КОММУНАРСКОЕ СЧАСТЬЕ
Баба Дуня, отсчитывающая десятый десяток годиков своей жизни, сидела на скамейке возле калитки, надеясь перемолвиться живым словом с кем-либо из редких прохожих, чтобы пожаловаться на свои ноющие суставы, на скучные телевизионные сериалы и на нерадивую работницу социальной службы.
- Милок, ты чей будешь?
- Я, баба Дуня, Лесников. А ты и не старишься. Хоть замуж тебя в третий раз отдавай.
- Смеёшься, милок. Скорее помереть бы. Сил нету на эту жисть смотреть. Жалко мне усех, а особенно молодых. Не видать им житьтя человеческого. Прогорбатятся весь век за кусок хлеба и тряпки магазинные. И не поживут, за ради себя.
- Баба Дуня, можно подумать, что ты счастливо жила при всех разрухах, войнах, перестройках.
- Жила, милок, жила. Как царя скинули, Керенского прогнали, так барин наш сбежал в Европу, а мы организовали коммуну и зажили в веселье и достатке.
- Так ты что, коммунаркой была?
- Самой, что ни на есть, коммунаркой.
- Расскажи про вашу коммуну.
- А что рассказывать? Коммуна она и есть коммуна. Всё в коммуне общее. Окромя баб и мужиков. Хотя, тайно да полюбовно, и с чужими мужиками всяко бывало.
Организовались мы в коммуну - двенадцать семейств из барской дворни, батраков и прочих босомыжников. Иных к себе не пускали.
Кухню общую завели, там же и столовались все вместе. Кухарка барская средь нас была, так она не только щи варила, но и парижскими блюдами баловала.
Всех детишек, няни назначенные приглядывали. А когда Фроська Чекулаиха со своим Гохой разжопилась, да на фабрику уехала, то мы еёную свободу не ограничили и Фроськиных мальцов на общую опеку взяли. Благодаря тому, вскоре, и Гоха и Фроська смогли себе новых супругов найти.
Деток коммунарских кормили как барчуков. Одевали в сукна, словно гимназистов. Да и бабы ходили не только в ситец и коленкор ряженные. Понашили мы себе платьев бархатных. А чего не нашить, если иголки-нитки есть, а руки к рукоделию привычные. Кружевных манжетов и воротников навязали. Сидим, бывало возле камина изразцового, дощечки дубовые в камин подкидываем, огнем любуемся, песни поём да наряды шьём.
Башмачки и сапожки прикупили. Как продали несколько лошадей на базаре, так и обзавелись все наши коммунары московской кожаной обувью.
От земельного налога мы освобожденные были. Амбары и овины в починке не нуждались. Плуги, бороны да сеялки покупать не нужно. Вот и купили всем коммунарам по пальту и по две пары обутки.
Крепко нам тогда завидовали сельчане. Грозились коммуну сжечь, но поперёк власти идти побоялись. Власть нас всячески поддерживала, пока продовольственный налог не ввела. Вот после того налога, как зерно у коммуны забрали, мы остальных лошадок и коров, что от барина достались, продали, деньги поделили и разошлись кто куда. Всем миром, решили за коммуну впредь не держаться.
Печи топить, в барском доме, нечем стало. Мы весь паркет ещё в первую зиму пожгли. Курей да поросят поели. Шторы бархатные на платья поперешили. Кладовки опустошили.
Плуги, бороны и упряж конскую у нас сельчане поворовали. Правда, не всю. Остальное мы своим сродственникам пораздали. В пользование и в сохранение.
Вот до сих пор не знаю, какая зараза, из наших, немецкий граммофон с пластинками спёрла.
- А Фроськины дети куда делись?
- Про то, точно не ведаю, но сказывали, что беспризорничали её ребята. Голодали сильно. Убили, якобы, старшего на уездном базаре за краденую пластину сала, а младшенький, опосля того, сам помер.
Не милок, что ни говори, а нет жизни краше, чем жизнь в коммуне.
Только вы этого не поймёте, пока имения у нынешних господ не поотберёте.