Майские кучевые облака

Тают снега, воздух теплеет, и все чаще улицы моет дождь. Это значит, что пришло Их время. Время бесформенных чудищ, стройных лебедей, клоунов с большими носами. Словом, всех тех, кого только способно выдумать наше воображение…

1. О гороховой каше

Я напрягся и что есть мочи толкнул неповоротливую железную дверь нашего подъезда. Она поддалась неохотно, впрочем, как всегда. Утренний туман еще хранил в себе остатки ночной сонливости и даже бабушки на лавочке клевали носом. Шум от негодной двери окончательно пробудил их, они оживились и косо глянули на меня. Я же стоял в нерешительности, не зная куда отправиться. То ли пойти все-таки в школу, то ли свернуть в другую сторону на повороте. В это время Тамара Иванна и Антонина Петровна, не найдя в моей личности ничего примечательного, занялись своим обычным делом – обсуждением соседей.
 
 - Что-то давно не видно Любани, - прошепелявила Тамара Иванна своей вставной челюстью.
 - Дык не удивительно, - ответила Антонина, - здоровье Любку совсем подвело.  На улицу вообще не выходит, собака ее, поди, уж под ванну ходить начала.
 - Да, здоровье у нас уже не то, - вздохнула Тамара Иванна и утерла сопливый нос рукавом. – А слышала, Машка своего мужика опять из дому выгнала.
 - Вот вздорная баба! – волосы Антонины Петровны, сильно напоминавшие грязную мочалку, в негодовании дернулись.   
 - Так это еще не все! – расходилась Тамара Иванна. – Лизка с пятого сегодня опять вернулась только под утро! Что ни день – у нее новый хахаль! И еще смеет здороваться с нами, будто мы о ней ничего не знаем! Шалава!
 - А ты замечала, какой цвет лица у нее нездоровый? Наркоманка она, поди, ненормальная!

Я вдохнул влажный воздух с примесями выхлопных газов и посмотрел на старушек. Глуховатые в силу возраста они разговаривали громко и смотрели друг другу в рот. И я подумал, что в доме напротив есть свой двор, где такие же бабушки обсуждают свои проблемы и своих соседей. И еще в десятках домах вокруг найдется своя Лизка с пятого и будет такая же Тамара Иванна, блюдущая за машинами во дворе.
Свернув на протоптанную людскими ботинками колею возле дома, я зашлепал по талому снегу. Мои кроссовки тут же промокли, и ногам стало противно и холодно. Одной рукой я придерживал полупустой грязный портфель, на днище которого упокоились замасленная тетрадка для всех предметов сразу, одинокий ни разу не раскрытый учебник, взятый не по расписанию, да раз надкусанное заплесневелое яблоко. В кармане штанов хранился очень ценный блокнот, в котором я рисовал карикатуры и записывал умные мысли, ошибочно забредшие в мою голову. Чем ближе я подходил к зданию пытки, то бишь к собственной школе, тем хуже становилось настроение. Перспективы стоять перед унылым своим классом у доски, наблюдать, как руссичка с наслаждением ставит мне еще одну двойку за невыученный урок или получить выговор от химика за ужасно написанную контрольную, совершенно меня не радовали. И вот я, не выдержав этого гнетущего чувства отвращения, повернулся и пошел в противоположном от школы направлении. Как легко, как радостно шли ноги навстречу свободе! Уже несколько дней подряд я несся навстречу новому замечательному опыту вместо паршивых школьных будней.

Когда, перепрыгнув лужу, я зашел в трухлявую загаженную арку, то понял, что не прогадал. Штырь и Флейта были на месте. Мы часто встречались здесь.

 - Опаздываешь, чувак! – невнятно сказал Штырь.

У него не хватало нескольких зубов, как он утверждал, потерянных в честном бою. На их месте зияли дыры, особенно заметные, когда Штырь говорил или улыбался. Именно в эти дыры заваливался его язык, мешая четко выговаривать слова. От этого и без того неграмотная речь Штыря звучала вдобавок очень смешно, и мы с Флейтой не могли иногда удержаться. Тогда Штырь вопил и замахивался на нас.

Мы прошли в излюбленный двор Штыря, и присели на полусломанную лавку. Флейте места не хватило, и он остался стоять рядом. Я задержал на Штыре взгляд. Шапка стояла на нем торчком, штаны пузырились на коленках, а сбоку на ноге красовалась дыра. Я поежился: хоть декабрь в этом году выдался на удивление теплый, все равно дул прохладный ветер. Но Штырь не чувствовал холода. Видимо его защищала обильно поросшая шерсть на ногах, виднеющаяся даже сквозь дырку. Спустя некоторое время из дома вышла пухленькая блондинка. Куртка у нее была коротенькая, а обтягивающее яркое платье не доходило до колен. Она прошла мимо, не обратив на нас внимания.
 - Я б ей вдул… - мечтательно протянул Штырь.
 - Есть че? – спросил Флейта, которому не было дела до блондинки, но Штырь не ответил. Он все провожал взглядом две ритмично содрогающиеся половинки.
 - Есть что ли че, Штырь? – Флейта начинал беспокоиться.
 - А как же у меня и не будет!

Штырь вынул из кармана самокрутку и протянул мне. А вот Флейте дал не сразу. Сначала сам запыхтел, выпуская дым ему в лицо. Штырь всегда дразнил Флейту. Флейта смотрел на него затравленно, с ненавистью, но ничего не говорил. Штырь был нашим покровителем, предводителем. Он всегда умел достать все необходимое и придумать, чем бы заняться.

Я послюнявил сигарету, затянулся и расслабился. Тепло разлилось  по телу, блаженство прорастало в груди. Здесь не было робкой матери и надоевшего отца, здесь не было зловредно-приторной класснухи. Здесь мы были равны, и я был счастлив.  Я растянулся на лавке и задрал голову вверх. По небу плыли тяжелые ватные облака, совсем как в мае. Их белесые контуры выделялись на фоне насыщенного оттенка небосвода. Вдруг, как будто по чьему-то указу, облака начали превращаться на моих глазах в дивных существ. Это были огромные птицы, крылатые кони, пожарные машины…  Второпях я вынул блокнот и маленький карандаш. Нужно было успеть зарисовать все это великолепие, что предстало перед моими глазами. Привычка рисовать появилась давно. С детства я видел жизнь в картинках. Они замирали перед глазами, и я мог любоваться их красотой. Беспорядочно они крутились у меня в голове, порой полностью захватывая мое внимание. А я не мог поделиться тем, что вижу. Тогда и нашелся выход – нарисовать это! Сохранить удивительные образы и показать другим людям. Наверное, со всей уверенностью я решил стать художником, когда мама варила гороховую кашу. В легком ситцевом платье она помешивала варево деревянной ложкой. Вдруг кастрюля соскользнула с плиты, и вода с горошинами растеклась по полу. Казалось, это произошло за секунду. Но я могу поклясться, что никогда раньше не видел такого захватывающего действа. Кастрюля замерла в причудливом положении, обжигающая вода застыла в виде лавины, грозящейся выйти за пределы кастрюли. Мама в испуге отдернула руку с ложкой. И эта ложка была похожа на смычок в руке скрипача. Но выражение ее лица я помню до сих пор. Рот приоткрыт во вдохе, глаза округлены от неожиданности, а брови наморщены, как будто наперед понимают последствия упавшей кастрюли. Ах, если бы я мог нажать на паузу и тщательно вывести каждую деталь на листе бумаги! Брызги от кипятка обожгли мне ноги, поскольку я вглядывался в мамино лицо и не думал отходить. Мама потом прикладывала лед к ожогам и бранилась, собирая горох в помойное ведро. Определенно, это был очень важный момент в моей жизни.

2. Штырь и Флейта

Штырь, по паспорту Геннадий, был самым старшим. Он уже отмотал срок за угон машины, и в те дни мы его очень уважали. Давно, порядка четырех лет назад, Штырь сбежал из дома, где его частенько поколачивал старший брат. Не окончив и девяти классов он окончательно решил никогда не возвращаться в эту «гребанную психушку» и, забрав из дома всю наличку, укатил с приятелями в другой город на чьей-то машине из компании. Деньги быстро кончились. Что-то Гена с барской руки роздал товарищам, но большую часть потратили на бухло и закуску. В итоге на середине пути нетрезвые Штырь и его друзья свернули с шоссе, потряслись на грунтовке и врезались в первое дерево. Чуть оклемавшись от аварии и выпитого спиртного, они продолжили свое путешествие. Вышли на трассу и голосовали, пока сердобольный дядька на грузовике не запихал их в кузов и не довез до первых домов на окраине. В кузове Гена успел перепихнуться с какой-то нетрезвой барышней. И не застегнувши штанин, вылез из грузовика, обозванный тем самым сердобольным дядькой «щенком неблагодарным».  Таким образом, оказался к двадцати годам Геннадий безработным, бездомным и необразованным. Жил как придется: по друзьям, по впискам, у подружки случайной, и если уж совсем не везло, ночевал на лавочках да в подъездах домов, что похуже. Но в новом городе Штырь освоился быстро, «своих» видел за километр и скоро даже зарабатывать начал тем, что травку, да кое-что потяжелее школьникам вчехлял. Так что скоро в определенных кругах имел авторитет и статус местного барыги. Торговаться Штырь умел и незнающих на этом деле хорошо разводил. Только двух пацанят пригрел Геннадий на груди своей: меня да Флейту. Как-то проникся он к нам симпатией, а мы к нему.

 - Уж слишком вы мне, ребят, себя напоминаете. Я в вашем возрасте такой-же несмышленыш был. Не кому меня было на путь истинный поставить, сам до всего доходил. Поэтому я вам покажу, что к чему, чтоб с детства знали, как в этом мире крутиться, – говорил он.

И Штырь показывал, но об этом позже. Была еще у него особенность такая, к себе людей располагать. И вроде бы выглядел он непредставительно, утонченными манерами не отличался и уши у него в стороны торчали на девяносто градусов, но внушал Генка доверие, и атмосфера рядом с ним была такая радостная, беззаботная. Рядом с ним всех штырить начинало, поэтому, наверное, у него и кликуха такая.

***
Флейта был славный малый, всего на год младше меня. Когда мы сошлись с ним, мне было шестнадцать, а ему, следовательно, пятнадцать. Мы жили недалеко друг от друга, и это он познакомил меня со Штырем. У Флейты было много отличительных черт. Начну с того, что он просто удивительный по красоте парень. Ни до, ни после него я никогда больше не встречал настолько красивых людей. Высокий, худой, нет скорее гибкий, как ивовый прут, с очень правильными чертами лица – вот каков был Флейта. Гладкая белоснежная кожа, густые черные брови и волосы, высокий лоб, чуть припухлые губы, округлый подбородок: он как будто сошел с картины очень талантливого художника. Его мягкие черты делали выражение лица очень нежным. Двигался Флейта плавно, и голос был слишком высок для мужского. Словом, все в нем было пропитано женственностью. Может поэтому Штырь часто поддразнивал Флейту, но я уверен, даже он оценил красоту этого парня. На половине листов моего блокнота изображен Флейта. Но сколько я ни рисовал его, сколько ни заставлял позировать мне, я так и не смог запечатлеть его подлинный образ, передать выражение синих глаз. Впрочем, мне кажется, внешность сослужила ему плохую службу. Красота лица как бы разрешала Флейте не работать над красотой духа.

На самом деле его звали Ваня. Он жил вместе с мамой в двухкомнатной квартире. У Флейты не было ни братьев, ни сестер, ни бабушки с дедушкой, ни даже отца. Но я не осмелюсь сказать, что ему плохо жилось. Мать заменяла ему всех сразу. Я даже удивлялся, как можно так безумно любить другого человека, пусть даже родного ребенка. И не надо говорить мне про родительскую любовь. Я-то прекрасно знаю, что она из себя представляет. Так вот мама любила Флейту до безумия. Она восторгалась им, она делала все возможное, чтобы Флейта ни в чем не нуждался. Она исполняла любую его прихоть даже себе в ущерб. Она горбатилась на работе до позднего вечера, лишь бы ее сынок мог носить лучшие вещи, и иметь карманные деньги на невинные развлечения. Она каждый день закупала на рынке продукты, что бы ни дай бог Ванечка не отравился несвежей колбасой. Честно, я завидовал Флейте. Возможно, если бы Яна Тарасовна была моей мамой, то я бы не ввязался во все то, во что я ввязался…

Внутри Яны Тарасовны умещалась огромная вселенная, готовая возложить на жертвенный сыновний алтарь все свои звезды и чудеса. Эта женщина казалась мне безвозмездным миром, который протягивал Флейте бесценные дары: ласку, заботу, любовь. Отвергнутые им, униженные, обсмеянные. Яна Тарасовна была слишком открыта и, следовательно, беззащитна перед своим сыном. А Флейта этим пользовался. Когда впервые я пришел к Ване в гости то почему-то сразу понравился Яне Тарасовне, а она очень, очень понравилась мне. Именно в доме у Флейты я урывками получал толику материнского тепла, совершенно ему не нужную, но так не хватающую мне.

С детства избалованный до отчаяния Иван рос манипулятором. В школе он заставлял влюбленных в него девочек писать за него контрольные и делать домашние задания, подлизывался к учителям и получал пятерки. Пятерки радовали маму и сулили новые подарки. Будучи ребенком, Ваня получал удовольствие от новых вещей и маминых ласк, но со временем хандра охватила  Флейту. Оценки потеряли для него практический интерес, и он скатился до двоек. Никакие спортивные секции и тем более танцевальные кружки его не привлекали. Не было у Флейты никакого любимого занятия, на которое бы он мог потратить свои свободные часы. И Ваня начал терять вкус к жизни. Тут-то и подвернулся ему Штырь с уникальными «кислотными» предложениями и целым арсеналом развлечений.

Хотя я совру, сказав, что Флейта никогда ничем не занимался. Раньше он ходил в музыкальную школу и, как можно догадаться, учился играть на флейте. Как-то раз он даже исполнил нам какую-то пьесу. Мы со Штырем тогда околачивались у его дома, ждали пока Ваня выйдет. И смотрим – идет с длинным узким футляром через плечо. Ну, мы давай его теребить – покажи да сыграй. Ваня открыл футляр: на темной  ткани лежала настоящая флейта, металлическая, блестевшая на солнце. Инструмент, который из воздуха сотворяет звук. Ваня поставил пальцы на клапаны, дотронулся губами до прохладной округлой поверхности инструмента и дунул. Флейта прокашлялась и запела жалобно, как простуженный ребенок. Наверное, Ваня пытался сыграть что-то веселое, но меня охватило уныние. Наконец Флейта закончил и сказал, будто в оправдание:
 - Пальцы замерзли, играть трудно.
Штырь заржал. Громко и противно. И я тоже. Мне было не смешно, скорее грустно, но я смеялся. Смотрел на Штыря и смеялся… за компанию.
 - Пидоры! – обиделся Флейта.
 - Да ты прям как этот. Как его? Паганини, вот! – примирительно сказал Штырь.
 - Паганини скрипач был, - уточнил холодно Иван.
 - Да все равно, - Штырь закрыл тему, чтобы ни дай бог не пополнить еще чем-нибудь свой скудный, но комфортный багаж знаний.

3. Бегун

Мое прозвище – Бегун, и это не случайно. В начальной школе я бегал быстрее всех и выигрывал в эстафетах. Потом я начал бегать по комнатам от деспота-отца, и бежал в себя от равнодушной своей матери. Под конец я стал сбегать из дому. Я убегал в компании, где чувствовал себя нужным, где был своим. Постепенно улица заменила мне дом. Околачиваясь во дворах, я пугал припозднившихся прохожих и чувствовал себя королем этого вонючего, ненавистного мне города. Мы с друзьями много чего наворотили, и никто не попытался остановить нас. Здесь папаша не мог дотянуться до меня своим мощным кулаком. Флейте все это казалось развлечением. Для меня же это был бунт! Бунт подростков против несовершенного мира.

Я никогда не любил отца. Да и как можно было любить такого скудоумного и прямолинейного человека. Вспомнить, например, как он следил за моей успеваемостью. Отец, надо отдать ему должное, много работал. Он приходил после тяжелого рабочего дня и напивался. Так он снимал усталость. Мать крутилась вокруг него, накладывала ужин, подносила плед, газету. Поевши, а главное, выпивши пару рюмок, отец вспоминал о моем существовании. Он вспоминал также, что я хожу в школу, и  требовал показать оценки.

 - Михаил! – кричал он. – Иди-ка сюда, и не забудь про дневник!

Внутри у меня все сжималось, но я не смел противиться сильному и взрослому мужчине – моему родителю. Он выхватывал этот злосчастный дневник, мне даже казалось, что его пальцы дрожат в предвкушении, а затем бил меня за каждую двойку. За тройки я получал тумаки, а четверки обходились щипками. Сопротивляться не имело смысла, от этого отец и вовсе впадал в бешенство. Вознеся дневник над головой, он истязал меня, и если мать пыталась остановить его, говорил:
 - Не лезь ты! Кем он вырастет, если с детства не приучать? Не будешь наказывать, совсем от рук отобьется!

Так в душе рождается ненависть. Еще хуже, когда ненависть рождается в душе ребенка. Я не поднимал глаз на отца. Я опасался, что он увидит эту ненависть в моих глазах, разбуженную им, и вовсе убьет меня. Сказать к слову, такие воспитательные меры не заставили меня лучше учиться, зато научили лгать и хитрить. Я подделывал подписи, затирал плохие отметки и по возможности никогда не давал учителям свой дневник. Позже я заводил по два дневника. Один, настоящий, хранился под чердачной решеткой над физкультурным залом. Второй я заполнял сам и носил отцу, иногда ставя себе пару четверок, чтобы получить безвредные щипки и не вызвать подозрений.

Когда я думаю о матери, то во рту возникает горькое ощущение. Наверное, это смесь разочарования и обиды. Мне всегда хотелось, чтобы она защитила меня от отца. Чтобы она поговорила со мной о том, что меня беспокоит, приласкала меня. Но она только пыталась угодить отцу, совсем забывши обо мне. Впрочем, этому человеку нельзя было угодить. И я втайне злорадствовал над ее неудачами. Отец был Богом, мать прислужницей, а я мальчиком для битья. У каждого в нашей семье была роль. Я сейчас думаю, что мама любила меня, просто не имела возможности показать этого, так боялась она отцовского гнева. Даже когда отца не было дома, мама говорила со мной тихо, будто он растворен в воздухе и следит за нами. Она ходила, как в полусне, витала в своих мыслях, и это отчуждение передавалось мне. Наша жизнь делилась на два периода: напряженное ожидание отца напоминало затишье перед бурей, а далее следовал взрыв необузданной стихии в виде отцовского самодурства.

Мама тоже очень красивая. Она маленькая и хрупкая, а глаза темные, бездонные. Она носила челку и собирала сзади длинные волосы заколкой. На лице у нее очень выделялись скулы и походили на два маленьких яблочка, а небольшой нос напоминал синичкин клюв. Я рисовал и ее. Рисовал с трогательной улыбкой и любящими глазами. Отец как-то раз нашел мои рисунки. Он ничего не сказал, но и не вернул их мне назад. Грыз на них семечки или ставил кружки с кофе.

Как ни странно, даже у отца был талант. Талант притворяться перед другими людьми. Люди, приходившие к нам в дом, чаще это были коллеги отца со своей родней, были уверены, что наша семья идеальна. «Радушный и заботливый папочка, милая жена, послушный сын. Они улыбаются и их лица всегда довольные. Да и разве может быть по-другому у человека, занимающего такую высокую должность?» - вот что думали наши гости. Не посмею их винить за близорукость, потому что во время «званых обедов» наш дом действительно сиял. С умением уличного торгаша, который кладет мандарины с гнильцой на дно пакета, выставляя напоказ лучшие, отец скрывал истинное положение дел. Обычно мрачный и опасный, он перевоплощался в дружелюбного симпатягу, одевался понарядней, сбрызгивал свежевыбритый подбородок одеколоном и, распрямив плечи, шел открывать входную дверь. Как я не любил эти игры, как тошно мне было от лицемерного образа отца. А на мой восьмой день рождения мне выпала честь встречать пришедших к нам на празднество. Мать нацепила на меня строгий костюм. Темные брюки, пиджак и почему-то красный галстучек, наверное, чтобы разбавить мой унылый похоронный вид. Так вот, я стоял у двери, ощущая себя дураком, и ждал, когда наконец придут все эти люди, не имеющие ко мне никакого отношения. Костюм обтягивал меня и ворот жал до дурноты, я опускал голову и смотрел на свои ноги. Вглядываясь в темень ткани, я представлял себя гробовщиком, который борется на кладбище с восставшими мертвецами. Я начал слоняться по коридору, размахивая вешалкой, словно смертоносной косой и завыл: «Да упокойся ты с миром!». Дверь открылась слишком неожиданно и на пороге появились гости. Я стоял и молча смотрел на них, резко выведенный из своих фантазий. Подбежал отец и заюлил перед ними.

 - Михаил, что ты стоишь как столб! Поздоровайся с гостями, не будь груб! – рявкнул он, но тут же опомнился и погладил меня по голове.
Мурашки прошли у меня по спине от этого лживого проявления ласки.
 - Здравствуйте! – пролепетал я и протянул вешалку, с помощью которой недавно боролся против кровожадных зомби.

В мои обязанности также входила демонстрация гостям своих талантов. Это доставляло отцу удовольствие. А так как признаюсь, хвалиться мне было особо нечем, мы с матерью заранее учили стишки, которые я и декламировал, вставая на табуретку. Мне было очень стыдно. Читать стишки на табурете можно какому-нибудь детсадовцу, я же был взрослым. А чтобы показать, какой я умный и воспитанный мальчик, я должен был ухаживать за гостями. Я приносил салфетки, если меня просили, и подбегал чуть что на зов взрослых. В тот вечер моего восьмилетия я нечаянно пролил на пришедшую женщину, сказать точнее на жену коллеги моего отца стакан вишневого соку. Красноватая жидкость побежала по ее платью, ногам и растеклась по ковру, навсегда оставив на нем бледный свой след. Все замерли и замолчали, я захотел исчезнуть. Забавно пожалеть, что ты родился прямо в свой день рождения, не правда ли? Мать первая подошла к этой женщине, к слову очень миловидной, тронула за локоть и хотела что-то сказать, но тут же вмешался отец. Он в каждой бочке затычка, ей богу.

 - Господи, простите пожалуйста, мне так жаль. Этот оболтус всем доставляет проблемы.
 - Ничего страшного не случилось, не переживайте так…
 - Вы не представляете, сколько с ним мороки. Ох и все же мне так неловко, - продолжал лебезить отец, неловко водя полотенцем этой женщине по бедру и, таким образом заставляя скрипеть зубами ее мужа, - а этот негодяй просто умственно отсталый, да извинись ты дурак!
 - Извините, - пискнул я.
 - Ну, хватит! Не устраивайте цирка и прекратите уже обзывать ребенка! – взорвалась женщина, пытаясь убрать отцовы руки, которые только втирали сок в ткань. Отец опешил, на него давно никто не повышал голос. Его авторитет был подорван.
 - Пройдемте в ванную, дорогая, - деликатно вмешалась  мать, -  ваше платье еще можно спасти.

Отец отвернулся, его лицо исказилось и пошло красными пятнами. Новых синяков было не избежать.

Вернусь напоследок к школьной теме. Как уже можно догадаться, я не считал учебу своим первостепенным долгом, и мне было все равно, какие оценки получать. Я всегда страдал от того, что не мог сосредоточиться. Буквально все отвлекало мое внимание от доски и учителя, объясняющего урок. Пролетающие за окном птицы казались мне намного интереснее. И я выводил на задней обложке тетради переплетённые древесные ветви или же вырисовывал бляшку на туфле моей одноклассницы. Однажды я и вовсе отключился во время урока. А когда очнулся, то был уверен, что я в церкви и даже начал креститься. Мне понадобилось время, чтобы осознать, где я нахожусь. Я запустил поднятую руку в волосы, оглядываясь по сторонам, чтобы проверить, не заметил ли кто из ребят моего странного поведения. И еще помнится неприятное чувство напряжения, когда ты не выучил заданный параграф, а учитель выбирает по классному журналу, кого бы спросить. В эти мгновения я умолял всевышнего: «Только не я! Пожалуйста, только не я…» Учителя часто вызывали моих родителей, и я получал жестокие взбучки от отца. А как-то раз класснуха пригласила мою мать и долго говорила ей такие жуткие вещи про меня, что у мамы краснели щеки, и она не знала, куда деть глаза. Мы шли с ней домой, обруганные оплеванные, и думали молча, но об одном и том же. Как быть дальше? – вот о чем мы думали. Я ненавидел всех людей на белом свете и ужасно боялся возвращения домой. Для меня это был путь на голгофу. Лица прохожих казались уродливыми, улицы серыми, а дома ужасно старыми. И тут мама тронула меня за плечо и сказала неуверенно:
 - Миш, давай папе ничего о сегодняшнем не расскажем?
Вздох облегчения вырвался из горла, и теплые слова застыли трепетно на губах.
 - Спасибо мамочка, спасибо…

4. Охота

Со временем отец совсем опустился. В прошлом – начальник вневедомственной охраны, затем – безработный, пьяница, домашний тиран и, по сути, конченый человек. Он совсем обрюзг и практически не выходил из дома. От этого моя жизнь стала просто невыносима. Я рано уходил из дома и поздно возвращался, стараясь не проводить в обществе отца ни одной лишней секунды. Дома я говорил, что посещаю дополнительные занятия и тому подобное, на самом же деле все больше времени я проводил с Флейтой. Я очень привязался к нему. Мы были ровесниками, и интересы у нас оказались схожи. Вместо школы я часто отсиживался в гостях у Флейты. Сначала мы  набивали животы, а потом смотрели глупые фильмы или играли в компьютерные игры.

– Мочи гада! – кричал Флейта пока зеленый монстр приближался к нам из монитора.
Я мешкался, а болотный хмырь уже заносил топор над нашим бравым солдатом. Тогда Флейта выхватывал мышь у меня из рук и силой бил по кнопкам. Солдат тут же начинал стрелять из ружья, и десятки пуль дырявили монстра. Комната наполнялась звуком выстрелов благодаря Ваниным мощным колонкам, и весь экран был забрызган кровью. Это приносило нам колоссальное удовлетворение.

Помимо компьютерных игр мы занимались тем, что рассматривали коллекцию эротических фотографий, которая хранилась у Флейты в укромном месте. Какие это были женщины! Я все думал, существуют ли они на самом деле? Я не встречал таких на улицах, учительницы в школе не походили на них, моя мать и даже Яна Тарасовна имели с ними малое сходство. Эти женщины будоражили по ночам мое воображение. Это они заставляли меня под одеялом тянуться к резинке трусов.

***
Штырь умел вселить азарт, чувство безудержного веселья и безнаказанности. Кроме того он как будто бы гарантировал безопасность. С ним мы чувствовали себя увереннее и могли решиться на большее. Так было, например, в один пасмурный день, когда мы пошли втроем выпить пивка на заброшенном заводе. Мы часто приходили сюда провести время. Атмосфера здесь была пропитана спокойствием и предсмертной сонливостью.  Мы поднялись на второй этаж и уселись на подоконник. Нас окружали голые облезлые стены и устланный строительным мусором пол, на котором только наши свежие следы хранили остатки жизни. В дальнем углу притаился какой-то аппарат, погребенный под слоем пыли, а стекла в окнах давно помутнели. Вдруг Штырь вынул из кармана несколько конвертиков.

– Дед мороз вам подарочки принес! – приторно пропел он.
Флейта тут же выхватил пакетик из его рук. Он охотно пробовал все, что приносил Штырь.
– Что это? – спросил я.
– Фен, – последовал ответ.
– Угу – согласился я, хотя это слово ни о чем мне не говорило.
– Попробуй, тебе понравится, - Штырь протянул мне конвертик. Я распаковал его и обнаружил белый порошок.
– Ну, втягивай, Бегун! – поторопил Штырь.

Закрыв одну ноздрю, я затянул второй все, что было, и уселся рядом со Штырем. Некоторое время он изучающее поглядывал на меня. Неожиданно к рукам прибыла сила, а ноги готовы были рваться в бег. Радость заклокотала внутри, и я улыбнулся. Штырь тоже улыбнулся, но его улыбка отличалась от моей. Захотелось сделать что-то полезное, важное, свернуть горы. Но гор под рукой не оказалось. Тогда я поднял камень с пола и швырнул в застекленное окно. Осколки полетели в разные стороны. Флейта с восторгом поддержал мою идею. Мы нагибались, выбирая камни потяжелее и с силой кидали их. Каждый раз камень оставлял разный след. Это были колотые раны или круглые дыры. Если камень был невелик, то на стекле оставались трещинки, похожие на паучью сеть. Осколки падали на подоконник, отскакивали друг от друга и разлетались по полу. Помещение заполнил искрящийся звон бьющегося стекла, и мы тоже кричали. Этот звук был объемный, имел форму. Его можно было потрогать, попробовать на вкус. Он впитался в меня через кожу и раздул изнутри. Как никогда в жизни я ощущал свое могущество и был счастлив.

***
Совсем другое дело было без Штыря…
Иногда трудно уловить момент, когда мир перестает быть тебе другом и становится подозрительным незнакомцем. Иногда трудно… но только не когда вы идете вместе с Флейтой, а он что-то прячет и подозрительно скалится.

– Зацени что на днях дал мне Штырь. Первоклассная травка, высший сорт! – Флейта достал спичечный коробок и приоткрыл его. – Только нам понадобится еще кое-что. Штырь все объяснил.

Мы зашли в магазин, купили шоколадку и минеральную воду. Затем прошли в ближайший двор и присели на лавочку напротив детских качелей. Флейта вылил минералку, распалил сигарету и проделал в бутылке дырку. После этого распаковал шоколадку, достал из нее фольгу, а саму шоколадку выкинул в мусорку. У меня аж в горле перехватило  от такого расточительства, но я ничего не сказал ему. Дело шло медленно, так как Флейта все время тревожно озирался по сторонам. Стоило случайному человеку пройти мимо, Флейта тут же прятал свое добро за пазуху. Я почувствовал, что мы делаем что-то ужасное, что мы настоящие преступники. Нужно было остерегаться каждого. Наконец приготовления закончились.
 
– Ну что, засыпаем травку? – спросил я.
– Ты что совсем дурак?! – возмутился Флейта, – здесь нельзя. Увидят – сразу в ментовку загребут!

Тут открылась дверь подъезда, и из него выкатился толстенький мужчина. Мы бросились к ней, чтобы успеть придержать пока домофонные магниты не вцепились в нее мертвой хваткой. Флейта так торопился, что бежал по лужам, не жалея своих дорогих ботинок. Но даже полумрак лестничной площадки не мог отогнать нависшего над нами страха. Дрожь проходила по телу при каждом шорохе и движении лифта. В один миг все люди стали врагами, от которых нужно утаить, сокрыть, спрятать… Мы подожгли травку. Едкий дым спускался в бутылку, причудливо выстилался по дну и ласкал ее пластиковые края.

– Постой на стреме, а я пока попробую, – отдал приказ Флейта.

Я отошел на несколько шагов от Флейты. Он прижался губами к отверстию в бутылке и вдохнул в себя весь дым. Я же отчетливо услышал, как стонет железная дверь подъезда, как кто-то стучится в нее кулаками, наседает всей массой и точит об нее когти. Дверь не выдержала напора и поддалась. Толпы людей устремились к нам. Из лифта тоже порциями выскакивали людишки. Флейта сжался в комок, пытаясь спрятать свое сокровище, а я отважно встал грудью на его защиту…

  К реальности меня вернула женщина, выскочившая не пойми откуда. Она нависла надо мной как свирепый медведь и очень опасный.

– Что вы здесь делаете, молодые люди? – подозрительно спросила она, поглядывая через меня на Флейту.
– Ну…мы… - никакое объяснение не шло в голову, и я боялся, что она услышит, как стучат мои коленки друг о друга.
– Здравствуйте, уважаемая, - подошел сзади Флейта и положил руку мне на плечо, - вы понимаете, мы ждем друга, а он все не спускается…
– И как зовут вашего друга? Случайно, не Петька? – женщина оживилась, разглядывая Флейту, и сделала ошибку, назвав имя нашего случайного «друга». - Он со мной на одной лестничной клетке, так что могу его поторопить. Или пройдемте со мной, - она никак не могла оторвать глаз от Флейтиного лица.
– Именно Петька! Будет очень любезно с вашей стороны, если вы его позовете. Мы уж не пойдем, у него мама дома. – Ваня применил все свое обаяние и напоследок оголил ровный ряд маленьких зубов.
Женщина растаяла, напоследок окинула меня незаинтересованным взглядом и направилась к лифту, обернувшись несколько раз на Флейту.
– Блестяще! – восхитился я.
Ваня только закатил глаза и потянул меня  к выходу.
– Пора сматываться, Бегун! – только и сказал он мне.

На улице он вытащил из-под кофты злополучную бутылку и выкинул в кусты. Я смотрел, как большими шагами Флейта удалялся от меня. Походка у него была легкая, скользящая, а джинсы пузырились на худоватом заду. Мне было не по себе оттого, что я растерялся, а Флейта нет. Кто из нас был старше?

***
Уже несколько дней подряд я вспоминал нашего кота. Эти воспоминания не были наполнены умилением к домашнему любимцу или легкой грустью от того, что его нет сейчас с нами.  Это были очень тяжелые воспоминания. Не подумайте, наш кот не умер, и нам не довелось сооружать для него могилку и носить цветы на нее каждый день. Единственное что я чувствую, воспоминая нашего кота — это щемящую вину. Оживить это чувство помог Флейта.

Мы встретились после обеда, когда солнце уже начинало садиться и теряло свою яркость. Иван ждал меня на остановке.

– Что ты так долго? – недовольно спросил он. – Я уже продрог ждать тебя.
–  А встреться мы на Аляске, уверен, ты замерз бы куда больше! Зачем вообще ты притащил меня сюда? Я чуть не перепутал автобус и  не уехал к черту на куличики!
– Бегун, не ворчи. Если я позвал тебя сюда, значит, я тебе доверяю. Ты мне друг, Бегун. Вот что это значит,  – голос у Флейты был серьезным. Не каждый день Иван признавал человека другом.

Мы перешли дорогу, протопали по какой-то улице и завернули в массив частных домов. Дорожка петляла между хаотично разбросанных участков. Дома все были разные, совсем как люди. Разной формы и новизны постройки. Один стыдливо прикрывался проржавелой железной крышей, другой щеголял новенькой красной черепицей. Флейта вел меня все глубже в засилье частных построек, и я уже забыл дорогу назад. Единственное, что я запомнил – это толстую, завернутую в какой-то жесткий мешок трубу, которая тянулась на протяжении всего нашего пути. Наконец показался прогал между домами и даже выглянул кусочек неба. Это оказалась площадка под мусорку. Несколько бачков стояли плотно прижавшись друг к другу, они даже не были заполнены до краев, но мусор валялся буквально везде. Каждый метр земли вокруг урн был забросан ненужными вещами. Это были и разлагающиеся продукты, и изношенные кроссовки, и даже одноколесный велосипед прилег с краю. Флейта походил около  мусорки, посвистел немного и достал пакетик с чем-то влажным внутри. Он снова подошел ко мне и с досадой сказал:
– Не идет…
– Кто должен прийти? – Ваня меня заинтриговал.

Флейта не ответил. Он посвистел еще и окликнул несколько раз:
– Кнопка…милая Кнопка…

И тут к нам выбежала собака. Это была обычная облезлая дворняга, с погрызенным ухом. Она лаяла и бежала на Флейту. Ей богу, мне показалось, что она сейчас набросится на него. Но нет, она оперлась передними лапами на Ванину грудь и облизала ему лицо.

– Ты моя умница! – Флейта потрепал собаку по холке и по спине. – Я кое-что тебе принес.

Ваня достал из пакета жареную отбивную. «Яна Тарасовна приготовила» - мельком подумал я. Кнопка аккуратно взяла ее в зубы, немного отодвинувшись от Флейты начала быстро есть. Она хрипела и давилась от голода. Я подошел к ней, хотел погладить по голове, но она  стала пятиться от меня, боясь наверное, что я отберу ее сокровище – Ванину отбивную. Мне понравилась Кнопка. У нее был добрый взгляд. И я посмотрел на Флейту другими глазами. Поевши, она уткнулась в Ванины колени и благодарно заскулила. Тут она обратила внимание на меня и подошла познакомиться. Я присел и почесал у Кнопки за ухом. Собака смотрела доверчиво и виляла хвостом. Потом она лизнула мой палец, и в душе всколыхнулось какое-то дремлющее малоизвестное мне чувство. Нежность? Любовь?

Я все продолжал гладить собаку, как вдруг  Флейта взял меня за капюшон куртки и резко оттолкнул назад с криком:
– Уйди, она готова!

В руках у него откуда-то оказалась увесистая палка с торчащими гвоздями. Удар пришелся неожиданно для нас обоих. И для Кнопки, и для меня. Палка задела Кнопке по брюху и смела ее с ног. Кнопка по-собачьи преданно, удивленно посмотрела на Флейту. Я же был потерян, ошеломлен. Я полулежал на подтаявшем грязном снегу и смотрел на жуткую картину, развернувшуюся передо мной. Ноги и руки онемели, а мозг превратился в тугую вату, неспособную соображать. Кнопка попыталась встать, но Флейта не позволил ей сделать это. Тяжелая деревяшка обрушилась собаке прямо на голову. Гвозди вцепились  в череп, раздался неприятный влажно-хрустящий звук, и Флейте пришлось хорошенько упереться, чтобы вытащить палку. Он даже протащил собаку по снегу, прежде чем смог освободить свое оружие. Кнопка больше не могла подняться, и Флейта окончательно расслабился. Он прогуливался вокруг тяжело дышащей собаки и рассуждал:
– Это дело очень тонкое. Животное сначала нужно найти, потом приручить. Войти к нему в доверие. И здесь непросто, ведь собаке не только еда нужна, и присутствие, и ласка… Район главное выбрать далеко от дома, чтоб никто тебя не знал, и материал сподручный заранее приготовить. Лучше б ломик, но и дубинка сойдет. Эта совсем не сопротивляется…так не интересно!

Он продолжал дразнить собаку, тыкая ей в морду своей дубинкой. Она рычала, и пыталась укусить ее. Это очень веселило Флейту. Он снова начал бить бедную дворнягу. Удары приходились Кнопке по спине, конечностям, грудине. Собака ползала между мусора, пытаясь уклониться от жестоких побоев и шипела. А Флейта находился в состоянии экстаза. Он уже не мог остановиться, махал своей палкой и даже покраснел от удовольствия. Наконец я вышел из оцепенения. Ноги вместе с руками уже слушались меня, и в животе колотился гнев. Я поднялся – штаны промокли от снега, на ладони размазался какой-то тухлый овощ – и кинулся на Флейту.

– Остановись! Остановись, урод! – кричал я ему, дергал за куртку и тряс из стороны в сторону, пока он не упал. Все-таки я был сильнее его.
Он шлепнулся на задницу, посмотрел на меня растерянно, но тут же встал. Поднял дубинку и вложил мне в руку.
– Добей, - повелительно сказал он.

Дерево было теплым, распаренным от Ваниных ладоней, на кончике засыхала кровь. Я кинул взгляд на Кнопку. Бока ее несильно поднимались, изо рта вытекала розоватая пена. Она смотрела прямо на меня, и как будто бы уже смирилась, тихо ждала своей участи. Я все всматривался в ее глаза, медовые с темными вкраплениями. Я проваливался в них, а они меняли свой цвет. Глаза превратились в зеленые, кошачьи, а я почему-то стал ниже, и руки мои, которые держали мокрое полотенце, выглядели совсем щупленькими. Мне было около десяти. Кот напряженно следил за каждым моим движением. Он был собран в кучку и готов ринуться от меня в любой момент. И вот я опять замахивался полотенцем и бежал за ним по всему дому.  Я в упоении лупил его, затягивая мокрую ткань во жгут. Кот сжимался и оголял клыки. Всю ненависть, которая копилась во мне, скрытую и жгучую, я выливал на домашнего питомца. Он сбежал как-то раз и больше не возвращался.  Так и получалось. Отец бил меня, а я – кота. Я ничего плохого не сделал отцу, а кот – мне. Выходит, кто-то сильнее обижает тебя, а ты в свою очередь более слабого. Логика проста и уродлива.

Я очнулся, вынырнул из медовых в крапинку глаз и посмотрел на палку в своих дрожащих руках.

– Да пошел ты! – я размахнулся и выкинул эту дрянь куда подальше, развернулся и побежал. Подальше от Флейты и умирающей собаки. Убегать мне было не впервой.

– Растрепишь кому-нибудь, тебя ждет то же самое! – угрожающе донеслось со спины.
Два раза я путался и поворачивал не туда. Казалось я никогда не выйду из проклятой сети перекрестков. Но вот за домом  показалась та самая спасительная труба, запакованная в жесткий мешок. Она и вывела меня в цивилизацию. Настроение опустилось на отметку в тысячу градусов ниже нуля. Мне не хотелось выходить из транспорта. Я забился в угол у окна и не сошел на конечной, а сделал еще один круг. Заплатил кондуктору во второй раз, и она с ворчаньем «Делать этим молодым нечего, катаются, только места занимают!» ушла в водительскую кабину.

Заполненные машинами улицы и случайные пешеходы отвлекали меня от нелегких мыслей, помогали забыться. Так вот оказывается, какое у Флейты было хобби! Зачем же он делал это? Какие эмоции получал? Ваня, видимо, совсем не разграничивал понятия о добре и зле. Он будто и не знал вовсе, что хорошо, а что плохо. Для него это была веселая игра, невинное развлечение. Чувство вседозволенности, в котором он купался с детства, не дало совести прорасти в его душе. Хотя какая разница?! Мне было противно думать об этом придурке.

5. Праздничный гусь или мужчина в дорогом костюме

За окном ленно расположилась мерзкая погода. Было не холодно, но промозгло и влажно. Выпавший снег, то таял, то замерзал грязной хрустящей коркой. Декабрь уже кончался, но чувство праздника не приходило, хотя я уже и не помню, когда оно присутствовало в нашем доме в последний раз. С тех пор, как отец сидел дома и разрушал последнее, что у нас осталось, праздник никогда не забредал в мою потерянную душу. Зато новая гостья прочно вошла к нам в семью и не спешила уходить. И имя было ей – бедность. Мы никогда не жили бедно. Бедность подобно лихорадке охватывала многих вокруг, но нас не трогала. Зато позже отыгралась в полную силу. Отца уволили за распитие спиртного на рабочем месте и непотребное поведение. По мне, так его еще долго терпели. Теперь он валялся дома и вообще не просыхал. Все деньги спускал на алкоголь, а мать втихаря продавала вещи, чтобы купить картошку  на ужин. Я уже две недели не встречался со своими приятелями: Штырем и Флейтой. Как-то не хотелось. Я даже вернулся в школу и подтянул кое-какие предметы до окончания четверти.

Близился новый год. Мы тоже готовились к нему. На общем фоне гниения нашей жизни, эти хлопоты были приятны. Я помог маме убраться дома. Мы нещадно пылесосили и терли каждый угол. В глаза мне теперь особенно бросилась пустота квартиры. Дыры, где раньше стояла мебель или висели картины. На их месте блестели теперь, как лысина на солнце, голые стены с более свежим цветом обоев. Из старинной горки больше не выглядывал чайный сервиз из тонкого фарфора, и на мамином туалетном столике не красовалась шкатулка с украшениями. Пуфик, обитый малиновым атласом, словно  выскользнул из коридора и был таков. Обеденные стулья заменили табуретками, и вислоухий торшер не освещал больше дальний угол гостиной.

Мамины волосы седели. Под подбородком появлялась тонкая сеть морщинок. После того, как отец уволился, она занялась шитьем на дому и почином одежды. И потому что возилась над ворохом одежды, ее зрение испортилось. Она часто потирала глаза и щурилась, когда смотрела на меня.

Оставался день до нового года, а в холодильнике было шаром покати. Мы ели постную пищу, а отец сейчас больше любил выпить, чем поесть. Я часто оставался голодным, но денег на продукты не было…

Мама зашла домой разгоряченная, на локте у нее висел объемный пакет.

– Живем, Мишка! – она прошла на кухню и довольная выложила покупки на стол. Последним она достала увесистого жирного гуся. – Будет у нас гусь с яблоками! Прямо как раньше, эту традицию нарушать не будем.
– Ой, мам, какая ты молодец! – гусь с яблоками был неотъемлемой частью новогоднего празднества.  Мы давно так не шиковали. Но традиции того стоили.
Я помогал маме нарезать колбасу и яйца к салату «Оливье». Она и так ничего не видела и могла ненароком отрезать себе палец. Гусь, обильно заправленный яблоками и всякой снедью, шелестел в духовке, обливаясь собственным жиром. Уже начинало темнеть, и впору было потихоньку накрывать на стол. Мы не ставили елку, и мне вдруг подумалось, что несколько еловых ветвей были бы хорошим дополнением к наступающему празднику.

– Мама, я выйду к елочному базару, посмотрю, не осталось ли там сносных веток. Хочешь со мной?
– А как же папа? Мы не можем оставить его одного, – растерялась мама. Но я почувствовал, что она тоже хочет вдохнуть свежего воздуха после долгого стояния у плиты.
– Что страшного если он побудет с часик один? Он встает с дивана только чтобы приложиться к бутылке.
–Не говори так. У отца трудный период, мы должны быть с ним рядом.
- Он хочет видеть рядом с собой лишь это, - ответил я, открыв самый верхний ящик кухонного шкафа, пододвинул салфетницу и показал матери припрятанный пузырь с водкой.
– Подожди, надо вытащить гуся, он поди уже готов, – вздохнула мать, – рано приготовили, теперь остынет.

Мы оставили противень на столе, накрытый толстым полотенцем. Пряный аромат только что приготовленной пищи впитался в воздух, проник в гостиную и спальни.  Когда мы пришли, противня на столе уже не было. В прихожей валялись отцовы штаны. Аппетитный запах гуся смешался с вонью немытого тела. Мать выронила хвойные ветви, которые мы насобирали по дороге, и приложила руки ко рту. Я смотрел, как ветви падают и разлетаются по паркету, догадываясь, что произошло, но страстно не желая в это верить. Мне в память навсегда врезался образ рассыпанных по паркету веток, ставший предзнаменованием чего-то ужасного. Не разуваясь, я пробежал на кухню. Перевернутый противень валялся в углу под окном. Отец сидел на полу в одних трусах и домашней рубашке и обсасывал оторванную гусиную ногу. К его лицу прилипла гречка, и усы были перемазаны приправой. Развороченный гусь притих поодаль, растеряв все свои яблоки. Как же он мог?! Слезы выступили из глаз от негодования и кулаки сжались. Я бросился на отца, схватил его за воротник и поднял с полу. Ноги его не слушались, и он навис на мне, схватившись за куртку.

– Ты сволочь! Ты грязная свинья! – я задыхался от гнева, брызгал слюной ему в лицо. Он тяжело дышал на меня перегаром и смотрел воспаленными глазами. Навалившись всем телом, он прижал меня к кухонной тумбе. Он оказался таким тяжелым, что я даже растерялся. Отец заметил секундную слабость в моих глазах и ту же воспользовался этим, несмотря на то, что был пьян.
– До чего дожил! Вырастил сына на свою голову! А он поднимает на меня руки. Чего я боялся, то и случилось. Будущий уголовник!
– Замолчи!
– Слушай, слушай правду, сынок! Думаешь, я не видел покалеченных собак, что ты рисуешь по ночам? У тебя-то с головой все в порядке?

У отца была одышка, он шевелил языком с трудом, отрыгивая через каждое слово. Но чтобы он ни говорил, как бы ни злопыхал, я видел, насколько он был жалок. Пелена страха и почтения рассеялась вмиг. Теперь я мог дать отпор, теперь я мог расплатиться за годы унижений!

Оттолкнуть отца от себя ничего не стоило. Я размахнулся и врезал ему как следует. Он упал, его стошнило. Это была моя первая победа. Но ее сладкий привкус полностью омрачился. Факт оставался фактом: отец надругался над нами, нашими чувствами и нашим праздником. Я не мог находиться с ним больше под одной крышей, я не мог оставаться в этой квартире – тюрьме моего детства. Я ушел, а мать осталась. Она не пошла за мной, а я не спросил, хочет ли она. Всегда так получалось, что я убегал один.

***
Хлопья мокрого снега падали на лицо и остужали горевшие щеки. Улицы пустовали – люди кучковались по домам, наверное, накрывали на стол и заворачивали подарки. Идти было некуда и не к кому. Я забрел в сквер, в котором никогда раньше не был, побродил по нему и наткнулся на лавку. Лавка, накрепко врытая в землю, не могла шелохнуться. Она тоже была одинока. Я обладал богатым воображением, которое оживляло любой предмет, находящийся рядом, наделяло его чувствами. С этим жить было интересней, но иногда страшно, особенно в детстве, когда я боялся, что отцова перчатка проберется ночью в мою постель и задушит меня. Я разлегся на лавке, заложив руки под голову, и обхватил пальцами шею. В голове вертелись мысли, от которых становилось горько внутри. Снег заботливо укрывал меня пуховым одеялом, а я смотрел, как снежинки неразборчиво перешептываются друг с другом и танцуют рождественский вальс. Снежные хлопья приземлялись мне на ресницы и холодными капельками таяли на губах. Странное дело, эти снежинки вдруг, следуя несвойственным для них траекториям, сложились в лицо, девчачье, миловидное и очень необычное. Именно тогда, распластавшись на холодной деревяшке, один в безлюдном сквере, я впервые увидел ее. Мою родную, бесплотную галлюцинацию. Она смотрела на меня с высоты падающего снега, и я чувствовал себя беспомощным, голым перед ней. Бывало, меня и раньше охватывало такое чувство. Я прозвал его голым ощущением. Голое ощущение приходило неожиданно. Можно быть совершенно закутанным, идти в мороз и ощущать себя голым. В такие моменты казалось, что все люди видят меня насквозь, видят все сокровенное, что во мне есть, и мне нечем прикрыться. Нечем скрыть наготу своей души. Раньше, это чувство было очень неприятным. Но в те самые  секунды, когда я таял под чарующим девчачьим взглядом, голое ощущение наполнило меня сладостью и спокойствием. Ее изогнутые брови морщились, губы что-то шептали, будто хотели отругать или предупредить. Но я не понимал, что девушка хочет от меня, я просто смотрел. Я мог бы глядеть на нее вечно. Вдруг послышались хлопки, небо осветили разноцветные блестки, и фантомное лицо исчезло. Это пришел новый год – люди встречали его салютом. А я все лежал одиноко на своей лавке, всеми забытый и никому ненужный. Прошло еще немного времени, и я начал замерзать. Я встал, попрыгал и постучал нога об ногу. Жутко захотелось кого-нибудь увидеть, я достал мобильник и набрал номер Штыря. Долго никто не брал трубку. Гудки тянулись медленно, не торопясь, изматывая мои нервы. Наконец послышался голос Штыря:
– Да, твою мать, кто это?
– Это я, Бегун.
– Нашел время, что у тебя там стряслось? Кстати, с наступившим!
– Спасибо и тебя.
– У тебя чего голос такой унылый?

Я пересказал ему вкратце, что со мной случилось, и сказал, что стою один на улице.
 
– Оставайся на месте, я к тебе сейчас подойду, все равно тут у меня скука смертная.

Штырь подошел примерно через полчаса. На нем были спортивные штаны, которые  при ходьбе терлись друг о друга и издавали хрустящий сухой звук.

– Привет, Бегун! – поздоровался Штырь. Он присел на мою одинокую лавку. И достал пару банок пива и, что было ему несвойственно, бутылку шампанского. – Зацени-ка, у меня тут и шампунь имеется! Подождем Флейту. Сейчас у него маманька уснет, и он выберется.

– Флейта? – удивленно спросил я, как будто слышал о нем впервые. Странная апатия нашла на меня. Ну и ладно, Флейта, так Флейта.

Ваня пришел как всегда хорошо одетый и такой же красивый, как и раньше.  Поздоровался, косо глянув на меня. Мы распили шампанское, но осталась какая-то неудовлетворенность. Штырь начал оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь интересного. Он толкнул Флейту под бок и показал на дядьку, который пошатываясь брел по другой стороне улицы. Мы перешли дорогу, пустую как в мечтах водителя, и тихо направились за незнакомым мужчиной. Было тревожно и сладко, мы словно охотники выслеживали добычу. Мужчина не имел никаких отличительных черт. Он был не высок и не низок, и одет был неярко, хотя очень складно. Словом, не было в нем ничего примечательного, если не считать того, что шел он один и казался беззащитным. Мы проследовали за ним один квартал, затем еще один. Шли медленно – дядька никуда не торопился, и неуверенной поступью петлял между кочек и мокрых сугробов. На свое горе дяденька завернул в арку, и Штырь не стал медлить.

– Флейта, постой на стреме! Бегун, за мной!

Мы набросились на него вдвоем. Я обхватил его сзади, а Штырь со всего размаху вдарил по челюсти. Дядька, итак еле стоявший, пошатнулся от удара, затем упал, придавив меня всем своим весом. Я припал к облупившейся грязной стене и сполз, все еще крепко держа мужчину. Его пальто скомкалось, открыв моему глазу темно-синюю в полоску ткань брюк. Тут же подбежал Флейта в предчувствии наживы, несколько раз пнул мужчину, испачкав его своими грязными башками, и начал шарить по дядькиным карманам. Ваня тяжело дышал, в уголке рта у него лопнул пузырь слюны, а глаза так светились алчностью, что, мне показалось, даже рассеивали сумрак, скопившийся в нашем тайном закоулке. Пальто мужчины окончательно съехало и беспомощно повисло на одном рукаве. Пиджак под пальто был такого же темно-синего цвета. Я понял, что это довольно дорогой костюм. На празднества отец надевал похожие на этот. Я провел рукой по пиджаку: ткань проминалась под рукой, оставляя ощущение мягкости, а пальцы навсегда запомнили причудливый  узор нитей. Мы вытащили у мужчины бумажник, сотовый телефон, а Флейта, как самый искушенный снял еще и запонку с галстука.

– Видать, она золотая! – Флейта попробовал ее на зуб и восхитился сам собой.
– Пора делать ноги отсюда, пацаны! Добычу потом разделим! – поторопил нас Штырь.
Флейта тихонько положил запонку в карман. Делить ее он ни с кем не собирался.

***
Когда становишься старше, некоторые вещи перестают казаться  пугающими. И если раньше ты думал: «Я никогда так не сделаю! Это не по мне!», то с годами все меняется. И в один прекрасный день ты вдруг понимаешь, что решиться на тот или иной поступок тебе не составит труда. Так и вышло. В детстве я боялся столкнуться с вором, теперь же сам им стал. Родители мне внушали, что воры – это отвратительные люди, и раньше им отрубали руки за их воровство. Стоило им попасться, то пиши пропало – вор оставался без рук. Меня очень заботил вопрос, кто же будет кормить безрукого вора? Какой же смельчак решится на это? Ведь ворам тоже надо есть. Вопреки своему страху, я еще бывши маленьким мальчиком, решился украсть картофелину с прилавка, пока мама совершала покупки. Нет, я не желал распрощаться со своими руками, но любопытство узнать, что будет дальше, прямо таки трещало в желудке. И я взял одну из наваленных друг на друга картофелин, опасливо косясь на продавщицу. Но ничего не случилось: земля не разверзлась, гром не грянул, и никто не собирался затаскивать меня в преисподнюю или тем более отрубать руки. Мать расплачивалась в соседнем лотке, продавщица, чью картошку я потревожил, расхваливала очередным покупателям всю прелесть своего товара, а я стоял растерянный с грязным картофельным плодом в руках. Наконец мама заплатила, подошла ко мне, схватив под локоть, и торопливо повела дальше. Я еле дотянулся, чтобы положить украденное назад. Но вот неудача, злополучная картошка не удержалась и упала на землю, прихватив с собой подружек. Продавщица, наконец, обратила на нас внимание. Оглянула меня и маму внимательным взглядом, но ничего не сказала. С того дня я не верил больше, что родители всегда говорят только правду.

***
– Штырь, мне некуда идти, – обратился я к Гене после того, как мы распрощались с Флейтой. – Домой я не вернусь!
– Я знал, что это когда-нибудь случится! Поздравляю, птенчик, с вылетом из родительского гнездышка! – Штырь схватил волосы у меня на макушке и силой подергал за них. – Ты не волнуйся только, я своих в беде не бросаю! Отведу тебя на вписку. У меня знакомый чувак на районе всех к себе берет.

«Как же мне повезло, что у меня есть такой друг, как Штырь!» - подумал я, испытывая глубочайшую признательность.

– Конечно, просто так к нему не приходят, - продолжил Штырь, - Сейчас деньгами отдашь, это не проблема, ведь мы здорово разжились на том мужике, а на будущее знай, он и бухлом, и жрачкой принимает. Только сильно не задерживай с оплатой проживания. Особо оборзевших там выставляют за порог в любую погоду…

Штырь уже битый час стучал в эту дверь, но никто не открывал, хотя по ту ее сторону отчетливо доносились звуки. Чьи-то писклявые голоски сливались с грохотом музыки, а мощные тембры переругивались и хохотали. Однозначно в той квартире кипела жизнь.

– Калитку откройте, глухие уроды! – Штырь начинал злиться. А я стоял с ним рядом и ощущал себя очень неловко. Меня пугал весь этот балаган, который диким зверем грозил наброситься на нас со Штырем, как только нам все-таки откроют дверь.
Наконец скрипнул замок, и нам открыли. Хозяином оказался подозрительный субъект, который клялся, что ему двадцать восемь, но выглядел на все сорок пять.  Слегка полноватого с густой растительностью на лице, его сразу можно было отнести к приверженцам рок культуры: потертые джинсы с висящей цепью, заношенная донельзя футболка с довольно обычной в наше время надписью «sex, drugs&rockn' roll» и съехавшая на бок бандана – таким предстал Панда в ночь нашего знакомства. «Почему Панда?» - тоже про себя спросил я. Как мне потом объяснили, это прозвище приросло к нему после какой-то уличной потасовки, на память от которой у Панды осталось два фингала под обоими глазами. С разукрашенной рожей он проходил потом еще недели две и так был похож на это забавное животное, что Штырь не переставал над ним уссываться.

– С праздником, братан! – Штырь поздоровался с Пандой особым жестом и стукнул кулаком ему по спине. – Я тут кое-кого привел на побывку, у парня с предками проблемы.
– Ну и кто тут у нас? – поинтересовался Панда, выглянув из-за Генкиного плеча. – Звать-то тебя как?
– Бегун, – представился я.
– А папка с мамкой как назвали? – все настаивал Панда.
– Михаил! – отозвался я с досадой.
– Что ж, Мишаня, добро пожаловать! – гостеприимству Панды не было предела.

Чуть подумав, я решил не разуваться. Пол был настолько замызган, что я не смог разгадать его родной цвет. В помещении было тепло и душно, пахло застойным запахом распаренной канализационной воды. Квартира, по планировке своей однокомнатная, стала двухкомнатной благодаря неумело прилепленной картонной перегородке. Слабые лампочки не давали достаточно света, в помещении было сумрачно, и стены, казалось, давили.  Я удивился, как на это небольшое число квадратных метров может уместиться столько людей. Разновозрастные, разнополые, по-разному одетые и думающие наверняка по-разному: их объединяло одно – разнузданное чувство свободы и кайф от выпитого спиртного.  В нелепо разделенной комнате из мебели стояли лишь продавленная софа, старинный платяной шкаф, да пара стульев. Счастливчики, которым повезло, развалились на софе, другие менее удачливые сидели на полу, прислонившись к стене. Некоторые танцевали, одна парочка тихонько ласкалась в углу. Штырь подтолкнул меня на кухню. Там, за маленьким квадратным столом, сидели несколько человек, среди которых был сам Панда. Жизнерадостную оранжевую клеенку полностью усыпали сигаретные окурки, рассыпанные чипсы  и смятые банки из-под джин-тоников. Чуть поодаль, согнувшийся паренек прислонялся к холодильнику. Он странно покачивался на ногах и издавал булькающие звуки. Вид его, признаться, отпугивал. На голове, между спутанными волосами можно было разглядеть проплешины, а через кожу на худых руках просвечивали жилы. Его гуляющий взгляд наткнулся на меня, и мурашки пробежали по спине. Он уставился на меня, как на новую деталь интерьера. Неожиданную, но в общем-то неинтересную. Его водянистые глаза не выражали ничего кроме равнодушия, а рот широко и глупо улыбался. Я бы не дал мальчишке больше двенадцати лет – его тело казалось недоразвитым, а лицо изможденным. Заметив мой взгляд, обращенный на мальчика, кто-то из компании сидевших за столом глумливо сказал:
– Это наш Смайл – смельчак и гроза всех девчонок! Ведь так, парень?

Смайл скривил шею, чтобы посмотреть на говорящего, раскрыл рот и громко истерически засмеялся. Его лицо выражало какую-то буйную, дикую радость. Будто бы он выиграл миллион рублей в лотерею или же научился летать.

– На вот, лучше выпей, - Панда протянул мне полный стакан, - и не думай ни о чем.

И я выпил, затем еще один стакан, и наверное еще… хотя этого я уже не помню.

6. Запах перегоревшей лампочки

Я открыл глаза и потянулся. Сегодня софа наконец-то досталась мне. Накануне вечером Панда ушел охранять объект, и я, воспользовавшись случаем, с грозным рыком вытолкал всех со своего многодневного предмета мечтаний. Моя рука свесилась с дивана и коснулась чего-то мягкого и теплого.  Это была майка Зины  - девушки Гаджета. Полночи они веселились за сломанной дверью туалета, не давая  мне сомкнуть глаз. Посмотрев на их мирно посапывающие лица, я почувствовал сильное раздражение. Смайл, Гаджет, Зина и я были постоянными квартирантами, остальные приходили и уходили. Непонятно, куда утекло время, но с того момента, как я вселился к Панде, прошло уже несколько месяцев. Раньше я не знал, как развлекаться по-настоящему, никогда мне не бывало так весело как за десяток недель вместе с Пандой, Штырем, Смайлом и остальными. Смайл, когда отходил ненадолго от своих бесконечных трипов, проявлял себя как личность интересная. Что отличало Смайла от остальных, так это необычный говор. У него получалось как-то группировать слова по парам или по тройкам, делая ударение на последнем слове. Далее он выдерживал паузу и переходил к следующей группке слов. Уловить смысл в его речи было поначалу сложно. Но когда я попривык, то удивился грамотности, с которой он строил предложения. Каждое его слово так подходило к предыдущему, что сливалось с ним в единое целое. Слова прилипали друг к другу и срастались в мерцающий шарик, поражавший красотой истинного красноречия. Так мы, бывало, сидели вечерами, покуривая травку, и говорили о наболевшем.  Я гневно жаловался на отца, а Смайл рассказывал о своей «долбнутой сеструхе», которая нагулявши ребенка вернулась в их отчий дом, и без того полный спиногрызов. У Смайла, оказывается, помимо старшей сестры насчитывалось еще двое братишек, одному пять, а другому девять лет. То ли его рассказы имели на меня такое влияние, то ли ненавязчивый эффект сигареты, но вместе со Смайлом я проживал как будто и его жизнь, погружаясь в атмосферу вечного хаоса и заброшенности, в которой он вырос.

День пролетал за днем, всегда наполненный интересными событиями или людьми, но по сути такой же бесполезный, как и предыдущий. То Штырь вытаскивал меня куда-нибудь, то Флейта заходил в гости. Иногда мы тупо слонялись по улицам вместе с Зиной и Гаджетом – и тогда мне приходилось быть свидетелем проявлений их взаимной любви. Случалось, мы просто брали по баночке пива и наслаждались  летними вечерами, сидя на набережной. Там было место, где собирались «наши», и всегда имелся шанс встретить кого-то из старых знакомых или познакомиться с кем-то новым. Приходили парни и девушки, пели песни под гитару, общались или же просто разглядывали прохожих.

Алкоголь лился рекой – гостившие у Панды платили так за временное жилье. Это конечно был не тот коньяк, которым баловал себя отец, а дешевый портвейн и водяра, но остановить себя было невозможно. Гаджет опрокидывал рюмку за рюмкой и не пьянел, мне же было очень паршиво. Панда с Гаджетом плевались семечками и бурно обсуждали, насколько я мог разобрать, нынешнее положение в стране, я в это время загибался недалеко от них.

– Да как ты не вразумишь, наша страна катится к чертям, и вся наша жизнь за ней! Люди живут отвратительно, работать негде, все загажено! – восклицал Панда. – Посмотри на меня! Я что от хорошей жизни ночами торчу непонятно где? А вокруг оглядись, видишь эту кухню с облезлой штукатуркой. Плита работает только если хорошенько ее пнуть! Еще у сотни человек такие же кухни! Отвратительно – подобные условия ведут к распаду личности!

– Хватит бузить, - противоречил Гаджет. – Ты на себя-то посмотри. Тебе главное нажраться и склеить какую-нибудь малолетку.  Из дома своего ты общежитие сам устроил! А убирался когда в последний раз? Вот мы, Панда шли с тобой по улице, и какого мусора у тебя в карманах было, ты все и вывалил прямо на дорогу. А потом он, видите ли жалуется, что все у нас засрано... Сам виноват!

– Тоже мне! – обиделся Панда. – Поговори мне тут про общежитие, как выгоню вас вместе с девкой!

Гаджет замолчал и перевел взгляд на меня.
– Мутного ловишь? – сочувственно спросил он.

Я не ответил, самая здравая мысль, мелькнувшая у меня в голове, была такого содержания: «Смогу ли я дойти до туалета?»

Панда любил также поэкспериментировать с травкой. И на единственной не сломанной конфорке мы решили сварить манагу. Нажгли столько газу, что стало жарко, как в чистилище. И вонь от нашей кастрюли шла жуткая, аж глаза слезились. В итоге получилась мутная, зеленоватая жидкость, которую Панда разлил по рюмкам.
– Хочешь полетать? – спросил он. – Обещаю, словишь кайфа. Из Бегуна в Летуна превратишься! – сам пошутил и посмеялся Панда.

Зажмурившись, я проглотил напиток. Через какое-то время мои ощущения изменились. Тепло прошло через все тело, будто бы меня накрыли одеялом, и замерло на кончиках пальцев легким покалыванием. На душе стало так легко, как никогда еще не было. Мои внутренности превратились в шарик, невесомый,  стремящийся вырваться и улететь. Внутри так защекотало, что я невольно рассмеялся. Но в то же время, странная тяжесть подступала к ногам. Ужасно захотелось лечь и не шевелиться, рассматривая чудесные образы, назревающие перед глазами. Еле переставляя ноги, я зашел в разделенную перегородкой комнату, но койка была занята. Обессиленный, я облокотился на платяной шкаф. Вдруг гениальная идея осветила мое сознание – выход был найден! И вместо того, чтобы улечься на грязный пол, я открыл резные створки шкафа и забрался внутрь. Усевшись на скомканный ворох одежды, я прислонил голову к теплой деревяшке и отдался необычным чувствам. Шкаф был огромным – я мог даже вытянуть ноги. Его потолок терялся в темноте, завешанный пропахшим и ненужным тряпьем. Шевелиться было в тягость. Более того, мне казалось, что это просто невозможно. И если бы я попробовал поднять руку, и дотронуться, например, до изъеденного молью тулупа, то сердце мое, наверное, разорвалось бы от такого напряжения. Но, в конце концов, мое тело являлось лишь внешней оболочкой и ничего не значило, а в мозге напротив происходила гигантская умственная работа. Время текло необычно, оно то изгибалось и замедляло свой ход, то скользило, как вытянутая стрела. И все это время я думал. Мысли в негодовании бились о черепную коробку, но не находили выхода. Они были как кони, сильные и стройные. Любой оратор позавидовал бы, услышав стройные ряды моих мыслей. Более того, эти мысли были очень умные, и прямо таки пылали живостью и жаром. Но странное дело, как только язык поворачивался, чтобы произнести хоть слово, мысли разбивались, как хрупкий фарфор, вдребезги… навсегда. И я тупо мычал, как умственно отсталый, в бесплотной попытке поймать блестящие осколки своих мыслей.

Тут-то и появилась она. Снова я увидел это лицо. Его черты выглядели четче, чем в прошлый раз. Орлиный, пробирающий до костей взгляд уставился на меня. Удивительные, резко очерченные брови опять хмурились. Галлюцинация была полна неодобрения. Она открывала рот и что-то говорила, но из ее рта не выходило звуков. Я бы хотел спросить ее о многом, но губы оставались сомкнуты и издавали только мычание. Галлюцинация представлялась мне самой красивой на свете. Густые волосы цвета горького шоколада ниспадали до дна шкафа, а кожа имела золотистый оттенок, как корочка картофеля, пропитанного маслом. Галлюцинация вновь ругала меня, но глаза у нее светились добротой, а кончики губ слегка улыбались. Мне так захотелось дотронуться до нее, что я, пересилив себя, поднес руку к ее шелковистому локону, но нащупал лишь рукав коричневой Зининой блузки.

Галлюцинация виделась мне с тех пор каждый день. Ее лицо становилось все более сердитым, а я понимал, что влюблялся. Забеспокоившись, что схожу с ума, я перестал выпивать и покуривать травку и уж тем более отказался от «кулинарных изысков» Панды.

Я решил посоветоваться со Смайлом. Он долго думал, сморщился и наконец ответил, как-то просто, по-детски:
– Глюки не люблю…

Мнение Гаджета  звучало  также безрадостно:
– Нехорошо, когда парню начинают мерещиться девки. Тебе бы телочку найти, а, Бегун?

***
Я зажмурился, пытаясь до мельчайших деталей припомнить образ Галлюцинации. Карандаш безошибочно следовал за воображением, и я влюблялся в каждую новую черточку, которую только что нарисовал. Рядом сидел Флейта и не переставал глядеть мне через плечо. Когда рисунок подходил к завершению, он все-таки не выдержал:
– А кто это, Бегун? Она настоящая? Ты с ней знаком? – Флейтин глаз запылал.   
– Не знаком, я видел ее из автобуса, - слукавил я. Мне не хотелось рассказывать Флейте правду. Хотя и врать ему было трудно, настолько завораживало его лицо.
– Аааа, - разочарованно протянул Флейта и уставился в телевизор.
Неожиданно ввалился Штырь. Он казался возбужденным и раздосадованным. Ему не сиделось на месте, а когда Флейта спросил, что случилось, он лишь злобно зыркнул на него. Штырь созвонился с кем-то, назначил встречу и пригласил нас собой.
– Что тухнуть в хате будете? – буркнул он.

Мы с Флейтой  вприпрыжку пытались поспеть за Штырем. Он летел, как угорелый, и если честно в тот момент я побаивался его. Мы пробегали какие-то закоулки, где приютились несчастные, доживающие свой век косые домишки. Деревья, уже распустившие листья, скрадывали пространство узких улиц. Настроение Штыря передалось каждому из нас. Я чувствовал тревогу и раздражение, и странное желание наворотить чего-нибудь. В ожидании у меня чесались руки. Галлюцинация появлялась  в листьях неухоженных деревьев, в свете фонарей. Она возмущенно кричала, мелькала у меня перед лицом, а один раз попыталась ущипнуть за нос. Я сморщился, инстинктивно защищая лицо. В быстром темпе мы прошагали несколько кварталов и завернули за угол, где нас уже ждали приятели Штыря. Это были здоровые детины, как мне показалось, намного старше нас. Штырь отвел их в сторону и быстро о чем-то заговорил. До нас долетали лишь обрывки фраз:
– Перекрылся… должен мне нехилую сумму… найду убью… вы со мной… – Штырь мотал руками. Детины с глупыми лицами кивали.

Новым составом мы двинулись дальше. Штырь, как вожак нашей стаи, шел впереди и выбирал дорогу. Уже давно стемнело, но дул все равно теплый ветерок. Людей вокруг не было. Здесь на окраине никто не гулял праздно вечерами. Детины звенели в карманах какими-то металлическими предметами, штаны Штыря издавали привычный сухой звук. Мы проскочили вагончикообразный ларек, выкрашенный в зеленый цвет. В его оконце мигнул свет – Штырь заметил это краем глаза, чуть подумал и вернулся. Мода на ларьки уже утихла. Появились магазины с тележками, где покупатели имели возможность прогуливаться между полками и дотрагиваться до товара руками. Но на окраинах эти неопрятные кутки еще были популярны. За грязными стеклами выстроились в ряд соки, газировки и пиво. Кроме этого можно было купить сухарики, карамельки да сигареты – и на этом выбор, по большому счету, исчерпывался. Штырь бесцеремонно стукнул по закрытому окошку продавца. Никто не отозвался, лишь мелькнула туго натянутая на пузе футболка. Штырь разозлился еще пуще и яростно крикнул:
– Живых там не осталось?!
– Закрыто, ослепли совсем?! Рабочий день кончился! - испуганно огрызнулись изнутри.
– Продай что ли пиво, курица облезлая!
– Уходите! – донеслось в ответ.

Генка как будто бы сошел с ума, и все мы тоже потеряли рассудок! Настроение Штыря передалось нам как вирус, не заразиться которым было невозможно. Геннадий яростно колотил по железному корпусу вагончика, а мое сердце билось как никогда, перегоняя через все тело недавно зародившийся в нем азарт. Детины уже выламывали боковую дверку ларька, а Флейта, на лице которого тоже читалось возбуждение, терся возле них, желая быть в самой гуще событий. Но вот дверь поддалась, и детины во главе со Штырем принялись вытаскивать наружу голосящую женщину.
 
– Уйдите, изверги! Отпусти, отпусти! – кричала она и цеплялась за что попало, сбивая руками бутылки, стоящие на полках. 

Это была обыкновенная женщина, средних лет с тусклыми и сальными волосами. От нее пахло одиночеством, детьми на иждивении и перегоревшей лампочкой в коридоре. Мы навалились на нее все вместе. Мы были похожи на голодных волчат, которые, наконец, поймали добычу. Из-под футболки показался дряблый живот, подливший масла в огонь нашего желания. Женщина закричала, Флейта испуганно зажал ей рот руками. Детина, недолго думая, достал из кармана ножик и приставил ей к лицу:
– Шелохнешься – глаз выколю! – прошипел он.

Но женщина испугалась еще пуще, я нашел в ее глазах такой ужас, что мне и самому стало страшно. Женщина начала брыкаться как помешанная. Детина, никак этого не ожидавший, растерялся. Нож, застывший у него в руках, полоснул женщине лицо, задел горло и впился в плечо. Женщина потеряла сознание, и многие из нас облегченно выдохнули. Я внезапно осознал, что на мою руку, все еще сжимавшую локоть женщины, течет теплая и густая кровь. Это меня, полагаю, отрезвило, заставило опомниться, как от дурного сна. Я быстрей разжал пальцы, и начал тереть руки друг об друга и об штаны. Кровь быстро застыла, оставшись пленкой на ладонях, и неприятно стягивая кожу. «Что же мы делаем? Бежать!» - подумал я, - «надо бежать отсюда немедленно!».

– Вот бешеная сучка… – сказал кто-то.
– Зато теперь ее удобней того-этого… - намекнул второй детина.

Я сорвался с места, кинулся куда-то, не отдавая себе отчета.

–  Куда он? Никак, милиция? – услышал я хриплый голос одного из детин.
Виноват ли в том воспаленный мозг, но я вдруг действительно услыхал шум милицейской сирены. Мне также послышалось, что Штырь крикнул «Шухер!». Оба эти обстоятельства заставили меня нестись во всю мощь. Потом меня догнал Флейта.
– Я с тобой! – визгливо крикнул он, сообщая очевидное.
Итак, мы мчались с Флейтой вдвоем, и трудно было бы объяснить, чем мы руководствовались, когда сворачивали в том или ином месте. Время от времени мне слышался лай собак, и сердце при этом уходило в пятки. 
– Стой, дальше нельзя! – заорал Ваня на бегу.
– Почему? – задыхаясь спросил я.
– Тормози! – Флейта дернул меня за рукав, заставив остановиться. – Задом чую, столкнемся мы с ними нос к носу, если туда пойдем.

Мы напряженно стояли посреди проулка, вглядываясь во тьму между домами. Флейта продолжал цепляться за мой рукав и не хотел отпускать его. Спустя мгновение до нас отчетливо донеслись мужские голоса. Времени на раздумья не осталось, и мозгом целиком завладел один лишь инстинкт выживания, потому что попасться этим людям означало для меня настоящую гибель.

Свалки разводились по городу со скоростью вшей на немытой голове, и я возблагодарил Бога, когда заметил невдалеке еще одно типичное пристанище грызунов и бомжей. Я кинулся туда, потянув за собой Флейту, и укрылся между большими картонными коробками, раскиданными у бачков.

– Ну же! – поторопил я Флейту.
Флейта стоял неподалеку, скривив нос:
– Вот еще, не полезу я туда!
– Давай, если жизнь дорога, прячься! – я вдруг так разозлился на Ивана, на его брезгливость и вообще все в нем стало меня раздражать.

Чуть поколебавшись, Флейта все-таки примостился неподалеку, откинув носком своей туфли кусок пенопласта, пропитанного мочой. Стояла страшная вонь, даже глаза щипало, но я продолжал судорожно вдыхать гнилостный запах помоев. Слух обострился, и мне казалось, что я слышу, как скрипят подошвы милицейских ботинок. Но пошевелить головой или перевести застывший взгляд, чтобы осмотреться, я не решался. Вдруг в паре миллиметров от моих согнутых пальцев кто-то ступил, заставив меня скрючиться еще больше. Стало чертовски страшно, и единственным правильным выходом казалось движение. «Надо что-то сделать! Встать, побежать долой или броситься в драку, но не сидеть на месте!» - вот что думалось мне.

Но шаги продолжали мерно раздаваться, спокойные голоса удалялись от нас. Флейта выглянул из  убежища.

– Окстись, Бегун. Это обычные люди прошли, – его голос успокаивался, и в нем появлялись насмешливые нотки.
– А как же милиция? – растерянно проговорил я.
– Да с чего ты взял, что она была?
– А сирена?
– Я не слышал, - проговорил Флейта, как ни в чем не бывало.
– Тогда зачем за мной побежал?
– А ты зачем сдернулся? Все наперекосяк-то и пошло! На уши поставил, всех заразил! Этому, мешку из мышц, который ножом поработал, тоже голову снесло, а там уже и Штырь заголосил…

Густые волосы упали Ивану на лоб, лицо его было перемазано, но он чувствовал себя необозримо выше меня.

– Трус ты! – с достоинством бросил Флейта, объявляя мне приговор…

Жизнь моя пошла не по тому сценарию. С детства я был уверен, что буду смелым и добрым. Что буду примером для своих одноклассников, что буду кумиром всех девчонок. В сознании я рисовал себе, как побеждаю драконов и спасаю восхищенных принцесс; как выигрываю спартакиаду, и как мама говорит, что любит меня; как в драке я побеждаю Митьку из соседнего подъезда, и как отец гордится мною; как я оканчиваю школу с золотой медалью, затем академию; и как становлюсь успешным бизнесменом, расхаживающим в дорогом костюме по собственной гостинице.  А оказался  здесь – с гадостью на душе; в мусорной куче; в глупом положении, как сейчас, так и по жизни.

7. Разбитый горшок

– И что теперь? – задала вопрос Зина.
– Не знаю, – честно ответил я. Мы сидели на скамейке возле детской площадки, и смотрели, как бесится малышня.
– О тебе Панда спрашивает, и Гаджет, и Смайл. Флейта приходил. А Штырь все хочет твой новый номер узнать. Но я не даю, как мы договаривались, – гордо сказала Зина.

Она покрасила волосы в рыжий и выглядела теперь совсем по-другому. По моему мнению, бедра у нее были полноваты, а грудь наоборот, но Гаджет сходил по ней с ума. А мне нравилось с ней общаться – человек она хороший, свой, как говориться.
 
– Я, если по правде, и не собираюсь назад, к Панде возвращаться. Понимаешь, у меня после того, что случилось, как будто весь мир в глазах перевернулся. То, что раньше казалось белым, теперь стало черным. А то, что раньше было красным, теперь серо-бур-малиновое в крапинку. Я больше не тот глупый Бегун, который делает, как все, по крайней мере, не хочу им быть.

Зина посмотрела на меня доверчиво и улыбнулась. Может, она не понимала, о чем я говорю, но чувствовала мое настроение.

– Где ты живешь сейчас? – спросила она серьезно.
– Как повезет. Приходит осень, но пока ночи теплые. Я все чаще вспоминаю о матери, как она там, интересно? Странно, за все прошедшее время я ни разу не подумал о ней и об отце тоже. Я прихожу, бывает, к своему бывшему дому и смотрю в окна. Иногда в них горит свет, иногда нет. Шторы всегда задернуты, но даже сквозь них я узнаю силуэт матери. Вижу, как она оправляет воротник, дотрагивается до лица, возможно, думает обо мне, но и помыслить не может, какую жизнь я веду. А недавно я видел в городе одну девушку, которая будто сотворена из солнечных лучей. Только волосы темные, рассыпчатые, как какао-порошок. Она спустилась из моих снов, пришла из грез и теперь где-то рядом. Но я не ищу с ней встречи. Посмотри на меня, на мой неопрятный вид, грязные руки. Посмотри на мои плечи, мне кажется, что они сгорблены от груза, который я сам на себя взвалил.
Зина молчала, и я испугался своей откровенности. Никогда еще я не рассказывал так прямо о своих чувствах, «голое ощущение» вернулось, и чтобы срыть неловкость я еще раз откусил булку, которую Зина так заботливо купила мне.

Смотреть на Зину не хотелось, почему-то мне было стыдно перед ней. И я рассеянно водил взглядом по ребятне, затевающей очередную игру.  Совсем маленькие возились в песочнице, дети постарше глядели на них свысока, воображая себя взрослыми. Меня привлекло какое-то движение поодаль от детской площадки. По счастливой случайности я заметил, как две девочки лет пяти пытаются поделить между собой какую-то игрушку. И все бы ничего, но спор они устроили прямо у проезжей части дороги. «Как же они оказались у дороги?» – спросите вы. А я легко объясню. Это была оживленная улица, и очень широкая. Полосы встречного и попутного направления движения разделялись длинным, тянущимся несколько кварталов, сквером. Совсем недавно в сквере начали устанавливать детские площадки - пятачки, покрытые современным материалом, наподобие резины, на которых теснились качели, горки и прочие детские радости. От проезжей части данное сооружение отделялось невысоким, до пояса взрослому человеку, заборчиком. Но, на потеху здравому смыслу, в ограждении зиял разрыв, как раз неподалеку от детской площадки. Наверняка администрация планировала его заделать, но руки не дошли…
Вернусь к двум малышкам.  Оба ребенка молчаливо тянули друг у друга розового зайца. Ах, если бы они плакали или кричали друг на друга, то на них обратили бы внимание, но в общей катавасии они оставались незаметны. Я беспомощно огляделся по сторонам, мне было боязно, не хотелось лезть в гущу событий. Как и многие другие, я предпочел бы остаться в стороне. Но внутренний голос кричал, перед глазами снова возникла Галлюцинация, и ее руки будто подтолкнули меня. Я вскочил с лавки, оставив ничего не понимающую Зину, и бросился к девочкам. На перекрестке загорелся зеленый, и машины начали набирать скорость. Одна из спорщиц, с волосами собранными на макушке в хвостик, издала победный клич и дернула зайца на себя. Игрушка вылетела из рук соперницы. А девочка, завладевшая розовым зайцем, довольно улыбнулась, продолжая пятиться назад, прямо на дорогу. Машина быстро приближалась. Через мгновение водитель уже давил по тормозам, но все равно не успевал остановиться. Дыхание у меня перехватило, я выскочил на дорогу прямо перед автомобилем, сгреб девочку в охапку и резко взял влево, назад в сквер – водитель повернул в противоположную сторону. Вместе с ребенком мы кубарем покатились по земле, с редкими пучками травы. На дороге еще раздавался визг тормозов вперемешку с ругательствами, но самое страшное осталось позади, чему я был очень рад.

– Господи, Викочка! – донеслось над головой. Это кричала только что подбежавшая женщина. Ее короткие светлые кудряшки растрепались, а очки съехали на кончик носа.
– Бабуля! – закричала Викочка и бросилась к женщине в объятья.
– Викочка, родненькая моя! Ты цела?
Викочка расплакалась, но за исключением исцарапанной коленки была жива и здорова.
– Ножка болит! – пожаловалась она.
Женщина погладила Викочку по головке и повернулась ко мне:
– Вы только что спасли жизнь моей внучки. Как мне отблагодарить вас?
– Спасибо, но мне ничего не надо, - ответил я совершенно искренне.
- И все-таки что я могу для вас сделать? – не унималась бабуля.
– Ему негде жить. – Незаметно подошла Зина и попала в самую точку.

***
Баба Надя находилась в том возрасте, когда бабулей ее назвать было трудно, но слово «женщина» по отношению к ней звучало перезревшим.  В целом она выглядела хорошо, модно. К ее самым ярким качествам относились богатое чувство юмора, общительность, а главное ультрасовременные взгляды на жизнь. Благодарность ее не знала предела – баба Надя не колебалась ни секунды, она взяла меня под свою опеку, и на непонятный срок такая характеристика как «бездомный» перестала крутиться у меня в голове. Она подарила мне щедрый подарок – надежду, ту самую, что я потерял еще в детстве.

Мне стало сразу очень уютно, когда я первый раз зашел к ней в квартиру, с тем немногочисленным багажом, который повсюду носил с собой в школьном портфеле. Дом бабы Нади пропах стариной. Она, бывало, подшучивала, что со времен своей прабабки ничего здесь не меняла. Потолки были очень высокие с красивыми узорами вдоль стен. Дерево, из которого были сделаны узкие и вытянутые оконные рамы, давно ссохлось и потрескалось. На окнах висели темные шторы, которые пропускали  внутрь лишь немного света, достаточного для того, чтобы нанести на предметы обстановки пелену загадочности. Вся мебель также оказалась раритетной. На дальней стене тикали часы, а на шершавых подоконниках громоздились горшки с цветами.

Викочка лишь изредка доверялась  бабе Наде. Родители отдавали ее бабушке летом или же когда имели неотложные дела. Тогда баба Надя сама забирала Викочку из детского сада. А вообще, бабе Наде было скучно. Каждый день она занималась телефонным терроризмом, а если никто из ее компаньонок не отвечал (мне кажется, они специально не брали трубку), то баба Надя уходила на рынок, где беседовала с продавцами. Так я понял, что лучшая благодарность бабе Наде за радушие – просто слушать ее.

***
Внучка-Викочка, как звала ее баба Надя, сидела рядом со мной на диване, задрав коленки, и внимательно меня разглядывала.
– Ты мой старший братик? – вопрос был неожиданным.
– Если бабуля теперь и твоя бабуля, - пояснила Викочка.
– Нет, я гощу у твоей бабули.
– Лето кончилось, а у тебя еще каникулы?
– А у тебя разве нет?
– Нет, я хожу в садик! – сказала Вика гордо. – А ты?
– А я в школу, - ответил я и подумал, хожу ли я еще в школу или нет.
– И я туда пойду? Это страшно? – Викочка заволновалась.
– Нет не страшно, но мне никогда не нравилось.
– А вдруг и мне не понравится?
– Тебе понравится, ты же умная девочка?
– Ага, - согласилась Викочка очень легко.

Вдруг непонятный скрежет и шуршание, уже давно отвлекавшие меня, разродились в громкий стук. За стенкой что-то упало, разбилось стекло. Викочка замерла. Я кинулся к источнику звука, предусмотрительно захватив с собой ложку для обуви с нехилым набалдашником. Открыл дверь в соседнюю комнату, держа свое оружие, и увидел, что окно распахнуто настежь, а стекло вылетело из рамы. Цветочный горшок упал и раскололся, просыпав все свое содержимое на пол: землю, какие-то камешки, нескольких толстеньких червей и завядший стебелек самого растения. Незваные гости – голуби - неспешно прогуливались по столу явно не смущенные беспорядком, который устроили. Пришедшая баба Надя только посмеялась, накормила своих друзей и сказала:
– Пойдем со мной, Миш, поможешь донести покупки?
– С радостью! – мне доставляло удовольствие помогать бабе Наде. Я понял, помогать кому-то – это всегда удовольствие. Жаль, что до бабы Нади никто не нуждался в моей помощи.

Счастливый случай помог мне найти работу. Солнечным утром я медленно шел по одной из своих любимых улиц. Это улица была совершенно обычной, и я не решусь объяснять, почему она так притягивала меня, ведь на тот момент я не знал, что она принесет мне удачу. Впереди меня пожилой мужчина и один помоложе разгружали доверху набитую овощами и фруктами машину перед овощным магазином. Молодой мужчина одергивал старика: «Не бери его, тебе же не двадцать!». Но дед все равно хватался за деревянный ящик, наполненный яблоками: «Отстань, я пока еще хоть на что-то годен! Не могу стоять в стороне!». Молодой только махнул рукой и потащил свою ношу внутрь.  Пожилой мужчина, то ли на радостях, что его оставили в покое, то ли по какой-то другой причине, слишком резко поднял ящик и неожиданно начал загибаться. Что мне оставалось делать, как только помочь ему, если я все равно находился рядом. Дед полностью отдал мне эти яблочные килограммы и принялся тереть поясницу.

– Паренек, отнеси в магазин, а? – простонал дедушка.
– Благодарствую, – произнес он, когда я вышел с пустыми руками.
– Давайте я еще помогу. Тут в машине много всего, - я вошел во вкус.
– Ну, помоги, - дед оценивающе глянул на меня.
– Слушай, это тебя я с Надеждой Викторовной видел? Вроде лицо мне твое знакомо, – снова заговорил он.
– Меня.
– А еще с ней увидишься?
– Увижусь, -  ответил я.
– Тогда, паренек, передай ей кое-что от меня, - дед набрал корзину душистых апельсинов и отдал мне в руки.
– И еще кое-что, – окликнул он, когда я уже выходил из овощной лавки. – Приходи завтра, мне сюда давно нужен помощник. – Он подмигнул мне, и пробормотал, когда я отвернулся: «Надька-Надька, ох и шалунья же ты у меня!»

На обратном пути я встретил мать. Одной рукой она держалась за сумочку, в другой был пакет. Семеня вперед мелкими шажками, она стремительно приближалась. Я растерялся, не зная, могу ли я дотронуться до нее, стоит ли окликнуть ее, или же просто дать ей пройти, уберечь и себя и ее от ненужных переживаний, которые могут разбередить старые раны.

Я вжался в стену дома, желая слиться с ней, а сам все посматривал на маму, ждал, когда она приблизится, а затем, проскользнет мимо. Глазами, губами я бесшумно извинялся за все время моего отсутствия, когда я не думал о прошлом, настоящем и будущем, когда я не думал о ней. Вот, она поравнялась со мной, чуть задев плечом мою куртку, и время остановилось, вздрогнули строения вокруг, а я снова стал тем мальчиком, которому гороховая каша обожгла ноги…
Она уходила, и я провожал ее взглядом. Я хотел бы спросить так много! Узнать, как ей живется, стало ли легче с деньгами, продолжает ли она вязать, о чем думает, когда ложиться спать? И в то же время другой гнусный вопрос вытеснял остальные, возвращая на сердце ту тяжесть, от которой я не смогу избавиться вовек.

– Как отец? – спросил бы я ее.
Ее лицо на мгновение бы омрачилось, но затем она улыбнулась бы.
– Нормально… – ответила бы она.
И я бы понял, что она никогда не оставит его. Она всегда будет с ним.

***
Стоя за кассой, я перевернул страницу журнала учета, в котором записывал все, что было продано. Следующий лист привлек меня своей пустотой, чуть отливающей желтым из-за качества бумаги. Странно было смотреть на этот чистый лист. Многим бы он показался незначимым. Другой человек рассеяно посмотрел на него, случайно задержавшись взглядом на прилипшей к нему соринке, и задумался бы о чем-то  своем. Но меня белый лист бумаги притягивал, как магнит. Он открывал передо мной просторы, коих я не встречал даже в реальности. На этом листе я мог вершить историю, показывать людям что-то важное, или просто прекрасное, что зарождалось в моем воображении. Лучшие ракурсы возникали передо мной, города мелькали с высоты птичьего полета, фантастические животные паслись на лугах; волны ударялись о камни, и соленые брызги отскакивали от них, подсвеченные уходящим солнцем. С пустого листа мне улыбались незнакомые лица, и только на нем я мог побывать гостем в любом доме… В белом листе бумаги таилось совершенство.

Мелодичный колокольчик на двери дал мне знать о новом посетителе. Я поднял глаза и не поверил им. По магазину прохаживалась моя Галлюцинация. Она взяла связку бананов и шумно втянула носом воздух.

– Люблю, как пахнут бананы, – сказала она. Галлюцинация, наконец, обернулась и, посмотрев на меня, убрала от лица шоколадные волосы.
– Мне еще килограмм яблок завесьте, пожалуйста.

Ее светлое платье контрастировало с тоном кожи, еще раз подчеркивая великолепный загар. Можно было биться об заклад, что девушка, стоящая передо мной, всю жизнь провела на солнце. Она наклонилась ко мне, чтобы подкинуть несколько яблок в пакет, и я уловил ее запах. Наверняка, так пахнет кожа, обласканная солнцем и ветром в самых дремучих уголках планеты. Это был запах свободы и непокорности. Мы прошли к кассе.

– Как тебя зовут? – не выдержал я.  Мне хотелось схватить ее за руку, хотелось рассказать о своих видениях, в которых я так отчетливо видел ее, сказать, что она неотступно была в моих мыслях. Но после этого любой бы счел меня сумасшедшим.

– А какое имя нравится тебе больше всех?

Вопрос показался мне странным, но я ответил:
– Настя.
– Меня так и зовут.
– Шутишь!
– Не шучу, – она говорила серьезно.

Настя посмотрела на журнальный лист, где я уже успел сделать набросок, и хмыкнула.

– Ты художник?

Я никогда не считал себя таковым. Слово «художник» звучало гордо, оно определяло человека, нашедшего себя в жизни, талантливого и успешного. Я не был таким, я просто рисовал. Но сейчас, в ее устах это слово раскрылось по-новому, заставило стремиться к моей мечте.

Настя взяла яблоки, сунула связку бананов под мышку и направилась к выходу.

– Парень! – окликнул меня дед, выглядывая из подсобки. – Такие, как она, встречаются раз в жизни. Сопли-то не жуй!

Я выбежал за ней, полный уверенности в себе и похвальных стремлений, в которых раньше не отдавал себе отчета. Там, где я думал, жизнь заканчивалась, она только начиналась.

8. Сказ об опасных граблях или с высоты прошедшего времени

«Там, где я думал, жизнь заканчивалась, она только начиналась». Я поставил точку и отложил тетрадь. Честно говоря, это она попросила меня начать длинную историю своих неблагочестивых дней. Я марал страницы одну за другой, выжимая из себя воспоминания и чувства, как глубоко засевшую занозу.
 
– Для чего тебе сдались мои записки? –  неоднократно  спрашивал я.

– Они очень важны. Как только ты закончишь, дело будет сделано. – Настя всегда хранила тайны. Я не знал многого, хотя был с ней уже несколько лет.

Настя отличалась ото всех, кого я когда-либо знал. Она до мельчайших деталей описывала оперение африканских птиц, словно держала их в ладонях. Она могла разжечь костер в полной темноте, как дикарка. Она научила меня безошибочно находить север по полярной звезде.

Каждую неделю мы выезжали на машине «пообщаться с природой», как говорила Настя.  В городе она начинала чахнуть, ей было тесно в буквальном смысле этого слова. Настя задыхалась, не знала, куда себя деть, ей не хватало движения. По ночам я наблюдал, как она танцевала. Руки ее были напряжены, выгнуты, как у птицы, и я чувствовал, как подрагивают кончики пальцев. Руки двигались грациозно, лаская воздух, создавая воздушные потоки. Боже, какие длинные у нее руки! Ноги перепутывались в моих глазах с темнотой. Оттолкнись они от земли, Настя устремилась бы ввысь, забыв обо всем, забыв обо мне. Эта мысль вызывала страх. Мне хотелось броситься к ней, сгрести в охапку и целовать без остановки. Но я продолжал, как завороженный, следить за магическим танцем.

 Весна была в самом разгаре, по календарю – май. Воскресный вечер подходил к концу. Солнце пряталось за холмы, а воздух остывал. Мы сидели на открытой площадке перед спуском к заливным лугам. Сочная зеленая трава прогибалась и шуршала, как живая. Пятна воды светились. Перед нами открылся чудесный вид, коим и упивалась Настя.  Глаза ее расширились, силясь захватить все это красочное зрелище, губы приоткрылись. И она обратилась ко мне, но будто бы говорила со своим сердцем.

– Бог ты мой, нет ничего более прекрасного, более совершенного, чем небо. Сейчас, когда солнце опускается ниже к земле, преломляясь через облака, я понимаю, как любила летать. Кучевые облака светятся нежным золотом, а местами сливаются с небом. Именно в это время, когда спадала жара, я расправляла крылья и соревновалась с птицами. И так до первых огоньков из окон, пока горизонт не переменит все цвета, уступая место мгле.

Я никогда не верил ей. Зачем она придумывала такое и рассказывала с таким серьезным видом? Ее небылицы казались абсурдными, и, тем не менее, я всегда следовал правилам нашей игры:
– Ты не жалеешь что променяла все это?
Она обернулась ко мне и ответила очень просто:
– Но ведь теперь ты рядом со мной…
– И все-таки погода бывает очень обманчива, - продолжила она. – Расскажу тебе кое-что, хоть мне и нельзя этого делать. Я отчетливо помню тот день. В воздухе рассеялся сладкий аромат камыша, небо было кристально чистым. Румяные подсолнухи тянули головки навстречу солнцу. А мои глаза насыщались сочным цветом молодых ростков яровых. – Ее плечи распрямились, а длинная шея так и манила. -  И вот, через мгновение подушки облаков пропитались влагой. Небосвод темнел и придавливал меня все ближе к земле. Казалось, сама линия горизонта прогибается под его тяжестью. Затем пошел дождь. Мелкие быстрые капли пронзали тело, как множество иголок, а порывы ветра кидали меня из стороны в сторону. Совсем близко я разглядела крыши деревенских домов, но управлять полетом уже не могла.  Меня перевернуло, волчком протащило по чьему-то огороду, и, еле успев закрыть лицо руками, я с треском ударилась о сарай. Где-то совсем близко залаяла собака, а потом выбежал мужик с граблями на изготовке. Представляешь, каким было его лицо? – она засмеялась, но смех ее прозвучал нервно. – Он начал креститься и попятился назад к двери. Мой вид действительно был устрашающ: вся грязная, в земле, крылья топорщатся сзади… Да к тому же без одежды. Зачем она была мне нужна? – я не мог понять, говорит ли она в шутку или сама верит в это. – Ну и навела же я шороха наверху! Меня искали целым отрядом!

Вы удивились? И я тоже удивлялся не раз. Но ведь можно позволить близкому человеку быть немного сумасшедшим?

– Это они требуют мой дневник? –  шутливо спросил я.
– Все слишком сложно, да к тому же секретно. Я здесь из-за тебя – это единственное, что мне можно сказать. – Она положила руку мне на плечо, слегка ущипнула. – Я с тобой намного дольше, чем ты думаешь.

Я притянул ее к себе и впился губами, забыв о небесных легионах, воздушных слежках, а также об истории, написанной в тетради, словно она вовсе и не моя.
 
– Завтра очень важный день, - напомнила Настя.
– Я знаю, - настроение немного испортилось.
– Твои картины не могут не понравиться.
– Это твое мнение, – близился день открытия выставки современного искусства. Всего лишь несколько из моих работ были туда отобраны, но я считал, что это большой успех!  Я стремился к этому очень долго, но до сих пор не верил, что у меня что-то вышло.
– Ты убедишься, что это не только мое мнение… завтра – добавила она мягко, как будто знала наперед. – Только не забудь написать об этом, – Настя подмигнула.

И вот, следуя ее указу, я пишу. Несмотря на то, что посещал выставочный зал накануне, я был приятно удивлен тому, как смотрятся картины на белых стенах. Это были мои дети, и я отпускал их в самостоятельную жизнь, им предстояло оказаться на обозрении многих глаз. Посетители прохаживались, разглядывали творения художников, также подходили и к моим, долго стояли возле. Конечно же, Настя была со мной. Она выглядела ослепительно в своем платье, и я не знаю, куда люди смотрели больше, на картины или на нее?

Кто-то  кашлянул у самого уха, заставив меня обернуться. Рядом со мной стояла женщина. Мое внимание привлек элегантно подвязанный на ее шее платок и большая брошь в виде зеленого жука.

– Здравствуйте, очень приятно познакомиться. Увидеть ваши работы, все равно, что глотнуть свежего воздуха! – она улыбнулась, а у меня вспыхнули уши. – И все-таки, одна из них поразила меня больше, чем другие. – Она подвела меня к полотну, на котором я изобразил Флейту, интуитивно, по памяти, опираясь на старые наброски в блокноте.

– Эта линия губ, этот взгляд, задний фон очень мягко выделяет контуры лица, чуть нахмуренные брови, – она произносила слова, будто ела сладкий фрукт. – Волосы спускаются волнами… Это лицо очаровывает… искушает. Я словно занимаюсь чем-то непристойным, когда смотрю на него. – Ей нужно было отдышаться.

– Скажите, юноша существует на самом деле? – Я услышал хруст, словно на пол просыпали крупу.

– Нет, нет, нет, – я повторил это еще раза два. Не знаю, что на меня нашло?