Тайная связь
Ручка была самая обыкновенная, то что называется – копеечная. Служила она в сбербанке, при окошечке в стеклянной перегородке. Сколько чеков она подписала, сколько денежных купюр при ее посредстве перекочевали из банковского сейфа в кошелек и обратно! Но она ничего с этого не имела, так и оставалась копеечной. Однако ничуть не завидовала Фирменным Ручкам, обитавшим по ту сторону стеклянной перегородки, хотя их и коснулся современный дизайн, и тулово их было украшено изящно выведенными золотыми буквами, свидетельствующими об их родовитом происхождении. Но эти Ручки, гордо звавшие себя «подарочными», знали одни и те же руки, а после работы – тесное ложе дамских сумочек. А копеечная постоянно знакомилась с новыми людьми, и ей интересно было по рукам определять их занятие: вот она уперлась в канцелярскую мозоль на среднем пальце – ясно, чиновник; задубевшие пальцы с черным ободком вокруг ногтей – вероятно, станочник с соседнего завода; тонкие, нежно пахнущие духами девичьи пальчики… От волнения шарик в стержне начинал кругом идти. Разве тем, Фирменным, доступны были такие возвышенные переживания?
Одно, признаться, огорчало скромную Ручку в ее удачно сложившейся судьбе: крепкой нитью шпагата она была привязана к железной стойке. Нет, это не связывало ее по рукам и ногам, не ограничивало ни в действиях, ни, по сути, в жизненном пространстве. И всё же сам факт, что ее существование неотделимо от, пусть хотя и длинного, а всё же поводка, стеснял ее душу. Но, продолжая общаться с людьми, Ручка сделала важное для себя открытие: ведь каждый из них тоже привязан нитью к своей индивидуальной стойке.
После такого открытия Ручка внутренне воспрянула и с радостью принялась подписывать чеки, потому что они принадлежали людям, с которыми ее, оказывается, связывала не только тайна вкладов.
Не возгордись!
Шариковая Ручка резвилась на просторном белом листе, словно на зеркальной глади катка, легко скользила, порхала, а то кружилась в фуэте, представляя себя прима-балериной в волнующем свете юпитеров. Здесь, на письменном столе, ей не было равных. И когда Шариковая Ручка непредвиденно столкнулась с препятствием, возмущение ее не знало предела: кто посмел встать на ее пути?! Препятствие оказалось мраморной доской Чернильного прибора, забыто приютившегося на краю столешницы. Когда Шариковая ручка разглядела его, он ничего кроме сочувствия у нее не вызвал. Она, напрягшись, сдвинула с одной из чернильниц крышку, напоминавшую древний шелом, и под ним обнаружила что-то вроде кратера давно потухшего вулкана. Жерло кратера было покрыто окаменевшей, зеленовато-золотисто мерцающей магмой. Таким же таинственным светом отливали перья, венчавшие толстые, на вид такие неуклюжие, Деревянные Ручки. Они давно уже были не у дел, и Шариковой Ручке показалось, что они по-стариковски подремывают, в то время, как она, распираемая энергией, оставляет свой нетленный след на совершенно белом листе Истории.
Но неожиданно она услышала в полной тишине музейного помещения, где всё это происходило, слабый, скрипучий голос перьев: «А какая каллиграфия была! Какой нажим! А наши росчерки – это же было Искусство…»
Смешно было Шариковой Ручке слушать их воспоминания. Она-то знала, что является проводником прогресса, чудом современной техники, унифицировавшей линию, ведущую в будущее, за край листа, освободив ее и от нажима, и от поэтических росчерков, и от прочих «архитектурных» излишеств. А Чернильный Прибор? – да скоро о нем никто и не вспомнит! Да как он мог себе такое позволить – возникнуть на ее светлом, всепобеждающем пути?!
И отведя душу, Шариковая Ручка вновь принялась порхать из конца в конец белого листа, как по балетной сцене или по зеркальной поверхности катка. Но вдруг она споткнулась, заскребла о бумагу, будто под ней оказалась шершавая бетонная плита. «Неужто ль и я исписалась, как те нелепые Деревянные Ручки? И мне предстоит стать музейным экспонатом?» – подумала она, на минуту представив, как будет верховодить среди них, как они будут подхалимничать перед ней и угождать ее желаниям. Но недолго пришлось ей пребывать в мечтах, потому что ее тут же смахнули с письменного стола, отправив в корзину для ненужных бумаг.
А в этот момент разразился ливень, и потолок над Чернильным Прибором стал протекать (ибо музеи у нас содержатся по «остаточному принципу»). Вскоре магма в кратере чернильницы ожила и превратилась в забытые всеми анилиновые чернила. И перья стали прыгать в них, окунаться, резвиться! И скользить по бумаге – то легко, то с нажимом, выписывая вензеля, как фигуристы Белоусова и Протопопов. То-то был у них праздник души!
Наконец-то порядок
Красно-синий Карандаш относил себя к особой, руководящей касте. И все Карандаши, из поколения в поколение, отзывались и о нем, и об его приемниках с традиционным почитанием. Так бы, вероятно, продолжалось и впредь, если бы не случилось непредвиденное. Кто мог предположить, что Красный и Синий заспорят меж собой?! Столько лет жили, можно сказать, одной плотью, а тут не поделили власть: Синему показалось, что Красный – много на себя берет! Что ни важнейшая резолюция – «Срочно!», «Разобраться и доложить!» – то непременно Красный тут как тут. А если резолюция не первейшей важности (вроде – «Согласовать» или «Отказать»), тогда Синему работа. Надоело Синему быть на вторых ролях, и теперь он всегда оказывался под рукой, когда выносились самые ответственные решения.
Что тут за путаница началась! Все же до сих пор знали, что бумагу, подписанную Синим, можно и под сукно положить, не читая. Вот и получилось, что судьбоносные документы остались без движения. Вся жизнь общества в Карандашнице через пень-колоду пошла: точно на неуправляемом перекрестке враз отменили правила уличного движения. Красно-синий забыл про свою руководящую роль: не до нее, когда между собой вести политический спор надо. А после – и вовсе спор перерос в борьбу за власть.
Воспользовались тут безвластием Простые карандаши, и ну, устанавливать в Карандашнице собственную власть. Каждому суверенитета захотелось, да еще и столько – что и унести с непривычки совсем не под силу. Все вдруг заметили, как в Карандашнице тесно жить, а те, кто из нижестоящих товарищей, – возроптали: вспомнили, что они, затертые вышестоящими, и света-то белого не видели, а если и видели, то лишь исполняя свою черную работу. И вообще – впредь они не какие-то там товарищи, а господа! И отныне не признают красно-синию диктатуру.
Никто и не заметил, как Карандашница превратилась в сплошную митинговую площадь. И уже на резолюции просто перестали обращать внимание: что красные, что синие – одинаково до лампочки. Да и как их исполнить, когда сегодня Синий наложил резолюцию, а завтра Красный ее отменяет. И наоборот.
Нет резолюций – и работа остановилась. А нет работы – и жить не на что. Взбунтовались отдельные Карандаши, стали лозунги выбрасывать о всекарандашной стачке.
И возникла в Карандашнице революционная ситуация. А ею не преминули воспользоваться Коричневые карандаши, о существовании которых раньше никто и не догадывался. Они быстро всех построили по ранжиру, а тех, кто вышел из ряда вон, – рассчитали («как сибирская чека рассчитала Колчака…»).
– Наконец-то в нашей родной Карандашнице порядок установился, – удовлетворенно, с благодарностью в голосе сказали и Простые карандаши, и Серо-буро-малиновые.
И даже Красно-синие, в надежде договориться с Коричневыми, поддержали это мнение.
Кто не работает – тот не тупеет
Казалось бы, только очинят Карандаши – острия их при этом становятся тоньше, чем кончик иглы медицинского шприца – да стоит потрудиться им немного и – глядишь, опять их надобно затачивать.
Но был среди них один, который никогда не тупился, его никто не очинял, и поэтому он свысока взирал на укороченных (в процессе заточки) коллег. И позволял себе в узком кругу пренебрежительно отзываться о них:
– Тупы, как сибирские валенки!
Карандаши из ближайшего его окружения хихикали в ответ, и простым трудящимся Карандашам спешили внушить, какой же их Вышестоящий Карандаш не просто умный, а остро-умный!
Простые трудящиеся Карандаши, слыша это вседневно, давно уж не сомневались в остроте ума своего Верховного Карандаша. Тем более, что они всё тупились и тупились в работе, а их приходилось всё очинять и очинять, всё укорачивать и укорачивать, и Острый Карандаш поднялся над ними на недосягаемую высоту. Он уже не слышал, о каких чаяниях и надеждах они там, внизу, шепчутся между собой.
Только однажды до его слуха невольно долетело, как один Тупой карандаш, охмелев от личного мужества, заявил на собственной кухне:
– Кто не работает – тот не тупеет.
Вскоре тот Карандаш куда-то исчез из Карандашницы, и его товарищи по трудовому коллективу лишь молча строили догадки об его дальнейшей судьбе. А сами продолжали укорачиваться, пока их всех не отправили на заслуженный отдых.
Когда же оказалось, что и работать уже некому, вспомнили о Великом Остром Карандаше. Необходимо было предначертать магистральную, историческую, единственную на все времена линию, ведущую к уже видимому горизонту. И тут обнаружилось: Острым Карандашом невозможно провести линию – он был настолько тверд, да и, пожалуй, твердолоб, что мог только рвать бумагу.
Огрызок
Карандаш вконец изработался. Потому однажды ткнули его в Карандашницу, и постарались забыть о нем. Да и сам он не стремился высовываться. Тем более, что над ним маячили, уподобляя себя готическим шпилям, Молодые карандаши. К нему они относились пренебрежительно: «Путается тут под ногами!» А один подвыпивший Карандаш-дылда как-то, споткнувшись об него, выразился: «У-у, огрызок…»
Шли годы. Молодые карандаши к этому времени перелопатили гору бумаги. Все они заматерели, добились больших чинов, уже мало работали, но много гордились содеянным. А о Карандаше-ветеране даже в порядке профсоюзного шефства вспоминать перестали.
Так бы не вспомнили о нем никогда, не случись в канцелярии протечка. Протечку, правда, устранили, но в помещении еще долго сохранялась сырость. И выяснилось, что вся гора наработанных бывшими Молодыми карандашами рукописей превратилась в макулатуру: выведенные ими строчки лишились прежней четкости, размокли, а после и вовсе утратили смысл.
Зато давнишние листы, что, точно Огрызок, были небрежно упрятаны под спудом у времени, неожиданно приобрели яркость, как будто их поместили не в сырое помещение, а в проявитель, будто они были написаны не Карандашом, а чернилами.
Тогда бывшим Молодым карандашам стало стыдно: ведь эти ожившие листы были написаны им, Огрызком, которого когда-то уважительно называли Химическим Карандашом.
Незадача
Жили в Карандашнице два сословия. Одни Карандаши – лощеные, с иголочки, как будто их и не касалась рука человеческая. Другие – с затупленными, а то и сломанными грифелями – с нижнего конца, а с верхнего – в щербатинках от зубов – тех, что грызут гранит науки (решая ли задачки из школьного учебника, мудрствуя ли над задачами государственными: ведь последнее – тоже наука, о чем мы прочно забыли). Лощеные несли себя с достоинством, как потомственные аристократы, еще не познавшие революцию. К обгрызенным они относились, как можно относиться лишь к мужику с вечно обгрызенными ногтями. Такого к благородному обществу и близко нельзя подпускать – он может только шокировать чистую публику.
Первые в своих роскошных нарядах входили в свиту, блистали на балах, присутствовали на торжественных приемах. Правда, в жизни своей они так и не решили ни одной сложной задачи.
Мастер Фло
Как-то поселился в Карандашнице Фломастер. Карандаши приняли его за инопланетянина. Относились к нему с почтением и даже с некоторым подобострастием: перед иностранцами и то чуть ли не холопами себя чувствуем, а тут – инопланетянин!
Фломастер, который среди своих братьев-фломастеров считал себя скромным мастеровым, попав в среду Карандашей, взиравших на него с восторгом, не выдержал славы – возгордился!
– Эй, вы, обрубки деревянные! Как вы до сих пор не поняли, что вы – безнадежно устарели. Разве от вас дождешься такого сочного цвета, который могу дать только я, разве кто из вас может чиркнуть поклонницам такой эффектный автограф, который способен подарить лишь я – единственный!
Карандаши внимали ему, всё больше осознавая свое бесконечное убожество. А Фломастер распалялся всё больше, жирными росчерками подкрепляя свое высокое искусство, пока самый маленький Карандашик, еще не успевший от взрослых усвоить самоуничижение перед иностранцами, а равно и перед инопланетянами, не задал ему звонким голоском по-детски наивный вопрос:
– О великий мастер Фло, а тоненькую-тоненькую линию, вот как я, ты сможешь провести?..
С той поры у Карандашей и появилась поговорка: «А король-то гол!»
Так проходит земная слава
О нем было лишь известно, что попал он в Карандашницу прямо из руководящего кресла (недоброжелатели говорили – из руководящего кармана). И хотя он утратил связь с руководством, но прежний блеск оставался при нем. Карандаш, который важно отрекомендовался своим коллегам Цанговым, был перетянут в области талии широким золотым поясом и ослеплял роскошным нарядом, изобилующим сверкающими деталями. Карандаши почтительно склонялись перед ним, а Цанговый принимал их почтение как должное. Он дипломатично скрывал свое презрение к ним, когда видел, как с них снимают стружку. Сам-то он не унижался до общения с Точилкой.
Когда бы Цанговый был пенсионного возраста, ему бы хватило славы до конца дней. Но кто-то из любопытных заглянул в его личное дело и обнаружил, что он еще пребывает в трудоспособном возрасте. Тут же оживились недоброжелатели, которые, как бы ненароком, вспомнили об уголовной ответственности за тунеядство (а дело-то было еще в советские времена). Пришлось Цанговому вновь соприкоснуться с бумагой. Но сколько он над нею ни работал, от его стараний не оставалось ни следа. И как Большой Палец ни давил на него, Цанговый лишь растопыривал свои щупальца, так похожие на пальцы, и делал хватательные движения, так роднившие его с человеческой особью. Но хватал он только бумагу, а не грифель, который, оказывается, в нем давно уже отсутствовал.
С той поры он утратил со стороны обычных Карандашей былое преклонение, поскольку те неожиданно открыли для себя, что в жизни важна не форма, а содержание.
Наушник
Служил Карандаш у Столяра. Работу свою выполнял профессионально: что по линейке, что по лекалу – всегда четкие линии проводил, никогда не пытался выступать с собственными творческими инициативами, за что Столяр его и ценил. Более того – он даже приблизил Карандаш к себе: проведет линию – и за собственное ухо его прячет. Карандашу понравилось занимаемое высокое положение. Знакомым он стал рассказывать, что в столярном производстве ему теперь отведена головная роль. Но про себя-то знал, что Столяр может его ткнуть в общую Карандашницу и заменить любым другим мягким Карандашом. А он во что бы то ни стало хотел остаться на высокопоставленной должности. Сама судьба ему подсказала, как этого добиться: уж коли ты прописался за ухом, то в самый раз тебе заняться заушательством. Ведь замечено – начальство всегда наушников любит.
И, право, Столяр с полным вниманием стал выслушивать конфиденциальную информацию о том, какой Карандаш что о нем в Карандашнице думает. И принимать в связи с поступающими сведениями соответствующие меры – перетасовал всю Карандашницу, многие Карандаши под благовидным предлогом в стружку пустил.
А Карандаш-наушник, вдохновясь, всё новые версии ему нашептывает. И каждая всё более интригующая. Ну, не Карандаши, а хорошо законспирированные заговорщики! Столяр стал много времени уделять разоблачительной деятельности, и когда брал пилу, то уже думал не о том, чтобы она следовала предначертанной линии, а лишь о коварных кознях Карандашей. Это продолжалось до тех пор, пока однажды Столяр, пребывая в раздумиях о достойных репрессивных мерах, не снес себе пилой палец. Не так, чтобы целиком, но ровно настолько, чтобы в шоке отключиться на миг от наушательского нашептывания Карандаша. И в это момент Столяр явно увидел – вся его последняя работа выполнена вкривь-вкось, что за ним никогда раньше не водилось. Да и Карандашей он почти всех лишился. С кем же работать ему придется, когда Карандаш, который он держит при себе, за ухом, до предела износится? Впрочем, Столяр решил не дожидаться его естественного конца, а в сердцах выхватил его из-за уха и зашвырнул в стружку, предназначенную для изготовления лревесностружечных плит.
Об этой истории знают многие Карандаши, и теперь, будучи воткнутыми за ухо, они уже не рискуют наушничать.
И Цветные карандаши поблёкли
Цветные карандаши хвалились друг перед другом своей яркостью, обнаруживая в книге цветные вкладки. «А ты как сюда попал?» – снисходительно обратились они к Простому карандашу, которого не ожидали здесь встретить. «А я подчеркиваю в книге яркие мысли», – просто ответил Простой карандаш. И Цветные карандаши поблёкли перед ним.