В Кубанской станице, где живёт моя многочисленная родня, есть события, с особым отношением к ним людей – это свадьбы и похороны. Для многих пожилых станичников и станичниц они своего рода способ избавления от одиночества.
Приехав однажды в отпуск, встречаю дальнюю свою родственницу - старую, сгорбленную, но никогда не унывающую Петровну. Поздоровались, обнялись.
- Как жизнь Петровна?
- Та пайдёть! –промокает она концом полушалка заслезившиеся от радости глаза. – Ото ж вчёра с соседкой Лушкой были на свадьбе. А сёдни, с утра, пошли с нею на похороны Нюськи Давыденковой. Давно уже хвораить. А тут сказали: померла, похороны. Пришкрёбали, а она – живая. Ну, посудачили, пагаварили и обратно по своим хатам.
Слова «а она –живая» Петровна произнесла нейтрально: не обрадованно и не сокрушённо. Речь, мол, о самом обыкновенном: о суетности жизни и неизбежности её конца.
* * *
Станичница Евдокия вдруг увидела во сне живым и здоровым своего покойного мужа Михаила. Всплеснула руками в том сне и, не найдя ничего другого, с ходу спрашивает:
- Миша, што же вы там, на том свете делаити?
Покойник:
- Хаты белим!
Странно: в жизни Михаил побелкой хат никогда не занимался. Меж работой трактористом пил по-чёрному, куражился, а протрезвев, ходил и каялся перед всеми.
* * *
Моя свояченица, набожная Настя, зашла в дом, в котором, мучаясь, изнемогая уже много дней и ночей, умирал и никак не мог высвободить Господу свою душу древний, немощный Пантелеймон.
- Дайте мне молитвенник, - попросила Настя.
Стала читать вслух при зажжённой ею же свече. По мере читки молитв и таяния под язычком пламени пахучего воска, страдающий всё более успокаивался. Перестал стонать, бредить несвязанными речами, потом и вовсе впал в сон. Задышал ровно и умиротворённо.
…Вечером к Насте прибежала жена Пантелеймона:
- Преставился! – сообщила она. – Царство ему небесное!.. Прошу тебя, Анастасия, приходи заупокойные молитвы ему прочитать.
* * *
Размышляя над этими историями, вспоминаю случай с писателем Фёдором Абрамовым. В северной глухой деревеньке зашёл он как-то к приболевшему почти столетнему старику. Тот, узнав писателя, вздохнул и со слабой улыбкой сказал: «Пишут, умничают, а всё сводится к четырём словам: жизнь, смерть, правда, ложь». Я же дерзнул выразить это четверостишием:
У бытия своя основа.
И что о нём не расскажи,
Всё сводится в четыре слова:
О жизни, смерти, правде, лжи.
Фото автора.