще было далеко.

           Любимов посидел на берегу, потом сбросил одежду и вошел в воду. Речка была мелкая, пацанам – раздолье, а взрослому по грудь. Он долго плескался, нырял, сделал несколько энергичных гребков и выбрался на противоположный высокий берег. Он сел на жесткую траву и посмотрел в сторону хутора. Там было темно, не различалось ни деревьев, ни домов, не видно было огней. Стало совсем тихо, неслышно было поздних ночных машин, умолкли бессонные собаки. Он поглядел на небо. Звезды, крупные южные звезды, висели головой, как яркие, блестящие елочные игрушки, млечный путь, словно огромная в полнеба кисейная шаль, парил в вышине.

            Любимов огляделся. На севере со стороны степи небо было темным без звезд, даже черным. «Туча» – подумал он и вдруг обнаружил, что туча быстро движется, поглощая звезды. «Ничего себе, пожалуй, дождь влупить может!» – отметил он, но не двигался, а продолжал наблюдать, как чернота надвигалась, и ночь становилась темнее, хотя уже близился рассвет.

            Когда туча закрыла небо над головой, Любимов встал, и в это время яркая вспышка, синий разряд, с каким-то медленным мучительным треском разорвал черноту и пространство от горизонта до горизонта, ослепив и оглушив все вокруг. Тугой удар плотного воздуха лишил Любимова дыхания и едва не сшиб с ног. Он, невольно зажмурясь, долго стоял, ожидая повторной вспышки, грома, дождя, слепой и оглушенный. Очнувшись, он не увидел ничего вокруг, даже звезд и не услышал ничего, кроме собственного учащенного дыхания. Он не знал, где север, где юг, где река, а где хутор. Наконец, с той стороны, куда было обращено его лицо, темнота стала смягчаться – то ли рассеивались тучи, то ли начинался рассвет. И там стали заметны редкие и красные, как искорки от костра, огоньки. Владимир Петрович, осторожно ступая по невидимой земле босыми ногами, стараясь не споткнуться и не оступиться, пошел на огоньки, которые увеличивались, будто двигались навстречу. И густая, почти абсолютная тьма рассасывалась, и стали возвращаться звуки – смутный, невнятный шум. И еще ничего не видно было, кроме неровно горящих красных огней, похожих на пламя факелов, но из непонятного шума уже вспыхивали, как галлюцинации, отдельные звуки – чьи-то голоса, звон, отдаленный топот. И уже понятно стало Любимову, что впереди, похоже, его ждет большое количество людей и лошадей. Это нисколько не испугало его и не удивило, а лишь пробудило радостный интерес, и он ускорил шаг.

           Он уже видел этих людей, вернее темную группу, живую массу, освещаемую факелами. И вот сквозь надвигающийся шум выкатился навстречу Любимову ровный, смягченный степными травами рокот копыт, и в синей темноте проявился силуэт всадника в островерхой шапке. Всадник подъехал к Любимову, ведя на поводу коня. Незнакомец что-то прокричал неразборчивое, соскочил на землю, подошел к Любимову и набросил ему на плечи лисий кафтан.

           Их окружили новые конники, радостно лопоча.

           И опять не удивился Владимир Петрович, и сон его будто продолжался. Он не задумывался над тем, что с ним происходит, почему и как это возможно, по чьей жестокой воле или приказу, – для него нынешняя ночная встреча казалась естественной, даже обыденной. И Любимов, который отродясь, никогда не прикасался к лошади, вдруг одним махом взлетел на коня, и все они с гиком и свистом помчались в степь, в темноту, в неизвестность.
           Больше Любимова никто никогда не видел.