Тамара Коломоец
Она всегда была в чёрном, с чужого плеча, стареньком мужском пиджаке. Чаще в ватных брюках и кирзовых сапогах. Невысокая, с болезненно-жёлтым, испещрённым морщинками лицом. Курила. И голос был глуховатый.
В то время она уже не работала. Жила на первом этаже аспирантского общежития рядом с мужским туалетом в узкой комнатке, выходящей единственным окном на унылую часть двора. Какая-то отчуждённость и неприязнь ко всем и всему ощущались мгновенно, стоило коснуться её, заговорить. Муж мой был у неё исключением.
Доброжелательный ко всем, он ещё аспирантом снискал и у неё уважение, которое потом и на меня распространилось. И из редких встреч, чаще в кубовой, где тепло и уютно,где трещали дрова и располагали к разговору, представился нам путь Анны Григорьевны,который и привёл её сюда, где она жила безрадостно и беспросветно.
На что жила – не знали, а только пенсию не получала точно. Отказалась от неё, так как определена была ей как больной психически.
А всё обрушилось, исчезло сразу: радости, надежды. Безжалостная, жестокая война началась, когда Ане едва девятнадцать исполнилось. Сразу на фронт запросилась. Окончание института на потом оставила. Да и физик она почти уже. На войне пригодится. Так размышляла, дожидаясь на фронт отправки.
Маленькую, но отчаянно-смелую, чаще за мальчишку её принимали. Всю войну она была связистом, таская нелёгкую свою сумку под свист разрывающихся рядом снарядов. И... не задело, не задело даже... Везучая....казалось.
А после войны не пришлось уж институт закончить. Надо было работать. Так и оказалась в мастерских горного института. Освоила и тут не женское слесарное мужское дело. Там и задержалась на всю жизнь. Всем было тогда плохо и ей тоже, поэтому ничего для себя не просила, не требовала, так как знала нечто более важное - цену человеческой жизни и это главное. Надо было только выжить, теперь уже в мирное, но совсем нелёгкое время. А вот правду в глаза она говорила, не боялась. Зато другие молчали, только косились на Анну Григорьевну:
-Не в себе она. Вот и чешет..Только этим и объясняли её прямолинейность, да несговорчивость с иным начальством. А потом всё же признали её больной психически, от работы отстранили, но в общежитии жить оставили. Не могла простить этой обиды Анна Григорьевна людям и пенсию оформлять не стала. Вот и жила уже много лет, перебиваясь,гордая, возмущённая, но никем не утешенная и приласканная.
Поговаривали, что ночью вагоны разгружать ходит. Может и было это так. Да только мы, занятые своими делами, как-то не удосуживались вглядеться в эту жизнь, в которой, казалось, все было напрасно: не было дома, работы, друзей, но шли дни и годы... Нам же легче было проскочить мимо и не задуматься и не затруднить себя чужой болью. В роде бы так и надо. У меня хорошо, а у тебя...да что за дело мне до этого? Однажды она пришла к нам взволнованная и нетерпеливая. Глаза её сияли и я, вдруг, увидела, что они очень и очень красивые.
-Мне бы чемоданчик дней на несколько, маленький, маленький, ну самый маленький - быстро заговорила она.
Пообещав подыскать что-нибудь подходящее, через пару часов впервые зашла я к ней в комнату. Столик, покрытый старой клеёнкой, один единственный стул, да железная узкая кровать составляли всю её мебель.
Небогатый гардероб висел на стене, прикрытый тканью в цветочек. На кровати лежал развязанный узелок, где, видимо, хранилось всё её женское жестокое богатство: награды, много наград...
Застигнутая врасплох, она смущённо объяснять стала:
-Да вот приёмник на лотерею выиграла, а взяла деньгами, 150 рублей целых. Поеду в Белоруссию. Там воевала, там прошла моя юность..и жизнь тоже...Хочу те места увидеть снова, хотя бы места... Вспомнить всех..
Потрясённая, я лепетала, что чемоданчик найдем, обязательно найдем, а в голове стучало: там, там в этом аду она была счастлива, но только не здесь, не здесь с нами......