Жар отходил. Жар отваливался кусками заскорузлых высохших повязок. Тут, там. Везде.
Иван Александрович, он как застыл после недавнего приступа боли, так и лежал, не двигаясь, не шевелясь: вдруг опять… Он держал голову наискосок, как птица, уже засыпая, но прислушиваясь: а вдруг…
Медсестра Таня Андреева смоченную в чашке с водой, сложенную вчетверо салфетку, едва касаясь, осторожно прикладывала ему к вискам. Подбритые виски Ивана Александровича дышали мелкой-мелкой сеточкой капелек, и лоб, и щёки.
- Всё равно помрёт, - грубым голосом произнёс со своей койки боец Никита Моршак. – И чего ты над ним дежуришь, - говорил Никита нарочито грубым голосом, - иди сюда, Андреева, иди, не пожалеешь.
Этот Никита Моршак ждал повторной операции. Ему до колен ампутировали ноги. Но что-то пошло не так. Теперь, Иосиф Михайлович сказал, будут резать ещё раз, выше…
- Сестрица, "утку". И сама на минутку, - противно хрипел Никита.
Никто его шутку не поддержал. И он, ещё выругавшись матом, замолчал.
Таня Андреева увидела, что у Ивана Андреевича щёки делаются голубые. Это небритость. Щетина… Она поняла, что начинает светать.
Этот Никита Моршак так покраснел в первый раз, когда она подала "утку". Таня уж давно не краснела, всякого навидалась.
- Что, нравится мой?
- Вы же всё мимо, - разозлилась Таня. – Аккуратнее надо!
Никита сгорал от стыда. Это был молодой ещё парень, белый, волосики белые, мягкие, редкие, черепушка просвечивает. И глаза белые. Губы серые. Никитке и двадцати нет.
Пригорюнясь, медсестра смотрела Ивану Александровичу в лицо, не отрываясь. Так смотрят на очень близкое и дорогое, с чем предстоит разлука. Она встала, привычно огладила ладошками бёдра, сверху вниз. И пошла, не спеша, из палаты. "- Как у неё это всё, - возбуждённый голос соседа Ивана Александровича, - как, прямо, это… Ты бы стал её? – А то! Такие "пирожки"! (Никитка) – Томится девка...".
Конечно, она слышала это. Слышала это и раньше.
Мужское достоинство у него было маленькое.
- Я сам, - виновато сказал Иван Александрович, - давайте!
Приспособился и зажурчал.
Его сосед воспользовался этой минутой и влез рукой под халат сестре. Был мгновенно изгнан оттуда, несильно – больше для порядка, схлопотав по рукам.
- Больной, я всё доктору скажу.
Все знали, это неправда.
В ту ночь Таня Андреева во сне увидела член Никиты Моршак. Бывают такие сны дурацкие. Совершенно натуральный. Как в жизни. Он болтался у неё перед глазами, как рождественский колокольчик. И верно: томится. Это верно всё.
- Танька, а как тебе Николай Степанович? – спросила соседка по комнате.
- Никак, - пожала плечами. – А что?
- Да так, мужчина бойкий, - и заржала, дурочка.
Николай Степанович – тот самый сосед Ивана Александровича.
- Андреева! В обед собрание! – известила старшая на ходу.
- Что опять-то? Крым же воссоединили.
По случаю воссоединения Крыма их выводили на площадь. Там состоялся митинг. Телевидение снимало. Таня Андреева держала в руке плакатик: "Севастополь – город русских моряков!". Её показали. Из-за плаката и показали. А не потому, что красивая.
Иосиф Михайлович, как всегда, не вошёл – вбежал… Седые космы дымом над лысиной. Халат нараспашку.
- Так, Андреева! Начинаем подготовку к самодеятельности! Девятое мая на носу.
- А я-то что? Я ничего не умею.
- Будешь прохаживаться, туда-сюда.
Все грохнули…
После работы по пути домой Таня зашла в церковь. Почему, она и сама не знает. Потому, наверное, что в наступивших сумерках маленькая церковь с неярко горящими окнами и луковками глав показалась уютной, и немного сказочной.
- Платок! Девушка, платок оденьте, - окликнули Таню сразу на входе. – С непокрытой головой нельзя! Вот, выбирайте.
Таня выбрала и повязала на голову ситцевый платочек. Стесняясь, прошла сторонкой, бочком-бочком, встала рядом с большой иконой. Перед иконой мигали, теплились пять или шесть свечек.
"Вот, это я так стою, а Бог увидел меня и думает: а чего это сюда Андреева пришла, ведь не верит? – по своей привычке фантазировать, к месту и не к месту, думала она. – Если он меня увидел – уже хорошо? У кого бы спросить…".
Она огляделась. Людей в церкви немного. Две женщины средних лет, старичок в очках. Батюшка. По всему выходило, у него и спрашивать. Но подойти сестра не отважилась: ещё на смех поднимет! Бородища чёрная, густая. Как разбойник.
Ещё погрустив, Таня вернула платочек и пошла домой. В общежитие.
Соседка по комнате, учившая Таню жизни, привела парней. Один, стало быть, мой, подумала Таня.
- Наша лучшая медицинская сестра, цвет второй хирургии, - представили её.
- Вечно в краску вгонишь, - механически сказала Таня.
Она храбро взяла предложенный стакан. Когда выпили, поделилась со всеми:
- А я в церкви была!
- Верите?
- Ну, так…
- А в какой? В нашей, в Пантелеимона?
- Не знаю, наверное.
- Там священник такой с бородой.
"Её" парень подливал Тане в стакан вина.
- Ну, да.
- Он бывший сутенёр.
Лучшая медсестра ахнула:
- А разве их берут?
- Берут, берут…
Посмеялись от души. Соседка и другой парень вышли. Танин парень играя обнял её за плечи, рука скользнула вниз… Она вывернулась и вскочила на ноги:
- Так не договаривались.
- Да ты погоди, ты чего?
- А ничего, - схватила со стола книжку, первую попавшуюся, и за дверь…
Только в коридоре, забравшись с ногами на подоконник (с видом на улицу!), обнаружила, что она впопыхах взяла учебник по математике для старших классов: соседка учится… Обложка такая потрёпанная, что название не угадаешь. Делать нечего, полистала, зевая… Потом долго сидела, обняв колени, смотрела – как уходит небо за фонари, в бездну. И задремала…
Когда проснулась, пошла в комнату, досыпать. Соседка услыхала дверь:
- Танька, это ты?
- Я!
- Дура…
- Знаю, - но соседка уже не слышит её, опять уснула сладким сном.
"Вот Иван Александрович вылечится, - по своей привычке фантазировать, думала Таня, - возьмёт меня замуж. И мы уедем на юг. Там тепло, фрукты. Море… У нас свой домик. Иван Александрович работает, ну… в рыболовецком колхозе. А я дома по хозяйству. Вот приходит он домой…".
Как в детстве, когда Таня была совсем ещё маленькая, и вот так же фантазировала всякую всячину, укрывшись одеялом с головой, она надышала уют, согрелась и обо всём забыла, обо всём, что осталось за пределами её тёплого, придуманного мира.
Ксения Петербургская смотрит сверху на них, двух милосердных сестёр из военного госпиталя. Её обычно тёмный и отрешённый взгляд сейчас словно говорит: "Ничего, девки, ничего! Прорвёмся. Будут вам ещё мужики. И детишек нарожаете. Это я, небесная, уже не нарожаю, а вы нарожаете".
Ветка мимозы приколота снизу под образком. Она сообщает давней покровительнице Петербурга вид свойский, хватский. Мимоза задержалась с 8 Марта. Она высохла давно. Сухая, как порох. Но не осыпается.
На улице слышится медленный голос пьяного. То приближается, то уходит куда-то вверх, то опять возвращается во двор общежития. Не иначе, подгулявший Каленик бродит кругами ночь напролёт, всё ищет свою заплутавшую хату, и не может отыскать.
2015.