Ее странные примечательные руки. Мне необходимо было смотреть на них, цепляясь взглядом за каждое их несовершенство. Длинные жилистые пальцы, длинные черные ногти. Каждое рваное движение этих пальцев было жестким. Если бы они сомкнулись у тебя на шее, осталось бы только молиться об искуплении грехов. Скованная гибкость этих кистей притягивала. Скользнув взглядом единожды, уже не можешь позволить себе пропустить ни одного движения, это было бы безбожно.
Почему-то хочется сказать, что эти кисти мучились.
Мы сидели рядом, на пионерском расстоянии, а я все кидала и кидала невзначай взгляды на ее пальцы, сжимающие карандаш. Они то расслаблялись, то сжимались в нечеловеческом захвате и начинали ходить ходуном, что-то записывая. Нетерпеливо, прилежно, выдавливая из бумаги душу.
Больное воображение не заставляет себя долго ждать и услужливо преподносит картины этих рук в действии. В определенном действии. Во всем известном действии.
Бумага кричала и корчилась от боли, а я томно прикрывала глаза и как можно незаметнее выпускала лишний воздух из легких.
Моя нога почти всегда лежала сверху ее ноги, когда мы сидели за одним столом. Но мне даже так казалось, что расстояние между нами было пионерским. Когда дело касалось ее, понятие «расстояние» как-то очень бледнело, не хотелось и вовсе помнить о его существовании. Надо было, чтобы нога давила как можно сильнее, чтобы исключить любую малейшую вероятность убийственной отстраненности. Лучше перетерпеть боль от продавленной до синяка кожи, чем от продавленной души.