Индикатор любви

               

                Пробившись сквозь невообразимую предновогоднюю вокзальную толкотню, к двенадцати часам добрался я до своего поезда, буквально, перед отходом. Спальный вагон встретил меня малолюдностью, теплом, тесным уютом и неистребимым запахом горящего каменного угля.

                Я нашёл четвёртое купе и отодвинул дверь. И вдруг пахнуло в лицо весной, летом, солнцем и синим небом: – на столике в белом пластмассовом ведре, словно сноп праздничного салюта, стоял пышный букет алых роз. И это 30-го декабря! Да, 30-го декабря 1986 года. Розы были крупные, даже огромные, чистого алого цвета, на упругих лепестках вспыхивали мгновенными звёздочками капли воды, будто утренняя роса. Розы были свежие, живые, и их тончайший благородный аромат вытеснил, загнал в щели обычные вагонные запахи, будоражил воображение и будил смутные воспоминания и ассоциации.

                – Надеюсь, не помешает? – спросил молодой человек лет 27-30-ти, кивая на чудо-букет и смущённо улыбаясь от произведённого эффекта.

                – Что вы! Лучшего попутчика и не придумаешь, – искренне вос-кликнул я, – да ещё накануне Нового года! А вам, простите, далеко ехать?

                – До Орла…

                – Ну, значит, сегодня у кого-то в Орле будет настоящий праздник.

                – Насчёт праздника, – хотелось бы, но не знаю, – с каким-то печальным сомнением ответил сосед и уже, как бы для себя, добавил: – Не знаю, не знаю… Да вы располагайтесь, – встрепенулся он и представился: – Клементий, короче, Клим.  Меня в честь деда так назвали.

                Мы познакомились.

                Был он приятной, располагающей к себе внешности с короткой стрижкой, об ветреным лицом, на котором светились черные, словно обеспокоенные чем-то глаза. Упрямый рот и мягкий подбородок, короткие брови, сдвинутые к переносице, и вертикальная складка меж ними подсказывали, что он человек гордый и импульсивный.

                После того, как мы устроились, и поезд тронулся, мой новый знакомый достал из дорожной сумки бутылку массандровского портвейна и пригласил меня выпить хорошего вина за Новый год, за знакомство, и просто для того, чтобы скоротать время неблизкой дороги.

                – Может, оставьте вино для другой встречи? – уклончиво возразил я, но он уже открывал бутылку перочинным ножом со штопором.

                – Для другой встречи, если она состоится, припасено шампанское, – успокоил меня Клим и опять, словно обращаясь к себе, добавил: – Надеюсь, что состоится.

                Попутчик мой внушал доверие, розы, хорошее вино, да и весь об-лик его предполагали интеллигентного человека и интересного собеседника, так что особых причин отказываться у меня не было. И мы, осторожно отодвинув к окну благоухающий букет, быстро накрыли импровизированный стол.

Поезд гремел сквозь метель. За окном мелькало заснеженное Подмосковье, тянулась бесконечная гравюра с чёрными деревьями лесополос и мелькающими телеграфными столбами на белом, режущим глаза снежном фоне. У нас же пылали цветы, яркая бутылка дополняла натюрморт, нервное предотъездное напряжение постепенно исчезало, усталость от столичной суеты больше не стучала в висках, и мы не спешно беседовали.

                И как часто бывает, человеку хочется в горестные или радостные минуты рассказать о своих переживаниях, поделиться сокровенным, увидеть искру интереса и сочувствия в глазах собеседника, и лучше, если это будет кто-то неизвестный, увиденный в первый и последний раз. И Клим, поглядывая на шикарные цветы, поведал свою историю.

Говорил он сбивчиво, волнуясь, заново переживая происшедшее с ним, но увлекательно, с лёгкой грустной иронией.

                Это была история любви.

                Ехал Клим с БАМа домой, где не был восемь месяцев. Ехал, наконец, признаться любимой девушке в любви.

До того, как завербоваться на сибирскую стройку, Клим работал в Орле прорабом на строительстве школы. Работа на линии с её авралами, перебоями в снабжении, приписками и матом не очень-то устраивала молодого инженера, но как попал он в трест «Жилстрой» мастером, получив, как молодой специалист, однокомнатную квартиру, так и остался, тем более что начальство СМУ-3 было довольно им.
 
                И в техническом отделе администрации треста он увидел её. Она вовсе не была писаной красавицей, но шикарные волнистые, не тронутые химией тёмные волосы, неровная линия аккуратного носа и большие, цвета вечернего неба, густо обрамлённые длинными ресницами глаза, делали её обаятельной, а для Клима – так самой красивой девушкой в мире. У неё была мальчишеская стремительная фигура, красивые ноги, обезоруживающая улыбка, и не удивительно, что вокруг неё часто вились молодые люди, готовые предложить ей развлечения, помощь и любовь. Девушка была с ними мила и общительна, но не больше. Клим исподволь узнал, кто она. Звали её Ирма Ренге, отец её был ассимилировавшийся латыш, мама русская, оба работали на стройке. Дочь, по окончанию техникума, попала в технический отдел треста «Жилстрой» в сметную группу, занимающуюся проверкой и согласованием проектно-сметной документации (Клим иногда отклонялся от основанного, так сказать, сюжета, погружаясь в уточнение несущественных подробностей и деталей, затем спохватившись, извинялся и возвращался к главной теме своего монолога).

                И увидев красивую сметчицу, вернее разглядев, он влюбился, практически с первого взгляда, а осознал это после делового разговора с ней по одной локальной смете на строительство школы. Мягкий тембр голоса Ирмы, её по-детски назидательная интонация, еле уловимый запах её волос и, конечно, обаятельная доверчивая улыбка очаровали молодого прораба, и он заболел любовью всерьёз и надолго.

                Однако опыта ухаживания за девушками у него было мало. Во время учёбы в институте ему нравилась однокурсница, милая, но взбалмошная Корина, которая называла Клима своим верным личным мушкетёром. Они даже предполагали распределиться в один город. Когда же перед самой защитой диплома он отважился и признался ей в любви, она поначалу удивилась, а потом весело отказала ему:
 
                – Простите Клим, мы другого хотим! – и захохотала. Этот смех больно уязвил парня, он почувствовал себя опозоренным, и страшно одиноким и несчастным. И эта заноза засела в нём на долгие годы.

                Так что, Клим, помимо редких мимолётных связей с полузнакомыми девицами, больше близко ни с кем не сходился. И даже со смазливой Раечкой, нормировщицей, смотревшей на него с обожанием, он оставался холоден и подчёркнуто официален.

                Поэтому, осознав, что он влюбился, Клим не знал, что ему делать, и как себя вести. Ему очень хотелось каждую минуту видеть Ирму, слышать её, что-нибудь сделать для неё, но приблизиться к ней, сдружиться и, тем более, признаться, он не смел: – в памяти сразу всплывал насмешливый голос Корины и пережитое ранее фиаско. И он замкнулся. Единственное, что ему оставалось – это редкие встречи по работе в присутствие коллег, и незаметные взгляды в её сторону, когда приходил он в технический отдел к другим специалистам. А к его основным повседневным заботам: работа, самообразование и самообслуживание, – прибавилось желание увидеть Ирму и, значит, найти или придумать повод для посещения конторы «Жилстроя». И Клим находил предлог и, хотя бы на миг, забегал на пятый этаж здания управления треста, и сердце его беспокойно металось при виде Ирмы. Иногда их взгляды встречались, и тогда ему казалось, что это неспроста, что может быть Ирма тоже…
 
                Но в редких случаях, когда им приходилось решать рабочие вопросы, она разговаривала с ним строго, даже порою сухо, на его робкие попытки пошутить или завести отвлечённый разговор не улыбалась и беседу почему-то не поддерживала, хотя с другими парнями охотно шутила, смеялась и была весёлой и раскрепощённой.

                И Клим огорчённо констатировал, что шансов на взаимность у него «ноль», глухая тоска погружала его в сумерки депрессии, и он ещё больше отгораживался от окружающих и одиноко страдал. Но искра надежды никогда не угасала в его сердце.


                Прошлой весной, – в природе назревал весёлый месяц май, а Климу солнце казалось «чёрной сковородкой», –   приехал к нему в отпуск Федька, Фёдор Лаптев, его одноклассник и гениальный друг. Клим серьёзно полагал, что Федя гениальный человек. И действительно, золотой медалист Лаптев, поступил в МГУ и с блеском закончил сразу два факультета – физический, биологический, и факультативно – курс психологии. Его кандидатская диссертация сразу была засекречена и признана докторской, а он стал доктором наук. Работал Фёдор в каком-то номерном НИИ (он не уточнял в каком), и чем занимался – не распространялся. Встречались они каждый год, обычно в родном Камышине.

                Узкое, с высокими залысинами, в тяжёлых очках лицо Фёдора точно соответствовало известному определению – яйцеголовый. Встреча была радостной. Лаптев в фирменных джинсах и рубахе был явно столичным жителем, хотя секретный НИИ не обязательно находился в Москве.

Заводной, остроумный друг и хороший ереванский коньяк взбодрили Клима, но не настолько, чтобы психолог Лаптев не заметил, что его товарищ чем-то отягощён. Но ему не стоило труда разговорить Клима на откровенность.
 
                И Клим рассказал.

                – А что же ты не признался ей? – удивился Фёдор.
 
                Клим помолчал и угрюмо заявил:

                – Не хочу казаться посмешищем. И хватит об этом. Что мне делать, я уже решил.

                – Не спеши, – возразил друг, – не знаю, что ты решил, но я попробую тебе помочь. Так что не спеши пока со своим решением. Сбежать ты всегда успеешь. У меня есть для тебя кое-что!

                Голос у Лаптева был весёлый и уверенный, и в потухшем взгляде Клима блеснула заинтересованность.


                – Вот, возьми браслет, – сказал Фёдор, снимая с руки широкий браслет из матового белого металла.

                – Я и не знал, что ты пижон, – усмехнулся Клим, – Ишь, какие игрушки носишь! А мне-то он зачем? Утешить хочешь?
 
                Фёдор нисколько не обиделся, а продолжал:

                – Не торопись. Это не простой браслет, а если хочешь знать, и не браслет вовсе. Это так сказать, – индикатор любви, прибор такой.

                – Что?! – недоверчиво засмеялся Клим, ему показалось, что Федька разыгрывает его, стараясь отвлечь от мрачных мыслей.

                – Индикатор любви! У него есть, конечно, другое название, научное, но это тебе знать ни к чему, – серьёзно разъяснил Фёдор. – Вот ты и проверишь свою Ирму, – спокойно добавил он, – или кого-нибудь ещё. Рискнёшь?

                Клим скептически рассматривал неожиданный и странный подарок. Прибор был выполнен в виде изящного мужского браслета и походил на часы, только был пошире, а сходство с часами придавал матовый экран. Как объяснил Лаптев, прибор распознаёт, или, если угодно, регистрирует степень влюблённости кого-либо в носителя браслета.
 
                – Ты знаешь, что любовь человека к представителю противоположного пола – это сильнейшее эмоциональное возбуждение, вызывающее функциональные изменения, перестройку всего организма, оно сродни острому психологическому заболеванию и вызывает особое, строго индивидуальное излучение, или как раньше говорили – флюиды, а теперь говорят биополе. Так вот, у влюблённого человека интенсивность излучения возрастает, сигналы от всех его органов чувств, желёз и нервных узлов поступают в гипоталамус, где преображаются, а непосредственным эмиттером является гипофиз. – (Тут Клим извинился, за то, что он, возможно, излагает что-то не так, но термины он запомнил вроде бы верно). – Кроме того, организм начинает усиленно выделять феромоны. Причём излучение влюблённого субъекта моделируется – ну как бы окрашивается фоновым излучением объекта обожания и носителя браслета, поэтому индикатор регистрирует только те импульсы или сигналы, и, соответственно, информацию, которая адресована конкретному субъекту, человеку, которого любят. Так что, если рядом с ним будут находиться еще люди с такими же приборами, то сработает только браслет на руке любимого! Сигнал усиливается и выводится на экран, который как бы засвечивается чёрной шторкой слева направо. Если экран не окрашивается, то значит, интересующий вас человек равнодушен к вам. Если же экран почернел полностью, – вас очень
сильно любят.

                – Конечно, – закончил пояснения учёный друг, – можно придумать цифровую индексацию или цветовую. Например, от нейтрального к красному, но мы на этом экспериментальном образце ограничились этой самой чёрной шторкой.

                – Если ты решишься проверить Ирму, – повторил Фёдор, – то бери браслет. Потом мне его вернёшь. Да! Кстати, радиус действия прибора не более двух метров, ясно?

                Клим снова недоверчиво повертел необычную вещицу и… согласился, и, хотя сомнение не покидало его, надел браслет на правую руку.

                Проверку Клим начал сразу же после расставания с другом. Сначала на незнакомых женщинах в троллейбусе.

                Индикатор не реагировал.
 
                Тогда Клим протестировал Раечку.

                Он вызвал её в прорабскую. Девушка, как всегда, вошла в вагончик со счастливым выражением на круглом хорошеньком личике и в изумлённых глазах. Передавая девушке некоторые бумаги с просьбой отвезти их в СУОР , Клим украдкой поглядывал на прямоугольный экранчик прибора. Раечка же, розовея, не сводила влюблённого взгляда с Клима. И на бледно серый экран словно надвинули чёрную шторку, почти на три четверти. «Надо же! – мысленно воскликнул Клим, – и, правда…» – имея в виду и Раечку, и индикатор.

                К удивлению Клима, браслет сработал ещё раз, почернев на полэкрана, когда Клим давал задание бригадиру штукатуров, тридцатилетней Шуре Быковой. И всё сошлось! Шура, женщина суровая и властная – разговаривала с ним каким-то тихим, воркующим голосом и никогда с Климом не ссорилась, хотя с главным инженером или с начальником СМУ ей ничего не стоило повысить голос и даже подпустить матерок.

                Таким образом, сомнения все уснули, Клим поверил своему другу и его диковинному подарку, и теперь предстояло самое, можно сказать, судьбоносное испытание. И Клим решился. Найдя какой-то малозначащий повод, он с мятущимся сердцем отправился в контору треста, как на казнь, с какой-то мазохистской уверенностью, что Ирма не любит его вовсе, и с тайной надеждой – а вдруг! ...

                Он был как в тумане, идя по коридору офиса, невпопад отвечая на чьи-то приветствия, не различая лиц встречных людей. Зайдя в техотдел, где сидело несколько человек, он сразу подошёл в Ирме, сказал придушенным голосом:
 
                – Здравствуйте! – и сел рядом.

                Она встретила его настороженным, словно ожидающим чего-то взглядом, видно, поняв по его бледному лицу и сумасшедшим глазам, что он пришёл неспроста. Клим положил на стол потрёпанную книгу локальных смет, и когда Ирма перевела на неё глаза, он быстро, с бешеным сердцем, срывающимся с ритма, сдвинул рукав пиджака на правой руке и взглянул на браслет: экран, как слепое бельмо, равнодушно и мёртво поблескивал. Это была катастрофа. Клим несколько мгновений обречённо смотрел на пустой белый экран, затем ни слова не произнеся, резво встал и, даже не взглянув на девушку, быстро ушёл. Всё стало ясно, неизвестно было только, что же ему делать теперь.

                Уже разогревался месяц май, вокруг буйствовала весна, в природе царило обновление, цветение и возрождение. Дни стояли нежные и тёплые, воздух был пронизан солнечными лучами, благоуханием цветущих садов и вирусами любви. Но Клим вдруг перестал адекватно воспринимать происходящее. Впереди клубился мрак, всё потеряло значение и смысл: и работа, и карьера, и книги, и сама жизнь. Но, слава Богу, безумная мысль о самоубийстве мелькнула и тут же растаяла. И он, сангвиник, понял, что эту тяжёлую боль от безответной любви можно, скорее всего, заглушить только таким же тяжёлым беспросветным трудом, изматывающей, изнурительной работой, аскетическим существованием, до предела сократив досуг. И, конечно же, полной сменой всего, так сказать, контекста, в котором эта боль возникла. И Клим решил разом перечеркнуть всё, что было, – работу, окружение, город, поменяв на другую, суровую жизнь, полную лишений, тяжкого физического труда и примитивного быта.
 
                Наутро он подал заявление об уходе и, ничего не объясняя, игнорируя уговоры и обещания администрации, передал за неделю дела и, ни с кем не прощаясь, не сообщив даже родителям, живущим ожиданиями весточек от него – от письма до письма, от звонка до звонка, – уехал в Иркутскую область, на БАМ.

                В Москве он позвонил Фёдору, и тот приехал в Домодедово проводить друга. Встреча была нерадостная и тягостная. Клим передал Лаптеву злополучный браслет.
                – Всё ясно...Дезертируешь? – сочувственно спросил приятель.

                – Называй, как хочешь, – хмуро отозвался Клим, но всё же согласился зайти в ресторан и выпить на прощание. Алкоголь настроение ему не сменил. Клим так и улетел – отрешённый, угрюмый, словно больной.

                Он остановился в Устькуте, отказался от руководящих должностей и устроился в бригаду лесорубов пробивать просеки для будущих
дорог и высоковольтных линий.

                Напряжённая и опасная работа, походный быт, липкий гнус и сбивающая с ног усталость притупили остроту переживаний. Но всё равно, особенно по утрам накатывала вдруг нестерпимая чёрная тоска, и будь это в обустроенном месте, он бы запил. И когда новая вахта приезжала на смену, Клим оставался с ней, выматываясь, надрываясь и не отдыхая. Он боялся безделья, когда остаёшься наедине с собой. К концу дня отдав все силы, он приходил в балок, ужинал с ребятами и засыпал без снов и пробуждений, словно падал в обморок.


                И осенью, когда тайгу затянуло мелкой сизой сеткой бес¬конечного дождя, а потом морозной ночью осыпало противной снежной крупой, захрустела под ногами, промерзая, мокрая земля, и закружилась, заснежила сибирская зима.
                И в один смутный зимний день Клим, видимо, от переутомления, потерял концентрацию и сильно повредил левую ногу, наткнувшись на сук и пропоров голень. Рана через сутки воспалилась, и он был вынужден отправиться в медпункт.

                Приехав на вездеходе в посёлок Первопроходцев, он, ошпаренный ветрами и морозами, обросший, с задубевшими руками, впервые за не-сколько месяцев нормально поел в местном подобии ресторана. Хромая, устроился на ночлег во вновь построенном общежитии. И то ли потому, что он ещё не отошёл от подкашивающей усталости, то ли от резкой смены обстановки и уровня комфорта, Клим долго не мог заснуть, и вновь всё вернулось: и боль от сознания, что ты безразличен любимой девушке, и тоска, и безысходность неразделённой любви. В конце концов, он забылся, и остаток ночи его мучили обрывки неясных сновидений, намёки на чьи-то лица, невнятные голоса.

                Но на следующий день несмелое иркутское солнце посетило посёлок, заиграло на кристалликах белого, ещё не успевшего осесть снега, на стёклах домов. Когда Клим шёл в санчасть – и не сказать, что с хорошим, но со спокойным настроением – сердце вдруг торкнуло тревожно и требовательно, и он остановился. Навстречу ему шла она, Ирма, такая, какую он помнил – в жёлтой приталенной дублёнке с белым воротником и белой оторочкой, с красной вышивкой по низу, в жёлтой вязаной шапочке с помпоном и в белых же замшевых сапожках. Клим застыл, изумлённый, и волна радости захлестнула его, он, не веря себе, плотно зажмурился, а когда открыл глаза, то словно проснулся – это была не Ирма, мимо него прошла незнакомая девушка. Он долго ещё непонимающе смотрел ей в след.

                Влюблённые люди часто становятся суеверными. Они во всём видят неслучайные знаки, символы, приметы, подтверждающие или опровергающие их страхи или надежды.

                И Климу стало казаться, что он обознался не случайно. Сердце продолжало прыгать в груди, и он страстно захотел верить, что образ Ирмы явился ему не случайно. Это был какой-то знак, сигнал, это Ирма давала о себе знать. И Клим засуетился, стал лихорадочно домысливать, понуждал себя что-то срочно решать и предпринимать. Он настолько убедил себя, что он не безразличен ей, что от вчерашней свинцовой тоски не осталось и следа, будто выжгло её сегодняшним солнечным огнём.

                Он, наконец, решил позвонить родителям. Они до сих пор были в неведении, что происходит с их сыном, и где он сейчас находится: ни телеграмм, ни писем они от него так и не дождались. Клим не знал, что им рассказывать о себе, лгать он не мог, но и правду говорить – тоже.

                Он зашёл на почту и позвонил в Камышин. Родители были дома. Трубку взял отец.

                – Папа, здравствуй! – бодрым, но с виноватой интонацией голосом крикнул Клим.

                – Здравствуй, Клим! Ты куда же запропастился, сынок? Ни звонка от тебя, ни письма почти уже год. Мы уже начали думать всякое такое… – мягко упрекнул его отец, – Мама вообще извелась вся…

                – Я сейчас на БАМе, папа, в посёлке Первопроходцев. – Клим вкратце сообщил отцу, что он тут делает, справился об их здоровье, и к телефону подошла мама. После приветствия, упрёков, радостных слёз, она вдруг сказала:

                – Сынок, тут нам накануне звонила какая-то девушка. Из Орла, интересовалась о тебе, твой адрес спрашивала, что-то ей по работе было нужно, а мы-то сами ничего не знаем, где ты…
                Клим на миг потерял нужные слова. Волна надежды и страха разочарования словно парализовали его.
                – Климушка! Ты слышишь меня? – кричала в трубке мать. – Алло, Клим!
                – Мам, а она назвалась? Как её зовут? – очнулся Клим.

                – Она не сказала, сынок, – виновато ответила мать. – Потом ещё Федя из Москвы звонил, тоже спрашивал…
 
                Но Клим уже её не слышал. «Точно, это Ирма!» – с какой-то безумной надеждой убеждал он себя: – «Точно, это она!» 
 
                Радость нахлынула, словно свежий ветер, выдувал тоску, дымные клочья безысходности, затем пришла ликующая уверенность. Исстрадавшееся сердце его билось ритмично и обрадовано:
                – Нет, сердце не обманет! Это тебе не Федькин прибор! – торжествующе прошептал Клим. Он обнадёжил маму, что скоро вернется в Орёл.

                Через три недели в ночном бесстрастном, словно космос, небе он уже летел в самолёте Иркутск – Москва, возбуждённый, надеющийся и верящий, предварительно позвонив родителям, что 30-го декабря будет в Москве. Фёдору он позвонил ещё раньше, попросив его заранее купить билет до Орла.

                Лаптев встретил его рано утром в аэропорту.

                – Ты куда пропал, идиот? Разве так можно, исчез и ни слуха, ни духа! Ты знаешь, что тебе вообще не надо было убегать? Ты знаешь, что мой прибор, извини меня, перегорел? Представляешь, какой мощный импульс исходил от твоей Ирмы! – орал на него радостный и разгневанный друг!

                Клим недоверчиво слушал друга, понимая, что, скорее всего, тот привирает, лишь бы подбодрить поникшего товарища. Сомнения и надежда рвали душу, повергая Клима то в уныние, то в какой-то болезненный восторг, заставляя или отрывисто смеяться, или вновь темнеть лицом.

                Перед отходом поезда они с Фёдором оббежали все прилегающие к Курскому вокзалу улицы и на Чкалова нашли, что искали: цветочный
магазин…

                Мы сидели уже в вагоне-ресторане, потягивая «Кубанское игристое», Клим заканчивал свой увлекательный рассказ, и в его словах, в некоторой суетливости жестов, в поглядывании на часы проявлялось еле сдерживаемое нетерпение.

                Вечерний перрон третьего пути станции Орёл был почти пуст. Мы вышли в разбавленную светом фонарей темноту. Редкие люди оборачивались на Клима, вернее, на его цветы. И вдруг Клим ускорил шаг и почти побежал. Вдалеке навстречу нам, вглядываясь в прохожих, шла девушка в жёлтой короткой дублёнке и в белых сапожках.

                – Ирма! – закричал вдруг охрипшим голосом Клим и побежал. Она увидела его, цветы, и застенчивая счастливая улыбка осветила её лицо и, как показалось, всё вокруг. Они остановились друг против друга и молча смотрели лицо в лицо. Слова им были не нужны. Наконец, словно очнувшись, Клим протянул Ирме розы:
 
                – Это тебе!
 
                Они не целовались, не обнимались, не признавались в любви, они, взявшись за руки, медленно пошли к выходу, глядя друг на друга.