Впереди меня большая тёмная комната, можно сказать, зал. В самом дальнем конце этого зала видна приоткрытая дверь. В проёме темно, ничего не разобрать. Пол комнаты очень странный, весь в квадратах, как старый плиточный линолеум. Только в центре каждой плитки торчит острый шип, миновать который ступнёй невозможно - так или иначе, нога соскальзывает на этот острый шип. Он колется больно, приходится терпеть. Мне надо пройти сквозь этот зал и дойти до дальней двери. Это больно, но иначе невозможно. Какая-то мощная сила заставляет меня поднимать ноги и опускать их на квадраты, в центре которых торчит этот острый шип.
Но, когда я только чувствую укол в ступню, шип исчезает и превращается в мягкую подстилку, на которую можно опереть вес моего тела и перенести другую ногу вперёд, на следующий квадрат с острым шипом в центре. Так я медленно иду, усилием воли преодолевая острую, но кратковременную боль в ноге и гадая, что же там, в дальнем дверном проёме?
Этот загадочный детский сон стал символом всей моей жизни. Нельзя обойтись в ней без боли физической и душевной, но идти надо. А боль не так страшна, как она выглядит вначале, когда видишь эти острые шипы. Так я и шёл, наступая на эти колючки, которые становились опорой для моего движения вперёд. Но тогда, в детстве, самым заманчивым было не это чудо превращения острого шипа, причиняющего острую боль, а та загадка, что же было там, за дальней дверью, ради чего надо было вытерпеть пусть не сильный, но все-таки укол острого, как игла шипа?
Что же там, в темноте дальнего дверного проёма? Что же там? Со временем этот вопрос только обостряется и встаёт ещё круче, потому что понимаешь, что там,
за самой дальней дверью, которую не миновать точно также, как и острые шипы, что-то есть. Там не пустота и не чернота, которая видится таковой, пока ты на свету, там опредлённо что-то есть. Весь смысл движения сквозь жизнь в конце концов сводится к тому, чтобы узнать, а что же там, в черноте проёма самой дальней двери вашей жизни. Что же всё-таки там?
Привокзальная площадь небольшого уездного уральского городка занята необычно плотно. Это центральный вокзал, он же конечная станция местной узкоколейки, построенной Армандом Хаммером еще в 20-е годы двадцатого века. Жители городка гордятся своей уникальностью - у них есть собственная железная дорога, независимая от широкой колеи. На привокзальной площади сегодня людно. Начало лета. На асфальте остались небольшие лужицы вчерашнего дождя, в которых отражается сегодняшнее голубое небо. Детей отправляют в пионерский лагерь.
Дети, родители, воспитатели, пионервожатые, - все галдят, переступают с ноги
на ногу. Все слегка взвинчены предстоящим. Вот начало посадки. Маленькие
узкоколейные вагончики тёмно-зелёного цвета вмещают примерно по 40 человек. Мне, восьмилетнему, не очень-то страшен предстоящий путь и всё остальное. Я уже привык постоянно быть в детских дошкольных учреждениях, куда мама отдавала меня с 3 месяцев от роду, по её словам.
Мама сегодня красивая: светлые волосы завиты в мелкие кудряшки, на ней летнее платье в светло-синий, с розовым, цветочек. Она слегка нервничает, обеспокоенная тем, что обычно в пионерском лагере детей ждёт куча опасностей - начиная от укуса клеща и кончая мелкими порезами или травмами на воде. Мама стоит и смотрит на главного распорядителя отъезда, который ей, кажется, знаком. Вот, увидев его решительные движения, она идёт со мной к тёмно-зёленой двери вагончика.
Я протискиваюсь через двигающиеся детские тела, удерживая на плече объёмный зелёный рюкзак из брезента. Почему-то, тогда надо было ездить в пионерский лагерь с таким настоящим туристическим рюкзаком, будто бы мы шли в какой-то трудный поход продолжительностью в месяц. Дети ёрзают на своих местах, мягких небольших креслах, переговариваются и передают что-то друг другу. Наконец, я вижу свободное кресло и сажусь напротив знакомой мне девочки Тани. Знакомой - мягко сказано. Мы почти целый год сидели с ней за одной партой в первом классе, прежде, чем нас рассадили. Её семья живет этажом ниже в нашем подъезде, так что мы общались не только в школе. Наши родители работают вместе, получили квартиры в одном доме. Её папа, крупный рыжий мужчина, почему-то стоит здесь же, в проходе. Увидев меня, он широко улыбается и приветствует меня. Моя же мама стоит на перроне, возле вагона и смотрит через окно, куда я уселся.
Папа Тани наводит на дочку фотоаппарат - вот для чего он здесь. Таня натужно
улыбается ему своим круглым личиком. Затем он направляет объектив и на меня - снимем уж заодно и соседа! Я спокойно смотрю на него, не пытаясь ничего изображать. Сегодня мне, вообще, как-то особенно спокойно. Я уверен в том, что лагерь пройдёт хорошо, и через месяц, когда всё ещё будет тепло, я успею накупаться в нашем большом городском пруду.
Когда ты чувствуешь, что жизнь уже перевалила далеко за середину, когда понимаешь, что окружающие считают тебя старше, волей-неволей возвращаешься к тому моменту: а что же там, в сумраке, за самой дальней дверью твоей жизни. К этому моменту ты знаешь о жизни уже всё, или почти всё, - недаром же ты научился читать ещё в 5 лет и прочитал всё, что только тебя интересовало относительно жизни. Кроме того, к этому времени ты имеешь богатый личный опыт, позволяющий в значительной мере отсеять знания, полученные из книг: что правда, а что вымысел чистой воды.
Небольшой детский сад в уездном уральском городке. Лето в разгаре. Я шушукаюсь с мальчиком из нашей группы по имени Серёга. Он слывёт хулиганом, любит показать свою физическую силу и раздавать подзатыльники детсадовцам. Он задирает и меня. Поэтому я не очень-то охотно начинаю с ним общение, помню ещё его предыдущую затрещину на своем затылке. Но на этот раз он предлагает нечто необычное. Он предлагает что-то типа поединка боли.
Суть в том, чтобы выдержать боль, не показав ни единым мускулом на лице, что тебе больно. Его вызов кажется мне стоящим настоящего мужчины соперничеством, и я соглашаюсь. Источником боли мы выбираем пчёл. Во дворе детского сада есть небольшой цветник, где пчёлы водятся в изобилии. Там же, на участке разбиты грядки с овощами, которые воспитатели выращивают сами, стараясь обогатить свежей зеленью скудный детсадовский рацион. Плотный деревянный забор, густо убелённый извёсткой, хорошо скрывает детсадовский двор от постороннего вмешательства.
Мы с Серёгой, заговорщически переглядываясь, идём во двор, будто бы посмотреть на цветы. Он испытующе смотрит на меня - выдержу я спор или нет, ведь наказанием за поражение будет очередной подзатыльник. Однако я уверен в себе на 200 процентов. Этот спор кажется мне детской забавой. Вот и клумба с высокими цветами, похожими на ромашки, только лепестки у них розовые и голубые, как у мамы на платье. Головки цветов покачиваются на уровне наших плеч, ведь нам всего по 4,5 года.
Я первый нахожу пчелу, ползающую по центру цветка. Солнце сегодня ярко светит, дождя нет, и пчёлы заняты своей обычной работой. Я уже знаю, как обращаться с пчёлами - надо аккуратно брать их сверху, зажимая пальцами крылышки, тогда можно делать с пчелой всё, что захочешь. Я так и делаю. Пчела начинает недовольно вращать своим брюшком, пытаясь высвободиться и отомстить обидчику. Я вижу, как её жало выскакивает из острого конца её волосато-полосатого брюшка и быстро заскакивает обратно. Она готова к последнему в своей жизни поединку.
Почему-то в детстве мы считали, что пчела умирает сразу, как только ужалит
кого-нибудь. Сейчас у наших соседей по участку 12 ульев, стоящих прямо возле забора, разделяющего наши участки. Летом не раз приходится получать их укусы в голову, но что-то я не замечал, чтобы после укуса пчела бессильно падала в моих волосах - напротив, она тут же улетала обратно в рой или улей. Но тогда, под тем летним зноем, я считал её укус последним её движением жизни.
Я медленно подношу упирающуюся изо всех сил пчелу к своему запястью на левой руке. Когда её брюшко касается моей загорелой кожи, оттуда с быстротой молнии выскакивает коричневое жало и вонзается в мою руку. Я чувствую острую боль в этом месте. Серёга пристально наблюдает за мной сбоку. Это кульминация нашего поединка. Я чувствую, как боль усиливается и немного растекается по руке, но это и есть всё, что я чувствую - никаких обид, несправедливости или чего-либо ещё, что гарантированно выжимает слезу из уголка глаза. А физическую боль я переношу довольно спокойно.
Судя по всему, моё лицо нисколько не изменилось, потому что Серёга исчезает из поля моего бокового зрения, и я понимаю, что победил в этом гладиаторском
поединке. Серёга же отказался от своего испытания, наверное, ему было интересно лишь моё унижение. В любом случае я был обречён испытать боль: от укуса пчелы или же от его подзатыльника. Но на этот раз пережитая мной боль принесла мне чувство ликования и восторга. Я ПОБЕДИЛ. И победил не коварного Серёгу и не жестокую пчелу, я победил себя, свой страх, свои физические реакции на боль.
Сколько ещё таких побед предстоит в жизни, связанных или же нет, с физической болью? Сколько ещё будет хитрых подстрекателей, желающих поймать тебя в логические ловушки? В момент победы никогда об этом и не думаешь, а живёшь только лишь этим мощным моментальным чувством. Это ли не настоящее чудо?
Новогодняя ночь в уездном уральском городке. На скромной главной площади на высоком берегу большого пруда множество людей. Здесь есть, чем развлечься. В центре стоит высокая и тёмная живая ель, по традиции доставленная из сибирской тайги и установленная точно в центре полукруглой площади. Ель обвешана со всех сторон мишурой и игрушками, разноцветными лампочками, покрашенными цветным цапон-лаком. Рядом две деревянные горки, поставленные так, чтобы скатившись с одной, можно было залезать на вторую. Скат горки покрыт льдом, также, как и ещё метров 20 жёлоба дальше. Всё это сделано для увеселения народа и имеет традицию более ста лет.
Обычно такие горки густо заселены детьми. Но сейчас уже перевалило за полночь, и начался следующий, 1968 год от Рождества Христова. В это время на улицы выходит всё городское население: взрослые, дети, собаки и кошки. Наш дом - хрущёвка в 300 метрах от главной площади городка, поэтому мы с моим старшим братом непременные участники массового выхода на воздух. Мы держим друг друга в виду, но бесимся относительно самостоятельно. Я знаю, что во время всего моего детства на брате лежала ответственность присматривать за мной, так как он старше меня на пять лет, а в детстве это срок немалый.
Наша одежда уже давно покрылась мокрыми сосульками, особенно штаны. Но тело настолько разгорячено движением, что его даже не чувствуешь. Мы бегом взбираемся по деревянным ступеням на площадку горки и с диким криком и с разбегу падаем на ледяной скат, чтобы проехать по нему и ледяному жёлобу на земле как можно дальше. Здесь же все наши и не наши, соседские дети. Но вот площадь наполняется и взрослыми, почти все из них пьяны - только что напровожались 67-го года и навстречались 68-го в двадцатом столетии. На горке становится тесно. Но это не умаляет моего энтузиазма. Я также, ни на минуту не останавливаясь, забегаю на площадку горки, проталкиваюсь сквозь взрослых и падаю на ледяной скат.
Почти сразу за мной то же самое делает какой-то пьяный здоровенный мужик. Но он летит быстрее меня, настигает, падая на меня, и я чувствую мощный удар в ноги. Мое лёгкое тело отбрасывает к дощатому борту горки, и я ударяюсь о него головой. Хорошо, что она в кроличьей меховой шапке-ушанке, которые тогда были в моде. После удара я сразу же "плыву". Восприятие как-то замедлилось, движения стали выглядеть тягучими и длинными, а звуки отдалёнными и приглушёнными, как сквозь вату.
По инерции я еду ещё дальше по ледяному жёлобу внизу горки, но встать уже не могу. Из последних сил я выползаю из жёлоба на коленях, чтобы накатывающиеся и барахтающиеся на льду тела пьяных людей не били по моему. Дальше ползти уже нет сил. Сквозь туман сознания я вижу моего старшего брата, который подбегает и в испуге пытается выяснить, что происходит. Я выдавливаю из себя что-то вроде, - "Серёга, я уже не могу", - и отключаюсь совсем.
Я вижу что-то странное: серое туманное пространство, какие-то смутные тени,
тёмные и светлые пятна, которые невозможно опознать. Затем всё это сворачивается в круг и начинает вращаться с бешеной скоростью. Всё это происходит гораздо быстрее, чем требуется времени на его описание. Однако же я успеваю это заметить. Следующее, что я вижу, - это заплаканное лицо моей мамы, склонившееся надо мной. Она что-то говорит, но я не слышу звука. Сбоку в поле зрения я вижу лицо брата и ещё каких-то незнакомых мне людей. Все склонились надо мной и пытаются что-то сделать.
Только через несколько секунд я начинаю различать звуки их голосов. После этого приходит понимание, что мне придётся сейчас учиться всему заново: слушать, смотреть, ходить, двигать руками. Тогда я не чувствовал, что побывал за гранью, увидел нечто в далеком дверном проёме в самом конце моей жизни. Но одно я ощутил наверняка: НЕВЕДОМОЕ существует. Пусть я не успел понять, каково оно на самом деле, однако я увидел, что оно ЕСТЬ и даже узнал, что оно может очень быстро вращаться.
Уже потом мама рассказала мне, что я пробыл без сознания около 15 минут, пока мой брат, в панике от случившегося, не нашёл того самого отца моей одноклассницы Тани, который вышел гулять вместе с дочкой. Он-то и принёс меня домой и уложил на кровать. Я не сразу очнулся, оттого-то мама и плакала. Она думала, что меня уже не вернуть. Основания для этого у неё были. Подобные случаи происходили со мной и в детском саду, куда я ходил, вплоть до школы. Но из этих случаев я не вынес для себя ровным счётом ничего, кроме того, что понял, что осознание окружения - вещь далеко не постоянная, и может исчезать, а потом снова появляться из ниоткуда.
Эти моменты вдруг начинаешь ценить и пересматривать заново в определённый момент жизни. Когда кажется, что боль и страх - это последнее, что ты можешь испытать, уходя из жизни, возникает некое ощущение, что есть, все-таки, что-то ещё, помимо той действительности, которая тебя окружает каждый день. Есть что-то ещё, помимо всех этих твёрдых и мягких, но таких телесно ощутимых вещей. Есть что-то ещё, есть. Есть НЕВЕДОМОЕ, есть нечто, никак не твёрдое и не физическое, бестелесное, по ту сторону сознания.
А главное, есть большая уверенность, что ОНО СУЩЕСТВУЕТ, даже если ты не знаешь, что же это конкретно.
Я смотрю на фотографию в моей правой руке и не узнаю того, кто на ней изображен. Мама говорит, что это должен быть я, но у меня чёткое ощущение, что на меня со снимка смотрит какой-то тибетский мальчик. Его круглая голова после короткой стрижки выглядит почти лысой. Большие глаза источают неземное ощущение спокойствия. Это не апатия и не сон. Это отрешённость от всего твёрдого и земного. Это мой портрет, сделанный в том тёмно-зелёном вагоне узкоколейки отцом Тани. Он отдал фото маме до того, как мы вернулись из лагеря, поэтому я не видел этой фотографии вплоть до того момента, когда сразу после смерти отца мама начала пересматривать наш семейный фотоархив.
С этим чётким ощущением нереальности происходящего я засовываю снимок обратно в кипу фотографий. Мне ещё не столько лет, чтобы беспокоиться по поводу этого ощущения. Но оно не оставляет меня вот уже много лет. На фотографии был тибетский мальчик с характерным приплюснутым носом и большими глазами. Но не черты лица говорили о его принадлежности к Тибету, а отрешённость, которая запечатлелась в них благодаря умелому фотографу.
Мой клиент, который сидит в сауне, любит разные восточные премудрости. Он тот, кого называют "новым русским". В его гараже три автомобиля. "Ниссан Альмера" для ежедневных поездок на работу, "Мерседес" СL-класса для официоза и "Ауди 4" для жены. Он трудится в банковской сфере. Его статус мне выяснить так и не удалось. Он держит меня на расстоянии. Я работаю у него дома - он сам так захотел. Сауна находится в цокольном этаже его коттеджа, где есть также ещё прачечная, спортзал и музыкальная студия. Он задействует все эти пространства - современный. Его жена говорит мне, что скоро выйдет его первый музыкальный диск.
Моей задачей является контролировать его процедуры ежедневно: чтобы он начинал разогрев, заходил в сауну и парился там определенное время. При его
загруженности это ценная услуга. Ради этого меня ежедневно в полдень подбирает его личный водитель на "Ниссане" на последней станции московского метро, а вечером он же везет меня буквально через всю Москву домой.
Мой клиент, парень боксёрского телосложения, явно входит в высшие круги.
Однажды в машине я случайно увидел, что на экране его мобильного телефона
постоянной заставкой значится имя нашего текущего президента. Посёлок, где
стоит его наисовременнейший коттедж с лифтом, украшен национальными триколорами на каждом здании. Он обожает слушать музыку, пока сидит в сауне.
Я сижу в кресле-качалке рядом с простеньким музыкальным центром, и вынужден слушать все звуки, которые он производит. Чаще других мой клиент ставит диск с буддистскими песнопениями в современной обработке. На обложке диска изображён Кармапа XVI в торжественном облачении. Он один из исполнителей мелодий. Но этим я интересуюсь уже позже. Медленные тибетские мелодии выражают тибетскую всеохватность мысли и единение со всем живым. Как только он в очередной раз ставит этот диск, я чувствую полное умиротворение и необыкновенное спокойствие.
Мы никогда не обсуждаем то, что он слушает. Однажды я пытаюсь выяснить, что за музыку пишет он сам. Мой клиент, назовем его Арнольд, говорит, что это простенький рок-н-ролл, ничего выдающегося. Он сам только напевает мелодию, а записывают её и делают инструментальную обработку уже профи, которых он нанимает. Побывав однажды в его музыкальной студии, оснащенной всеми музыкальными инструментами и звукозаписывающей аппаратурой, я думаю, что в его словах, возможно, есть большая доля правды.
Я сам никогда не прикасаюсь к его дискам и не прошу поставить что-либо из моего любимого. Вкусы клиента - закон, который нельзя нарушать никоим образом, даже демонстрацией своих вкусов. Похоже, Арнольд доволен моей деликатностью. В последний день моей работы он неожиданно спрашивает моё мнение о музыке, которую он слушал во время приёма сауны. Я, не задумываясь, отмечаю тибетские песнопения в подаче Сиджано Воджано, которые мне на самом деле легли на душу.
Арнольд безо всякого промедления находит в стопке дисков этот самый и протягивает мне. "Это подарок", - говорит он. Я смущён не менее, чем обрадован. Конечно, мне очень понравились эти песнопения. Но точность мысли Арнольда меня восхитила не меньше. Он уловил в моих словах что-то НЕВЕДОМОЕ и решил сделать этот подарок. Его голос трогательно дрогнул, когда он протянул мне диск. Я никак не ожидал от этого человека такой сентиментальности. Дома я как следует рассмотрел обложку диска.
Там на голубом фоне горы с ледником был напечатан фотопортрет Ламы, исполняющего песнопения, настоящего Ламы, подлинного представителя буддистских духовных практик. А внизу небольшой портрет маленького мальчика в праздничном буддистком "колпаке". Мальчик смотрит прямо и спокойно, так, как смотрю я сам на снимке, сделанном отцом моей одноклассницы 35 лет назад. На диске написано, что это Лама, Gyalwa Karmapa XVI, оставивший Тибет в 1959, после вторжения туда китайцев. В 1991 он переехал в США, где умер, оставив письмо с описанием места и ребёнка, который будет его 17-м воплощением. Впоследствии ребёнка одобрил сам Светлейший Далай-Лама XIV, подтвердив, что это 17-й Кармапа, сознательно ведущий свою линию перевоплощений уже 800 лет.
Пока я читаю все это, волосы шевелятся на моей голове, становится необычайно жарко. Я абсолютно уверен в этом твёрдом осознанном взгляде тибетского мальчика, смотрящего на меня с обложки музыкального диска. Такой же по мощи взгляд источали глаза того мальчика, который смотрел на меня с моей собственной фотографии, показанной мне моей мамой через 27 лет после момента, когда она была сделана. Слёзы сами собой выступили в уголках глаз. Одновременно с этим необычайная волна восторга и благоговения затопила всё моё существо. Я почувствовал бескрайнюю глубину моей любви к Светлейшему (Далай Лама XIV) за его героические усилия сохранить народ Тибета и его духовность.
Я иду по узкому тротуару, ведущему в главный храм Оптиной Пустыни, верному хранителю православной веры и традиций. В своих поисках НЕВЕДОМОГО я стал заходить в православные храмы, которых так много в средней полосе России, где я тогда жил. В православных церквях для меня всегда было что-то таинственное, хотя бы сама их форма, и в детстве я всерьёз думал, что в маленьких башенках с окнами на крышах этих храмов находятся микрокабинеты священников, где они уединяются, чтобы общаться с НЕВЕДОМЫМ. Оптину Пустынь мне посоветовали друзья, настаивая, что если и осталось ещё где-то подлинное православие, так это там.
Сам я, будучи некрещёным атеистом, с детства не разбирался в мешанине христианства, католицизма, протестантства, реформаторства, кержачества, и всех остальных форм существования НЕВЕДОМОГО, обитающего в наших храмах. Мои родители были партийными работниками, коммунистами до глубины души, и им претило погружать меня в "опиум для народа", пусть даже существующий в виде крещенской купели. Зайдя пару раз в храмы в городах, я не испытал никаких эмоций или других ощущений, наблюдая православное убранство и действия священника.
Поэтому я решился на поход в Оптину Пустынь. Иду я один, чтобы не подвергать себя чужому влиянию и быть честным с собой. От автостанции Козельска, куда приходит автобус из Калуги приходится идти пешком по лесу ещё 7 км, так как другой дороги в Оптину Пустынь нет. Осень средней полосы России уже готовится переходить в зиму. Берёзы потеряли свою листву, которая пышным ковром расстелилась под моими ногами. Вот, наконец, показался вдалеке шпиль главного храма с ангелом, держащим в руке трубу, символ Оптиной Пустыни.
Я прохожу через большие деревянные ворота внутрь монастыря. Смотрю на
архитектуру построек. Иду по дорожке к противоположной стене, ограждающей монастырь со всех сторон. Навстречу мне идёт высокий монах. Когда он приближается вплотную, я вижу, что это высокий чин. Он одет опрятно, в чёрное мягкое облачение, в высокой чёрной, почти цилиндрической шапке с вуалью, ниспадающей на его спину. На его лице возвышенная улыбка, будто он витает где-то в облаках. Я жду, что подойдя ко мне, он остановится и заговорит о цели моего прихода. Но увы, батюшка минует меня так, будто меня нет совсем. Я смотрю ему вслед - чёрная шёлковая ряса развевается на ходу.
Дойдя до конца дорожки, решаю всё-таки зайти в главный храм, где совершаются все богослужения. Там довольно пусто - время среди недели, все монахи на работах, а паломники в своих городах. С интересом разглядываю иконы, в изобилии висящие на стенах и колоннах храма. Таких икон я ещё не видел. Они довольно большие, больше полутора метров по меньшему размеру. Несмотря на то, что это иконы, живопись довольно реалистична. На иконах изображены православные святые, проживавшие в Оптиной Пустыни в разные времена. Где-то на четвертой или пятой иконе я начинаю замечать внизу доски что-то не очень художественное.
Такого я раньше нигде не видел. В левом нижнем углу большой иконы с изображением мужчины с длинными волосами и бородой виднеется два каких-то инородных квадратика из стекла или из оргстекла. Я подхожу поближе, чтобы рассмотреть, что же это такое. Под стёклышками в доске иконы выдолблены углубления, в которых спрятано что-то непонятное. Это очень похоже на детские "секретики", которые делались в песке. Туда надо было положить что-нибудь "ценное", типа обёртки от съеденной конфеты или пуговицы от военного мундира, а потом сверху положить стёклышко, чтобы через него можно было видеть то, что лежит под ним.
Я стою вплотную к иконе, уставившись на её "секретики". Очень медленно начинаю видеть, что именно спрятано под стёклышками. В одной ямке я усматриваю обрубок большого пальца ноги с кусочком кости, вылезшим из под мяса и кожи. Что лучше всего сохранилось в этом фрагменте тела, так это большой бледный ноготь. После того, как я осознал, на что я смотрю, он теперь видим мне ясно и чётко. Под соседним стёклышком вижу просто кусок кожи с волосами средней длины, размером с палец на руке. Скорее всего, это кусок скальпа. Содрогаясь от абсурдности увиденного, я понимаю, что в иконе спрятаны мощи, то есть фрагменты тел реальных людей, живших когда-то в Оптиной Пустыни. Усиленно соображая, что же осталось от их тел вообще, я покидаю главный храм Оптиной Пустыни, главной духовной обители Русской Православной Церкви, настоятелем которой по традиции является сам ее Патриарх. С тех пор я больше не захожу в православные храмы на территории России.
Выпускной вечер в восьмилетней школе уральского уездного городка. Восьмиклассники, по сути ещё дети, сегодня взвинчены - первый выпускной, как у взрослых. В десятилетках такого не бывает, там просто переходят в девятый или же покидают школу, идут в училище или техникум. А здесь же - окончание школы!
Как всегда в таких случаях, вчерашние школьники в новой праздничной одежде, в особенности девочки. Я тоже в скромном, но новом сером костюмчике и отцовских летних туфлях. Я не чувствую праздника, почему-то для меня это просто мероприятие. Вначале все стоят. Здесь же некоторые из родителей, моя мама тоже. Сначала речь держит директор школы, директриса, как принято было её называть. Её официоз никого не вдохновил, но дал старт вечеру. Все знали, что скоро пригласят за стол, будет шампанское и потом танцы.
Но после директрисы заговорила наша первая учительница. По какому-то чуду её имя и отчество полностью совпадало с именем и отчеством моей бабушки по отцу. Но это не главное. Она совсем не состарилась по сравнению с тем временем, когда рассаживала нас, маленьких первоклашек, приведённых в школу мамами за руку.
Здесь она в праздничной одежде: чёрное платье, белая блузка, лицо ярко накрашено. Она говорит напутственную речь, которая заставила меня покраснеть и погрузиться в прошлое.
Александра Гавриловна держит в руках пачку каких-то листочков. Она кратко
рассказывает, как на первом же ознакомительном уроке в нашем классе устроила всем экзамен - дала каждому лист бумаги, вырванный из тетради в клеточку и карандаш, попросив показать, на что каждый из нас был тогда способен. Кто умеет писать, написать что-нибудь, кто умеет рисовать, нарисовать. Я всегда помнил этот свой первый в жизни урок в школе и этот листочек в клеточку и что я на нём написал и нарисовал. Вверху листочка я нарисовал лодочку с каютой, а справа от неё нарисовал слово КАТЕЯ. Последняя буква у меня не получилась, потому что я перед школой перерисовывал английский алфавит из учебника английского языка, который появился у моего старшего брата. Почему-то мне это доставляло удовольствие - перерисовывать латинские буквы. Я тогда уловил сходство русской буквы Я и английской R, так как они являются зеркальным отражением одна другой, и на первом в жизни уроке-испытании так переволновался, что спутал их образы, посчитал русскую Р за английскую, но перевернул её зеркально, превратив в русскую Я. Умственный образ этого клетчатого тетрадного листка с моим рисунокм и надписью я мог посмотреть для себя в любой момент своей жизни.
Это я помнил всегда и не ожидал от речи Алексадры Гавриловны ничего другого. Но она преподнесла мне сюрприз. С горящими глазами и вдохновенным лицом она по очереди раздала всем выпускникам их листочки, чтобы мои одноклассники могли реально ощутить, насколько они выросли с тех пор. Она старательно хранила их в школьном сейфе почти восемь лет. Почему-то это касалось всех, кроме меня. Я так и не дождался своего клетчатого листочка с катером. Оставив в руках последний листочек, Александра Гавриловна сказала, что долго думала, что нам пожелать в дальнейшей жизни, но лучше всего это сделал один из её первых учеников, и она назвала моё имя.
Я ошарашен, что же я такого натворил, а главное, когда! Когда и как я успел
опередить мысль своей первой учительницы? И тут она зачитывает с листочка,
который оказался моим, свое напутствие её ученикам, написанным, как оказалось, мною восемь лет назад. " Нас ждут дальние дороги", - громко читает она и призывно машет мне рукой, чтобы я подошёл и взял последний желтоватый листочек из её рук. Я делаю несколько шагов в крайнем смущении. Все собравшиеся: ребята, учителя, родители, - смотрят на меня во все глаза.
Что это было? В каком-то необъяснимом трансе я подхожу к ней и беру из её рук клетчатый листочек с неровным оборванным краем. С этого момента я словно не чувствую времени и своего тела. Реальность происходящего замутняется тем, что я вижу на этом листочке. Вверху, как я и помнил, в левом углу неуверенной детской рукой нарисована лодочка с каютой. Справа от неё большие буквы КАТЕЯ, а ниже, чуть под воображаемой серединой листа его пересекает почти плакатная надпись. Буквы большие и нарисованы коряво. Именно нарисованы, а не написаны печатным шрифтом. Сомнения в том, что их рисовал не ребёнок, не было.
Большие, в три или четыре клеточки, неровные печатные буквы складываются в призыв, - "НАС ЖОУТ ДАЛЬНИЕ ДАРОГИ". Видно было, что автор еще не успел усвоить все буквы и не смог воспроизвести букву Д как следует. Как бы то ни было, у меня не сохранилось ни малейшего воспоминания, как я писал эту неровную строку, хотя Александра Гавриловна явно приписала мне их авторство. Мой шок настолько силён, что я не могу ничего сказать, ни в своё оправдание, ни в благодарность первой учительнице. Я только чувствую, что этот призыв не имеет никакого отношения к моим бывшим одноклассникам.
Я отдаю эту реликвию маме, чтобы она не потерялась в суете праздничного банкета. Больше я этот листочек не видел. Ахи и охи мамы и её подружек по поводу моего первоклассного вундеркиндства меня не интересовали, как не интересовала и реакция бывших одноклассников. Я был крепко озадачен тем, почему я абсолютно не помню, как я это писал - ведь я ясно и всегда, и до сих пор помню, как я рисовал катер и его название. Только сейчас я крупица за крупицей складываю сложнейший паззл своей жизни.
Мне уже за пятьдесят, и к юношеской близорукости добавилась старческая дальнозоркость, как считают, физиологические возрастные изменения. Теперь я
часто сдвигаю свои очки, которые ношу постоянно вот уже больше тридцати лет, на лоб, чтобы прочитать что-либо недлинное. Книги же я предпочитаю читать совсем без очков. Вот я в очередной раз сдвигаю очки на лоб, чтобы прочитать интересующий меня текст. Но он находится слишком далеко от глаз так, что я не могу разглядеть контуры букв, они множатся, наползают одна на другую, создавая странно знакомый мне рисунок. Явственно чувствуя то ли жар, то ли холод во всём теле, неосязаемой стрелой я лечу сквозь доступные мне воспоминания.
Первый курс архитектурного института. У нашей группы занятия по композиции. Итоговая курсовая работа, шрифтовая композиция, требует подробного изучения шрифтов. В библиотеке института мы по очереди берем фундаментальный том какого-то иностранного автора, то ли венгра, то ли чеха. В то время допускалась специальная литература лишь авторов так называемого социалистического лагеря. В книге много разных шрифтов, основанных на латинице, но есть и кириллица. Особенное удовольствие нам доставляет переработка интересных латинских шрифтов на кириллицу.
Я увлекаюсь рассматриванием сложных витиеватых букв. Меня увлекают буквы не русского алфавита и даже не английского. Это то ли венгерский, то ли финский, а может быть и какой-то иной.
Я сижу в детской нашей родительской квартиры. У меня отличное настроение, я чуть ли не напеваю в своё удовольствие, перебирая своё детское богатство из
записных книжек, подаренных отцом, камушков, найденных на реке и другого хлама. Мое благоденствие нарушает мама. Она заходит в детскую и спрашивает про уроки. Я начал учиться в начальной школе, что предполагает постоянные упражнения в письме. Писать надо было перьевой ручкой с металлическим пером, окуная его в чернильницу-непроливашку, которую надо было носить с собой в школу. Шариковые ручки существуют пока только на буржуазном Западе. Мама просит меня показать ей выполненное домашнее задание по письму, единственное домашнее задание на тот момент. В своем счастливом забытьи я не обращаю на него никакого внимания. Уже вечер, горит настольная лампа. Мама вдруг становится непохожей на себя. Она командует, словно сержант американской армии. Её слова становятся плотными, словно плеть, которая бьёт меня по спине и голове.
Ничего не понимая, я чувствую страшное горе от потери той мамы, которую я знал прежде, и слёзы начинают катиться из глаз. Мама жёстким, как бич, голосом заставляет меня взять тетрадь, ручку и чернильницу и начать писать хвостики и колечки, из которых потом можно будеть составлять буквы. Отчаяние пронзает меня, я плачу и начинаю медленно вырисовывать закорючки между линейками тетрадного листа. Маме не нравятся мои результаты. Она заставляет меня провести карандашом дополнительную линию между голубой тетрадной разлиновкой, чтобы мои закорючки получались более ровными.
Её давление ещё сильнее жмёт слезу из моих глаз. Они набухли, воспалились от слёз. Я со стоном в голосе говорю, что не могу лучше выписывать противные мне закорючки-элементы букв кириллицы, но ответ мамы твёрд, как палка, - "Нет, ты можешь!" Сквозь слёзы, постоянно катящиеся из глаз, я уже плохо различаю, что я пишу, поэтому я склоняюсь над тетрадкой так, что почти вожу по ней своим носом. Мама говорит мне замечание по этому поводу, которое делает горько-солёный поток ещё обильнее.
Нос уже перестал дышать, щёки мокры от слез, изо рта вместе с тяжёлым дыханием выходит, - "Мама, не могу лучше!" На что неизменно следует жёсткий ответ, - "Нет, ты можешь!" Сквозь слёзы закорючки мне уже представляются чем-то другим, какими-то имеющими отдельную ценность знаками, а не кусочками будущих букв. В конце концов, мама удовлетворена моими строками. А я чувствую, что я полностью разбит бессмысленностью этого упражнения, и написанные мною строки напоминают мне какую-то самодостаточную письменность, не требующую дальнейшей проработки. А сам я, словно бы отдалился, отъехал куда-то далеко-далеко от мамы, злосчастной тетради и письменного стола и наблюдаю всё это в перевёрнутый бинокль.
Все эти картинки проносятся у меня мысленно перед глазами, и вдруг я понимаю, что то искажение, которое дают мне глаза без очков, что-то мне очень, очень смутно напоминает. Ещё чуть-чуть и вот оно, сложилось - это санскрит, это его графика, графика древнего, мёртвого с рождения, индийского языка текстов Священных Книг. На мгновение мне даже кажется, будто я узнаю текст и его смысл. Это, конечно же, часть Вед. Но это мгновение длится настолько быстро, что я не успеваю понять, что это за часть.
Мне около 9. Мы с братом читаем с таким упоением, словно от этого зависит вся наша жизнь. Интересные книги я глотаю за два-три дня. Читаю так, что номера страниц следуют такому ритму: 12, 45, 110 и т.д. Это когда я успеваю краем глаза ухватывать цифру на краю страницы. Во время этого запойного чтения часто происходит нечто странное. Иногда у меня вдруг возникает сильное ощущение движения, несмотря на то, что я сижу неподвижно. Я вдруг остро чувствую, что лечу вперед с неимоверной, гигантской скоростью, неспособно быть измеренной в наших земных условиях. Но в то же время я чётко ощущаю, что я ровно с той же скоростью лечу назад. И только этот факт и позволяет мне оставаться на месте, в кресле, где я сижу.
Эти ощущения гигантских космических скоростей настолько реальны, что я чувствую их не одно лишь краткое мгновение, а переживаю подолгу, специально оторвав взгляд от книжных строк. Ни о какой теории относительности я тогда даже не слышал. А иногда я вдруг с удивлением замечаю, что часть текста, размером примерно в один средний абзац вдруг становится ярко-зелёной, хотя на самом деле буквы напечатаны обычной чёрной типографской краской. Этот зелёный абзац перемещается ровно туда, где я читаю, словно подсвечивая текст для облегчения чтения.
Я иду в паре с мальчиком, держась за руку, в неровном строе таких же, как я
детей. Мы идем в столовую. Это пионерский лагерь, где на большой территории разбросаны деревянные срубы корпусов, а в середине расположился большой блок администрации со столовой и медпунктом. Мы поём песню детского репертуара времён развитого социализма. Почему-то в пионерских лагерях ходить просто так не было принято. Если пионерский отряд идёт куда-то или ждёт чего-то, детей заставляли петь песни хором. При этом никаких предварительных музыкальных занятий с профессиональным педагогом не было.
Мы идём в столовую, которая расположена в центре лагеря, неподалёку от большой площадки, где нас каждое утро собирают на так называемые "линейки", по старой армейской традиции, общее построение. Идти легко, высокое солнце в ясном небе поднимает настроение больше, чем песня, которую мы поём. Со мной происходит нечто странное - на последней строке первого куплета "На небосклоне привычных квартир пусть загорится звезда Альтаир" земля словно уходит у меня из-под ног, и я совсем не чувствуя тела, становлюсь каким-то невесомым.
Песен, которые мы пели тогда хором, иногда даже всем лагерем в летнем кинотеатре, ожидая фильма, было много, наверное, больше 10. Сейчас я не смогу вспомнить все, кроме "Звездопад" и "Зима", слова которой особенно нас заводили на фоне летней жары. Взрослым, которые управляли нами тогда, это очень нравилось. Не знаю, что они чувствовали и думали, но их глаза горели адским пламенем, когда мы орали, что есть сил, - "Она снежки со-о-о-олила в берёзовой каду-ушке".
Столица Тибета Лхасса, личные покои Далай-Ламы XIV. В просторном зале двое. Один из них сам Светлейший в праздничной красно-оранжевой накидке. Но особая деликатность момента подчёркнута тем, что ЕГО Светлость без головного убора, который всегда является непременным атрибутом официоза. Я понимаю ЕГО без слов, ведь он вырос на моих глазах, и любое движение его мысли всегда можно было увидеть на его чувственном лице. Единственное, что я не могу понять - это куда и когда?
В течение 1958 и 1959 годов Тибет и его правительство находится в положении,
напоминающем состояние СССР перед началом Великой Отечественной. С Китаем заключено соглашение, напоминающее перемирие, но с каждым днём становится ясно, что только лишь соглашением дело не закончится. Коммунистам потребуется всё: территория Тибета, население, монастыри, само духовенство. Решение о переселении принято коллегиально. Непал выбран в качестве базы для сохранения истинных духовных ценностей и воплощений Великого.
О чём не знает никто официально - это то, что будут направлены Просветленные в разные части планеты, чтобы создать там, в новой обстановке, очаги мудрости и благоразумия, каким был сам Великий Гаутама.
Это решение было доступно лишь очень ограниченному кругу лиц, только тем, которым, собственно, и была доверена эта миссия. Наставником был сам Светлейший. Только ОН мог выполнить эту задачу на таком уровне уверенности, чтобы она не была провалена. ОН вызывает всех посланников лично и говорит с ними наедине, что является знаком предельного доверия. Посланники даже не знают, сколько их, тем более не знают друг друга. Но Светлейший отвечает мне лишь на один мой вопрос - куда. Время он оставляет на моё решение. Однако, на данный момент ясно, что оккупации не избежать. Мой ориентир - это созвездие Орла. Это единственное слово, которое Светлейший произносит вслух, когда наши лбы плотно соприкасаются.