Он поднял голову и посмотрел перед собой.
Вечерний заоконный мир, как впрочем и всегда по субботам, напоминал застывший на перроне в угрюмом ожидании огромный с многочисленными светящимися огнями поезд, казалось, ещё немного, пройдёт буквально пару минут, и он, вздрогнув словно крупное животное, медленно тронется, а затем, истерично завопив в качестве предупреждения, рванёт вперёд, чтобы раз и навсегда унести всех засевших в нём пассажиров в разухабистое никуда.
Но наступало утро, а эта громоздкая бетонная махина, погасив бесстыдный блеск в глазницах окон, продолжала оставаться на месте, удерживая зачем-то подле себя как характерное амбрэ железнодорожного вокзала, - густой аромат бомжа и мазута, - так и живших в ней человекоподобных существ.
Он понимал, что его ожидания никогда не оправдаются и мир механицизма и бетона, бензина и мочи, в конце концов переживёт, как его самого, так и странную молчаливую собаку, живущую на углу пятиэтажного дома в сколоченной кем-то из пары сосновых досок будке.
Она давно миновала, как баскервилевский, так и бальзаковский возраст, и отчего-то выглядела чрезвычайно полной, с огромной грудью и раздутым животом, бежево-рыжей сукой, которая каждый раз проходя мимо, поднимала морду кверху и смотрела на него своими чёрными, словно огромные маслины, глазами.
Эти глаза навыкате и, по неизвестной причине практически негнущиеся, широко расставленные, будто ножки у стула, лапы, придавали ей какой-то потешный, почти мультипликационный вид, заставлявший стушёвываться возникавшую было мысль о том, что в жилах этой дворняги, вероятно, могла течь кровь лабрадора.
Удивительно, но это смешное, с карикатурной внешностью животное, не взирая на преграду из стекла и пластика, всегда чувствовало его взгляд, почти всегда поднимало на него свои угольные глаза и, после небольшой паузы, начинало вилять рыжеватым хвостом.
Не было никаких сомнений в том, что эта бездомная собака, в отличии от многочисленных и ненужных знакомых обоего пола, чувствовала направление и характер его мыслей; у него возникло желание покормить её, и ещё более сильное желание погладить её грязно-бежевую шерсть, которая, почти наверняка, так сладко пахла псиной - терпким, знакомым ещё с детства запахом, присущим всем неухоженным и брошенным псам, - запахом верности.
Однако, ему было неловко показаться на улице в инвалидной коляске и ощутить себя в перекрестье прицела преисполненных жалости взглядов, или, что ещё хуже, увидеть, как отворачиваются заранее в сторону о чём-то бойко разговаривающие девушки, чтобы только не видеть его неестественно худых, высохших детских ножек.
При одной мысли о том, что всё это придётся пережить заново, опять прочувствовать до самой гнусной своей и отталкивающей глубины, наносимый на его лицо взорами прохожих липкий гель смешанной с презрением снисходительности, начинало тошнить не меньше, чем от нечаянно съеденного жира в прожаренной свинине, да и навещавшей его по выходным сиделке было бы не под силу спустить вниз погрузневшее, до неузнаваемости расплывшееся тело.
Поначалу, когда несчастье приключилось с ним ещё не так давно и душа его не отвернулась от всего, что было связано с женщинами, он находил горькое очарование в наблюдении за проходившими под его балконом элегантными девушками: подкатив коляску вплотную к перилам, затаив дыхание, со смешанным выражением восторга, ужаса и скорби на бледно-жёлтом от приёма множества лекарств лице, он внимательно следил за тем, как та или иная барышня, чуть склонив на бок хорошенькую головку, нет-нет да и поправит прическу, или, строго и коротко, бегло осмотревшись по сторонам, одёрнет непослушную юбку.
Чувства, которые при этом он переживал, в корне отличались от того, что обычно испытывали склонные к подобному соглядатайству мужчины, и, если уж проводить параллели, то его визионизм был сродни меланхоличному хобби списанных на берег моряков и экс-капитанов, находивших жестокую отраду в любовании тем, как покинув акваторию порта, поблёскивая очаровательно покатыми боками, медленно плавились на золотой линии горизонта, исчезающие в лучах солнца корабли.
Но прошло время и женщины стали для него столь же неинтересны, как и мужчины; не потому даже, что он больше не считал, что они способны подарить пропуск в диковинные миры, а потому что деревья, - в чьей жизни он находил теперь столько пересечений с собственным полу-растительным существованием, - и произвольно меняющие свою форму, свободно дрейфующие по небу облака, казались ему неизмеримо прекраснее и чище.
Он любил вечера за регулярно несдерживаемые обещания возможного исчезновения, за манящую вероятность отправления всего ненужного в смутную дребедень будущего, и пусть с каждым последующим утром всё меньше оставалось надежды на действительное воплощение возможного путешествия, сама мысль о кончине этой талантливо размножившейся серости казалось ему невероятно притягательной.
Единственное, что занимало его в последнее время, было таинственное исчезновение Бочки, как мысленно он называл жившую во дворе собаку, которая, между тем, отсутствовала уже неделю: напрасно он целый день с раннего утра, - по обыкновению она уже часов с шести начинала обход своей небольшой территории, рассеянно нюхала землю и столбы, сонно считывая информацию о пробегавших здесь чужаках, - и до наступления сумерек просиживал возле окна в надежде увидеть знакомый силуэт.
Прошло ещё два дня, а никаких новостей по прежнему не было и будка, обитая старым полосатым матрасом, оставалась пустой; даже допрос вечно сующей свой нос во всё, во что только можно и, тем более, во всё, во что нельзя, патологически любопытной сиделки, не дал ровным счётом никаких результатов - ей ничего не было известно о пропавшем животном.
Впервые за несколько лет ему захотелось напиться, и, когда выкатившаяся на почерневший небосвод поздним субботним вечером одутловатая луна вновь застала его сидящим у окна, то в его правой руке красовался небольшой бокал с отливающей шафраном карлсбадской настойкой, вероятно, действительно приготовленной по рецепту господина Яна Бехера и шутливо именуемой на родине "тринадцатым минеральным источником".
Он сидел, неспешно отпивая из хрусталя ароматную тридцати восьми градусную жидкость, апатично размышляя о Карловых Варах, именуемых немцами Карлсбадом, о местных двенадцати термальных источниках, о Кареле Готте, Гелене Вондрачковой и чешском хоккее, как вдруг ему показалось, что там, за палубой этой медленно увозившей его в никуда кирпичной шхуны, промелькнула знакомая неуклюжая тень, и он, ощутив мягкий укол давно забытой, подбитой войлоком радости надежды, подскочил на месте, словно его ударило током, расплескав по новому марокканскому свитеру маслянистое, тепло пахнущее корицей, спиртное.
На следующее утро его разбудила знакомая возня с дверным замком - так входила обычно только Вера Антоновна, его верная сиделка, подвергая изощрённым страданиям не только себя, но и входную дверь, вкупе со всеми имевшими несчастье жить на одной лестничной клетке соседями.
- Сергей Яковлевич! - донеслось из прихожей её возмущённое контральто, - Сергей Яковлевич! Я войти не могу!
- Так может быть оно того и не стоит, Вера Антоновна?
- Вам бы всё шутки шутить, а мне - не до смеха! - в её голосе послышались беспомощно-жалобные нотки, - Тут собака стоит какая-то огромная у дверей! Мешает мне войти.
- Собака? - переспросил он инерционно.
- Собака, Сергей Яковлевич! Самая настоящая собака!
Хозяин рванул к себе стоявшую рядом инвалидную коляску, и, кое-как прикрыв торс наспех наброшенной рубашкой, быстро подкатил к распахнутым настежь дверям квартиры.
На её пороге красовались стоявшая по стойке "смирно" высокая пожилая женщина с безнадёжно ярко напомаженными губами и немолодая широкогрудая дворняга, сидевшая практически на малиновых туфлях этой дамы, добродушно раскрыв при этом розовую с желтыми зубами пасть.
Секунду-другую он ошеломлённо смотрел на эту сюрреалистическую картину, и, глядя в чёрные, маслинообразные глаза собаки, готов был поклясться, что она ему улыбается, а потом, вдруг опомнился и воскликнул, вытянув вперёд руки:
- Бочка! Это же Бочка! Вера Антоновна, она не укусит! Давайте её сюда!
Но Бочка вошла сама.
Не прибегая к посредничеству сиделки, она подошла к человеку и положила свою начавшую седеть голову на его худые колени.
К ужасу Веры Антоновны, Сергей Яковлевич прижался лицом к голове животного и, гладя грязную, неведомого цвета шерсть, что-то нечленораздельно зашептал, коверкая до неузнаваемости изуродованные нежностью привычные слова.
31.03.2015г.