Ромашка с Белорусского вокзала

Валерий Венда
Великая война никогда не отпустит того, кто как-то с ней соприкоснулся или вник в ее бездонную глубину человеческих переживаний.
Вскоре после окончания инженерного вуза спроектировал я большую информационную систему для электростанции. Раньше щиты управления делались массивные, прочные. И красили их той же краской, что и корпуса военных кораблей, серо-синего цвета. Стоял перед оператором электростанции такой устрашающий монстр, да только дела никому не было, что нагонял он за смену такую тоску на операторов, что хоть волком вой. Таковы были стандарты и традиция.
А я постарался учесть и психологию человека и его эстетические потребности. В этом мне очень помогли художники Малевич и Кандинский. Для народа они были запрещены, так что картины их были заперты в подвалах запасника Третьяковской галереи. Пущать не велено – был мне один ответ. Пришлось дойти до кабинета министра культуры Фурцевой. «Ну, если вам и впрямь для технического прогресса понадобились абстракционисты, пусть, хоть как-то послужат пользе родины». Сказала она так и подписала мне пропуск. Из того полутемного подвала вынес я яркий свет и изящные формы, порожденные гениальными художниками революционных лет. Благодаря им изделие мое получилось яркое, светлое, радостное. Было оно новаторское и очень красивое. Первое произведение инженерного искусства начала компьютерной эры. Наделало много шума. Репортеры разнесли новость по Москве. Директор института хвастливо приглашал всех министров, партийных начальников и руководителей институтов полюбоваться моим щитом управления. Оказался среди зрителей и директор только что организованного института технической эстетики. Привел его мой учитель психологии, который недавно перебрался домой в Россию из Парижа, где прожил полвека. Маститый профессор психологии сказал новоиспеченному директору-эстету, что даже во Франции не видел такого чудесного дизайна.
Мне, скромному инженеру за сто двадцать рублей в месяц, тут же предложили удвоенную зарплату, чтобы возглавил отдел эргономики и дизайн систем управления в институте технической эстетики. Точнее, отдел назывался психологических и физиологических проблем. Все подчиненные были старше меня, молодого специалиста двадцати пяти лет от роду. Не верили, что самая быстрая карьера в стране досталась мне без родственных связей. А тут еще они получили начальника без психологического и физиологического образования. Взбунтовались. Вот я и попросил директора срочно переименовать в отдел эргономики. Директор поначалу испугался идолопоклонничать перед западом, но потом сдался. Так в СССР впервые появился отдел с таким иностранным названием. Впрочем, вскоре иностранные словечки стали привычны. Мое занятие стало называться эргономикой и дизайном пультов управления. Военные и штатские министры наперебой требовали для себя ставшие модными проекты. Один штатский напугал меня до смерти. Он потребовал проект интерьера и пульта для комнаты глубоко под мавзолеем Ленина на случай, если враги затеют ракетный удар во время праздничного парада и наши руководители убегут в этот подвал. Штатский признался, что он из КГБ и обещал все блага и поддержку. Но я то понял, что с такими секретами из страны потом никуда не выедешь, никому в мире не расскажешь о своих достижениях. Открутился я только с помощью директора одного из многих институтов, работавших на КГБ. Напугал я его, что все его работы пойдут ко мне, и он останется без заказов. Сказал я и о том, что меня часто навещают многие зарубежные коллеги. Этим он и отпугнул от меня КГБ. До сих пор пот прошибает, когда вспоминаю, как близко к статусу пожизненно невыездного я тогда был.
Благодаря многочисленным важным посетителям выделил мне директор института просторный кабинет с окнами на парковую зону ВДНХ СССР. Корпус института был на территории знаменитой выставки, у ее Хованских ворот. Преимуществ от работы на главной выставке страны было много. Например, там постоянно проводили парады кухонь. Лучшие рестораны республик и областей угощали по очень умеренным ценам своими лучшими национальными блюдами. Каждый обеденный перерыв превращался в праздничный парадный обед.
Каждую осень я наблюдал стаи скворцов, тренировавших сложные полеты на ВДНХ. Десятки тысяч птиц на огромной скорости вплотную бесстрашно огибали сложные постройки выставочных павильонов. Цель этого смертельно опасного массового упражнения стала ясна позже. Через несколько лет в загранкомандировке в Болгарии увидел в осеннем небе большую стаю скворцов, исполнявших знакомые по ВДНХ сложные маневры, чтобы избежать атаки ястреба и спастись. Хищник был не в силах поймать хотя бы одну из проделывавших на огромной скорости дезориентирующие его фигуры массового высшего пилотажа птиц и притом с оглушительным визгом. Такое синхронное поведение животных и людей назвал я позже системами гибридного интеллекта. Это вроде как-бы коллективный талант.
Наблюдение за скворцами показало, что они научились успешно бороться с врагами сообща, как солдаты, идущие под смертельным огнем в атаку.

Вскоре после возвращения из Болгарии позвонил брат Виктор. Рассказал о фильме, который глубоко тронул его душу. По его совету я тут же отправился смотреть Белорусский вокзал. И никакого эффекта. Еле дотерпел сеанс.
Как то шел я поздно вечером с работы по Хованской улице к троллейбусу на Останкинской. Случайной попутчицей оказалась главная бухгалтерша института. Мрачноватая, нелюдимая, голос хриплый, папиросы одну за другой прикуривала, так что видно было, пальцев на правой руке не хватало.
Идти далеко, пустынно, разговорились.
Спросила она меня, видел ли Белорусский вокзал. Ответил, что еле досидел. «Ты, видно, не ту войну застал, что в этом фильме вскользь упомянули. А я в этой самой гуще побывала, о которой может и режиссер никогда не догадывался. Потому-то он и тебя за душу не зацепил. Мне было восемнадцать, когда я гордо одела через плечо сумку с красным крестом и оказалась на фронте.
Одна на целый ударный батальон. А вокруг пацаны безусые. Смертей своих дружков понасмотрелись, жизнь-копейка. А что он в той жизни успел увидеть? Многие и девчонку никогда еще не целовали. Ворвется среди ночи такой в мой угол, кое-как тряпьем загороженный. Дышит тяжело, на лице пот. Мне, говорит, утром в атаку, под смертельный огонь. Дай, говорит, хоть перед смертью разок попробую. Ответа моего не дождется, согласия не испросит. Так ведь и его понять можно. Отбивалась, как могла, так ведь и друг ему на помощь приходил, чтобы свою очередь не упустить.
Один мне только из всех запомнился. Принес он мне зажатую в грязном кулаке ромашку. «Это, - говорит, - тебе, сестрица. Ты мне и впрямь очень понравилась. Я не как другие, я ведь всерьез». «А как звать тебя?», спрашиваю. «Сашка, то есть Александр». «Ну, иди ко мне, Саша». И я притянула его к себе. «Только других ко мне не пускай. Буду только твоя». Припер он дверь блиндажа изнутри толстой палкой. Снаружи рвались, дергали, ругались. Да только мы с ним, крепко прижавшись, так и пролежали всю ночь.
А под утро прозвучала команда, он последний раз меня поцеловал и убежал.
Схватила я свою сумку и следом за ним. Пулеметная очередь прижала меня к земле. А они прямиком на фашиста бросились. Проползла я и услышала чей-то стон. Приблизилась, узнала. Это мой Саша. «Давай,- говорю, - перевяжу да во врачебную палатку оттащу». Открыла шинель, а там две струйки крови на его груди. «Это, - говорит – ерунда. Так только зацепило. Ты, главное, сестрица, дождись меня из госпиталя, женюсь на тебе, счастливыми будем». А голос его стал слабеть. Захватила я его руку, подтянула его себе на спину и, что было сил, потянула назад. «Ты только не молчи, говори со мной», - старалась подбодрить его. Но он не отвечал. Я еще прибавила ползком. Совсем он отяжелел, когда я к палатке подползла. Совсем обессилела. Вышел доктор, осмотрел солдата. «Ты зачем мертвого притащила?» «Как, мертвого? Это же мой жених и защитник». Доктор махнул рукой и ушел обратно в палатку. А я упала на грудь своего Саши и долго-долго плакала, в голос, навзрыд, впервые в жизни по бабьи. Может, тогда и охрип мой голос навсегда.

Пыталась я научиться на гитаре играть, да, видишь, пальцев на правой руке не хватает. Хоть голос хриплый, но в душе та песня медсестры все время звучит.
Белорусский вокзал вновь посмотри, прошу тебя, это и про меня фильм. У меня ведь тоже дочка с фронта растет, Светлана Александровна. А того солдатика я так ни на кого не променяла. Вот тут он у меня, в сердце, а перед глазами он с ромашкой, зажатой в кулаке. Он мне единственный муж. А других я еще там поневоле до тошноты напробовалась».
Фильм тот я много раз потом видел, и в темном зале, сразу после той встречи, и по телевизору. И каждый раз грущу, вспоминая ту медсестру из института эстетики, которая досказала мне правду об отдельном, десантном батальоне. За ту одну на всех нас победу она отдала все, за ценой не постояла.