Продолжаю публиковать, пока выборочно, избранные главы
Трилогия "Затонувшая Земля", часть Первая ("Страна Белых Птиц")
Предыдущая (16) глава здесь http://www.proza.ru/2015/03/29/2193
Глава 17
ПО ТУ СТОРОНУ БЕЗДНЫ
Как и предсказывали наблюдательные обитатели рыбацких хижин с Нижнего Плато, в приметах перемены погоды сведущие не хуже самого Великого Торна, зима в том году запоздала на целый месяц. Но, придя, она воцарилась мгновенно и единовластно, принеся с собой лютые морозы и снежные бури. В храме Равновесия стало холодно: светильников из теплотворного металла явно не хватало, чтобы обогреть его огромные залы. Тепло было лишь на кухне, у горячего очага.
- Разве Огонь не горит у нас внутри? – насмешливо спросил Хэл однажды поутру, наблюдая, как нерешительно и робко его сын высовывает ногу из-под двух плотных шерстяных одеял. – Акробаты говорят, зима затем и приходит, чтобы научить нас разжигать свой Огонь поярче!
Сам Хэл, по-видимому, ничуть не страдал от холода. Наверное, рожденные в храме Равновесия к этой беде привычны, или же секрет крылся в согревающих дыхательных упражнениях, которые отец показал Роу, сопроводив советом делать по мере необходимости.
Так или иначе, заставить себя вылезти из теплой постели было теперь трюком, пожалуй, едва ли менее сложным, чем прыжок на канат, который ведь, сказать по чести, все еще не обходился без помощи отцовского хлыста, тогда как в первом случае Роу оставался с холодом один на один. Сравнение это однажды само пришло ему в голову, и мальчику вдруг стало невыносимо стыдно за свою трусость. Стыд мигом прогнал из его тела давящее предчувствие встречи с ледяным полом. «О Великий Дух! Да неужели же отцу придется всегда разжигать во мне Огонь насильно, и я никогда не научусь делать это сам?» – воскликнул он мысленно, отбрасывая одеяло и спуская ноги под кровать, где притаились мягкие кожаные туфли.
Роу впервые в жизни рассердился на себя, и рассердился так сильно, что подумал о предстоящем уроке Равновесия без всякого содрогания. Результат столь непривычного настроения не заставил себя ждать: Роу удалось пройти с шестом весь нижний канат, от начала до конца, а это больше двадцати шагов. От отца ему досталось куда меньше обычного, можно сказать – почти ничего. Заметив в сыне новую, сознательную решимость, Хэл его не трогал, давая время собраться перед каждым прыжком. Лишь когда Роу начал уставать и откровенно затягивать паузы, отец стал тихонько подгонять его, но эти легкие согревающие удары совсем не причиняли боли. Они лишь напоминали мальчику о том, что пока он стоит, пот на его теле остывает, а в зале холодно.
- Ты слишком долго думаешь, – сказал, наконец, Хэл. – Похоже, нам пора отдохнуть. И он отвел сына в купальню, потом – на кухню, а после обеда уложил его в постель. Роу действительно успел устать и уснул быстро. Он чувствовал себя счастливым оттого, что отец был с ним почти ласков. Вечером они позанимались еще, и Хэл снова остался доволен.
С того дня он взял за правило вставать с сыном раньше прежнего, но вместо одного длинного урока давать ему два коротких, не пренебрегая дневным сном. Теперь Роу уже не доходил до полного изнеможения и начал делать кое-какие успехи. Правда, более чем скромные. Заднее сальто так и висело над ним неумолимым приговором, и возмущение собственной трусостью отнюдь не всегда приносило с собой решимость и собранность.
Бывали дни, когда Роу особенно сильно страдал от холода при пробуждении. Этот властный холод вкрадывался ему в самое сердце прежде, чем он открывал глаза, и громадный храм Равновесия представлялся мальчику враждебным каменным великаном, отторгающим непрошенного гостя, ибо если даже акробаты и принимали Роу в свою касту за то, что он был сыном Великого мастера Хэла, то их дом оставался для него чужим.
Облицованные мрамором гигантские пещеры, затянутые паутиной батутных сеток, вызывали ощущение безмолвной, леденящей пустоты. Чтобы преобразить ее в свободу, десятки людей каждый день оживляли воздух своим горячим дыханием, но каждый вечер пустота возвращалась к неизменному мертвенно-белоснежному безмолвию. И даже в часы, когда в залах занимались, редкие гулкие звуки лишь оттеняли глубину тишины, так, что в каждом ударе шеста о каменный пол или окрике слышался ее повелительный тон.
И всякий раз тонкий слух Роу отчетливо различал приказ, обращенный к нему самим храмом Равновесия. Чтобы сродниться с этой безмолвной пустотой, Роу должен был в ней раствориться, впустить ее в свой ум, отказаться от себя в собственных мыслях – вот в чем заключался весь ужас. Отдать отцу свое тело, как тесто – пекарю, казалось ему естественным, ибо он знал, что Посвящение в искусство Равновесия называют Посвящением тела. Он смирился с необходимостью терпеть боль и искренне верил, что уже не жалеет своей израненной спины даже в те ночи, когда приходится спать на животе. Но самого себя ему было жаль.
Роу заметил, что любое воспоминание из прошлого вызывает у него слезы. Воспоминания приходили по вечерам, если только он не уставал до беспамятства, а наутро храм Равновесия снова превращался для него в ледяную пустыню. Роу боялся пустоты и холода несравнимо больше, чем боли, и оставался, по его собственному сравнению, тем несчастным, который дождался зимы лишь для того, чтобы тосковать по лету. Должно быть, поэтому однообразные дни ползли тяжело и медленно, словно полумертвая гусеница. Искорки маленьких радостей угасали, не успев загореться. Роу замыкался в себе. Он не смел поднять на отца глаз, усердием, терпением и послушанием пытаясь загладить свою вину и вместе с тем понимая, что всего этого недостаточно, а значит, вина остается на нем. Он не мог возненавидеть свой страх раз и навсегда, чтобы опереться на эту ненависть так, как требовал от него отец. И он противился ледяному безмолвию, силясь защитить от него свой внутренний сад, ища убежища в родных и теплых, милых сердцу образах: ведь если – представлялось Роу – пустота войдет ему в голову, она сотрет его память, а это почти что смерть.
Он догадывался, что такова цена и сам дух чудовищно жестокого Искусства, которое его отец любит безмерно и неугасимо страстно даже после того, как оно отплатило своему жрецу за верное служение вопиющей неблагодарностью. И вот этой неблагодарности Великому мастеру Хэлу никак не мог простить Роу Искусству, хотя именно ради отца он должен был возлюбить проклятую акробатику так же безмерно, больше разума и жизни, больше мира, людей и самого себя. В хождении по мукам столь парадоксально замкнутого круга и заключалась его собственная невольная вина. Выхода оттуда не было.
Так, в душевных и телесных терзаниях, Роу дотянул кое-как до Праздника Освящения Огня, накануне все-таки отметив его на батуте уверенным задним сальто. Правда, заслуга эта целиком принадлежала отцу: как все посвященные, он завершал Дни Ожидания постом, а когда Хэл постился, в его и без того суровой натуре просыпался истинный громовержец, так что деваться мальчику было некуда.
Наконец, пришло долгожданное утро, когда Роу оказался в Храме Великого Духа. Отец привел его сюда перед самым началом служения и встал тут же, возле входа, очевидно, нарочно не пользуясь своим правом подойти к Святыне ближе, туда, где, сразу вслед за людьми жреческой касты, стояли его собратья по Искусству. Быть может, Хэл подумал о том, что, займи он в Храме свое законное место, ему пришлось бы не только провести сына мимо Элы, но и стоять всю службу чуть ли не прямо перед ней. Или же он искренне предпочитал стушеваться за чужими спинами, не смущая народ зрелищем своего увечья? Так или иначе, войдя в Храм, Хэл остановился как вкопанный и крепко держал сына за руку, не отпуская от себя ни на шаг.
За широкими плечами стоящих впереди мужчин Роу ничего не видел. И тем не менее, едва перешагнув порог, он попал домой, в желанный уют своего так рано ушедшего детства, когда все Дни Благодарения проходили под дивные песни его доброй ласковой мамы, в веселой беготне по саду и приятных хлопотах о любимых цветах. В те блаженные дни он бывал в Храме Великого Духа часто.
Теперь, как и всегда, здесь царило тепло. Оно исходило из самого воздуха, а в людях сгущалось и трепетало. Людские тела переполнялись им, словно сосуды, и оно проливалось неуловимо легким ветерком, соединяя всех в единое целое, как сам Храм, Святилище и вместилище жизненного Огня, подобное каждому живому существу и всей Великой Матери Земле. Отдаваясь этому священному подобию и единению, Роу снова был прежним простосердечным мальчиком, благоговевшим перед чудом новой жизни, охваченным радостной готовностью идти ей навстречу, любуясь и изумляясь. Часы пронеслись как миг, и пока в Храме звучали древние гимны Духу Жизни и Матери Создательнице, священному Огню и теплотворному ветру Сиу, Высокому Солнцу и сокровенному горному небу, Роу совсем забыл о том, что теперь он здесь – лишь гость, обреченный вернуться в другой храм, чтобы, повинуясь обжигающим ударам, снова и снова лететь навстречу леденящей пустоте.
Но лишь только кончилось служение, его охватила тоска. И в песни о Затонувшей Земле, которые пела на другой день красавица Сэрта, тоска эта смотрелась как в зеркало. Даже небесный танец Великого мастера Соха показался Роу воплощенным плачем по безвозвратной и невосполнимой утрате, оплакать которую самому ему никогда не хватит ни слез, ни сил. Он уже не пытался искать в первом ряду зрителей милое лицо своей матери, а, взглянув украдкой на отца, вдруг замер, пораженный: тоска его была лишь каплей в море отцовской горечи.
Роу уже видел однажды эту скорбную складку сухих, плотно сомкнутых губ. Но тогда Хэл спал, а теперь он смотрел широко раскрытыми глазами вверх, туда, где стремительно рассекала воздух маленькая светлая фигурка. Смотрел и не видел. Глаза его, полные боли, были темны и слепы. В них не осталось ничего человеческого.
Охваченный бессознательным порывом, Роу крепко взял отца за руку. Хэл тотчас же очнулся. Он посмотрел на сына очень пристально. А потом улыбнулся. Печально и странно, почти мягко, так, что резкие черты его вдруг обрели удивительную гармонию. Но это длилось всего лишь миг.
Через несколько дней Роу увидел на отцовском лице некое подобие той странной улыбки. После вечернего урока на детской площадке Хэл неожиданно предложил сыну прогуляться. «Знаешь, в твои годы я только и делал, что лазил по горам», – почему-то признался он, шагая с мальчиком по тропе, ведущей от входа в храм Равновесия мимо тренировочных площадок в южном направлении. Хэл шел не спеша, так что сын легко поспевал за ним.
Травы, еще невысокие, но такие сочные и душистые, отливали небесной синью, и уже зацвели ранние ниби. Эти голубые огоньки, вспыхивающие там и тут над зыбким травяным шелком, Роу до сих пор видел только на бабушкиных картинах и маминых вышивках, но узнал сразу. Он шел осторожно, стараясь не наступать на них. Впрочем, на тропе и без того довольно редкая трава была уже примята не одной парой ног.
Просторно, широко разливалась вокруг зеленая гладь. Легкие, тихие волны пробегали по ней порой от близкого дыхания неба, отвечая ему чуть слышным шепотом, ласковым, теплым, как весеннее солнце в этот закатный час. И лишь там, где нежная зелень и глубокая чистая синь встречались лик к лику, вздохи выси становились глубже, набирали мощь, и взволнованные травы испуганно бросались врассыпную, их трепет перерастал в смятение. Тропа поднималась над плоскогорьем на вершину высокого холма, похожего на выгнутую спину кошки, прямо по ее хребту, становясь все более каменистой.
Чем выше, тем чаще встречались на пути громадные серые головы каменных глыб, травяной ковер редел, а на самом верху путников ожидала сплошная голая скала и дикая ярость ревнивого ветра, кружащего над ней, точно коршун над добычей. Он хлестал пришельцев по щекам своими ледяными крыльями и подталкивал в спины. На миг Роу ощутил жуть прикосновения к своим плечам чьих-то невидимых, но твердых пальцев и понял, что чем-то очень не понравился духу этого места. Но именно тут Хэл замедлил шаг, чтобы поравняться с сыном, и уже шел рядом, отчего жуть словно рукой сняло, а ветер вдруг стих как не бывало.
Они уже миновали вершину и спускались со скалы. Тропа была пологой и достаточно широкой, чтобы свободно пройти по ней вдвоем. Солнце нежно целовало их лица, и Роу подумалось о том, что, может быть, на Земле вовсе не найдется человека сильнее отца. Но вот каменная тропа стала сужаться. Хэл снова зашагал впереди, а сын – за ним, след в след. Они повернули на запад и двигались по горному хребту прямо над морем, спустились, а шагов через тридцать принялись подниматься по круче. Хэл на своих кривых ногах прыгал и карабкался с ловкостью дикой кошки, хотя и без ее грации. Роу уже довольно сносно ходил по канату, пускай пока не очень быстро и с шестом, но и это было дело куда более сложное, а потому он старался не отставать от отца. Роу догадался, что отец ведет его по тропе акробатов в какое-то особое место, куда никто, кроме акробатов, не ходит.
Наконец, раздавшись в ширину, горный хребет оборвался плоской, почти идеально ровной площадкой. Впереди Роу увидел еще одну скалу, тоже плосковерхую, немного ниже той, на которой он теперь стоял. Обе они как будто тянулись друг к другу краями, но не дотягивались, и между ними сломанным овалом зияла непроглядная чернота. Роу содрогнулся всем телом и поскорее отвел глаза.
За крайней скалой далеко внизу простиралось спокойное лазурное море, и оно ласкало взор так же, как ласкало кожу закатное солнце, по-матерински бережно касаясь щеки лучом. Роу зажмурился и поверил, что солнце стоит рядом, прямо за плечом, до него можно дотронуться рукой. Здесь было тихо и, не смотря на высоту, почти безветренно. Белые чайки носились над морем, опускаясь порой прямо в воду, но они не кричали. Или сюда просто не долетали их крики? Роу поднял голову и увидел высоко-высоко над собой парящего орла. Гигантская птица казалась маленькой, меньше, чем снующие над морскими волнами чайки, но Роу отчетливо различал, как она величественно плывет по волнам воздуха, распахнув могучие крылья. Вот только смотреть на двух каменных гигантов, распахнувших объятья друг другу навстречу и обреченных томиться вечность в неодолимой черной разлуке, было больно, а от самой черноты этой хотелось убежать, стереть ее из памяти и никогда не вспоминать.
Однако Роу опустился на корточки и коснулся скального тела ладонями. Нагретое за день солнцем, оно оказалось теплым.
- Это – Сато, – тихо представил наблюдавший за сыном Хэл. Он перевел взгляд через зияющий провал. – Это – Мааг. – И тогда Роу заметил, что крайняя скала действительно похожа на протянутую из земных недр ладонь. – А это – Гоэ…
Непривычно мягкий отцовский голос прозвучал доверительно, даже нежно. Почти с благоговением он назвал по имени бездну, о которой Роу, конечно, уже слышал и знал, что она для акробатов, но ужас перед ее впечатляющими размерами уступил в сердце мальчика другому захватывающему чувству, ибо в тот самый миг, услышав свое имя, Гоэ ответила Хэлу таким же тихим и тоже почти нежным вздохом. Слабое, едва уловимое движение воздуха из горной глубины принесло с собой очень странный влажноватый запах, и было в нем что-то поистине манящее.
Хэл стоял у самого края. Теперь он смотрел в бездну. Лицо его, спокойное и печальное, словно бы отвечало на чью-то неуловимую улыбку. Как будто там, на дне Гоэ, лежал кто-то, кого он любил. И, вглядываясь в строгий и прекрасный, светлый в лучах закатного солнца отцовский профиль, Роу не решался еще шагнуть навстречу страшному черному разлому, но манящее дыхание бездны коснулось его лица, а значит – то неведомое, что таилось в ее глубинах, уже принимало его, как и отца, в число своих избранных; если же это так, то настанет день, когда, подобно отцу, он будет смотреть в черноту Гоэ с такой же тихой улыбкой.
Сейчас он чувствовал ее как сквозную рану самого горного сердца. Наверное, оттого и властная красота этого места казалась ему такой пронзительной, такой ранящей, так мучительно навевала прежний отцовский образ, нездешний, надмирный образ Великого мастера Хэла, которого сын еще не знал, а видел лишь изредка, издали, высоко в небе. Сейчас, глядя в черные недра, отец был тем, прежним Хэлом.
Роу мысленно благодарил пропасть, к которой пока не смел приблизиться. Не своим, а отцовским сердцем он уже любил ее как живое существо, древнее и мудрое, полное сокровенной силы. И это единение с отцом через бездну не казалось мальчику странным.
С того вечера Хэл стал иногда совершать с сыном прогулки в горы. Но чаще Роу гулял один, пользуясь отцовским позволением. Хэл, как и большинство акробатов, считал восьмилетнего ребенка достаточно ловким и разумным для таких самостоятельных путешествий, вне всякого сомнения, будущему Великому мастеру Равновесия весьма полезных. Отец показал Роу и спуск на дно ущелья Готаэм, и тропы жрецов, ведущие с Верхнего плато на Нижнее, а с него – в пещеры Ветров прямо по горным хребтам и прибрежным скалам, а также начало подъема на Сатоэг с ее вечно заснеженной вершиной, к северо-западу от горы Великого Духа.
Но мальчика непостижимо тянула Гоэ. Помимо воли, ноги сами несли его туда. Он шел словно во сне или беспамятстве, а, едва ступив на Сато, всякий раз останавливался, пораженный, и садился на скалу. До обрыва оставалось еще шагов пять, но о том, чтобы сократить это расстояние, не было и речи. Как будто невидимые чары охраняли пропасть, а может быть – Роу от пропасти. Так или иначе, Гоэ его не подпускала. И в то же время она жутко манила Роу, хватала за самое сердце и втягивала в себя, так, что он начинал отделяться от своего тела. Оно цепенело и холодело как камень, врастало в скалу, тогда как сам Роу видел края бездны все ближе и ближе, уже прямо под собой, повисал над ней в беспомощном немом ужасе, и, наконец, вплывал в ее обволакивающую черноту, не так, как если бы прыгал в нее телом, а медленно, будто погружаясь в воду. И тогда чернота редела, становилась серой и вовсе рассеивалась.
Роу различал в ней, как в дневном свете, изъеденные плесенью и облепленные загадочными наростами стены гигантского каменного колодца, изломанные, потрескавшиеся, со множеством убийственно острых выступов. Разводы сырости, темное зерно инопородных вкраплений, прожилки, трещины, дупла, наросты, выбоины – все это срасталось в еще более странные вещи. Роу рассматривал их, как завороженный.
Здесь было полно невиданных существ, среди которых люди без ртов, с тремя глазами и рыбьими хвостами вместо ног уже не представлялись удивительными, но во всех этих созданиях мальчика что-то настораживало. «Оно мертвое!» – ошеломленно понял он однажды, проплывая мимо какого-то двухголового животного на судорожно сведенных, подогнувшихся ногах, с поднятой дыбом шерстью на спине.
На очередном остроугольном выступе Роу увидел большую бело-серую кость. Она оказалась настоящая и как будто человеческая. Следующее существо предстало перед Роу в каменном барельефе. Оно было человеком, тоже мертвым, с провалившимися глазами.
Погружаясь глубже, Роу стал убеждаться, что пропасть полна мертвецов и костей. Все, что он здесь видел, давно умерло, и очень медленно, постепенно превращалось во что-то другое, но еще не было живым. Безусловно живой оставалась лишь сама пропасть. Ее гигантское беременное чрево неуловимо дышало, их недр его поднимался свежий воздух. Он двигался вверх, и вместе с ним кто-то полупрозрачный, переливающийся, сверкающий летел Роу навстречу. Кто-то, похожий на человека формой тела, но тело это состояло не из плоти, а из чего-то вроде воды, только она была легче воздуха, светилась и отливала бирюзой.
Он мчался стремительно. Роу опомниться не успел, как, захваченный дивным существом, слился с ним в одно целое, словно нырнул с головой в чистый родник. На миг все исчезло в текучем белом огне. Роу еще успел уловить в нем нежный бирюзово-зеленоватый отлив, какого никогда не бывает у внутреннего Огня человека, и догадался, что это может значить.
- Ты – Эо!? – крикнул мальчик.
Он очнулся на скале Сато наедине со своим криком, подхваченным всеми окрестными скалами и вершинами, и самой Гоэ, превратившей его голос в глубокий незатухающий гул.
- Ты – Эо! – долго еще кричали горы Роу в уши – да, вовсе не спрашивали – кричали, утверждали, требовали, настаивали, внушали, заклинали, уговаривали, переходя на шепот, в котором звучал безоговорочный приказ, так, что, когда они все-таки умолкли, мальчик почувствовал себя неловко: теперь ему казалось – горные духи просто насмехаются, дразнят его, отлично зная, с каким бездарным и неисправимым трусом имеют дело. Но существо, что выбросило его из Гоэ обратно в тело, было Эо! Роу в этом не сомневался.
Вскоре после того Роу увидел Гоэ во сне. Возле нее на скале Сато собралась целая толпа людей. Это были акробаты. Они прыгали по очереди, но не через Гоэ, как принято по традиции, а прямо в нее. Прыгали людьми, а возвращались прозрачно-текучими, сияющими, невесомыми существами с нечеловечески зеленоватым оттенком. И когда один прыгал, остальные дожидались его возвращения. Роу стоял с ними, последним в ряду. Он был в этом сне не собой, а кем-то другим, взрослым и сильным. По крайней мере, прыгать он не боялся. Однако, когда подошла его очередь, он оказался над пропастью среди множества Эо единственным человеком, и в нем вспыхнуло сомнение. «А что, если я просто умру, и смерть моя станет дверью еще одному духу, живущему по ту сторону бездны?» – так могло бы звучать его сомнение, если бы оно успело стать мыслью. Но тот Эо, что стоял к нему ближе всех, уже захватил его сиянием своих глаз; в них рождался и расплескивался радугой белый свет почти неуловимого бирюзово-зеленоватого оттенка, и Роу почти узнавал эти глаза. «Ну что же ты? Прыгай! – говорили все цвета радуги. – Уже все разделись, кроме тебя! Сними с себя тело!» И Роу (а вернее – тот, кем он был во сне) прыгнул. Но то ли бездна перевернулась, то ли земля и небо поменялись местами, только, прыгнув в Гоэ, он понесся вверх с быстротой молнии, и там, вверху, не острые камни и разбитые останки погибших ждали его, а синева, светлая и такая глубокая, какой не бывает в этом мире, синева, в которой днем видны звезды, крупные, как яблоки, и все плывет в бездонном океане воздуха.
То было небо другой земли.
Роу видел его лишь миг, а, проснувшись, помнил та явственно! Ему казалось, он никогда не сможет забыть того неба, оно всегда будет звать его, недосягаемое и неумолимое. Как и сама Гоэ.
А на уроках Равновесия Роу безнадежно бился над задним сальто в прыжке с каната. Синяки у него на голенях и ссадины на икрах не успевали заживать, но ему казалось, что плачет он о потаенной красоте Гоэ и о небе, что видят лишь Эо, которые не возьмут его с собой, пока он носит тесную одежду этого тела, бестолкового, неуклюжего, способного только лишь терпеть и не годного ни на что другое. Так не лучше ли в самом деле раздеться, как сказало ему во сне существо с радужными глазами, раздеться и стать таким же невесомым и сияющим?
Гоэ не подпускала его, и вот он уже шел с этой мыслью к ущелью Готаэм, становился на самом краю обрыва. При одном взгляде на дно, где тесно громоздились друг на друга скальные обломки, поросшие колючим кустарником, слезы на щеках высыхали. Роу представлял, обо что и сколько раз он ударится прежде, чем разобьет голову, а прыгнуть с обрыва головой вниз ему никогда не хватило бы духа. Рубцы у него на спине начинали ныть, и он понимал, что можно ведь и вовсе не повредить головы, но сломать хребет. Он вспоминал об отце, о своих собственных обетах и отступал от обрыва. Однажды в такую минуту Роу подумалось даже, что существа, которых он принял за Эо, могли быть вовсе не настоящими Эо, а духами тех, чьи останки лежат на дне Гоэ, таких же бесталанных акробатов, как он сам – вот почему они зовут его в свою компанию.
Мысль эта сразу показалась ему по-взрослому рассудительной и справедливой. И все же мысль о собственном теле как об одежде, которую можно сбросить, была сильнее. Она питалась болью и отчаяньем, а пищи было с избытком. Роу продолжал свои размышления над безднами и ущельями, всякий раз безусловно убеждаясь лишь в собственной трусости.
За ущельем Готаэм, возле Эллар, самой высокой западной вершины, была еще Баэль, вдвое шире, чем Гоэ… Да и мало ли в ландэртонских горах подобных мест?!
«Великий Дух, помоги мне! Я больше не могу. Почему, почему Ты не хочешь мне ответить?» – мысленно произнес Роу, лежа на холмике под высокой ветвистой сосной возле детской площадки. Он закрывал мокрое лицо ладонями, глубоко и судорожно вздыхая. Пальцы ему кололи длинные хвоинки, но он не обращал внимания. Плечи его вздрагивали. Роу старался дышать все глубже и глубже, как учил его отец, и даже задерживать дыхание: ведь чтобы услышать ответ Великого Духа, он должен был успокоиться, собраться, погрузиться в себя и увидеть свой внутренний Огонь. А земля под ним все еще проваливалась и тащила его вниз; он падал, борясь с головокружением и напрягая слух. «Ответь мне или убей меня!» – теснилось в его сердце уже так неудержимо, что еще чуть-чуть – и он выкрикнул бы это.
И вот тут, когда он совсем отчаялся в надежде на ответ, чей-то голос отчетливо позвал его по имени.
Роу замер. Голос был незнакомый. И звучал он не внутри, а снаружи, совсем радом. Высокий, такой сочувственный и словно бы испуганный… Вовсе не взрослый голос!
Роу быстро обтер лицо рукавом и поднял голову.
На него (вот чудо!) смотрели глаза синие-синие, как заветное небо по ту сторону Гоэ. Они были огромные и такие необъяснимо знакомые, что у самого Роу глаза раскрылись широко-широко. Перед ним сидела девочка с волосами, как зрелая пшеница, заплетенными в длинные косички, и реснички вокруг ее синих глаз напоминали усики пшеничных колосков. Она была с ним одного возраста, или разве чуть постарше, тоненькая, но, насколько позволяли судить подвернутые рукава ее трико, отнюдь не слабенькая, как и подобает дочери акробатов. Роу никогда не встречал ее в храме Равновесия. По правде говоря, он и вовсе впервые в жизни очутился рядом с девочкой своих лет.
Роу разглядывал ее, словно диковинный цветок. Он мгновенно забыл о своей боли, забыл обо все на свете!
Но только девочка не забыла. Когда Роу лежал под деревом лицом вниз, она еще издали видела, как вздрагивают его плечи. Она подошла близко, а широкий вырез его ворота открывал более чем достаточно. Перед ней так и стояли, не отступая, длинные багровые полосы на его лопатках и даже на шее. Это было так жутко, что у нее закружилась голова.
- Твой отец – очень злой человек! – вырвалось у девочки само собой.
- Никогда не смей говорить о нем так! – быстро и с силой ответил Роу, тотчас отодвинувшись назад и сев на пятки. – Мой отец – великий человек! Ты просто не знаешь, как ему трудно. Ты ничего о нем не знаешь!
Серые глаза его потемнели. Девочка, сидевшая перед ним на корточках, тоже отползла.
- Прости, пожалуйста. Я не хотела… Я не буду, – так же быстро, но скомкано и неловко пробормотала она, продолжая пятиться. Страх поглощал ее, словно пламя, раздуваемое ветром; страх, что своим сочувствием она причинила ему еще большую боль и, быть может, уже сделала что-то непоправимое.
Она вскочила на ноги:
- Я тогда лучше пойду!
И бросилась бежать. Тут уже испугался Роу.
- Стой! – крикнул он, тоже вскакивая, чтобы пуститься ей вдогонку. Но она остановилась сразу.
- Пожалуйста, не убегай! – попросил он. Девочка вернулась.
- Я подумала, что ты на меня рассердился, – смущенно объяснила она.
- Я больше не сержусь, честное слово! – заверил ее Роу.
Он говорил приветливо и уже смотрел в ее глаза почти с прежним простодушным восхищением. Теперь девочка чувствовала, как это хорошо, когда он смотрит на нее вот именно так. Они были одинакового роста.
- Как тебя зовут? – спросил Роу.
- Фэла. А мою маму – мастерица Элга, – прибавила она не без гордости.
- Ты очень похожа на нее!
Роу весь просиял. Наконец-то Фэла увидела его улыбку! Если бы он знал, как давно она об этом мечтала! И улыбка воистину того стоила, такая мягкая и такая яркая. В глазах у него лучились два маленьких солнышка, от них Фэле сразу стало радостно и очень захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
- Все говорят, что ты тоже похож на свою маму, а красивее ее нет никого! – выпалила она, от избытка чувств не сообразив, что как раз-таки о его маме, по которой он, конечно, тоскует, упоминать бы и не стоило. Зрачки его на миг расширились, но не успела Фэла в глубине души обругать свой язык, что уже второй раз подряд давал промашку – солнышки засияли ярче прежнего.
- Пойдем, – предложил Роу, протягивая девочке ладонь. И как только они взялись за руки, обоим стало совершенно все равно, куда идти.
- Смотри, вон там, – Роу указал на Запад, – есть большущая поляна, где растут одни только сэлиссы. Мне они очень нравятся. А тебе?
- Конечно! – Фэла даже подпрыгнула от восторга. И вот они уже бежали по плато, не разнимая рук, и тихо смеялись, сами не зная, чему.
Поляна, о которой говорил Роу, оказалась огромным лугом у подножья горы Сатоэг. Медвяные лиловые сэлиссы доходили им до пояса. Ни Роу, ни Фэла не знали, что в Нижнем Мире есть похожие цветы, и называют их клевером. Похожие, да не такие. Сэлиссы на высокогорных ландэртонских плато за лето вырастают в человеческий рост и ветвятся, подобно кустарнику, поднимая над стройным волокнистым стеблем все новые и новые мохнатые головы.
Сейчас стебли были еще молоды и довольно хрупки. Роу бережно раздвигал их руками, и Фэла, сама не замечая, стала делать так же. По правде говоря, она привыкла смотреть на эти цветы как на корм для скота, ибо к Востоку от храма Равновесия их подчистую выедали коровы.
- А знаешь, в прошлом году мы с мамой посадили их целых четыре клумбы. Только не диких, а садовых, – огорошил Роу свою новую подругу, и не подозревавшую о существовании садовых сэлиссов. – Вот, почти как эти! – В самом деле, среди зарослей лиловых цветов все чаще стали попадаться темно-голубые, с более крупными головками. Роу аккуратно отломил веточку с двумя полураскрытыми соцветьями и протянул девочке.
- Как они вкусно пахнут! – восхитилась Фэла.
- Правда, тебе нравится? Тогда давай соберем их для тебя и твоей мамы.
Роу опустился на колени и принялся за дело. Фэла никогда не видела, чтобы кто-нибудь собирал цветы так внимательно и осторожно. Он словно совершал какой-то священный ритуал.
- Жаль только, что в комнате они простоят не слишком долго! – вздохнул он, протягивая девочке букет. – Сэлиссы лучше собирать утром, когда встает солнце – тогда они не увянут в воде много дней. А вот ниби можно срывать на закате.
- Как много ты знаешь о цветах! – не утерпела, наконец, восхищенная Фэла.
Роу слегка смутился.
- Не слишком много, – признался он честно. – Вот моя мама может говорить о них хоть целый день. С целительницей Фаной или с тетей Дарой. Тетя Дара тоже знает довольно. У ее отца есть пчелы. Эти синие сэлиссы мы для них и сажали. Пчелы делают из них самый вкусный мед.
Как ни удивительно, Роу вспомнил теперь и маму, и тетю Дару, и сад без прежней щемящей тоски, а так, словно вернулся в прошлую счастливую жизнь, которая, как ни в чем не бывало, ждала его тут как тут. Он увлекся цветами, медом и пчелами. Фэла слушала его, широко раскрыв глаза. Мягко шуршали вокруг шелковистые стебли.
- Роу, – сказала она вдруг, останавливаясь, хотя впереди было еще довольно простора. – Роу, а ты знаешь, что там, в конце луга?
- Знаю, – сказал он совершенно спокойно. – Там пропасть. Отсюда ее не видно за цветами. Только вершину Эллар.
- Смотри, солнце салится! – Фэла заволновалась. – Роу, послушай… Я не хочу сказать ничего плохого про твоего отца, но… если он узнает, что мы были здесь с тобой вдвоем… – она замялась.
- Он не узнает, если не спросит меня. А он никогда не спрашивает, что я делаю, когда гуляю.
- Тогда нам пора возвращаться. Я побегу первая, ты придешь чуть позже. Получится, что ты вернешься, как обычно, и он ничего не заметит. Я ведь помогаю матери на кухне и знаю, когда ты приходишь, – призналась она в ответ на удивленный взгляд мальчика. – Мама велела мне держаться от тебя подальше, чтобы тебе не было хуже. Но я нечего ей не скажу. И ты не говори отцу! Ну, пока, я побежала!
Фэла крепко пожала ему руку.
- До завтра! – с жаром ответил Роу. – Ты придешь завтра?
- Приду, конечно! Жди меня там же!
И Фэла помчалась со всех ног. Сердце у нее колотилось так, что казалось – вот-вот выпрыгнет. «Какой он хороший, добрый! Как с ним просто!» – восторженно думала она, летя вслед своему счастливому сердцу. Мечта, которую Фэла лелеяла с самой осени, сбылась так легко!
Она отлично помнила, как, впервые увидев незнакомого черноволосого мальчика в коридоре, ведущем в Общий зал, застыла на месте и вжалась в стену, смущенная собственным волнением, охватившим ее, точно ветер – луговую траву. Мальчик шел как будто сквозь воду против течения и смотрел прямо себе под ноги. Пройдя мимо Фэлы, он ее не заметил. Лицо у него было невероятно красивое, но какое-то застывшее, почти неживое. Правильные, мягкие черты, длинные ресницы, крупные черные кольца волос и это омертвляющее напряжение поразили Фэлу своим несоответствием. Она бросилась к матери и тотчас же узнала, что мальчика зовут Роу, что он сын Великого мастера Хэла и будет жить теперь со своим отцом.
- Но почему он такой странный? Что с ним случилось? – задавала Фэла неумелые вопросы, волнуясь и не понимая толком, о чем хочет спросить.
- Его отец очень суров с ним, – сказала дочери Элга. – Понятно, что Роу сильно интересует тебя. Но если ты не желаешь ему зла, со знакомством придется потерпеть. Великому мастеру Хэлу не нравится, когда его сын разговаривает с кем-то, кроме него. Держаться от Роу подальше – это пока лучшее, что ты можешь для него сделать.
Мастерица Элга смотрела на дочь в упор и говорила очень решительно. Фэла вообще считала свою мать мудрой и слушалась почти всегда. Но сын Великого мастера Хэла не шел у нее из головы. Его странно застывшее лицо вставало перед ней, стоило лишь закрыть глаза.
Украдкой от самой себя она стала подглядывать за мальчиком по вечерам, когда он приходил на кухню. Оставаясь один, Роу всегда сидел неподвижно, опустив свою кудрявую голову. В такие минуты Фэла готова была забыть наставления матери. «Как он одинок! – думала она. – Ему здесь все чужое! Отец у него страшный и смотрит так свирепо…» Ей хотелось войти, заговорить с мальчиком. Ведь если он ее увидит, то ему тоже захочется дружить. Фэла в это верила. По крайней мере, сначала. Она ведь уже знала, что такое дружба. Ей самой было ужасно грустно и одиноко с тех пор, как ее прежний друг Сиор, сын мастера Бо, вместе со своим отцом отправился в Нижний Мир в труппе мастера Ролэ.
Однажды Фэла так расчувствовалась, что шагнула через порог кухни в зал, где Роу обреченно уронил лицо на свои скрещенные на столе руки. И вдруг она услышала, что мальчик шмыгает носом. Дружба с Сиором уже научила Фэлу одной бесспорной истине: мальчики очень не любят показывать девочкам свои слезы. Поэтому она быстренько убралась восвояси. И потом, продолжая осторожные наблюдения, убедилась не раз: оставаясь в одиночестве, Роу или плачет, или сидит с таким лицом, что, глядя на него, Фэла сама готова заплакать. К тому же она знала, что мастер Хэл с сыном встают раньше всех, а ужинают всегда последними. Роу приходилось заниматься больше, чем взрослым акробатам. По вечерам он едва волочил ноги. Фэле в самом деле ничего не оставалось, как согласиться с матерью и «потерпеть со знакомством».
Но, как бы там ни было, к весне ее терпение трещало по швам. А когда горбун вдруг стал приходить к ужину намного раньше сына, материнские доводы показались Фэле просто смехотворными. «Нижняя Ландэртония большая. Можно гулять но ней вдвоем далеко от храма Равновесия, и взрослые ничего не узнают!» – уверяла себя она.
Окончательно укрепившись в этой мысли, Фэла бросилась искать Роу и, между прочим, по дороге на детские площадки чуть не наскочила на Великого мастера Хэла. Спасло ее лишь то, что при ходьбе голова горбуна опускалась довольно низко, а взгляд упирался в землю под ногами. Фэла едва успела отпрыгнуть в сторону. Скуластое, резко очерченное лицо Хэла было обезображено кривой усмешкой его тонких остроконечных губ, отвратительно злорадной, как показалось Фэле. Когда она выбежала на площадку, темный силуэт мальчика мелькнул впереди и исчез в высокой тени дерева.
Он двигался медленно. Фэла пошла за ним. И вдруг Роу лег на землю, среди опавшей хвои, и спрятал лицо в ладонях.
Жгучую, доселе неведомую ненависть к горбатому чудовищу пережила Фэла. Но уже через миг она до смерти испугалась в себе этого чувства.
Как странно все это вышло! Первыми словами они обменялись, словно ударами, и то, что стояло между ними, разбилось вдребезги. Как только Фэла взяла его руку в свою, ей вдруг показалось, что она знает Роу давно-давно, раньше, чем своего закадычного приятеля Сиора и несравнимо лучше.
Она уже подбегала к храму Равновесия, а ее ладонь так отчетливо помнила его твердые, но удивительно отзывчивые пальцы, словно держала до сих пор, вслушиваясь в их красноречивое тепло. О нет, Фэла уже не повторила бы своей ошибки. Какое-то исконное, глубинное чутье подсказывало ей, что теперь следует быть особенно осторожной в словах, дабы не спугнуть счастье, еще такое хрупкое, как эти юные медвяные цветы. Одна мечта теснилась в ее груди, одна забота: поскорее бы наступил завтрашний вечер!
С сыном Великого мастера Хэла творилось нечто похожее. Благодарно проводив глазами младенчески розовое темя солнца, исчезающего за гигантскими скальными вратами, Роу полетел домой. Так же, как и Фэла, он не чувствовал под собой ног. Словно бы ароматная шелестящая земля не притягивала его к себе, а весело подбрасывала в воздух, высоко-высоко. Путь до храма Равновесия показался ему одним прыжком: только что шаловливо-ласковые сэлиссы, перешептываясь между собой, щекотали ему ладони – и вот он был уже в купальне, тихонько плескался в целебной воде, и, прислушиваясь к ее умиротворяющему смеху, широко улыбался женщине, в волосах у которой золото сливалось с серебром, а в текучем голосе никогда не иссякала приятная прохлада. За ужином Роу сиял еще ярче, искренне восхищался пшеничной кашей с яблоками и, не поморщившись, запил ее густым, чудовищно ядреным зельем, словно сладким компотом. Мастерица Элга даже брови вскинула.
Заснул Роу мгновенно, как только залез в кровать, и снов ему приснилось так много, что он не запомнил ничего, кроме Фэлы. Она была с ним везде и всюду, во всех его снах. Поэтому проснулся Роу с приятными мыслями, легко и рано, раньше отца, что не удавалось ему уже давно. Совершая созерцание, он ощутил в себе пробуждение какой-то новой, незнакомой силы. «Я больше не буду бояться!» – неожиданно для самого себя сказал он Великому Духу и ничуть не испугался своего обещания.
Сила переполняла его и просилась на свободу. Он бросала Роу из утра прямо в вечер, к девочке с небывало синими глазами, что обещала прийти на закате под высокую мохнатую сосну, и ему не сиделось на месте.
Явившись на тренировочную площадку в обычное время, Хэл застал сына на верхнем канате. Роу шел без шеста, разведя в стороны руки, уверенной, безупречно плавной походкой. В его движениях было что-то от настороженной повадки маленькой ящерки.
Прежде, во время утренних созерцаний над Гоэ, Хэл не уставал любоваться сухой огненностью, затаившейся в их крадущихся жестах. Ящерки скользили по скале, словно по гладкому льду, в любой миг готовые обратить это плавное скольжение в неуловимую стремительность. А ведь в их жилах течет холодная кровь, напоминал себе Хэл, каждый раз изумляясь парадоксу. Сколько не изнурял он себя постами и бесконечными тренировками, маленькие ящерки оставались неподражаемы. Идеальный акробат в представлении Хэла был чем-то вроде воздушной ящерицы, и его собственный стиль упорно тяготел к этому идеалу.
Он еще не делился с сыном столь сокровенными мыслями. Теперь же, наблюдая за Роу, в глубине души Хэл не мог не отдать ему должное.
А мальчик между тем дошел до конца каната и замер на миг, словно прислушиваясь. Точь-в-точь, как осторожная ящерка! И вот он поднял руки, качнулся вверх, взлетел, выбросив вперед ноги, и, плотно сгруппировавшись в перевороте, вернулся на канат в аккурат на прежнее место. Правда, сбалансировать отдачу до конца все-таки не смог и спрыгнул.
- Хорошее сальто, – одобрил Хэл холодно, словно не впервые видел это «хорошее сальто» и не спустил уже ради него с сына семь шкур без всякого толка. – А повторить сумеешь?
Роу, как будто только того и ожидал. С готовностью запрыгнул он обратно на канат и, недолго думая, завернул там куда лучшее сальто, на этот раз приземлившись точнее и устояв. «Видно, он сегодня в ударе!» – подумал Хэл. Но вскоре убедился, что сказать так о нынешнем настроении сына, значит не сказать ничего. Мальчишку точно подменили! От прежней мрачноватой решимости, о которой Хэл, собственно, и говорил про себя всякий раз, что сын «сегодня в ударе», нынешний азарт Роу отличался, как солнце от луны. В том, знакомом Хэлу настроении сын казался ему как-то ближе и роднее, напоминая бывшему Великому мастеру о его собственной манере «брать себя в руки». А этот необъяснимо жизнерадостный, прямо-таки бесшабашный азарт, даже умудряясь уживаться у мальчишки с безупречным вниманием, был Хэлу вовсе не по душе.
Однако он живо припомнил, как старательно втолковывал сыну хорошие манеры мастера Равновесия. «Акробат должен исполнять свое служение с улыбкой!» – поучал Хэл мальчика. И вот, Роу сиял во все зубы и выглядел дурак дураком, не давая при этом ни малейшего повода для придирок. «Наверное, он радуется так оттого, что научился делать проклятую заднюю вертушку сам, без моей помощи», – решил было Хэл. Но чем дольше он наблюдал за мальчиком, тем меньше верил своей недоброй догадке.
«Мне просто не нравится его манера улыбаться», – честно сознался себе Хэл, понимая, что, улыбайся ему Роу вот так с самого первого дня – он, пожалуй, вовсе не смог бы поднять на сына руку. Дурацкая улыбка эта имела неотразимо заразительное свойство, как заметил Хэл по непроизвольным подергиваниям собственного рта. На самом деле именно они-то его и раздражали. Хэла так и подмывало потребовать от сына два оборота вместо одного, которых мальчишка, конечно, ни за что не сделает. «Неужели мне больше по вкусу его слезы?» – впервые озадачил себя бывший Великий мастер.
- Довольно! – решил он тогда, обращаясь к сыну с неожиданным добродушием. – Прыгай-ка на землю. Мы с тобой совсем забыли про ходьбу на руках. Самое время к ней вернуться!
- Довольно! Отдышись! – то и дело приходилось Хэлу умерять пыл сына, который скакал и бегал солнечным зайчиком.
- С ума ты, что ли, сошел? – вырвалось даже раз у бывшего Великого мастера. – Или головой о землю стукнулся? – прибавил он с напускным недовольством и плохо скрываемой тревогой, торопливо ощупывая затылок и темя мальчика сквозь тонкие колечки слипшихся волос, и в отцовском жесте промелькнуло что-то отдаленно знакомое. «Опять ты весь мокрый!» – бывало, ласково упрекала Эла своего не в меру подвижного малыша. Хэл до сего дня и не подозревал об этой неуемной подвижности сына. Теперь он не знал, что и подумать. Впрочем, сын так ублажил его своими изящными фляками, что лишь далеко за полдень Хэл обратил внимание на ощущение пустоты в собственном желудке и вспомнил об обеде.
После еды Роу отправился в кровать нехотя, но заснул на удивление быстро. Ему казалось, он едва сомкнул веки, а его уже будил настойчивый отцовский голос.
- Просыпайся, уже вечер!
Лишенное усмешки, строгое лицо Хэла было как-то особенно непроницаемо. Точно наглухо запертая каменная дверь. Роу сел на кровати и принялся тереть глаза. Отец стоял перед ним, скрестив на груди руки и опираясь в них подбородком.
- Меня ждут в Толэнгеме, и я должен на время отлучиться, – услышал мальчик, словно все еще во сне. – Ты останешься в храме Равновесия. Заниматься с тобой будет Великий мастер Сох. Я договорился с ним. Он к тебе зайдет. Смотри же, не валяй дурака. Наверное, я вернусь скоро, и если ты не будешь стараться как следует, я тебя… Сам знаешь. Ты меня понял?
- Да, отец, – бессознательно произнес Роу, по-прежнему не веря собственным ушам.
- Ну, так прощай! – Хэл повернулся и быстро вышел.
- До свидания, отец, – кротко ответил Роу ему в спину.
Дверь за горбуном уже закрылась, когда на губах мальчика замер мучительный вопрос-догадка. «Куда ты уходишь?» – хотел закричать Роу, закричать, броситься отцу в след. Но крик звучал лишь у него внутри. Он остался оцепенело сидеть на постели.
Ответ на свой вопрос он знал, видел сквозь глухую маску жестокого отцовского лица. Да, жестокого! Неслыханной жестокостью было не взять Роу с собой, идя к его матери! На миг его с головой захлестнула горячая волна бунта, стихийного, доселе незнакомого, словно бы чужого. Но тут же в памяти явилась девочка с небесными глазами, ее первые гневные слова и испуганный взгляд. Волна тотчас улеглась. «Отец прав – мне теперь лучше вовсе не видеть мамы», – решил он со вздохом, будто мысленно ответил девочке. От ее образа повеяло медвяным духом голубых сэлиссов, без остатка растворившим смолистую сосновую горечь. «Уже вечер!» – вспомнил Роу.
Фэла сидела на холмике, прислонившись спиной к золотисто-розовому сосновому телу. Кожа на нем шелушилась, отставала тонкими чешуйками и лишь у самой земли твердела и темнела. Девочка быстро, украдкой посмотрела на Роу и отвела глаза, но сразу протянула ему руку. Ее пшенично-желтые волосы, собранные в хвост на затылке, падали ей на плечи, слегка подрагивая от вздохов ветерка вместе с шелушинками сосновой кожи. И кончики ее пальцев в его ладони трепетали в такт.
- Фэла… – Роу сел рядом, прислушиваясь к шелесту ветра и теплу ее руки. – Фэла скажи, ты знаешь, кто приходил к отцу из города, пока я спал?
- Целительница Фана, – ответила она через силу, медленно и тихо. И прибавила еще тяжелее, будто не Роу, а кто-то другой выжимал из нее горький сок слов. – Твой отец пошел к твоей маме.
Девочка крепко сомкнула губы, боясь сказать больше. Молчать и говорить ей было одинаково трудно. В дрожи ее пальцев так явственно билась мольба о помощи, что Роу стало совестно.
- Зато теперь мы будем гулять вместе, долго-долго! – воскликнул он с внезапным жаром, радостно изумленный собственным открытием.
Порыв ветра взметнул волосы Фэлы и рассеял их лучами над ее головой, срывая и унося далеко за луга, за горы, за море все тяжелые, темные мысли. Светло, ясно взглянули дети друг на друга и улыбнулись по-вчерашнему безмятежно. Еще высокое вечернее солнце снова ласково и шутливо дразнило их, маня на Запад, и ветер нес с плато многоцветный аромат разнотравья.