"Без любви жить легче. Но без нее нет смысла". Л. Толстой
До моего пьяного, забившегося в угол рассудка не сразу дошло, что жрица Макоши: я. Одна из девушек, самая красивая по-моему, подошла ко мне и возложила на голову пышный венок, гораздо ярче и больше чем у остальных. Я заметила, что мои косы уже расплетены, а сама я без туфлей и колготок.
Сейчас, много времени спустя, я размышляю, как я поступила бы тогда будь трезвой. Наверное, убежала бы в лес, громко позвала бы Сашу, попросила бы отстать от меня языческих фанатиков. Но алкоголь ударил мне в голову, и, помня что забавы в эту ночь устраиваю я, задорно закричала:
- Все в хоровод!
Ответом мне послужили одобрительные оклики. Меня подхватил за руку парень, споивший меня, и мы закружились. Так быстро, что перед моими глазами пролетали искры костра и люди на шестах, пришедшие веселить меня. Как только хоровод рассыпался, мы начали бегать вагончиками. Потом парни приглашали танцевать девиц на кадриль, и я с лукавой улыбкой дала согласие голубоглазому лишь на десятой партии.
Когда меня попросили спеть гимн Макоши, мой мозг тут же, из ниоткуда добыл текст и я затянула мелодичным голосом, которого доселе не слышала у себя:
- "Хозяйка, открывай двери!
Стоят гости на твоем дворе.
Открывай двери все тесовые
Стели дорожки новые.
Пришли к тебе гости светлые!"
Я видела, как из-за ветвей одного из деревьев за мной наблюдают блестящие глаза гадалки. Она то чему-то широко улыбалась, то задумывалась и будто осуждающе на меня глядела. Стояла она неподвижно, лишь пальцами перебирая бахрому на своем платке.
- "До тебя пришла Макошь-матушка,
Дарует тебе как матушка.
В избенку идет закутную,
Открывает ларцы малеванные,
В один кладет ткань тонкопрядную,
В другой кладет белое полотно".
Саши нигде не было видно, да оно и к лучшему. Мне становилось все лучше, и я вспрыгнула на бочку, не прекращая песни. Я была довольна собой: как внешностью, так и всем что у меня получается. Встревоженный парень решил поддержать меня за ноги, чтоб видно ненароком не свалилась.
- "В третий кладет белое сукно! В третий кладет белое сукно!.."
Почти каждую секунду мне протягивали рюмку с новой порцией напитка, помогающего мне забыть все проблемы жизни. А главное: что меня хочет убить весь мир. Славянки в кольчугах устраивали показательные бои и читали стихи военной лирики. Остаток ночи я помню смутно, знаю лишь одно: было весело.
Когда на небе
забрезжил рассвет я сидела на коленях того парня, на пне, и мы целовались. Мои руки были в его волосах, его - на моей талии. Вся я была растрепанная, босая, но до сих пор с триумфальным венком на голове.
Со чмоком оторвавшись от его губ, я посмотрела в его чудесные глаза и выдохнула:
- Может ты наконец скажешь мне свое имя?
- Мирослав, - усмехнулся парень, погладив меня по спине, - А твое какое?
Я кокетливо провела язычком по губе. Мне тогда было все равно, что за мной охотится весь мир. Побывав на славянском торжестве, я гордилась тем, что ношу такое имя.
- Россия...
- Ее любимая страна, - холодно закончил мужской голос, - А зовут ее Аня.
Я обернулась и надула губки, недовольная что меня назвали таким заурядным именем. За мной, скрестив руки на груди, стоял Саша, прожигающий меня взглядом. В одну секунду трезвость и ясность ума вернулись ко мне и я соскочила с колен Мирослава, с ужасом посмотрев на него. Вот черт! В животе словно несколько раз повернули нож, все внутри сжалось под ледяным взором зеленых глаз, и, робея, я боялась посмотреть на него. Что я наделала.
- Что такое? - Мирослав тоже поднялся, - Это твой старший брат, Ань?
Благо, Саша молодо выглядел, иначе еще назвал бы отцом. Я задрожала, голова у меня болела. Ни сил, ни храбрости не оставалось ответить на его вопрос в присутствии Саши.
- Аня, - через чур ласково и мягко проговорил Саша, и я поняла, что он едва сдерживает ярость, - Нам пора домой. Мама звонила, - он сделал ударение на первом слове.
Мирослав недоуменно переводил взгляд с меня на Сашу и обратно, а тот уже подошел ко мне, схватил за локоть и куда-то потащил. Я лишь успела помахать краями пальчиков парню. А все таки он красивый, хоть и споил меня. И целоваться отлично умеет.
Саша тащил меня в полном молчании, а я и не думала сопротивляться, чувствуя себя виноватой. Лишь через несколько минут я поняла что мы идем не к трассе, где все машины и мотоциклы, а куда-то вглубь леса. Мне стало страшно, и я заскулила:
- Ну, пожалуйста, Сашенька. Ну, не надо, миленький.
Внезапно, и пискнуть я не успела, он ощутимо шлепнул меня по заднице и прижал к дереву. Я ойкнула и побледнела. Взгляд Саши ничего хорошего не предвещал.
- Тебя ищет весь мир, - прошипел он, - А ты говоришь свое имя, способное тебя лишь одним своим звучанием уничтожить, незнакомому парню, с которым всю ночь сосалась!
Я вспыхнула и нахмурилась. В горле першило. Сосалась!
- Как грубо. Я же не специально. Я была одна, ты куда-то пропал и мне предложили водку...
- Постой, ты что еще и пила?!
И словно в потверждение мой желудок скрутило и лицо посерело и пожелтело.
- Отойди... - прошептала я.
Но Саша и не думал никуда отходить. Он перекинул меня через руку, наклонив над землей, и подобрал волосы. Как раз вовремя: выпитый алкоголь начал свое отрицательное действие и меня стошнило. Боже, неужели Саша и вправду при этом присуствовал? Мне стало еще хуже, и я уплыла в звездное небо.
А все таки это была чудесная ночь. Никогда я так не веселилась расслаблялась. Мне никогда не было так хорошо. А еще исполнилась моя мечта: я побывала на славянском празднике. И даже была на нем самой главной: жрицей Макоши.
- Россия, - услышала я недовольный рык Саши, прежде чем совсем погрузилась в темноту. Вернее, это она меня поглотила.
Пип-пип-пип. Звук, противный, визгливый, непрерывный, заставляет меня открыть глаза и застонать от боли во всем теле. Перед глазами проплыло смутное "45%", взгляд сфокусировался на позолоченной лепнине идеально белого потолка. Память медленно возвращалась, и я поняла, что нахожусь в своей комнате в квартире Саши.
О черт. Я же была на славянском празднике. Помню свет от костров, яркие сарафаны девушек, аромат цветов в моей венке, обжигающий вкус водки, сладкие поцелуи Мирослава, запах лаванды на его шее, быстрый хоровод, лежанье на прохладной земле, звездное небо в кольце верхушек деревьев, гаданье у амбара, пестрый шерстяной платок, поездка на мотоцикле... Саша. Я же была на празднике. Что случилось потом? Думай, Россия, думай. Он меня нашел, злой потащил в лес, меня вырвало, а потом... Я потеряла сознание, что ли?
Не успеваю я сосредоточиться на окружающем мире, чтобы все понять, как меня уносит в другую реальность. Минуту спустя я стою на зеленом бескрайнем лугу. На мне - деревенский сарафан, на плечах - коромысло с ведрами, полными ключевой, ледяной воды. От коромысла пахнет липой, смолой, лесными ягодами. Трава щекочет мои ноги, солнышко светит ярко. Вдалеке поблескивает березовая рощица, и я понимаю, что я дома.
В своей полосе антропогенного воздействия человека. Ну и пусть. Зато только у нас есть белостволые красавицы-березки, окутанные в сарафан и сережки. Небо расписное, голубое, облака - жираф и слон. Лишь у нас цветет сирень, ромашка, клен. Лишь у нас по весне убирают лен. Здесь умер Иван Грозный, здесь родился Петр Великий. Здесь впервые построили завод, здесь воины гибли за народ. Вон бугарок с солдатскою могилой, и мечется крестьянин в горе с вилой. Здесь рождались великие умы, здесь умирали дети, жены. Здесь - край земли, начало жизни, конец эпохи, - и новый лист.
Я начну новую эру в моей стране, только дайте мне выжить. Надо выбраться отсюда, а сначала узнать как меня сюда вообще занесло. Я подхватываю коромысла и легкой походкой, почти лечу, добегаю до дома на окраине деревни. Сама я не знаю почему надо идти именно сюда, но я полностью доверяю своему телу. На крыльце меня встречает женщина, укутанная в косынку.
- Вечно, ты пропадаешь, - начинает браниться она, - Пошлешь тебя за водой, а ты словно к товарищу Ленину в гости, на чай идешь!
Мои брови медленно ползут на лоб. Товарищ Ленин?
- Какой сейчас год?
Щеки женщины раздуваются и краснеют. Ничего хорошего это не предвещает.
- Провинилась, и еще шутить вздумала? Вот я тебе...
И она, размахнувшись, бьет меня по спине полотенцем. Вышло больно, я ойкаю и убегаю в сени. Вслед мне несется отборная ругань. Во мне поднимается волна ненависти и усталости от такой жизни, но в какой-то момент, удивленная, я понимаю, что эти чувства не мои. Словно во мне есть еще человек и он живет отдельной жизнью.
В хате я нашла зеркало. Лишь одного взгляда хватило, чтобы я задохнулась от своего крика. В нем вовсе отражалась не я, а какая-то другая девушка моего возраста! На мой крик прибежала другая девушка-сверстница.
- Катька, ты чего кричишь? - выпучила она глаза.
Отлично, теперь я еще и какая-то Катька! Аньки мне не хватило за глаза. Люди, Россия я, Россия!
- Какой год?
- Смеешься?
- Да говори же ты! - моему терпению приходил конец. Я думала, что тест это ад, но нет, я просто еще не была в чужом теле в далекие кровавые времена Ленина.
- 1924-ый, - ошарашенно отвечает та, изумленно глядя на меня. А вернее на то тело, в котором я сейчас нахожусь.
Я завизжала и кинулась из дома. Я бежала мимо деревянных изб, колодцев, собак, мальчишек с граблями, дубов и раскидистых ив, цветущей черемухи, вишни и яблоней, мимо всего этого мира, сквозь неизмеримую толщину времени. Почему все сводится к нему?
Мне было очень тяжело. Внезапно я поняла, что вся моя жизнь до теста была пустой, бессмысленной и поверхностной. Все что меня радовало это дорогие шмотки, парень, посиделки с подругами. Я никогда не задумывалась о чем-то глубоком, значимом, сильном. Я просто жила и все. Я завидовала Апрелине, завидовала ее образу мышления и совсем не пыталась развивать себя, свой внутренний мир, свое тайное "я".
А когда у меня наступил подросткой кризис, через который проходят все дети, я сломалась и закрылась ото всех. Я стала эгоисткой, меня интересовали лишь свои проблемы, настолько вытянутые из пальца, что смешно становится. Вот только этот смех грустный и печальный, а для кого-то сатирический. В моей помощи нуждались младшая сестра, замученная работой и одиночеством мама, Апрелина, которую я предала и еще сотни людей. Все, кроме Славы, по которому-то я и тосковала. А вместо того, чтобы быть сильной и жить дальше, я сдалась и прыгнула в электричку, идущую в Тулу.
Но теперь, как ни странно, я не жалею о том спонтанном решении, иначе в противном случае я так и осталась бы никому не нужной самодовольной пустышкой.
Я остановилась и громко закричала, распугав всех птиц в своих гнездах. Ну почему жизнь такая тяжелая штука? Почему мы сожалеем о том, что сделали, а не о том чего не сделали? Жизнь уходит, и мы умрем, а от нас ничего и не останется. Мы просто канем в бездну Забвенья.
На ум приходит разговор с Апрелиной, когда мы сидели в лагере, в беседке. Я была не особо разговорчива и лишь смотрела на поверхность пруда, где плавали утки, думая куда они деваются зимой. Раскрытая книга, кажется, "Анна Каренина", спокойно лежала у меня на коленях. Апрелина сидела в позе лотоса и бойко плела искусную фенечку из десяти нитей мулине. Вдруг она подняла голову и спросила:
- О чем ты думаешь?
До меня не сразу дошла суть вопроса, но все же я ответила:
- О жизни. Странная эта, оказывается, штука.
- Да, действительно, - согласилась Апрелина, - Не знаешь чего от нее ждать.
И опять же: вроде мыслит она по-умному, но меня вновь не понимает. Однако я не устраиваю спор как всегда, а лишь продолжаю ровным голосом свою речь, пусть она и понятна лишь оратору:
- И так быстро и резко у кого-то прерывается, словно некий вестник затушил свечу. Для него наступает тьма, а остальные, немного побыв без света, зажигают новую свечу.
- Не все такие, - возразила она со своей верой в доброту человеческих сердец.
Я усмехаюсь и качаю головой, но ничего не отвечаю на это.
- Мы всего лишь бабочки. Для Вселенной мы проживаем только день, как те прекрасные крылатые существа - для нас. Восходит солнце, и мы умираем. И оказывается, что это была просто напросто сказка. Пусть и чудесная.
Апрелина смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом и неожиданно выдает:
- Хочешь сигарету? У вожатого есть отличные, "Bond".
Я прижимаюсь к осине и, закрыв глаза, даю себе слово, что проживу жизнь не зря. Каждый день я буду познавать что-то новое и узнавать новые места. Это наша жизнь и она в наших руках.
Неожиданно меня закруживает, как в стиральной машине и мне не хватает воздуха. Я оказываюсь среди бескрайней воды и не понимаю, где дно, а где поверхность. Меня колотит отчаянье, ведь только я решила жить и бороться дальше. Наугад я плыву и, лишь глотнув воздуха, меня вновь бьет волна. Всюду: в глаза, в уши, в нос - налилась морская, соленая вода.
Наконец мне удается справиться с природной стихией и я, еле живая, выползаю на гальку, кое-где сменяемую на мокрым песком, отплевываясь. Не успеваю я прийти в себя, как меня оглушает взрыв пушки. Небо окрашивается в алый, и земля вокруг меня летит в разные стороны комьями. Я вижу вдалеке стройный отряд русских офицеров с сине-серебряных мундирах, с черными шапками, готовящими оружие. Вижу как на них несется клин узкоглазых усатых турок, обнаживших свои выгнутые шпаги. Мое зрение выхватывает едва видные из-за дыма ивы и топаля, затопченные виноградники.
Вот черт! Не хватало мне только присуствовать на боевых действиях в одной из русско-турецких войн. Наверняка, я сейчас на побережье Черного моря. Возле меня падает бомба, я кричу, растворяясь среди грома сражений и...
Открываю глаза, оказавшись в зале Зимнего Дворца, в Петербурге. Повсюду кружатся нарядные пары, и лишь одна я здесь, как гадкий утенок, затерялась. Внезапно я понимаю, что на самом деле я наряжена, как и все. Мое платье кисейно-розового цвета покрыто белыми бантиками и кружевными лентами. Юбка не тяжелая, всего в несколько слоев, держится на легком корсаже.
Ко мне подходил мужчина с завитыми волосами, в ретузах и цветном камзоле. Он кланяется, и я с неловкостью, присущей только мне, повторяю его жест. Его руки притягивают меня к себе за талию, и мы плавно кружимся в танце. Мне хорошо, спокойно на душе - никакой войны, никакого Ленина. Всего лишь музыка и я, мы сливаемся словно единое.
- Я скучал, Мари, - внезапно говорит мужчина, и тень улыбки касается его губ.
Сердце пропускает один удар, и я понимаю, что опять же волнуюсь не я. Не я люблю этого джентельмена. Я украдкой облизываю пересохшие губы.
- Я тоже.
Он хмурится, и это выходит у него забавно. Я едва сдерживаю неуместное хихиканье.
- В чем дело, Мари? Твои чувства остыли? Ответь мне.
Я не успеваю ничего придумать: музыка смолкает и открываются центральные двери с позолоченными ажурными ручками. Мельком я успеваю заметить, что зала отделана в стиле барокко. Люди прекращают танец и смешиваются в двух колониях - по обе стороны от пурпуровой ковровой дорожки. Мы с мужчиной становимся в правую, прямо под огромными зажженными канделябрами.
- Императрица России, Елизавета Романова! - выкрикивает герольд и отпрыгивает в сторону.
В залу грациозной походкой заходит статная женщина весьма пышных размеров. Ее волосы уложены под пышный парик, на ней одето золотое, сияющее платье с рюшами. Руки незнакомки усеянны кольцами с дорогими камнями.
К моему удивлению, императрица направляется прямо к нам. Я трепещу и неуклюже приседаю в реверансе. Женщина добродушно улыбается и ласково треплет меня по голове. Вдруг мужчина, танцевавший со мной, становится на колени перед ней и красноречиво упрашивает:
- Ваше величество, позвольте мне взять в жены Марию Терезию, оставленную на ваше попечение.
Взгляд императрицы теплеет, и все внутри меня сжимается в сладком предвкушении. И тут я понимаю, что Мария Терезия это я. Вернее, сейчас я нахожусь в ее теле. Но ведь эта женщина - мать последней французской королевы, Марии-Антуанетты, осеняет меня.
Я не успеваю досмотреть конец истории: изображение вновь пропадает, и передо мной предстает знакомый белый, без пятнышка, потолок.
Вдох - выдох. Такое ощущение, словно мои легкие не работали месяц, и теперь им нужно масло для смазки шестеренок механизма. Символ "45%" дернулся, будто от электрического замыкания, и пропал за серой дымкой.
- Россия, - прошептал мужской голос, в котором слышалось невероятное облегчение и что-то еще, и кто-то уткнулся мне носом в волосы. Я почувствовала ненавязчивый аромат фиалок и постепенно успокоилась.
- Саша, - выдохнула я. В моей душе бушевало такое умиление и благодарность этому человеку, который подобрал меня на улице и обеспечил всем необходимым. Он не знал какая я, но он верил моему разуму и не вызвал полицию, не убил. Он был со мной, снося мой уродский характер. Саша.
Я глубоко вздыхаю.
- Боже, как ты меня напугала, - говорит он и его голос непривычно дрожит, - Не делай так больше никогда, Россия.
- Как? - я вижу слезу на его щеке и мое сердце бьется чаще.
- Не умирай. Останься со мной.